Таинства делают наглядным противоречие идеализма и материализма, субъективизма и объективизма, противоречие, на котором покоится сокровенная сущность религии. Но таинства суть ничто без веры и любви. Поэтому противоречие в таинствах заставляет нас вернуться к противоречию веры и любви.

Сокровенная сущность религии есть тождество существа божия и человеческого, а форма религии или очевидная, сознанная ее сущность есть различие между Богом и человеком. Бог есть человеческая сущность, но он сознается, как другое существо. Любовь открывает скрытую сущность религии, а вера составляет ее сознательную форму. Любовь отождествляет человека с Богом, Бога с человеком и, следовательно, человека с человеком; а вера отделяет Бога от человека и, следовательно, человека от человека; ибо Бог есть не что иное, как мистическое понятие человечества, поэтому отделение Бога от человека есть отделение человека от человека, уничтожение их союза. Благодаря вере религия становится в противоречие с нравственностью, разумом и простым, человеческим инстинктом правды; а благодаря любви она противится этому противоречию. Вера изолирует Бога, делает его особым, другим существом; а любовь делает Бога всеобщим существом, любовь к которому тождественна с любовью к человеку. Вера способствует внутреннему и, следовательно, внешнему раздвоению человека с самим собою; любовь исцеляет раны, наносимые верою в сердце человека. Вера делает веру в своего Бога законом; любовь есть свобода, она не осуждает даже атеиста, потому что она сама атеистична и отрицает, если не теоретически, то практически, существование особого, противоречащего человеку Бога. Любовь заключается в Боге, вера вне его; она отчуждает Бога от человека, делает его внешним объектом.

Вера устанавливает, что истинно и что ложно. И считает истиной только себя. Содержанием веры служит определенная, особая истина, которая поэтому необходимо связана с отрицанием. Вера исключительна по своей природе. Истина только одна, Бог только один, монополия сына божия принадлежит только одному; все другое есть ничто, есть заблуждение и призрак. Один иегова есть истинный Бог; все другие боги суть ничтожные идолы.

Вера имеет свое особое настроение; она опирается на особое откровение Божие; она добилась своего достояния не обычным путем, не тем путем, который доступен всем людям без различия. Что доступно всем, есть нечто обыденное и потому не составляет объекта веры. Бог есть творец — это может познать каждый путем изучения природы; но что такой этот Бог сам по себе — это есть особый вопрос благодати, содержание особой' веры. Объект этой веры открывается особым образом, и потому он является особым существом. Бог христиан есть также и Бог язычников; но здесь есть и большая разница, такая же разница, как между мною, каким я представляюсь другу, и мною, каким я представляюсь чужому человеку, знающему меня только издали. Бог, как объект христиан, отличается от Бога, как объекта язычников. Христиане знают Бога лично. Язычники в лучшем случае знают только, что есть Бог, а не знают, кто есть Бог; вследствие чего они и впали в идолопоклонство. Поэтому равенства язычников и христиан перед Богом почти не существует: и если есть нечто общее между христианами и язычниками, — будем настолько свободомыслящими, что допустим это — то оно не касается ни собственно христианства, ни того, что составляет веру. В чем христиане являются христианами, это же самое отличает их от язычников; а христианами они являются в силу своего особого познания Бога; следовательно, здесь признаком отличия является Бог. Особенность есть соль, сообщающая вкус обыкновенному существу. Сущность каждой вещи заключается в ее особенностях: знает меня только тот, кто знает меня специально или лично. Поэтому специальный Бог, тот Бог, который в особенности является объектом христиан, личный Бог, и есть впервые Бог. А этот Бог, неведомый язычникам и вообще Неверующим, существует не для них. Он может стать Богом и для язычников, но только когда они сами перестанут быть язычниками и обратятся в христиан.

Вера обособляет, ограничивает человека; она отнимает у него свободу и способность подвергать оценке то, что от него отличается. Вера замыкается в себе. Правда, философ, вообще ученый догматик тоже ограничивает себя определенностью своей системы. Но теоретическое ограничение, как бы несвободно, узко и близоруко оно ни было, все-таки носит более свободный характер, ибо область теории свободна сама по себе, так как здесь суждение обусловливается только предметом, причиной, разумом. А вера делает свое содержание предметом совести, личного интереса и стремления к блаженству; ибо объект веры есть существо особое, личное, требующее, чтобы его познали, и делающее это познание условием блаженства.

Вера сообщает человеку особое чувство тщеславия и эгоизма. Верующий считает себя отличным от других людей, превознесенным над обыкновенным человеком; он мнит себя лицом привилегированным, пользующимся особыми правами; верующие суть аристократы, а неверующие — плебеи. Бог есть это олицетворенное отличие и преимущество верующего перед неверующим. Но так как вера представляет собственную сущность, как другое существо, то верующий относит свою честь не непосредственно к себе, а к этому другому лицу. Сознание своего преимущества есть в верующем человеке сознание этого лица, и ощущение самого себя он переносит на эту отличную от него личность. Верующий подобен слуге, который чувствует себя участником в достоинствах своего господина и ставит себя выше человека свободного и самостоятельного, но состояния менее высокого, чем его господин. Он отказывается от всех заслуг, чтобы предоставить честь этих заслуг своему господину, но только по тому, что эти заслуги опять возвращаются к нему, и в этой чести своего господина он удовлетворяет свое собственное честолюбие. Вера высокомерна, но она отличается от естественного высокомерия тем, что она чувство своего превосходства, свою гордость переносит на другое лицо, которое наделяет верующего разными преимуществами и вместе с тем является его собственной сущностью, его олицетворенным и удовлетворенным стремлением к блаженству; ибо это лицо имеет своим назначением быть благодетелем и спасителем человека и вести верующего к его собственному вечному спасению. Словом, характерный принцип религии заключается в том, что она превращает действительный залог в страдательный. Язычник возвышается сам, христианин — при помощи другого лица. Христианин превращает в дело чувства то, что для язычника является делом самостоятельности. Смирение верующего есть обратное высокомерие, утратившее внешние признаки высокомерия. Он чувствует себя избранником; но это превосходство не есть результат его деятельности, а дело благодати; он стал избранником помимо своей воли; он ничего не сделал для этого. Он перестает вообще быть целью своей собственной деятельности, а становится целью, объектом Бога.

Вера по существу есть определенная вера. Бог только в этой определенности есть истинный Бог. Этот Иисус есть Христос, истинный, единственный пророк, единственный сын Божий. Если ты хочешь достигнуть блаженства, ты должен верить в эту определенную истину. Вера деспотична. Сущность веры такова, что она должна носить характер догмата. Догмат только выражает то, что уже давно находится на языке или на уме у веры. Установление какого-нибудь основного догмата влечет за собой возникновение более специальных вопросов, которые тоже приходится облекать в догматическую форму. Отсюда возникает обременительное изобилие догматов, что не исключает, однако, их необходимости, потому что они дают нам возможность точно знать, во что мы должны верить и каким образом мы можем достичь блаженства.

Многое, что в наши дни опровергается, осмеивается, признается ошибкой, недоразумением или преувеличением да-с точки зрения правоверного христианства, является неизбежным следствием из внутренней сущности веры. Вера по своей природе не свободна и ограничена, ибо она имеет дело с собственным блаженством и славой Божией. Как мы с тревогой заботимся о том, чтобы воздать высокопоставленному лицу подобающую ему честь, о том же заботимой мы и в вере. Апостол Павел заботится исключительно о славе, чести и заслугах Христа. Догматическая, исключительная, скрупулезная определенность содержится в сущности веры. По отношению к пище и другим безразличным для веры вещам вера вполне либеральна, но иначе относится она к предметам веры. Кто не за Христа, тот против Христа; все нехристианское есть антихристианское. Но что же является христианским? Это должно быть точно установлено, это нельзя предоставить произволу. Содержание веры изложено в книгах, составленных различными авторами; вера изложена в форме случайных, противоречивых изречений, поэтому догматическое определение и истолкование является внешней необходимостью. Христианство обязано своим продолжительным существованием только церковной догматике.

Только бесхарактерность и правоверное неверие нашего времени старается спрятаться за библию и противопоставить догматическим определениям библейские изречения, с целью освободить произвол экзегезы из оков догматики. Но веры уже нет, она стала безразличным делом там, где определения веры ощущаются, как оковы. Это просто религиозный индифферентизм, который, под видом религиозности, делает исключительным мерилом веры неопределенную по своей природе и происхождению библию. Этот индифферентизм прикрывается желанием верить только в существенное, а на самом деле он не верит ни во что, заслуживающее имени веры; например, он заменяет определенный, полный характера образ сына Божия, созданный церковью, неясным, ничего не говорящим определением безгрешного человека, который более всех других имел бы право называться сыном Божиим, т. е. понятием человека, которого нельзя назвать ни человеком, ни Богом. Доказательством, что действительно не что иное, как только религиозный индифферентизм, кроется за библией, служит тот факт, что здесь отрицается, считается необязательным даже то, что находится в библии, но противоречит современному образованию, и даже называется нехристианскими такие, напр. чисто христианские, неизбежно из веры вытекающие поступки, как обособление верующих от неверующих.

Церковь совершенно справедливо осуждает всякое неверие и иноверие, ибо это осуждение лежит в сущности веры. В начале вера представляется лишь невинным отделением верующих от неверующих; но на самом деле это отделение носит в высшей степени резкий характер. Верующий имеет Бога за себя, а неверующий против себя. Только возможность обращения неверующего в верующего обезоруживает Бога, и этим объясняется требование отказаться от неверия. Все, что имеет Бога против себя, ничтожно, отвергнуто, суждено; ибо всякий, вооружающий против себя Бога, сам влетает против него. Веровать — значит быть добрым, а не веровать — быть злым. Вера, ограниченная и узкая, все объясняет настроением. Неверующий кажется ей неверующим по злобе и упрямству и является врагом Христа. Поэтому вера ассимулирует себе только верующих и отталкивает неверующих. Она добра по отношению к верующим, и зла по отношению к неверующим. В вере лежит злое начало.

Христиане настолько эгоистичны, тщеславны и самодовольны, что видят сучки в вере нехристианских народов и не замечают бревен в своей собственной вере. Только вид религиозного различия у христиан иной, чем у других народов. Только климатические различия или различия народных темпераментов создают различие. Народ воинственный, пылкий и чувственный вообще, естественно проявляет свое религиозное различие в чувственных поступках, в силе оружия. Но природа веры, как таковой, одинакова везде. Вера везде осуждает и проклинает. Всякое благословение, всякое благо сосредоточивает она на себе и своем Боге, как любовник на своей возлюбленной, а всякое проклятие, бедствие и зло оставляет на долю неверующего. Верующий участвует в благословении, божьем благоволении и вечном блаженстве; неверующий предается проклятию, отвергается Богом и людьми; ибо человек не должен любить и щадить тех, от кого отрекся Бог; это было бы критикой божественного приговора. Магометане истребляют неверующих огнем и мечом, христиане — гееной огненной. Но пламя потустороннего мира врывается и в этот мир, чтобы осветить ночь, окружающую неверующих. Верующие предвкушают небесное блаженство еще на земле, и поэтому неверующие тоже должны уже вперед испытывать адские муки, по крайней мере, в моменты религиозного воодушевления. Правда, христианство не заповедует ни преследования еритиков, ни обращения в веру посредством оружия; но так как вера обрекает их на гибель, то она неизбежно является источником враждебных настроений, тех настроений, которые порождают преследования еритиков. Любить человека, неверующего во Христа, значит грешить против Христа и любить его врага. Человек не должен любить того, чего не любит Бог или Христос, иначе его любовь будет противоречить божественной воле и станет грехом. Правда, Бог любит всех людей, но лишь тогда, когда они христиане или, по крайней мере, желают и могут быть ими. Быть христианином — значит пользоваться любовью Бога; а не быть христианином — значит быть предметом ненависти и гнева божия. Следовательно, христианин может любить только христианина или того, кто может сделаться христианином; он может любить только то, что освящает и благословляет вера. Вера есть крещение любви. Любовь к человеку, как к человеку, есть любовь только естественная. Христианская любовь есть любовь сверхъестественная, преображенная, освященная; но христианская любовь любит только все христианское. Изречение: «любите врагов ваших» относится только к личным врагам, а не к врагам общественным, к врагам Бога и веры, к неверующим. Кто любит человека, отрицающего Христа, неверующего в него, тот сам отрекается от своего Господа и Бога; вера уничтожает естественные узы человечества; она замещает всеобщее, естественное единство единством обособленным.

Библейское изречение: «не судите, да не судимы будете», вовсе не доказывает, что бы суд и осуждение были исключительно предоставлены Богу. Как это, так и другие подобные изречения относятся только к области христианского частного, а не христианского публичного права, и имеют в виду только мораль, а не догматику. Только религиозный индифферентизм перенес эти моральные изречения в область догматики. Различие между неверующим и человеком есть продукт современной гуманности. Для веры человек исчерпывается верой; для веры существенное отличие человека от животного покоится только на религиозной вере. Одна лишь вера вмещает в себе все добродетели, делающие человека угодным Богу; Бог есть мерило, и его благоволение есть наивысшая норма; следовательно, только верующий человек есть законный, нормальный человек, такой человек, каким он должен быть и каким признает его Бог. Там, где делается различие между человеком просто и верующим, там человек уже отделил себя от веры; там уже человек ценит самого себя, независимо от веры. Поэтому вера является истинной, нелицемерной только там, где резко устанавливается вероисповедное различие. Как только это различие притупляется, вера естественно становится бесхарактерной и безразличной. Вера либеральна только в вещах, которые безразличны сами по себе. Либерализм апостола Павла предполагает принятие основных догматов веры. Где все сводится к основным догматам веры, там возникает различие между существенным и несущественным. В области несущественных вещей закон не действует, там вы свободны. Но разумеется, только притом условии, что вы не ограничите у веры ее прав, она предоставляет вам известные права и вольности.

Поэтому было бы не основательно ссылаться на то, что вера предоставляет суд Богу. Она предоставляет ему только суд моральный по отношению к вере, только суд о нравственных свойствах ее, о лицемерной или искренней вере христиан. Вера знает, кто станет одесную и ошую Бога. Она не может назвать отдельных лиц, но нисколько не сомневается в том, что верующие вообще унаследуют царство Божие. Но и помимо этого: Бог, делающий различие между верующими и неверующими, Бог, награждающий одних и осуждающий других, есть не что иное, как сама вера. Вера осуждает все, что осуждено Богом, и наоборот. Вера есть огонь, беспощадно пожирающий свою противоположность. Этот огонь веры, как объективная сущность, есть гнев Божий или, что то же, ад; ибо ад очевидно имеет свое основание в гневе Божием. Но этот ад заключается в самой вере, в ее праве осуждения. Адское пламя есть только отблеск того уничтожающего, гневного взора, который вера бросает на неверующих.

Вера партийна по существу. Кто не за Христа, тот против Христа. Либо за меня, либо против меня. Вера знает только друзей или врагов; она не может быть беспристрастной; она имеет в виду только себя. Вера нетерпима по существ у — по существу, потому что вера тесно связана с иллюзией, будто ее дело есть дело Бога, ее честь есть честь Бога. Бог веры есть не что иное, как объективированная сущность самой веры. Поэтому религиозное чувство и сознание отождествляют дело веры с делом Бога. Бог является заинтересованной стороной; интерес верующих есть сокровенный интерес самого Бога. «Касающийся вас, касается зеницы ока Господа», говорится у пророка Захарии (2, 8). Все, что оскорбляет или отрицает веру, оскорбляет и отрицает самого Бога.

Вера не знает другого различия, кроме различия между служением Богу и идолопоклонством. Одна только вера воздает честь Богу, а неверие лишает Бога того, что ему подобает. Неверие есть оскорбление Бога, преступление против величества. Язычники молятся демонам; их боги суть бесы. «Язычники, принося жертвы, приносят бесам, а не Богу; но я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами. (I. Коринф. X, 20). Бес есть отрицание Бога, он ненавидит Бога, не хочет, чтобы Бог существовал. Поэтому вера слепа к добру и истине, лежащим в основе идолопоклонства; она видит идолопоклонство во всем, что не служит ее Богу, т. е. ей самой, а в идолопоклонстве — только дело диавола. Поэтому вера даже по своему настроению должна относиться к такому отрицанию Бога только отрицательно: она по существу нетерпима к своей противоположности и вообще ко всему, что с ней не согласуется. Ее терпимость была бы нетерпимостью к Богу, имеющему право на неограниченное господство. То, что не признает Бога и веры, не должно существовать. «Дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца». Поэтому вера требует потусторонней жизни, такого мира, где противоположность веры не существует вовсе или существует только для того, чтобы усилить самочувствие торжествующей веры. Ад услаждает собою радость блаженных верующих. «Избранные будут смотреть на муки безбожников, не проникаясь состраданием; напротив, эти невыразимые муки заставят их восторженно благодарить Бога за свое спасение».

Вера есть противоположность любви. Любовь умеет находить добродетель в грехе и истину в заблуждении. Только недавно, когда сила веры уступила место естественному единству человечества, силе разума и гуманности, люди стали замечать истину в политеизме, в идолопоклонстве вообще, или, по крайней мере, попытались объяснить человеческими, естественными причинами то, что замкнутая в себе вера приписывает исключительно диаволу. Поэтому любовь тождественна только с разумом, а не с верой; ибо разум и любовь носят свободный, всеобщий, а вера узкий, ограниченный характер. Где разум, там господствует всеобщая любовь; разум есть не что иное, как универсальная любовь. Ад изобретен верой, а не любовью, не разумом. Для любви ад есть жестокость, а для разума — бессмыслица. Ад нельзя считать только религиозным заблуждением и видеть в нем ложную веру. О нем упоминается еще в библии. Вера всегда верна самой себе, по крайней мере, позитивно-религиозная вера, вера в том смысле, в каком она рассматривается здесь и должна рассматриваться всегда, если мы не хотим смешивать с верой элементы разума и культуры — что только затемняет истинный характер веры.

Итак, если вера не противоречит христианству, то не противоречат ему и те настроения, которые вытекают из веры, и те поступки, которые обусловливаются этими настроениями. Вера осуждает: все поступки, все настроения, противоречащие любви, гуманности и разуму, не противоречат вере. Все ужасы истории христианской религии, о которых верующие говорят, что они не вытекали из христианства, возникли из веры, следовательно, из христианства. Даже это их ' отрицание является неизбежным следствием веры; ибо вера приписывает себе только все хорошее, а все дурное оставляет на долю неверия, ереси или на долю человека вообще. Но отрекаясь, что она виновница зла в христианстве, вера лишний раз поразительно доказывает нам, что она есть истинная виновница этого зла, ибо этим она свидетельствует о своей ограниченности, пристрастии и нетерпимости, благодаря которой она желает добра только себе и своим приверженцам, и зла — всем другим. Вера приписывает добро, сделанное христианами, не человеку, а христианину, а дурные поступки христиан — не христианину, а человеку. Итак, злые деяния христианской веры соответствуют сущности веры — той веры, как она выражена в древнейшем и самом священном источнике христианства — библии. «Кто благовествует вам не то, что вы приняли, да будет анафема». Галат. 1, 9. «Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными, ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою? Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным? Какая совместность храма божия с идолами? Ибо вы храм Бога живого, как сказал Бог: вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их Богом, и они будут Моим народом. И потому выйдите из среды их и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистому, и я приму вас». 2. Коринф. 6, 14–17. «В явление Господа Иисуса с неба, с Ангелами силы Его, в пламенеющем огне совершающего отмщение непознавшим Бога и непокоряющимся благовествованию Господа нашего Иисуса Христа, которые подвергнутся наказанию, вечной погибели от лица Господа и от славы могущества Его, когда Он придет прославиться во святых Своих и явиться дивным в день оный во всех веровавших.» 2. Фессалон. 1,7 10. «Б е з веры угодить Богу невозможно». Евр. 11, 6. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную». Иоанн, 3, 16. «Всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога. А всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста» 1. Иоан. 4,2,3, «Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос. Это — антихрист, отвергающий Отца и Сына». 1. Иоан. 2,22. «Всякий, преступающий учение Христа и не пребывающий в нем, не имеет Бога; пребывающий в учении Христовом имеет и Отца и Сына. Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в дом и не приветствуйте его; ибо приветствующий его участвует в злых делах его». 2. Иоан. 9 — 11. Так говорит апостол любви. Но любовь, которую он прославляет, есть только христианская братская любовь. «Бог есть спаситель всех человеков, а наипаче верных». 1. Тимоф. 4,10. Роковое слово! «Будем делать добро всем, а наипаче своим по вере!» Галат. 6, 10. Опять роковое слово наипаче! «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден». Тит. 3, 10.11. «Таковы Именей и Александр, которых я предал сатане, чтобы они научились не богохульствовать» 1. Тимоф. 1,20. 2. Тимоф. 2, 17.18. — Вот места, на которые католики ссылаются еще и теперь, чтобы оправдать нетерпимость церкви в отношении еретиков. «Кто не любит Господа Иисуса Христа, анафема». 1. Коринф. 16, 22. «Верующий в Сына имеет жизнь вечную; а не верующий в Сына не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем». Иоан. 3,36. «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили в море». Марк, 9, 42. Матфей, 18,6. «Кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать и креститься, осужден будет». Марк, 16, 16. Различие между верой, выраженной в библии, и верой позднейших времен подобно различию между почкой и растением. Почка представляет лишь неясное очертание того, что бросается в глаза в созревшем растении; и однако в почке содержалось уже растение. Но того, что бросается в глаза, софисты не желают признавать; они держатся только различия между развившимся и неразвившимся существованием; они забывают о единстве.

Вера необходимо переходит в ненависть, а ненависть в преследование, если сила веры не встречает противодействия, не разбивается о другую, чуждую вере силу, О силу любви, гуманности и чувства справедливости. Вера неизбежно считает себя выше законов естественной морали. Учение веры есть учение об обязанностях по отношению к Богу высший долг есть вера. Обязанности по отношению к Богу превосходят обязанности по отношению к человеку настолько же, насколько Бог превосходит человека. Обязанности по отношению к Богу неизбежно сталкиваются с общечеловеческими обязанностями. Бог не только мыслится и представляется, как существо универсальное, отец людей, любовь — такая вера есть вера любви — он еще представляется, как личное существо, как существо само по себе. Следовательно, как Бог, в качестве существа, себе довлеющего, отличается от человека, так и обязанности по отношению к Богу отличаются от обязанностей по отношению к людям, и в душе вера обособляется от морали и любви. Нельзя указывать на то, что вера в Бога есть вера в любовь, в добро, что вера есть выражение доброго чувства. Нравственные определения исчезают в понятии личности; они становятся второстепенным делом, простыми акциденциями. Сутью дела является субъект, божественное я. Любовь к Богу, как к существу личному, носит не нравственный, а личный характер. Множество благочестивых песен дышат любовью только к Господу, но в этой любви не обнаруживается ни малейшего следа какой-либо высокой нравственной идеи или настроения.

Вера есть наивысшее, потому что ее объектом является божественная личность. Поэтому она ставит вечное блаженство в зависимость от себя, а не от исполнения общих человеческих обязанностей. Но все, что имеет своим последствием вечное блаженство, неизбежно становится в глазах человека главным делом. Поэтому мораль, которая внутренне подчиняется вере, может и должна подчиняться ей и во внешнем, практическом отношении. Поэтому неизбежны л такие поступки, в которых обнаруживается не только различие, но и противоречие между верой и моралью — поступки дурные в нравственном отношении, но похвальные в отношении веры, целям которой они наилучшим образом служат. Все спасение заключается в вере; поэтому все зависит от спасительности веры. При опасности для веры, подвергаются опасности и вечное блаженство и слава Божия. Поэтому вера разрешает все, что способствует ее утверждению; ибо вера, в строгом смысле, есть единственное благо в человеке, подобно тому как сам Бог есть единственное благое существо, вследствие чего первая, высшая заповедь гласит: «веруй!».

Но так как между верой и нравственным настроением нет никакой естественной, внутренней связи и так как вера по существу равнодушнак нравственным обязанностям, и она приносит любовь к человеку в жертву славе Божией, то именно поэтому от веры и требуется, чтобы она сопровождалась добрыми делами и проявляла себя актами любви. Вера безразличная в отношении любви противоречит разуму, естественному чувству справедливости человека, нравственному сознанию, из которого непосредственно возникает любовь, как закон и истина. Поэтому вера, в противоречии со своей сущностью, ограничивает себя моралью: вера, не творящая добра, не проявляющая себя актами любви, не есть истинная, живая вера. Но это ограничение не вытекает из самой веры. Независимая от веры сила любви предписывает ей законы; ибо здесь критерием истинности веры становится нравственное качество, истина веры делается зависимой от истинности морали — отношение, противоречащее вере.

Вера делает человека блаженным; но несомненно она не внушает ему действительно нравственных настроений. Если она исправляет человека и имеет своим результатом моральные настроения, то это исходит лишь из внутреннего, не зависящего от веры убеждения в неопровержимой истине морали. М о р а л ь, а никоим образом не вера, внушает верующему мысль: твоя вера ничто, если она не способна тебя исправить. Правда, уверенность в вечном блаженстве, в прощении грехов, в благодати, спасающей от всех наказаний, может побудить человека делать добро. Человек, у которого есть эта вера, обладает всем; он блажен; он становится равнодушным к благам этого мира; он не знает зависти, стяжания, тщеславия, чувственных желаний; все земное исчезает перед божественной благодатью и вечным надземным блаженством. Но добрые дела исходят у веры не из любви к самой добродетели. Не любовь, не объект любви, не человек, основа всякой морали, является пружиной всяких добрых дел. Нет! Он делает добро не ради добра, не ради человека, а ради Бога — из благодарности к Богу, который все для него сделал и для которого он, в свою очередь, должен сделать все, что только находится в его власти. Он перестает грешить, ибо грех оскорбляет Бога, его спасителя, его Господа и благодетеля. Понятие добродетели заменяется здесь понятием искупительной жертвы. Бог принес себя в жертву человеку, поэтому и человек должен жертвовать собою Богу. Чем крупнее жертва, тем лучше и деяние. Чем больше деяние противоречит природе человека, чем больше самоотречение, тем выше добродетель. Особенно католицизм развил и осуществил это исключительно отрицательное понятие добра. Его высшее моральное понятие есть понятие жертвы — отсюда высокое значение отрицания половой любви, девство. Целомудрие, или вернее, девство есть характерная добродетель католической веры. Оно не основано на природе и есть фактическая, самая трансцендентная добродетель, добродетель супранатуралистической веры; оно есть высшая добродетель для веры, но не добродетель сама по себе. Следовательно, вера считает добродетелью то, что само по себе, по своему содержанию, не есть добродетель; ей, стало быть, не ведомо чувство добродетели; она необходимо должна принижать истинную добродетель потому, что превозносит мнимую добродетель и не руководится никаким иным понятием, как только понятием отрицания, противоречия человеческой природе.

Итак, деяния, имевшие место в истории христианской религии, соответствуют христианству, хотя и про ти воре чат любви; поэтому противники догматического христианства совершенно правы, когда они винят его за жестокие поступки христиан; однако они в то же время противоречат и христианству, ибо христианство есть не только религия веры, но и религия любви, и обязывает нас не только верить, но и любить. Значит, деяния, внушенные ненавистью к еретикам, одновременно соответствуют и противоречат христианству? Как же это возможно? Да, христианство санкционирует в одно и то же время как поступки, вытекающие из любви, так и поступки, вытекающие из веры без любви. Если бы христианство сделало законом только любовь, то приверженцы его были бы правы, и христианство нельзя было бы винить за все ужасы истории христианской религии; если бы оно сделало законом только веру, то и упреки людей неверующих были бы справедливы безусловно и без всяких ограничений. Но христианство признавало любовь не безусловно; оно не поднялось до той высоты, чтобы понимать любовь абсолютно. И оно не могло достичь этой свободы, ибо оно есть религия — и поэтому любовь осталась в подчинении у веры. Любовь есть экзотерическое, а вера эзотерическое учение христианства — любовь есть только м о р а л ь, а вера — религия христианской религии.

Бог есть любовь. Это положение есть высший принцип христианства. Но противоречие между верою и любовью содержится уже и в этом положении. Любовь есть только предикат, а Бог — субъект. Чем же является этот субъект в отличии от любви? Я должен по необходимости так вопрошать и делать это различие. Необходимость различия исчезает только тогда, когда утвердится обратное положение, гласящее: любовь есть Бог, любовь есть абсолютное существо. В положении; «Бог есть любовь» субъект является тьмою, в которой прячется вера; а предикат — светом, которым впервые освещается сам по себе темный субъект. В предикате я проявляю любовь, а в субъекте — веру. Любовь не наполняет всего моего духа; я оставляю еще место и для нелюбви, когда я мыслю Бога, как субъект в отличии от предиката. Поэтому я не могу не терять из виду или мысль о любви, или мысль о субъекте, и должен жертвовать то любовью ради личности Бога, то личностью Бога ради любви. История христианства достаточно подтверждает это противоречие. Католицизм с особенным воодушевлением превозносит любовь, как божество, так что у него в этой любви совершенно исчезала личность Бога. Но в тоже время в одной и той же душе он жертвовал любовью ради величия веры. Вера утверждается на самостоятельности Бога, а любовь уничтожает ее: «Бог есть любовь», это значит: Бог есть ничто сам по себе; кто любит, тот поступается своей эгоистичной самостоятельностью; он обращает то, что он любит, в неотемлемую сущность своего существования. Но когда я погружаюсь в глубину любви, во мне опять всплывает мысль о субъекте и нарушает гармонию божественной человеческой сущности, которую установила любовь. Выступает вера со своими притязаниями и оставляет на долю любви только то, что принадлежит вообще предикату в обыкновенном смысле. Она не позволяет любви свободно и самостоятельно развиваться; она делает себя сущностью, фундаментом, главным делом. Любовь веры есть только реторическая фигура, поэтическая фикция веры — вера в экстазе. Когда же вера начинает приходить в себя, тогда и от любви ничего не остается.

Это теоретическое противоречие необходимо должно было проявиться и практически. Необходимо; ибо любовь в христианстве омрачена верою, она не объемлется свободно и искренне.

Любовь, ограниченная верой, не есть настоящая любовь. Любовь не знает закона вне себя самой; она божественна сама по себе; она не нуждается в благословении веры; она может утверждаться только на себе самой. Любовь, скованная верой, есть любовь узкая, ложная, противоречащая понятию любви, т. е. себе самой, любовь лицемерная, ибо она прячет в себе зародыш религиозной ненависти; она добра только до тех пор, пока не нарушается вера. В этом противоречии с собою она подпадает, чтоб сохранить вид любви, диавольским софизмам, к каким прибегал, например, Августин в своей апологии гонения на еретиков. Любовь, ограниченная верою, не находит для себя противоречий в тех деяниях, в которых нет любви и которые разрешает себе вера; она объясняет акты ненависти, совершающиеся из-за веры, как акты любви. И она по необходимости подпадает под действие этих противоречий, ибо противоречием представляется уже сама любовь, ограниченная верой. Мирясь с этим ограничением, она утрачивает свой собственный критерий и свою самостоятельность суждения; она в бессилии поддается внушениям веры.

Здесь мы опять находим пример тому, что многое, чего буквально в библии не находится, тем не менее по духу содержится в ней. Мы находим те же самые противоречия, какие видим у Августина и вообще в католицизме, но только здесь они более резко выражены и получили не вызывающее сомнения существование. Библия осуждает из-за веры, милует из-за любви. Но она знает только одну, основанную на вере, любовь. Следовательно, здесь мы имеем любовь проклинающую, ненадеждую любовь, которая не дает мне никакой гарантии, что она не превратится в ненависть, ибо если я не признаю символа веры, то я исключаюсь из области царства любви, делаюсь предметом проклятия и гнева Божия, ибо существование неверных оскорбляет Бога и является как бы сучком в его глазу. Христианская любовь не преодолела ада, ибо она не преодолела веры. Любовь сама по себе ни во что не верит, а вера ничего не любит. Но любовь является неверующей потому, что она не знает ничего более божественного, чем она сама, потому что она верит только в самое себя, как в абсолютную истину.

Христианская любовь есть уже потому любовь особая, что она есть любовь христианская и называется христианской. Но в существе любовь лежит универсальность. Пока христианская любовь не отрешится от христианства и не признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять чувство правды — ибо любовь именно и уничтожает всякое различие между христианством и так называемым язычеством, а до тех пор она будет любовью ненормальной, противоречащей вследствие своей обособленности существу любви, будет любовью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости сделалась предметом иронии. Истинная любовь довольствуется собой; она не нуждается ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума и природы — она есть не что иное, как осуществление единства рода путем настроения. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления, все равно, будут ли они религиозного, или умозрительного характера. Но с суеверием всегда бывает связан дух сектантства и партикуляризма, а с партикуляризмом — фанатизм. Любовь может быть основана только на единстве рода, на единстве интеллекта, и на природе человечества; только тогда она есть обоснованная, принципиально выдержанная, свободная и надежная любовь, ибо тогда она опирается на источнике любви, из которого исходила и любовь Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по собственному произволу и побуждению, а в силу природы человеческой. Если любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая, обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем собственном основании. Потому ли мы должны любить друг друга, что Христос нас любил? Но такая любовь была бы аффектацией и подражанием. Тогда ли любовь наша искренна, когда мы любим Христа? Но есть ли Христос причина любви? Или он скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство человеческой природы? Должен ли я любий? Христа больше, чем человечество? Но не будет ли такая любовь химерой? Могу ли я превзойти сущность рода? Любить нечто более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа; чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви, каким он является во всех суеверных представлениях. Понятие любви есть понятие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив, я признаю эту жизнь только в той мере, в какой она согласуется с законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идее любви вовсе не возникла впервые с христианством и не проникла вместе с ним в сознание человечества, и потому не есть исключительно христианская идее. Царство политики, объединявшее человечество несвойственным ему способом, должно было распасться. Политическое единение есть единение насильственное. Деспотизм Рима должен был обратиться внутрь себя и уничтожиться. Но именно благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков политики. Место Рима заступило понятие человечества, и вместе с тем понятие любви заступило место понятия господства. Даже иудеи смягчили свой полный ненависти религиозный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой культуры. Филон восхвалял любовь, как наивысшую добродетель. В понятии человечества лежало начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий дух еще раньше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации человечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как человека, уже ставит на одну ступень с господином, допуская между ними даже дружбу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Антонин, император, также был стоиком. Так сближала людей философия. Стоики учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые, предписывающие любить врагов, слова императора Антонина. Практическим принципом стоиков является начало любви. Мир представлялся им, как общий город, а люди, как сограждане. Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь, сиетепена, гуманность, особенно по отношению к рабам. Так исчезли политический ригоризм и политическая узость сердца.

Особым проявлением этих человеческих стремлений — простонародным, популярным и потому религиозным и притом наиболее напряженным проявлением этого нового начала было христианство. Что в других местах получило значение на пути культуры, то выразилось здесь, как религиозное чувство, как дело веры. Чрез это христианство опять превратило всеобщее единство в единство обособленное, любовь — в дело веры, и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей любовью. Единство не было сведено к своему первоисточнику. Национальные различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры, противоположение христианского нехристианскому, и эта противоположность проявилась в истории более сильно и с большей ненавистью, чем национальная рознь.

Всякая, основанная на обособлении любовь противоречит, как сказано, сущности любви, которая не терпит никаких ограничений и преодолевает всякую обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Человек является предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и способное к любви существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть непосредственной любовью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, ставлю представление личности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа, находящегося вне нас; ибо это другое существо является объектом моей любви не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет сходство или нечто общее с этим прообразом. Здесь снова выступают на первый план все противоречия, какие мы находим в личности Бога, где понятие личности устанавливается в сознании и чувстве само по себе, вне того качества, которое обращает ее в личность, достойную любви и почитания. Любовь есть субъективное существование рода, подобно тому как разум является его объективным существованием. В любви, в разуме исчезает потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только символ, под которым народному сознанию представлялось единство рода. Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без различия пола, возраста, состояния и национальности. Христос есть любовь человечества к самому себе, как образ — согласно развитой природе религии, или как лицо, притом лицо, понимаемое, как религиозный объект, и имеющее лишь значение образа, лицо только идеальное. Поэтому лозунгом его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что иное, как проявление, осуществление единства рода в настроении. Род не есть только мысль; он существует в чувстве, в настроении, в энергии любви. Род возбуждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак, Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во Христе. Христос есть сознание нашего единства. Кто, таким образом, любит человека ради человека, кто возвышается до любви рода, до всеобщей, соответствующей сущности рода любви, тот есть христианин, даже сам Христос. Он делает, что делал Христос, что делало Христа Христом. Следовательно, где сознание рода возникает, как род, там уже нет Христа, но остается его истинная сущность; ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.