Понятие бытия тесно связано с понятием откровения. Откровение есть самоудостоверение бытия, документальное свидетельство, что Бог существует. Доказательство бытия Божия от разума суть только субъективные доказательства, а откровение Божие есть единственное истинное, объективное доказательство бытия Божия. Откровение есть слово Божие — Бог говорит к человеку, издает звуки, произносит слова, овладевающие сердцем человека и вселяющие в него уверенность в действительном существовании Бога. Слово есть евангелие жизни — отличительный знак бытия и небытия. Вера в откровение есть кульминационный пункт религиозного объективизма. Благодаря ей субъективная уверенность в бытии Божием становится несомненным, внешним, историческим фактом. Бытие Божие само по себе, как бытие, есть внешнее, эмпирическое бытие, но в то же время только мыслимое, представляемое и потому подверженное сомнению — отсюда утверждение, что все доказательства не дают достаточной уверенности. Это мыслимое, представляемое бытие, как действительное бытие, как факт, есть откровение. Бог открыл себя, показал себя. Кто же может еще сомневаться в нем? Достоверность бытия заключается в достоверности откровения. Бог существующий и не открывающий себя, существующий только чрез меня и для меня, такой Бог есть только отвлеченный, представляемый, субъективный Бог; только такой Бог, который сам даст мне познать себя, есть Бог действительно существующий и бытие свое проявляющий, объективный Бог.

Вера в откровение есть непосредственная уверенность религиозной души в существовании того, во что она верит, чего желает, что представляет. Религиозная душа не делает различия между субъективным и объективным — она не сомневается; она обладает чувствами не для того, чтобы видеть другие предметы, а лишь затем, чтобы смотреть на свои представления, как на внешние существа. Для религиозного чувства всякий теоретический предмет является практическим, дело совести — фактом. Факт есть то, что перестает быть предметом разума и становится делом совести; факт есть то, чего нельзя касаться и критиковать, не совершая преступления; факт есть то. Во что надо верить nolens volons; факт есть чувственное насилие, лишенное всякого основания, факт относится к разуму, как к корове седло. О, близорукие немецкие философы, вы забрасывающие нас фактами религиозного сознания, чтобы отуманить наш разум и сделать нас рабами вашего ребяческого суеверия, разве вы не видите, что эти факты настолько же относительны, различны и субъективны, как и представления религии. Олимпийские боги также были некогда фактами, свидетельствовавшими о себе самих. Нелепейшие рассказы о чудесах язычников тоже когда-то считались фактами. Ангелы и демоны были некогда историческими лицами и являлись людям. В один прекрасный день заговорила Валаамова ослица. И не далее, как в прошлом столетии даже просвещенные ученые считали говорящую ослицу таким же действительным чудом, как чудо воплощения и всякое другое чудо. О, вы великие, глубокомысленные философы, вам следует прежде всего изучить язык Валаамовой ослицы! Он кажется только невежде таким непонятным: что же касается вас, то я ручаюсь, что при более близком изучении вы узнаете в этом языке ваш родной язык и убедитесь, что эта ослица тысячу лет тому назад выболтала все глубочайшие тайны вашей умозрительной мудрости. Повторяю, факт есть представление, в истинности которого нельзя сомневаться, потому что его предмет есть объект не теории, а чувства, желающего существования того, чего оно хочет, во что верит; факт есть то, что запрещено отрицать не только внешним, но и внутренним образом; факт есть всякая возможность, считающаяся действительностью. всякое представление, бывшее некогда фактом, выражавшее потребность своего времени, а теперь служащее непреодолимой границей для мысли; факт есть каждое осуществленное желание, одним словом, факт есть все то, в чем мы не сомневаемся, по тому ли, что никто не сомневается, или по тому, что сомневаться запрещено.

Религиозная душа, согласно ее вышеуказанной природе, непосредственно уверена в том, что ее произвольные движения и определения суть впечатления извне, суть проявления другого существа. Религиозная душа считает себя пассивным, а Бога активным существом. Бог есть активность; но то, что вызывает его деятельность, что обращает его деятельность, его всемогущество в действительную деятельность, подлинный мотив, причину, есть не он сам — ему ничего не нужно, у него нет потребностей — а человек, религиозный субъект или чувство. Но в то же время человек определяется Богом, становится существом пассивным; он принимает от Бога известные откровения, определенные доказательства его существования. Таким образом в откровении человек определяется собой, как основанием, определяющим Бога, т. е. откровение есть только самоопределение человека, при чем посредником между человеком, в качестве определяемого, и человеком, в качестве определяющего, является другое существо, другой объект, Бог. Посредством Бога человек объединяет себя со своей собственной сущностью — Бог есть олицетворенный союз между сущностью, родом и индивидом, между человеческой природой и человеческим сознанием.

Вера в откровение обнаруживает характерную иллюзию религиозного сознания. Общей предпосылкой этой веры служит следующее: человек сам по себе не может знать о Боге ничего; все его знание носит суетный, земной, человеческий характер. Но Бог есть существо сверхчеловеческое: Бог познает лишь сам себя. Итак, мы не знаем о Боге ничего, кроме того, что он нам открывает. Сообщенное нам Богом содержание носит божественный сверхчеловеческий, сверхъестественный характер. В откровении мы познаем Бога благодаря ему самому; ибо откровение есть слово Божие, сам о себе высказывающийся Бог. Поэтому в вере в откровение человек отрицает себя, выходит за пределы своего существа: он противопоставляет откровение человеческому знанию и мнению: в нем заключается скрытое знание, полнота всех сверхчувственных тайн; здесь разум должен молчать. Но в тоже время божественное откровение есть откровение, определяемое человеческой природой. Бог обращается не к животным или ангелам, а к людям, следовательно, ему свойственны человеческие представления и человеческая речь. Человек был объектом для Бога еще прежде, чем Бог внешним образом вступил в общение с человеком; Бог думает о человеке; он определяет себя его природой, его потребностями. Воля Бога, разумеется, свободна; он может открыть и не открывать себя; но он не свободен в сфере мысли: он не может открывать человеку все, что только ему заблагорассудится; он может открывать ему только то, что соответствует человеку и его природе, только то, что он должен открывать, если только его откровение есть откровение для людей, а не для других существ. Следовательно, то, что Бог мыслит ради человека, он мыслит под влиянием идеи человека и рефлексии о человеческой природе. Бог переселяется в человека и в нем мыслит о себе так, как это другое существо может и должно мыслить о нем. Он мыслит о себе не своими, а человеческими мыслительными способностями. План откровения Божия зависит не от Бога, а от мыслительной способности человека. Все, что из Бога переходит в человека, переходит в человека из человека, заключенного в Боге, т. е. переходить из сущности человека в отдельного человека, из рода в индивид. Итак, между божественным откровением и так называемым человеческим разумом или природой существует только иллюзорное различие содержание божественного откровения имеет человеческое происхождение, ибо оно произошло не от Бога, как Бога, а от Бога, определяемого человеческим разумом, человеческими потребностями, т. е. просто из человеческого разума, человеческих потребностей. Следовательно, в откровении человек удаляется от себя только затем, чтобы снова вернуться к себе окольным путем! Это служит новым блестящим доказательством, что тайна теологии есть не что иное, как тайна антропологии.

Впрочем религиозное сознание в отношении прошедших времен само признает человечность содержания божественного откровения. Но религиозное сознание позднейшего времени уже не удовлетворяется Иеговой, который является человеком с головы до ног и безбоязненно выставляет свою человечность. То были представления, в которых Бог приспособлялся к тогдашней силе разумения человека, т. е. человеческие представления. Но по отношению к своему теперешнему содержанию, религиозное сознание этого уже не допускает. Тем не менее всякое откровение Божие есть только откровение человеческой природы. В откровении объективируется человеку его скрытая природа. Человек определяется своей сущностью, подчиняясь как бы воздействию другого существа; он получает из рук Бога то, что ему его же собственная, ему неведомая сущность навязывает, как необходимость, при известных условиях времени.

Вера в откровение есть ребяческая вера и заслуживает уважения, пока она остается ребяческой. Но ребенок определяется извне. А откровение имеет целью достичь с божественной помощью того, чего человек не может достичь своими силами. В этом смысле откровение называется воспитанием человеческого рода. И это вполне верно; только не надо откровение отделять от человеческой природы. Поскольку человек побуждается изнутри облекать нравственные и философские учения в форму рассказов и басен, постольку он неизбежно считает откровением то, что дается изнутри. Баснописец преследует только одну цель — сделать человека добрым и разумным; он преднамеренно выбирает форму басни, какнаиболее наглядный, целесообразный метод; причем его любовь к басне, его собственная внутренняя природа влечет его к этой форме поучения. То же бывает и с откровением, исходящим от определенного индивида. Он преследует определенную цель, но в то же время он сам живет в тех представлениях, посредством которых оно осуществляет свою цель. Человек невольно силой воображения созерцает извне свою внутреннюю сущность. Эта созерцаемая извне, олицетворенная, действующая на него с непреодолимой силой воображения сущность, как закон его мышления и действия есть Бог.

В этом заключается благотворное нравственное влияние веры в откровение на человека; ибо собственная сущность влияет на некультурного, субъективного человека лишь тогда, когда он представляет себе эту сущность, как другое, личное существо, как существо, имеющее власть наказывать и взор, которого нельзя избегнуть.

Подобно тому, как природа бессознательно создает вещи, которые кажутся произведенными сознательно, так и откровение родит нравственные поступки, не вытекающие, однако, из нравственности — нравственные поступки, а не нравственные настроения. Нравственные заповеди исполняются, но они остаются чуждыми внутреннего настроения души, уже по одному тому, что представляются, как заповеди какого-то стоящего над нами законодателя, и относятся к категории произвольных, полицейских заповедей. Я поступаю известным образом не по тому, что считаю такой поступок справедливым и хорошим, а по тому, что так велел Бог. Всякое повеление Бога должно считаться справедливым, независимо от его содержания. Если иногда эти заповеди согласуются с разумом, с этикой, но это есть счастье, хотя и случайное, для понятия откровения. Торжественные заповеди евреев были продуктом божественного откровения, но сами по себе являлись случайными, произвольными законами. Так, между прочим, евреи получили от их Иеговы снисходительную заповедь, разрешающую им красть, хотя и в известных случаях.

Вера в откровение не только портит моральный вкус и чувство, эстетику добродетели; она отравляет, даже убивает в человеке наиболее божественное чувство — чувство правды. Божественное откровение есть определенное, временное откровение: Бог открывался тогда-то в таком-то году при таких-то обстоятельствах, и притом не человеку всех времен и местностей, не разуму, не роду, а определенному, ограниченному индивиду. Такое ограниченное пространством и временем откровение необходимо было сохранить в письмах, чтобы и другие, в неискаженном виде, могли пользоваться его благами. Следовательно, вера в откровение есть вера в письменное откровение, по крайней мере, для позднейших поколений. А неизбежным следствием веры, приписывающей историческому, временному, конечному Слову значение вечного, абсолютного, всеобщего закона является суеверие и софистика.

Вера в писанное откровение только тогда еще является действительной, истинной, нелицемерной и достойной уважения верой, когда люди верят, что каждое слово священного писания имеет серьезное, истинное, божественное значение. Напротив, где существует различие между человеческим и божеским, относительно и абсолютно ценным, историческим и вечным, где не каждое слово священного писания признается безусловно истинным, там сомнение в божественности Библии как бы вносится в самую Библию, и она утрачивает, по крайней мере, косвенным образом характер божественного откровения. Божественность характеризуется единством, безусловностью, цельностью. непосредственной уверенностью.

Книга, заставляющая меня делать различие, критиковать и отделять божеское от человеческого, вечное от временного, перестает быть божественной, достоверной, истинной книгой и относится к разряду светских книг; ибо всякая светская книга заключает в себе одновременно божеское и человеческое, всеобщее, вечное и индивидуальное. Истинной, прекрасной, или вернее, божественной можно назвать только такую книгу, где доброе не чередуется с дурным, вечное с временным, где все без исключения вечно, истинно и прекрасно. Могу ли я довольствоваться таким откровением, где я должен прослушать сначала Павла, потом Петра, затем Иакова. Иоанна, потом Матфее, Марка и Луку, чтобы найти такое место, где наконец моя ищущая Бога душа может воскликнуть: «эврика! здесь говорит сам св. Дух; вот что мне необходимо, вот что важно для всех времен и народов!» Староверы были совершенно правы, считая боговдохновенным не только каждое слово, но и каждую букву. Слово для мысли не безразлично; определенную мысль можно выразить только определенным словом. Одно слово, одна буква нередко изменяет весь смысл. Такая вера есть, разумеется, суеверие; но это суеверие есть не что иное, как истинная, правдивая, открытая, нестыдящаяся своих последствий вера. Если Бог считает волосы на голове человека, и ни один воробей не упадет с кровли без его воли, захочет ли он предоставить на неразумие и произвол пишущего свое слово, слово, от которого зависит вечное блаженство человека и которое он может предохранить от искажения, продиктовав свои мысли пишущему. «Но если человек есть только орудие св. Духа, то значит, человеческая свобода не существует!». Какой жалкий вывод! Неужели человеческая свобода дороже божественной истины? Или человеческая свобода состоит лишь в искажении божественной истины?

Вера в определенное историческое откровение, как в абсолютную истину, необходимо связана с суеверием и софистикой. Библия противоречит морали, противоречит разуму, противоречит себе бесчисленное число раз; но она есть слово Божие, вечная истина, а «истина не может и не должна противоречить себе». Как же разрешить противоречие между идеей откровения, как божественной, гармонической истины, и мнимым действительным откровением? Для этого человеку, верующему в откровение, приходится прибегать и. самообману, к нелепым отговоркам, к самым дурным, лживым софизмам. Христианская софистика есть продукт христианской веры, в особенности веры в Библию, как божественное откровение.

Истина, абсолютная истина, дана объективно в Библии, субъективно в вере, ибо к тому, что говорит сам Бог, я могу относиться только с верою и послушанием. Разум играет здесь только формальную, подчиненную роль; он занимает ложное, противоречащее его сущности положение. Разум сам по себе является здесь равнодушным к истине, к различению между правдой и ложью; он не имеет критерия в себе; что стоит в откровении, то и есть истина, даже если оно прямо противоречит разуму; он отдан во власть случайностям самой дурной эмпирии. Я должен верить во все, что только нахожу в божественном откровении, и мой разум, в случае надобности, должен защищать его; разум есть собака Божия, canis Domini; он должен принимать как истину все без различия — различение было бы сомнением, было бы преступлением. Следовательно, ему остается только случайное, безразличное, т. е. лживое, софистическое, хитрое мышление — мышление, опирающееся исключительно на всякие необоснованные, двусмысленные определения, на всякие постыдные хитрости и уловки. Но, по мере того, как человек перестает считаться с откровением, по мере того, как разум становится самостоятельнее, противоречие между разумом и верою в откровение выступает все яснее и очевиднее. В наше время верующий может защищать святость и божественность откровения только в сознательном противоречии с самим собою, с истиной, с разумом, только ценою наглого произвола и бесстыдной лжи, только ценою хулы против Духа Святого.