Как объективная сущность религии, сущность Бога, так и субъективная сущность ее, по легко понятным основаниям, сводится к целому ряду противоречий.

Существенные субъективные моменты религии суть с одной стороны вера и любовь, а с другой — поскольку религия внешним образом выражается в культе — таинства крещения и причащения. Крещение есть таинство веры, причащение — таинство любви. Строго говоря, есть только два таинства, как и два существенных субъективных момента религии: вера и любовь; ибо надежда есть та же вера, только отнесенная к будущему; поэтому она столь же нелогично, как и св. Дух, обращена в особую сущность.

Тождество таинств с указанной выше, особой сущностью религии выражается прежде всего и независимо от других отношений в том, что основанием их служат естественные предметы или вещи, которым однако приписывается значение и действие, противоречащее их природе. Так, например, субъектом или материей крещения является вода, подобно тому, как вообще материей религии является сущность человека. Но религия, отнимающая, отчуждающая от нас нашу собственную сущность, превращает и воду крещения в совершенно особую, отличную от обыкновенной, воду, которой присущи не физическая, а гиперфизическая сила и значение; это lavacrum regeneration («баня возрождения») очищает человека от скверны первородного греха, изгоняет врожденного беса, примиряет с Богом. Таким образом эта вода только кажется естественной, а в действительности она имеет сверхъестественную силу. Другими словами, вода крещения производит сверхъестественное действие, а все, что действует сверхъестественным образом, есть сверхъестественная сущность, хотя бы только в представлении, в воображении.

Но тем не менее естественная вода есть необходимая принадлежность крещения. Без воды крещение не имеет своего значения и действия. Следовательно, естественное качество имеет здесь само по себе ценность и значение, потому что сверхъестественное действие крещения сверхъестественным образом связывается только с водой, а не с каким-либо другим материалом. Бог, благодаря своему всемогуществу, мог бы связать то же самое действие с любой вещью. Но он не делает этого; он приспособляется к естественному качеству; он выбирает соответствующее своему действию вещество. Следовательно, естественное качество не отвергается совершенно; по крайней мере, остается некоторая аналогия, призрак естественности. Вино представляет собой кровь, а хлеб тело. Чудо тоже считается с подобием; оно превращает воду в вино или кровь, одно вещество в другое, сохраняя при этом неопределенное родовое понятие жидкости. То же и здесь. Вода есть наиболее чистая, светлая и прозрачная жидкость, и благодаря этому своему естественному свойству она служит символом незапятнанной сущности божественного духа. Одним словом, вода сама по себе, как вода, имеет значение; благодаря своему естественному качеству вода освящается, становится избранным орудием св. Духа. В этом отношении крещение имеет прекрасный, глубокий естественный смысл. Но этот прекрасный смысл тотчас же утрачивается, так как воде приписывается действие, ей не присущее и зависящее не от нее самой, а от сверхъестественной силы св. Духа. Ее естественное качество снова обращается в безразличный момент; тот, кто превращает воду в вино, может произвольно связать действие крещения с любым веществом.

Поэтому крещение не может быть понято вне понятия чуда. Само крещение есть чудо. Та самая сила, которая производила чудеса и ими как фактическими доказательствами божественности Христа, обращала иудеев и язычников в христиан, та же самая сила учредила крещение и действует в нем. Чудесами началось христианство, чудесами оно и продолжается. Кто вздумает отрицать чудесную силу крещения, тот должен отрицать и чудеса вообще. Естественным источником чудодейственной силы воды крещения является вода, превращенная в вино на свадьбе в Кане Галилейской.

Вера, порождаемая чудесами, не зависит от меня, от моей самодеятельности, от свободы убеждения и суждения. Чудо, совершающееся на моих глазах, заставляет меня веровать, если только я не окончательно закоснел. Чудо принуждает меня верить в божественность чудотворца. Правда, иногда чудо предполагает веру, особенно тогда, когда чудо является наградой; но такая вера есть не истинная вера, а только расположение, готовность веровать, в противоположность безверию и упрямству фарисеев. Чудо должно доказывать, что чудотворец действительно ест тот, за кого он себя выдает. Доказана, обоснована и объективна только та вера, которая опирается на чудо. Вера, предполагаемая чудом, есть только вера в Мессию, в Христа вообще; но веру в то, что именно э тот человек есть Христос — а это главное — порождает впервые чудо. Впрочем, предположение и этой неопределенной веры вовсе не есть необходимость. Многие стали верующими только благодаря чуду; следовательно, чудо было причиной их веры. Поэтому, если чудеса не противоречат христианству — а каким образом они могут ему противоречить — значит, и чудотворное действие крещения тоже ему не противоречит. Напротив, если мы хотим придать крещению христианское значение, мы непременно должны придать ему значение сверхъестественное. Павел, исполненный ненависти к христианам, был обращен в христианство благодаря неожиданному чуду. Христианство насильственно им овладело. Здесь нельзя отделаться возражением, что то же самое чудо произвело бы на других иное впечатление, и что поэтому его результат следует отчасти приписать самому Павлу. Ибо, если бы другие удостоились такого же явления, то они несомненно стали бы такими же христианами, как Павел. Ведь Божия благодать всемогуща. Неверие и упрямство фарисеев также не служат возражением; ибо они лишены были благодати Божией. Согласно божественному определению, Мессия должен был подвергнуться предательству, мучениям и распятию. Поэтому должны были существовать и лица, которые его мучили и распяли; а эти лица должны были заранее быть лишены благодати Божией. Впрочем фарисеи были лишены ее, вероятно, не вполне, не с целью, чтобы они обратились ко Христу, а только ради усугубления их вины. Разве можно было противиться воле Божией, если то действительно была его воля, а не мимолетный каприз? Сам Павел считал свое обращение и перерождение незаслуженным им лично делом благодати Божией. И это верно. Непротивление благодати есть уже само по себе нечто благое и следовательно результат действия благодати св. Духа. Нет ничего нелепее желания примирить чудо со свободой мышления, а благодать со свободой воли. Религия отделяет от человека его сущность. Деятельность и благодать Бога есть отделенная самодеятельность человека. объективированная свободная воля.

Весьма непоследовательно поступает то, кто против веры в чудесное действие крещения выставляет, как аргумент, свидетельство опыта, что крещение не делает людей святыми и не перерождает их; так поступали, например, рационалистические богословы. Но ведь чудеса, объективная сила молитвы и вообще все сверхъестественные истины религии противоречат опыту. Кто ссылается на опыт, должен отказаться от веры. Где опыт признается высшей инстанцией, там уже нет религиозной веры и чувства. Неверующий отрицает объективную силу молитвы только потому, что она противоречит опыту; а атеист идет еще дальше, он отрицает самое существование Бога, ибо оно не подтверждается опытом. Внутренний опыт не смущает его; ибо то, что ты познаешь в себе самом о другом существе, доказывает только, что в тебе есть нечто, что не есть ты сам, что действует на тебя помимо нашей личной воли и сознания, так что ты даже не знаешь, в чем состоит это таинственное нечто. Но вера сильнее опыта. Никакие противоречия не смущают веру в ее вере; она блаженна в себе; она видит только себя, все остальное для нее не существует.

Даже с точки зрения своего мистического материализма религия всегда требует момента субъективности, духовности, даже при таинствах, но в этом обнаруживается ее внутреннее противоречие. И это противоречие выступает особенно ярко в таинстве причащения; ибо крещение идет на пользу уже детям, хотя и здесь, как залог чудотворного действия, имеет значение момент духовности, хотя этот момент странным образом перенесен в веру других лиц, в веру родителей или их заместителей или церкви вообще.

Предмет таинства причащения есть тело Христово — действительное тело; но ему недостает необходимых предикатов действительности. Здесь в осязательном примере мы имеем то же, что находили вообще в сущности религии. Объект или субъект в религиозном синтаксисе есть всегда действительно человеческий или естественный объект или субъект; но ближайшее определение, существенный предикат этого субъекта отрицается. Субъект есть нечто чувственное, а предикатне чувственное, т. е. противоречащее этому субъекту. Действительное тело отличается от воображаемого только тем, что первое производит на меня физическое, непроизвольное впечатление. Следовательно, если бы хлеб был действительным телом Божиим, то вкушение его должно было бы непосредственно, непроизвольно производить на меня святое действие; мне незачем было бы особо приготовляться к причащению или приходить в священное настроение. Когда я ем яблоко, я непосредственно ощущаю его вкус. Чтобы ощущать вкус яблока, надо только иметь здоровый желудок. Католики требуют от тела воздержания, как условия вкушения даров. Этого достаточно. Своими устами я беру тело в рот, своими зубами я разжевываю его и через свою глотку я отправляю его в желудок. Я уподобляю его себе не духовно, а телесно. Почему же действие его должно быть не телесное? Почему это тело, будучи одновременно телесного и небесного, сверхъестественного происхождения, должно производить на меня нефизическое и в то же время священное, сверхъестественное действие? Если мое настроение, моя вера обращает тело в освящающее меня тело, превращает сухой хлеб в пневматическую животную субстанцию, то при чем тут еще внешний предмет? Ведь я сам есть причина воздействия тела на меня, я сам создаю его действительность; я сам действую на себя. Где же здесь объективная сила и истина? Кто недостойно вкушает причастие, вкушает лишь физически хлеб и вино. Кто ничего не приносит, ничего и не выносит. Поэтому существенное отличие этого хлеба от обыкновенного естественного хлеба основано только на различии настроения за столом у Господа от настроения за другими столами. «Кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о теле Господнем». (1. Коринф. 11, 29.) Но это настроение зависит опять таки от того значения, какое я придаю этому хлебу. Если он для меня не хлеб, а тело Христово, то он и не производит на меня действия обыкновенного хлеба. В значении содержится действие. Я ем не для того, чтобы насытиться, поэтому я вкушаю хлеб в маленькой дозе. Следовательно, значение обыкновенного хлеба внешним образом устраняется даже в отношении количества, играющего существенную роль при всякой материальной еде.

Но сверхъестественное значение хлеба и вина существует только в фантазии; для чувства вино остается вином, а хлеб — хлебом. Схоластики прибегали в этом случае к утонченному различению между субстанцией и акциденцией. Все акциденции, составляющие природу хлеба и вина, здесь на лицо; но только то, что образуют эти акциденции, субстанция, сущность отсутствует, ока превращена в тело и кровь. Но совокупность свойств, единство есть сама субстанция. Что станет с хлебом и вином, если я отниму у «них свойства, делающие их тем, что они есть? Ничто. Поэтому тело и кровь не имеют объективного существования; иначе они должны быть объектом также и для неверующего чувства. Напротив, единственные достоверные свидетели объективного бытия — вкус, обоняние, осязание, зрение — единогласно подтверждают только действительность вина и хлеба. Вино и хлеб являются в действительности естественными субстанциями, а в воображении — божественными.

Вера есть сила воображения, обращающая действительное в недействительное и недействительное в действительное прямое противоречие истине чувств, истине разума. Вера отрицает то, что утверждает разум, и утверждает то, что он отрицает. Тайна причащения есть тайна веры, поэтому причащение является самым высоким, счастливым, упоительным моментом верующего сердца. Отрицание неудобной истины, истины действительности, объективного мира и разума — отрицание, составляющее сущность веры — достигает своей вершины в причащении, ибо здесь вера отрицает непосредственно сущий, очевидный, несомненный объект, утверждая, что он есть не то, что есть но свидетельству чувств и разума, утверждая, что он только кажется хлебом, а в действительности есть тело. Положение схоластиков: по акциденциям хлеб, а по субстанции тело, есть только отвлеченное пояснительное выражение того, что принимает и исповедует вера, и потому не имеет другого смысла, как: по свидетельству чувств — хлеб, а во истину — тело. Поэтому неудивительно, что там, где воображение имеет такую власть над чувствами и разумом, что отрицает самую очевиднейшую (чувственную истину, там экзальтация верующих может дойти до того, что вино действительно покажется им кровью. Католицизм может указать много таких примеров. То, что принимается за действительность верой, воображением, вовсе не требует санкции внешних чувств.

Пока вера в таинство причащения господствовала над человечеством, как святая, высшая истина, до тех пор господствующим принципом человечества была сила воображения. Исчезли все признаки отличия действительного от недействительного, разумного от неразумного — все, что только можно было вообразить, считалось реальной возможностью. Религия освящала всякое противоречие разуму и природе вещей. Не смейтесь над нелепыми вопросами схоластиков! Они были неизбежным следствием веры. Предметы чувства обращались в предмет разума; что противоречит разуму, не должно было ему противоречить. Это было основное противоречие схоластики, из которого происходили все другие противоречия.

Не важно, верую ли я в протестантское или католическое причащение. В протестантизме хлеб и вино лишь в самый момент вкушения чудесным образом соединяются с телом и кровью; а в католицизме хлеб и вино действительно превращаются в тело и кровь, прежде вкушения, могуществом священника, который однако действует лишь во имя Всемогущего. Протестант благоразумно уклоняется от определенного объяснения; он не открывает своего слабого пункта, как то делает благочестивый, простодушный католик, Бога которого, как внешнюю вещь, могут сесть даже мыши; он хранит своего Бога у себя в недосягаемом тайнике, оберегая его от случая и насмешек; но тем не менее, подобно истому католику, в хлебе и вине он вкушает действительное тело и кровь. Сначала протестанты очень мало чем отличались от католиков в учении о причащении. В Ансбахе возник даже спор по вопросу: неужели и тело Христово, подобно всякой другой пище, проходит в желудок, переваривается там и опять извергается естественным путем?

Но хотя сила воображения веры делает объективное существование простым призраком, а душевное, воображаемое бытие истиной и действительностью, тем не менее действительно объективным является только естественное вещество. Даже дары в чаше католического священника только для веры являются Божиим телом; тот внешний предмет, в который он превращает божественную сущность, есть только предмет веры; ибо тело, как тело, здесь не видимо и неосязаемо. Это значит: хлеб только по значению является телом. Правда, для веры это значение имеет смысл действительного бытия — подобно тому как вообще в молитвенном экстазе означающее становится означаемым — этот хлеб должен не означать тело, а быть им. Но такое бытие не есть бытие телесное; оно есть только представляемое, воображаемое бытие, т. е. оно имеет только ценность, только качество значения. Вещь, имеющая для меня особое значение, является в моем представлении иною, чем в действительности. Означающее не есть то. что им означается. Что оно есть, отражается в чувстве; а что оно означает, устанавливает мое настроение, представление, фантазия, и значение предмета существует только для меня, не для другого, не объективно. Так и здесь. Поэтому, когда Цвингли сказал, что причащение имеет лишь субъективное значение, он только повторил то, что было сказано другими; он только разрушил иллюзию религиозного воображения; ибо сущее в причастии есть только воображение, воображающее, что оно не есть воображение. Цвингли выразил в простой, откровенной, прозаической, рационалистической и поэтому оскорбительной форме то же самое, что до него мистическим, косвенным образом выражалось другими, которые признавали, что действие причащения зависит только от подобающего настроения или от веры, т. е. что хлеб и вино суть тело и кровь Господа, или сам Господь, только для тех, кто придает им сверхъестественное значение божественного тела, ибо только от этого зависит подобающее настроение и религиозный аффект.

Но если причащение не оказывает действия, следовательно, оно есть ничто — ибо только то, что действует, существует, — ничто без настроения и веры, то, стало быть, только в них и заключается его значение, и весь процесс совершается в душе. Если представление, что я вкушаю действительное тело Спасителя, действует на религиозное чувство, значит, само это представление вытекает из чувства; оно порождает благочестивые настроения, ибо и само оно есть благочестивое представление. Таким образом и здесь религиозный субъект воздействует на себя сам, в качестве другого существа, посредством представления воображаемого объекта. Поэтому я мог бы отлично совершить акт причащения в себе самом, в своем воображении, без посредства вина и хлеба, без всякой церковной церемонии. Есть бесчисленное множество благочестивых стихов, единственным содержанием которых является кровь Христа. В них мы имеем чисто поэтическое прославление тайной вечери. В живом представлении страдающего, истекающего кровью Спасителя сердце соединяет себя с ним; здесь благочестивая душа в поэтическом воодушевлении пьет чистую кровь, не смешанную с противоречивым чувственным веществом; здесь между представлением крови и самой кровью нет никакой преграды.

Но хотя причащение и таинство вообще есть ничто помимо настроения, помимо веры, тем не менее религия смотрит на таинство, как на нечто действительное само по себе, как на нечто внешнее, отличное от человеческого существа, так что в религиозном сознании суть дела, вера, настроение, становится второстепенной вещью, условием, а мнимый, воображаемый предмет главным делом. И естественным, неизбежным следствием этого религиозного материализма, этого подчинения человеческого — мнимо-божественному, субъективного — мнимо-объективному, истины — воображению, нравственности — религии — естественным, неизбежным следствием этого является суеверие и безнравственность. Суеверие, потому что предмету приписывается действие, противоречащее его природе и истине, потому что не позволяют вещи быть тем, что она есть, и продукт воображения принимают за действительность. Безнравственность, потому что в сердце святость действия, как такового, обособляется от нравственности, и вкушение даров, даже независимо от настроения, становится священным, спасительным актом. Так, по крайней мере, дело обстоит на практике, которая не считается с богословской софистикой. Религия противоречит нравственности на том же основании, на каком она противоречит разуму. Чувство добра тесно связано с чувством истины. Испорченность разума влечет за собой испорченность сердца. Кто обманывает свой разум, не может обладать искренним, честным сердцем; софистика портит всего человека. А учение о причащении есть именно софистика. Истинность настроения неразрывно связана с отрицанием физического присутствия божия, и наоборот; истинность объективного бытия божия неразрывно связана с отрицанием истинности и необходимости настроения.