I

Человек триста, не более, несли к могиле главу рода из Гилеада. Для такого великого воина и судьи это была не такая уж большая траурная процессия. Но едва достигший шестидесяти лет, крепкий человек умер так неожиданно, что только немногие знали о его скоротечной болезни. Утром, последовавшим сразу после его смерти, сыновья закрыли ему глаза, высоко подвязали подбородок. Они подстригли ему волосы — чтобы не мешали в будущем доме. Затем вытянули ноги и укутали в покрывало. Так и понесли они его теперь из дома на грубо обтесанных носилках — с городского холма вниз, а затем снова вверх в Обот, на кладбище, чтобы он впредь жил там в пещере вместе с другими духами.

Полдень давно уж был позади, жара спала, дул легкий ветерок. Несмотря на это, дорога провожавших в последний путь была нелегкой. Сыновья покойного и самые знатные мужчины рода, сменяя друг друга, несли носилки. Они старались, с готовностью подставляли плечи, чтобы принять нетяжелую ношу, однако чувствовалось в них какое-то противодействие, какой-то страх перед покойным.

Родственники и друзья надорвали платье, остригли волосы и посыпали головы пеплом. Так и тянулись они, босые, с обнаженными головами — мимо красивого, яркого ландшафта. Сначала по узким, извилистым тропинкам вниз, а потом — по eщё более узким дорожкам вверх, к следующему холму. Мужчины молчали, женщины кричали и плакали. Их одежда тоже была надорвана и обнаженные головы посыпаны пеплом. Они наносили себе удары и царапали грудь. Впереди воплощением печали тащилась жена покойного, Зилпа. Этой статной женщине было около пятидесяти лет, но волосы eё eщё не поседели, на открытом лице с крупным носом не было морщин, властный взгляд под широким низким лбом, темные глаза смотрели eщё ясно и твердо. Обычно Зилпа, жена предводителя рода Гилеада, держалась достойно. Сегодня она рвала на себе волосы и царапала грудь. Eё крик — то пронзительный, то угрожающе-гортанный («Эха, эха!» и «Хо и ха и ах!») покрывал все звуки.

Она старалась показать, что всей душой уважала покойного — чтобы люди поняли, какого великого человека несут к могиле.

Он был не просто отец своих детей, не просто глава рода и даже не просто судья в Гилеаде. Многие называли его «Судья Израиля». И если даже кто-то и был против этого, он все равно заслужил это звание. Ибо снова и снова вторгались в страну дети Моава, Аммона и Мидиана — грабили скот, опустошали поля, сжигали дома, убивали мужчин, насиловали женщин, уводили детей в рабство. Однако не трогали они не только род Гилеада, но — весь Израиль к востоку от Иордана. И этот eё мертвый теперь муж, снова и снова разбивавший врагов, был действительно судьей в Израиле.

Она плакала о себе, плакала о роде Гилеад, плакала обо всем Израиле. Плакала громко и искренне. Но вместе с тем, она не могла противиться прорывающемуся сквозь пронзительную печаль чувству облегчения и даже триумфа.

Покойный обладал большой властью, и каждый вынужден был добиваться его благосклонности. Непокорному он мог сделать много плохого. Покойник, когда eщё не жил в своей пещере, был вдвойне опасен. Она и не помышляла гневить любимого ею, сильного человека. Сейчас, тем не менее, она ощущала, что ей будет лучше, когда его положат рядом с предками, спрячут за тяжелыми камнями, закрывающими пещеру так, что самому могущественному привидению потребуются недюжинные силы, чтобы выбраться оттуда.

Судья Гилеад на деле доказал (это особенно ценилось в те времена), что он — вождь, не только способный носить оружие, но и искушенный в военном искусстве. Другие обязанности судьи мало его интересовали.

Поэтому она, его жена, взяла на себя эти заботы. Следила за тем, чтобы строились дома и каменные загоны для скота, чтобы по всей стране рыли каналы и колодцы. Она давала советы «бородачам», старейшинам рода, когда те судили соседей, чувствовала себя самой справедливой матерью рода. Судья Гилеад охотно позволял ей заниматься этим. Впрочем, порой, когда что-то ему не нравилось, им овладевали такие дикие приступы ярости, что никто не осмеливался приблизиться к нему. Возможно, именно бушевавшие в нем страсти и превратили его в великого воина. Вечной славой Израиля останутся принятые им отчаянные решения, когда он вызволял союзников Господа из вражеского лагеря. Но в то же время хорошо, что подобные вспышки больше не будут препятствовать делу мира. Однако кто-то из сыновей Гилеада или «могущественных» отцов из рода Гилеада — тот, кто станет его наследником, несомненно, воспользуется eё советами.

По правде говоря, Господь благословлял Гилеад победой, хотя покойный и не отличался ревностным служением ему. Он пощадил некоторых пленных врагов, которых Господь проклял. Он проявлял к захваченным женщинам преступное милосердие. Конечно же, нечего возразить, когда израильские мужчины берут пленных женщин в наложницы. Но наложница должна быть в доме рабыней. Ей не пристало жить так, как живут законнорожденные дочери рода.

Слава покойному, печаль и слезы по поводу его кончины!.. Но теперь, когда Зилпа вспоминала о Леване-аммонитке, наложнице eё Гилеада, она чувствовала легкую, глухую, злобную радость, видя, что Гилеад завернут в последнее в его жизни покрывало, сопровождая его в последний путь — к пещере.

Аммонитка Левана умерла четыре года назад. Но она мертва всего четыре года, а Гилеад прожил с ней двадцать три. И все это время он уделял Леване, во всяком случае, не меньше внимания, чем ей, Зилпе, представительнице знатнейшего рода, его настоящей жене. И, разумеется, любил он эту Левану больше. Он жаждал веселья, легкомыслия. И не понимал, что ей, Зилпе, необходима строгость, твердые руки, сильный характер, чтобы направлять и удерживать свой клан, всю страну на верном пути. Он все время уходил от нeё к другой женщине. Она, пожалуй, даже жалела, что Левана уже мертва. Она, эта Левана, всю жизнь прожила, как законная жена Гилеада. И сейчас, когда появилась возможность воздать ей должное, eё нет, и Зилпа не сможет показать ей, что, несмотря на всю eё надменность, она осталась той же аммониткой, пленницей, наложницей Гилеада.

Однако живо, по крайней мере, отродье Леваны, дочь и сын, этот бастард Ифтах, с которым Гилеад носился больше, чем со своими тремя законнорожденными сыновьями.

— Эха, эха! Хо-ха, ах! — кричала Зилпа. — Умер Гилеад, великий судья Израиля! — причитала она. — Ушла его храбрость, его благословенная, победоносная сила!..

Так она кричала вслух, а про себя, против собственной воли, думала: «Ушла его страсть, его слабость к чужеземке, eё идолам и всему eё отродью. Теперь покончено и с любимцем Гилеада, бастардом Ифтахом».

Молча тянулись в траурной процессии мужчины, в их ушах звучал вой женщин, в груди теснились тяжкие мысли. Муж Гилеад был добрым судьей, великим вождем рода, он наголову разбил преступных детей Аммона и Моава и вернул мир. Иногда, правда, в своей угодной Богу смелости, он атаковал слишком отчаянно, и многие погибали из-за этого, падая на землю, по которой eщё долго ходили бы. Многие враждебно встречали судью в его новых провинциях. Но так бывает всегда: в сердца проникала жалость — его больше нет с ними. Здесь, к востоку от Иордана, народ чувствовал себя неуверенно, законные границы отсутствовали, и отовсюду из степей и пустынь могли напасть враги, которых, бывало, пугало одно лишь громкое имя полководца Гилеада. Где теперь найдешь такого? Кто заменит его? Кто вселит в сердца врагов страх, а в сердца израильтян — уверенность?

Так, под пронзительные крики, обуреваемая мрачными мыслями, процессия двигалась по узкой дороге. Мимо цветущих полей — к холму Обот. А слева уже поднимался «Детский холм», где под огромными голыми камнями лежали тела детей, которых прежние жители страны приносили в жертву своим богам, чтобы заслужить их благосклонность. Тихо, смиренно прошла похоронная процессия мимо холма. Никто не знал, не потребует ли Бог от кого-нибудь из них более горькой жертвы?

Они оказались у цели. Тяжелые скалы скрывали вход в пещеру. С трудом мужчины откатили громадную глыбу. Спертый, наполненный дурными запахами холодный воздух подул им навстречу. Пещера была низкой, темной, пол eё неровным. Они пронесли завернутого в покрывало покойника внутрь пещеры довольно далеко. Тащили его, согнувшись, но очень осторожно. Уронить покойника — плохая примета. Это — к несчастью. Ходы разветвлялись. Здесь располагались помещения, занятые умершими. Мужчины шепотом посовещались, где можно будет опустить Гилеада на землю. Нашли хорошее место. И вот он лег среди провожавших. Они оставались с ним некоторое время, как подобало. В пещере они чувствовали себя не очень уютно.

Они вышли на свободу, против воли ускоряя шаги. С удовольствием вдохнули чистый воздух. Снова установили глыбу перед пещерой — теперь уже кое-как. Только когда покойник во время трапезы получит свои дары, нужно будет по-настоящему закрыть вход, до этого он может бродить беспрепятственно на воле.

Они потянулись назад — вниз с холма Обот, а затем — вверх на городскую возвышенность Мицпе. Они должны были поститься до поминок, которые могли состояться на следующий день, а может быть, и позже. Несмотря на это им стало легче, когда покойник оказался рядом со своими предками.

II

Авиам, главный священник рода Гилеад, не принимал участия в траурной процессии, он не имел права осквернять себя близостью к мертвецу. Однако с крыши своего дома он сопровождал процессию взглядом. Город Мицпе, «сторожевая вышка, наблюдательный пост», лежал на высоте, а дом стоял на вершине городского холма. Авиам жил здесь как служитель Господа. Дом принадлежал Богу, его называли древним именем «шатер Господа», как все места его пребывания, когда он сопровождал детей Израиля в их скитаниях. Итак, на плоской крыше этого дома, на рогоже, сгорбился священник Авиам, он следовал взглядом за процессией, сопровождавшей мертвого судью к его пещере, взвешивал и размышлял.

Гилеад был благословенным, Господь благословил его меч, позволил ему добиться великих побед и вновь завоевать захваченные земли. Священник Авиам понял это очень давно. Но он спрашивал себя все эти годы, почему Бог выбрал именно этого человека. Ибо задачу объединения народов Израиля в союз Господа, эту великую задачу настоящего судьи, покойный не понимал никогда. Авиам полулежал на циновке — старый, маленький, худой. Но на жалком теле сидела громадная голова. Узкое лицо, огромные глаза глубоко сидели в глазницах под густыми, сросшимися бровями, большой нос нависал над тонкими губами. Авиам не был воином, он проявил слабость в единственном походе, в котором принимал участие, и очень страдал из-за убожества своего тела. Такое тело считалось большим недостатком в эпоху великих войн. Но если Господь дал ему хилое тело, то вдохнул в этот бедный сосуд свое дыхание. Порой, когда Авиам приносил жертву, он чувствовал кровное родство с Богом, и это ощущение приходило к нему каждый раз, когда он видел кровь жертвы. Это чувство завладевало им с такой силой, что он с трудом удерживался, чтобы не упасть в обморок. Господь давал ему знак, говорил с ним. И как раз теперь, когда Бог раньше срока призвал Гилеада в свою пещеру, он дал ему, Авиаму, знак. Поручил ему найти другого, лучшего судью. Была крайняя нужда в таком судье и вожде. Израильтяне уже в седьмом поколении сидят здесь, к востоку от Иордана, они стали сытыми и вялыми, жирными от масла и молока, множества зажаренных ягнят. Они забыли своего Бога. Конечно, они признавали Его и приносили Ему жертвы. И все же Господь был для них не просто сильным Богом плохой погоды и скитаний по пустыне, Богом Синайского Огня, он был одним из многих богов, живших кругом в горах. Приятный Бог изобилия и плодородия… Мужчины Гилеада забыли свой союз с ним, свое предназначение, они радовались своим поместьям, ели, пили и с удовольствием наблюдали, как коренные жители страны почитают богов. Они смешивались с ними и спали с их дочерьми. И сам судья, покойный Гилеад, знал это не хуже других и вел себя как все. И сейчас eщё в ушах Авиама звучал самодовольный, громкий смех Гилеада, когда он, Авиам, заклинал его освободиться от этой Леваны-аммонитки. С безбожной самоуверенностью он утешил его: «Будь спокоен, Авиам. Я не отрекаюсь от Господа, когда наслаждаюсь этой женщиной, данной мне для удовольствий». Перед Авиамом стояла теперь другая проблема, свалившаяся на него со смертью Гилеада. Она была не так важна, как назначение судьи, но — так же неприятна, и eё нужно было решить тотчас же. Что должно произойти с богатыми поместьями, подаренными Гилеадом покойной аммонитке, которые унаследованы теперь бастардом Ифтахом и его сестрой Касией?

Авиам тяжело вздохнул. Он подумал о своих собственных детях. Его дочь рано вышла замуж и умерла при первых родах, его сын погиб в одной из войн Гилеада, а его вдова из рода Эфраима уехала с двумя детьми на запад от Иордана, на родину Эфраим, где не признавали рода Гилеада и его священника. Авиам отогнал мрачные мысли, он взвешивал и просчитывал. Гилеад больше любил детей своей наложницы, чем Зилпы. Этот Ифтах был его любимцем. И по праву. Ифтах был дельным парнем, полным сил и заразительной уверенности. Ему легко прощали его происхождение — то, что он сын аммонитки-наложницы, но он тоже добыл себе аммонитку и взял eё в жены. Можно ли позволить ему претендовать на наследство? Ведь больше никогда не представится случая поставить его на подобающее ему место. С другой стороны, этот Ифтах был хорошим человеком, плотью и кровью Гилеада, а большого выбора не было. Следовало ли его уничтожить?

Священника знобило даже в его многочисленных одеждах, хотя было eщё тепло. Он разогнулся, встал, потянулся. Поднес сухощавую руку к глазам, чтобы дальше видеть. Устремил взгляд вниз на возвращающуюся траурную процессию, и то, что неясно видел его взор, дополняло воображение.

Он видел семью покойного — жену, трёх сыновей. Он видел энергично поднимавшуюся на холм Зилпу. Он хорошо eё знал и точно угадывал, о чем она думала. Она прикидывала, как сделать судьей в Гилеаде одного из своих сыновей и через него править страной.

Может быть, несмотря ни на что, лучше всего было бы помочь ей. Может быть, ему следовало бы уговорить старейшин назначить судьей Шамгара. Шамгар, самый младший из сыновей Зилпы, был задумчив. Люди называли его мечтателем. Он изучал Писание и старался разобраться в смысле древних дощечек и свитков. Он искал его, Авиама, общества и наставлений. Им можно управлять и в том случае, если он станет судьей.

Священника охватил жгучий стыд. Ведь он думал о том, не сесть ли ему самому на стул судьи в обличье Шамгара. Фу, с каким опозданием пробудилось его самолюбие!.. Но где же всё-таки найти настоящего судью?

Авиам поднял плечи, вздохнул, выражая на живом лице огорчение, отрешенность, недовольство. Бог приказал ему назначить наследника Гилеада, но посмеялся над ним и оставил без вдохновения.

III

Позже, уже вечером, Авиам нанес визит семье покойного. Простой низкий дом был полон людей. Здесь были дочери Гилеада со своими мужьями, а также жены его сыновей и многочисленные внуки. Они сидели согнувшись или ходили кругами, мрачные и вялые, одни — в переднем дворе, другие — в теплых, душных внутренних помещениях дома. Они были голодны, потому что должны были поститься до поминок, а ожидание того, что принесут ближайшие дни, беспокоило их.

Зилпы и eё сыновей здесь не было. Священник нашел их на плоской крыше дома, в вечерней прохладе. Он хотел посоветоваться с ними, когда должны состояться поминки — вопрос по некоторым причинам очень щекотливый. Тем не менее, он сначала заговорил о другом, ожидая, что кто-то из четверых первым перейдет к делу. Сделавший это мог бы претендовать на то, чтобы стать представителем и главой семьи. Никто из сыновей не лелеял подобных честолюбивых надежд. Старший, Гадиель, как и отец, имел сильное и крепкое телосложение, широкое, открытое лицо и шумный характер. Но ему не доставало яркости, пылкого прямодушия, чем отличались мужчины и женщины Гилеад. Гадиель на деле доказал, что он — воин. У него не было страха перед опасностью и борьбой. Однако ему легче было следовать приказам других, чем командовать самому, и мысль о том, что он имеет некоторые шансы на замещение должности судьи, вызывала у него неприятное чувство; он не хотел нести ответственность перед строгим, трудно постижимым Господом. Мало привлекала должность судьи и среднего сына, Елека. Он тоже унаследовал от отца широкую кость и крепкое телосложение, но отличался большей дородностью. С мясистого лица смотрели спокойные, взвешивающие, немного сонные глаза. Он с ранних лет заботился о богатых владениях семьи, — к удовлетворению матери, предоставлявшей ему все более заметную роль в хозяйстве. Он заботился о домах и пашнях, которыми повсюду в стране владел род Гилеад, о виноградниках и масляных плантациях, о стадах, слугах и служанках. Владения преуспевали благодаря его попечению. Он радовался тому, что теперь сможет eщё больше отдаться этим делам, однако другие обязанности принимать на себя не хотел. А Шамгар, самый младший, — задумчивый, медлительный, этот мечтатель — и вовсе не желал становиться представителем рода Гилеад.

Зилпа неодобрительно смотрела на своих сыновей. Никто из них не открывал рта. Не без иронии наблюдала она за священником. И, наконец, взяла дело в свои руки.

— Я думаю, — сказала она гортанным, решительным голосом, — мы устроим поминки завтра, на вечерней прохладе.

Разумеется, справедливее и разумнее было бы не заставлять скорбящих долго поститься. Однако существовало также и нечто другое, на что откровенно хотели закрыть глаза в этом доме — младший сын и наследник, живший вдалеке от Мицпе.

— Ты подумала о том, — спросил Авиам, — что из Маханаима сюда долгий путь? Ифтах вряд ли успеет приехать к этому времени…

Второй сын, Елек хотел согласиться, но с оговоркой. Он страстно желал присоединить жирные земли Маханаима к владениям Зилпы и eё сыновей, но это можно было сделать, не возбуждая злословия, лишь предоставив Ифтаху возможность участвовать в поминках. Но прежде чем он подготовил разумный ответ, Зилпа уже говорила Авиаму:

— Было бы несправедливо, — сказала она, — из-за бастарда аммонитки ждать трапезы дольше, чем принято. И покойнику пришлось бы долго ждать даров…

Братья напряженно смотрели на Авиама. Он же хладнокровно, чуть ли не развеселившись, заметил:

— Я думаю, что покойный охотно подождет. Он очень любил своего сына Ифтаха.

В голосе Зилпы зазвучали резкие нотки.

— Ты, кажется, тоже очень дружен с бастардом, первосвященник Авиам.

— Ты знаешь, что это не так, — ответил священник. Но я бы на твоем месте не сердил покойного, госпожа Зилпа. Тебе известно, как привязан он был к своему сыну Ифтаху, и радость от его последней трапезы была бы омрачена, если бы в ней не принял участия его младший. Кроме того, некрасиво перед лицом Господа лишать сына возможности отдать своему отцу последние почести.

Зилпа, недовольная, замолчала. Священник спросил eё с подвохом:

— Вы вообще не посылали известий Ифтаху? И, не получив ответа, продолжал:

— Пусть вас это упущение не заботит. Слухи распространяются быстро, а Ифтах молод, крепок, скор на решения. Он может быть послезавтра уже здесь.

— Ты взваливаешь на нас слишком много, — возмутился Гадиель.

Авиам ответил:

— Не я возлагаю, а Бог Господь и уважение к судье Гилеаду…

Елек снова хотел согласиться с ним, высказав, однако, справедливые возражения. Но его опять опередили. На этот раз — Шамгар, самый младший, мечтатель, благочестиво и простодушно сказал:

— Если так решил Господь, мы охотно будем ждать брата Ифтаха.

Мать посмотрела на него скорее презрительно, чем сердито, и все смогли прочитать по eё лицу: «Дурак». Но вслух она заявила:

— Вот что я тебе скажу, священник: успеет ли этот бастард к поминкам или нет, ему это мало поможет. Он не останется в доме, где поселила его слепая любовь старого отца.

— Аминь, да будет так, — сердитым голосом, но убежденно подтвердил Гадиель.

Авиам, однако, произнес:

— Я не люблю его и не ненавижу. А ты, Зилпа, не позволяй ненависти завладеть твоим существом…

А про себя подумал: «Держала бы язык за зубами, по крайней мере, до тех пор, пока покойный не насытится своей трапезой».

IV

Ифтах прибыл уже вечером следующего дня, раньше, чем кто-либо ожидал. Он не успел подстричь волосы, как это подобало скорбящим. Кроме того, он скакал на светлой ослице. Это был скандал: право скакать на животных благородной породы предоставлялось «всемогущим», а принадлежал ли он к ним, — большой вопрос. Самым же неприличным было то, что человек выказывал такое высокомерие, пребывая в печали. Несмотря на это дом Зилпы принял его с почестями, подобающими гостю. Позаботились о его животном, предложили ему сесть на ковер у входа, дочери дома помыли ему ноги.

Утруждать гостя вопросами означало бы погрешить перед обычаем. Поэтому вокруг него стояли молча, мужчины и женщины дома рассматривали его угрюмо, настойчиво, но ненавязчиво; бесчисленные дети — с нескрываемым любопытством. Правда, Цилла, жена Шамгара, худое, маленькое создание, протиснулась так неподобающе близко, что мешала обслуживать Ифтаха, и уставилась на него дерзким, ненавидящим взглядом.

Его это мало беспокоило. Он скорчился на ковре, с удовольствием сгибая и разгибая пальцы и вытягивая руки. Его массивное лицо с широким лбом, карими, умными глазами, очень красными губами и ярко-белыми зубами выражало задумчивость и ожидание.

Наконец он спросил с добродушно-иронической улыбкой:

— Послали ли вы гонца сообщить мне о смерти отца?

— Мы этого не сделали, — вызывающе ответил Гадиель.

Елек быстро и примирительно добавил:

— Мы считали, что слух дойдет быстрее, чем посланец.

— И не ошиблись, — приветливо заметил Ифтах. Однако Шамгар, самый младший, сказал честно:

— Поминки перенесены на завтра, чтобы ты мог принять участие.

— Тогда вы должны из-за меня дольше поститься, — с лукавым сожалением констатировал Ифтах. — Я не постился, — продолжал он, — я не ожидал от вас такого внимания. — И по-прежнему добродушно заключил:

— Но, как видите, я здесь…

Теперь он, уже воинственно, посмотрел в лицо враждебно оглядывающей его Цилле.

Затем он погрузился в траур. Его огорчало, что вместо отца, принимавшего его всегда с явной, шумной радостью, он нашел теперь в доме зависть и недоброжелательство.

Шамгар проводил его наверх, в шатер на плоской крыше, чтобы он выспался там в приятной прохладе. Ифтах вытянулся на постели, ухмыльнулся, порадовался своему быстрому, такому неприятному для других прибытию, насладился своей усталостью и, наконец, заснул.

Он спал глубоко и долго. Шамгар разбудил его; наступило время готовиться к поминкам; Ифтаху нравился его самый младший сводный брат.

— Вас очень огорчило, — поддразнил он его, — что я успел приехать к поминкам?

— Я бы сожалел, — ответил Шамгар, — если бы ты не приехал…

По тону его голоса чувствовалось, что он говорил то, что думал.

— Твоя Цилла не сожалела бы, — улыбнулся Ифтах. — Но ты — хороший парень, — признал он.

Шамгар посмотрел на него и осторожно спросил:

— Не подстричь ли тебе к поминкам бороду?

— Ты прав, — ответил Ифтах.

С помощью Шамгара он подстриг короткую, косо выступавшую вперед бородку и волосы. Это была обстоятельная работа. Ифтах сопровождал eё болтовней. Дома, в Маханаиме, у него есть ножницы из этого нового, хорошего материала, называемого железом. Ножницы тверды, остры и стригут бороду быстрее и основательнее, правда, иногда отхватывается и кусок кожи. Он должен был отдать в уплату за ножницы трех козочек; но он любит новые, полезные вещи.

В то время как перед домом Зилпы готовили поминки, родственники и друзья вторично потянулись вверх к холму Обот, и на этот раз в процессии участвовал Ифтах. Снова откатили от входа в кладбище камни, и братья с трудом нашли место, где они положили покойника. И вот они стоят вокруг него в низкой пещере, согнувшись, переговариваясь шепотом. С почтением, печалью, с легким оттенком ужаса смотрел Ифтах на расплывшееся, скорчившееся «нечто», бывшее его отцом. Затем вокруг покойника поставили разные дары, вещи, которые могли понадобиться ему в его новом мире — платье, домашнюю утварь, посуду с кушаньями, кружки с вином, а также пряности. Ифтах собрал в глиняную посуду остриженные волосы. Нежным, медленным движением он поставил eё рядом с прочими дарами. Братья некоторое время молча пребывали рядом с духами предков. В последний раз склонились перед покойным, пошли обратно. Откатили назад к пещере скалистые тяжёлые глыбы, на этот раз очень плотно, чтобы защитить покойного от грабителей и хищных зверей, чтобы защитить самих себя от покойника. На обратном пути Ифтах ни с кем почти не разговаривал. Ему не ведом был страх, и на полях сражений он без смущения смотрел на мертвых, разорванных на куски людей. И все же жалкий вид скрюченного тела в заплесневелой пещере глубоко его тронул. Он любил отца, они хорошо понимали друг друга, и он мог говорить с ним обо всем — о большом и о малом. Теперь он никогда его уже не увидит или, может быть, увидит, но в другом, неясном обличье, увидит воздух, не человека, увидит жителя чужого, неприятного мира. Теперь Ифтах останется один, предоставленный самому себе. Он предполагал, что его ждет большое будущее, и это заставляло его задуматься.

Перед домом в Мицпе все уселись для поминальной трапезы. Здесь были приготовлены циновки, а для самых знатных — столы и скамейки. Зилпа приказала зарезать много баранов, а также двух телят, чтобы показать всему народу богатство дома. Гости, большинство из которых постилось из любви и уважения к покойному, с удовольствием принялись за пышную трапезу — сначала осторожно, чтобы не повредить пустому желудку, затем все торопливей, жаднее. Все они снова и снова вытирали руки и рты, блестящие от жира. Сперва они пили воду, затем — воду, смешанную с вином, потом — чистое вино и, наконец, — шекер, крепкий, беловатый напиток, смесь начавшего бродить гранатового сока, моченых фиников и ячменя, подслащенная медом.

Они ели, пили, болтали. Думали о том, что их ждет. Они уже давно сидели в этой стране, являлись седьмым поколением с тех пор, как их скитавшиеся предки осели здесь. Они привыкли к этой земле, привыкли владеть пашнями, копать колодцы, жить в крепких домах, подражать древним жителям страны и смешиваться с ними. Древние жители привыкли к Господу. Они, пришельцы, спокойно относились к богам этой земли. Это были обходительные боги, желавшие и новым жителям благословения и плодородия. Судья Гилеад позволял каждому жившему в стране вести себя по своему усмотрению, но он поднимал страшный, счастливый меч на сыновей Аммона и Моава, вторгавшихся сюда. Найдут ли они нового такого судью — доброго со своими, сильного, кровожадного — с врагами? Сначала украдкой, затем все чаще и без всякого страха, люди Мицпе смотрели на тех, кто в первую очередь мог стать кандидатом в судьи — на сыновей Зилпы. И становились задумчивыми, оценивали, взвешивали, говорили без обиняков. Оценивали и Ифтаха, сравнивали его с братьями. Его массивное лицо с широким лбом было голо, поэтому на свету eщё явственнее выступали его решительные черты, острые скулы, поразительно плоский нос, сильный подбородок, полные губы. И люди думали, а кто-то говорил вслух:

— Жаль, что госпожа Зилпа не родила Гилеаду ни одного такого сына.

Зилпа не посадила Ифтаха за тот стол, за которым ела она и eё сыновья. Он сидел за столом управителя, которому подчинялась прислуга. Это не было малопочетным местом, однако, и не слишком высоким. Ифтах воспринял этот факт с чувством, в котором смешивались обида и насмешка. Ему доставляло удовлетворение, что гости чаще и приветливее смотрели в его сторону, чем на братьев.

Когда трапеза вместе с наступившей ночью подошла к концу, Зилпа, eё сыновья и Авиам поднялись на плоскую крышу дома, чтобы насладиться прохладой. Ифтах, приглашенный священником, пришел туда вместе с ними. — Я не буду, — заявил он после короткой паузы, — надоедливым гостем. Завтра рано утром возвращаюсь в мой Маханаим. Судья Гилеад — в пещере, и я теперь — глава семьи в Маханаиме. У меня там много дел…

Наступило молчание. Из дома и из двора доносились голоса женщин и детей, убиравших остатки еды и наводивших порядок. Из других домов, с соседних улиц слышался замирающий шум позднего вечера. Зилпа произнесла хладнокровно, как бы мимоходом:

— Боюсь, что ты с самого начала неправильно определил свое место в роду Гилеад, Ифтах, сын Леваны.

Не беспокоясь, что его немного хриплый, мужественный голос услышат на улице, он ответил:

— Слушай, женщина, был я или не был сыном Гилеада, его очень любимым сыном, которому он подарил дом и поместья в Маханаиме?

Гадиель и Елек хотели ответить. Но священник Авиам подал им знак, чтобы они молчали, и сам взял слово.

— Ты — сын Гилеада, — сказал он, — но точно также — сын Леваны, дочери Аммона. Каково бы ни было положение Леваны, она, разумеется, не была законной женой Гилеада.

Гадиель вскочил и оборвал священника грубым, звонким голосом:

— К чему такое многословие?! Он — бастард Гилеада, а не сын.

Ифтах остался сидеть, ничего не ответил и посмотрел на остальных долгим, внимательным, испытующим взглядом. Затем, конкретно ни к кому не обращаясь и, вместе с тем, обращаясь ко всем сразу, он спокойно, почти любезно сказал:

— Я вижу, это — заговор. Вы хотите украсть мое наследство, мой дом, мои имения и мои стада в Маханаиме.

Он больше не стал сдерживаться, вскочил и закричал так, что его услышали далеко-далеко в ночном городе:

— Я говорю вам, что этого не будет! Я первый среди глав семей буду сидеть у ворот Маханаима. Я, — и никто из вас.

Он так резко вскочил, что уронил маленький мешочек, который носил за поясом, мешочек упал, и из него высыпались желтые и красные камни, полудрагоценные камни — солнечные и лунные, грубо обработанные, изображавшие животных и людей. Желтые и красные фигурки блестели в свете восходящей луны. Можно было явственно видеть быка с большой головой и большими рогами, женщину с чрезмерно крупными грудями и далеко выступающим пупком и мужчину с громадным членом; и все поняли: это были волшебные куклы, амулеты, талисманы, освященные богами, чуждыми Израилю.

Молча, ошеломленно они смотрели на чудовищ, блестевших и сверкающих при лунном свете. Но ведь эти маленькие фигуры принадлежали покойной матери Ифтаха, Леване. Они были eё ангелами-хранителями. Жена Ифтаха, Ктура, дала ему их с собой, чтобы боги eё матери, eё боги, защищали его в рискованной поездке в Мицпе.

Ифтах, смущенный тем, что выскользнули его талисманы, сел на корточки, чтобы собрать их, и объяснил неуверенным голосом:

— Драгоценности принадлежали моей матери, они были ей очень дороги.

Авиам почти с дружественной иронией сказал:

— Тут я могу тебе поверить, Ифтах. Но вряд ли тебе неизвестно, что каменные изображения — это злые колдуны, знаки Милькома и его сестры Ашторет, поддельные боги Аммона.

Однако Гадиель резко оборвал его:

— Ты хочешь быть сыном Гилеада и опозорить его этой нечистью! Бастард!..

И даже кроткий Шамгар озабоченно и настойчиво потребовал:

— Брось талисманы, Ифтах, брат мой! Выброси их! Выброси их!..

Ифтах, ничего не ответив, продолжал собирать фигурки. Тем временем Авиам отругал Гадиеля:

— Не оскорбляй гостя в своем доме. А ты, Ифтах, собери свою ерунду, если ты в нeё веришь, и сядь спокойно.

Когда Ифтах сел снова, священник произнес:

— Ты должен понять, Ифтах, что твои претензии на Маханаим — это спорное дело не только между тобой и братьями. Вопрос заключается в том, можно ли в настоящее время отдать часть Гилеада в руки человека, который носит такое колдовство на своем теле.

Ифтах упрямо, но без обиняков, повторил:

— Камни принадлежат моей матери.

Первосвященник не согласился с ним. Но тут, наконец, взял слово Елек. Рассудительно и приветливо сказал Ифтаху:

— Дело обстоит так, как объяснил господин первосвященник, и ты должен понять это, Ифтах. Кому принадлежали гнусные изображения — твоей матери или твоей жене — не важно. Но человек, который терпит такую гадость в своем доме, не может считаться вождем, иметь голос и место у ворот Маханаима. Но ввиду того что твоя мать была в милости у нашего отца и потому, что мы твои друзья, мой сводный брат Ифтах, я предлагаю выделить тебе место под Маханаимом и назначить тебя управителем и надсмотрщиком над прислугой.

Ифтах достаточно овладел собой, чтобы ответить:

— Я не хочу порочить тебя перед твоей матерью, но ты — захватчик и скупердяй. Ты хочешь украсть мой дом и мои пашни, едва наш отец попал в пещеру. Но тебе это не удастся. Вокруг моих владений стоят большие межевые камни, на них вырезаны инициалы моего имени, а вырезать их приказал судья Гилеад, и господин первосвященник может их прочитать, если захочет, так же и ты, брат Шамгар, так как ты умеешь читать.

Елек сказал:

— Может быть, так и есть, я сам видел знаки. Но человек, не являющийся законным сыном, может наследовать движимое имущество разного рода — дом и пашня возвращается назад в пользу клана. Разве это не бесспорно в Израиле, господин первосвященник?

— В давние времена, — констатировала Зилпа, тоже обращаясь к священнику, а не к Ифтаху, — в давние времена установлено, что сын инородцев может наследовать от своего отца из народа Господа плащ, несколько барашков, наконец, стадо крупного рогатого скота. Но вот приходит этот и требует крепкий дом и все пашни, и все загоны. А ведь сейчас нехорошее время, сыны Аммона и Моава собираются, чтобы напасть на Гилеад. Предстоит новая война Господа. Должен ли при этих условиях сын аммонитки, носящий на теле знаки чужих богов, стать вождем, могущественным в Гилеаде? Нет, не должен. Ты сказал это сам, господин первосвященник, и старейшины перед воротами Мицпе найдут это справедливым.

Ифтах мрачно ответил:

— Мой отец устанавливал законы, женщина, и он был судьей в Израиле. Его закон и воля вырезаны на межевых камнях перед Маханаимом.

Помимо его воли, Ифтах нравился священнику Авиаму. Многое из того, что он говорил и делал, было сомнительным, он блуждал eщё в темноте или в сумерках и возил с собой богов своих аммонитских женщин. Но он шагал твердым шагом и ясным был его взор. Разумеется, он понимал, насколько рискованно его дело, но не выказывал никакого страха и не давал довести себя до бессмысленной ярости. Все кланы рода с удовольствием поставили бы над собой человека с такой крепкой рукой и ясным разумом, ибо кончина Гилеада подстрекала сынов Аммона к новым грабежам.

Он терпеливо поучал Ифтаха:

— Дело обстоит совсем не так просто, как ты думаешь, Ифтах. Ты не был в Маханаиме главой семьи, ты был лишь представителем Гилеада, так же, как твои сводные братья были представителями Гилеада в Мицпе. У тебя есть притязания в связи со смертью твоего отца, но и у рода Гилеад есть основания получить наследство в связи с этой смертью и из-за опасностей, которые она принесет. У тебя есть часть прав, но и род Гилеад имеет свое право — причем, на значительную часть. Совет госпожи Зилпы хорош. Пусть решат старейшины, кто наследник в Маханаиме.

Ифтах собрался вскочить со своего места, но Авиам по-отечески остановил его и продолжал:

— Приди к воротам Мицпе, твои братья должны прийти тоже. Обратись к старейшинам, ведя сам свое дело. Будь у ворот завтра или, если хочешь как следует обдумать свои слова, послезавтра…. И если тебе неприятно дольше оставаться здесь гостем, поживи у меня в шатре Господа.

Ифтах колебался. Он не ожидал от Авиама такого дружеского тона. Он размышлял. Затем ответил:

— Благодарю тебя, мой господин первосвященник. Я останусь в Мицпе. Но я не хочу жить ни здесь, ни у тебя в доме. Я буду спать на свободе, под звездами.

V

Ифтах ночевал на одном из холмов неподалеку от города. Он лежал под деревом и слушал журчание воды. Его радовал шелест листьев, шум ручья. Однообразие звуков успокаивало его. Вероятно, где-то в роднике или на дереве жил Бог, и, разумеется, Ктура, жена Ифтаха, приветствовала бы его благочестивым словом. Уж эта его досадная неловкость! Амулеты упали на землю… По правде говоря, они не имели ничего общего с его верностью союзу Господа. Они были для него любимой игрушкой, не больше. Мать обожала эти разноцветные, странные вещицы, а когда Ктура касалась их тонкими, нежными пальцами, eё взгляд выражал благоговение. Она очень обиделась бы, если бы он отказался взять с собой эти колдовские безделушки. Что касается Господа, Он совершенно не обижается, когда Ифтах засовывает их в свой мешок. Однако эти в Мицпе думают иначе, и они, разумеется, представят старейшинам его невинную игру в ложном свете…

Было совсем темно. Но он все же достал амулеты из мешочка, и его чувствительные пальцы узнавали маленьких чудовищ. Он играл ими, подкидывал и ловил, ощупывал их, гладил. Размышлял. Улыбался в темноте. Смеялся.

Да, теперь он нашел выход. Такое решение понравится Господу, получит удовольствие и покойный отец, удовлетворятся Зилпа, братья и священник. В хорошем настроении он уснул.

На следующий день он стал действовать по своему плану. Утром он явился к воротам Мицпе. Из «бородачей», старейшин, одиннадцать были на месте и готовились выслушать жалобу братьев, их аргументы против Ифтаха. Для вынесения приговора достаточно было семерых.

Принесли скамейки, они расселись. Большая каменная скамья судьи Гилеада оставалась пустой. За Зилпу и eё сыновей говорил Елек. Он тщательно обдумал свои слова. Да, он любит своего брата Ифтаха, но сомневается, можно ли передать ему владение Маханаимом, прежде чем старейшины вынесут приговор. Ифтах, сын матери-аммонитки и муж жены-аммонитки. С ранних лет окружен чужими богами. Их имена и знаки равны в его доме имени Господа. При жизни отца можно было закрыть на это глаза, ибо он руководил своим бастардом твердой рукой. Теперь же неизвестно, способен ли такой человек иметь право голоса наравне с вождями рода.

Было раннее утро, и множество людей оказалось у ворот. Горожане направлялись к своим полям и выгонам. Однако их очень заинтересовало, что выйдет из спора между Зилпой с сыновьями и Ифтахом.

Жители города стояли и сидели на корточках вокруг скамеек старейшин и смотрели на сыновей Зилпы, смотрели на Ифтаха и на пустое каменное сидение судьи, слушали складную речь Елека. То, что он говорил, имело смысл и было разумным, и они понимали, на что он намекал: скоро разразится война с сыновьями Аммона, и ни один, связанный с аммонитами человек не будет иметь права воевать в первых рядах израильтян. Но люди из Мицпе видели Ифтаха, сравнивали его с братьями, и он нравился им. Слова Елека падали на землю, не достигая их сердец.

И вот заговорил Ифтах. Широкоплечий, он стоял под солнцем, выставив вперед крупную голову, и говорил:

— Судья Гилеад, мой отец, подарил мне дом и имения в Маханаиме и приказал вырезать мое имя на межевых камнях. Я любил своего отца и слушался его. Что бы я ни делал, молился, воевал или брал жену — все это происходило с ведома и по воле моего отца, который был судьей в нашем роду. То, что говорит здесь мой сводный брат Елек, обвиняет отца, но не меня. Брат мой бесстыдник. Только что похоронили нашего отца, и он оскорбляет его из жадности своего корыстолюбивого сердца.

Это была простодушная речь, которую трудно было счесть возражением обоснованным доводам Елека против права наследования Ифтаха. Но видно было, что слова Ифтаха понравились старейшинам.

Большая часть этих старейшин была, впрочем, не так стара; тем, кто насчитывал чуть более тридцати лет, полагалось отращивать бороду. Старейшин так и называли — «бородачами». Был среди них очень древний старец по имени Менаше, который дружил с Гилеадом. Он участвовал во многих военных походах и в одном из них в качестве добычи взял аммонитку, с которой сразу же переспал, eщё до окончания войны. Затем eё объявили вне закона и принесли в жертву Господу, ибо этого требовали священники и закон. Другой раз он поступил умнее, заставив себя воздержаться от сближения с добытой им девушкой до конца войны. Только потом взял eё себе в наложницы. У него были от нeё дети, и те имели уже детей и даже внуков. Женщина давно, как и первая, была мертва, умерло и большинство детей. Старый человек частично потерял память. Однако он отлично помнил о том, что священники настойчиво предостерегали его от связи с аммониткой. Тем не менее, он их не послушал, оставил женщину себе и был очень доволен, что сделал это, ибо eё бог Мильком оказался сильным богом — и даже внуки его аммонитки выросли удачливыми. И если дух его друга Гилеада сидел теперь на каменной скамье, он слушал голос сына, рожденного аммониткой, с большим удовольствием, чем голос добросовестного, разумного Елека.

Итак, старый Менаше дружелюбно промолвил своим дребезжащим голосом:

— Продолжай, Ифтах, сын друга моего, Гилеада. Скажи нам все, что хочешь сказать. Твой отец был хорошим человеком, и ты тоже кажешься вполне удачным.

Среди слушателей находился и священник Авиам. Маленький, он стоял на слабых ногах, прислонившись к городской стене и опираясь на палку. Смотрел и слушал. В словах Ифтаха содержалось не много смысла, на его взгляд, но они были сердечны и проникали в душу. Они трогали Менаше, они трогали собравшихся здесь, даже его самого. И все же Авиам не забыл про мешок с отвратительными маленькими скульптурами. Он взглянул на пояс Ифтаха. Не притащил ли он их и сюда? И Авиам не мог принять решение — ни в пользу сыновей Зилпы, ни в пользу Ифтаха. А Господь все eщё молчал.

Тем временем Ифтах говорил:

— Благодарю тебя, о старец, друг моего отца, но мне почти нечего больше сказать. Этот жадный сын Зилпы утверждает здесь, будто бы моя мать и жена старались изгнать бога Господа из моего дома. Это — злостная ложь. Судья Гилеад в свое время отрезал волосы моей матери Леване, как велит закон, и моя мать с новыми волосами обновилась и была принята в союз Господа. Она была израильтянкой, когда забеременела мною. Я тоже поступил по закону: остриг Ктуре волосы и сделал eё другой, прежде чем она стала моей любимой женой.

Мужчины из Мицпе слушали внимательно, скорее — благосклонно. Но на этот раз ответила Зилпа. И говорила она твердо:

— Не прячь за многословием правды, ненастоящий сын Гилеада. Ты сам, как и твои женщины, насквозь заражен дыханием Милькома, поганого бога. Разве ты не осмелился принести с собой на своем теле в дом покойника божков этих женщин? Своими собственными глазами видела я, как они блестели при лунном свете. Мы все видели, и первосвященник Авиам — тоже. Может быть, они и сейчас за твоим поясом, поклонник идолов?

Это обвинение показалось людям из Мицпе убедительным. Они смотрели теперь на Ифтаха и на его пояс другими глазами, полными страха, сомнения, возмущения. Однако этот удивительный человек ответил на взгляд Зилпы, быть может, немного смущенно, но без малейшего сознания вины. Он даже улыбнулся и сказал:

— Драгоценности принадлежали моей матери и были ей очень дороги. И мой отец знал и видел, что она играла с ними, и терпел это…

Однако ему не удалось привлечь слушателей на свою сторону. Гилеад был мертв. Не клеветал ли Ифтах на него ради собственной защиты?

Зилпа громко и презрительно рассмеялась над его неуклюжей ложью. А Гадиель высказал то, что думали все:

— И он eщё оскорбляет покойного отца! Елек деловито, холодным тоном спросил:

— Зачем же, мой сводный брат Ифтах, ты засунул мешок с богами за пояс и принес их в Мицпе?..

Это убедило слушателей. В толпе засмеялись. Сначала — лишь некоторые, затем — все. Громкий иронический смех прокатился над площадью.

Ифтах смутился, может, нарочито, и объяснил, когда смех утих:

— Я не хотел никому говорить, потому что это касается только отца и меня. Но если ты, любопытный Елек, спрашиваешь с таким недоверием, я скажу. Я принес фигурки своему отцу в пещеру, чтобы он посмеялся над ними, как делал это в счастливые времена своей жизни в Маханаиме. У меня не было лучшего дара.

Объяснение прозвучало странно, но правдоподобно. Оно тронуло слушателей — и мужчин и женщин. А Менаше даже похвалил Ифтаха своим хриплым голосом:

— Да, это доставит моему молодому другу Гилеаду радость в пещере… Ты — удачный сын.

Священник Авиам не верил Ифтаху. Разумеется, камни дала ему с собой аммонитка Ктура… А когда они принесли ему не благословение, а несчастье, он придумал отговорку. Но это была умная, рассчитанная ложь, которую многие тут же доверчиво проглотили. Это легко было прочесть по лицам слушателей. Кроме того, он преподнес эту ложь очень ловко. Пожалуй, сам верил в то, что говорил. Молодой человек был находчив, в этом надо было отдать ему должное. Так уж получалось: Господь вдохнул в этого, родившегося в поганой постели, лучшее дыхание, чем в законных сыновей Гилеада. Но почему же он дал ему такую мать и побудил затащить неверную к себе в постель? Священник стоял в мучительной нерешительности. А ведь он знал, что все ждут его слова.

Тем временем Елек, возмущенный легковерием старейшин и всего народа, насел на Ифтаха:

— Мы все, — заметил он сердито, и его глаза теперь уже не казались заспанными, — признаем твои добрые намерения, благочестивый сын Гилеада. Но одного я не понимаю: почему ты не оставил отцу твоих колдовских кукол сразу, когда был в пещере? Второй раз тебе будет тяжело отодвигать громадные камни. Да и можешь ли ты вообще сделать это?

— Я возьму с собой двух пастухов нашего отца, — ответил Ифтах, Ханайю и Намера, которые пасут поблизости скот. Они сначала боялись, но я их уговорил. Они сильны, да и я не слаб. Позовите же их, чтобы они подтвердили…

Зилпа с ожесточением произнесла:

— Этим дурным пастухам нужно оставаться около своих овец. Они не должны помогать бастарду нарушать мир пещеры. Я накажу их.

Однако люди из Мицпе поверили Ифтаху. Он старался оказать честь Гилеаду, принести ему особые, с любовью выбранные дары. Он был хорошим сыном хорошего судьи.

Тем не менее, Елек напал на Ифтаха снова:

— Ты не ответил на мой первый вопрос, сводный брат Ифтах. Почему ты не положил амулеты в пещеру, когда был там вместе с нами? Эта мысль, признайся, пришла тебе на ум позже.

Поскольку Ифтах взял с собой маленьких разноцветных божков только потому, что его тронуло, что его жена Ктура верила в их волшебство, щекотливый вопрос Елека поначалу смутил его. Но прежняя уверенность быстро вернулась к нему. Свое решение он вынес, когда находился вдали от коварных братьев. Тогда в ночной тиши он понял, как должны обрадовать отца воспоминания о его любимой жене, и раз Ктура все равно лишится своих богов, он отнесет их в пещеру. Воспоминание о величии и искренности своей жертвы придало его голосу нотки возмущения, когда он отвечал Елеку на его полный подозрений вопрос:

— Не желаю, чтобы между мной и моим отцом, когда я принесу свои дары, встали ваши грязные мысли, ваши сомнения. Мне было бы неприятно, если бы ваши дерзкие глаза смотрели на это. Я — любимый сын Гилеада. И хотел говорить с ним наедине, без посторонних.

Его слова звучали так убедительно, что сомнения слушателей окончательно рассеялись. Они с видимой благосклонностью смотрели на смелого молодого человека, который не боится вести разговор с отцом в жуткой темной пещере.

— Он лжет, этот человек! — выкрикнула Зилпа. — Лишь на треть он принадлежит народу Господа. На две трети — к аммонитам. И если эти куклы действительно должны были лежать в пещере, то я не уверена, что они единственные идолы в доме Маханаима. Скажи же, Ифтах, если можешь, поклянись именем Господа, держит ли твоя аммонитка в доме другие преступные безделушки?..

Ифтах медлил. Затем совсем тихо произнес:

— Не оскорбляй мою жену!

Но дальше он уже не мог сдержаться. Его охватила такая злоба, что все в страхе отпрянули назад. Как в этой вспышке гнева он был похож на покойного Гилеада!..

— Я eщё должен оправдываться перед вами, вы — жалкое отродье?! — вырвалось у него. — Вы должны оправдываться передо мной! Отец любил меня, и вы это знаете. И у него были для этого все основания. Я — сын его молодой жены. Она была красива, и он любил ее. Я — младший сын. Разве мало найдется таких, кто скажет, что младший должен быть главным наследником, потому что он — самый любимый? Разве не предпочел наш праотец Израиль сына самой своей молодой жены Рахили, нашего прародителя Иосифа, своим старшим сыновьям? Вы оправдывайтесь передо мной, сыновья Зилпы, потому что хотите сохранить за собой дом в Мицпе.

Сначала эта чудовищная дерзость всех ошеломила. Потом люди подумали, что Ифтах в принципе прав. Его слова о родоначальнике Иосифе имели свой смысл. Люди из Гилеада принадлежали роду Иосифа, а Иосиф действительно был любимым сыном старого Израиля. Прародитель подарил ему дорогой плащ и напутствовал самыми лучшими благословениями. Эти благословения дали возможность им, людям Гилеада, потомкам Иосифа, первыми оказаться в заповеданной стране.

Так думали жители Мицпе. Им понравилась речь Ифтаха. Когда его гнев утих, над площадью у ворот на мгновение повисла мертвая тишина. Потом закричал осел, откуда-то издалека послышались крики играющих детей. Высоко в небе кружил ястреб…

Общее молчание нарушил древний Менаше. Качая головой, он прокашлялся и сказал:

— Самый младший сын — любимец отца. Это удачный сын…

Затем он окончательно овладел собой и продолжил:

— Тяжелый случай… Сыновья Зилпы правы, но прав и наш Ифтах. И он нравится мне.

Он бросил взгляд на опустевшую каменную скамью.

— Жаль, что нет здесь судьи Гилеада. Он принял бы правильное решение.

Зилпа посмотрела на кудахтающего старца с явным презрением. Как жалки эти бородачи из Мицпе! Как жалки все мужчины здесь, на площади, в том числе и eё сыновья!.. Гилеад, по крайней мере, был сильным человеком. Но и он бесславно отправился бы в пещеру, если бы она не помогала ему добрым советом. Всегда находились израильские женщины, умевшие в трудную годину проявить свой характер. Израиль не приобрел бы этой страны, если бы мужчин не вдохновляли Мирьям и Дебора. И поймут ли, в конце концов, эти бородачи, что слушать надо ее, Зилпу, а не этого дерзкого хлыща и бастарда?

Тем временем одному из бородачей пришла в голову внезапная мысль. Он пошептался с древним Менаше и тот обратился к Авиаму:

— Что скажешь нам, первосвященник Авиам? Какие у тебя известия от Господа?..

Зилпа почувствовала во рту неприятный привкус. Eё оскорбило, что глупые старейшины, не обращая на нeё внимания, спрашивают совета у священника.

Авиам отделился от городской стены и, опираясь на посох, вышел в центр собрания. Маленький, он стоял под лучами солнца и ощущал полнейшую растерянность. Они требовали от него известий от Господа. И по праву. Ибо именно он был назначен посланцем Господа. Но Господь молчал.

Авиам подумал со злостью: «Ты направишь мою речь, Господь! Я заставлю тебя». И, сделав вид, что исполнен решимости, глубоким голосом сказал:

— Подождите с вашим решением, бородачи! Я получу знак от Господа…

VI

На следующий день, лишь только забрезжил рассвет, Авиам, чтобы испросить знак Господа, взялся за урим и тумим — таблички света и совершенства. Помощники принесли родниковую воду, чтобы омыть ею Авиама с головы до ног. Затем надели на него белое одеяние священника. Накинули эфод, четырехугольный до бедер плащ из тяжелого голубого материала. По углам к нему были прикреплены урим и тумим, воспринимающие дыхание Господа.

Одетый как подобает, священник развязал специальные шнурки на темных тяжелых занавесях, поднял их и вступил в Святая Святых — в шатер, в котором Господь сопровождал израильтян в их скитаниях.

Внутри шатра не было ничего, кроме ларя и камня Господа. Ларь стоял с правой стороны. Это был простой сундук, в котором хранились свидетельства союза Господа, доски со словами обязательств и обетов, нанесенных самим Богом. Камень Господа в Святая Святых — высокий и темный — стоял у задней стены шатра. Он служил невидимому Господу троном, когда Он находился в Гилеаде.

Внутри было темновато от тяжелых, с кисловатым запахом, штор. И прохладно. Отдавало затхлостью.

Священник смутился. Его охватили сомнения. Допрос Господа требовал высокого уровня самодисциплины того, кто спрашивал. Предстояло полностью переложить на Бога решение и ответственность за него. Он, Авиам, мысленно все чаще обращался к проблеме Ифтаха. Что будет с ним? Он видел и испробовал разные пути. Искоренил ли он в уме и сердце дерзкие расчеты? Отстранился ли от волевых порывов, избавился ли от нескромного любопытства? Достаточно ли он свят? Чисты ли его помыслы, подобны ли они свежей глине, из которой Господь вылепит свое решение?..

Авиам ждал, исполненный страха. Придет ли Бог? Будет ли Он говорить с ним?

Внезапно тело его охватила дрожь. Он знал, он чувствовал: Бог пришел с Синая. Незримый, спустился вниз сюда, на свое место в Мицпе. Священник закрыл глаза. И вот его бедное тело затряслось eщё сильнее и покрылось потом. Внутренним взором он увидел устрашающий лик Господа — строгий и одновременно добрый, с гигантскими огненными глазами, с рогом власти, возвышавшимся на лбу.

Он пал ниц перед Божественным ликом. Лежал, прижавшись лбом к земле, чтобы взгляд Всесильного не убил его. Лежал и вопрошал:

— Не сделаешь ли Ты милость, не поговоришь ли со своим слугой?..

Тонкими руками обхватил Авиам урим и тумим, чтобы ему передалась их святость. И ждал… Потом почувствовал, как внутрь вливается могущество. И услышал ответ:

— Я здесь…

Он должен был задать три вопроса. Так учил его предшественник, а того научил первосвященник, который служил до него… Вопросы следовало поставить с умом, ибо Бог отвечал лишь «да» или «нет». Он должен был ставить вопросы очень конкретно, чтобы получить ясный ответ.

— Должен ли я поддержать братьев в лишении Ифтаха наследства? — спросил Авиам.

И услышал в ответ: «Нет».

— Должен ли я отказать законным сыновьям Гилеада, сыновьям Зилпы, в праве наследовать Маханаим? — задал священник свой второй вопрос.

Краткое мгновение напряженного ожидания показалось ему вечностью. И вот, наконец, он снова услышал: «Нет»…

Жалкий и вялый, лежал Авиам, выслушивая Божественное решение, и с особой болезненностью ощущал слабость своего тела. eщё крепче он стиснул урим и тумим их сила, помогая ему, проникала в его голову и грудь. Бог проникал в его кровь.

Авиам задал последний вопрос — на этот раз не голосом, который уже не слушался его, а сердцем:

— Должен ли я пытать Ифтаха, собирается ли он очистить свой дом от мерзостей Аммона?

Теперь его дрожащие пальцы едва удерживали дощечки. Тощее тело священника судорожно сжалось. В шатре слышалось лишь его хриплое дыхание… И, наконец, пришел ответ Бога: «Да».

Руки Авиама отпустили дощечки. Его тело размякло, он почувствовал смертельную усталость и полную свободу от каких бы то ни было мыслей.

Он долго лежал на полу. Затем с трудом выпрямился, снова скорчился на земле головой вперед. И начал раскачиваться с закрытыми глазами — обдумывал ответ Господу. Бог был бесконечно мудр, недосягаемо возвышен, но — доступен разуму простого человека.

Границы Израиля к востоку от Иордана были неопределенны. Пашни переходили в пастбища, луга, степи и, наконец, в Тогу — в пустыню. Со стороны пустыни постоянно вторгались в Землю Израиля враги — люди Аммона и Моаыа. Если Гилеад не хотел раствориться в народах пустыни, он должен был отгородиться от них. Однако мужчины Гилеада не могли устоять перед женщинами врагов. Они смешивались с ними, открывая сердца их богам. Сердце Ифтаха тоже не было свободно от богов Аммона. Поэтому, когда его братья требовали уравнять его со слугами, это было не так уж несправедливо. С другой стороны, Господь открыто благословил Ифтаха. Он дал ему силу, дал дар нравиться людям, а потому отвергать его — неправильно. Бог указал верный путь: Ифтаха следует испытать.

И именно на него, Авиама, Господь возложил эту задачу. В его руках находилась теперь судьба Ифтаха, а вместе с ним и — судьба сыновей Зилпы. Теперь Авиам сам должен все взвесить и избрать того, кого следует назначить судьей в Гилеаде.

Он испугался. Мыслимо ли, чтобы вопросы к Богу породили в нем такие честолюбивые планы!.. Авиам прислушался к себе. Нет, он руководствовался не самолюбием и нескромностью желаний. Свои вопросы он извлекал из глубины неясностей. Он не обманывал ни себя, ни Бога.

Авиам открыл глаза. Неуверенно покосился на большой темноватый камень. Дрожь, охватившая его во время беседы с Богом, прошла. Господа уже не было здесь. Авиам облегченно вздохнул. И послал за Ифтахом, чтобы тот явился в шатер Господа.

VII

Ифтах пришел. Он был среднего роста. Но рядом с хилым священником казался большим, широким, заполняющим собой всю комнату. Он заговорил, и его резкий голос прозвучал почти шутливо:

— Ну, господин первосвященник, разговаривал ли ты со своим Господом?

Авиам не спешил с ответом. Он внимательно посмотрел на молодого человека. От своего отца Гилеада тот унаследовал веселую беззаботную силу и отсутствие всякого интереса к вере. Однако отец в шатре Господа никогда все же не дерзил.

Впрочем, священник не огорчился. Он снова подумал о том, что говорил ему Господь. Если бы Ифтах доказал свою веру, Авиам должен был бы поставить перед ним жёсткие требования; неплохо, если бы он также понял, что Господь — не такой уж удобный Бог. С другой стороны, Господь вряд ли стремился доказать несостоятельность Ифтаха. И получалось, что священник должен был обращаться с ним, проявляя осторожность и терпение.

— Я был очень близок с твоим отцом, — начал он. — Ты был его любимцем, да и я знаю тебе цену. Раскрой глаза, Ифтах, и увидишь, что перед тобой друг. Твои притязания неясны, но если ты принадлежишь союзу Господа, я заступлюсь за тебя во имя Бога, и твое право навеки будет высечено на межевых камнях Маханаима.

— Ты говоришь о принадлежности к союзу Господа, — с недоверием в голосе произнес Ифтах. — Разве я не рожден в этом союзе? Разве я — не сын Гилеада?..

Авиам осторожно, обстоятельно ответил:

— Я хорошо знал Левану eщё до твоего рождения. Сохрани меня Господь от того, чтобы хоть чем-то опорочить женщину, которая была любимой женой твоего отца, и твоей матерью. Но не имею права молчать как служитель Господа. Насколько далеко зашла eё связь с Господом, неясно. И эта неясность осталась и после eё кончины. Ты говорил вчера, что отец остриг ей волосы, и она, обновившись, вошла в наш союз. Я не возразил, потому что ты защищался от несправедливых обвинений. Но здесь, где кроме нас и Господа никого нет, я должен сказать: это большой вопрос, можно ли было принимать твою мать в наш союз. Твой отец познал eё и насладился ею eщё до того, как окончилась война. А значит, eё следовало изгнать и умертвить во славу Господа. Однако Бог не участвовал в том сражении. Ковчег был далеко, и победу в этой битве можно было назвать победой Гилеада, а не Господа. Так обстояло дело. И если бы речь шла не о твоем благословенном отце, Бог отдал бы более строгий приказ. Кроме того, Бог никогда не допускал твою мать в законную общину. В душе она не освободилась от чуждых нам богов и даже хотела дать тебе имя одного из них. Мне нелегко было уговорить Гилеада дать тебе имя, которое ты сейчас носишь, которое дарует счастье. Имя Ифтах означает — тот, перед кем Бог открывает ворота. Признаюсь тебе, я подозреваю, что Левана пожертвовала Милькому твои волосы, когда ты родился…

Ифтах пришел в ярость. В его карих глазах заполыхали маленькие зеленые огоньки. Он вскочил.

— Ты же сам говорил, что не хочешь оскорблять мою мать и стараешься подбирать слова, чтобы ни одно из них не бросало на нeё даже тени… Но смысл того, что ты сказал, оскорбителен.

— Не увлекайся страстями своего сердца, — попытался успокоить его Авиам. — Послушай, Ифтах! Хочу называть тебя своим другом и чувствую, что имя тебе я выбрал в час озарения. Тебе предстоит совершить великие дела. Но при условии, если ты станешь истинным членом союза. Ты должен крепче приковать себя к нему, чтобы делить с Господом свою кровь.

На живом лице Ифтаха отразилось подозрение и неудовлетворенность.

— Ты выражаешь свои мысли слишком многословно. Это плохо. Скажи яснее, чего ты от меня хочешь.

Авиам, скорчившись на своей циновке, посмотрел на молодого человека пристальным взглядом. Сознавая свою физическую слабость, он завидовал Ифтаху, восхищался его силой. И наслаждался собственными глубокими познаниями, радовался, что ему предстоит направить этого юношу на трудный путь постижения и величия.

— Ты умен и, если захочешь, отлично поймешь, что я имею в виду, произнес он. — Будет новая война Господа, и Господу нужны хорошие люди. Ты был бы настоящим вождем Его войска. Но прежде чем род Гилеада и его священник смогут доверить тебе такую миссию, они должны убедиться, что даже малейшая частичка твоей души не будет принадлежать чужим богам.

— Скажи, в конце концов, что от меня требуется… настаивал Ифтах.

— Загляни себе в душу! — строго сказал Авиам. — Ты говорил вчера, что фальшивые камни Милькома — жертвенный дар твоему отцу, что ты принес их сюда только для этого. Действительно ли таково было твое намерение с самого начала, когда ты покидал свой дом? Быть может, жена твоя Ктура дала тебе их, чтобы тебя защитил бог Мильком?.. Верил ли ты в их магию — пусть даже в самом укромном уголке души?..

Авиам с трудом поднялся на ноги, приблизился к Ифтаху и, опираясь на палку, встал перед ним — щуплый, но грозный.

— Подтверди здесь, в шатре Господа, что взял изваяния божков для отца!.. Можешь ли ты вообразить, что Господь захочет принять в число предводителей воинства человека, засовывающего за пояс колдовские вещицы?

Ифтах смутился. Слишком уж глубоко заглянул в его душу священник.

— Сознаюсь, жена моя Ктура любит этих куколок. Не представляю, чтобы Господь воспринял женские игрушки как зло, — вымолвил он.

Теперь рассердился Авиам. Его глаза под густыми сросшимися бровями уставились на собеседника. Он указал на него своим посохом.

— Игрушки!!! — горячился священник. — Да у твоей Ктуры связь с богом, изображенным в камне!..

Воспользовавшись тем, что Ифтах не ответил на его вспышку, Авиам тоном повелителя спросил:

— Хранятся ли в твоем доме другие куклы — изваяния чужих богов?.. Не лги в шатре Господа! Почитают ли в твоем доме чужих богов, Ифтах, сын Гилеада? Неужто ты считаешь, что Господь в войне против бога Милькома благословит человека, в чьем доме живет Мильком?..

— Но войны нет… Война не нужна. Кому нужны распри между нами и сыновьями Аммона?.. — упрямился Ифтах.

Теперь он выглядел просто-напросто глупо.

Авиам с горьким удовлетворением наблюдал, как выкручивается Ифтах. И, решив проявить eщё большую жесткость, сказал:

— Прекрати твердить, во что сам не веришь! Невозможен одновременный союз и с Господом, и с Милькомом. И ты это знаешь. Господь честолюбив. Он растопчет иноземных богов.

И добавил тихо, но значительно:

— …А заодно и тех, кто им поклоняется.

Ифтах догадывался, чего хочет от него священник. Теперь он убедился в этом окончательно. Он хотел оставить ему наследство. Но взамен Ифтах должен был выбросить дары своей матери крысам и летучим мышам и выгнать из дома любимую жену. Его охватил гнев. Появилось желание ударить бессовестного священника.

Авиам смотрел, как в Ифтахе нарастает возмущение, разглядывал его широкое крупное лицо, его плоский нос, придающий его облику что-то львиное. Глаза молодого человека сверкали холодным, злым огнем. Нравился ему этот Ифтах. И теперь, когда появилась опасность его потерять, желание выиграть битву с ним стало особенно жгучим. Какая жалость, что понять Бога и Авиама может Шамгар, но не этот!.. Он охотно поставил бы его судьей.

— Не торопись, обдумай свой ответ! — заклинал Авиам юношу. — Подумай, от чего ты освободишься, изгнав чужих богов!

Он указал внутрь шатра.

— Там в ларе лежат дощечки, на которых записаны обязательства союза Господа. Есть указания, что Бог благосклонен к тебе. Не отказывайся, докажи свою преданность на деле! Новая война высокую награду обещает тому, кого Господь назначит военачальником. Он станет во главе не только Гилеада, но всех колен и родов по эту сторону Иордана: Реувена и Гада, Махира и Абизиера… Возможно это будешь ты, Ифтах. Тебе доверят собрать под свои знамена тысячи людей и повести их за собой.

Ифтах, словно губка, впитывал его слова.

А священник тихо, с достоинством продолжал:

— Не отказывайся от собственного величия, Ифтах! Разорви связь с чужим богом! Докажи им, выбросив из дома все, что принадлежит чужим богам знаки, изваяния и тех, кто им поклоняется!..

Как только священник снова с такой прямолинейностью высказал Ифтаху требования, волшебство его речей, нежно, как ветер с запада, обволакивавшее юношу, исчезло. Он снова вскочил.

— Я отказываюсь… — выкрикнул он. Авиам по-отечески, но резко, прервал его.

— Не торопись… Не принимай решений в гневе! Спокойно все взвесь, потом ответишь…

Ифтах взял себя в руки. Священник был прав. Не должен Ифтах уподобляться своему отцу, не должен подчиняться первому порыву. Следовало тщательно все обдумать.

Мрачным взглядом он устремился куда-то вперед. Глаза его сузились. Он размышлял… Авиам поставил его перед выбором. Выгонишь жену — возвысишься над братьями, обретешь величие в Гилеаде и во всем Израиле. Или останешься с женой — и… Да, что уж там…

Хитрый священник не угрожал ему. Этого и не требовалось. Если Авиам не защитит его, старейшины откажут ему в наследстве, а сыновья Зилпы выгонят его из дома и превратят в слугу.

Авиам ему не враг. Он сдержит слово. Но и не отступится от своих требований. Он поставит его перед eщё более жестким выбором: военачальник, но — без Ктуры, а если с Ктурой — слуга.

Ифтах поднял глаза на священника. Тот стоял, опираясь на палку, вяло, наклонившись немного вперед. Его тощее тело скрывали широкие одежды. Губы Ифтаха медленно растягивались в улыбке — дерзкой, презрительной. Интересно, на что способен человек с таким жалким телом, как у Авиама, если его поставят перед подобным выбором? Такой, как он, конечно же, должен отказаться. Но я, Ифтах, другой. Бог благословил меня силой, а бык, божок моей матери удвоил ее. Не откажусь ни от дома, ни от жены…

Авиам прочел по лицу Ифтаха, что тот ускользнул от него. И ощутил укол одиночества. Хотелось сделать Ифтаха молодым другом, сыном.

— Не торопись, Ифтах, — предостерег он юношу. — Выбор слишком труден. Даже мудрому требуется время, чтобы решиться на что-то. Я не позволю, чтобы приговор выносили в ближайшие недели… Возвращайся в Маханаим. Побудь там до полнолуния. Потом дашь ответ…

— Ты терпелив, священник Авиам, — сказал Ифтах с едва заметной усмешкой.

Он повернулся к выходу из шатра Господа, но Авиам удержал его.

— Подойди ближе, Ифтах, сын мой!

Он положил ему на голову легкую костлявую руку и проникновенно, исполненный дружеской заботы, сказал:

— Да сделает тебя Господь подобным Менаше и Эфраиму!..

VIII

В тот же день Ифтах оставил Мицпе и поскакал на север, в Маханаим. По дороге он снова и снова обдумывал беседу с Авиамом. Разум подсказывал ему, что он не ошибся в своем первом порыве. И от этого Ифтах испытывал какое-то злобное удовлетворение. Никто и никогда не заставит его прогнать жену Ктуру и дочь Яалу…

Невольно его живое воображение одну за другой рисовало картины: чего он мог достичь в союзе с умным и могущественным священником. Несомненно, тому удалось бы сделать его военачальником. И, разумеется, Ифтах собрал бы под свое знамя всех, кто по эту сторону Иордана способен носить оружие. Отец гордился, что однажды собрал войско в восемь тысяч человек. Он, Ифтах, рискнул бы выставить пятнадцатитысячную армию. И вот явятся пред ними сыны Аммона, а с ними и сыны Моава. Бесчисленной будет их орда. Кони, железные повозки… Позади — крепость Рабат-Аммон. Израильтяне будут плохо вооружены. Но он верил в свой военный гений, в свою находчивость. Он разделит стан врагов на части, разобьет и уничтожит врагов.

Глупые мечты! Священник никогда не заключит с ним союза. Не станет торговаться и никогда не сделает его военачальником, если он не выгонит свою жену.

Собственно говоря, это очень странно. Он, Ифтах, не хуже своего отца. Тот все время упрекал мать в том, что она почитает своего бога Милькома, смеялся, грозил ей пальцем, дразнил… И все равно священник предоставил ему свободу действий. А от него, Ифтаха, он требовал, чтобы тот прогнал свою жену.

Ифтаха охватил гнев. Они просчитаются — и священник, и сыновья Зилпы.

Так, наполненный сменяющими друг друга чувствами, ехал Ифтах на север. Если дорога была ровной, он скакал на своей ослице, если поднималась вверх, шел пешком. По лицу Ифтаха можно было прочитать все его мысли. Оно то становилось страстным, выражая уверенность, то — полным горечи или лукавства. Время от времени он разговаривал сам с собой вслух. Порой громко смеялся — то злобно, то радостно. А его светлокожая ослица словно соглашаясь с ним и кричала.

Порой он размышлял о том, как все должно быть. Он точно знал — что-то произойдет. Но, что надо делать, не представлял.

Так двигался он по долинам и холмам, пересек вьющуюся в ущелье зеленовато-голубую реку Ябок и достиг северного Гилеада, где вместе жили потомки этого рода и сыны Гада и Менаше.

А вот и Бамат-Эла на холме Теребинты. Отсюда, с высоты, виднелись окрестности Маханаима. Справа — принадлежащие ему загоны для скота и пашни. И если бы он даже не узнал, что там так ослепительно сверкает белизной, то все равно догадался бы — это Маханаим, его дом.

Ифтах отдохнул под деревом на холме. Он любил это место и часто бывал здесь. Дерево было старым и невысоким, но мощным, ветвистым. Настоящее Эц Ранан — одно из множества зеленых деревьев, которые боги выбирали своим пристанищем. И это тоже было священным. В его ветвях жил божок этой местности, способный наградить край плодородием или опустошить его. Под деревом стояла каменная глыба, на которой приносили богу жертвы и оставляли дары. Говорили, что теперь дерево освящено Господом. Однако ретивые приверженцы Господа требовали, чтобы Ифтах срубил его, потому что это подозрительное дерево принадлежало чужому божку. Но Ифтах противился многим его людям оно было дорого и, прежде всего, — Ктуре. Ифтах ухмыльнулся. Если он послушается Авиама, ему придется уступить и в этом, срубить дерево. Он посмотрел вверх, в гущу кроны, приветствуя божка, обитавшего там.

Ифтах поскакал с холма вниз. За час до города начинались земли, подаренные Гилеадом ему и его матери. Узкие и высокие, в форме человеческих рук и ног, возвышались межевые камни, посвященные богу Маханаима, могущественному богу плодородия. На этих старых камнях вырезались имена многих людей, которым принадлежали эти пашни. Имена прежних владельцев стирали и наносили новые. Теперь они носили имя Ифтаха. Он провел пальцем по знакам — треугольникам и клиньям. Переплетенные между собой, они свидетельствовали, что эти пашни — его имение. И вот теперь, когда наступит второе новолуние, его символы уничтожат, а на их месте будут начертаны знаки владения сыновей Зилпы.

Ифтах чуть было не задохнулся от негодования. Он покажет им, чего, в конце концов, стоит воля отца. Ведь покойный Гилеад подарил эти угодья ему и никому другому.

IX

Дорога к Маханаиму полого поднималась вверх. Ифтах мог ехать верхом, но спешился. Так будет быстрее. eщё недавно он не торопился домой. Сейчас будто кто-то подгонял его.

Кто это неожиданно вышел навстречу? Счастливый знак… Освещенные лучами заходящего солнца быстро шагали по дороге Ктура и ребенок. Они тоже увидели его, побежали, бросились на шею. Он расцеловал их обеих. Он ощущал потребность в этих поцелуях, хотя они и считались неуместными при посторонних. Он нежно целовал ребенка, свою девочку, свою дочку Яалу. Она смотрела на него влюбленными глазами, наполненными уважением и счастьем. Девочка погладила его по щеке, там, где начинала отрастать сбритая борода. Потерлась щекой о щетину и беззвучно рассмеялась — щетина щекотала кожу. Ифтах хотел посадить на ослицу жену или дочь. Завязался спор. Они уступали место друг другу. Ифтах решил, наконец, усадить на ослицу жену Ктуру. В одной руке он держал поводок ослицы, в другой сжимал маленькую руку дочери. Когда дорога становилась слишком узкой, Яала бежала впереди.

Ктуре явно не терпелось узнать, что произошло в Мицпе. Но она сдерживалась, расспрашивала его о здоровье, рассказывала о незначительных происшествиях в доме и в городе. Он незаметно наблюдал за ней. Стройная, смуглая, любимая женщина грациозно, выпрямив спину, сидела на ослице. И эту женщину он должен прогнать! Неужто Господь не явит ей свою милость?! Внезапно, не объясняя причин, он громко и радостно расхохотался.

Вот они уже в городе, дома. Сестра Кассия и eё муж Пар радостно приветствовали его. Женщины помыли Ифтаху ноги. Наступил вечер. Слуги вернулись с работ, поздоровались с хозяином с почтением, не демонстрируя особую покорность. Некоторые — шутливо. Бывало, Гилеад охотно шутил. Левана обладала веселым нравом. Дом в Маханаиме всегда был наполнен смехом и веселой болтовней.

Сели за трапезу. Сначала ели мужчины. Они расселись на скамьях, склонившись над низким столом. Женщины подавали кушанья. Мужчины оживленно беседовали. Их распирало любопытство, но они не были столь дерзки, чтобы расспрашивать Ифтаха.

И все же… Был среди них старый Тола, нетвердо стоящий на ногах, белый как лунь человек. По происхождению он был из Вавилона, большой северной страны. Когда-то он стал добычей Гилеада. Гилеад давно уже его освободил, и Ифтах, несмотря на то, что Тола был стар и немощен, держал его в доме как главного слугу.

Итак, старый Тола издавал какие-то звуки, показывая жестами, что хочет говорить. Наконец, он открыл рот и спросил Ифтаха без обиняков:

— Ну, как твой брат Елек, эта жадная лиса? Улыбался тебе?.. Недаром у нас ходит поговорка: если Елек целует тебя, пересчитывай зубы.

Ифтах ничего не ответил, но Тола не отставал:

— Надеюсь, ты как следует дал им там, в Мицпе, господин Ифтах! Ты молод, но молодая крапива жжет сильней.

Старик любил поговорки и часто употреблял давно и всеми забытые.

Когда мужчины поели, за трапезой собрались женщины. Мужчины же вышли из дома и, наслаждаясь ночной прохладой, расселись вокруг фонтана, ведя неспешный мужской разговор. Но и теперь Ифтах никому не рассказал, что было в Мицпе.

Только на следующий день, оставшись наедине с Ктурой, он поведал ей обо всем. Они шли по полю. Он держал eё за руку, потом обнял за плечи. Ему хотелось как можно точнее передать все, что произошло, и он старательно и напряженно подыскивал каждое слово. Одновременно он всем своим существом ощущал близость жены, любовался eё нежной смуглой кожей, eё решительной и изящной походкой. Когда он закончил говорить, она высвободилась из его объятий, встала напротив, посмотрела ему прямо в лицо. Eё большой рот растянулся в улыбке. Игриво, словно все это было шуткой, она спросила:

— Ну, что ты будешь делать? Прогонишь меня?..

Она стояла напротив — невысокая, стройная, неизъяснимо прелестная. Он любил ее. Любил все в ней, особенно — eё серые глаза.

— Прогнать тебя?! Лишить себя источника силы! — ответил он и засмеялся. Такое могло прийти в голову только этому священнику.

Они пошли дальше. Тропинка сузилась, он пропустил eё вперед. Eё уверенная легкая походка вселяла в его душу радость. Она обернулась и заметила своим глубоким мелодичным голосом, поддразнивая его:

— Он, должно быть, очень ценит тебя. Иначе не обещал бы так много. Судья в Израиле. Такого не было с времен судьи Гидеона. Ты был бы пятым судьей такого ранга.

— Это не совсем так, — подхватывая eё полушутливый тон, проговорил Ифтах. — Ты забыла про моего отца. Многие, правда, оспаривают его титул. А когда судьей была Дебора, этот титул вместе с ней носил Барак. Сюда же следует причислить и Яира. Хотя, конечно же, великим судьей он так и не стал… Вот видишь, я был бы восьмым.

Дорога опять расширилась. Они пошли рядом, тесно прижимаясь друг к другу.

— Жаль амулетов твоей матери, — сказала Ктура. — Но пусть они будут у Гилеада, в его пещере… Не думаю, что Господь сердится на тебя за то, что ты взял их с собой. Да и за мои, которые ты терпишь в своем доме. Бог никогда не выказывал своего гнева. Ведь в Маханаиме все благополучно: пшеница растет, масло выжимается, стада приумножаются, бесчисленные гости приезжают на стрижку овец. Все нами довольны, все дружат с нами. И дочь у тебя хороша. Не трудно будет обручить eё с мужчиной из приличного рода и с богатым поместьем.

Тень пробежала по лицу Ифтаха. Ктура не родила ему сына. Однако и дочь он любил не меньше, чем мог бы любить самого лучшего сына. Однако неприятно было думать о том, что в сыне ему отказано. Может, это и есть знак гнева Господа? Может, именно от этого предостерегал его священник?

С тех пор как он увидел Ктуру, Ифтах старался строго и точно исполнять заповеди Господа. Сейчас он вновь явственно ощутил испытанные им тогда боль и радость. Бой только что закончился, его сердце все eщё трепетало от жажды борьбы, когда они, прекратив преследование врага, повалились возле своих палаток. Мимо бежали женщины и дети, а эта — быстрее всех. Но он поймал ее. Жар в крови заставлял его торопиться, требовал, чтобы он затащил eё за ближайший куст, разорвал на ней платье и удовлетворил свое желание. Но тут он увидел eё глаза на худом смуглом лице — полные ненависти. Нет, даже не ненависти, чего-то большего. Поймал на себе eё дикий взгляд. И желание заглушило новое ощущение. Он хотел победить eё ненависть. Ему не нужен был eё позор. Он хотел сломить eё ненависть, хотел познать ее, обладать ею вместе с eё чужими для него богами. Он весь горел, но внезапно в нем зародилось что-то холодное, отрезвляющее.

— Если я возьму ее, — подумал он, — eё принесут в кровавую жертву Господу, и Бог убьет eё вместе с другими пленными.

Решение созрело мгновенно. Он вернет eё в лагерь такой, какая она есть, девушкой. Тогда она будет принадлежать ему по обычаю и праву рода и Господа. Вот тогда он и возьмет ее… Так и случилось. Он взял ее. С ней было очень хорошо, и Господа он не обидел. Но почему же ему отказано в сыне? Быть может, все же сердится на него непонятный Бог?

Догадавшись, о чем он думает, Ктура напала на него с напускной серьезностью.

— Если ты думаешь об этом, значит, священник тебе очень многое обещал, и твое сердце жаждет этого, — сказала она. — Может, тебе все же следует выгнать нас: меня и Яалу?

— Не шути так, Ктура, — попросил Ифтах.

— Но что ты собираешься делать? Что будет, если ты оставишь меня? — продолжала она.

— Об этом я и хочу тебе сказать… Его черты обрели жесткость.

— С наступлением второго полнолуния они придут от имени Господа и старейшин, чтобы выгнать нас из нашего дома. Они высекут на межевых камнях имена сыновей Зилпы. И если они проявят великодушие, то доверят мне одно или два стада. И стану я судьей над отарой из трехсот овец. Елек будет платить мне жалование — по три шекеля в год. А если у него будет хорошее настроение, то и тебе — шекель.

— Не могу представить тебя в услужении у Елека, — задумчиво и почти весело сказала Ктура.

И, по-детски гордясь собственным знанием людей, добавила:

— Знаю, что ты будешь делать…

— И что же, умница моя? — заинтересовался Ифтах. — Скажи мне, Ктура.

Ктура, медленно вышагивая перед ним, заговорила снова, и eё речь точно попадала в ритм шагов:

— Прекрасны белые дома Маханаима. Приятно с крыши нашего дома или со сторожевой вышки смотреть на наши земли. До чего же красивы колыхающиеся от ветра хлеба, дрожащая листва олив!.. Но чёрно-коричневые палатки кочующих пастухов тоже прекрасны. Прекрасны радость и страх перед неизвестностью завтрашнего дня, надежда, что в оазисе найдешь воду и пальмы. Прекрасен даже ужас, который возникает, когда до самого горизонта простираются лишь сухие пески. Прекрасны безграничные степи. А бездонное, голубое небо над головой…

Внезапно она остановилась, невидящими, дикими глазами посмотрела прямо перед собой, воздела руки и испустила громкий крик.

Не отрываясь, Ифтах смотрел на нее. Это из его груди исходил eё крик…

Будущее в неясных очертаниях порой мерещилось ему. Внутренним взором он видел, как едет в Южный Гилеад, собирает друзей, чтобы восстать против несправедливости, которая грозила его семье. Но все это были туманные планы. Теперь вдруг в голове его прояснилось. Существует только один выход: он уедет с женой и ребенком в пустыню и будет ждать удобного случая.

Священник предоставил ему выбор: власть или рабство. Но при этом даже не предполагал, что Ифтах найдет третье решение — выберет пустыню.

Всю жизнь Ифтах провел за крепкими стенами. Но часто тосковал в их тесноте. Ему не хотелось больше каждый день натыкаться на межевой камень соседа и ограничивать себя законом и запретами. Он жаждал делать то, что представлялось ему справедливым. Он радовался будущей жизни на просторе, в безграничных степях.

Авиам желал разлучить с ним Ктуру, мечтал держать его в рамках своих дощечек, на которых нацарапаны заповеди союза Господа. Ктура не произносила высоких слов, как это делал священник. Она говорила о доме, о пашне, скитаниях, воде и степи. Но Ифтаху казалось, что он стоит перед ясновидящей, указывающей ему правильный путь.

X

Ифтах прекрасно чувствовал опасности, навстречу которым он шел. Когда он говорил о жизни в пустыне, Ктура вспоминала о скитаниях eё рода. Каждый, кто шел вместе с родом, имел надежную защиту. Принадлежавшие роду составляли единое целое. Если кто-то страдал от несправедливости, это касалось всех. Они устраивали общие праздники, вместе отвечали ударом на удар. Одна мысль об этом пугала захватчиков. Тем не менее, он, Ифтах, не мог присоединиться к кочующему роду аммониак, ибо не мог лишиться собственного Бога. Ему с Ктурой и ребенком предстояло жить в пустыне одиноко. Их некому будет защитить. Никто не встанет рядом, чтобы помочь им или отомстить за них. Мало того. Для них закрыта Мидбар — степь, луга и пастбища, где обычно кочевали эти племена. Им оставалась только Тогу глушь и пустыня.

Как правило, там селились опальные и беглые. Находились и такие, кто скитался по пустыне добровольно. Оседлые смеялись над кочевниками. Давали им клички — «горячие», «скачущие», «саранча». Однако время от времени возникал слух, что кто-то, устав от запретов и заповедей, отправился в Тогу.

Таких людей называли анашим реким, мародерами, пропащими людьми. Их презирали, и они боялись всех. И вот теперь Ифтаху предстояло стать одним из них.

Его фантазия тотчас же набросала план новой жизни. Он умел притягивать к себе людей, его охотно слушали. Может, ему удастся объединить этих «пропащих»… Толпа, которую возглавит находчивый человек, имеет гораздо лучшие перспективы, нежели одиночка. Ифтах злобно улыбнулся. Разве священник не хотел сделать из него вождя? Он сформирует из людей пустыни военный отряд, положит начало новому клану, новому роду…

Между Ифтахом и его сестрой было взаимопонимание. Он часто доверительно говорил с ней, спрашивал eё совета. С eё мужем, Паром, он тоже дружил с юных лет. Пар происходил из знатнейшего клана Гилеада и продемонстрировал свои способности, как в военных, так и в мирных делах. Добрый, со спокойным характером, он был на два года старше Ифтаха. Он никогда не смеялся над затеями брата жены. Наоборот, быстрый, всегда окрыленный смелыми, вдохновенными идеями Ифтах с детских лет привлекал уравновешенного Пара. Без тени зависти он признавал превосходство младшего по годам и был ему надежным другом.

Им, Пару и сестре Кассии, Ифтах первым объявил о своем решении eщё до наступления холодов покинуть Маханаим и страну Гилеад.

Крепкий, приземистый Пар обхватил руками свою круглую голову. Ему требовалось время, чтобы осмыслить услышанное. Кассия осторожно спросила:

— И куда ты хочешь уйти, Ифтах? К шатрам аммонитов, к роду Ктуры?

Он с нескрываемым удивлением посмотрел на сестру. А Пар, будто бы здесь не было Ифтаха, упрекнул жену:

— О чем ты, Кассия? Чтобы он приносил жертвы Милькому?!

Кассия, подняв голову с таким же, как у брата, широким лбом, попыталась оправдываться:

— Нужно же спросить… В конце концов, род Гилеада поступил с ним несправедливо.

Они сидели на каменном обрамлении фонтана и обдумывали ситуацию. Ифтах ждал, что скажет Пар. Тот задумчиво и в то же время решительно размышлял вслух, обращаясь к жене:

— Ифтах не сможет стать слугой сыновей Зилпы. В самом деле, ему остается лишь один выход: уйти в пустыню к пропащим людям.

Лицо Ифтаха просияло. Уравновешенный, рассудительный Пар пришел к такому же мнению, как и он сам. Это укрепляло его решение.

Тем временем Пар продолжал размышлять.

— Послушай, Кассия, — медленно проговаривал он свои мысли вслух. Если начнется война с Аммоном, они и от меня потребуют, чтобы я тебя выгнал. Ведь и у тебя мать — аммонитка…

Он посмотрел своими карими глазами прямо ей в лицо, угадал, что она думает о том же самом. Они рассмеялись, и Пар обратился к Ифтаху:

— Знаешь что, Ифтах. Мы идем вместе.

Пар был законным сыном большого рода, Кассия дочерью судьи Гилеада и соблюдала заповеди Господа. В Мицпе им ничто не угрожало. Но если при все этом Пар предложил отправиться в пустыню вместе, это делалось явно из дружеских чувств.

Ифтах растрогался. Он обнял Кассию и Пара и с теплом в голосе произнес:

— Вы действительно хотите идти вместе со мной? А что будет с детьми?..

На этот раз ответила Кассия:

— Мы, разумеется, возьмем их с собой. Ты ведь тоже не оставишь Яалу…

— Нас будет в пустыне двое мужчин, две женщины и четверо детей, рассуждал Пар.

Он вопросительно взглянул на Ифтаха. Тот, обрадовавшись, что мысли друга совпадают с его собственными, проговорил:

— Ты прав. Это слишком мало, но в каком-то смысле и достаточно много.

В его глазах блеснул лукавый огонек.

— Мы, конечно, не будем кричать о том, что уходим в пустыню, продолжил он. — Но и скрывать тоже не будем.

— Вот именно, — поддержал его Пар. — В городе и в поле есть eщё кое-кто, кому не понравится быть слугами сыновей Зилпы.

— Многие предпочтут уйти с Ифтахом в пустыню, не захотят оставаться у теплого очага в Маханаиме под властью Зилпы, — весело предсказала Кассия.

Они собирались обстоятельно подготовиться к отъезду, и на виду у всех. Все получилось так, как они планировали. Скитания отцов все eщё сидели у гилеадчан в крови. Известие о том, что даже любимый сын покойного судьи отправляется в пустыню, взбудоражило людей. Многие пришли, чтобы присоединиться к Ифтаху.

Главы семейств, бородачи, задумались. Они пожаловали к Ифтаху и сказали:

— Мы беспокоимся, что ты хочешь оставить нас. Укроти свое гордое сердце и не покидай нас, дорогой Ифтах, сын Гилеада. Потерпи, дай нам немного времени, и будешь сидеть у ворот и вершить суд в Маханаиме.

— Не по своей воле я оставляю вас. Меня выгоняют сыновья Зилпы. Если кто и добьется, что я буду вершить суд в Маханаиме, возлюбленные мои отцы и друзья, так это только я сам.

Он долго испытывал тех, кто намеревался вместе с ним отправиться в пустыню. Никого не уговаривал. Наоборот, предостерегал. Объяснял, как тяжела и опасна жизнь в пустынных краях. А в результате брал лишь тех, кого считал здоровыми и надежными, тех, кто был ему симпатичен.

Старый Тола, верный слуга, настаивал, чтобы и его тоже взяли с собой.

— Ты не выдержишь, отец мой, — предостерегал его Ифтах. — Останься и грей свое тело у огня. Я заставлю старейшин в Маханаиме поклясться, что тебе никто не сделает ничего дурного.

— Нехорошо, сын мой и господин, — досадовал обиженный и несчастный Тола. — Ты не уважаешь старость. Знаю, я нетвердо стою на ногах, но моя третья нога — мой жизненный опыт.

Ифтах не мог позволить, чтобы сыновья Зилпы выместили гнев на старике, и, в конце концов, обещал взять его с собой.

Теперь предстояло выбрать направление. Быть может, лучше пойти на север, где много труднодоступных гор? А, может на запад, где раскинулась такая сухая пустыня, что ею пренебрегали кочевые племена?..

Когда Ифтаху было десять лет, некий Рейбен — молодой, веселый человек, всеобщий любимец — убил в ссоре кого-то. Убитый был противным парнем, первым затеял конфликт и долго, упорно пытался разозлить Рейбена…

По законам рода, мишпат требовал выдачи Рейбена клану убитого, чтобы умертвить его, забросать камнями. И даже судья Гилеад не мог ничего изменить.

Ночью Рейбен бежал. Как выяснилось позже, в страну Тоб. Гилеад считал, что он выбрал хорошее убежище. В стране Тоб он был в безопасности. С тех пор мечты о свободе и независимости Ифтах связывал со страной Тоб.

Однако прежде чем принять окончательное решение, он посоветовался с Паром и другими мужчинами. Страна Тоб располагалась в краях, где земли рода Менаше имели неясную границу с королевствами Башан и Зоба. Это была дикая страна. Из-за жестоких зим она пользовалась дурной славой. Ни один князь рода не претендовал на нее, никто не хотел быть в ней судьей. В стране Тоб царила свобода. Для Ифтаха и его единомышленников это был желанный мир.

И вот они договорились, что выбирают именно эту суровую страну. Те, кто оставался в Маханаиме, забеспокоились — их близких ожидает немало неведомого и плохого. Те, кто добровольно принял решение следовать за Ифтахом, почувствовали неприятное жжение в груди. Они стремились к новому, и только теперь увидели — как хороша страна Гилеад.

Почти все поднялись в Бамат-Эла, к горе Теребинты, к богу, который жил в ней, властелину округи, чтобы отдать ему последний долг. Они чувствовали себя виноватыми перед богом, который нашел себе пристанище в изъеденном червями дереве. Чувствовали себя дезертирами и молили, чтобы он простил их. Одновременно, обращаясь к божку на горе, они знали, что грешат перед Господом, от помощи которого теперь будет зависеть гораздо большее, нежели раньше. И они принесли ему жертвы.

Ифтах ощущал то же, что и его люди. Но как бы ни было ясно, что все начинается снова, старая жизнь для него не кончилась. Гнев против мачехи и братьев будет жечь его грудь даже в пустыне. Придет день, когда он заставит их до дна осушить сосуд горького смирения. У него eщё есть дела в Гилеаде. Он вернется. Он не порвет связь между ним и людьми Маханаима. Они не сделали ему ничего плохого — уважали его, были дружны с ним, и должны впредь оставаться его друзьями.

Он организовал празднество, трапезу, в которой должен был принять участие Господь — Бог Союза и Братства. В Его честь зарезали годовалого теленка и расчленили его на куски. Главы семей и предводители семерок, на которые Ифтах разделил свой отряд, прошли между кусками и поклялись: пусть их самих изрежут на куски, как зверей, если они нарушат верность друг другу.

Праздник удался на славу. Едва ли в окрестностях Маханаима устраивали когда-нибудь праздник, свадьбу, поминки, стрижку овец, на которых ели бы и пили так, как на этом великом празднике союза и прощания с «бродягами». Четыре мешка лучшей муки — четыре обычных нормы — использовали для выпечки пирожных. Кроме годовалого теленка, зарезали откормленного быка и несчетное количество баранов и овец. Каждый из отъезжающих с Ифтахом получил кусок филейного мяса и жирный кусок баранины, а также два кувшина вина.

На следующий день после этой трапезы, на рассвете, Ифтах покинул город Маханаим. По настоянию старого Толы на городских воротах вырезали надпись и закрасили eё красной краской. Мало кто мог eё прочитать, но все знали eё значение: «Благословен будь твой отъезд, благословенно и возвращение».

Таким трогательным пожеланием провожал его Маханаим, и Ифтах отправился в пустыню. Он и Ктура скакали на светлокожих ослицах. Его бородка выступала вперед, волосы Ктуры развевались на легком ветру. Яала сидела на более старом, хорошо дрессированном скакуне.

Семерки были хорошо вооружены. Процессию заключало два стада, двенадцать до предела навьюченных ослов везли добро отъезжающих. Нет, это было действительно не бегство человека, выброшенного со своего места, это был отъезд вождя, которому предстояло выполнить важную миссию.