1. Chez nous

— Говорю вам, как оно есть, — горячился Зепп Траутвейн. Он почти визжал; стремительно, неловко, носками внутрь, бегал он по такому неуютному, пышному кабинету Гейльбруна. — Мне ваша статья против Визенера нисколько не нравится. Она мне претит. Не к лицу нам пользоваться приемами, к которым прибегают те. Нет, пусть уж ими пользуется эта мразь.

Гейльбрун лежал на софе в своей излюбленной позе, скрестив руки под головой; он не выспался, но сегодня это не так заметно, как обычно. Его явно задело, что Траутвейн так обрушился на него. Пока он ограничился только тем, что возразил с мягкой иронией:

— Ну, конечно, ведь мы на опыте убедились, каких блестящих результатов можно добиться благородством. Те господа отвечают на благородство отменно благородным поведением, не так ли? — Он приподнялся и стал излагать Траутвейну мотивы, которые заставили его выступить с этой статьей. Визенер, — сказал он, — из них самый вредный. Остальные — безмозглые идиоты, они рычат по подсказке своего министерства рекламы. А Визенер прекрасно знает, что делает. Такой умный враг, как он, опаснее сотни глупых крикунов. Атаковать такого врага, поколебать его положение — это необходимо, это заслуга.

Логичность рассуждений Гейльбруна заставила Траутвейна, взволнованно бегавшего по кабинету, остановиться. Против доводов Гейльбруна, конечно, ничего не скажешь. Но защита правого дела, наверно, не единственная причина его свирепых нападок на Визенера: еще в Берлине между ними существовало острое соперничество. Оно-то, как полагал Траутвейн, и придало статье Гейльбруна такой злобный и личный характер; потому-то Траутвейн, человек глубоко порядочный, но резкий, так обрушился на Гейльбруна.

— Не можем же мы, — горячился он, — нападать на Визенера за то, что он не держится «принципов», против которых мы сами ведем борьбу и над которыми сами смеемся. Пускай себе «оскверняет чистоту расы» сколько его душе угодно. Негодяем делает его не это, а сознательная лживость его политической позиции и методов. Вините его за то, за что его следует винить, и в какой угодно резкой форме, но разнюхивать альковные тайны нам не к лицу.

Тут уж Гейльбруна взорвало не на шутку. Покряхтывая, он опустил ноги на пол. Встал. Высокий, элегантный, но уже не такой осанистый, как прежде, он стоял перед Траутвейном и зло смотрел на него воспаленными глазами.

— «Парижские новости» существуют не для того, чтобы задаваться академическими вопросами: какие средства в политической борьбе разрешены и какие под запретом. От своих статей я жду практических результатов, жду определенного эффекта, для того я их и пишу. Конечно, не так уж важно, поколеблено положение Визенера или не поколеблено, но кое-что это все же значит. Я никак не пойму, почему именно с Визенером нам полагается деликатничать. Во имя чего я должен соблюдать благородные правила игры, если он только и делает, что бьет ниже пояса? Я надеюсь, дорогой мой, вам небезызвестно, что мы боремся с нацистами не на жизнь, а на смерть. Тут белые перчатки не всегда уместны.

Его раздражение росло с каждым словом, и он, в свою очередь, перешел в ожесточенное наступление.

— «Не будь слишком мудр и слишком справедлив, дабы не погибнуть», процитировал Гейльбрун. — Не мешало бы вам, дорогой Траутвейн, хорошенько усвоить это изречение. Даже когда дело касается газетного подвала. Решающим мерилом при оценке любой нашей работы должно быть одно: содействует она успеху нашего дела или не содействует.

— Ну и что же? — удивленно спросил Траутвейн; он совершенно не понимал, куда клонит Гейльбрун.

— Я имею, разумеется, в виду, — пояснил Гейльбрун, — новеллу Гарри Майзеля об эмигрантах, которую вы протащили в газету за спиной у своих коллег. Таких шуток мы себе позволить не можем. — Он энергично мотнул подстриженной ежиком, квадратной седой головой в сторону Траутвейна и расправил опущенные плечи.

— Кто-кто, а уж я не стану на пути молодого таланта, — еще величественнее, чем всегда, сказал он. — Ведь я вас защищал перед Гингольдом, когда вы принесли стихи этого вашего Чернига. Но то, что вы сделали теперь, совершенно непозволительно. Если вещь настоящая, я готов принять на себя гнев читателей. Но вызывать возмущение печатанием short story вашего Гарри Майзеля — нет, увольте. Для этого наше положение слишком серьезно. Читатели негодуют. На нас обрушилась Ниагара писем возмущенных читателей. И, что самое скверное, читатели наши правы. Нельзя печатать вещей, где эмигранты выводятся в такой сомнительной роли, как в произведении вашего протеже. Разве и без того эмигрантов не поносят со всех сторон? Прикажете еще и нам самим марать свое гнездо? То, что вы сделали, драгоценнейший Траутвейн, — прямой ущерб нашей газете. Я понимаю читателей. Я на стороне Гингольда. Я против вас.

— Весьма сожалею, — запальчиво взвизгнул Траутвейн, — по это не значит, что вы меня убедили. Для чего нам газета, если мы не смеем говорить правду? И если мы не смеем говорить правду о себе, то откуда у нас возьмется мужество говорить ее о других, о наших противниках? Как раз это, и только это — то, что мы говорим правду, а все остальные лгут, — и дает нам право нападать на других. «Читатели негодуют», — издевался он, этакие ослы, этакие дубины, стыдно писать для таких читателей. Неужели эти идиоты воображают, что эмиграция сплошь состоит из героев и ангелов? Им бы порадоваться, что среди них есть такой поэт, как Гарри Майзель.

— В том-то и дело, что они не радуются, — назидательно заметил Гейльбрун; он уже снова был кроток и деловит. Что поделаешь, стремительный и горячий Траутвейн нравился ему. Нет, в самом деле, невозможно быть заодно с Гингольдом против Траутвейна. И Гейльбрун снова перешел на отеческий тон умудренного жизненным опытом человека: — Однако раз уж мы пишем для такого читателя и раз мы, к сожалению, от него зависим, втолковывал он своему коллеге, — мы не можем помещать вещи, вроде новеллы вашего Майзеля. Вполне допускаю, что она неплоха, с досады я не обратил внимания на ее достоинства. Но впредь будьте поосторожнее с таким опасным материалом, даже если он высокого качества.

— Я не считал эту новеллу опасной, — наивно, чуть ли не виновато сказал Траутвейн. — Ужасно трудно привыкнуть к мысли, что и среди нас так много дураков.

— Надо, однако, привыкать. — Гейльбрун пожал плечами. — У них там дураков девяносто девять процентов, а у нас — девяносто пять. — Он сгорбился, стал прежним, всегда усталым Гейльбруном. — Откровенно говоря, все складывается не так, как нужно бы, — грустно сказал он. — Наш Гингольд, сами знаете, немного прижимист. Может быть, лучше было бы, когда я создавал «Парижские новости», остановить свой выбор на другом финансисте. Но на любое дело вы раздобудете средства легче, чем на литературу побежденных. Ведь Гингольд дал деньги на «Парижские новости» не ради моих прекрасных глаз. И не во имя правды, а чистогана ради. Он человек осторожный, и стоит двум-трем читателям выразить недовольство, как у него уже поджилки трясутся.

Тяжелым, негнущимся шагом Гейльбрун подошел к софе, медленно на нее опустился; было заметно, что ему за шестьдесят.

— Мне нелегко, дорогой Траутвейн, — сказал он. — Будь я волен поступать по своему усмотрению, я был бы сговорчивее. И вы бы печатали своего Чернига или Майзеля сколько влезет и денег платили бы им сколько влезет. Но, к сожалению, дело не только во мне. Приходится быть расчетливым. Стоит отпасть двум десяткам подписчиков, как Гингольд начинает плакать и стенать, а чуть дела наши поправляются, он немедленно снимает все сливки себе, вместо того чтобы вложить средства на улучшение газеты. Мы чертовски бедны, волей-неволей экономишь. Каждая лишняя строчка, пусть даже и очень хорошая, вытесняет другую, нужную. Я бы с удовольствием помог вашим протеже, но, к сожалению, не могу превращать «Парижские новости» в благотворительное общество. — Он лег, закрыл глаза, вздохнул. — Меня обвиняют в легкомыслии, — сказал он. — Меня попрекают тем, что время от времени я провожу ночь в каком-нибудь фешенебельном клубе и поигрываю в карты. У меня чертовски много работы. Неужели я не имею права изредка развлечься, освежиться? Возможно, что наша работа здесь не очень-то нужна, но, несомненно, это — самое нужное из всего, что эмигранты могут делать сегодня. Так неужто нашему брату надо вести монашеский образ жизни в ущерб своей работоспособности — и только ради того, чтобы время от времени уделить сто франков какому-нибудь нищему?

Траутвейн видел, как утомлен и раздражен Гейльбрун. Ему стало жаль его, вся его злоба улеглась. Гейльбрун рассказал ему, как было известно Траутвейну, далеко не о всех своих заботах; еще немало других обстоятельств омрачало его существование. Семейные дела его были крайне запутанны. С женой он большей частью жил врозь, дочь была замужем в Мюнхене за доктором Клейнпетером, известным терапевтом, и там как будто тоже не все ладилось: дочери нельзя было оставаться больше в Германии, этому браку «арийского» врача с еврейкой грозило, по-видимому, крушение. И денежные дела Гейльбруна, несомненно, были из рук вон плохи. Не надо так строго судить его. Ничего удивительного, что ему захотелось хоть раз отвести душу и обрушиться на своего главного врага — Визенера. Его, Гейльбруна, нацисты всячески старались смешать с грязью — и через газеты и по радио; они не гнушались никакой ложью.

— Я всегда забываю, — с раскаянием признал Траутвейн, — что пора гуманизма миновала. Я и сам подчас брал в руки навозные вилы вместо рапиры.

— Бывало с вами, дорогой Траутвейн, бывало, — энергично закивал большой головой Гейльбрун. Оба вспомнили о «задницах» и «пачкунах», вызвавших недовольство Гингольда, и улыбнулись.

По четвергам Гейльбрун собирал у себя гостей. Зепп и Анна Траутвейны довольно часто бывали на этих вечерах. Зепп обычно не замечал ни комнат, ни обстановки, но даже ему неизменно бросалось в глаза, что парижская квартира Гейльбруна была копией его берлинской квартиры — словно призрак былого. Не в пример многим другим, Гейльбруну удалось вывезти из Германии свою обстановку. И теперь она заполнила его комнаты, громоздкая, старомодная, неудобная, вычурно-роскошная; в первое же свое посещение Анна заметила, что вся эта мебель расставлена совершенно так же, как в Берлине. И еда подавалась на той же излишне разнообразной посуде — это она тоже отметила с первого же раза. И люди были те же, и разговоры велись такие же.

Правда, фрау Гейльбрун сегодня отсутствовала. Муж и жена снова жили врозь. Временами они мирились; фрау Гейльбрун страстно любила мужа, но жить с этим надменным, бестактным человеком было нелегко, и, как ни влекли ее к мужу его блестящие качества, их оборотная сторона отталкивала ее не меньше. Гости Гейльбруна никогда не знали, уместно ли осведомиться, как поживает его жена.

Сегодня принимал гостей он один и делал это шумно, размашисто, весело, хотя в этом веселье сквозила некоторая судорожность.

Собралось, вероятно, человек двадцать. Среди них были люди с именами, в свое время звучавшими в Берлине довольно громко; в числе гостей находились и бывший министр, и бывший статс-секретарь, и бывший университетский профессор, и бывший директор крупного концерна, и бывший редактор известной берлинской газеты, и бывший музыкальный критик, когда-то задававший тон в музыкальных кругах Берлина. Ужин был отличный, гости оживленно беседовали, все были хорошо одеты и прекрасно чувствовали себя в этой привычной солидной обстановке.

Как всегда, Гейльбрун расхваливал свою кухарку. То, что подают его гостям, — это настоящий берлинский ужин славных времен республики. Берлин, славные времена республики — это-то, очевидно, и надеялись найти здесь гости, они с радостью окунались в атмосферу прошлого. Словно но уговору, все избегали злободневных тем. Зато предавались радостям былых побед, негодовали по поводу былых поражений, спорили о давно позабытых предметах споров; безвозвратно минувшее не было минувшим, оно было здесь, оно жило; собеседники горячились — так ли это происходило или иначе? — если им случалось разойтись в мнениях насчет какой-нибудь безразличной детали. Так было с большинством немецких эмигрантов: они не могли оторваться от своего прошлого, оно представало перед ними все в большем и большем блеске. «У нас» это было так, говорили они, «у нас» все было лучше, практичнее, целесообразнее. «У нас», говорили они, думали, сожалели, сравнивали, повторяя по всякому поводу и на родном языке и по-французски: «у нас», «chez nous». «Мосье chez nous» — прозвали этих людей французы. И вот сегодня вечером, у Гейльбруна, все чувствовали себя как дома, chez nous, эти несколько часов все благодушествовали.

Старый профессор Рингсейс заговорил с Траутвейном. Тайный советник Рингсейс был эллинистом с мировым именем, его книги, посвященные спорным вопросам гомероведения, находили отклик далеко за пределами круга специалистов. Хоть и «ариец», к тому же далекий от политики человек, он все же был изгнан из родной страны; более того, пережитое им в третьей империи так подействовало на него, что теперь его считали не вполне здоровым душевно.

А случилось вот что. Наиболее ценным вкладом в современную немецкую классическую филологию считалась «Энциклопедия классической древности». Над ней работало уже второе поколение ученых. Нацисты изъяли из списков участников этого труда всех ученых-евреев, чем затянули окончание всей работы и навсегда подорвали ее ценность и значение. Подавленный случившимся, Рингсейс неуважительно высказался о национал-социалистском правительстве. И тогда, как рассказывают, на него донес собственный его племянник, подросток, к которому он был очень привязан. Власти вызвали Рингсейса и в вежливой форме заявили ему, что у правительства остается два выхода: либо, если донос молодого человека соответствует действительности, заключить его, профессора Рингсейса, в концентрационный лагерь, либо, если донос ложен, отдать юношу в исправительно-воспитательное заведение. Как Рингсейс вышел из положения, не известно.

Так или иначе, теперь он жил в Париже и рассказывал всем и каждому, как хорошо он себя чувствует оттого, что ему больше не нужно читать лекций и руководить семинаром. Он посвятил себя исключительно литературной работе и живет радостями сегодняшнего дня, он никогда и не подозревал, до чего это приятно. Вид у него был какой-то странно замкнутый, он часто улыбался, от него исходила кроткая, искусственная тишина, словно этот человек тщательно завернул себя в вату. «Оказывается, — говаривал он, — залепить уши воском полезно не только тогда, когда спасаешься от пения сирен». Иногда он толковал своим собеседникам: «Все дело в маленьком словечке „ара“. Мы переводим его выражениями „и вот“, или „стало быть“, или просто „итак“, или „следовательно“, или на худой конец говорим, что это — вводное словечко, и опускаем его вовсе. Но Гомер отлично знал, зачем он его так часто употребляет. Первоначально оно означало „как и следовало ожидать“. Его нельзя опускать. Оно как раз и придает эпичность, спокойствие, мудрость. Если бы мы поглубже вникали в это слово „ара“, многого не случилось бы. Будущий создатель эпоса, несомненно, напишет: „Получив власть, они, как и следовало ожидать, схватили всех тех, кто их не любил, связали, избили их, как и следовало ожидать, разграбили их имущество и отняли у них драгоценную жизнь“. Да, в этом маленьком словечке „ара“ глубокий смысл, а между тем иногда оно пишется сокращенно, встречается и в виде „ар“, а порой — и только как „р“.

— Они чувствуют себя хорошо, — с детской улыбкой сказал эллинист Траутвейну, указывая на остальных гостей. — Почему бы и нет? Эти человечки правы. Существует вариант, по которому Одиссей остается у феаков. Тот, кто сочинил этот вариант, несомненно, кое-что испытал в жизни.

Траутвейн разглядывал старика, его большое тихое лицо, обрамленное седеющей шкиперской бородкой, его глаза навыкате. Этот не допускает к себе прошлое, то, что кануло в вечность, он наслаждается безответственностью изгнания. Он, должно быть, мечтал когда-то о „заслуженном отдыхе“, а теперь радуется „отдыху“ без признания заслуг. От встречи до встречи он казался все более счастливым. При этом он заметно сдавал, и не только душевно, но и внешне, хотя сам, видимо, этого не чувствовал.

Тем временем между бывшим министром и бывшим главным редактором возник серьезный спор. Спорили о хлебных пошлинах, которые лет двенадцать или тринадцать назад хотел провести министр; журналист в свое время жестоко их критиковал. Оба говорили с такой запальчивостью, что постепенно все вокруг замолчали и стали прислушиваться. Спорщики все больше и больше горячились, оба даже побагровели. Казалось, стоит только министру опровергнуть возражения журналиста, и он немедленно добьется введения пошлин. И тот и другой совсем забыли, что предмет их спора относится к далекому прошлому и что вопрос давно утратил всякое значение.

Рингсейс слушал и покачивал головой.

— Разве они не похожи, — спросил он у Траутвейна с мягкой и хитрой улыбкой, — на тени, которые посетил в аду Одиссей? Тени продолжают в подземном мире то же существование, которое вели, когда были живыми людьми, они ненавидят и любят друг друга, как при жизни.

Зеппа Траутвейна взволновали слова старика. Весь этот ужин, со всем его шумом и гомоном, показался ему вдруг чем-то призрачным. „Неужели только я один здесь трезв? — думал он. — Когда напишут историю последних двадцати лет, хлебные пошлины попадут в самом лучшем случае в сноску, напечатанную петитом, а эти люди все еще воображают, что ворочают миром. Старик прав: они умерли, и сами того не знают“.

С изумлением видел он, что и Анна поддалась общему настроению. От природы она была человеком веселым, и вот сегодня все ее мелкие горести, все ее повседневные заботы улетучились; она много смеялась, сверкая крупными белыми зубами, она снова стала той Анной, к которой в свое время в Германии в любом обществе все льнули. Она с удовольствием поужинала, немного выпила; этот старый дом, эта старая мебель нравились ей, да и люди были ей по душе. В привычной немецкой атмосфере Анна ожила. К ней вернулись ее обычная свежесть, живость, жизнерадостность. Ее красивые глаза блестели, крупное лицо уже не казалось отцветшим, оно сияло.

Зепп Траутвейн был не из тех, кто портит общее веселье, он от души радовался, что Анна хорошо себя чувствует здесь. Но вся эта ребячливая суетня раздражала и угнетала его. Эти люди выброшены из живого потока, они барахтаются в мертвом болоте, и, сколько бы они ни тешили друг друга сказками о том, как хорошо было вчера, сегодня положение иное, и нет никакого смысла обманываться на этот счет. Ему стало тошно от этой искусственной веселости, и он ушел в отдаленную комнату, где никого не было.

Он подошел к радио, принялся вертеть ручки приемника, который стоял здесь, уменьшил громкость, чтобы не мешать сидевшим в столовой. Со всего мира хлынули на него разнообразнейшие звуки. Назойливее всех выделялся один голос — пошловатый тенор, который вещал со всех германских радиостанций. Зепп Траутвейн часто слышал этот голос, он принадлежал германскому министру. То, что говорил сей субъект и как он говорил, показалось Траутвейну одновременно гнусным и смешным. Часто, заслышав этот голос, он переводил стрелку приемника, но в эту минуту ему было так тяжко, что голос нациста пришелся ему кстати, он превращал его пассивную печаль в ненависть, в действенную силу.

Траутвейн злобно усмехнулся. На каком солдатском языке говорят теперь в третьей империи. Даже и тон у них казарменный; насильники и фанфароны, они переносят слова из области военной в те области, с которыми не имеют ничего общего. „Трудовой фронт“, „бои за производство“. Разве фабрики это поля сражений? Разве труд — военная деятельность? Скоро о германском министре, сходившем в уборную, газеты будут сообщать, что он выдержал „опорожнительную битву“.

Впрочем, то, что кричал в эфир этот голос, столь очевидно противоречило действительности, что Траутвейн не мог понять, как человеческий язык способен произносить во всеуслышание такую насквозь лживую бессмыслицу? Голос расписывал жителям Германии, у которых с каждым днем становилось все меньше хлеба, насколько им живется лучше, чем жителям других стран; он говорил людям, которые со страхом озирались по сторонам, прежде чем прошептать слово безобиднейшей критики, что только они пользуются подлинной свободой. Голос нагло искажал все, что делалось вокруг, представляя все навыворот, „во благо национал-социализма и народа“. Каждый слушатель, сохранивший хотя бы крупицу разума, не мог не заметить этого. Но в той аудитории, перед которой выступал оратор, как видно, очень немногие были в здравом рассудке. Траутвейн слышал, как они восторженно принимали эту лавину слов, как они до хрипоты кричали от восторга, аплодировали и стучали ногами, нередко, впрочем, невпопад. Было, видимо, уже безразлично, что говорил этот человек: они привыкли восторженно встречать этот подлый голос, который приятно щекотал и раззадоривал то подлое, что было в них самих. Зеппу Траутвейну не раз уж приходилось слушать по радио подобные выступления. Но гнусность и шутовство этой радиокомедии приковали его к приемнику. Сегодня, до краев полный горечи, он с особой ненавистью ощущал позор своей родины.

Мало-помалу голос, доносившийся из радиоприемника, привлек и других гостей Гейльбруна, в конце концов все перешли в эту комнату. Они стояли и слушали, одни с иронической или брезгливой усмешкой, другие — покачивая головой, третьи — смеясь. Постепенно, однако, смех замер. Все беззастенчивее искажались истины, все наглее становилась трескотня. И они слушали ее, подавленные. По тому, что нынешние власти осмеливались преподносить немецкому народу, можно было заключить, насколько им уже удалось одурманить этот разумный народ глупыми россказнями. Безмолвно сидели или стояли гости Гейльбруна. Куда девалось их недавнее оживление? В тяжелом безнадежном молчании слушали они подлые речи, произносимые подлым голосом.

Наконец Траутвейн резким движением выключил радио. Внезапно наступила благодатная тишина, словно вдруг прервалось отвратительное сновидение. Они глядели друг на друга, стараясь снова придать застывшим лицам непринужденное выражение и, смеясь, отмахнуться от ужасных выводов. Но это им так и не удалось. Очень скоро разговоры иссякли, возникло новое, еще более тягостное молчание.

И в этом вновь наступившем молчании прозвучал голос старого Рингсейса. Медлительно, кротко кивнул старик большой головой, ласково обвел выпуклыми глазами всех присутствующих.

— Женихи, — сказал он, — напали на дом Одиссея, и разграбили его имущество, и совершили насилие над его людьми. Но Пенелопа прядет свою пряжу, Пенелопа хитра, она проведет женихов, она ждет, и Одиссей вернется. Eleusetai, — повторял он одно и то же утешительное слово в его древнем звучании. Он сказал все это без всякого пафоса, как мимоходом брошенное замечание, как спокойное утверждение. Никто не улыбнулся, все, даже те, кто не знал греческого языка, поняли греческое слово, все были в это мгновение благодарны впадающему в детство старику.

Гости попытались вернуться к прежней непринужденной болтовне. Анна решила проучить музыкального критика Залинга, когда-то всесильного в музыкальном мире Берлина. В свое время Залинг избрал мишенью для своих остроумных, но несправедливых и некрасивых нападок Зеппа Траутвейна. Он испортил много крови Зеппу, и, несомненно, не будь этих наглых выпадов, Зепп достиг бы гораздо большего. И вот сегодня Анна отомстила Залингу. Она припоминала выражения, злые, ехидные, которыми Залинг в свое время атаковал ее Зеппа, она донимала Залинга и страстно, с большим пониманием отстаивала работу своего мужа. Залинг, неповоротливый, неуверенный, вяло и бесцветно отбивался. Анна чувствовала себя в ударе, громко вышучивала его, трунила над ним. И, видя, что в обществе он настолько же робок и неуклюж, насколько развязен и ловок за письменным столом, она наседала на него все сильнее и сильнее, давая волю своему ядовитому остроумию. Залинг защищался неудачно, беспомощно, он был жалок, и все симпатии были явно на стороне Анны.

Зеппа коробило то, что делала Анна. Он знал границы своих возможностей и тем увереннее чувствовал себя в этих границах. Огорчения, причиненные ему злобными выпадами Залинга, он уже и тогда быстро стряхнул с себя, а теперь, в изгнании, он вовсе о них забыл. Он не одобрял наскоков Анны на этого неловкого человека и старался помочь ему выпутаться из ее силков.

В сущности, ему было жаль Залинга. Для Траутвейна прошлое действительно умерло, для него существовал лишь Залинг сегодняшнего дня, а этот Залинг был такой же эмигрант, как и он сам. Он отвел его в сторону и заговорил с ним дружески, участливо. Залинг же, памятуя все то зло, которое он причинил Траутвейну, оставался настороже. Траутвейн старался рассеять недоверие собеседника, с неподдельным участием расспрашивал, над чем он работает, и тот рассказал ему о своем труде „История музыки восемнадцатого века“, который он писал восемь лет и который теперь, по всей вероятности, заплесневеет у него в ящике письменного стола. Траутвейн серьезно призадумался, нельзя ли все-таки найти для него издателя. Однако Залинг, не представлявший себе, что человек может забыть причиненное ему зло, опасался, как бы за внешним дружелюбием Траутвейна не крылось сугубое коварство: он замкнулся в своей подозрительности, в своем озлоблении.

Траутвейн сидел в тяжелом раздумье. Что за мелкие людишки, до чего они замурованы в своем прошлом. Как мало таких, кто стал лучше в изгнании, как много опустившихся. Гарри Майзель со своим „Сонетом 66“ тысячу раз прав. Эти эмигранты — какой-то жалкий блошиный цирк.

— Зачем ты так донимала Залинга? — спросил он Анну, улучив минутку, когда они оказались одни.

— Что же, прикажешь его по шерстке гладить за его подлейшую статью о твоей „Путеводной звезде“? — запальчиво спросила в ответ Анна.

— Да ведь все это теперь яйца выеденного не стоит, — урезонивал ее Траутвейн. — И разве ты не видишь, как он жалок, принижен?

Анна видела и в эту минуту особенно любила мужа.

От природы человек веселый и добродушный, Траутвейн к концу вечера стряхнул с себя тягостные мысли, от презрения к людям не осталось и следа, он поддался общему беспричинному и безобидному веселью. Гости Гейльбруна, а теперь и Траутвейн вместе с ними, все больше погружались в воспоминания молодости. Эти люди — среди них не было никого моложе сорока лет, превратившись в двадцатилетних юношей и девушек, вновь переживали беззаботные дни довоенного времени. Вспоминали то неудачные, то забавные похождения, говорили о заботах той поры (какие уж это были заботы), о некоторых кафе мюнхенской и берлинской богемы, о вечеринках в ателье художников и поэтов, о нравах, книгах, картинах той поры.

Кто-то вспомнил пародию на разбойничью песню, несколько сезонов оглашавшую все вечеринки мюнхенской богемы. Но полностью никто уже не знал текста песни. И только Траутвейну удалось в конце концов извлечь из своей памяти недостающие строчки третьей строфы. Эта третья строфа звучала так:

И все были довольны и благодарны Траутвейну за то, что в его памяти сохранились слова этой строфы.

 

2. Вы еще сбавите спеси, фрау Кон

На следующий день Анна неожиданно быстро выполнила несколько поручений доктора Вольгемута, и у нее осталось немного свободного времени. Радуясь непривычному досугу, она медленно шла по Тюильрийскому саду; и вдруг ее окликнули.

Это была Гертруда Зимель, жена адвоката Зимеля, члена правления Бетховенского общества. Общество это по ходатайству Траутвейна предоставило стипендии нескольким его протеже и субсидировало некоторые постановки, которые иначе так и не увидели бы света. Гертруда Зимель питала интерес к литературе, к искусству и смыслила кое-что в музыке. Но она любила щеголять своими духовными запросами. Она всегда держала себя как всевластная жена мецената и влиятельного лица, и Анна порой разрешала себе удовольствие поощрительно поддакивать фрау Зимель, чтобы еще больше ее раззадорить.

В Париже они встречались редко. Гертруда Зимель сердечно, по-женски обрадовалась встрече с Анной и предложила зайти на четверть часа в кафе Румпельмайер. Для Анны кафе это было слишком дорогим. Но сегодня она была довольна своей внешностью. Лишь позавчера по случаю вечеринки у Гейльбруна она покрасила волосы, и ей очень хотелось именно перед Гертрудой Зимель блеснуть своей внешностью. Она согласилась.

И вот обе сидят в красивом кафе под портиками на улице Риволи, среди холеных, не знающих нужды женщин, среди благодушной болтовни и довольства. У Анны Траутвейн и у Гертруды Зимель такой же свежий и беззаботный вид, как и у других; можно подумать, что они сидят в кафе Добрина в Тиргартене.

В глубине души Анна и Гертруда Зимель испытывали дружески враждебное любопытство друг к другу; каждой хотелось знать, как в действительности живется другой. Но обе не проронили по этому поводу ни звука, наоборот, обе скрывали свои заботы, держали себя спокойно и уверенно, делая вид, что ничто в их жизни не изменилось. Они не были в изгнании, они были у себя в Берлине.

Болтали о выставках, которые, к сожалению, за недостатком времени еще не удалось посетить, слегка коснулись политики, говорили о парижской жизни, но тоном путешественников, для которых приятные и неприятные стороны этой жизни не имеют существенного значения. Анна Траутвейн разглядывала изящную, беспечную Гертруду Зимель и спрашивала себя, неужели все перенесенные беды соскальзывают с этой женщины как с гуся вода? Гертруда Зимель жаловалась в эту минуту: как трудно найти вышколенную, надежную прислугу. Анна вспомнила о маленьком эпизоде из недавнего прошлого третьей империи, который ей рассказала одна ее приятельница. Евреям там запрещено нанимать „арийскую“ прислугу; поэтому многие зажиточные еврейские семьи сменили „арийскую“ прислугу на еврейскую. Приятельница Анны была в гостях у одной пожилой дамы, у которой служила теперь горничная-еврейка. Старушка мягко сделала замечание своей новой горничной за то, что та опять поставила в вазу увядшие цветы, не заменила их свежими. На это горничная дерзко, мудро и скептически ответила ей: „Ничего, вы еще сбавите спеси, фрау Кон“.

Этот маленький горький анекдот вспомнился Анне, когда она слушала Гертруду Зимель. „Ничего, вы еще сбавите спеси, фрау Коп“, — думала она, разглядывая собеседницу недобрыми глазами. Она старалась держаться с достоинством, лицо ее выражало энергию и живость, красивые глаза блестели, приятный голос звучал ясно и уверенно, движения были спокойны и точны — в ней и следа не было той Анны, которая однажды ночью так кричала на своего тужа.

Напротив, она со спокойной гордостью рассказывала о работе своего Зеппа, о том, что он закончил ораторию „Персы“, которую теперь уже почти наверное примут на парижском радио.

— А сколько платят за такую передачу? — вдруг задумчиво спросила Гертруда Зимель.

Анна поставила на стол чашку, так и не донеся ее до рта. Неужели этот вопрос задала ей Гертруда Зимель, та самая Гертруда, которая как огня избегала разговоров о ценах, обо всем, что связано с деньгами, — это всегда было ниже ее достоинства; та самая элегантная Гертруда Зимель, которая интересовалась только искусством и светской жизнью? Анна не раз подсчитывала, какое облегчение при нынешних обстоятельствах внес бы в бюджет семьи гонорар за „Персов“; конечно, по сравнению с регулярными поступлениями от оперной постановки такая сумма — пустяк. Что имела в виду Гертруда Зимель? Было ли это проявление искреннего интереса? Поняла ли она в эмиграции, что „аристократизм“ в той мере, какую она считала необходимой, — непозволительная роскошь и что говорить о денежных затруднениях ничуть не зазорно. На лице Гертруды ничего нельзя было прочесть.

— Сколько платят за такую передачу? — повторила Анна почти тем же тоном, словно взвешивая что-то. — И много, и мало, смотря с чем сравнить. „Кавалер роз“ приносит больше дохода, — прибавила Анна и рассмеялась.

Но Гертруда не поддержала ее шутливого тона. Наоборот, она кивнула в ответ на слова Анны так, словно отлично ее понимала и другого ответа не ждала, но высокомерия в ее кивке не было.

— У нас тоже веселого мало, — сказала она неожиданно; глаза ее смотрели озабоченно, полное лицо поблекло, стала заметна его дряблость и сколько на нем пудры и румян. Вокруг болтали беспечные, нарядные женщины.

Гертруда слегка наклонилась вперед и, положив мясистую руку на большую, сухую, красивую руку Анны, продолжала:

— Артур бешено работает. Дел хоть отбавляй, а толку мало. Теперь у него опять неприятности с органами надзора. — Доктор Зимель был известен как очень способный адвокат. Он работал вместе с одним французским коллегой, но работал нелегально: у него не было французского диплома. — Тут не пробьешься, — говорила Гертруда, — не станешь на ноги, как ни держись, как ни цепляйся, то и дело срываешься. И неудержимо катишься вниз. — Она говорила тихо, не глядя на Анну, но руки не снимала; Анне было неприятно, но она не решалась отнять свою руку.

То, что Гертруда так разоткровенничалась, потрясло Анну. Сама она чувствовала себя сегодня увереннее, чем обычно, но ей не доставило никакого удовольствия, что „фрау Кон так сильно сбавила спеси“.

— Да, — сказала она неопределенно, — радости мало.

Так сидели они в фешенебельном кафе среди холеных женщин, внешне не отличаясь от них, островок печали среди разлитого вокруг довольства. И, быть может, впервые за время своего знакомства не чувствовали, насколько они чужды друг другу; наоборот, между ними рождалась какая-то близость.

Спустя несколько дней уже недалеко от дома доктора Вольгемута Анна встретила Элли; они пошли вместе. Это случалось редко. Почему они чаще не встречались на станции метро, было непонятно: ведь послеобеденную работу они начинали в одно время. Но Элли никогда не отличалась аккуратностью.

Сегодня, однако, она не опаздывает. Она семенит рядом с Анной, оживленно болтает. Да, насколько в первое время своей работы у доктора Вольгемута Элли была подавлена и склонна к нытью, настолько в последнее время она переменилась, повеселела, была неудержимо болтлива. Хотя она все еще производила впечатление неряшливой, но поблекшей и опустившейся уже не казалась, это была скорее молодая и красивая женщина. Ей, как видно, жилось вольнее, она не чувствовала себя так неуверенно, как прежде. И не оттого, что она теперь лучше, чем в первые дни, справлялась с работой у доктора Вольгемута, она по-прежнему ухитрялась натворить больше бед, чем принести пользы; и если в первое время Вольгемут еще сердился, то теперь его саркастические замечания звучали беззлобно, казалось даже, что в неловкости Элли он находит какую-то прелесть. Во всяком случае, прошло то время, когда он говорил об Элли, что это двадцать два несчастья. Элли с естественным кокетством все больше и больше подчеркивала свою хрупкость, болезненность, неустойчивость, неприспособленность к жизни. Вольгемута это трогало, а Элли, зная, что от такой растроганности недалеко до влюбленности, играла на его чувствах, старалась извлечь из них выгоду.

Сегодня, рассказывает она Анне, ей придется уйти пораньше. Нашелся охотник пригласить ее, Элли, в оперу на „Мадам Баттерфляй“; надеть ей нечего, кроме одного старого платьишка, вот она и хочет по возможности освежить его. Да, это тот самый доктор Вендгейм, о котором она уже рассказывала Анне, он-то и предложил ей пойти в оперу. Он необщителен, скучен, раньше на таких и не смотрели; а теперь, когда мужчина предлагает тебе билет в оперу, привередничать не приходится. Теперь надо радоваться, что нашелся хоть кто-нибудь принимающий в тебе участие, иначе совсем пропадешь.

Анна незаметно оглядывает Элли. Неужели это та самая женщина, которая еще недавно с такой жадностью набрасывалась на еду? Сегодня вечером она пойдет в оперу. С этим самым доктором Вендгеймом. Муж Элли погиб в концентрационном лагере. Анна хорошо знала его, это был умный, живой, мужественный человек с очень приятной внешностью, пользовавшийся общими симпатиями. Первое время после его смерти Элли ни на минуту не забывала о нем; как ни старались отвлечь ее, она не могла не думать, не говорить о муже. Теперь Элли неприятно, когда о нем заходит речь. Вот уже почти два года, как он погиб, и, конечно, нельзя два года горевать так же, как в первый день утраты. Но Анна не может себе представить, чтобы она сама, если бы с ней что-либо подобное случилось… Она мгновенно отгоняет от себя эту мысль, не додумывает ее до конца. Элли, значит, часто встречается теперь с доктором Вендгеймом. Он ей не нравится; когда она говорит о нем, на лице ее появляется виноватая, даже смущенная улыбка, она почти стыдится этой дружбы. Она, очевидно, потому только и встречается с ним, что он „принимает в ней участие“, то есть часто приглашает поужинать и вообще, надо думать, помогает ей сэкономить сотни две франков. Живет ли она с ним? Если пока еще не живет, то стоит ему настоять, и она, конечно, уступит. Прогнать от себя человека, принимающего в ней участие, — для нее слишком большая роскошь. И доктор Вольгемут принимает в Элли участие. Она и с ним, конечно, сойдется. Понять ее можно, но Анне это претит.

Они входят к Вольгемуту. Работы много, и Элли, как всегда, больше мешает, чем помогает. Сам Вольгемут энергично хлопочет, снует по кабинету, ругает своих пациентов, каламбурит — все, как всегда. И, однако, не совсем как всегда. Анна не может определить, что изменилось, но она это чует. Она не любит перемен: если что-нибудь меняется, то лишь к худшему.

И вот немного погодя Вольгемут и в самом деле обращается к ней:

— Мне надо кое-что сказать вам, фрау Траутвейн. Несколько слов. Но не сейчас, — торопливо прибавляет он, так как в кабинет входит следующий пациент, — позднее.

Анна движется по комнате, как всегда, ровная, спокойная, женственная, встречает пациентов, в меру смеется и шутит, говорит по телефону, подает Вольгемуту инструменты. Но нервы ее напряжены. Она сразу почуяла что-то неладное. Возможно, конечно, Вольгемут имеет в виду какой-нибудь пустяк. Не спросить ли его прямо, улучив свободную минуту — между двумя пациентами? Ему и виду нельзя показать, что ее это так интересует. В изгнании не только деньги постепенно иссякают, но и нервы сдают. Всегда мерещится, что тебя подстерегает беда. В былое время, дома, когда кто-нибудь хотел поговорить с ней, с каким спокойствием она этого ждала. Письма она» иной раз часами не вскрывала, а теперь она нетерпеливо вскрывает все, что приходит но почте.

День прошел, наступил вечер, Анна проводила последнего пациента, помогла Вольгемуту вычистить инструменты, запереть их в шкафы. Он как будто совершенно забыл о том, что собирался ей что-то сказать. Она надевает пальто. Это, несомненно, пустяк, и она поставит себя в смешное положение, если возобновит разговор. Но все же у нее вырывается:

— Вы хотели мне что-то сказать?

— Ах да, — говорит он, — в самом деле. Ничего срочного, но я хотел предупредить вас заблаговременно. Я получил письмо от сэра Джеймса, Джеймса Симпсона. Вам это имя ничего не говорит, но всякому зубному врачу оно известно. Джеймс Симпсон лондонец. Это величина, это фигура, и еще какая. Сэр Джеймс — столп зубоврачевания. Он и раньше уже посылал мне пациентов, четыре раза. Еще до вас, фрау Траутвейн. И господина Луциани он еще и сейчас нет-нет заходит, у него нижняя челюсть вставная, помните? — его тоже послал ко мне Симпсон.

Анна, в пальто, стоит и ждет. До чего же он многословен, чуть что отвлекается, этак недолго из себя выйти. Если она сейчас не прервет его, он, вероятно, еще целый час будет читать лекцию о протезе этого Луциани.

— Да, — говорит она, — так что же сэр Джеймс?

— О, это дело серьезное, — отвечает он. — Сэр Джеймс запросил меня, не соглашусь ли я в недалеком будущем переехать в Лондон, чтобы вместе работать. Ему шестьдесят четыре года. Он нуждается в молодом компаньоне. Англичане народ жилистый, но старик уже не в силах один справиться со своей клиентурой. Каждый свой приезд в Париж он обязательно бывает у меня, мои работы произвели на него впечатление, мы понимаем друг друга с полуслова, мой сухой, простодушный юмор пленил его сердце, короче говоря, он предлагает мне вместе работать. Знаете ли вы, что это значит, моя милая? Нет, вы этого не знаете. Это кое-что значит, это значит много, это значит почти пять тысяч фунтов в год. У англичан зубы крупные, англичане чрезвычайно носятся со своими зубами и в тратах на них не скупятся. Лондон мне не очень нравится, я не люблю этого климата, да, по-моему, и самих англичан переоценивают, но я сносно говорю по-английски и пять тысяч фунтов стерлингов — это не шутка. В переводе на франки цифра невообразимая. Повторяю, время терпит, но месяца через два-три мне, вероятно, придется дать окончательный ответ. А в конце лета или в начале осени — переселиться в Лондон. Я хотел, дорогая фрау Траутвейн, заранее вас предупредить. Вполне возможно, что я смогу взять вас с собой, — ведь мы с вами отлично сработались. Но говорить об этом еще рано. На всякий случай, однако, обдумайте все, что я вам сказал.

Едва доктор Вольгемут заговорил, как Анна уже поняла, что ее ждет неприятность. Когда же он подошел ближе к делу, когда в первый раз прозвучало слово «Лондон» и Вольгемут рассказал о предложении Симпсона, она почувствовала только одно: теперь, значит, и это уплывает, все рушится. Если бы Вольгемут не был так увлечен потоком собственных слов и внимательнее следил за лицом Анны, он, несомненно, заметил бы, что эта обычно столь решительная женщина вот-вот потеряет самообладание. Одними губами, почти без участия мозга, стараясь сохранить спокойствие, она кое-как выговорила:

— Хорошо, я подумаю.

По дороге домой ее неотступно преследовала одна и та же мысль: «Переехать в Лондон. Это просто немыслимо. Но и здесь прожить втроем на тысячу двести франков, которые зарабатывает Зепп, тоже нельзя. Из „Аранхуэса“ придется, во всяком случае, выехать, дальше что? Новую работу я вряд ли найду. У кого есть какая-нибудь работенка, держится за нее зубами и ногтями. Повсюду дела идут все хуже и хуже, повсюду сокращения, крах». В таком состоянии она ехала домой, твердость духа покинула ее, она полна была страха за будущее.

В «Аранхуэсе» она бросилась на постель. Лежала с закрытыми глазами, хорошо было ничего не чувствовать, кроме темноты, и она безотчетно радовалась, что можно не думать и не говорить.

Минут через десять, очень медленно, к ней стала возвращаться способность логически мыслить. Ее память хорошо запечатлела все, и вот Анна обдумывает каждую фразу, сказанную Вольгемутом, ее содержание, интонацию, взвешивает, как толковать ее как что-то хорошее или плохое. Если Анна нажмет на все педали, Вольгемут, надо полагать, возьмет ее с собой в Лондон. Так ли это плохо? Вольгемут — человек не мелочный. Несомненно, он ей будет платить столько, что они смогут жить в Лондоне не хуже, чем здесь, в Париже. И для Зеппа мало что изменится. Все будет так, как до его поступления в аппарат редакции «Парижских новостей». Столько, сколько Зепп писал тогда для газеты, он сможет писать и из Лондона. Конечно, такую работу, какая у него была здесь, в Париже, в Музыкальной академии, он вряд ли получит в Лондоне. Зато у него будет больше времени для собственного творчества, а это большое счастье; быть может, и отношения их тогда улучшатся. В общем, они и в Лондоне устроятся. Мальчику там будет не труднее и не легче, чем здесь. С его способностями к языкам он английским овладеет быстро, диплом можно с таким же успехом получить в Лондоне, как и в Париже, а возможностей строить у него там будет ровно столько же, сколько и здесь, точнее, не будет никаких. Если ей страшно за Зеппа и за себя, то за мальчика она ни на одно мгновение не опасается. Он-то пробьется. Она еще порой по-матерински опекает его, но больше ради себя, чем ради него.

При ближайшем рассмотрении все это, оказывается, не так уж трагично. Ее подвели нервы, больше ничего. Она очень сдала, надо взять себя в руки. Вдобавок эта лондонская затея, вероятно, не больше чем туманный проект; экспансивный Вольгемут нередко принимает желаемое за действительность. Надо выкинуть эти мысли из головы, у нее достаточно забот в настоящем, незачем забивать голову размышлениями о будущем.

Бог мой, три четверти восьмого. В половине девятого, самое позднее, Зепп будет дома. В сущности, хорошо, что мальчик сегодня куда-то ушел: она уже за неделю вперед решила приятно провести этот вечер вдвоем с Зеппом, поговорить задушевно, как им нередко случалось раньше. Сегодня день их свадьбы. Зепп, вероятно, забудет об этом; но вспомнил же он о дне рождения Ганса, может быть, догадается и сегодня. И Анна готовит ужин, прихорашивается и в хлопотах совершенно забывает о разговоре с Вольгемутом.

Она отлично со всем управилась, ей еще приходится ждать Зеппа. Зепп возвращается в хорошем настроении, находит, что ужин сегодня особенно вкусен, и даже замечает, как хорошо и молодо выглядит Анна. Но он так и не вспомнил о причине, заставившей Анну приодеться, — о том, что сегодня девятнадцатая годовщина их свадьбы. Его мысли явно заняты чем-то другим. И действительно, он говорит, что торопится и не позже как через полчаса ему нужно уйти.

Анна была готова к тому, что он ничего не заметит, она знала его рассеянность. И все же почувствовала разочарование. Хотя ей о многом хотелось поговорить с ним, лондонского проекта Вольгемута она не собиралась касаться. Это, решила она, пока останется ее личной заботой. Теперь же, видя, что он о ней совершенно не думает, она переменила решение. Пусть и он, и он узнает, что такое заботы о будущем, пусть и он соблаговолит поломать себе голову над тем, что будет дальше. Старательно избегая каких бы то ни было сетований, она просто и сухо сообщает ему, что доктор Вольгемут, возможно, переедет в Лондон, и, весьма вероятно, в ближайшем будущем.

Зепп слушает, ему не по себе, мысли его далеко; он уже собрался идти, Анна некстати его задерживает.

— Вот как? — спрашивает он, выслушав ее до конца. — В Лондон? Тебе придется, пожалуй, подыскать себе другую работу.

— Это не так просто, — говорит она.

— Меня это нисколько не пугает, — бросает он легкомысленно. — Да и все это еще либо будет, либо нет, а если и будет, то не скоро, и наконец ты в кои-то веки вздохнешь свободнее.

Она смотрит на него. Не хочет ли он этим легкомысленным тоном помочь ей и себе перешагнуть через новые заботы, облегчить тяжесть решения, которое им предстоит принять? Но нет, Зепп, очевидно, не собирается вникнуть в то, что несет им с собой эта новость. Он не желает отнестись к ней серьезно, отмахивается от нее. Он думает лишь о назначенном свидании и спешит уйти.

— Да, старушка, — говорит он уже в пальто, и это «старушка» не звучит нежно, оно звучит скорее смущенно и уклончиво, — мы с тобой все это обсудим в другой раз. Теперь мне надо идти.

И он действительно уводит. День их свадьбы прошел, Зепп ничего не заметил, не заметил ее страхов и забот. Он торопится, у него свидание. А что это за свидание? Ей рассказывали, что он часто встречается с Эрной Редлих, секретаршей «Парижских новостей». Анна никогда не спрашивала у него, куда он идет. Нередко он говорил ей это, не дожидаясь вопроса, но ей кажется, что в последнее время это бывает все реже. Как раз сегодня, когда она нуждается в нем, он оставил ее одну.

Правильнее было бы не тратиться на праздничный ужин, а отдать в ремонт пишущую машинку, давно бы пора это сделать. Анна переоделась, неторопливо убрала остатки ужина, вымыла посуду. Был бы хоть Ганс дома, он помог бы ей. Мальчик теперь чуть не каждый вечер уходит. Он занимается кучей всяких бесполезных вещей. Теперь он еще вбил себе в голову этот русский язык. Для чего?

На днях придется опять побывать у мосье Перейро по поводу договора на «Персов». Кто скажет ей спасибо? «Сколько платят за такую передачу?» спросила у нее Гертруда Зимель. До этой минуты Анна думала больше о моральном эффекте: ведь такая передача укрепит веру Зеппа в свои силы, подбодрит его и создаст ему кое-какое положение в этом чужом городе. Теперь же, после разговора с Вольгемутом, для всей семьи уже из чисто материальных соображений важно, чтобы эта вещь наконец пошла. Такая передача может дать от четырех до восьми тысяч франков. Он, стало быть, ушел. Даже лондонский проект не заставил его остаться с ней дома. У него для нее нет времени. Он не замечает ее, она уже не существует для него.

Быть может, она и не заслуживает, чтобы он ее замечал. Прежняя Анна была да сплыла. Суета пожирает, опускаешься и душой и телом. В Германии у нее было чувство меры, она видела, как ничтожны мелочные заботы повседневности, здесь же эти заботы опустошают, не остается места ни для чего другого. Если бы Зепп даже вернулся к музыке и привлек ее к своей работе, она не была б уж способна участвовать в ней. Необходим все-таки какой-то минимум покоя, уверенности, комфорта, чтобы заниматься искусством. Если у меня голова идет кругом, как бы выкроить время, чтобы между префектурой и Вольгемутом еще заскочить к Перейро, то я, естественно, не могу решать, насколько переход в тональность ля-бемоль мажор оригинален и не подпал ли Зепп под влияние Малера. И если я неделями бьюсь над вопросом, купить ли новую пару обуви для себя или халат для Зеппа, то у меня уже попросту не хватит сил для должного восприятия музыкального изображения битвы в «Персах». Зепп прав, что не видит, не замечает меня больше. Я уже ни на что не годна.

Но ведь вины моей здесь нет, это ему следовало бы понимать. Что поделаешь, если повседневные дела отнимают у меня все время. Я ведь не стала от этого хуже; изгнание, только и единственно оно искалечило наши отношения с Зеппом.

Элли Френкель не приходится столько ломать себе голову. Нетрудно пробиться, когда живешь одна. Одиночество имеет свои преимущества. Но я не хочу этого преимущества, нет, нет, нет. Лондон. Что ж, английским я владею неплохо. Вы еще сбавите спеси, фрау Кон. Разве я еще недостаточно сбавила спеси?

 

3. Резиновые изделия или искусство

А Зепп в этот вечер был всецело поглощен мыслью о статье, которую он хотел написать, обязан был написать, о статье, которая жгла его. Днем он прочел, что фашисты поручили кому-то там составить новый текст к оратории Генделя «Иуда Маккавей»: еврейского национального героя превратить в героя третьей империи, Адольфа Гитлера.

Мысли и чувства, жгучий стыд, пробужденные в нем этим смехотворным сообщением, помешали ему уделить словам Анны то внимание, с которым он, без сомнения, отнесся бы к ним в другом случае. Многие, может быть, пройдут мимо этой газетной заметки; ведь это всего лишь уморительная подробность, если сравнить ее с чудовищными преступлениями нацистов. Но его, Зеппа Траутвейна, возмутил именно этот смехотворный абсурд, он не может молчать, сарказм и негодование бьют в нем через край. Сначала ему хотелось поделиться с Анной, но затем он сдержался; он знал, что если заранее сформулирует свои мысли в разговоре, то они утратят свою свежесть, когда он начнет писать.

Вот почему он поспешил уйти из дому, вот почему мчался теперь в редакцию, вот почему с облегчением вздохнул, когда наконец Эрна Редлих села за машинку и он стал диктовать ей.

Он бегает по комнате и диктует своим пронзительным голосом; его глубоко сидящие глаза горят, он размахивает длинными худыми руками, сильно вытягивает шею. Переполненный рвущимися наружу мыслями, суровый, злой, защищает он от фашистов великого, глубокочтимого Георга-Фридриха Генделя, демократа, борца за свободу и героя, Он смеется, бегая по комнате и диктуя; звонко и гневно смеется он над нелепой идеей, которую подсказала этим дуракам их расовая ненависть, вражда этих маньяков «северян» к библии. В его ушах еще стоят визг и писк «министра рекламы», слышанные им по радио; гнев и презрение к нацистам, восхищение великим мастером, над творением которого они надсмеялись, придают окрыленность его словам. Музыка Генделя, с жаром диктует он, — это вызов эксплуатации и тирании, каждый такт направлен против всего того, что делают и проповедуют нацисты. Нет, этот Гендель, из придворного композитора ставший народным музыкантом, этот великий эмигрант, из немца ставший гражданином мира, — он принадлежит нам. Его «нацифицировать» не удастся. Его мужественная музыка не имеет ничего общего с истерическим ревом шовинистов, призывающих к захватам. Соло на трубе, ликующие хоры из «Иуды Маккавея» никак нельзя сочетать с мордобоем и казнями, которыми занимаются штурмовики; аллегро его боевых арий, скупой, суровый ритм его марша отвечают сильным словам библии, а отнюдь не истерическим воплям «Моей борьбы».

Мысли, выраженные Зеппом Траутвейном в этой статье, шли от самого сердца, и, хотя они звучали со всей непосредственностью, где требовалось, — грубо, а где напрашивалось — нежно, они были продуманны и гармоничны. Зепп Траутвейн был подлинно скромным человеком, он и не подозревал, какая хорошая вещь вышла из-под его пера, и, когда Эрна Редлих подняла на него сияющие глаза и сказала: «Черт возьми, как это здорово!» — он очень удивился.

Как всегда после напряженной работы, Зепп почувствовал голод. Он предложил Эрне составить ему компанию, забежать вместе в бистро и что-нибудь поесть. Его колебания в ту ночь, когда он так и не зашел к ней, определили их дальнейшие отношения. Между ними установилась хорошая товарищеская близость — и ничего больше. Жизнь сложилась так, что с Анной ему приходилось обсуждать всякие докучливые будничные мелочи, с Эрной же он мог говорить о том, что было близко его сердцу.

И вот он ведет с Эрной тот задушевный разговор, который так охотно вела бы с ним в этот вечер Анна. Он излил свою душу. Именно эта статья о Георге-Фридрихе Генделе снова с жгучей силой показала ему, как далеко отнесло его от настоящей родины, от музыки. Он добровольно оставил эту родину, он сам изгнал себя из нее. Но он музыкант, музыкант и еще раз музыкант. Только музыку он знает, только музыка его интересует; что за ужасные времена, они втянули в политику даже его, насквозь аполитичного человека. Свинство. Вечно борешься только за внуков и никогда — за самого себя; ведь конечная цель политики — освободить людей от вынужденной политической деятельности.

Ему казалось, что Эрна Редлих понимает его, как никто другой. Она еще полна была восхищения его статьей о Генделе и не скупилась на дружеские похвалы.

Быть может, этот проведенный с Эрной час сделал обычно уступчивого Зеппа достаточно твердым, чтобы осуществить план, с которым он давно носился. Ему очень хотелось встретиться как-нибудь с Чернигом и Гарри Майзелем у себя, в своей комнате в гостинице «Аранхуэс». Хотя он мало зависел от обстановки, все же в эмигрантском бараке или кафе он не мог выразить свои мысли так, как ему хотелось бы; присутствие чужих людей мешает высказаться до конца. Комната в «Аранхуэсе» — ужасная дыра, но это — четыре стены, в которых нет посторонних глаз, и это — его комната. Его ли? Ведь и Анна там у себя дома, Анна же терпеть не может Чернига. Она понимает, что стихи его хороши и новы, но автор их не становится ей от этого симпатичнее, она ужасно не любит, когда Зепп приводит к ним этого опустившегося человека. И Зепп, так как ему чуть-чуть неловко перед Анной, старается не делать этого. Но сегодня, после статьи о Генделе, Зепп решил, не считаясь с Анной, пригласить к себе Чернига и Гарри Майзеля.

И вот они сидят все вчетвером в тесно заставленной комнате гостиницы «Аранхуэс». Раз уж эти люди — гости ее мужа, Анна не могла не предложить им поужинать. Она сидела с ними за столом, вежливая, молчаливая. Тотчас же после ужина под каким-то предлогом удалилась. Зепп рад был остаться наедине с друзьями. Легкое сожаление о том, что он доставил неприятность Анне, вскоре рассеялось. Он угощал их сигаретами и вином, неуклюже топтался по комнате, много говорил, был в отличном настроении.

Гарри Майзель сел в продавленное клеенчатое кресло. Он сидел в нем, как принц, старое кресло превратилось в великолепный княжеский трон. Гарри говорил высокомерно и скептически. Пустился в рассуждения о том, что ничто так не возбуждает ненависти к человеку, как творческий дар. Талант еще можно простить, за талант можно даже полюбить. Но подлинный творческий дар раздражает, возмущает, толпа не может его простить. Да это и понятно, уже своим размахом высокое дарование вызывает ненависть. Уже по своему объему оно не может уложиться ни в какие рамки, оно выпирает из них, задевая окружающих. Вот явился некто, провозгласивший идею сверхчеловека. К чему свела чернь сверхчеловека? К Гитлеру. Ну а что такое победа нацистов, если не успешное восстание бездарных против одаренных? — говорил Гарри. Он упрекал марксистов в том, что они проглядели этот важнейший психологический фактор фашизма.

— Если я хорошо понял мировоззрение марксистов, — иронизировал девятнадцатилетний мальчик, восседая в своем кресле, — их конечная цель добиться, чтобы количество масла на хлебе у каждого непрерывно увеличивалось, на пять грамм и еще на пять грамм, пока наконец масло не будет намазано таким толстым слоем, что оно всем опротивеет, и тогда, полагают они, волки будут пастись рядом с овцами. Верно здесь то, что в наше время одни заплывают жиром, между тем как большинству нечего жрать, и я считаю возможным и даже желательным положить этому конец и установить такой порядок, когда у каждого будет достаточно масла на хлебе. Итак, нельзя не признать, что в экономике марксисты кое-что смыслят. Но в чем они решительно ничего не смыслят — это в науке о человеке. А ведь в применении к политической практике это наука очень простая. Надо только раз навсегда уяснить себе, что в подавляющем большинстве своем люди безнадежно бездарны и чем в большие толпы их соединить, тем они становятся глупее. Марксисты стараются вычислить, затрачивая на это много ума и теоретических знаний, как наилучшим образом произвести столько-то миллиардов тонн хлеба и по возможности справедливо их распределить. Это полезно, но это — математическая задача, агрономическая, вопрос транспорта и техники и, конечно, вопрос военный; ибо при этом приходится устранять с пути многих сопротивляющихся. Но это не политическая задача; как бы блестяще ни разрешить такую задачу, нацистов этим не побьешь. Дать массам хлеб — хорошая приманка, намазать на него масло — еще лучшая, но самая лучшая — это пощекотать их глупость. Ибо первое и второе насыщает только тело, а третье — душу.

Хорошее настроение Траутвейна омрачила дерзкая болтовня парня, за которой любовно и с восхищением следил Черниг. У Зеппа зародилось подозрение, что вылазка Гарри Майзеля против мира, не понимающего творчески одаренных людей, до некоторой степени направлена и против него, Зеппа. Чувство досады все усиливалось. Чего ради этот юноша так глупо и надменно болтает о марксизме и о психологии масс? Ведь есть, черт возьми, темы, доступные ему гораздо более. Вот, например, не мешало бы ему полюбопытствовать при всем его напускном равнодушии, какое впечатление произвели рассказы из сборника «Сонет 66», напечатанные в «Парижских новостях». А он, этот пустомеля, сидит и напыщенно разглагольствует о марксизме и психологии. Этакий сноб. Так молод и такое дьявольское самомнение. И щепетильность проклятая. Почему он не спрашивает напрямик? Это для него, видите ли, недостаточно тонко, он слишком хорошо воспитан. «Сопляк, недоносок, желторотый птенец», — бранился про себя Траутвейн.

Ему стало ясно, что Гарри ни за что не заговорит первый о «Сонете 66», и, так как его подмывало сообщить Гарри о результатах опубликования «Сонета», он наконец, подавив вздох, досадуя на свою слабость, сам начал рассказывать, каких хлопот он себе наделал, напечатав новеллы Гарри. Не без юмора изображал он возмущение читателей и товарищей по редакции.

Гарри слушал вежливо, но, по-видимому, без особого интереса, и, когда Траутвейн кончил, он лишь слегка махнул рукой, очень высокомерно, будто раз навсегда отмел этим движением всех своих читателей со всеми оттенками их мнений о нем, с их возможным одобрением и вероятным негодованием. Его нисколько не удивляет то, что рассказал Траутвейн. Разве он, Гарри, не высказал только что своего мнения о глупости мира? Он заранее знал, он ничуть не сомневался, что даже те, в защиту которых написаны эти маленькие рассказы, отвергнут их и обрушатся на их автора. Так и случилось. Что еще делать миру с гением? Мир ведь только и может, что облаять гения. Лет через пятьдесят после смерти гения мир начнет размышлять, не напрасно ли он пятьдесят лет назад облаял его.

Траутвейн пытался смягчить озлобленного юношу, умерить его презрение к людям. Опубликование рассказов в «ПН» можно, пожалуй, назвать неудачей, хотя и это еще не известно; хулители подают голос быстрее, чем почитатели. Но человек, за которым теперь слово, на которого Зепп возлагает все свои надежды, писатель Жак Тюверлен, еще вообще не высказался. Пусть поэтому Гарри Майзель не спешит со своими дерзкими суждениями о воздействии искусства, надо подождать, пока скажет свое слово Жак Тюверлен.

— С меня довольно и его молчания, — возразил Гарри Майзель. — Разве это молчание не есть уже оценка?

— Вы опять излишне торопитесь, дорогой мой, — несколько наставительно сказал Траутвейн. — Тюверлен, правда, еще не ответил мне, но он даже не подтвердил получения рукописи. Возможно, что он еще и не видел ее. Я как будто читал, что он сейчас в Советском Союзе. Воздержитесь, пожалуйста, от окончательного суждения, пока он не вернется.

Гарри Майзель пожал плечами и заговорил в еще более мрачном тоне. Если произведение чего-нибудь стоит, сказал он, всегда найдутся помехи, которые не дадут ему оказать свое действие. Природа, судьба и люди всегда объединяются против того, что выше среднего уровня. Тысяча коварных случайностей становится на его пути. Посланная Тюверлену рукопись, наверно, где-нибудь затерялась.

Зепп Траутвейн с большей, чем это было ему свойственно, горячностью выбранил юношу за его болтовню, за нетерпение и надменность. Тюверлен, убежденно заявил он, прочтет рукопись, оценит ее по достоинству, поможет Гарри Майзелю пробиться.

— Если он не сделает этого в ближайшее время, профессор, — вежливо и безучастно ответил Гарри Майзель, — то его помощь уже потеряет для меня всякое значение. Эмигрантский барак, в этом отношении прав наш друг Черниг, в наши дни самое подобающее место для поэта; когда живешь в нем, живешь, что называется, иносказательно. Но ведь человек в конце концов не только поэт, и иносказательная жизнь скоро приедается. Я вот получил письмо из Экрона, штат Огайо. Мистер Патрик Л. Майзель из Экрона, штат Огайо, предлагает мне работу на его фабрике резиновых изделий, в отделе рекламы; он, видно, знает толк в практическом использовании поэтических способностей. Мистер Майзель, по-видимому, мне родственник, и надо думать, что за его великодушным предложением скрывается мой отец. Но я не желаю в это вникать. Мне девятнадцать лет, а я кажусь себе старым, как черепаха. Я хочу вылезть из своей скорлупы. «Так дальше продолжаться не может». Все эмигранты это чувствуют. Я слышу это десять раз в день. Я назначил себе срок. Жду до пятнадцатого мая. Если ваш Жак Тюверлен до тех пор не подаст признаков жизни, я соглашусь взять билет на пароход и двести долларов, которые предоставляет в мое распоряжение Экрон, штат Огайо, и займусь на некоторое время резиной. Скажите сами, Черниг, и вы, профессор Траутвейн, — заключил он с язвительной деловитостью, — что разумнее: фабриковать резиновые изделия или рассказы? — Он сидел в продавленном кресле, заложив ногу за ногу, и говорил легко и непринужденно, но взгляд его широко расставленных глаз, упершийся в низкий, безобразного цвета потолок, терялся, казалось, где-то в пространстве.

Зепп Траутвейн не знал, как отнестись к этим словам. Неужели за ними кроется что-нибудь серьезное? Что это, поза? Отчаяние? Он смотрел на чистое, тонкое лицо Гарри, и ему казалось, что человека с таким-лицом ничто не может коснуться. Нет, письмо из Америки, конечно, выдумка, а если есть тут доля правды, то все это очень туманно, неопределенно. Парень просто над ним потешается.

— Какой срок вы себе назначили, — переспросил Траутвейн, — пятнадцатое мая?

— Да, — любезно ответил Гарри, — это придется на вторник.

 

4. Ганс изучает русский язык

— Мне пора на урок русского языка, — заявил Ганс.

Последнее время он часто проводил вечера вне дома, и Анна привыкла молчаливо с этим мириться. Но сегодня она не хочет молчать. Она изводится на работе у Вольгемута, на нее ложатся многие мелкие дела, которые в тягость ее мужу и сыну, а в остальном они ее к себе не подпускают. Больше она не желает с этим мириться.

— Зачем тебе, скажи, пожалуйста, русский язык? — спросила она вызывающе.

Ганс понял, что мать возмущена его скрытностью. Она права. Это малодушие, что он давно уже не сказал родителям, зачем ему русский язык. Ганс весь собрался внутренне, словно для прыжка. Теперь он скажет. Он посмотрел на стенные часы: через двадцать минут ему уходить, это удачно. У него есть достаточно времени, чтобы рассказать то, что надо рассказать, и есть законный предлог прервать разговор, если он затянется до бесконечности.

— Зачем я учусь русскому языку? — переспросил он. — Теперь уже нет никакого смысла утаивать это от вас: я хочу поехать в Москву, поэтому я и занимаюсь русским. — И так как оба — отец и мать — испуганно, одним и тем же, до смешного одинаковым движением подняли головы, он поспешно прибавил: — Это произойдет не завтра. Попасть в Москву нелегко, предстоят долгие хлопоты, но я уверен, что своего добьюсь.

Ганс пытался говорить равнодушно; но, кончив, глубоко вздохнул, нежную кожу его лица медленно залила краска.

На мгновение Зеппом овладел безмерный гнев. Но он тотчас призвал себя к порядку. «Надо держать себя в руках, — приказал он себе. — Ведь я предвидел, что так будет. Ему же надо строить, — продолжал он про себя, и в коммунистов он верит. Значит, естественно, что он хочет в Москву. И я на его месте хотел бы в Москву. Там он кое-что увидит. Там у него кое на что раскроются глаза. Уж они ему прочистят мозги, москвичи».

— Почему тебе захотелось в Москву, мальчуган? — спросил он; голос его звучал не так высоко, как обычно, и совсем не гневно, скорее печально и чуть-чуть хрипло.

Ганс, конечно, был подготовлен к этому вопросу. Но он ожидал, что Зепп вспылит, и на этом построил свой ответ. И оттого что Зепп сохранил спокойствие, отвечать было гораздо труднее.

— Что же мне делать здесь? — ответил он с большим раздражением, чем хотел. — Чего я у вас тут не видел? Хоть бы вы наладили здесь свой Народный фронт. А то ведь даже на это вас не хватает. Ведь здесь все хлам, лом. Что тут будешь строить? — И он прибавил спокойнее: — Я думаю, что смог бы, во всяком случае мне хотелось бы, планировать и строить города, а в Европе это невозможно. Этим, пожалуй, занимаются еще в Америке и наверняка — в Советском Союзе. Так что же мне прикажете делать? — Пожав плечами, он закончил с той же непривычной страстностью: — Здесь же сплошная мертвечина. Задохнуться можно.

Зеппу часто приходилось наталкиваться на подобное малодушие, пораженчество, и оно всегда возмущало его; так чувствовали лишенные страсти души, он не хотел их слушать, он всеми силами с ними боролся. Но на этот раз он не возмутился, его мысль пошла другими путями. «Слабый умирает, сильный — сражается», — думал он. «Дома возводить — пиво варить допьяна пить», — думал он. Это была старая поговорка о трех любимых «коньках» мюнхенских буржуа. «По существу, музыка и архитектура — одно и то же, и та и другая основаны на гармонии. Не случайно среди математиков много хороших музыкантов. У мальчугана все его чувство ритма отдано архитектуре. Для музыки ничего не осталось, к сожалению». Вслух он сказал:

— Ты молод, а я уже не молод. Может быть, я глупее тебя, но, во всяком случае, я больше пережил. Поэтому я не пытаюсь взывать к твоему разуму. Я на опыте убедился, что в таких случаях нет смысла выдвигать друг против друга доводы рассудка. Чем старше я становлюсь, тем яснее вижу, что у каждого есть свой внутренний закон и разумом тут ничего не одолеешь. Человек сам, по крайней мере в такой же степени, как и внешние события, кует свою судьбу. Тут никто никому не поможет, и тут не поможет разум.

Ганс решил, что в словах отца мало связи и что они противоречат всему, что он обычно говорил. Да и вздор все это, выдохшийся, устарелый, идеалистический вздор. «Живи, как твой закон тебе велит». Или: «Счастья ключи в своих руках ищи». Совершенно не по-марксистски. И все же, по мнению Ганса, это было самое разумное из всего сказанного Зеппом за много времени. Слова отца взволновали его против воли, взволновали больше, чем если бы Зепп вспылил, они словно бы даже опечалили его и, во всяком случае, пробудили чувство близости с отцом, какого уже давно не было между ними.

Анна сидела, тяжело дыша. Она, не отрываясь, смотрела в лицо Ганса. Она почувствовала, и это вызвало в ней глухой гнев, что совершенно безнадежно уговаривать Ганса и пытаться переубедить его. «В Москву, — думала она, — а я в Лондон. Оторваться друг от друга. Все рушится, рушится, рушится. Из милости мне еще дан срок. Он еще не завтра поедет в Москву, а я не завтра поеду в Лондон. Но эта минута придет. Беда всегда приходит, и гораздо скорее, чем ожидаешь. К тому же он со своей точки зрения прав. Ведь в другой стране ему строить не дадут. Вот он и вынужден ехать в Россию. Москва, Лондон. Оторваться друг от друга. Все рушится, рушится, рушится».

Ганс между тем взял листок бумаги, и, так как после слов Зеппа наступила пауза, он машинально начал что-то рисовать. Но тут Анна сказала — за все время разговора она впервые открыла рот:

— Было бы очень мило, если бы ты сейчас не занимался рисованием. Это действует мне на нервы.

— Да, конечно, — ответил Ганс, снова краснея, — прости. — И он поспешно отодвинул от себя бумагу и карандаш. Наступило напряженное молчание.

— Это будет еще не скоро, — сказал он наконец, — но я решил, что лучше вам узнать об этом сейчас. Я знаю все, что можно возразить против переезда в Москву, — прибавил он, — и сам уже все обдумал. Но это мелкие соображения, они в счет не идут, — и очень быстро, решительно заключил: Я страшно рад поездке в Москву, не буду отрицать, но мне ужасно трудно и с вами расстаться.

Зепп и Анна все еще молчали. Тогда Ганс с деланной живостью, несколько неуклюже переменил тему:

— Твою статью об «Иуде Маккавее», — обратился он к Зеппу, — мы все читали, читал ее и дядюшка Меркле, — это замечательная статья. Я и не предполагал, что музыкой можно так хорошо и ясно выражать свои чувства и мысли, как это делал твой Гендель, и что можно так хорошо объяснять музыку, как это сделал ты. Мы все были в восторге, — и он снова покраснел. Но надо наконец закончить разговор. И Ганс решительно оборвал: — Бог ты мой, осталось только пять минут, а я хотел еще починить шнур от радио. — И он принялся за работу.

После ухода сына Зепп Траутвейн почувствовал глубокую усталость. Он улыбнулся, вспомнив о том, что сказал Ганс об «Иуде Маккавее», но это была горькая улыбка. Вот для чего, значит, пишешь, вот чего, значит, достигаешь: собственный мальчуган похлопает тебя по плечу и наговорит вот таких наивных вещей. Зепп всегда бился в поисках тончайших нюансов, он хотел научить людей видеть, как многогранна жизнь, он хотел научить их быть «справедливыми», как он сам. Кому это нужно? Чем наивнее, тем вернее. Гейльбрун прав: «Не будь слишком мудр и слишком справедлив, дабы не погибнуть». Прав и Гарри Майзель. Глупость мира беспредельна.

Но если так смотреть на вещи, то, выходит, прав Гитлер, и все, что он, Зепп Траутвейн, делает, — все это на ветер. Дело Беньямина. Он, Зепп, бросился в водоворот, он плавает, он барахтается, как безумный, он захлебывается, и ему уже почти нечем дышать. А что, если он в самом деле очутится перед fait accompli? Если он борется за мертвого, за человека, может быть, давно гниющего в земле? Что тогда? Как перенести такой удар? Ради чего он отказался от своей музыки? Все, что он делает, — бессмыслица. Все это — лишнее. А сам он никуда не годный хлам. Если дирижер Риман, если Рихард Штраус, если все те, кого он оставил в Мюнхене и в Германии, сочтут, что у него не все дома и что его надо упрятать в сумасшедший дом, они будут правы.

— Что ж ты так сидишь, старушка? — сказал он Анне с сильным баварским акцентом; это прозвучало тепло, как знакомая ласка. Анна очень дорога, очень близка ему. Никто так душевно не понимает его самого и его музыки, как Анна. Она отстаивает его музыку перед ним же самим, она по-прежнему любит его, хотя он и не последовал ее хорошему и разумному совету. Хотелось, чтобы она пожалела и немножко утешила его, но он видел, что она сама нуждается в утешении. Неуклюжим и все же нежным движением он положил ей руку на плечо.

— Дети растут, — сказал он, — дети становятся самостоятельными, это так, иначе и быть не может. Придется уж тебе удовольствоваться моей особой.

На следующий день оказалось, что глубокая усталость, которую почувствовал Зепп Траутвейн после разговора с Гансом, объяснялась не только его волнением, но и начинающейся болезнью. Ему пришлось слечь — он был сильно простужен.

Его болезнь можно было назвать сильным насморком или легким гриппом, но, как бы она ни называлась, она порядком донимала подвижного Зеппа. Его сотрясал кашель, бросало в пот, знобило, он хрипел и сморкался, он чувствовал себя разбитым, все у него болело. Анна знала эти заболевания Зеппа и знала, как он тяжело их переносит. В таких случаях она лечила его обычно любовью, тревогой, заботой, пилюлями, питьем, обтираниями спиртом и облегчала ему недомогание тысячью маленьких хитростей; она нежно его уговаривала, читала ему и всячески отвлекала от грустных мыслей.

Но сегодня Анна не могла с ним остаться. Она приняла на вечер приглашение от Перейро. Она дала обещание и за Зеппа, который очень упирался, и теперь была убеждена, что Зепп, как он ни капризничает из-за болезни, рад-радехонек, что грипп освобождает его от обязанности пойти к Перейро. Но сама Анна не могла остаться дома. Это было просто невозможно. Когда мосье Перейро приглашал ее по телефону, он лукаво намекнул на то, что она найдет у него людей, с которыми, безусловно, рада будет встретиться; она почти не сомневалась, что он имел в виду тех, от кого зависела передача «Персов» по радио. Теперь для нее было особенно важно добиться передачи оратории Зеппа — уже ради гонорара. Было бы безумием в такой момент обидеть Перейро и всех остальных.

Она взглянула на своего Зеппа. Он лежал в жару, несчастный, и покинуть его в таком состоянии было жестоко. Но ничего не поделаешь. Это необходимо в его же интересах. Он проведет в одиночестве два-три неприятных часа и будет, конечно, на нее злиться. Но она за эти два года стала достаточно толстокожа. Самое важное — добиться передачи «Персов». Зепп будет страшно рад, хотя сейчас не хочет сознаться в этом. Он умеет радоваться всякому пустяку, как ребенок. Он не понимает, что такое деньги, и не интересуется ими, и все-таки Анна уже заранее видит, как усмехнется Зепп, глядя на красивые фиолетовые тысячефранковые билеты — гонорар за «Персов». «Приятная неожиданность», — скажет он и прищелкнет языком. Он будет отчаянно сердиться на исполнение и страстно ему радоваться. И эта радость не мимолетная, она будет длиться недели, месяцы, и, быть может, Зепп, раскаявшись, навсегда вернется к своей музыке, быть может, эта передача окажет влияние на всю их дальнейшую жизнь, восстановит их прежнюю хорошую душевную близость. Нет, уж если он так глуп, что ворчит и возмущается, значит, она должна быть умной и оставить его на несколько часов в одиночестве.

Жаль, что по крайней мере Ганс не может остаться с ним. Мальчик побудет только полчаса и уйдет. У него срочное дело. Сегодня он уговорился встретиться с товарищами у своего друга, эльзасца, переплетчика Меркле. Ничего, значит, не придумаешь, приходится Зеппа на какую-то часть вечера предоставить самому себе.

Она оправила ему простыню, одеяло и подушку, положила возле кровати книги и рукописи, принесла лимонный сок, пилюли от кашля, чай и сухари, дала ему еще ряд советов. Наконец решительно ушла.

Зепп лежал, угрюмо кряхтя, вздыхая, повернувшись лицом к стене; он не сказал почти ни слова за все время, что Ганс еще оставался дома. Когда мальчуган ушел, Зепп почувствовал себя совсем плохо. В комнате было жарко, он тяжело дышал, кашлял, а в пилюлях, которые он принимал против кашля, было достаточно морфия, чтобы затуманить голову, но недостаточно, чтобы смягчить кашель. Еще нет и девяти; в лучшем случае Анна придет в половине двенадцатого. Да и Ганс вряд ли вернется раньше. Зепп позвонил в редакцию «ПН»: если будет что-нибудь важное, пусть пришлют. Лежа в полном одиночестве, он был бы рад всему, что отвлекло бы его от мыслей о болезни, даже какой-нибудь неприятности, но, по-видимому, случится самое худшее из всего, что может случиться, — ничего.

Он пытался читать, но не мог. Свет мешал, он погасил его, тогда его стал раздражать фонарь, горевший на улице. Было жарко; он открыл окно, но тут его прохватило сквозняком, и у него начался озноб. Даже тихое тиканье красивых стенных часов, обычно приятное ему, сегодня превращается для него в муку. Все, что он делает и чего не делает, — все его раздражает. До чего безответственно со стороны Анны оставить его в таком состоянии.

Он старается быть справедливым. До сих пор Анна всегда ухаживала за ним с беспредельной преданностью; хотя он не считает мотивы ее визита к Перейро важными, ей они кажутся убедительными, и это решает. Конечно, она предпочла бы остаться с ним. Он несправедлив к ней. Но на кого другого ему злиться?

Через минуту он встает. Ему пришли в голову кое-какие мысли для очередной статьи. Он тотчас же их запишет. Анна, конечно, не позволила бы ему встать, она бы этого не потерпела; он испытывает удовлетворение при мысли, что поступает наперекор ей, надувает ее. Хитро улыбаясь, дрожа от озноба, он садится за пишущую машинку. Настолько он все-таки осторожен, что набрасывает на себя халат и укрывает колени одеялом.

Так. Это уж намного веселее. Он начинает писать. Но, увы, не тут-то было. Машинка давно уже не в порядке, а сейчас и вовсе забастовала. Как раз сейчас, когда она ему до зарезу нужна.

И вот так всегда. Анна занимается тысячью никому не нужных мелочей, а самое существенное упускает. Она так невероятно добросовестна, что всегда чувствуешь себя перед ней набедокурившим школьником, но, чуть дело коснется чего-нибудь важного, она пасует. Не будь она такой безголовой, она понимала бы, что для писателя самое важное — этот скромный инструмент. Ему ведь немного нужно. Но нет, она тратит часы, дни, недели на своих нелепых Перейро и на честолюбивую затею с радиопередачей «Персов», а урвать полчаса или час, чтобы отнести в ремонт пишущую машинку и взять ее оттуда, — на это ее уже не хватает.

Он искренне взбешен. «И после этого не лезь в бутылку, не огрызайся как пес», — нарочито грубыми словами думает он, отводя свою баварскую душу. Записать то, что пришло ему в голову, карандашом или пером — такой мысли он не желает допустить. Раз машинка по вине Анны не в порядке, он вообще отказывается писать. Анна опять, в который раз, лишила его возможности осуществить хорошую идею. С бешенством швыряет он халат и одеяло на пол и забирается в постель. Тушит свет, злится на яркий уличный фонарь, лежит, отдаваясь мрачным мыслям. Он несчастен, его лихорадит, он сердится на Анну, на Ганса, на самого себя, на весь мир.

Стучат. Зепп испуганно садится в постели. Кто это может быть? Открыть? Но кто бы ни пришел, это лучше, чем оставаться в одиночестве. Он встает, вздыхая, потея, пошатываясь, тяжело дыша, с воспаленным лицом, с мутными глазами; из носа у него течет, вид у него малопредставительный.

В дверях — Эрна Редлих. Она удивлена, что Зепп открывает ей сам, дрожа от холода, в пижаме, одна штанина высоко завернулась.

— Я никак не думала, что вы один, — говорит она.

— Это и трудно было предположить, — сердито отвечает Зепп, довольный, что теперь у него все основания негодовать на Анну. Он впускает Эрну и снова забирается в постель. Оказывается, Эрна принесла ему корректуру статьи, не очень срочной, но все же лучше, если она пойдет завтра или послезавтра, а в таком виде статья, по ее мнению, появиться не может.

— Кроме того, — улыбаясь, говорит она, — я хотела узнать, как вы себя чувствуете.

На жену свою Зепп сердит, зато очень благодарен Эрне. Они тотчас же берутся за работу, выправляют статью, Эрна очень старательна, и он весело говорит, что с ней легко и приятно работается. Но вот работа кончена, Эрна собирается уходить. Он удерживает ее. В таком состоянии, говорит Эрна, вредно принимать гостей и болтать. Но он просит ее так настойчиво, что у нее не хватает духу отказать. Она остается. Потом она еще несколько раз порывается уйти, но он умоляет ее разделить с ним его одиночество. Он не будет разговаривать, он закроет глаза, пусть она тоже молчит, если считает это более разумным, но пусть остается. Противно лежать в этой противной комнате, в чужом городе, больным и одиноким, а тут еще этот фонарь заглядывает в окно.

Так проходит время, и неожиданно рано, уже около одиннадцати, является Анна. Она поспешила вернуться. Ее погнала домой не только тревога о Зеппе, но и приятная новость, которую ей хотелось возможно скорее сообщить ему: все в порядке, договор с дирекцией радиовещания, можно сказать, заключен, и теперь дождем посыплются к ним деньги и почести.

Но у Зеппа — Эрна Редлих, и Анна, собиравшаяся уже выпалить свою радостную новость, останавливается на полуслове. Ей удается овладеть собой. Зепп пытается объяснить присутствие Эрны; он рассказывает все как есть. Фрейлейн Редлих любезно принесла оттиск срочной статьи, и, так как он не хотел остаться один, он упросил ее дождаться Анны. Он говорит все это довольно брюзгливо, чувствуя раздражение против Анны; ему досадно, что милая Эрна безвинно попала в двусмысленное, положение.

Анна холодно выслушивает его объяснения, она по-прежнему держит себя в руках. Но она очень суха. Пять минут натянутой беседы — и Эрна прощается.

— Не проводишь ли ты фрейлейн Редлих до лифта? — спрашивает Зепп необычным для него наставительным тоном.

Анна, не говоря ни слова, повинуется, хотя Эрна протестует: лифт она и сама найдет.

Анна возвращается. Она еще в вечернем платье и выглядит очень хорошо. Она молодчина, это отмечает, несмотря на свою досаду, даже Зепп. Да, Анна — красивая женщина, и в глубине души у него шевелится нечто похожее на то чувство, которое он питал к ней в первые годы их совместной жизни. Но когда снизу доносится глухой стук — большая старая дверь гостиницы захлопнулась за Эрной, это ощущение проходит и не остается ничего, кроме досады, что его покинули, что машинка оказалась в неисправности и Эрна ушла слишком рано.

Он лежит и угрюмо молчит.

— Ну вот, значит, ты по крайней мере не был один, — минуту спустя констатирует Анна.

— Да, — откликается Траутвейн, глядя на нее недобрым взглядом. — Это было очень удачно, — прибавляет он.

— Кстати, договор с дирекцией радио заключен, — говорит Анна.

Иначе рисовалась ей эта минута. Она так радовалась, представляя себе, как сообщит ему эту новость с сияющим видом и он, в свою очередь, просияет и похвалит ее за настойчивость. А вот чем кончилось. Она нисколько не ревнует к этому маленькому малоинтересному созданию, но все в ней кипит при мысли, что эта жалкая Эрна и глупая нескладность Зеппа испортила ей и ему одну из лучших минут их жизни. Она торопилась к нему с радостной вестью, а теперь — так уж получилось — она просто бросила ему эти слова: «Кстати, договор с дирекцией радио заключен». Нет, иначе представляла она себе эту минуту.

— Вот как? — ответил Зепп. — Тогда тебе, собственно, незачем было идти к Перейро.

Это злое упрямство, эта нарочитая безмерная обида доконали ее. Зачем он это сказал? Ведь только для того, чтобы причинить ей боль. Она всю свою жизнь мучилась ради него. Все, что она проделала за эти два года, было только ради него. И вот благодарность.

Она говорит себе: «Зепп болен. Он чувствует себя в долгу передо мной. Поэтому и наступает. Я добилась передачи „Персов“, я приношу ему такую новость и вдруг застаю здесь эту особу. Конечно, он чувствует себя виноватым. Он, должно быть, говорит себе: она из кожи лезет вон ради меня, а я тут развлекаюсь с девчонкой. Он просто неуклюж, он всегда говорит первое, что придет в голову, не считаясь с тем, как его слова подействуют на другого. Он хотел сделать мне больно, но, вероятно, лишь в ту минуту, когда произносил эти слова, а теперь, конечно, уже раскаивается. Он не виноват, что сделал мне больно. Жизнь в эмиграции делает человека слишком ранимым. Не надо сейчас же распускаться. Не надо выходить из себя. Зепп болен. Я дам ему еще какое-нибудь потогонное и не буду думать ни о чем, кроме его гриппа. Он глупый, избалованный мальчик, но он — мой мальчик, и не надо сердиться на пего за то, что он, больной, делает глупости».

И она не говорит ни слова. Молча раздевается, заботливо убирает в шкаф вечернее платье — ему еще придется немало послужить, — дает Зеппу аспирин.

Зепп между тем спохватывается, что ответил ей грубо, глупо, зло, бессердечно, и очень раскаивается. Он ждет, что она скажет ему. Он решает быть великодушным. Чем грубее Анна будет упрекать его за неуклюжесть, тем вежливее он извинится, постарается загладить свою вину. Но Анна ни в чем не упрекает его. Она молчит, она переодевается, она дает ему аспирин. Затем приготовляет свежие простыни и свежую ночную сорочку, чтобы вовремя переменить белье, когда он пропотеет.

Она, значит, не желает с ним объясниться. Ей хочется, чтобы он терзался сознанием своей вины. Ей приятно, что он не прав, приятно его унизить. Сначала она оставляет его одного, а когда он, возмущенный, начинает злиться и отвечает ей не особенно вежливо, она разыгрывает из себя этакую тетушку, молча восседающую на диване, как воплощение оскорбленного достоинства. Нет, если Анна так поступает, то и он умеет быть упрямым. Не ему делать первый шаг. В конце концов он болен, у него жар, и она не имеет права ухудшать его состояние. И машинку она тоже не починила. И все это из-за проклятого, дурацкого радио.

Он начинает потеть. Минут пять спустя, как раз вовремя, она быстро и ловко расстилает на кровати свежее белье и помогает ему переодеться. Она делает все приготовления на ночь бережно и быстро, но почти не разговаривает с ним, ограничивается самым необходимым.

Ему досадно, досадно на самого себя. Анна — хороший старый друг, они одно целое, и ему следовало бы уступить. Но он не может. Он просто не в силах заставить себя.

Анна тоже говорит себе, что было бы умнее уступить. Но что слишком, то слишком. Она желает хоть разок настоять на своем, она не желает всегда быть умнее.

Так они лежат друг возле друга без слов. Анна смертельно устала, Зепп чувствует себя разбитым, но они не спят — и молчат.

 

5. Мадам Шэ и Ника Самофракийская

{57}

Ганс потому лишь так многословно объяснял, почему он вынужден оставить Зеппа одного, что ему было неловко сказать правду. На самом деле он вовсе не уговорился встретиться с товарищами у дядюшки Меркле — ему предстояло свидание в кафе «Африканский стрелок».

Ганс вошел в кафе через вертящуюся дверь. Это — излюбленное публикой заведение, все столики заняты, на выкроенной для танцев площадке едва хватает места. Ганс с непринужденным видом, слегка покраснев, протискивается через толпу. Осталось четверть часа до назначенного времени. Жермены, конечно, еще нет. Он решительно завладел незанятым стулом и потащил его к маленькому столику, у которого уже сидели девушка и молодой человек. Они смерили его не особенно дружелюбным взглядом. Он заказал себе кружку пива. Начался новый танец. Его соседи по столу поднялись; девушка, подозрительно поглядывая на него, положила было на стол свою сумочку, но затем передумала и взяла с собой. Ганс покраснел.

Пары на танцевальной площадке медленно топтались в тесноте. Ганс огляделся. За соседними столами в одиночестве сидели несколько девушек; то та, то другая бросала на него вызывающий взгляд. Вспомнив, как на днях, боясь насмешек товарищей, он заставил себя приглашать на танцы незнакомых девушек, Ганс так смутился, что даже вспотел. Теперь, слава богу, в этом нет надобности, он может ни с кем не заговаривать.

Ганс радовался, что сегодня чувствует себя здесь совсем иначе, чем те два раза, когда он приходил в кафе в обществе товарищей. В первый раз это была вечеринка, на которую пригласил приятелей Гастон Лебо; Гансу очень льстило, что Гастон, задававший тон в классе, пригласил его в кафе. Но на вечеринке он чувствовал себя скверно. Его товарищи заговаривали с чужими девушками и приглашали их танцевать с самым непринужденным видом, для него непостижимым. Он же робко и молча сидел в своем углу; когда к нему обращались, он отвечал запинаясь; товарищи все время над ним потешались.

Да, в этом отношении он был и остается чужим для них. Они давно уже держали себя так свободно с девушками и находят, что это в порядке вещей. Только он все еще не может преодолеть свою дурацкую застенчивость. Ему восемнадцать лет, а ведет он себя все еще как младенец.

Но с сегодняшнего дня все пойдет по-иному. Сегодня что-то случится. С сегодняшнего дня Жермена с ним закрутит. «Закрутит» — это словечко нравится ему. Когда он, рассказал Гастону, что произошло между ним и Жерменой, тот тоже сказал, что Жермена, несомненно, пойдет на все. Она не только позволила ему, Гансу, поцеловать себя, она ответила ему таким поцелуем, что у него в глазах потемнело. Когда она наконец оторвалась от него, его зашатало, а если женщина так целует, значит, она уже отдалась.

Танец кончился. Парень и девушка возвращаются разгоряченные. Гансу кажется, что они уже не так недружелюбно смотрят на него. Стараясь придать себе мало-мальски уверенный вид, он принимается что-то рисовать на оборотной стороне меню.

Через несколько часов и он, верно, будет знать, как это бывает. Говорят, что это самое лучшее в жизни. Глупо с его стороны, что в восемнадцать лет он еще не отведал этого «самого лучшего». Ему вспоминается одна пьеса — пьеса немецкого писателя, он с жадностью проглотил ее. В ней юноша его возраста стреляется, не испробовав «этого». Он был в Египте и не видел пирамид, сказано там.

Значит, сегодня он увидит пирамиды, сегодня он взойдет на пирамиду. Сегодня ему нужно только сказать: «Bonsoir, Germaine». Он нравится Жермене. Жермена любит его, она не высмеяла его, а все остальное придет само собой.

Он начал зарисовывать девушку, сидевшую за его столиком. Она заметила это и с любопытством следила за его движениями, она была польщена. Нет, у нее уже совсем не враждебный вид; пожалуй, она позволила бы ему заговорить с собой, хотя с ней сидит ее друг. Но, к счастью, Ганс в этом не нуждается. Скоро придет Жермена. Жермена гораздо красивее.

Надо надеяться, что Гастон прав. Надо надеяться, что сегодня он, Ганс, непременно придет к цели. Еще раз — наверно, в двадцатый — он во всех подробностях и очень точно вспоминает, что произошло между ним и мадам Шэ, ибо мысленно он иногда еще называет ее «мадам Шэ».

Началось это две недели назад. Жермена попросила у матери разрешения приходить на работу после обеда, а в это время он всегда бывал дома один. «Я не мешаю вам, мосье Ганс?» — спросила она, когда пришла. У нее высокий, певучий голос. Зеппу, вероятно, этот голос показался бы некрасивым, но Гансу он кажется приятным. И как смешно она произносит его имя — «Ане». Он объяснил ей, как надо выговаривать правильно и что Ганс это попросту Жан, но она предпочла по-прежнему называть его «мосье Ане». Само собой случилось так, что он осведомился о ее имени, и дальше уже все пошло само собой.

Он мысленно видит, как она, сидя на коленях, вытирает пыль за сундуком. Мать утверждает, что она делает это неряшливо, кое-как, но, когда она нагибается, это очень красиво, и он любуется ею. Вероятно, не совсем хорошо глядеть на женщину в такой позе — точно подсматриваешь за ней в купальне. Но он не мог оторвать взгляда от девушки. Девушка. Ее зовут мадам Шэ, она замужняя женщина, но муж оставил ее. Достаточно только на нее посмотреть, и ее не назовешь иначе, как девушка. Когда она говорит о своем муже, об этом негодяе, она употребляет сочные выражения, которые Ганс не совсем понимает, хотя он усвоил немало жаргонных словечек, арго. Во всяком случае, мадам Шэ живет одна. Она свободна, ни с кем не связана, она великолепная девушка, этого нельзя отрицать, она может вскружить голову. У нее очень белая кожа и прекрасные, густые, рыжевато-золотистые волосы. Мать говорит, что она неряха и что волосы у нее всегда возмутительно растрепаны. Но это красивые волосы, они хорошо оттеняют ее белую кожу. У нее прелестная грудь, нежная и бледная-бледная; верхняя пуговка ее блузы расстегнулась, он мог заглянуть внутрь, он не знает, заметила ли она.

И вот теперь — и очень скоро — ему будет позволено прикоснуться к этой груди. И это хорошо. Плохо приходилось ему все эти последние ночи. Это были неприятные ночи, с жадными снами, с томлением, наутро просыпаешься более усталым, чем лег. Неразумно это, когда неестественным путем пытаешься избавиться от такого состояния. Это вредно, и чувствуешь себя, как будто вывалялся в грязи. Со своими французскими товарищами он не мог поговорить откровенно, с немецкими это было бы легче.

Пара, сидящая за его столом, опять танцует. В зале накурено, музыка громкая и плохая, это даже он чувствует. Девять часов двадцать семь минут. Они с Жерменой уговорились встретиться в половине десятого.

Жермена его любит, совершенно бесспорно. Она могла бы найти себе более богатых, более взрослых мужчин, людей с положением, она достаточно красива для этого. Она знает, какой скромный образ жизни ведет их семья. Значит, делает это не ради денег, а, конечно, ради него самого. Иначе она не целовала бы его так.

Но все же придется немного потратиться на нее. Он получил за микроскоп больше, чем надеялся. Если бы не Жермена, он купил бы себе книг на часть денег и заставил бы мать взять остальные. Нехорошо, что он этого не делает.

Любит ли он Жермену? Что такое — любовь? Он приходит в волнение, когда видит ее, при мысли о ней его бросает в жар — такой она кажется ему желанной; сотни раз он мысленно раздевал ее. Он слишком много о ней думает и ради нее оставил у себя деньги за микроскоп.

Иногда она выглядит бледной, жалкой. Не больна ли она? О болезнях Ганс слышал много ужасного. Гастон тоже предостерег его своим обычным тоном небрежно, по-светски. «Женщины, которые занимаются этим от случая к случаю, — сказал Гастон, — опаснее, чем проститутки даже из самого дешевого публичного дома». Нет ли у нее еще кого-нибудь? Гастон на всякий случай дал ему предупредительные средства. Но, может быть, неудобно применять их? Не обидно ли это? И сумеет ли он вообще с ними справиться?

Танец кончился, парочка возвращается. Оба вспотели; в зале страшно жарко. Как же должно быть жарко танцующим.

Они сопят, у них вульгарный и счастливый вид. Они смотрят друг на друга и держат друг друга за руки с неприятным, пошлым выражением. Ничего здесь нет общего с любовью, голый животный инстинкт, но для них, по-видимому, достаточно и этого. У Ганса прошла охота рисовать девушку. Она искоса смотрит на него, немножко разочарованная.

Хорошо ли, что именно Жермена будет той женщиной, с которой он сойдется в первый раз?

Нет, так не бывает. Если хорошенько вникнуть, это даже совсем глупые стихи. Шиллер ничего не понял в отношениях между полами. Он был связан своей классовой психологией; вот почему стихи эти вышли такими глупыми, фальшивыми. Любовь — это такая же функция, как всякая другая, как еда и питье. Буржуазные поэты так ее воспевали по понятным социологическим причинам. Нет, неправда, это нельзя сравнивать с едой и питьем. Он, Ганс, конечно, не собирается лить слезы и приносить с полей цветы, чтобы украсить ими мадам Шэ, но все же у него с Жерменой это не будет так пошло, как у его соседей по столику.

Жермена ему ужасно нравится. От нее пахнет чем-то приятным, теплым. Когда она посмотрит на тебя, тебя точно жаром обдает всего. А когда она, присев на колени, вытирала пол, как хорошо была округлена линия ее фигуры; умопомрачительно, как любит выражаться Гастон. Говорит она много, они обычно болтают без умолку. Но настоящего разговора как-то не получается. Однажды ему захотелось поговорить с Жерменой о делах, близких его сердцу, например о своем новом мире, но ничего путного не вышло. И руки у Жермены некрасивые. Если бы это были настоящие, рабочие, хорошие руки. Но ее рука с наманикюренными ногтями — ни то ни се, не дамская и не пролетарская, не холеная и не крепкая. Мать надевает перчатки, когда занимается домашней работой, и это всегда казалось ему неестественным. Теперь, правда, ей приходится беречь руки из-за работы у Вольгемута. Пожалуй, он все-таки не любит Жермену. «Кристаллизация», которая, по Стендалю, свидетельствует о любви, по-видимому, у него не наступила. Иначе он не делал бы таких критических замечаний о ее руках.

После половины десятого прошло всего лишь пять минут. Что только не приходит в голову, когда ждешь. Любит ли он ее? Если сомневаешься, то это уж, во всяком случае, не настоящая любовь. Но если он ее не любит, зачем он затратил на нее так много мыслей, времени и нервов? Да еще перед экзаменами.

Деньги, которые он носит в кармане, те самые, что он получил за микроскоп и припрятал ради удовлетворения своей похоти, вдруг начинают жечь его. Зепп лежит больной и одинокий дома. Зепп и мать урезывают себя во всем из-за безденежья, а он, Ганс, сидит в кафе и ждет женщину, которую даже не любит, и на нее-то он хочет истратить эти деньги.

Нехорошо сходиться в первый раз с женщиной, которую не любишь. Древние германцы воздерживались до двадцати одного года. Он охотно поговорил бы с кем-нибудь более опытным, но не знает с кем. С товарищами — не стоит, они в этом отношении совсем другие люди. Он недоволен собой. На Зеппа он смотрит высокомерно, сверху вниз, а что такое он сам? Ему следовало бы держать себя скромнее и обратиться за советом к Зеппу. Зепп, вероятно, в таких вопросах очень человечен. Но об этом Ганс не может с ним говорить, он ни за что рта не раскрыл бы.

Самоуверенный мальчишка, глупый хвастун — вот он кто. Хочет «использовать» своего отца. Хочет помочь сколотить Народный фронт. Хочет поучать других, он — других. Человек, который стоит у подножия пирамиды и не знает, пирамида ли это, человек, которого оторопь берет при мысли, что надо на нее взобраться, — да какое право имеет такой дурак напыщенно, с видом мудреца разглагольствовать и обращаться с отцом, как учитель со школьником?

Три четверти десятого. Если она не придет через пять минут, он уходит. Для него, пожалуй, счастье, что Жермена так неаккуратна. Любовь может быть прекрасна или отвратительна, но Жермена — для него теперь совершенно ясно — не та женщина, которая ему нужна. Нелегко отказаться от этой ночи, рисовавшейся ему в воображении. Но надо держать себя в руках. Надо иметь силу воли отказаться от некоторых вещей, даже если они и очень влекут к себе.

Лучше, естественнее не слишком рано вступать на этот путь. Быть может, у каждого есть свои внутренние резервы, которые он не имеет права расходовать. Если бы Антоний не «залежался» у Клеопатры, он был бы властелином мира. «Залежался» — говорили в средневековой Германии о человеке, который оставался с женщиной, вместо того чтобы вершить большие дела. Быть может, именно ради этих внутренних резервов католическим священникам предписывается целомудрие. Им надо беречь свои силы для религиозных целей.

Без десяти минут десять. Парочка опять танцует. Ганс сидит один за столиком. Кельнер проходит мимо. Ганс платит. Протискивается сквозь толпу танцующих. А что, если Жермена все-таки придет сейчас? Он что-нибудь пробормочет и убежит. Завтра он увидит ее и надо будет непременно извиниться. Если Гастон спросит, как было дело, он покраснеет. Но надо научиться лгать. Вот он в вестибюле. И украдкой оглядывается вокруг, совсем как восемь или десять лет назад, когда он играл в индейцев. Вот вертящаяся дверь. В нее втискиваются люди — Жермены среди них нет.

Ганс выскочил, он на улице. Уходит быстрым шагом, почти бегом. Завернул за угол, он почти в безопасности.

Ганс остановился, глубоко дыша. Как чудесен свежий воздух. Теперь можно вернуться домой, посидеть с больным Зеппом. Но тогда придется объяснить, почему он так рано покинул своих друзей, придется снова лгать, на сегодня с него хватит. Вся эта история с Жерменой тесно переплелась с ложью, маленькой и некрасивой. Не по нем это. Он рад, что теперь все позади.

Но куда девать вечер? До половины двенадцатого он не может явиться домой. Он вспоминает, что сегодня среда, а по средам скульптурный отдел Лувра открыт и вечером. Это идея.

В Лувре много народу. Люди бродят между полуосвещенными статуями, некоторые со скучающим, некоторые с глупо-любопытным видом. На улицах у большинства такое выражение, точно эти люди отбывают повинность, хотя и не знают зачем. Густые кучки теснятся вокруг гидов, дающих объяснения к отдельным статуям. Ганс пробрался в зал, где выставлена деталь фриза Парфенона. Он знает этот фриз, но сегодня он рассеян, замечательное произведение искусства его не волнует.

С безучастным видом бредет он дальше. Останавливается перед нагими богинями, его мысли против воли возвращаются к Жермене.

Он стоит у лестницы, которую венчает статуя Ники Самофракийской. И вдруг от его безразличия не остается и следа. Наверху, в центре светового конуса, на постаменте, стоит она, богиня победы, — нет, она не стоит, она шагает, — нет, не шагает, она мчится ему навстречу. Она без головы и без рук: но что еще на свете с такой силой, так понятно для всех выражает смелое стремление вперед, как эта изуродованная фигура? На ней одежда из тяжелых тканей, ветер вздувает их и прижимает к телу, и они уже не кажутся тяжелыми. У нее крылья, и все же она не сказочное существо, что-то есть в ной глубоко человеческое, она из здешнего, из нашего мира, сила и уверенность исходят от нее, душа ширится, рвется ввысь.

Ганс Траутвейн хорошо знал эту статую, он много раз стоял перед ней, но сегодня он видит ее впервые. Неужели он возвращается с неудавшегося свидания? Неужели он минуту назад поглощен был мыслями о мадам Шэ? И вдруг все исчезло, он никого не замечает, он стоит очарованный перед статуей. Нельзя смотреть на эту устремленную вперед женщину и не стряхнуть с себя всех забот. Большой, горячей радостью медленно полнится сердце. Так он, Ганс, чувствовал себя, когда на своей парусной лодке мчался вперед по Аммерскому озеру навстречу ветру. Сердце его полнится светлой надеждой, верой в свой новый мир.

Долго стоит Ганс перед статуей, так долго, что это привлекает внимание сторожей и других посетителей. Наконец медленно поворачивается и уходит. «Победа» теперь принадлежит ему, и никому уж не отнять ее.

 

6. Письмо из тюрьмы

Настроение господина фон Герке, обычно такое лучезарное, омрачилось. Судьба послала ему предупреждение, и он, несмотря на свои безукоризненные новые зубы, чувствовал себя недостаточно молодым, чтобы пройти мимо.

Неожиданно заболел Медведь, и были два дня, когда казалось, что ему уже не подняться. За эти два дня Шпицци понял — даже посол, обычно столь вежливый в обращении, дал ему это почувствовать, — сколь неустойчива почва, на которой он стоит. Если бы Медведь отправился к праотцам, то и его песенка была бы спета. Медведь не отправился к праотцам, а Шпицци привык к небольшим колебаниям в своей карьере. Тем не менее он не прошел со свойственным ему легкомыслием мимо предупреждения судьбы: годы уже не те — хочется закрепить свое благополучие.

Очень глупо, что он не использовал возможностей, возникших с приездом Гейдебрега. На роль доверенного лица Гейдебрега его кандидатура была наиболее подходящей. Только по своей лени, по своей флегматичности он уступил место Визенеру.

Но, может быть, еще не поздно? Инцидент со статьей Траутвейна в «ПН» открыл перед Шпицци новые перспективы. Шпицци ничего не имел против Визенера. Он нисколько не завидовал его приятным отношениям с Леа де Шасефьер; лишенный сам тщеславия, не завидовал он и положению, и растущему влиянию этого честолюбивого человека. Но его место подле Гейдебрега нужно самому Шпицци. Визенера нужно убрать с дороги; очень кстати, что эта свора из «ПН» как раз теперь изобличила его в прегрешениях против чистоты германской крови.

И Шпицци стал вновь втираться в доверие к Гейдебрегу. Если политически Гейдебрег и прикрывал Визенера, то в личных отношениях он с момента появления статьи отдалил его от себя, и Шпицци прилагал все усилия, чтобы занять освободившееся место. Он пустил в ход все обаяние своего моложавого облика. Порывисто выражал благодарность Гейдебрегу за то, что тот не ставит ему в вину всех оплошностей, допущенных им по неловкости в деле Беньямина. Горячо раскаивался, что по безрассудной смелости навязал Берлину это неприятное дело.

Гейдебрег слушал внимательно и даже, казалось, не без удовольствия. В Париже у него было немало важных дел.

Разумеется, он приехал в Париж не только для того, чтобы ликвидировать дело Беньямина и обезвредить «ПН», хотя именно эти задачи особенно его занимали. У него были дела покрупнее, и для их осуществления он подыскивал способных, надежных помощников. До сих пор он, кроме Визенера, никого не нашел и очень сожалея, что но известным обстоятельствам вынужден, по крайней мере на время, отдалить от себя этого симпатичного, способного человека. А Герке? Стоит ли привлекать его к более тесному сотрудничеству? Рекомендация Медведя заранее расположила его в пользу Шпицци. Хоть он и «аристократ», но приятен в личном общении и обладает той самой безоглядной готовностью на все, которая так высоко котируется в германских правящих кругах. С другой стороны, Гейдебрег с его примитивным, но безошибочным чутьем не проглядел и того, что господин фон Герке человек легкомысленный, трепло, как выражаются обычно на Волшебной горе, в резиденции фюрера. И он милостиво принимал настойчивые заигрывания Шпицци, но вовсе не собирался всецело заменить им Визенера. С покровительственным, важным видом шагал он взад и вперед, целиком заполняя собой изящный голубой салон в стиле рококо, и слушал юношески милые покаянные речи Шпицци.

— Если вы, дорогой Герке, — назидательно сказал он наконец, — извлекли для себя из дела Беньямина урок и теперь знаете, что истинный национал-социалист только тогда за что-нибудь берется, когда он на пятьдесят один процент уверен в успехе, тогда, стало быть, дело Беньямина имело и свою хорошую сторону. А вообще говоря, все в порядке: я это дело взял в свои руки.

Шпицци невольно обратил свой взгляд на эти руки. Значит, несмотря ни на что, fait accompli, по-видимому, налицо? Но тут же обнаружилось, что видимость ввела его в заблуждение. С благосклонной откровенностью Гейдебрег продолжал:

— Мы примем предложение Швейцарии и согласимся на предусмотренный для подобных случаев третейский суд. Утверждение состава и созыв суда мы по возможности оттянем. Постараемся заполучить туда надежных людей. И если даже случится самое худшее и нам придется вернуть им вашего Беньямина, то к тому времени вся история успеет травой порасти. Пусть тогда тысяча-другая эмигрантов, черт с ними, поет аллилуйя, — всему остальному миру будет на все, что называется, наплевать.

Он подошел, массивный, грузный, на шаг ближе, стал против Шпицци, улыбнулся, отчего лицо его как бы раскололось на множество мелких частиц, стало ужасающе хитрым, жестоким, и любезно преподал Шпицци маленький урок по части национал-социалистской внешней политики.

— Швейцарцы, — продолжал он откровенничать, — дали нам взаймы несколько миллиардов, которые они вряд ли получат обратно. Если уж иначе никак нельзя будет, то взамен мы, Христа ради, отдадим Фридриха Беньямина. Пусть кушают на здоровье.

Значит, «базельская смерть» все-таки миновала клопа. У Шпицци было двойственное чувство. Хотя Гейдебрег как будто предал забвению его вину, однако, пока Беньямин жив, дело его рано или поздно может иметь для Шпицци дурные последствия. С другой же стороны, коварно и молниеносно смекнул Шпицци, тут кроется возможность больше прежнего восстановить Гейдебрега против Визенера.

— Раз уж мы, — сказал Шпицци, — в откровенной мужской беседе затронули дело Беньямина, то я хотел бы указать на некоторые слухи, дающие все новую пищу гнусному тявканью вокруг этого проклятого дела. Эмигранты распространяют слухи, — пояснил он, — будто мы ликвидировали Фрицхена Беньямина, будто fait accompli уже налицо. И даже некоторые вполне надежные люди, — прибавил он, — и те не осмеливаются так решительно и безоговорочно отмести это подозрение, как оно того заслуживает. Вот, например, нашего друга Визенера не на шутку раздирают сомнения, жив ли клопик.

— Неужели? — только и спросил в ответ Гейдебрег. Но Шпицци отлично видел, что пущенная стрела попала в цель. Гейдебрег, взяв дела в свои руки, несомненно, досконально взвесил, целесообразен ли в данном случае fait accompli. А уж, раз придя к отрицательному выводу, он, естественно, считал, что допустить fait accompli было бы глупостью. А уж если он считал это глупым, то ему, разумеется, обидно, что его могут счесть способным на такую глупость. И то, что Визенер счел его способным на эту глупость, еще сильнее пошатнет, надо думать, положение Визенера.

Весь вопрос в том, насколько Гейдебрег верит Шпицци. По тусклым глазам Гейдебрега ничего нельзя было прочесть. Да и по всему его поведению тоже.

— Благодарю вас. — Это было все, что он ответил Шпицци. — Я пресеку всякие слухи.

Так он и сделал.

Ильза Беньямин ехала домой скромно, в метро. Она стала бережлива, каждый лишний сантим откладывала для своего дела.

Одевалась она теперь просто, без всяких претензий, задорные тирольские шляпки лежали в шкафу. От аристократического размаха «саксонской леди» ничего не осталось.

Ильза возвращалась из Красного Креста. Аккуратно, каждую неделю, она посылала через Красный Крест письмо Фрицхену. Разумеется, никто не знал, доходят ли эти письма по назначению.

Образ Фрицхена претерпел в ее глазах большие изменения. Фрицхен стал человеком, к которому она всю жизнь обращала смиренные взоры; только в редкие минуты она бывала его вдохновительницей. И вот его величественная тень стоит теперь за ее спиной, и на этом мрачном фоне особенно выгодно выделяется ее грациозная, хрупкая фигура. Глупой она никогда не была, всегда чувствовала собственную пустоту, и, хотя раньше и высмеивала мужчин, которые хотели сочинить ей «душу», теперь благодарила судьбу, некоторым образом навязавшую ей содержательность. Она отдалась служению большой идее, она боролась за Фридриха Беньямина и справедливость, она была мадам Легро немецкой эмиграции. Ильза совещалась с юристами, усвоила их термины, непринужденно пересыпала ими свою речь. Она расцветила свой язык словами и понятиями из области международного, уголовного, гражданского права, точно так же как раньше накладывала на щеки румяна и красила губы.

И вот она сидит в метро, похудевшая, красивая, беспомощная, трогательная. И даже враги Ильзы не могли бы не признать, что эта новая простота ее в значительной мере неподдельна.

Она вышла, направилась в гостиницу «Атлантик». Портье вместе с ключами подал ей корреспонденцию. В лифте она перебрала письма: на одном оказалась немецкая марка, адрес был написан рукой Фридриха. Тут же в лифте она стала вскрывать конверт. Он плохо поддавался, она неловко теребила и рвала его и в конце концов вместе с конвертом надорвала и лежащий внутри листок.

Жадными глазами, полуоткрыв рот, она пробежала по строчкам. И сразу охватила взглядом все письмо, весь его общий вид — начертания букв и строки вместе с обращением и подписью — и сразу же поняла и всем существом ощутила его содержание. В одно мгновение она взвесила каждое слово и уже знала, почему написаны эти, а не другие слова, что они обозначают все вместе и каждое в отдельности.

В письме было сказано немного. Фрицхен подтверждал получение двух ее писем. Сообщал, что здоров, что раз в месяц, если не произойдет никаких изменений, может отправлять и получать по одному письму и что он «в хороших условиях». Датировано было письмо четырьмя днями раньше, место не указано, штемпель берлинский.

Ильза дрожала всем телом. Ее бросило в пот, ноги подкашивались. Она не помнила, как добралась до своей комнаты. Села на кровать и долго смотрела на письмо. Разглаживала машинально конверт и надорванные места и без конца перечитывала строчку за строчкой, хотя давно знала их наизусть и точно помнила, где стоит каждая буква и как она выглядит, помнила каждую запятую, каждую точку. Она посмотрела на портрет Фрицхена и перевела взгляд на письмо, потом опять на портрет. Встала, прошлась несколько раз по комнате; она чувствовала большую слабость, но не могла не ходить. И все время держала письмо в руках, была не в силах с ним расстаться. Ей казалось, что она потеряет его, если выпустит из рук, и не только его, а всего Фрицхена.

Что же теперь? Изменилось ли что-нибудь? Все изменилось. До сегодняшнего дня вокруг нее и затерянного в Германии человека зыбился жуткий полумрак. Думать о нем как о мертвом, погибшем было страшно и мучительно, но чуть-чуть сладостно. И вдруг вспыхнул яркий свет, сразу все стало обыденнее; так, как сейчас, конечно, лучше, он, во всяком случае, жив. Но от этого внезапного света было больно. И все же хорошо сознавать, что он существует. Ильзу, слабую и терзаемую сомнениями, обдало волной глубокой радости. Она очень любила его, в эти первые минуты она о себе вообще не думала или думала очень мало, она чувствовала, что теперь-то и нужно хлопотать, еще энергичнее, чем раньше, и раз нацисты разрешили ему отправить письмо, то это хороший признак и все, наверное, хорошо кончится.

Только теперь она поняла, как была одинока все это время. Конечно, какая-то прелесть была в том, что она могла рассчитывать исключительно на себя одну и несла обязанности и ответственность не перед реальным существом, а перед чем-то, о чем никто не мог сказать, существует оно или нет. Но все-таки гораздо лучше знать, что человек, единственно близкий ей человек, жив. Надо только привыкнуть к новому положению. Но теперь она с совершенно иным чувством возьмется за дело, и, если тут не замешан сам черт, ей удастся вызволить своего Фрицхена.

Придя к этой мысли, она повеселела. В ее живом воображении письмо Фрицхена стало вестью о его близком возвращении в Париж. Разве нацисты разрешили бы ему такую льготу, если бы сами не считали это дело окончательно проигранным? Радость, вспыхнувшая в Ильзе, с каждой минутой разгоралась все сильнее. Она сняла телефонную трубку, она хотела сообщить друзьям, в первую очередь Эдит, радостную весть; но тотчас положила трубку обратно. Прежде всего она наконец приведет себя в должный вид. Она проделала это старательно и с увлечением. Потом, сияющая, важная, принялась звонить всем знакомым, осведомляя их о счастливом обороте событий.

Шпицци сидел над неким документом, перечитывал его, изучал слово за словом. Уже много лет ему не доводилось так работать. Это была докладная записка Визенера о способах обезвредить «Парижские новости», записка, которую Гейдебрег переслал Шпицци «на отзыв».

То, что Визенер насочинил тут, было чертовски искусно придумано. Ловкий малый, хороший комбинатор, а ненависть к «ПН» сделала его изобретательнее обычного. Он, Шпицци, просто идиот, что дал Визенеру в руки такой богатый материал о Гингольде и компании. Но до чего ловко Визенер использовал этот материал, — Шпицци как профессионал высоко оценил тонкую работу. Визенер далеко шагнул за рамки первоначального задания — заставить замолчать «ПН». В своем проекте он рекомендовал полностью забрать газету в свои руки и продолжать дальнейшее издание ее под маской антифашистского печатного органа, но на страницах его нападать исключительно на мелкие слабости нацистского режима, так чтобы читатель волей-неволей пришел к заключению, что в третьей империи все обстоит в высшей степени благополучно и только слепцы и принципиальные злопыхатели могут выдвигать тяжелую артиллерию против таких ничтожных недостатков. Визенер не ограничился общими положениями, а разработал свой план до мельчайших подробностей. Он наметил способы, как согнуть в бараний рог издателя Гингольда, составил смету расходов, показал, как, прибрав газету к рукам, сохранить за ней видимость оппозиционного органа и в то же время с успехом использовать ее для агитационных целей Берлина.

Если бы не болезнь Медведя, это грозное предупреждение судьбы, Шпицци, вероятно, ограничился бы тем, что, бегло просмотрев меморандум, заявил, что он великолепен. Теперь же он стал искать в нем слабое место. И нашел. План, придуманный Визенером, был торжеством «северной хитрости», но для своего выполнения требовал чрезвычайно много времени. Желательно ли, возможно ли тратить столько времени? Если же ограничиться задачей обезвредить «ПН», то ее можно решить в несколько недель. А план Визенера требовал месяцев. В этом была его ахиллесова пята.

Гейдебрег вызвал к себе одновременно обоих, Визенера и Герке, для того чтобы втроем обменяться мнениями о проекте. Едва войдя в голубой салон отеля «Ватто», Шпицци тотчас же убедился, что Визенер, очевидно, справился с ударом, нанесенным ему «ПН», и вполне уверен в себе.

Так оно и было. Работа над докладной запиской доставила Визенеру глубокое удовлетворение. Он с удовольствием представлял себе, как он выбьет стулья из-под Гейльбруна и Траутвейна, да так ловко и незаметно, что те спохватятся, только когда очутятся, оглушенные, на полу. Он был доволен своим проектом в целом и в деталях. Он хорошо и добросовестно работал, задачу разрешил блестяще и не сомневался, что докладная записка реабилитирует его в глазах Гейдебрега.

Герке все это почуял. Но он был твердо уверен, что безошибочно нащупал слабое место визенеровского плана, и на этот раз не собирался очистить без боя поле брани. Гейдебрег заметил внезапно вспыхнувшее между Герке и Визенером соперничество. Приглашая Визенера и Герке на это совещание, он почти не надеялся услышать что-либо новое. Визенеровский план прельщал его, но и он видел, что выполнение этого плана потребует много времени. От сегодняшней встречи он ждал только более яркого освещения всех «за» и «против», им самим уже взвешенных. Это облегчит ему решение.

И вот три холеных господина сидят в небольшом салоне отеля «Ватто» на хрупких голубых бархатных креслах. Немало человеческих судеб решили они, эти три господина, и в будущем еще не одна судьба будет в их руках. Это три прожорливых обитателя джунглей, цепкие, живучие; не то чтобы они не насытились кровью, но дразнить их не рекомендуется. Если бы человек с живым воображением увидел их всех троих вместе, восседающих на этих голубых креслах, они преобразились бы в его глазах в трех хищников, которые, тихо урча, сидят на арене цирка, на своих табуретках, сдерживаемые волей дрессировщика; но каждую минуту их кошачья природа может прорваться наружу, сведя на нет все искусство укротителя.

После краткого вступления Гейдебрег предложил Герке высказаться но проекту Визенера. Шпицци тотчас же стал хвалить тонкость проекта, превознося со знанием дела «северную хитрость», утонченный макиавеллизм, поставленный на службу современности, на службу благому делу, предусмотрительность в учете деталей.

Визенер слушал с любезной миной и ждал. Он ждал коварного «но», которое неизбежно последует. Он всегда питал симпатию к Шпицци. И теперь с удовольствием смотрел, как сидит Шпицци, как он говорит о «ПН», небрежно, вскинув и слегка наклонив набок голову, тихо и надменно пофыркивая. Эту барскую небрежность манер нельзя заимствовать извне, она может быть только врожденной. Кроме того, Визенер чувствовал себя обязанным Шпицци. Шпицци не только не использовал намек, брошенный ему Визенером, наоборот, он держал себя безукоризненно, и даже раздобыл ему материал о «Парижских новостях», больше того, если говорить честно, то не кто другой, как Шпицци, вызволил Визенера из его последней беды. И все же Визенер, несмотря на похвалы Шпицци, учуял внезапно возникшее между ними соперничество и не сомневался, что сейчас воспоследует «но».

И оно воспоследовало, это коварное «но».

— При всех своих огромных достоинствах, — с дружеской озабоченностью, очень серьезно сказал господин Герке, — проект страдает одним большим пороком: проведение такого проекта потребует много времени, очень много времени.

— И хотя наш строй, — добавил он с улыбкой, — продержится тысячу лет, мы все же кровно заинтересованы в том, чтобы несколько раньше выбить из рук эмигрантов эти навозные вилы. Если я, — заключил он, — правильно понял коллегу Гейдебрега, то и в Берлине высказывалось пожелание, чтобы мы заткнули рот «Парижским новостям» не через год, скажем, а немедленно.

Визенер выслушал возражения Шпицци с тем же предупредительно-любезным выражением лица, с каким слушал его похвалы. В глубине души он признал, что тот хорошо нацелился и метко выстрелил.

— Коллега фон Герке, — вежливо заметил он, — прав. Но надо помнить, что скоропалительное удушение «ПН» может вызвать неприятный для нас шум. Мой метод связан с затратой времени, верно. Но разве эта затрата недостаточно восполняется преимуществами, которые даст нам в руки незаметное превращение вражеской газеты в орудие нашей пропаганды?

Шпицци еще вежливее прежнего со всем согласился. И все же настойчиво вернулся к своему возражению. Целесообразно ли так долго ждать? В духе ли это национал-социализма? Соответствует ли это его учению и обычной практике? Все это он изложил деловито и без подъема. Но затем ему наскучил сухой тон беседы, он снова стал прежним легкомысленным Шпицци.

— «В терпении — величие души», учили мы когда-то в школе, — беспечно улыбнулся он. — Но строчка эта принадлежит полуеврейскому писателю, она устарела. Я полагаю, что в наше время неуместно руководствоваться такими правилами.

Как ни странно, но именно эта вздорная шутка была причиной провала так умно задуманного военного плана Шпицци, она окончательно решила победу Визенера. До этой минуты Гейдебрег колебался. Прикрыв морщинистыми веками глаза, он только слушал и в разговор не вступал. Хотя доводы Герке казались ему убедительными, он не решался сказать ни «да», ни «нет». Но легкомысленная шутка Герке разрушила все впечатление от его доводов. Гейдебрег решил в пользу Визенера.

Визенера же дешевая и глупая ирония Шпицци просто взорвала. До этой минуты он чувствовал за его словами вполне законное соперничество. Шпицци хотел вернуть себе место под солнцем, то есть подле Гейдебрега, — это было в порядке вещей, Визенер сам поступил бы точно так же. Но то, что этот малый рассчитывал глупым зубоскальством свести на нет проект, на который затрачено столько труда и остроумия, — это уже не что иное, как дурацкое зазнайство аристократа: именно оно особенно возмутило Визенера, происходившего из мещанской семьи. В нем заговорила не только вражда к конкуренту, в нем вспыхнула ненависть, — ненависть, распространявшаяся на все, что тот говорил, делал, чем он был.

Пока, однако, он тщательно скрыл свои чувства. Ограничился единственным возражением: он полагает, что несколько замедленные темны, которых требует его проект, не противоречат духу национал-социализма. Решает не быстрота действия, привел он слова фюрера, а неумолимое, упорное преследование цели, которая однажды признана правильной.

Все было сказано.

— Благодарю вас, господа, — заключил спор Гейдебрег. — Я решил осуществить проект коллеги Визенера. Уполномочиваю вас, Визенер, принять все меры, какие вы сочтете необходимыми. Вы, дорогой Герке, не откажитесь помочь вашему коллеге.

Оба поклонились. Беззаботным мальчишеским жестом Шпицци протянул руку Визенеру.

— От души рад, — сказал он тепло, — что вам дается случай провести в жизнь такой прекрасный план. Надеюсь, что смогу предоставить в ваше распоряжение надежные материалы.

В глубине души Визенер не мог не признать, что Шпицци из числа тех игроков, которые умеют проигрывать с шиком.

Но он ошибся. Шпицци, проявив таким образом свою лояльность, не мог все-таки отказать себе в удовольствии слегка ужалить Визенера на прощание. Когда он на днях высмеивал непозволительное легковерие Визенера, Гейдебрег как будто не вполне поверил ему. Сегодняшняя встреча по крайней мере дает Шпицци возможность доказать коллеге Гейдебрегу, что он не зря бросил тень на Визенера.

— Кстати, дорогой Визенер, — сказал он и даже позволил себе слегка обнять его за плечи, — могу сообщить вам приятную новость. Я вам сразу сказал, что вы напрасно тревожились об участи вашего Фрицхена Беньямина. Теперь вы можете это услышать из более авторитетного источника. Прошу вас, коллега Гейдебрег, успокойте его. Скажите ему, что клоп не раздавлен, что клоп здравствует и процветает. Вообразите, mon vieux, ваш Фридрих Беньямин подал о себе весточку даже сюда, в Париж. Его жена получила от него собственноручно написанное им, бесспорно подлинное письмо. Весь эмигрантский сброд ликует. Гуманность победила. Ну что, удовлетворена теперь буддистская часть вашей индогерманской души?

После его блестящей реабилитации удар, так коварно нанесенный Шпицци, потряс Визенера. Ему стоило больших усилий не сбросить с плеч руку Шпицци. С трудом выжал он из себя несколько полушутливых фраз в оправдание своих сомнений, своего неверия. Это были жеваные фразы, он сам это знал и, произнося их, не мог смотреть прямо в неподвижное лицо Гейдебрега. И удалился он отнюдь не победителем.

 

7. Коварство и любовь

Он ехал домой, он хорошо управлял автомобилем, он вел его машинально, так же машинально останавливал перед красным светофором, вел дальше. Он еще не обрел своего обычного равновесия. Напряжение, которого стоила ему борьба со Шпицци, обессилила его, а разбойничий удар в спину непосредственно после победы был слишком неожидан.

Какую нелепую роль заставил его разыграть перед Гейдебрегом этот Шпицци. Визенеру мгновенно припомнилась вся цепь событий. Разумеется, не кто иной, как Гейдебрег, предотвратил fait accompli; каким же ничтожным маловером представляется, вероятно, Гейдебрегу он, Визенер, допустивший, что руководство способно совершить столь грубую оплошность. Это — подлый выпад со стороны Шпицци. Что можно сказать на такое предательство? Слова, которые Визенер промямлил, были жалким вздором. Наверно, у него и вид был шута горохового.

Езда по весенним улицам Парижа мало-помалу все же заглушила мысль о позоре этих последних минут, и радость победы взяла верх. Визенеру даже начало казаться, что раз Фридрих Беньямин жив, то это венчает его победу. Как странно, что он только сейчас это понял. Как странно, что сначала он не чувствовал ничего, кроме обиды за ту наглую форму, в которой ему эту желанную новость преподнесли. Какую ничтожную роль в духовном бюджете человека играет разум и какую огромную — слепое чувство.

Разве все эти дни радость, которую ему доставлял план похода на «ПН», не омрачалась тревожным вопросом, как примет его выступление Леа? Конечно, низость продажной газетки, поведшей травлю против пего и против нее, должна была показать Леа, что ягненок бедняка здесь ни при чем. Но когда имеешь дело с Леа, никогда нельзя знать, смогут ли разумные доводы сломить ее упорство и предрассудки. Ее холодный, презрительный тон в разговоре по телефону, ее молчание, ее «смотрите не станьте и вы свиньей» были проявлением чувств, недоступных никакой логике.

После этого неприятного разговора все в конце концов сложилось не так плохо, как он опасался. Сторонний наблюдатель вряд ли заметил бы какую-нибудь перемену в его отношениях с Леа после статьи в «Парижских новостях». И все же что-то переменилось. Когда он пытался объясниться с ней по поводу проклятой статьи, когда хотел рассказать, как он рыцарски выложил Гейдебрегу всю правду о их отношениях, она просто-напросто велела ему замолчать. С пугающим спокойствием она заявила, что слова не властны над чувством, что его общество не доставляет ей прежней радости, а мысль о том, что их отношения могут когда-нибудь оборваться, уже не кажется ей такой безутешной, как еще недавно. Эти оскорбительные слова она произносила дружеским тоном, спокойно устанавливая факты; она отказалась выслушать его возражения, и Визенер не посмел иронией умалить значение ее слов. Ни в присутствии Леа, ни наедине с собой. Он до боли ясно сознавал, что никогда не сможет вычеркнуть эту женщину из своей жизни. Тщетно призывал он рассудок к борьбе с чувством. Бесспорно, разница между реальной Леа и портретом, висевшим в его библиотеке, резко бросалась и глаза. С портрета на него смотрела молодая, нежная, прелестная женщина, реальная же Леа была стареющей еврейкой, с большим, хрящеватым, некрасивым носом, а еще через несколько лет она совсем отцветет. Но как бы часто, как бы сухо и отчетливо он все это ни повторял себе, ничего не помогало. Портрет и живая Леа были едины. Напрасно он говорил себе, что и в будущем от связи с ней можно ждать больше огорчений, чем радости. Но эти соображения ни к чему не приводили. Он попросту привязан к ней, она нужна ему. Лишись он возможности говорить с ней о своих делах, приятных и неприятных, эти дела потеряли бы для него всякий интерес. Исчезни она из его жизни, эта жизнь потеряла бы всякий смысл. Его отношение к Леа, — он вынужден был себе признаться в этом, — могли быть выражены одним только глупым словом — любовь. И мысль о том, что поход против «Парижских новостей» ставит под угрозу его любовь, отравляла радость, доставленную ему и проектом и реабилитацией.

Такова была картина его отношений с Леа все это время, даже еще каких-нибудь десять минут назад. Но известие, что Фридрих Беньямин, бесспорно, жив, сразу рассеяло все его тревоги. Теперь все переменилось.

Он останавливается у подъезда своего дома. На лифте поднимается к себе, идет в гардеробную. «Тореадор, тореадор», — насвистывает он, облачаясь в удобное домашнее платье, и затем насмешливо: «О Базель, дни мои продли и смерть на жен моих пошли». В своем роскошном черном халате он ходит взад и вперед, не то цезарь, не то самурай, чувствуя себя как человек, которого жестоко обидели его ближние, но зато блестяще оправдали последние события.

Ибо с чем он предстанет теперь перед Леа? Леа встревожили нашептывания некоего Траутвейна, она поверила в fait accompli. В нем, Визенере, она заподозрила идейного соучастника этого fait accompli, она допустила, что он может стать «свиньей», вынудила у него обещание ничего против «ПН» не предпринимать. И вот оказывается, что Беньямин жив, Леа была к нему, Визенеру, жестоко несправедлива, все предпосылки, на которых основывались ее обвинения, ошибочны. Самый придирчивый блюститель морали — и тот признал бы, что он свободен от данного им слова. Леа не может его ни в чем упрекнуть, ни разум, ни чувство в ней не будут задеты, если он теперь приведет в исполнение свой план похода на «ПН».

Его смущение, его скованность и подавленность во время их последнего, тягостного телефонного разговора вызывались только сомнением, не вмешалась ли все же в дело «базельская смерть». Теперь скованности больше нет. «Все облака, черневшие над ним, схоронены в бездонном море жизни». Его по-детски радовала предстоящая встреча с Леа, он рисовал себе картину, как с безразличным видом скажет, что Фридрих Беньямин жив. Он уже заранее готовился проявить в этом разговоре великодушие и такт.

Он завел патефон, поставил пластинку с увертюрой из «Кориолана», опустился в глубокое кожаное кресло. К нему вернулось победное ликование, вспыхнувшее в нем, когда Гейдебрег произнес: «Я решил осуществить проект коллеги Визенера». Он представлял себе, что он скажет Леа и что она, по всей вероятности, ответит ему. Пластинка кончилась, Визенер поставил ее вторично. Под вновь зазвучавшие тихие, глухие удары литавр бетховенской увертюры его живое воображение рисовало перед ним будущее. Он уже добился своего — совратил пуританина Гейдебрега, держит его в руках. Он торжествует. И Визенер почувствовал благодарность к Фридриху Беньямину за то, что тот жив, и к Гейдебрегу за то, что тот оставил его в живых.

Глубокой ночью, последовавшей за этим бурным днем, Визенер сидел над большой толстой рукописью, переплетенной в плотный холст, над Historia arcana. Он сидел в своей спальне, одетый в пижаму, и его авторучка чертила на бумаге торопливые стенографические знаки:

«Кстати, Фридрих Беньямин жив, его жена получила от него письмо. Я долго готовился к тому, чтобы преподнести эту весть Леа надлежащим тоном, безучастно, вскользь. И мне это вполне удалось. Я не поддался искушению сказать что-нибудь вроде „наш Фридрих Беньямин“ или „ваш Фридрих Беньямин“, я не съязвил: „Об этом ваш честнейший Траутвейн, конечно, не сообщит своим читателям“. Я не сплоховал, я хорошо владел собой и сумел ограничиться сухим, как бы невзначай брошенным замечанием; и все получилось совершенно так, как мне хотелось.

Я рассчитал правильно: новость потрясла Леа до глубины души. Вот оно, значит, до чего она несправедливо подозревала меня, а я перед ней чист как снег. Она справедлива по природе; по ее лицу можно было ясно прочесть, как она взволнована своим несправедливым отношением ко мне.

Одну глупость я все же сделал, несмотря на все мое самообладание. „Траутвейн, — сказал я, — возможно, искренне думал, что Фридриха Беньямина уже нет в живых. Эти люди так ослеплены ненавистью, что готовы проглотить любую бессмыслицу. В „Парижских новостях“, вероятно, полагают также, что, бывая у вас, я совершаю преступление в глазах моих национал-социалистских коллег“. И вот тут, увлекшись, я и сморозил глупость. „А ведь сам Гейдебрег, — неизвестно зачем прихвастнул я, — если бы вы разрешили, с удовольствием посетил бы вас вторично“.

Леа ничего не ответила. Она не реагирует, когда я заговариваю об этой истории. Но теперь, конечно, она ждет нового визита Гейдебрега. Если я не склоню его на это, я буду в ее глазах чем-то вроде Геббельса. Но я не вижу, как мне склонить Гейдебрега. Моя болтовня была пустым бахвальством.

Леа весь вечер оставалась задумчивой, я не того хотел, я не так рисовал себе нашу встречу. И в постели не пришло то, чего я ждал. Я полагал, что она почувствует себя виноватой, будет раскаиваться, а в таких случаях она мягка, как воск, и это глубоко пленяет меня. Но ничего этого не было. В ней чувствовались сдержанность, подозрительность, отчужденность. Возмутительно, до чего я каждый раз вновь и вновь неуверенно себя чувствую с ней. Кто прожил такую безотрадную юность, как я, никогда не освободится от этой неуверенности.».

Он неприлично громко зевнул, захлопнул тетрадь, запер ее в сейф, потянулся, лег в постель.

Раньше, бывало, после близости с Визенером Леа лежала в приятной истоме и засыпала глубоким сном без сновидений, как малое дитя. С момента идиотской истории с «ПН» все пошло по-иному. Встречи с Визенером не доставляли ей прежней радости; пока он был с ней, ее грызло какое-то нелепое чувство вины, а после его ухода оставался противный осадок.

В дни, когда была основана третья империя и Эрих переметнулся на сторону нацистов, она кое-как примирилась с тем, что он послушно им подвывает. Приспособила для этой цели теории Ницше, разбавив их водой. «Нельзя ставить в вину мужчине, — говорила она своей приятельнице Мари-Клод, — что он исполнен воли к власти и становится на сторону власти». А когда Мари-Клод указывала ей на глупость и зверство нацистов, она и тут находила оправдание: это, мол, необходимость, вызванная переходным периодом. Примирилась она и с тем, что ее прозвали Notre-Dame-de-Nazis — нацистская богоматерь.

В глубине души она, конечно, все время чувствовала, что не права: то, чему служит ее друг, ее Эрих, — это сама глупость, само варварство, это гнусность во всех ее видах, отталкивающая и низменная. Но она не желала себе в этом признаться и дешевой философией пыталась заглушить доводы чувства и рассудка.

Однако в ту минуту, когда Эрих рассказал ей о статье в «ПН», все эти искусственные подмостки рухнули. В ту минуту она вдруг и навсегда поняла, что ее дружба с Эрихом — позор.

И не случайно появилась пресловутая статья в «Парижских новостях». Эрих сам спровоцировал это нападение, цинично введя к ней в дом Гейдебрега; есть и ее доля вины тут, ибо она, вопреки инстинктивному протесту, согласилась принять Гейдебрега.

Она лежала в постели и тщетно пыталась уснуть. Окно было раскрыто настежь, и ночное благоухание трав и деревьев наполняло комнату, но ей казалось, что она все еще чувствует запах Эриха. Ей было стыдно и досадно, что она так долго обманывала себя; понадобилась статья в «ПН», чтобы открыть ей глаза. С самого начала, узнав о его переходе к нацистам, она обязана была поставить его перед решением — расстаться с ней или с ними.

Два или три раза он пытался завести разговор об этой статье. Но она тотчас же пресекала его попытки — и правильно. Она совершенно точно знает все, что он может ей сказать, она знает все его слова, его интонации, они всегда у нее в ушах, незачем ему произносить их. Нет, она не в состоянии слышать его наглую, изворотливую, лживую болтовню. Мысль о возможном объяснении с ним отвратительна ей до тошноты. В темноте, при одной мысли о том, что он может ей сказать, ее покрытое кремом лицо искажается горькой гримасой. Позор, что она не рвет с этим человеком.

Если бы она захотела внять голосу рассудка, она давно поняла бы, что ее отношения с Эрихом не могут кончиться добром. Надо удивляться, что до сих пор все шло хорошо. Но так ли это? По-видимому, и с мальчиком что-то случилось. Он изменился, иногда у него бывает очень расстроенный вид. Не будь она труслива, она не предоставила бы Рауля самому себе, она заговорила бы с ним об этой статье. Но ей попросту стыдно перед ним. Порой она пытается убедить себя, что он вообще ни о чем не слышал. Это, конечно, вздор. Он, конечно, знает, иначе он не становился бы с каждым днем молчаливее, не выглядел бы таким не по годам взрослым, не осунулся бы так. Возмутительно, что она не решается поговорить с ним начистоту, но ей страшно, как бы ее смятенные чувства не пришли в еще большее смятение.

До ужаса трудно называть вещи их настоящими именами, но нет никакого смысла втирать очки самой себе. Надо прямо сказать: она не рвет с Эрихом по тем же мотивам, по каким любая маленькая продавщица цепляется за своего дружка, даже зная, что он нестоящий человек, или уличная девка — за своего сутенера. Она потому не порвала с Эрихом, что любит его. Все остальное попросту неинтересно, тут нет никакой проблемы и нет никакой трагедии, все невероятно примитивно и банально. Он не хочет пожертвовать своей карьерой, вот и все, а она знает, что он негодяй, и если она все же не рвет с ним, то только потому, что полюбила его сразу и навсегда. Она прилипла к нему, тут никакой рассудок не поможет.

Негодяй — почему? В деле с Фридрихом Беньямином и в деле с «Парижскими новостями» она была к нему несправедлива. И карьеристом, по крайней мере когда дело касалось их отношений, он себя тоже не выказал. Эта история со статьей в «Парижских новостях» была гораздо неприятнее для него, чем для нее, такой умный человек не мог не понимать, что рано или поздно нечто подобное неминуемо случится. Она-то здесь ничем не рискует, она человек независимый, ей совершенно безразлично, что будут болтать насчет ее отношений с Эрихом. Он же все поставил на карту во имя этих отношений. Многие, вероятно, осуждают его за то, что он так долго не порывает с ней.

Но какое ей до этого дело? Это ничего не меняет в оценке их отношений: она знает, что они недопустимы, позорны. Она не желает больше обманываться на этот счет.

Как непринужденно, вскользь бросил он ей, что Фридрих Беньямин жив. Вспоминая его лицо в ту минуту, она улыбается в потемках. Она хорошо его знает. Предварительно он, верно, долго тренировался. Желание быть тактичным, воздержаться от подчеркивания своей правоты так и выпирало наружу. В сущности, даже трогательно наблюдать, как он старается поднять себя в ее глазах.

Конечно, она не порвет с ним. Она любит его. Это позор, но это сладостно. Сладостно любить. Что ей остается в жизни, если она порвет с ним? Мари-Клод скажет: ты поступила мужественно, еще два-три человека похвалят ее, она сама будет иметь право похвалить себя. Но что это даст ей? Нет, она любит его, и это хорошо, и она рада, что оказалась не права, что Фридрих Беньямин жив и что Эрих оправдан.

Фаталист по натуре, Визенер был даже доволен, что своим бахвальством перед Леа поставил себя в безвыходное положение. Теперь уж ему волей-неволей придется опять привести Бегемота на улицу Ферм. Необходимо как можно скорее восстановить дружеский контакт с Гейдебрегом.

Из благоразумного расчета он пока строго держался официальных рамок, но своему полному подчинению воле начальника придал такой оттенок, что тот, стоило ему лишь захотеть, мог, ничем не поступись, перейти от деловых вопросов к личным. Дело с «Парижскими новостями», говорил, например, Визенер, требует много времени, в этом коллега фон Герке прав, и вполне возможно, что оно может принять непозволительно затяжные формы. Не очень ли дерзко поэтому просить коллегу Гейдебрега назначить ему, Визенеру, срок? Он был бы счастлив, если бы Гейдебрег определил дату с таким расчетом, чтобы Визенер мог выполнить порученное ему дело на глазах и под личным руководством Гейдебрега.

Приглядевшись к Шпицци и найдя его крайне легкомысленным, Гейдебрег не видел в Париже никого, с кем мог бы хоть немного отвести душу, и ему очень хотелось как-нибудь опять поговорить с Визенером по-приятельски. Визенер превысил свои полномочия, но Гейдебрег заставил его за это в должной мере расплатиться, а теперь можно и протянуть руку кающемуся грешнику.

— Я не хотел бы связывать вас каким-либо сроком, — ответил он. — В таких деликатных делах я и сам терпеть не могу этих так называемых сроков. Но уж раз вы спрашиваете, так примите к сведению, что я намерен покинуть Париж осенью. Если справитесь к этому времени, буду очень рад.

То, что Гейдебрег, вообще никогда не говоривший о своих личных намерениях, был с ним так откровенен, означало новое сближение.

— Я справлюсь, — с жаром сказал Визенер.

С этих пор он стал быстро продвигаться вперед. Не прошло и недели, как уже все было готово для атаки. Мимоходом, с невинным выражением лица он как-то спросил, нет ли у коллеги Гейдебрега желания побывать на улице Ферм. Гейдебрег на мгновение остановил на нем свои тусклые белесые глаза, огромная рука его сжалась в кулак и вновь разжалась, как у заводной куклы. У Визенера даже дух занялся; у него было такое ощущение, как будто он прыгнул с высокой башни в море, и волны сомкнулись над ним, и никогда уж ему не подняться на поверхность.

А в тяжелом черепе Гейдебрега смутно заворочались мысли и чувства. «Хитрая бестия, — думал он, — наглый пес. Хочет сделать меня своим сообщником, хочет держать меня в руках. И прав. Мне нравится, что он так упорно стоит на своем. Не будь он молодцом, он после инцидента с „ПН“ попросту дал бы отставку этой мадам де Шасефьер. Но ее большой портрет по-прежнему висит в его библиотеке. Она немного изменилась, но узнать ее может всякий. Она все та же. Все мы стареем. Она и на портрете изображена с обнаженными руками. Сказав ему однажды „да“, буду на том и стоять. Твое „да“ — пусть будет „да“, твое „нет“ — пусть будет „нет“. Стой на своем, будь верен себе. Неужто я испугаюсь сплетен этого так называемого эмигрантского сброда? Я решился душой и телом. Я вызволю его, заступлюсь за него».

И он громко и медленно сказал своим низким, скрипучим голосом:

— Поживем — увидим, молодой человек. О вашем предложении подумаем. — И почти так же, как самый факт победы над Гейдебрегом, Визенера обрадовала шутливая форма, в которую тот облек свое согласие.

На матовом лице Леа не дрогнул ни один мускул, когда Визенер сообщил ей, что Гейдебрег был бы рад еще раз засвидетельствовать ей свое почтение, и ее, пожалуй, слишком высокий, своевольный лоб был ясен, как всегда. Не столь ясны мысли, таившиеся за этим лбом.

Значит, действительно, верно то, в чем убеждал ее Эрих, практика нацистов не так страшна, как их расовая теория, что доказывает желание Бегемота вторично нанести ей визит, и, значит, «Парижские новости» попросту ударились в истерику, хватили через край. Но не удовлетвориться ли этим доказательством? Так ли уж необходимо поддерживать сомнительное, пожалуй даже скандальное знакомство с этим человеком?

Сам по себе он, может быть, и не так плох. Прозвище Бегемот, которым Мари-Клод наградила его, очень к нему подходит. В нем и в самом деле есть нечто от чудовища. Вспоминая его педантичные, размеренные движения, она невольно улыбается, в сущности, она бы не прочь повидать его еще раз. Не будь этот человек нацистом, он именно своей коварной, грубой силой привлекал бы ее больше, чем люди ее круга. Во всяком случае, он не похож на других.

Эрих стоит против нее, опершись о письменный стол. Он ничем не подчеркнул свое предложение, он сделал его очень просто, без лишнего слова и жеста, и сейчас тоже играет в полное безразличие. Но она отлично знает, что он ждет ее ответа затаив дыхание. В деле с Фридрихом Беньямином она была к нему несправедлива, по всей вероятности, и в истории с «ПН», а тогда у телефона она проявила непростительную несдержанность. И если сейчас она заявит, что не желает больше видеть Бегемота, он с полным основанием рассердится на нее за капризы, жеманство, претензии.

Но не решила ли она в одну мучительную ночь, после долгих размышлений, порвать с ним? Если же она не в силах расстаться с ним, то неужели ей терпеть и весь тот сброд, с которым он имеет дело? Разве недостаточно поплатилась она за то, что в прошлый раз, вопреки первому инстинктивному движению, приняла Гейдебрега? Неужели необходимо повторить эту ошибку?

Она сидит в эффектно обрамляющем ее желтом кресле и смотрит на Визенера. На его крупное лицо, с широким, едва тронутым морщинами лбом, коротким прямым носом, большим красивым ртом. Как бы ни назвать это умное мужское лицо — смелым или наглым, она, во всяком случае, его любит. Но надо наконец ответить. Все эти дни у нее было желание сказать ему: «Давай покончим с нашим молчаливым, бесплодным спором, оставим все, как было». Ей приходилось призывать на помощь все свое благоразумие, чтобы не сказать этих слов. И вот ей представляется желанный случай, она без особых объяснений может кончить эту немую, глупую, мучительную ссору.

Но тут опять в ней поднимается протест. Если она так поступит, это будет вразрез с тактикой, которую в долгие, злые ночи она признала единственно правильной. Конечно, желая привести к ней Гейдебрега, он стремится настоять на своем, восторжествовать над ней.

И все-таки, все-таки, все-таки. Несомненно, глупо то, что она делает, но она не может отказать Эриху в его скромном желании.

— Если господину Гейдебрегу этого хочется, — отвечает она, — проси его приехать.

К счастью, в эти первые дни мая стояла необычно теплая погода, и Леа, вновь принимая у себя Гейдебрега, могла не ограничиться территорией дома. Она пригласила человек двадцать гостей, отменила вечерние туалеты, все были по-весеннему в светлом и все с самого начала искренне веселились.

Двери из столовой в сад были настежь открыты, от задувавшего легкого ветерка мигали свечи. Конрад Гейдебрег сидел рядом с Леа. Он внимательно рассматривал гостей, чету Перейро, отнюдь не похожую на северян, голландского посланника, подругу Леа — Мари-Клод, юного Рауля, всех остальных, темных и светлых, и среди них своих молодых сотрудников Визенера и фон Герке. Это, несомненно, смело с его стороны — явиться в столь пестрое общество с обоими коллегами; нужна большая уверенность в себе, чтобы решиться на нечто подобное. Он в себе уверен.

Он искоса оглядывает Леа. Огни свечей бросали мягкий отсвет на ее лицо и делали его теплым, нежным и молодым, а большой хрящеватый нос придавал этому лицу умное выражение. На ней было желтое платье и жакет, так что красивые суживающиеся книзу обнаженные руки не были видны. В Англии Гейдебрег усвоил, что в обществе, за столом, нельзя затрагивать личные темы или говорить о сколько-нибудь серьезных вещах. Но ему хотелось изменить ее неправильное мнение о национал-социализме, сложившееся, вероятно, под влиянием чтения таких лживых газет, как «Парижские новости».

— Нас, национал-социалистов, — сказал он, медленно и обстоятельно прожевывая рагу из раков, — большей частью обвиняют в том, что мы не признаем фальшивой болтовни, которую разводят в демократических странах на тему о морали. Но кто же не знает, что мир права и договорных отношений одна лишь фикция; нелепо поэтому делать вид, что слабого может защитить право. Исходить из должного вместо реального — это не что иное, как лицемерное самоуспокоение. Волк — так уж оно есть — не пасется рядом с ягненком, а съедает его, и закрывать на это глаза бессмысленно. Такие великие французы и англичане, как Свифт и Ларошфуко, думали об этом не иначе, чем мы, национал-социалисты. И за то же, за что этих людей почитали, нас, национал-социалистов, ославили гуннами и варварами.

Все это он изложил Леа на своем школьном французском языке, размеренно, корректно. Леа смотрела на него: он сидел важный, громоздкий, старомодный, аккуратно отвернув полы своего длинного светло-серого сюртука; неверный свет свечей мерцал над его тяжелым черепом.

Вот как он бьется, чтобы подсахарить ей по вкусу «доктрину» нацистов. Нет, это ему не удастся. Она сама не раз твердила себе все то, что он старается ей втолковать, но времена эти давно миновали. В том, что он здесь плетет, как будто и есть что-то, он, несомненно, убежден в правильности того, что говорит; но она знает, что это бессмыслица. Однако ее не раздражает вздор, который он несет, и особенно неприятных сюрпризов нет, а она опасалась их, когда поддалась слабости и уступила Визенеру. Но она слушает Гейдебрега рассеянно, у нее нет никакого желания откликнуться на его разглагольствования.

— Такое освещение вам очень к лицу, господин Гейдебрег, — говорит она вместо ответа. — Вам идет старинное обрамление. У вас лицо человека прошлого столетия. Время от времени мы устраиваем здесь в саду любительские спектакли; было бы очень мило, если бы вы захотели принять в них участие.

Гейдебрег был озадачен. Неужели это все, что Леа нашла нужным ответить? Больше того, ее слова, по существу, очень сомнительный комплимент. Национал-социализм все освежает и обновляет, его сторонники плюют на так называемую старину. Но возможно, что мадам де Шасефьер хотела сказать ему любезность. Он ограничился тем, что снисходительно улыбнулся и стал придумывать, что бы такое приятное сказать ей.

Леа посадила господина фон Герке рядом со своей приятельницей Мари-Клод назло ей и потехи ради. Красивое лицо Шпицци, оттененное светло-коричневым костюмом спокойного английского покроя, казалось молодым, дерзким, миловидным. Улыбаясь, вдыхал он воздух враждебного лагеря. Леа была не такой, как на портрете, висевшем в библиотеке Визенера. Женщины с матовой кожей рано старятся. Ее уже коснулось едва заметное увядание.

Но лицо у нее было живее, чем на портрете, она, вероятно, много перевидела и передумала на своем веку. Шпицци не любил слишком умных женщин, однако понимал, что от Леа исходит большое очарование.

Он чувствовал, что в борьбе за свою карьеру Визенер намерен поставить на карту и эту женщину, и ее дом — другими словами, свою личную жизнь. Он готов на все, этот человек, надо отдать ему справедливость. В сущности, это наглость, что его, Шпицци, пригласили на такой вечер. Визенер, по-видимому, решил показать ему, что инцидент со статьей в «Парижских новостях» полностью ликвидирован. Положения Визенера, очевидно, не пошатнуло то, что он неосновательно заподозрил коллегу Гейдебрега в fait accompli; Гейдебрег вторично показался на улице Ферм, это был триумф, и Визенер, очевидно, не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать его перед улицей Лилль.

Ужин кончился, кофе пили в саду. Ночь стояла теплая, было приятно сидеть в полутемном саду перед ярко освещенным фасадом дома. Леа слегка опьянела, она чувствовала себя хорошо. Она была несправедлива к Эриху, в мыслях даже больше, чем на словах. И верить ему можно больше, чем она думала. Он говорил, что Фридрих Беньямин жив, и Беньямин действительно жив. Он говорил, что болтовня «Парижских новостей» насчет расового безумия нацистов — нелепое преувеличение; так оно и есть — Бегемот действительно приехал опять. Нет, напрасно она так придирается всегда к своему возлюбленному, напрасно ему не верит.

Увидев, что он стоит в стороне один, она направляется к нему, чтобы сказать ласковое слово, украдкой пожать ему руку. Какое-то особенное чувство близости дает эта тайная ласка, которой обмениваешься с другом в обществе. Но на полпути она замечает Бегемота. Гейдебрег сидит на низеньком, чересчур хрупком для него садовом стуле. У него какой-то карикатурный вид, он неповоротлив, страшен. Медленно, точно притянутая за веревочку, Леа сворачивает в сторону, приближается к Гейдебрегу. У нее такое же ощущение, как в детство, когда, бывало, собираясь уже уходить из зоологического сада, она еще раз возвращалась к клетке с хищными зверями.

Леа садится поболтать с Гейдебрегом; но Гейдебрег очень односложен, и вскоре между отдельными репликами возникают длинные паузы. Леа снимает жакет, теперь ее красивые руки обнажены. Позже, когда становится прохладнее, она набрасывает на плечи пушистый серый палантин, подчеркивающий нежность ее умного лица. Гейдебрег сидит с ней рядом, на низеньком садовом стуле. Он говорит себе, что нельзя же целый вечер так по-дурацки сидеть подле этой женщины. Но продолжает сидеть.

К ним подходит Рауль. Леа кажется, что Рауль в светлом костюме выглядит совсем мальчишкой. Быть может, она вообще ошибалась и вся его подавленность — лишь плод ее воображения. Сегодня, во всяком случае, он оживлен и по-детски доволен. Облокотившись о спинку ее стула, он красивым движением кладет руку ей на плечо.

— Ты чувствуешь себя хорошо, дорогая? — спрашивает он. — Я рад, что тебе весело.

Стройный, благонравный мальчик отвешивает поклон Гейдебрегу. Рауль понравился Гейдебрегу уже при первом знакомстве, и он с удовольствием отмечает почтительную вежливость, которую мальчик проявляет к нему.

И со Шпицци Рауль чрезвычайно любезен. Шпицци это приятно. Рауль предложил господину фон Герке посмотреть его немецкие книги. Перед домашним алтарем с черепами, рулеткой и фотографией Андре Жида Шпицци нашел нужный тон — смесь веселости с искренним интересом. Искусно жонглируя словами, чуть иронично он перевел значение этих символов на язык национал-социализма: игра смертью, игра искусством, игра ва-банк, — и они, он и Рауль, поняли друг друга.

Визенер между тем сидел в полутемном саду, в тени кустов, и вдыхал приятный воздух. Он был рад этому минутному уединению. Все шло прекрасно. Атака «Парижских новостей» не уменьшила симпатий Гейдебрега к Леа. Пожалуй, компрометирующий, «греховный» характер этого знакомства и привлекал пуританина, хотя он этого не сознает.

Полузакрыв глаза, сытый и довольный, смотрел Визенер на огненные точки сигарет, то исчезавшие, то вновь возникавшие. Почти вплотную мимо него прошла какая-то пара. Мужчина — Визенер по голосу узнал Перейро — сказал своей даме:

— Не понимаю я нашу Леа, как это она до сих пор терпит вокруг себя этот сброд.

«Ce tas de pleutres», — сказал он, «эту сволочь, этот сброд». Значит, его, Визенера, и его единомышленников называют тем же словом, которым он охотно именует Траутвейнов и K°. Не говорила ли ему Леа, что Траутвейн бывает у Перейро? Визенер ухмыльнулся. Пожалуйста, пусть называют его сбродом все эти Перейро и Траутвейны. Господину Траутвейну, надо полагать, недолго осталось ругать его. Господин Траутвейн похож на курицу, весело кудахтающую во дворе, между тем как кухарка уже наточила нож, которым она зарежет ее на обед.

Визенер встал, подошел к мосье Перейро, любезно осведомился, не приказать ли принести стулья, играл роль хозяина. Именно перед мосье Перейро.

Слуга Эмиль, чуткий к оттенкам, был очень недоволен. Он не любил мосье Визенера и уж совсем терпеть не мог, когда этот боги разыгрывал из себя хозяина дома. Чего ради он беспокоится о стульях? Пока он, Эмиль, здесь, на улице Ферм, все идет как по маслу и незачем тут посторонним куражиться. Мосье Визенер не может пожаловаться, что его друзей, хотя они и боши, принимают здесь не так внимательно, как других гостей. Мадам достаточно дорого поплатилась за свою дружбу с этим мосье. Эмиль, конечно, слышал о статье в «ПН». Надо бы выучиться по-немецки, тогда он как следует будет в курсе дел. Одетта, горничная, того же мнения. Мосье Визенеру совершенно незачем распоряжаться. И без него все идет как полагается.

Шпицци вместе с Раулем старался внести в общество немного молодости и огня. Он предлагал всякие детские игры, в конце концов решили играть в отгадывание слов. Когда очередь отгадывать дошла до него, Леа придумала не слишком легкую и не слишком трудную задачу, и он был горд, что относительно быстро нашел решение.

Визенеру задали особенно трудное слово. Он не возражал; он был опытным отгадчиком, вряд ли существовало слово, которое он в конце концов не отгадал бы. И сегодня он с большой уверенностью взялся отгадывать. Но вдруг, стоя посреди круга и сосредоточенно размышляя, он увидел в стороне лицо Рауля, который, чуть наклонившись вперед, пристально смотрел на него. После той памятной сцены Рауль был с ним неизменно вежлив и замкнут. Но в эту минуту Визенер прочел в глазах мальчика такую ненависть, что испугался. Он потерял нить мыслей, он уже не мог вернуть себе сосредоточенности, необходимой для решения загаданного слова. С изумлением увидела Леа, что он спасовал.

— Если уж играть в такие детские игры, — вполголоса сказала Мари-Клод своему соседу Перейро, — то следовало бы выбрать игру, которая больше подходит нацистам. — И она предложила обществу нечто вроде игры в разбойники. Все тянут жребий; тот, кому выпадает жребий разбойника, умалчивает об этом. Затем гасятся огни, играющие прячутся, и разбойник нападает на любую жертву. Жертва вскрикивает, некоторое время свет еще не зажигают, и тут сыщик, опрашивая каждого играющего, должен установить, что происходило в темноте, и найти разбойника.

Погасили свет, и игра началась. Вскоре раздался отчаянный крик, разбойник напал на свою жертву, и, когда немного спустя включили спет, сыщик приступил к делу. Но ему не пришлось блеснуть своими талантами. Не успел он начать опрос, как появился страшный, залитый кровью «разбойник», молодой итальянский скульптор, одним своим видом сразу открывший всем разгадку; оказалось, что, напав на свою жертву, он хотел быстро спрятаться сам, но при этом напоролся в потемках на острый край стола и разбил себе лоб.

Было уже поздно, и игры не повторили. Главные действующие лица находили, что вечер удался. Леа меньше мучилась сомнениями насчет Визенера, сам Визенер полагал, что вечер приблизил его к цели. Рауль установил дружеские отношения с обоими влиятельными нацистами. Гейдебрег не раскаивался в своем решении вновь побывать на улице Ферм.

У Гейдебрега машины не оказалось, но Визенера и Шпицци ждали машины. Визенер попросил у Гейдебрега разрешения доставить его домой. Шпицци стоял у дверцы машины, непринужденно болтая. У этих французов, говорил он, слабовато насчет манер. Мосье Перейро, например, после того как дамы удалились, пустил графин с портвейном по кругу не по часовой стрелке.

— А уж эта игра в разбойники, — прибавил он, качая головой, — завезена, вероятно, из Америки. Она скорее к лицу американским фермерам из далеких прерий. Грубая детская игра. Не правда ли? — Он улыбнулся своей сияющей улыбкой, попрощался, отошел.

Гейдебрег заполнил собой небольшое изящное авто Визенера. Задумчиво сказал он Визенеру, заводившему мотор:

— Странно, что именно коллега Герке находит эту игру грубой.

Визенеру пришлось вторично завести мотор, так поразила его мысль, ясно вытекавшая из слов Гейдебрега; он вдруг понял, в чем состояла «заслуга» его врага Шпицци, придававшая его положению такую неуязвимость.

«Как человек ни мил с лица, внутри найдешь ты подлеца», — подумал Визенер словами из «Скромности» Фрейданка, ибо он был очень начитан.

 

8. Луи Гингольд между двух огней

Было «Общество по закладу и продаже недвижимого имущества» в Куре (Швейцария); было «Общество земельного кредита» в Вадуце (Лихтенштейн); была «Международная ипотечная касса» в Гетеборге (Швеция); были такие же общества в Голландии, Дании и Норвегии. Но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что все эти общества сводятся к одному-единственному человеку, к господину Луи Гингольду, и что созданы они для сохранения земельного имущества, по дешевке скупленного господином Гингольдом за последние десять лет в Берлине и других крупных городах Германии.

Гингольд родился в маленьком румынском городке, в семье зажиточного еврейского торговца. Он изучал талмуд, ревностно и с большим успехом участвовал в делах своего отца, рано женился и был вполне удовлетворен жизнью, которую до начала войны вел на родине. Ему удалось уклониться от военной службы в румынской армии, но немцы заняли его родной город и заставили его рыть окопы на передовых позициях. С отступающей германской армией Гингольд попал в Германию, поселился в Берлине, выписал жену и детей. Хорошо разбираясь в конъюнктуре, он в короткое время стал владельцем изрядной доли немецкой земли с солидными немецкими домами на ней. Немцы много сулили «своим милым евреям». Гингольд ждал, что они освободят его и его единоверцев от притеснений со стороны антисемитского режима, и помогал немцам в меру своих скромных сил. Они же вопреки всем нормам международного права заставили его нести военную службу, исполнять самую тяжелую и опасную работу. Нет, у господина Гингольда не только не было никаких обязательств перед ними, у него были претензии к ним, и он не видел причин отказываться от своей доли предреченного библией блаженства: «Ты будешь жить в домах, которых не строил». Когда же пришли нацисты, они со своей стороны пытались путем свирепых налогов и строгих валютных ограничений отнять у господина Гингольда часть его приобретений. На их хитрости он отвечал еще большими хитростями; он переменил шкуру и предстал перед ними в образе «Общества по закладу и продаже недвижимого имущества», «Международной ипотечной кассы» и тому подобных загадочных иностранных юридических лиц. Так как властям рейха трудно было его перехитрить, они прибегли к той грубой силе, которую уже однажды к нему применили: издали специальные законы против него и его единоверцев и с бешеной руганью выгнали его вон — его, которого они сначала в благодарность за оказанные во время войны услуги заманили всяческими посулами в свою страну, — и забрали значительную часть его имущества. Но большая часть оказалась собственностью тех иностранных обществ, под личиной которых он укрылся и вел теперь в Париже свою частную войну против третьей империи, стремясь вырвать оттуда, что только возможно.

И вот он, Луи Гингольд, сидит в своей квартире на авеню Великой Армии; это просторная квартира в большом уродливом доме, между прочим уже принадлежащем Гингольду. Квартира обставлена пышно, но беспорядочно, она напоминает мебельную лавку: Гингольду удалюсь вывезти кое-какую мебель из кое-каких квартир. Он сидит с двумя дочерьми, сыном и секретарем, завтракает и просматривает почту. Ему не внове делать дела в неблагоприятной обстановке, и то, что одна его дочь, Рут, играет на рояле, другая, Мелани, переругивается со служанкой, сын Зигберт зубрит вслух правила греческой грамматики, а секретарь Файнберг говорит по телефону, не очень мешает ему читать почту.

Нужны, как легко можно себе представить, хорошие комбинаторские способности и вышколенная память, чтобы найти концы в запутанной корреспонденции господина Гингольда. Но Луи Гингольд и его секретарь Файнберг хорошо разбираются в своих делах, несмотря на разнообразную их маскировку, и понимают друг друга с полуслова. Они разговаривают на шифрованном языке. Гингольд скрипучим голосом бросает Файнбергу два-три слова, Файнберг делает два-три стенографических значка на краешке письма, и вот в движение приведены судебные и финансовые органы, решаются судьбы, открываются или ликвидируются предприятия, семьи теряют жилища.

Гингольд сидит и макает в кофе кусок очень сладкого бисквита, намазанного смесью масла, меда и жареного миндаля; в его четырехугольной, с проседью бороде застряли крошки яичного желтка, он ест торопливо, шумно, делает время от времени глоток из своей чашки и беспрестанно вытирает руки о салфетку, чтобы не запачкать писем, которые он быстро пробегает своими рыщущими из-под очков глазами. При этом он разговаривает с детьми, метким аргументом приходит на помощь Мелани в ее перепалке с горничной и напоминает своему шестнадцатилетнему сыну Зигберту, что надо сидеть за учебником, а не ссориться с играющей на рояле Рут. Все это он делает со смаком: азартно ест, азартно пьет, азартно чавкает, азартно бранится, азартно хвалит, азартно читает. Этот тощий человек с жестким худым лицом весь заряжен жизненной силой и при этом всегда надет, что откуда-то свалится на него неожиданная опасность. Он насыщается, растит детей, хлопочет по своим делам — все это точно кошка, которая лакает из миски, прислушиваясь к каждому шороху, озираясь, косясь по сторонам, ни на миг не забывая, что ее жизнь — сплошная опасность, и с наслаждением поглощая свою жратву.

Нахум Файнберг, секретарь, с сосредоточенным видом смотрит в рот своему хозяину. Файнберг — щуплый, сутулый, большеголовый человечек; с бледного лица кротко смотрят огромные серые глаза. Он читает много, охотно, мечтатель по натуре, он восхищается людьми действия, но относится к ним не без некоторой доли презрения; ведь люди действия лишь осуществляют то, о чем он грезит, но отнюдь не в той совершенной форме, какая ему грезится. Поэтому Нахум Файнберг со смешанным чувством смотрит на Гингольда, в котором видит крупного дельца, напоминающего бальзаковских героев. Расположение своего хозяина Нахум Файнберг завоевал случайным замечанием: господин Гингольд, сказал он, как две капли воды похож на президента Авраама Линкольна. Но секретарю приходится каждый день наново завоевывать эту дружбу доказательствами беспредельной преданности, неутомимого усердия, исключительной деловитости. Крикливый Гингольд никогда ни одним словом не выражает одобрения своему секретарю, он бранит его часто и неумеренно, как и детей своих, он платит ему неплохо, но не упускает случая напомнить об этом. И все же Нахум Файнберг знает, что Гингольда с ним связывают не только деловые отношения.

Сегодня, как и всегда, писем много, груда пустых конвертов все растет. Как обычно, начинается ссора из-за почтовых марок. Мелани хочет урвать несколько марок для приходящей прислуги. Рут — для приятельницы, сам Гингольд собирает марки для одного мелкого чиновника министерства финансов, которому он зато меньше дает на чай; Нахуму Файнбергу, который не прочь воспользоваться марками для подобной же цели, ничего не достается.

С почтой Гингольд разделывается быстро, как всегда. Но вот он берет новое письмо, пробегает его. Нахум Файнберг выжидательно смотрит на него. Обыкновенно Гингольд тотчас же соображает, что надо ответить, или же пускается в оживленную дискуссию с Файнбергом. Но на сей раз он не передает ему письма для ответа и не делает никаких замечаний, он откладывает письмо без всяких комментариев в сторону, провожая его долгим задумчивым взглядом. Секретарь отмечает, что, разбирая остальную корреспонденцию, патрон его не так внимателен, как обычно, и ломает себе голову: что же там такое, в этом отложенном письме?

Почта разобрана. Гингольд подгоняет Файнберга окриком:

— Да садитесь же за машинку.

А сам велит Мелани налить ему еще чашку кофе и макает в него еще кусок бисквита, густо намазанного медом. Его врач недоумевает, как это Гингольд, поглощая в огромном количестве трудно перевариваемую пищу, остается таким худым.

Гингольд снова ест, пьет и чавкает, машинка Нахума Файнберга стучит, Рут играет на рояле, из соседней комнаты доносится шум перебранки Мелани с горничной, Зигберт, зажав уши пальцами, вполголоса зубрит греческие глагольные формы, канарейка Шальшелес поет, а Гингольд думает.

Отложенное в сторону письмо — от агентства по сбору объявлений Гельгауз и K°.

Гельгауз и K° — серьезное учреждение, представляющее крупные, солидные иностранные фирмы, прежде всего германские. Гингольд считал бы напрасной тратой времени всякую попытку завязать деловую связь между «ПН» и Гельгауз и K°. Тем более удивило его подчеркнуто вежливое предложение агентства: оно с интересом следит за ростом «Парижских новостей» и желало бы вступить с ними в деловые отношения. Не будет ли Гингольд любезен сообщить представителю агентства, когда и где он может посетить его, чтобы установить личный контакт. Гингольд удивлен, что Гельгауз и K° обращается не в контору «ПН», а лично к нему. Письмо подписано шефом парижского филиала, неким Густавом Лейзегангом.

Гингольд отлично знает, чего стоит объявление в «ПН» и чего оно не стоит. Вероятно, за предложением этого Лейзеганга скрываются не коммерческие, а темные политические махинации. Возможно, что письмо написано по предложению какого-нибудь агента гестапо, намеренного установить наблюдение лично за ним, Гингольдом, или за «ПН». Как бы то ни было, письмо свидетельствует, что во враждебном лагере к «Парижским новостям» относятся серьезно; Гингольду было приятно это свидетельство.

Он был солидным дельцом, и его друзья, да и он сам, удивлялись тому, что он поддался уговорам и согласился финансировать «ПН»: с деловой точки зрения такая газета была чем угодно, но только не доходным предприятием. Даже в лучшем случае доход с газеты не мог находиться ни в какой разумной пропорции к вложенному капиталу, не говоря уже о непомерной трате драгоценного времени и сил господина Гингольда, которому вечно приходилось удерживать легкомысленных, склонных к безрассудствам сотрудников «ПН» от политических крайностей и материальных излишеств. К тому же сам Гингольд, несмотря на свою естественную ненависть к нацистам, не питал ни малейшего интереса к политике. Чего же ради вложил он в это предприятие деньги, время, труд и здоровье?

Сделал он это, памятуя о своем частном счете у бога. Да, Луи Гингольд, этот трезвый, беззастенчивый делец, верил в бога, в своего личного бога. Этот бог восседал где-то в синеве и золоте, исправно вел бухгалтерию и мог стать весьма нелюбезным, если пассив оказывался несоразмерно велик. Он, бог, ниспосылающий на Гингольда всякого рода благословения, ждал, что Гингольд не преминет расплатиться с ним: набожностью, образцовой семейной жизнью, благотворительностью и разными другими делами.

Финансирование «Парижских новостей» проходило в моральной бухгалтерии господина Гингольда под рубрикой «разные другие», то есть богоугодные, дела, и письмо Лейзеганга от агентства Гельгауз и K° доказывало, что он правильно отнес издание «ПН» в эту рубрику, что он действительно совершил богоугодный поступок, основав эту газету. Бог подал ему знак, что он одобряет финансирование «ПН».

С письмом агентства в руках Гингольд еще раз вспоминает, какой он взял на себя риск, решившись на это финансирование. Владея земельной собственностью в третьей империи, он вынужден был по-прежнему вести дела с нацистами, от них к нему тянулись сотни нитей, он угрожал, торговался, боролся, подкупал, прятался в качестве иностранца за иностранными правительствами, он был сладок, как мед, с нацистскими чиновниками, когда это было уместно, и, где надо было, показывал когти, — коротко говоря, он поддерживал, вынужден был поддерживать многообразные связи с нацистами. Кроме того, его зять Бенедикт Перлес и его дочь Ида еще оставались в Берлине. При таких обстоятельствах требовалось много мужества, благочестия и веры в бога, чтобы финансировать ежедневную газету эмигрантов.

Таким образом, письмо агентства Гельгауз и K°, если смотреть в корень, было послано самим богом, и в глубине души Гингольд с первой же минуты решил дать ход этому делу. Конечно, нужна осторожность, и Гингольд ведь с самого начала проявил осторожность: он не показал письма даже верному Нахуму Файнбергу. Благодаря этой осторожности у него будет одним шансом больше по сравнению с господином Лейзегангом. Гингольд не понимает, как мог этот легкомысленный человек в таком щекотливом деле дать против себя письменный документ. К чему же тогда существует телефон?

Медленно вывел Гингольд древнееврейскими буквами фамилию Лейзеганг на клочке бумаги. Но так как еврейские буквы служат также и цифрами, он сложил соответствующие числа, обозначенные отдельными буквами, и затем это была у него старая примета — стал подбирать другие слова, буквы которых, если взять их численное значение, давали ту же сумму. Опрошенный таким образом оракул показал слово «банкротство». Но так как древнееврейское слово, означавшее «банкротство», первоначально означало «бегство», «спасение», Гингольд увидел в этом хороший знак, он протелефонировал Лейзегангу и назначил время, когда будет ждать его у себя.

Густав Лейзеганг был розовощекий блондин с хитрыми голубыми глазками, лысоватый, тучный, хорошо одетый — нечто среднее между дипломатом и трактирщиком. Он не проявлял особых признаков раздражения по поводу звуков, доносившихся из других комнат, из всех углов квартиры, — игры на рояле фрейлейн Рут Гингольд, визгливых криков фрейлейн Мелани и остальных шумов.

Итак, Густав Лейзеганг, не смущаясь беспокойной, суматошливой обстановкой в доме господина Гингольда, изложил то, что хотел сказать, в елейно-любезных словах, журчавших непрерывной струйкой. Он сказал, что агентство Гельгауз и K° на известных условиях может предоставить «Парижским новостям» объявления на внушительную сумму, и он назвал несколько фирм. Гингольд выжидающе слушал, он, конечно, понимал, что объявления — вещь второстепенная, а вся суть в «известных условиях». Он счел целесообразным прикинуться, что не понимает намека на «известные условия», и пробасил, что при большом количестве объявлений он, конечно, готов сделать и большую скидку. Скидка, возразил Лейзеганг, конечно, желательна; но если его доверители действительно решат воспользоваться «Парижскими новостями» для рекламы, то размеры скидки не имеют уж такого большого значения. Скидка в конечном счете так же мало интересует его доверителей, как мало, надо полагать, все объявления «Парижских новостей» интересуют столь богатого человека, как Гингольд. Говоря это, он хитро и любезно смотрел своими голубыми глазками в карие, настороженные, прикрытые стеклами очков глаза Гингольда.

Гингольд, который теперь был начеку, счел нужным пока еще не спрашивать, какое же значение имеет для него предложение доверителей Лейзеганга. Он и сам знал, в чем дело. Уступки, не имевшие ничего общего с денежными, на которые туманно и заманчиво намекал этот пышущий здоровьем дородный Лейзеганг, могли относиться исключительно к жившим в Берлине супругам Перлес — его зятю Бенедикту и дочери Иде. Несмотря на шведское подданство, они были в постоянной опасности, пока оставались в Берлине и управляли делами Гингольда. Всякий «неариец», еще остававшийся в Берлине, находился, можно сказать, в пасти льва. Швеция — маленькая страна, она вряд ли будет воевать с Германией из-за супругов Перлес, и лев мог щелкнуть челюстями, когда ему вздумается. Гингольд охотно вытребовал бы из Берлина дочь и зятя, но Бенедикт Перлес фанатически цеплялся за свои берлинские дела, а Иду, которая училась в Берлине петь, никакими силами нельзя было оторвать от ее учителя пения Данеберга. Покровительство влиятельной инстанции его зятю и дочери — именно это имел в виду Лейзеганг, говоря о преимуществах отнюдь не материального характера, которые мог бы извлечь Гингольд из деловой связи с ним. Гингольд, таким образом, был чрезвычайно заинтересован в этом предложении. Тем не менее он прикинулся равнодушным, сидел, молчал, выжидая.

Лейзеганг, в свою очередь, выждал, пока под пальцами фрейлейн Рут Гингольд отгремел ряд пассажей, сыгранных фортиссимо, и опять заговорил. Но теперь и он стал осмотрителен и предпочел изложить то, что оставалось сказать, исключительно в качестве представителя агентства Гельгауз и K°. Как ни желательно, объяснял он, коммерсантам, от имени которых он намерен дать объявления, чтобы эти объявления попали на глаза состоятельным читателям «ПН», они все же не решаются рекламировать свои товары в подстрекательских органах. Это предубеждение скорее эстетического, чем политического характера, прибавил он с почти виноватой улыбкой; вульгарная ругань задевает эстетическое чувство его доверителей. Пусть господин Гингольд подумает о его словах. Если бы «Парижские новости» согласились выражать свои оппозиционные настроения в более сдержанном тоне, то можно было бы завязать те обоюдовыгодные деловые связи, о которых он говорил.

Гингольд нашел вполне естественным, что за предлагаемые ему услуги требуют ответных услуг с его стороны. Из осторожной манеры Лейзеганга он заключил, что его, Гингольда, позицию считают сильной и, стало быть, можно отделаться дешевой компенсацией. В глубине души он ликовал и решил принять предложение. Но он еще не решил, какой тактики держаться. Он колебался, начать ли с грубого отказа или же ответить уклончиво. Он напряженно думал, и думал по-еврейски. На том жаргоне, который состоит на одну пятую из древнееврейского языка, языка Исайи и Песни Песней, и на четыре пятых — из средневерхненемецкого, из языка Вальтера фон дер Фогельвейде и «Песни о Нибелунгах». Когда Гингольду приходилось напряженно думать, он всегда думал по-еврейски, хотя хорошо знал несколько других языков и даже говорил на них — румынский, французский и немецкий. Может быть, потому, что ему трудно было от этих мыслей на еврейском языке сразу перейти на язык своего собеседника, он, прежде чем ответить, опять помолчал несколько секунд.

Но Лейзеганг объяснил это молчание тем, что он, по-видимому, недостаточно ясно выразил свою мысль, поэтому он еще раз, и подробнее, разъяснил ее. Его доверители, сказал он, — это люди, которые пользуются влиянием в третьей империи, обходительные люди, они живут и жить дают другим, они готовы заплатить за добрые услуги добрыми услугами, в том числе и личного характера. Теперь-то уж господин Гингольд, несомненно, поймет.

Гингольд, давно уже решившийся заключить эту сделку, пришел тем временем к выводу, что надо взять уклончивый тон. Он пробубнил несколько ни к чему не обязывающих слов, надо, мол, еще хорошенько подумать, а пока он не говорит ни да, ни нет. И так далее и так далее. Затем он выпрямился с сурово-храбрым видом, стараясь еще больше походить на президента Авраама Линкольна, и воинственно заявил: надо надеяться, всем достаточно ясно, что он не помышляет жертвовать своими убеждениями ради деловых выгод. Никому, конечно, и в голову не придет заподозрить господина Гингольда в чем-либо подобном, поспешно заверил Густав Лейзеганг. Его доверителей, сказал он, смущает лишь тон «Парижских новостей»; все, что он, Лейзеганг, имел честь изложить господину Гингольду, — это соображения главным образом эстетического порядка. Внеся в этот вопрос полную ясность, господин Лейзеганг в заключение сказал, что заинтересованная инстанция в течение ближайших недель будет следить за «Парижскими новостями», и он надеется, что затем предложенная им деловая связь будет установлена. И Лейзеганг удалился.

Гингольд был очень доволен. Он принялся ходить по комнате, замурлыкал старую еврейскую песенку, протянул канарейке Шальшелес палец, подождал, пока птичка клюнет в него, открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:

— Играй, играй, Рут, чего ради я плачу так много денег учителю музыки, если ты не упражняешься?

Но его мысли были поглощены Густавом Лейзегангом и его предложениями.

А что, пришло ему вдруг в голову, а что, если этот Лейзеганг послан не богом? Ведь «Парижские новости» — это статья, проходящая в его, Гингольда, моральной бухгалтерии под рубрикой «богоугодные дела». По этой рубрике нельзя позволять себе никаких сомнительных записей, никакой неточной калькуляции. А между тем ему предложено не совсем чистое дело, тут много всякого сплетается; предложение Лейзеганга вовсе не так просто, как кажется, — оно многолико. И озадаченный, сбитый с толку Гингольд вдруг почувствовал себя между двух огней.

У него обязательства не только перед семьей, но и перед еврейской общиной. Потому-то он видел в субсидировании «ПН» богоугодное дело, что, участвуя в священной войне против нацистов, врагов еврейства, его газета защищала и еврейскую общину. Евреененавистничество на языке Гингольда называлось «ришус», то есть абсолютное изначальное зло, архизлодейство, и нацисты были «решоим», архизлодеи. Посвятить себя борьбе с этими архизлодеями было заслугой, уклониться от этой борьбы — преступлением. Если он теперь по предложению Лейзеганга накинет узду на «ПН», разве это не будет уклонением от обязательств перед еврейской общиной?

Да, будет. Нет, не будет. Борьба против «архизлодеев» должна быть успешной, значит, умеренной. Слишком резкие нападки рикошетом отзываются на самих евреях, на тех, что остались в Германии. Ведь у злодеев в Германии заложники, несколько сот тысяч заложников, и когда эмигрантская печать слишком донимает злодеев, они вымещают свою злобу на заложниках.

А уж это задевает другие его обязательства, обязательства перед семьей. Ему приходится считаться с тем, что зять Бенедикт и дочь Ида упрямо не желают покинуть Германию. У них есть для этого некоторые основания, у них тоже есть обязательства. Если бог даровал его зятю Бенедикту достаточно ума, чтобы отнять у врагов часть награбленного ими, и достаточно мужества, чтобы выдержать жизнь среди них, на линии обстрела, то он, Гингольд, не имеет права отзывать оттуда умного, мужественного малого. Если бог даровал дочери Гингольда Иде прекрасный голос, она обязана сделать из него все, что только возможно, а раз этого нельзя достигнуть без помощи учителя пения Данеберга, то ей и приходится, бедняжке, оставаться в Берлине. Гингольд был образцовым отцом семейства. Он без удержу бранил своих детей, но он и из кожи лез вон, стараясь удовлетворить их желания. Борьба против злодеев, защита еврейской общины — благородная обязанность; заступничество за дочь и зятя — не менее благородная. Уклоняется ли он от исполнения первой обязанности, накладывая узду на «ПН», — это еще вопрос; но совершенно ясно, что, не делая этого, он уклоняется от исполнения второй.

С конфликтом в душе Гингольда было покончено. Он поведет переговоры с Густавом Лейзегангом. Он избавился от возникших у него сомнений.

Нет, он от них не избавился. Наутро они с новой силой овладели им. Он обвил вокруг головы и левой руки молитвенные ремни так, чтобы коробочка с символом веры приходилась против сердца; он стоял тесно сдвинув ноги и произносил слова молитвы, как предписывает обычай, повернувшись к востоку, в сторону Иерусалима. Уже свыше сорока лет господин Гингольд дважды в день, всегда в одной и той же позе, бормочет слова длинной молитвы, машинально и так быстро, что почти не разобрать отдельных слов.

«Огради, господи, язык мой от зла и уста мои от неправды. Да молчит душа моя перед всеми, кто проклинает меня, и сердце мое да будет глухо ко всему извне». Так он молился, лихорадочно и торопливо, а в голове его теснились мысли о Густаве Лейзеганге, о нацистах и их предложении. Если он примет предложение архизлодеев, то не запутает ли он свой счет с богом? Напрасно совесть напоминала ему, что тот, кто во время молитвы думает о другом, рискует спасением своей души: розовое лицо Густава Лейзеганга, вкрадчиво-убедительные речи, с которыми он обратился к нему, Гингольду, не выходили у него из головы.

«Ты питаешь живых своей милостью, — молился он, — оживляешь мертвых в великом милосердии своем, поддерживаешь падающих, излечиваешь больных, освобождаешь заключенных». Шум, поднятый его сотрудниками по поводу дела Фридриха Беньямина, возымел действие, архизлодеи разрешили заключенному Фридриху Беньямину писать своим близким, он, Луи Гингольд, показал этим архизлодеям, что он противник, с которым нельзя не считаться. Теперь архизлодеи предлагают ему, так сказать, перемирие. Сомневаться не приходится, это предложение — знак, посланный богом. Награда за то, что он так отважно и энергично взялся за дело Фридриха Беньямина.

«Благодарим тебя, — молился он, низко склоняясь всем туловищем, — ибо ты вечный наш бог и бог наших отцов, оплот нашей жизни, щит нашего спасения из рода в род». Нацисты сами себя бьют, требуя, чтобы «Парижские новости» заговорили более сдержанным тоном. Если он на это пойдет, влияние «Парижских новостей» будет, пожалуй, проявляться не так ярко, как раньше; пожалуй, в таких случаях, как дело Беньямина, они достигнут меньших результатов. Но зато Гингольду будет дана возможность без шума «направлять» течение многих других дел — через господина Лейзеганга и тех, кто за ним стоит. По существу такие приемы гораздо более соответствуют склонностям и способностям Гингольда, чем бешеный натиск, проявленный в деле Беньямина. Может статься, что «тихим» путем он окажет помощь даже не одному лицу, а многим. Его редакторы — горячие головы. Они уверяют, что надо действовать напролом, что надо так вести борьбу, чтобы подорвать режим и помочь всему народу. Он покорно благодарит их. Что он — Наполеон? Как смеет он, скромный еврейский делец, стремиться разрушить режим архизлодеев? Только люди, которым нечего терять, жалкие бедняки, могут возомнить, что они призваны вершить такие дела. Боже сохрани, чтобы он, Луи Гингольд, так зазнался. У него, слава богу, есть что терять, не желает он легкомысленно выпускать из рук то, что приобретено с божьей помощью. Если он потребует более умеренного тона, то его сотрудники заявят: все, что они печатают, — чистейшая правда. Но с какой стати именно он, Гингольд, должен печатать правду? Так ли уж необходимо вообще печатать всю правду? Часто бывает полезнее показать только краешек ее. В сущности, даже хорошо, что предложение господина Лейзеганга дает ему повод приструнить своих редакторов. Громкие слова, до которых они такие охотники, мало к чему приведут, зато многого можно достигнуть, если, например, заполучить из Германии часть своих денег. А при сложившейся теперь конъюнктуре он добьется этого гораздо быстрее. Из спасенных таким путем денег он затем выделит значительную долю на добрые дела. Правда, он и сейчас уже тратит, как предписано, десятую часть своего состояния на богоугодные цели — он сделал вклады в синагоги и благотворительные учреждения, он занимается и частной благотворительностью, — но он позволял себе вносить эту десятую часть в той валюте, в какой это было для него выгодно, стараясь поменьше затрагивать свой текущий счет, и так как дня не проходило, чтобы в какой-нибудь новой стране не падал курс валюты, то Гингольд имел возможность при расходовании этой десятой части экономить большие суммы. Но он дает обет в будущем исчислять эту десятую часть всегда в фунтах или в долларах.

«Тот, кто установил мир на своих высотах, тот установят мир для нас и для всего Израиля, аминь», — сказал он, затем, как предписано, отступил на три шага назад и, низко склонившись, сделал опять три шага вперед.

 

9. Узник в отпуске

— Мосье Траутвейн, к телефону, — пропищала снизу маленькая дочь мосье Мерсье, владельца гостиницы «Аранхуэс». Зепп Траутвейн не любил, когда его звали к телефону. С Мерсье в таких случаях неизбежно происходил неприятный разговор; он и Зепп Траутвейн не ладили друг с другом. Мерсье, мелкий рантье, только и помышлял о том, как бы прикопить лишний сантим; как истый уроженец Южной Франции он имел обыкновение, когда кто-нибудь собирался уплатить ему в срок, многословно уверять, что дело не к спеху. Но если должник не настаивал на немедленной уплате, хозяин затем целые месяцы дулся на него. Это раздражало, и, когда Зеппа звали к телефону, который находился внизу, в конторе гостиницы, он всегда боялся, что Мерсье воспользуется случаем и заведет с ним разговор, полный непонятных колкостей.

Но на этот раз он ошибся. Мерсье хоть и угрюмо, но вежливо указал на телефонную трубку и произнес:

— Вас спрашивают из гостиницы «Грильон».

Траутвейн заявил о себе раскатистым мюнхенским «алло». Чей-то голос на ломаном французском языке спросил его, нельзя ли попросить к телефону господина Траутвейна. Голос старался выговорить фамилию Траутвейн на французский лад, так что она звучала «Тротуэн». Зепп Траутвейн заключил из этого, что у телефона — француз, и со своей стороны пытался на своем баварско-французском языке объяснить, что Тротуэн у телефона. Голос еще раз довольно беспомощно потребовал господина Тротуэна. Зепп Траутвейн, полагая, что француз не разобрал его неумелой французской речи, еще убедительнее заверил его, что мосье Тротуэн у телефона. Наконец, с отчаяния, голос спросил на добром мюнхенском диалекте:

— Черт возьми, Траутвейн, вы это или не вы?

— Конечно, я, — сердито, но с облегчением ответил Траутвейн, думая о том, сколько мучений приносит с собой изгнание.

Оказалось, что голос принадлежал Леонарду Риману, дирижеру Риману, знаменитому Риману, другу Зеппа Траутвейна. Да, Риман и Траутвейн когда-то в Германии были добрыми друзьями, но это было до Гитлера, а Риман примирился с гитлеровским режимом. Зепп знал, что Риман совершенно аполитичный человек, очень осторожный, что он «труса празднует», как выражался Зепп. Когда он прочел, что Риман приезжает в Париж, где будет дирижировать тремя концертами, в том числе и в «Опере», это его слегка кольнуло. Он спросил себя, отважится ли Риман к нему прийти, но старался не думать об этом, даже с Анной об этом не говорил. И все же, наперекор всему он думал, что Риман к нему придет, что это само собой разумеется. Но думал ли Риман, что это само собой разумеется?

То, что Риман все-таки подал голос, удивило и глубоко обрадовало Траутвейна, этого неисправимого сангвиника. Месяц май вообще начинался хорошо. Во-первых, известие, что от Фридриха Беньямина получено письмо, что он, стало быть, жив. Это была победа, великолепное свидетельство того, что он, Зепп, и его работа кое-что значат. Чувство смешного и жалкого бессилия, бесплодного гнева, так долго терзавшее его при мысли о возможности fait accompli, сразу исчезло. Только теперь понял Зепп, как глубоко возмущался его баварский здравый смысл при мысли, что он, Зепп, возможно и вероятно, борется за мертвеца. Когда это горестное сомнение рассеялось, Зепп почувствовал такое облегчение, какое бывало у него во время скитаний по горам, когда он достигал вершины и сбрасывал с себя тяжелый рюкзак. Легко и весело носился Зепп в эти сверкающие майские дни по набережным Сены. Глядя на цветы, продававшиеся повсюду, упиваясь мягким, свежим воздухом и радостно льющимся светом города Парижа, он чувствовал себя точно турист, — в это время года он всегда, бывало, куда-нибудь ездил. Бродя по городу, он чаще всего насвистывал мелодию из «Иуды Маккавея», скупые, мужественные такты марша. Да и вообще все хорошо складывалось в эту весну. Репетиции «Персов» шли не так плохо, как он опасался; откровенно говоря, они даже доставляли ему удовольствие. А теперь, сверх того, оказалось, что Леонард Риман не сделался негодяем, которым легко мог стать в удушливой атмосфере третьей империи. Вот он у другого конца провода. Он подал голос. Это уже кое-что.

И Траутвейн радостно и грубовато ругает Римана за то, что он не сразу назвал себя. Затем друзья уговариваются встретиться и побеседовать в пятницу вечером.

Зепп, весело прищелкивая языком, поднялся к себе. Он искренне любил Римана. Правда, тот рано начал напускать на себя какую-то чиновничью степенность, но это только маска, в глубине души Риман такой же рубаха парень, как и Зепп, он всегда добродушно сносил подшучивание Зеппа над его мещанством. Да, Зепп рад, что предстоит откровенный разговор с другом; в эти годы изгнания для него было горьким лишением, что он не мог отвести душу с Риманом.

Трудно, конечно, простить Риману, что он примирился с Гитлером. Но в конечном счете это понятно, если вспомнить, что Риман всегда боязливо отмахивался от всякой политики. Еще до Гитлера он вечно спорил на эту тему с Зеппом. Впрочем, в газетах проскальзывало, что Риман нет-нет да высказывал свое возмущение нацистами, не как политический деятель, а просто как порядочный человек; доходили слухи, что Риман не раз становился на защиту того или другого опального и тем самым навлекал на себя немилость властителей.

Как бы то ни было, очень отрадно, что он подал голос, и их встреча в пятницу вечером сулит, конечно, много приятного. Столько есть общих воспоминаний, хороших и плохих. Они вместе изучали гармонию у Людвига Тюиля и Макса Регера. Вместе кутили и заводили любовные интрижки. Зепп с удовольствием представляет себе лицо Римана, когда тот будет выслушивать его поддразнивания; важное, усталое, надменное и все же потихоньку улыбающееся.

Анна покраснела от радости, узнав от Зеппа, что в пятницу к ним приедет Риман. Она тоже читала, что он даст несколько концертов в Париже, но не говорила об этом с Зеппом. Ей казалось невероятным, что Риман захочет побывать у них. Если он все же приедет, то это настоящее событие. То, что Риман готов скомпрометировать себя, лишь бы встретиться с Зеппом, означает, что не она одна верит в Зеппа как в выдающегося музыканта. Но он не только выдающийся музыкант, он, кроме того, душа человек, умеющий сохранить друзей даже в несчастье. В общем, они, видимо, еще кое-чего стоят, как ни ухудшилось их положение, и Анна, улыбаясь и подтрунивая над собой, радуется мысли, что сможет при случае проронить у Перейро: «Кстати, третьего дня у нас ужинал Риман».

— Как я рада, — сказала она, просияв, — нашей встрече с Риманом. Я читала, что он даст здесь несколько концертов. Замечательно, что он позвонил.

— А как же иначе? Это же само собой разумелось, — возразил Зепп, словно он в этом никогда не сомневался.

— Придется, — соображала Анна, — с утра повозиться, хотелось бы предложить ему приличный ужин.

— Не пойти ли в ресторан? — предложил Зепп, зная, как тяжело Анне при ее занятости и в этой гостиничной обстановке принимать гостей. Но Анна замахала руками:

— Нет, нет.

Зепп, против обыкновения, не настаивал. В глубине души он сознавал, что Риман проявил достаточно порядочности, отважившись на свидание с ним, и предлагать ему показаться с эмигрантом в ресторане — значило бы требовать слишком многого. Но он ничего не сказал.

И вот наступила пятница, и Леонард Риман действительно появился в гостинице «Аранхуэс». «Та-та-та-там», — пробарабанил он начало темы Пятой симфонии. «Так судьба стучится в дверь», — объяснял Бетховен это начало. Некогда Леонард Риман, приходя к Зеппу, часто давал о себе знать таким стуком, если являлся неожиданно или собирался сообщить нечто неожиданное.

И вот он собственной персоной сидит в черном клеенчатом кресле в этой тесной, заставленной вещами комнате. Его длинные, согнутые в коленях ноги стоят торчком, он сидит важно, в позе высокого сановника. Бледное, худое лицо Римана, обрамленное редкими волосами, порозовело, когда он увидел Зеппа. Риман был выше Зеппа, долговязый, с несколько впалой грудью, чуть-чуть сутулый. На нем был старомодный, длиннополый, строгий сюртук, какой он всегда носил, и, как всегда, он играл своими перчатками, а его редкие усы, свисавшие под тонким носом, придавали ему мечтательный вид славянина и удивительно но шли к чиновничьей внешности Римана.

Леонард Риман был одним из трех или четырех немецких дирижеров с мировым именем. Новая власть его не любила, но дорожила им. Он был последний из действительно крупных дирижеров, служивших третьей империи; дело дошло до того, что, кроме него, у самого музыкального народа в мире не осталось ни одного настоящего дирижера. Поэтому его осыпали чинами и почестями, давали ему возможность зарабатывать, сколько он хотел; ему даже разрешили (он на этом настаивал) сохранить свою неарийскую секретаршу. И все-таки он чувствовал себя плохо. Он любил свою работу, но для хорошего выполнения ее не хватало настоящих музыкантов. Его больно уязвляло, да и мешало работать, что музыкантов и композиторов изгоняли из страны по капризу какого-нибудь идиотского ведомства, преследовавшего их по политическим или расовым мотивам, и что ему приходилось довольствоваться скверной заменой. Были изгнаны его истинные друзья и истинные враги, и среди шумной трескотни, которая царила вокруг, он чувствовал себя в третьей империи одиноким.

Риман искренне радовался встрече со своим старым, добрым, ворчливым, резким, шумным, дурашливым приятелем Зеппом Траутвейном. Но когда он вошел в комнату Траутвейна, когда он впервые после более чем двухлетней разлуки стал лицом к лицу с другом, его охватило мучительное чувство подавленности. В Германии, стараясь вообразить, как живет в эмиграции Зепп, он легкомысленно рисовал себе Париж, знакомый ему только как туристу, этот изумительно красивый город, самый красивый в мире, его светло-серебристый воздух и легкую жизнь. В его памяти пробуждались приятные ассоциации: площадь Согласия, Триумфальная арка, набережные Сены, площадь Вог, Монмартр, прелестные и доступные женщины — город, где легко дышится и легко живется. Конечно, он слышал в Германии, как достается эмигрантам; но слышать или видеть собственными глазами — большая разница. Унылая гостиница «Аранхуэс» с ее грязным лифтом, убогая, до отказа заставленная комната Зеппа, его потертый, неряшливый вид вдруг открыли Риману печальную действительность; он понял, что у него сложилось ложное представление о жизни друга. Понял, что Париж Зеппа Траутвейна не имеет ничего общего с Парижем почтительных, говорящих по-английски и по-немецки портье, с Парижем ночных кафе, дорогих ресторанов, Лувра и Булонского леса, что Париж — это город запаршивевших, сбившихся с ног полицейских чиновников и затхлых канцелярий, город усталых и пришибленных людей, которые, не зная языка страны, бьются за кусок хлеба и глоток воздуха. Риман не подготовился к тому, что Зепп — уже не тот хорошо одетый, состоятельный человек, которого он знал в Германии, вид опустившегося друга и его жалкой обстановки вконец расстроил его. Подумать только, что это тот самый Зепп Траутвейн, который написал искрящуюся, жизнерадостную музыку к одам Горация!

Но затем он ближе пригляделся к другу. Зепп бегал по комнате, как всегда ставя носки внутрь, говорил звонко, визгливо, щелкал языком; теперь Риман видел перед собой своего друга, а не его окружение, и в этом друге ключом била радость. Нет, Зепп Траутвейн не изменился.

А Зепп сиял, глядя на Римана, который сидел в клеенчатом кресле, напряженно сдвинув высокие колени, медлительный в жестах, сановитый, как и пристало тайному советнику, нет, государственному советнику, ибо Риман уже стал государственным советником. Зеппу хотелось громко выразить свою радость.

— Как важно вы восседаете, старина Риман, как настоящий государственный советник, — весело сказал он и с удовольствием потянул носом, вдыхая запахи кушаний, доносившиеся из ванной, где хозяйничали Анна и мадам Шэ.

Риман заранее знал, что Зепп будет ехидно подшучивать над ним и его положением в третьей империи, и решил отнестись к этому спокойно; он был готов, если придется, изложить Зеппу, своему другу, мотивы, которые удерживали его в Германии. Поэтому он ограничился только тем, что ответил:

— Оба мы, надеюсь, мало изменились, — и заговорил о прошлом, о старых друзьях и врагах, о старых переживаниях, глупых и разумных, о музыкальных событиях, о суровой и веселой поре, когда они начинали свой жизненный путь, о карнавальных шествиях и мальчишеских выходках, о честолюбивых и беспочвенных мечтах. В воспоминаниях Римана все это было идеализировано, Зепп же ставил все на место, переводил в план реального, и все становилось сочнее, грубее, но представало почти всегда окрашенное юмором. Да, удивительно много было пережито вместе. Риман обычно не отставал от друзей, хотя и следовал за ними медленно, колеблясь, обстоятельно, осторожно; по он никогда не устранялся, никогда не портил игры; не портил ее и сегодня.

Вошла Анна. Покончив со стряпней, она немножко приоделась, радость красила ее, она выглядела превосходно. Риман подумал, что элегантной, женственной Анне, вероятно, не всегда бывает легко с увальнем Зеппом — его неряшливым, шумным другом. А теперь, в эмигрантской обстановке, и подавно.

Сели ужинать. Анна была приятно взбудоражена, и мужчины наперебой старались убедить ее в том, что в молодости они были бесшабашные парни. Зепп приписывал своему другу Риману значительную долю их былых похождений. О, этот тихоня Риман был порядочный плут, первостатейный мошенник — и государственный советник снисходительно улыбался, польщенный тем, что Зепп в присутствии дамы подчеркивал его удаль.

Часто тон задавал именно Риман. Например, в истории с Мали из кафе «Принц Регент». Все увивались вокруг Мали, но досталась она в конце концов Фрауэнедеру. Девушка забеременела, а когда пришлось доставать деньги на врача, чтобы помочь ей избавиться от беременности, негодяй Фрауэнедер хотел уклониться и вообще вел себя в высшей степени подло. И вот Риман сочинил новый текст для хора из Девятой симфонии, и этим текстом они так долго донимали Фрауэнедера, пока тот в конце концов не раскошелился. А текст этот гласил:

После своего уныло-чинного прозябания в третьей империи Риман вдвойне наслаждался радостной и беспечной атмосферой этого вечера. Он походил на одного из тех стариков, которые, надев корпорантскую шапочку и ленту, отправляются на празднование годовщины своей альма-матер — тряхнуть стариной. Анна тоже была в отличном расположении духа и только жалела о том, что нетребовательный и в то же время избалованный Риман не сумел как следует оценить тонкие блюда, на приготовление которых она затратила столько денег и сил.

К концу ужина заговорили о более серьезных вещах. Риман собирался заключить программу первого концерта, которым он будет дирижировать в Париже, своей любимой Пятой симфонией. А для начала он наметил «Вступление» и «Чудо святой пятницы» из «Парсифаля», и Зепп потешался над таким сочетанием. Он спросил:

— Если бы вы не играли этой божественной чепухи, ваши стражи Грааля, пожалуй, не пустили бы вас сюда, к нам, а?

— Он уж опять о политике, — сказала, как бы извиняясь, Анна. — Никак не может держать язык за зубами.

Риман, теребя ус, улыбнулся слабой, снисходительной улыбкой.

Анна без долгих предисловий рассказала о предстоящей радиопередаче «Персов». Риман разволновался, когда она упомянула, что передача состоится уже на следующей неделе, в среду. Ему очень хотелось послушать «Персов» вместе с Траутвейном.

— Вот досада, — сказал он задумчиво, — у меня на среду назначена репетиция в Брюсселе.

— Постарайтесь как-нибудь задержаться на день, — попросила Анна. — Как хорошо было бы послушать передачу вместе. — И она выразительно взглянула на него своими прекрасными, сияющими глазами.

Траутвейн кашлянул и что-то смущенно буркнул. Но Риман быстро решился:

— Я остаюсь. В Брюсселе будет одной репетицией меньше, и только.

Анна была счастлива, Зепп тоже был тронут, видя, с какой готовностью Риман откликнулся на их приглашение.

За мороженым и шампанским — трудно было догадаться, что оно случайно куплено по дешевке, — произошло первое крупное столкновение. Было произнесено имя капельмейстера Натана, которого фашисты изгнали из Германии и который теперь пожинал лавры в Нью-Йорке, Траутвейн не мог отказать себе в удовольствии заметить, что Риман при всем своем человеколюбии, вероятно, рад был избавиться от конкурента; надо сказать, что капельмейстер Натан наряду с Риманом был любимейшим дирижером в Германии.

— Чересчур мягкое исполнение Натаном брамсовского реквиема, пожалуй, еще недостаточное основание, чтобы выгнать его из Германии, — зло пошутил Траутвейн.

Дело в том, что Риман, когда заговаривали о Натане, обыкновенно выражал сожаление, что этот талантливый дирижер не может преодолеть своей излишне мягкой манеры, в особенности в исполнении «Немецкого реквиема». Тайное сознание вины заставило Римана, который до сих пор владел собой, обидеться как раз на эту шутку. Она прозвучала так, будто Зепп полагал, что он, Риман, заодно с фашистами, что он старался сплавить конкурента. Его бледное лицо побагровело. Конечно, сказал он, судьба Натана вызывает в нем, как во всяком порядочном человеке, сожаление, и он сделал все возможное, чтобы заступиться за него перед гитлеровскими бонзами. Но как раз случай с Натаном, по сути дела, не говорит против фашистов. При хорошем музыкальном вкусе дешевые эффекты, к которым прибегает Натан, могут хоть кого вывести из терпения, и, кажется, была бы у тебя власть, ты и сам бы его за дверь выставил. И прежде чем Траутвейн успел возразить, он продолжал раздраженно и запальчиво:

— Конечно, теперь на высоких и высших постах сидят люди, не смыслящие в искусстве ни бельмеса и все же всюду сующие свой нос. Но вспомните, мой милый, времена Веймарской республики, начальниками кишмя кишело, но они тоже не всегда умели отличить человеческий голос от трубы.

Зепп неуклюже бегал взад и вперед по тесно заставленной комнате; Анна боялась, что он заденет что-нибудь из посуды или других вещей. В словах Римана Зепп расслышал одно: Риман защищает фашистский режим, варварство, самое ужасное насилие над духом, какое только пришлось пережить человечеству за всю его историю. Он возмутился. Усиленно жестикулируя, он гневно накинулся на Римана и, забыв о существе спора, выкрикивал злые слова. Как можно защищать такой режим? Пусть этот режим сделал Римана государственным советником и платит ему баснословные гонорары. Но разве высокие гонорары вознаграждают его за то, что на свидание с Зеппом он вынужден красться тайком, как в воровской притон?

На бледном лице Римана выступили красные пятна, его мечтательные глаза под высоким лбом от волнения заблестели лихорадочным блеском. Но он дал себе слово не поддаваться ни на какие выпады Зеппа. Стараясь сохранить непринужденность, он вспенил вилкой шампанское, поднес бокал ко рту, поставил его на место, не прикоснувшись к вину, и стал нервно пощипывать длинные, меланхолически свисавшие усы. С ума сошел Зепп, что ли? Утратил всякое чутье действительности? Не знает, что в третьей империи зависишь от капризов разных людишек, что там над тобой всегда висит меч? Не понимает, что значит для него, государственного советника Римана, визит к эмигранту? Это риск, мой милый, это может повлечь за собой большие неприятности. А неприятности в третьей империи — это хуже, чем во Франции каторжная тюрьма. Разве Зепп этого не знает? Риман не ставит себе в заслугу то, что он сидит здесь. Он пришел, повинуясь внутренней потребности, сердечному желанию видеть друга. Но, во всяком случае, это смелый шаг. Не у всякого хватило бы мужества на такой шаг. А Зепп так резко и несправедливо обрушился на него.

Но об этом ни слова. Надо сдержать себя. Ведь он видит, как живется Зеппу. Зепп ютится в грязной дыре, он беден, он с корнем вырван из родной почвы. Риман знает, как привязан Зепп к родине, к Мюнхену, к немецкой музыке. Немецкая музыка — это тебе, милый мой, не парижская музыка. Не удивительно, что человек, который терпит столько горьких лишений, впадает в истерику, и нельзя так уж всерьез принимать все, что он выкрикивает.

Риман поэтому не стал вступать в спор с Зеппом. Он удовольствовался тем, что сказал ему с полным самообладанием, после короткой паузы:

— Иные полагают, мой милый, что люди, живущие в эмиграции, находятся в тылу, а мы, те, кто борется внутри третьей империи за уцелевшие остатки искусства и культуры, мы боремся на фронте. Нет, нет, — сказал он примирительно, видя, что Зепп опять готов вспылить, — я но говорю, что разделяю эту точку зрения, я ссылаюсь на нее лишь потому, что вы несправедливы. Будьте же объективны, Зепп. Сознаюсь, я не горю желанием показаться с вами в обществе; но что я шел к вам крадучись, это просто неверно. Если бы мне запретили встретиться с вами, я ни за что не подчинился бы. Я, например, отказался от банкета, который германское посольство собиралось дать сегодня вечером в мою честь, и вот сижу у вас. Я говорю не для того, чтобы прихвастнуть этим: вы вынуждаете меня защищаться. — Он замолчал, помешал вилкой в бокале, улыбнулся примирительно, добродушно, дружески. — Когда я позвонил вам, Зепп, сказал он, и в эту минуту он совсем не походил на государственного советника, — я не считал свой приход к вам какой-то демонстрацией. Я просто хотел повидать своего старого приятеля Зеппа.

То, что сказал Риман, звучало как будто убедительно, но по существу было неверно. И Траутвейн почувствовал это. Не найдя сразу меткого возражения, он еще запальчивее стал наседать на гостя.

— Вы, Риман, — сказал он, — хуже отъявленного нациста. Вы, конечно, вменяете себе в большую заслугу, что в отдельных случаях за кого-то заступаетесь. Но толку от этого чуть. Вы создаете для нацистов хорошую музыку и этим укрепляете их престиж; вы — вредитель. Когда мы снова придем к власти и когда левые поставят вас к стенке, я их пойму.

И Зепп опять забегал по комнате, вдруг схватил свой бокал с шампанским, торопливо и небрежно, несколькими глотками осушил его и в сердцах поставил на стол. Затем с коварным видом, вызывающе стал напевать хор узников из «Фиделио»:

— Это еще разрешают играть у вас, в Германии? — спросил он. — «Правду я дерзнул поведать. Цепи! Вот награда мне!» Разрешается ли вам вообще играть «Фиделио»?

Анна попыталась переменить разговор.

— Помогите мне, Риман, — начала она. — Что бы он там ни говорил, он ведь прислушивается к вашим словам. Скажите ему, что он сам похож на узника из «Фиделио». Пусть он хоть чуточку подумает о своей внешности.

Но Риман не слушал Анну. Его грызло то, что Траутвейн так гневно швырнул ему, он пережевывал все это, оно не выходило у него из головы. Он сидел, тяжело дыша, его длинное туловище и узкая голова, которая все же казалась тяжелой благодаря выпиравшему, как купол, лбу, клонились вперед, почти касаясь колен, торчащих над низким сиденьем кресла. Почти минуту сидел он молча. Затем заговорил тихим голосом, но громче обычного и чуть-чуть хрипло. Больше для себя, чем для других.

— Когда я сел в парижский поезд, — сказал он, — я надеялся, что теперь наконец вздохну свободно. У меня двухнедельный отпуск, думал я, можно будет заниматься музыкой и сбросить с плеч все, что постоянно гнетет. Можно будет потолковать с вами, Зепп, думалось мне, просто как с человеком, а не как со следователем и полицейским агентом, и эти две недели напомнят нам прежние дни. А вы кричите мне то, что я сам каждый день кричу себе. Чего же вы от меня требуете? Зачем вы это говорите? Или вы думаете, мне приятно смотреть на все, что там творится, и оставаться бессловесным как рыба? Я приготовил для радио концерт, какого в Германии уже долгие годы не слышали, но в последнюю минуту мне пришлось его отменить, потому что какому-то бонзе приспичило изрыгнуть словесную блевотину, переполнявшую его. Вы думаете, это приятно? Я прихожу в Филармонию, а там, на месте Бернгарда — вы ведь знаете Бернгарда, того самого, с черепом эмбриона, — и вот на его месте я застаю какого-то Клахля, а это такой музыкант, что приходится радоваться, если он не берет си вместо си бемоль, а Бернгард изгнан, он, видите ли, не мог доказать, что уже его дедушка был крещен. По-вашему, это приятно? А Манца выкинули за то, что он якобы был когда-то социал-демократом, на самом же деле оттого, что он путался с Пастини, и Рикерт, который прежде с ней путался, ревновал ее, и я вынужден был в двадцать четыре часа сыскать другого исполнителя для роли Курвенала. Вы думаете, это приятно? Вы сидите здесь, вы знаете об этом по газетам, по слухам; но если все происходит у вас на глазах, день за днем, и на деле оно еще гораздо хуже, чем то, что читаешь в газетах, и вам приходится помалкивать да еще заниматься музыкой, то это, милый мой, не шутка. Если вы только что играли Бетховена, а затем обязаны сыграть «Хорст Вессель» — попробуйте-ка, Зепп, каково это?

Зепп остановился и посмотрел сверху вниз на этот жалкий обломок человека, который сидел перед ним, скрючившись, как на стульчаке. Излияния Римана взволновали его, но он не мог удержаться, чтобы не высказать то, что с первых же слов этой пространной жалобы вертелось у него на языке.

— Кто же вас неволит, драгоценнейший? — спросил он сердито, с сухой насмешкой.

Риман же вместо ответа вдруг взглянул на него и спросил боязливо:

— Мы не слишком кричим? — Он-то сам нисколько не кричал, он говорил убедительно, но очень тихо. — Скажите, за стеной нас не могут услышать? — спросил он озабоченно.

— Нет, — поспешила ответить Анна, еще вся под впечатлением вспышки Римана, — нет, не могут. Кстати, в это время там никого и не бывает.

Траутвейн же больше с жалостью, чем с презрением, смотрел на своего друга, на эту тряпичную душу. Он уже не сердился на него. Он только теперь разглядел, как изменился Риман. То же лицо и та же осанка, но голос — а ведь именно голос давал Траутвейну представление о человеке, — голос Римана был уж не тот. И Зепп уловил это, когда Риман вспылил, и потом, когда он задал свой боязливый вопрос. Да, человек изменился, он пришиблен, замучен, его жизненная сила иссякла. И если Траутвейн иногда тайком завидовал Риману, который остался в Германии и занимался там музыкой, то теперь он не испытывал ничего, кроме жалости к другу. Он рад был, что своевременно оставил зачумленную страну и спас свою душу.

Через минуту Риман спохватился, смущенно улыбнулся, как бы прося извинения за свою вспышку, это уже снова был государственный советник. Он стал деловито перечислять все то, что ему, несмотря на сопротивление властей, удалось сделать в Германии, называл многих заслуженных музыкантов, которых он спас. Но Траутвейн не шел ни на какие уступки. Он неумолимо констатировал:

— Перед историей музыки вы этим не оправдаетесь. Аполитичной музыки не существует. Раз вы, дирижер, создаете музыку для третьей империи, то это плохая музыка, как бы хороша она ни была. Тот, кто творит музыку для подлых ушей, творит подлую музыку.

Впрочем, все эти разногласия не помешали тому, что позднее разговор снова принял дружеский характер. Риман рассказывал, что он обычно два-три раза в год попадает в немилость и на месяц-два его отставляют, лишают возможности дирижировать. Обыкновенно он употребляет это время на сочинение сонат. За эти два года он написал пять сонат. Траутвейн никогда не скрывал, что считает произведения Римана эклектичными, скучными. Усмехнувшись, он откровенно и сердечно сказал, что в таком случае он желает себе и своему другу лишь одного: чтобы тот возможно дольше не был в опале у своего фюрера.

Риман, невзирая на нападки Зеппа, засиделся у Траутвейнов за полночь. Он, видимо, испытывал потребность поговорить, раскрыть душу и, когда наконец стал прощаться, попросил Траутвейна проводить его. Зепп добродушно спросил, не опасно ли для Римана показаться с ним на улице. И они прошли большую часть пути вместе, как много раз в своей жизни на многих путях. Лишь на площади Согласия, где жил Риман, они расстались. Траутвейн сел в автобус, а государственный советник Риман несколько деревянным шагом, слегка сутулясь, обошел вокруг ярко освещенной площади и исчез в дверях гостиницы «Грильон».

 

10. Оратория «Персы»

Зепп по-прежнему ждал исполнения «Персов» по радио со смешанным чувством. Он присутствовал на нескольких репетициях, и вскоре оказалось, что и с дирижером и с оркестром он говорит на разных языках: то, чего он добивался, не выходило. Но он был в изгнании, он был гостем в чужой стране, он не шумел, как сделал бы на родине, и на вопрос, доволен ли он, заставил себя сказать: «Oh, ca va tres bien».

Анна в эти дни вся искрилась радостью, заражавшей и других. При мысли о том, что скоро мир услышит произведение ее Зеппа и что добилась этого она, у нее точно крылья вырастали. К тому же Риман согласился вместе с ними прослушать передачу. Правда, он не мог вместе с Зеппом и другими официально приглашенными гостями присутствовать в концертном зале на исполнении оратории. Но если Зепп решит слушать ее по радио дома или еще где-нибудь, в обществе нескольких ближайших друзей, Риман охотно придет. И хотя Зепп в этом случае пожертвует тем, что не услышит чистой музыки, не искаженной радиопередачей, он зато услышит своих «Персов», как тысячи и тысячи непривилегированных, рядовых радиослушателей. Там, где дело касалось Зеппа, Анна становилась честолюбива, и для нее обещание Римана означало серьезное общественное признание. Уже в тот вечер, когда Риман был у них, ей пришло в голову пригласить несколько человек и прослушать с ними первую передачу «Персов», как это, разумеется, было бы на родине; она радовалась тому, что присутствие Римана придаст особый блеск этой встрече.

Готовясь к этой маленькой вечеринке, Анна лишний раз с болью в душе почувствовала разницу между прошлым и настоящим. Каким серьезным и в то же время приятным был бы такой вечер в ее берлинском или мюнхенском доме. Но здесь, в Париже, у них нет своего дома. Где взять подходящие четыре стены, приятное обрамление, чтобы создать дружескую атмосферу? Тут, в номере гостиницы, все как-то расплывается в нечто серое, безличное. Наконец Анна решила остановиться на отдельном кабинете того кафе, где Траутвейн и его друзья иногда собирались для политических бесед. Это была неуютная голая комната, но Анна надеялась создать там нечто похожее на «атмосферу».

Пришлось поломать голову и над тем, кого пригласить. Зепп проявлял мало интереса к ее затее. Когда она спрашивала, позвать ли того или другого, он отвечал: «Ах, да делай как хочешь». Она предполагала пригласить Вольгемута, Элли Френкель, Зимелей и Перейро. Некоторые опасения вызывали гости, которых напоследок захотелось позвать Зеппу. А он вздумал пригласить благодушного старика Рингсейса, Петера Дюлькена, внештатного сотрудника «ПН», очень музыкального, в первую же очередь — и это серьезно беспокоило Анну — Чернига и Гарри Майзеля. Когда она попыталась робко возразить, он тотчас же вспылил. Его друг Черниг в конце концов не совсем непричастен к «Персам», а Гарри Майзель обладает более тонким музыкальным вкусом, чем вся остальная компания. Анна осторожно напомнила, что Риман ради «Персов» отказался от репетиции, что с ним надо в известной мере считаться, а ведь весьма возможно, что Черниг и Гарри Майзель при своей распущенности больно заденут корректного, сдержанного дирижера. Но Траутвейн упрямо ответил, что ему не нужны люди, которых может стеснить присутствие Чернига и Гарри Майзеля. Анне пришлось сдаться.

Ей и в самом деле удалось несколько скрасить унылую комнату. Она проверила акустику, приняла меры, чтобы извне не проникало слишком много шуму, и составила разнообразное меню. Это стоило недешево; но мосье Перейро обещал ей выжать из дирекции радио высокий гонорар.

И вот наступил этот вечер. Гости собрались вовремя, и наконец зазвучала музыка, исполнение которой стоило стольких трудов Анне. Она вспоминала о бесконечной беготне к Перейро, в дирекцию радио, об улыбках и любезных словах, которые ей приходилось выжимать из себя в такие минуты, когда она предпочла бы браниться и проклинать. Она вспомнила и о том грустном вечере, когда ей пришлось оставить больного Зеппа в одиночестве. Но теперь Анне было воздано сторицей, теперь наконец зазвучала музыка ее Зеппа, его творение, теперь станет ясно, что она не какая-нибудь дура, возлагающая свои надежды на мираж. Страстно слушала она музыку, которая лилась из радиоприемника. Зепп часто играл Анне «Персов»; но как бледны намеки рояля или пианино в сравнении с богатством оркестра.

И остальные гости, собравшиеся в маленькой комнате, Зимели и Перейро, Вольгемут и Элли Френкель, были хорошими ценителями, они умели слушать с интересом, самозабвенно и не мешая друг другу. С глубоким удовлетворением, усиливающим ее собственное наслаждение, Анна видела на их лицах мечтательное, углубленное и, не совсем умное выражение, с каким обычно слушают музыку.

Ганс, который признавался, что ничего не понимает в музыке, тоже внимательно слушал, наклонив четырехугольную голову и опустив глубоко сидящие глаза. Но Анна знала, что, несмотря на сосредоточенный вид, мысли его далеко, что музыка не волнует его. Так на самом деле и было. «Зепп, думал Ганс, — пишет о музыке так ясно, что всякому понятно, что он хочет сказать. А я безнадежен, этот гром и грохот мне ничего не говорят. Ведь все эти скрипки, флейты, барабаны только отвлекают, рассеивают. Под музыку невозможно по-настоящему думать и чувствовать. Очень странно, что взрослые люди тратят целую жизнь на такой тарарам и находят в нем смысл и разум».

Опасения Анны, что Оскар Черниг и Гарри Майзель помешают остальным, были, пожалуй, преувеличены. Но они вели себя и не особенно приятно. Черниг, правда, был сегодня не таким засаленным и замызганным, как обычно, но все же достаточно опустившимся. Он все время курил, швырял окурки на пол, нервно и неловко закуривал новые сигареты. Ему было трудно усидеть на месте; он тряс большой головой, нетерпеливо пожимал плечами, гладил себя по покрытой капельками пота лысине, кривил лягушачий рот. А безупречное спокойствие Гарри Майзеля раздражало, пожалуй, еще больше, чем нервозность Чернига. Гарри сидел с видом принца, и его красивое, надменное лицо было так неподвижно, что в конце концов казалось недовольным и скучающим.

Зато Леонард Риман при всей своей сдержанности слушал со страстным интересом. Наутро после встречи с Зеппом он раскаивался, что обещал послушать «Персов» вместе с ним. Благоразумнее было бы не раздражать брюссельцев и спокойно слушать «Персов» у себя, в номере гостиницы или в другом месте, в одиночестве, на свободе, а не среди любопытных людей, которые будут глазеть на него, стараясь угадать его мнение по лицу; радио тем и хорошо, что слушаешь без всякой помехи. Он без нужды подвергал себя риску, слушая в обществе опального Траутвейна его произведение. Но раз уж он сказал «да», ему казалось невозможным обидеть своего старого приятеля и пойти на попятную. И потом, Риман безотчетно надеялся, что, сдержав обещание, он несколько загладит перед собственной совестью вину, которую, несмотря ни на что, чувствовал перед музыкантами, оказавшимися в изгнании. И вот он сидит в задней комнате какого-то подозрительного кабачка, в сомнительном обществе, держа высокие колени торчком, как всегда корректный, только по движениям играющей перчатками руки можно заметить некоторую нервозность, и слушает ораторию «Персы». Но прошло всего несколько минут, и от государственного советника уже ничего не осталось, был только музыкант, который напряженно слушал, не глуповато-самозабвенно, а с ясным, сосредоточенным, мыслящим лицом. Давно уже он не слышал настоящей, смелой, новаторской музыки: в Германии она была запрещена. Сердце его раскрылось. И особенно одно место взволновало его, один мотив, он всех заставил встрепенуться; вот его подхватили басы, а теперь трубы, и, кажется, струя звуков вот-вот иссякнет, однако нет, она не иссякает, у Зеппа еще хватило дыхания, теперь мелодию подхватили скрипки и понесли ее еще выше, в синеву небес, в бесконечность. И тут, к радости Анны, Леонард Риман встал — этот жест подействовал тем сильнее, что был сделан столь сдержанным человеком, — обычно тусклые глаза его засветились, он подошел на цыпочках к Траутвейну, дотронулся до его плеча и крепко пожал ему руку.

Сам Зепп вел себя крайне несдержанно. Он то и дело вскакивал с места, а если уж ему случалось несколько минут усидеть, он нервно постукивал ногой или раскачивался на стуле. Он жестикулировал; всей своей фигурой он изображал отчаяние, вызванное плохим исполнением, всем, что звучало фальшиво или никак не звучало. А больше всего его волновали недостатки самого произведения. Теперь, когда он слышал все в целом, он с горечью чувствовал, что многого не сумел передать, чувствовал, как далеко достигнутое от совершенства. Он недостаточно сосредоточился на своей работе, испортил ее, испакостил, позволил проклятой политике отвлечь себя и ни там, ни здесь ничего не достиг. Он не только не обнаружил роста, он даже не достиг уровня «Од Горация». В эти минуты самооценки Зепп словно застыл, он сидел неподвижно, углубленный в себя. Но вот он слышит удавшиеся места, и на его костлявом живом лице внезапно появляется счастливая улыбка. Так отчаяние и радость без перехода сменяли друг друга, трогательные и смешные гримасы поминутно передергивали его худое выразительное лицо.

Анна смотрела на мужа, восхищаясь им; в то же время она немного стыдилась за него перед Перейро.

Музыка кончилась. Из аппарата раздался голос диктора. Кто-то выключил радио. Наступила короткая напряженная пауза. Траутвейн сердито буркнул:

— Ну вот, наконец и отмучились.

Он встал, потянулся. Теперь все поднялись и торопливо, наперебой заговорили. Высказались Перейро и Зимели, Вольгемут прогудел что-то одобрительное. Элли Френкель выражала свой восторг певучим, чуть-чуть плаксивым голосом. Траутвейн слушал с измученным выражением лица. Его интересовало мнение Чернига, Майзеля и Римана. Между тем Черниг распространялся только о недостатках передачи, Гарри Майзель резко и остроумно говорил о несовершенстве радио вообще, и Траутвейн был смертельно опечален, убежденный в том, что «Персы» — исполнение и самая вещь — основательно провалились.

Но тут заговорил Леонард Риман. Он говорил быстрее обыкновенного, со знанием дела; он дал подробную и в общем положительную, хотя и сдержанную, оценку, без превосходных степеней. Он сравнивал «Персов» с «Одами Горация», с музыкой к Гомеру, и его сравнение показывало, чего достиг Зепп в «Персах». Он настойчиво попросил показать ему партитуру. Вмешался Петер Дюлькен; в своей обычной флегматической, но уважительной и располагающей манере он резче подчеркнул критические замечания Римана. Риман соглашался, протестовал, правильно отмечая удачное и неудачное. Зепп, несмотря на некоторые принципиальные разногласия, вынужден был признать, что основное Риман понял. Зепп просиял. Многое «не удалось», многое было достигнуто, это была, пожалуй, не полная победа, но, уж конечно, не поражение, было больше поводов радоваться, чем отчаиваться. Теперь говорили только Риман, Петер Дюлькен и Зепп. Анна жадно впивала в себя все, что говорилось. Можно было бы найти более горячие слова для ее Зеппа, да и сам Зепп был не очень находчив, когда приходилось теоретически отстаивать собственное детище «твори, художник, и таись». И все же это была победа, сомневаться не приходилось, выиграна решающая битва. Старый эллинист Рингсейс тоже прислушивался к спорам; он не сказал ни слова, он казался сегодня очень старым, хилым, и, однако, видно было, что музыка его взволновала.

Сели за стол. Несмотря на разнородный состав общества, все почувствовали себя непринужденно. Перейро и Зимели были тактичные люди, они помогали обходить подводные камни. Темпераментность Вольгемута и флегматическая дерзость Петера Дюлькена оживили общество. Дамы — Зимель и Перейро, Элли и сама Анна — были в ударе, меню было составлено искусно и тонко. Риман не корчил из себя знаменитости, он дал волю своему мюнхенскому добродушию и юмору.

Анна предварительно просила всех, в особенности Чернига и Гарри Майзеля, не говорить вещей, которые могли бы привести в смущение Римана. Черниг ответил лукаво-иронической улыбкой, но обещал. Как это ни странно, мир нарушил кроткий профессор Рингсейс. Он объяснил Чернигу и Гарри Майзелю, что Эсхил в «Персах» хотел прославить не единичный факт победы греков, а раз навсегда показать, как боги карают вожделения захватчиков. Черниг ответил полуиронически. Но старик тихо и упорно стоял на своем. Со свойственной ему спокойной твердостью он заявил:

— Все мы еще увидим, что мудрость и провидение поэта оправдаются на наших собственных персах. — Его кроткий голос, как только старик открыл рот, заставил умолкнуть всех остальных. — Кто сроднился с Эсхилом, сказал он в заключение, — тот знает, что цивилизация всегда побеждает варварство. Мы тоже победим наших персов.

Риман начал проявлять беспокойство. Но Вольгемут удачно и вовремя скаламбурил, уже казалось, что все сойдет гладко, Анна с облегчением вздохнула, но тут в разговор высокомерно вмешался Гарри Майзель.

— Варвары, говорите вы, — обратился он к Рингсейсу, — наши персы, говорите вы. Разрешите мне взять под защиту подлинных персов. Персы, варвары, с которыми имели дело ваши греки, были люди, это был полноценный народ с постепенно сложившимися органическими взглядами и нравами. Не порочьте слово «варвары», уважаемый тайный советник, применяя его к нашим нацистам. Неужели вы думаете, что поэт, вроде Эсхила, принял бы всерьез таких полузверей, что он сделал бы этих проходимцев героями трагедии?

Все улыбнулись его юношеской решительности. Перейро пытались переменить разговор и громко заговорили о другом. Но Черниг, подзадоренный своим ненаглядным Гарри Майзелем, забыл о данном Анне обещании и шумно, высоким детским голосом поддержал его.

— Правильно, — проквакал он, — великолепно. Подумайте сами, господин Рингсейс и вы, господин генерал-музик-директор Риман, — сказал он, повернувшись к обоим, — сможет ли поэт заставить нацистов, когда они будут побиты, творить суд над самими собой, как это сделал Эсхил со своими побежденными персами? Нет, господин тайный советник, тут вы в корне ошиблись. В персах вы знаете толк; но в наших нацистах вы ровно ничего не понимаете. Наши нацисты — это не сюжет для Эсхила. Они смехотворны, и только. Это мразь, мой дорогой. Это даже не сюжет для Аристофана. «Всадники» по сравнению с ними полубоги. Это в лучшем случае пожива для тряпичников, которые ходят по домам и собирают ветошь.

Анна несколько раз пыталась прервать Чернига. Но он не давал ей вставить слово, он повысил квакающий детский голос и еще раз обратился к своему другу:

— Замечательно вы это сказали, Гарри. Нельзя порочить слово «варвары», применяя его к нашим нацистам.

Наконец он замолчал, и Анна тотчас же попыталась внести успокоение. Она быстро и решительно заговорила с Чернигом и с Риманом. Но Риман уже опять был государственный советник, и только. Вежливым и решительным жестом он заставил ее замолчать. Затем, чуть-чуть побледнев, но не повышая голоса, возразил Чернигу:

— Согласитесь, господин, — к сожалению, я не расслышал вашей фамилии, что как лицо, состоящее на службе у тех людей, которых вы так низко цените, я не могу разделять ваше мнение.

Перчатки он стал надевать еще прежде, чем умолк Черниг. Теперь он встал, поклонился всему обществу и вышел.

Вольгемут поворачивал голову то в сторону удалявшегося Римана, то в сторону Чернига. Он сказал Элли Френкель:

— Молоко нельзя есть вместе с мясом, это сказано уже в библии.

Перейро и Зимели оживленно разговаривали друг с другом, как будто ничего не случилось. Черниг с кривой усмешкой извинился перед рассерженной Анной: он сожалеет, что прогнал господина государственного советника, генерал-музик-директора. Но он не совсем понимает, почему Риман так обиделся на то, что блудливую кошку назвали блудливой кошкой, а третью империю — болотом и джунглями. Гарри Майзель сидел с бесстрастным видом. Зепп Траутвейн качал головой, смущенная улыбка дрожала на его длинных узких губах; ему было жаль, что Черниг расстроил вечер, который с таким трудом подготовляла Анна, но он все-таки был доволен — нашелся некто, не постеснявшийся выложить всю правду Риману.

Неловкость и несколько судорожное веселье, наступившее после ухода Римана, прервал посыльный из дирекции радио, передавший Анне — это было подготовлено Перейро — конверт с чеком, гонорар за право передачи «Персов». Чек был на девять тысяч франков, эта сумма превысила самые смелые расчеты Анны; теперь у них было денег по крайней мере на полгода более сносной, чем доныне, жизни. Но даже эта радость не вполне заглушила ее досаду на упрямство и неблагоразумие Зеппа, настоявшего на приглашении этих двух «невозможных» субъектов, которые испортили прекрасный вечер.

А сам Зепп становился все злее и все веселее. Риман был хорошим другом и прекрасным музыкантом, это он еще раз доказал сегодня вечером — и тем, что пришел, и тем, что так умно говорил о «Персах». И все же Риман жалкий трус и тряпичная душа. Все эти дни Зеппа злило малодушие Римана, его мягкотелость, и чем дальше, тем больше он радовался тому, что Черниг его отбрил.

Ганс, заинтересованный, молча слушал. Риман ему нравился, а Черниг нисколько. Но такой человек, как Риман, такой талант, не мог не понимать, что за сволочь фашисты, и не смел оставаться в их лагере, хотя бы и с оговорками. Такого надо к стенке поставить, Черниг прав.

Перейро были добродушные люди. Но они не могли подавить вздоха: нелегко иметь дело с германскими эмигрантами.

Вскоре гости разошлись. Траутвейны остались только с Чернигом и Гарри Майзелем. Зепп, очутившись между своими, повеселел еще больше.

— Дрянное было исполнение, — резюмировал он, — но могло быть и хуже. Что же касается «Персов», то если они и не передают все, что я первоначально задумал, то кое-что в них все же вложено.

— Кое-что, пожалуй, — сухо сказал Черниг.

Траутвейн заявил, что теперь только, когда «сановные гости» ушли, у него появился настоящий аппетит, и предложил остальным налечь на роскошные остатки ужина. Так и сделали. Снова взялись за еду. Зепп, Черниг и Гарри Майзель весело разговаривали и перебранивались друг с другом; их острые, злые, умные, всеотрицающие речи казались Гансу совершенно бессмысленными.

Анна сначала не без горечи смотрела на опустошенный стол, грязную скатерть, на кучки пепла и недопитые бокалы. Зачем она истратила столько денег? Но она взглянула на мужа, на своего Зеппа; он вел себя именно так, как она ожидала, — как художник, дитя и мужчина. Он повернулся к Анне и сказал ей:

— Ты хорошо это придумала, старушка. Радио ни черта не стоит, но зато ты у меня молодец. И умнее того, что ты мне говорила по поводу «Од Горация», никто больше не скажет. — И он крепко поцеловал сопротивляющуюся жену. Тогда и она присоединилась к остальным и с большим аппетитом стала есть.

 

11. «Сонет 66»

Как ни высоко ценила Анна стихотворный текст, написанный Чернигом к «Персам», она считала, что достаточно уделить Чернигу десятую часть полученного гонорара; но Зепп отдал ему пятую долю — целых тысячу восемьсот франков.

— Опять зяблику есть что поклевать, — обрадовался Черниг, когда Траутвейн вручил ему деньги, и, несмотря на его нигилизм и отсутствие потребностей, обладание этими несколькими сотнями франков заметно подняло его настроение.

В эти чудесные майские дни Зепп подолгу и часто бывал в обществе; Чернига и Гарри Майзеля. Когда Гарри внушил ему мысль о fait accompli, юноша казался ему вестником несчастья; но после того как стало известно, что Фридрих Беньямин жив, Зепп уже ничего не видел в Гарри, кроме его блестящих качеств, не замечая его надменности, мировой скорби, снобизма. В последнее время Гарри был настроен необычно задиристо. Постоянное тесное общение с Чернигом создавало между ними вечные трения. Чуть не ежедневно наполовину в шутку, наполовину всерьез они ссорились и затем снова мирились; нередко мирить их приходилось Траутвейну. Гарри Майзель был ему теперь едва ли не милее Чернига; но сблизиться с юношей ему все же не удавалось. Гарри, отнюдь не молчаливый и всегда очень вежливый, держался замкнуто. Какое-то насмешливое сопротивление было в его отношении к Зеппу, чего Зепп не мог себе объяснить. Кто-кто, а уж он был подлинным доброжелателем Гарри и поклонником его таланта.

Как-то вечером — это было двенадцатого мая, в субботу, — Траутвейн встретился с Гарри и Чернигом. Сидели в том же неприглядном кафе «Добрая надежда», где Черниг читал однажды Траутвейну свои стихи. Несколько столов выставили на улицу; здесь все же было лучше, чем внутри. Однако бледная, чахлая трава городского предместья, разбросанные то тут, то там высокие дома, заборы строительных участков — все это, конечно, было достаточно уныло. Зепп предпочел бы пойти в другое кафе, но Гарри заупрямился и настоял на том, чтобы остаться здесь.

Оскар Черниг был в этот вечер особенно язвителен. Бетховен, размышлял он вслух, несмотря на все усилия, не нашел для себя подходящего текста, а какая опера родилась бы, сведи его счастливая судьба с таким поэтом, как он, Черниг.

— Мне же приходится удовлетворяться вами, профессор, — любезно закончил он, обращаясь к Зеппу, и опрокинул в глотку свою рюмку абсента.

Гарри Майзель, как всегда, сидел с безучастным видом, но Зепп, слушая дерзкие выпады Чернига, не спускал глаз с юноши, и он увидел, что именно в ту минуту, когда Черниг так зло поддел его, у Гарри насмешливо дрогнули уголки губ, и от этой насмешки Зеппу стало больно.

Затем между Гарри и Чернигом опять разгорелся спор. Черниг заявил в духе Екклезиаста, что он все испытал и что все суета сует. Гарри же утверждал, что суть не в пошлом реальном переживании, а в самой способности переживать, и поэтому он, Гарри, пережил, как он полагает, больше Чернига. Черниг высмеял его.

— И это говорите вы. А всего несколько дней назад вы сказали, что жизнь в бараке становится в конце концов невыносимо однообразной. Вы сказали, что хотели бы встряхнуться.

Траутвейн горячо и от души ухватился за эту мысль.

— А не устроить ли нам, — предложил он, — грандиозную попойку, не кутнуть ли вовсю?

Гарри очень хотелось чего-нибудь именно такого, но признаться в своем желании перед этими двумя несчастными он не хотел. И он отказался, очень надменно, очень вежливо.

Позднее Траутвейн перевел разговор на писательскую деятельность Гарри: что, собственно, является ее конечным смыслом и целью?

— А вы до сих пор не заметили? — иронически удивился Гарри. — Очень просто. Я воспеваю последних людей второго тысячелетия и первых третьего. Или, выражаясь общедоступно, моя тема — мерзость переходного времени. У кого котелок варит, тот, может быть, вычитает между строк надежду на нечто Лучшее.

Много позднее Гарри вскользь, к слову, спросил, нет ли ответа от Тюверлена на его «Сонет 66». Ответа не было.

Зепп считал настолько несерьезной мальчишескую угрозу Гарри уехать в Америку, что совершенно забыл о ней и ни в какой мере не связал ее с этим вопросом. В воскресенье утром, однако, Гарри спросил у Чернига, не даст ли тот ему немного денег взаймы: ему нужно телеграфировать в Экрон, штат Огайо. Круглое, бледное лицо Чернига поглупело от изумления. Он еще менее серьезно, чем Траутвейн, отнесся в свое время к плану Гарри. Но Гарри остался невозмутим: ведь он давно уже предупредил, что, если до вторника пятнадцатого мая не будет ответа от Тюверлена, он уезжает в Америку. Он заблаговременно списался с дядей, разузнал насчет необходимых формальностей и всего, что связано с переездом, и предпринял кое-какие шаги, чтобы обеспечить себе визу и место в каюте. Черниг, конечно, согласится с ним, что в остающиеся два дня вряд ли может прийти ответ от Тюверлена. Поэтому он хочет телеграфировать в Экрон, чтобы ему выслали обещанные деньги. Он уверен, что пятнадцатого телеграфный перевод будет у него в руках, и тогда семнадцатого, в четверг, он сядет в Гавре на пароход «Вашингтон».

Черниг не допускал мысли, чтобы Гарри не на шутку решил с ним расстаться. Он был вне себя. При всем своем наигранном нигилизме он так привязался к юноше, что не представлял себе, как будет жить без него. «Не замечай окружающего тебя мира — он ничто» — эти слова можно было повторять сотни раз, и, до того как он узнал Гарри, можно было жить по этому рецепту. Но теперь он непременно должен удержать Гарри, Гарри не может уехать, это немыслимо. Что, в сущности, изменилось, уговаривал он Гарри. Если ему так уж опостылел барак, то можно ведь поселиться в другом месте: тут же в Париже, или в Лондоне, или где бы там ни было. У него, у Чернига, есть тысяча восемьсот франков, вернее, сейчас уже — тысяча шестьсот, но на первых порах и этого достаточно, можно отлично устроиться. И неужели Гарри думает, что в Экроне, Огайо, его ждет иная жизнь?

Чем больше он горячился, тем сильнее походил на плаксивого младенца, а Гарри с каждой минутой казался себе все более взрослым.

— Чего вы хотите? — вяло шутил Гарри. — Пусть бы меня изгнал из родной страны хотя бы какой-нибудь Наполеон, или Цезарь, или же, если вам угодно еще глубже покопаться в истории, Аттила или Чингисхан. Но господин Гитлер? Нет, дорогой мой, извините. Жить в широтах, где господа гитлеры принимаются всерьез?

— Но чего, скажите мне, ради бога, вы ждете от Америки? — выходил из себя Черниг. — Там принимается всерьез какой-нибудь другой монстр. Неужели вы рассчитываете на что-нибудь иное?

— Я ни на что другое не рассчитываю, — учтиво и равнодушно ответил Гарри Майзель. — Напротив, я предполагаю, что из Америки душа окончательно вытравлена. И считаю, что это лучше, чем Европа, в которой остатки души еще сохранились. «Душа, душа, ты насквозь прогнила, — процитировал он, едва ты дышишь: лучше б умерла», Вы не находите, что это очень хорошие стихи? Они могли бы принадлежать вашему перу, — пошутил он.

Черниг смотрел на спокойное, вежливое лицо юноши, ему было невыносимо горько, что Гарри умалчивает об истинных причинах своего решения. Он догадывался о них. Когда он спорил с Гарри о пережитом и не пережитом, это было для Гарри не только словопрением. В последнее время юноша часто цитировал Рембо, который в ранней молодости перестал писать и превратился в черствого, азартного дельца. Гарри чувствовал себя как человек, попавший в чужой фарватер, он был выброшен из живого потока и увяз в трясине. Среди немецкой эмиграции с ее убожеством, ее опустошенностью он существовать не мог, не было никакой надежды, что он найдет здесь переживание, достойное его. Черниг ругал себя ослом в квадрате — как это он давно не заметил, что происходит с Гарри, как это он не боролся против его американского плана раньше, чем этот план так захватил его.

В первом порыве отчаяния Черниг хотел было позвать на помощь Траутвейна. Но он сказал себе, что Траутвейн с его шумливым мещанским добродушием еще меньше сможет повлиять на мальчика, чем он, Черниг. Головой он уж знал, что мальчик ушел от него, ушел далеко, но сердце не хотело с этим мириться. Он не мог себе представить, как это он останется здесь, в этом Париже, а Гарри будет переплывать океан, он не мог представить себе, что мальчик будет где-нибудь в Гавре, не говоря уж о Нью-Йорке или Экроне, а он, Черниг, — все в том же Париже.

Некоторым утешением Чернигу служило то, что Гарри ни разу не вспомнил о Траутвейне. Он уже, по-видимому, подвел черту под всей своей прошлой, для него теперь уже безразличной жизнью. Таким образом, Черноту, по крайней мере в эти последние дни, ни с кем не надо было его делить.

Наступил вторник, прибыли и ожидаемые деньги. Черниг, легкомысленно ухватившись за старое предложение Зеппа, вдруг заявил, что в последний вечер, в среду, они должны устроить грандиозный кутеж, напропалую. Еще не кончив фразы, он вспомнил, что это идея Траутвейна, и вдруг разозлился на себя и отчаянно приревновал к нему. Стараясь скрыть смущение, он продолжал говорить без умолку. У них у обоих, объяснил он Гарри, теперь ужасно много денег; человек, который в состоянии истратить в день пятьсот франков, подобен рантье, имеющему в год триста шестьдесят пять раз по пятьсот франков, то есть состояние свыше пяти миллионов. Этот расчет показался Гарри убедительным, он понравился ему; с легкой, почти довольной улыбкой он кивнул Чернигу и согласился кутнуть с ним. Устроить кутеж и на такой лад проститься с Европой и со своим прошлым — это удачная мысль.

Черниг облегченно вздохнул. Он был безмерно счастлив, что Гарри ни словом не упомянул о Траутвейне. И теперь уж не надо было бояться, что он расчувствуется в этот последний вечер, от чего он при всех условиях хотел уберечь себя и своего друга; он прямо-таки с нетерпением ждал среды.

Когда позже Оскар Черниг вспоминал этот вечер, у него все путалось в памяти, в ней оживали отдельные картины, но связи между ними он восстановить не мог. Он вспоминал, как Гарри, покидая барак и высокомерным жестом указывая на свой матрац, произнес: «Тут похоронено все, что не вошло в полное собрание моих сочинений», — и как они потом встретились в одном кафе в центре города. У Гарри был элегантный вид, но смелый, небрежно повязанный галстук отличал его от рядового буржуазного франта. Сам он, Черниг, побывал в честь друга у парикмахера, он даже купил себе новый пиджак. Но Гарри — и это его почти обидело — только посмеялся над ним.

Они вообще в этот вечер особенно много ссорились, в сущности все их разговоры свелись к сплошной перебранке. Его ли это была вина? Он ли так уж ко всему придирался, или виноват был Гарри? Ссорились из-за пустяков: из-за текста какой-то строфы Шекспира, из-за вероятного возраста женщины, случайно попавшейся им на глаза. Оба немедленно начинали злиться и старались уколоть друг друга в самые уязвимые места. Думая об этом теперь, Черниг не мог понять, почему он так поддался этому настроению.

Помнил Оскар Черниг и то, что они перевели много денег, невероятно много. Ухнуло не только почти все, что он, Черниг, взял с собой, большая часть его — блаженной памяти — тысячи восьмисот франков, но и значительная сумма из долларов Гарри. Довольно много денег осталось, должно быть, в борделе «Квисисана», который, кстати, не оправдал своей славы, да и в других местах их, по-видимому, тоже изрядно обобрали.

Если Чернига не обманывала память, они побывали сначала в каком-то ревю, потом в дорогом дансинге, потом в кабаре, потом в кабаках и в борделях окраин. Все время они вели глубокомысленные и печальные разговоры. Черниг читал свои лучшие стихи, а Гарри Майзель говорил о дешевом литературном яде, который они источают, с такой бездонной злобой, что у Чернига еще и теперь сжималось сердце, когда он вспоминал об этом.

А потом — это было уже под утро — они попали к каким-то странным людям, большинство из них принадлежали, вероятно, к так называемому хорошему обществу, одни были во фраках, другие в полосатых свитерах, и Гарри щедро угощал всю компанию. Он беспечно сорил деньгами. «У кого нет лишнего, тот нищий», — говорил он. Он достиг вершины познания и пресыщенности и, высмеивая Чернига, сам был проповедником Соломоном и его Екклезиастом, и Шекспиром, написавшим «Сонет 66», а прежде всего снова и снова Гарри Майзелем, который все испытал и все отверг как суету сует. Вспоминая теперь обрывки того, что говорил Гарри, Черниг казался себе безумцем: как это ему пришло в голову заполнить их последний вечер переживаниями и впечатлениями из водосточной канавы. Гарри и впрямь все испытал: к чему же тогда этот нелепый фарс?

И женщины были в этой застольной компании, большинство льнуло к царственному Гарри, он снисходил к ним, был вежлив, но очень холоден, а потом наступила минута, когда он сказал ему, Чернигу, скорее с удовлетворением, чем с отчаянием:

— У меня остался только билет в Америку, больше ничего. Теперь, я думаю, мне разумнее отправиться в еще более далекий путь.

Чернигу запомнился колченогий карлик с заостренным лицом трупа и очень громким голосом. Колченогого задел за живое успех Гарри; он, этот колченогий, явно имел влияние на женщин, но его они боялись, а к Гарри льнули. Он открыто искал повода для ссоры с Гарри; пошлыми, но бьющими на эффект словами он выставил его перед всеми таким экзальтированным дураком и романтиком, что компания стала смеяться над Гарри. Но стоило Гарри открыть рот, как смех умолк и пошлая болтовня калеки была забыта. Да, как бы небрежно и высокомерно ни держался Гарри, как бы мало уступок ни делал он вкусам этой черни, все его понимали и симпатии всех были на его стороне.

Как дошло до потасовки и поножовщины, это осталось и навсегда останется в тумане для Чернига. Тщетно рылся он в своей памяти: он повторял латинский стих, в котором перечислялись вопросы, необходимые для точного воспроизведения факта: «Кто? Что? Как? И где? Когда? И почему? И с чьей помощью?» Но из всех этих вопросов он мог ответить только на «что» и «где», «когда» и «чем», но он не мог сказать «как» и «почему», а главное «кто». Когда полицейские агенты допрашивали его, он запутался и все ладил одно: он ничего не знает, он больше ничего не помнит. Сам, однако, был твердо уверен, что убил Гарри этот сморчок, этот зеленолицый, этот колченогий. Но то была внутренняя уверенность, не та, которая нужна для протоколов, полиции и суда. И другие допрашиваемые тоже не хотели или не могли ничего сказать толком; никто не знал, кто пустил в ход нож, как и почему.

Где-то глубоко в Черниге шевелилось желание отплатить колченогому, и лучше всего не окольным путем, через полицию, а прямо, собственноручно, и он без конца рисовал себе, как он, ликуя, превратит этот живой труп в настоящего мертвеца. Но еще глубже таилась мысль, что, даже осуществив свое желание, он ровно ничего не достигнет и никакой услуги ни себе, ни умершему другу не окажет. Тот в своем подземном царстве, безусловно, не жаждет крови колченогого. Ибо дело не в колченогом, а во всех тех, кто стоит за ним. Не этот живой труп сразил Гарри, а все, что кроется за ним, то пошлое, низменное, что по самой природе своей ненавидит творческое дарование. Никто не знал этого лучше, чем сам Гарри. Он всегда говорил о коварстве и ненависти нищих духом к людям творчески одаренным. Она, эта ненависть бездарных, и сразила Гарри.

Странно и мучительно думать, к какому орудию прибегла судьба. Ведь если разобраться, в гибели Гарри виноват он, Чернит. Он подал Гарри мысль об этом вечере. У него дурной глаз. Быть может, Анна Траутвейн права, что косо смотрит на дружбу Зеппа с ним. Все, чего бы он ни коснулся, кончалось плохо, все, к кому бы он ни привязывался, погибали. Кто? Что? Как? И где? Когда? И почему? Бессмысленно ломать себе над этим голову. Совершенно безразлично, кто был орудием смерти Гарри, зеленолицый, этот живой труп, или он, Черниг. Гарри Майзель сам хотел вырваться из этого мира пошлости, его влекло дальше, чем в Америку, его влекло к гибели, в небытие. «Зову я смерть». Это было его собственным желанием — погибнуть, он сам себя уничтожил, и правильно сделал, не пожелав больше жить в этом мире, лишенном души.

 

12. Единственный и его достояние

{80}

Когда Зепп Траутвейн узнал о смерти Гарри Майзеля, он долго сидел за своим столом в редакции, оцепенев и отупев от испуга, с полуоткрытым ртом. Наконец он овладел собой и поехал в эмигрантский барак.

В ярком дневном свете огромное голое помещение ночлежки казалось безнадежно унылым. Черниг лежал на своем матраце, в полном изнеможении, еще более опустившийся, чем всегда, его бледное, одутловатое лицо младенца обросло щетиной. Не считаясь с тем, что кругом были люди, Траутвейн накинулся на него, осыпая градом упреков: как это ему взбрело в голову шататься с Гарри по всяким подозрительным кабакам, уж не сам ли Черниг повел его туда, спятил он, что ли? Траутвейн только теперь, после того, что случилось, до конца осмыслил угрозу Гарри уехать в Америку, жестокие угрызения совести терзали его, и эти угрызения он пытался заглушить ожесточенными нападками на Чернига.

Долго говорил он, обращаясь к лежащему Чернигу. Тот ничего не отвечал, только моргал. В конце концов Траутвейн увидел, что Черниг находится в состоянии глубокой апатии и не воспринимает его слов.

Обитатели барака обступили их. По их словам, и полицейские агенты ничего не могли выжать из Чернига, а уж допрос его совершенно доконал. Вся компания, с которой Гарри Майзель и Черниг кутили, была, по-видимому, мертвецки пьяна. И обчистили их обоих тоже. В карманах у Гарри не нашли ничего, кроме проездного билета в Америку и презерватива. История эта позор для всей эмиграции.

Траутвейн оставил в покое Чернига, который лежал пластом, точно пустая оболочка человека. Он пошел в контору, он хотел сделать попытку спасти литературное наследство Гарри Майзеля. Но все, что можно было найти, было передано в полицию. Траутвейн вернулся в барак. Матрац Гарри, очевидно, перешел уже к новому хозяину. Траутвейн собственноручно перерыл дрянную соломенную набивку. Солнечный столбик лег на матрац и на рыхлое лицо Чернига. Чернит хрюкнул, застонал, попытался приподняться, но не смог. До него явно доходило все, что делал Траутвейн, он не одобрял этого, но говорить не мог. Безмолвно следил он за движениями Траутвейна, его выпуклые глазки над маленьким носом мрачно моргали; он походил на старого, бессильного пса, у которого отбирают кость.

Зепп Траутвейн извлек из матраца кое-какие рукописи. Потом поехал в префектуру. После непродолжительных переговоров ему обещали прислать литературное наследие Гарри Майзеля, как только закончится следствие. Он хотел видеть тело, позаботиться о похоронах. Но тело Гарри было уже отправлено в анатомический театр.

Первые неизбежные хлопоты отвлекли Траутвейна от мыслей, настойчиво обращавшихся против него самого. И вот все, что можно, сделано. Зепп сидит в редакции, не в силах шевельнуться, опустошенный обидой, горечью, раскаянием, раздавленный чувством неимоверного бессилия. Он видит перед собой бледное, апатичное лицо Чернига, он чувствует себя таким же беспомощным.

Он любил Гарри Майзеля, ценил его и силился выказать ему свою дружбу, прийти на помощь. Но юноша пренебрег его стараниями, он покинул его и ушел навсегда. То, что чувствовал к нему покойный Гарри Майзель, — не что иное, как прозрение гения к бескрылости. Зепп подавлен сознанием собственного ничтожества. Покойный был прав, все были правы в своем неверии, пессимизме, нигилизме, а он, со своей верой, остался в дураках. «Сильный сражается» — чушь.

Quand meme — чушь. Все идет так, как того хотят эти кровопийцы, и судьба плюет на его, Зеппа, сопротивление. Он совершенно выпотрошен, осталось лишь сознание собственной слабости. Уж если он оказался бессилен помочь одному-единственному человеку, то что он может сделать для целой страны? Все погибнут: Фридрих Веньямин, он сам, все, точно так же, как погиб Гарри.

Но разве Гарри погиб? А «Сонет 66»? Ведь «Сонет 66» — это смысл жизни Гарри, это бунт одиночки против надвигающегося мрака, это и есть «Quand meme». Нож сутенера нанес смертельную рану телу Гарри, но убить «Сонет, 66» он бессилен. «Сонет 66» будет жить, когда от нынешних всесильных крикунов и помину не останется.

Но большого облегчения эти мысли Траутвейну не принесли. Воспоминание о нелепом конце Гарри вгрызалось в него все глубже и разъедало его оптимизм.

Стараясь уйти от этих мыслей, он ближе сошелся с Чернигом. С ним и со стариком Рингсейсом он часами просиживал в кафе «Добрая надежда», где они последний раз встретились с Гарри. Черниг сидел замызганный, засаленный, сварливый и злой. Рингсейс кротко и рассеянно улыбался; безропотно опускающийся человек, старый и больной, он, казалось, вот-вот рассыплется. Он и внешне все больше опускался, костюм его вытерся, белье было рваное, никто не заботился о нем. Но его, по-видимому, это не трогало: у него не было потребностей, и он рад был, что свободен от каких бы то ни было обязанностей.

Иногда Рингсейс размышлял вслух.

— Он был слишком молод, — объяснял он как-то своим собеседникам смерть Гарри. — Он не мог ждать. Как ни бесспорно возвращение Одиссея, многие не могут его дождаться. Некоторые — по старости. Гарри же был очень нетерпелив, потому что был слишком молод. — Тихие слова старика-по капле просачивались в сознание Траутвейна.

Временами, когда они так понуро сидели втроем, Оскар Черниг вдруг распалялся и начинал сердито ворчать. Все, что Гарри сказал ему напоследок, было насмешкой над ним, справедливой насмешкой, и это грызло его. Писать хорошие стихи — нехитрое дело, хорошую прозу писать куда труднее. «Проза отнимала у меня всегда гораздо больше времени, чем стихи», — говорил Лессинг, а Ницше сказал: «Над страницей прозы надо работать, как над статуей»; Гарри Майзель справился с этой задачей, в его прозе новизна, смелость, мастерство. И все-таки он не был удовлетворен. Он ушел, надменный, он выбросил за борт свое искусство, да и себя в придачу и оставил Чернига один на один с его циничными стихами, с этим старым дураком Рингсейсом и с этим жалким мещанином Зеппом.

Грош цена ему, Оскару Чернигу. Всему его анархиствующему индивидуализму, который он всю жизнь проповедовал, грош цена; он, Черниг, недопустимо переоценивал себя: «А так ли ты достоин лучшей доли? Познай себя: с людьми не ссорься боле». Но если бы он и хотел, он уже не мог жить в ладу с людьми, он легкомысленно разрушил эту возможность. Ему все настойчивее намекали, чтобы он убирался из барака. То, что у него завелись было деньги и он об этом умолчал, противоречило уставу убежища, барак открывал свои двери беднейшим из бедных, а их было гораздо больше, чем мест в ночлежке, Чернигом громко возмущались, требовали, чтобы он наконец убрался. А он плевал на самолюбие, в его теперешнем состоянии он не замечал сыпавшейся на него ругани и криков; но он не хотел снова ночевать под парижскими мостами, страшился этого. Ему нравилось тихое, безропотное существование старого Рингсейса, с него довольно всяких переживаний, он хочет покоя, он жаждет покоя.

Он изложил изумленному Траутвейну новую теорию, которую выработал себе после смерти Гарри. Время для индивидуалиста чистой воды, время Единственного, еще не настало или уже прошло. В нашу эпоху, когда в одной половине мира господствует деспотический капитализм, а в другой социализм, Единственному нет места, где бы он ни находился. Вот почему положение эмигранта нынче так печально и смешно. В прежние времена эмигрант, именно потому что ему не на кого было опереться, кроме себя самого, вырастал внутренне и внешне. Судьба Агасфера часто бывала трагична, но всегда значительна. Ныне она смешна. Ныне эмигрант — жалкая труха, пыль. Ныне тот, кто не принадлежит к какой-либо группе, нации, классу, — погибший человек. Уединение, обособленность, этот благословенный дар в благоприятные времена, ныне — проклятие и мишень для насмешек.

Черниг стремился выбраться из барака и получить какое-нибудь надежное пристанище. Ему нужна была комнатка, минимальные средства на то, чтобы есть и одеваться, какая-нибудь оплачиваемая работа. Он знал, что Зепп ему помочь не может. И он обратился к Анне. Уродливый, рыхлый, бледный предстал он перед удивленной Анной; с поздней весной его веснушки выступили сильнее обычного, его лягушачий рот кривила неприятная усмешка; кротким, тонким, детским голоском просил он Анну со свойственной ей отзывчивостью прийти ему на помощь, уберечь от крайней нужды и подыскать какую-нибудь работенку.

Удивленно, чуть-чуть брезгливо оглядывала Анна уродливого человека. Все, что Зеппа привлекало в Черниге, его романтичность, неряшливость, развязность человека богемы, правилось и ей, но вместе с тем и отталкивало. Он сидел перед ней, грязный, засаленный, и говорил слащавым и, как ей казалось, слегка ироническим тоном. Чего он хочет? Ведь он никогда не скрывал, что считает все ее заботы о семье, всю ее жизнь презренным мещанством. Почему же вдруг он обращается к ней, а не к Зеппу? Но ей все-таки это было приятно. Он говорил развязно и вместе смущенно о происшедшем в нем переломе. Искренне ли это? Она подумала о его стихах, она подумала о тексте к «Персам». Она обещала помочь ему.

Горячо взялась она за дело. Хлопотала о нем у своих друзей, главным образом у Перейро, расхваливала его как крупного немецкого лирика и добилась того, что его пригласили для переговоров в одно большое французское издательство, где ему предложили взять на себя рецензирование немецких книг и рукописей. Черниг пошел туда, его странности произвели впечатление, рекомендация мосье Перейро оказала свое действие, он был приглашен на должность с звучным наименованием и маленьким окладом. Великолепно, с шумом и треском покинул он барак и поселился в крохотной комнатенке в предместье Монруж.

Зепп был поражен, до чего быстро и энергично Анна помогла его другу. Он знал, что она сделала это главным образом ради него, и был ей за это благодарен. Однако связь между ним и Анной ослабевала все больше и больше.

К передаче «Персов» по радио он с самого начала проявлял меньше интереса, чем Анна. Не желал он признавать и того, что передача эта настоящий успех. Но это было слишком очевидно. Появился не только ряд одобрительных отзывов в печати; в дирекцию радио наряду с недовольными и ироническими письмами поступало множество писем от слушателей, увидевших в оратории Траутвейна новое и значительное музыкальное явление. Но Зепп и в этом не желал усматривать признаков удачи. В его теперешнем мрачном состоянии ему было бы, вероятно, приятнее, если бы его «Персов» резко раскритиковали. Он принял бы это за доказательство того, что его музыка нова, революционна. Покровительственное похлопывание по плечу свидетельствовало, что «Персы» — ни то ни се, в искусстве же лучше полный провал, нежели половинчатое, расплывчатое. Неудовлетворенность, которую он испытывал, слушая свою музыку, все росла, и, когда Анна, радуясь от души, сообщала ему о благоприятных, похвальных отзывах, он раздражался.

Анну это обижало. Она приложила столько усилий, чтобы устроить эту передачу не только ради самой передачи. Она противилась их неуклонному скатыванию вниз. Они нуждались во встряске, в признании. Успех «Персов» означал признание. Это возмутительно, это гадко со стороны Зеппа, что он не хочет признавать своего успеха, он артачится из чистого упрямства и отчасти потому, что постановка «Персов» — дело ее рук. Почему он так замыкается в себе? Почему уходит от нее все дальше и дальше? Мелкие внешние невзгоды изгнания вряд ли тому виной. Он страдает от них меньше, чем она, не говоря уже о том, что гонорар, полученный за «Персов», очень облегчил им жизнь. Допустить же, что он вымещает на ней все те неприятности политического и личного характера, которые омрачают его жизнь за последнее время, она не может, для этого он слишком справедлив.

Гораздо хуже, что о совместной работе нет и речи. С большим трудом она выкроила время, чтобы спокойно прослушать песни Вальтера фон дер Фогельвейде, на которые он недавно написал музыку. К сожалению, работа эта не удалась; ничего удивительного, Зепп человек медленных темпов, а ему на этот раз пришлось очень торопиться. Но когда она осмелилась сделать осторожное критическое замечание, он мгновенно вспылил. А ее ли вина, что у него так мало времени для музыки? Они и раньше, бывало, часто спорили о его музыке. Но тогда это сближало их, а не разъединяло. Впредь, вероятно, уже и споров о музыке не будет.

Ах, последнее время их связывают всего лишь приятельские отношения, основанные на привычке. Она уже не так молода, чтобы пленять Зеппа, и у нее нет времени прихорашиваться для него. Возможно также, что в его равнодушии к ней виновата Эрна Редлих.

Когда эта мысль появилась у Анны в первый раз, ей стало стыдно. Раньше ей и во сне бы не приснилось, что какая-то Эрна Редлих может ей быть серьезной соперницей. Отношения Зеппа с этой Редлих — всего лишь безобидный флирт, а быть может, и того меньше; раньше такие истории совершенно ее не трогали. До чего же она дошла, если по такому поводу становится подозрительной и ревнует как девчонка.

Анна была не таким человеком, чтобы сложа руки смотреть, как Зепп ускользает от нее. Если он не желает видеть, что передача «Персов» может и морально помочь ему, то тут ничего не поделаешь. Зато она заставит его почувствовать, что передача принесла материальный успех, принесла деньги, что она облегчила им существование.

Они могли бы, например, переехать в лучшую квартиру. Анна предложила Зеппу бросить «Аранхуэс» и подыскать более приятное жилье.

Но он запротестовал. Он привык к этой тесной, заставленной мебелью комнате, он боится перемен. Анной, конечно, руководят самые лучшие чувства, она только и думает что о нем, — и он ласково и шутливо старался объяснить ей, почему перемена квартиры доставит ему, вероятно, мало радости.

Анна, слегка озадаченная, покорилась. Но пусть он по крайней мере уделяет больше внимания своей внешности, он просто не смеет так запускать себя. И она объявила энергичную войну его растущей неряшливости. Она отдала починить и заново перетянуть старое просиженное клеенчатое кресло, купила Зеппу новый красивый халат вместо его поношенного, позаботилась о новых хороших ночных туфлях взамен старых, стоптанных. Он сделал вид, что очень доволен, и в милых выражениях поблагодарил Анну. Но оказалось, что в починенном кресле он чувствует себя далеко не так хорошо, как раньше в просиженном, и, несмотря на полушутливые-полусерьезные упреки Анны, он все чаще надевал потрепанный халат и старые туфли вместо новых.

Потерпев и здесь поражение, Анна решила обзавестись по крайней мере лучшей прислугой. За обедом она заявила, что собирается уволить мадам Шэ; фрау Зимель рекомендовала ей приходящую прислугу, дорогую, но, безусловно, надежную. В ближайшие дни она под каким-нибудь предлогом откажет мадам Шэ.

Позже, когда она с Гансом мыла, по обыкновению, посуду — Зепп куда-то ушел, — ей бросилось в глаза, что Ганс как-то особенно молчалив. Ей показалось, что он несколько раз порывался что-то сказать, но все не решался. Она и сама не хотела, чтобы он заговорил, она боялась, как бы он не объявил ей, что скоро, через месяц, через неделю, может быть завтра, он навсегда уезжает в Москву.

Но Ганса занимало другое. Он все это время старался подавить в себе мучительное воспоминание об эпизоде с Жерменой. Это оказалось нетрудно, он был занят не только серьезной подготовкой к экзаменам, но и политической работой. С вовлечением отца в Народный фронт дело подвигалось слабо, поэтому он нашел для себя другую задачу — принялся сколачивать Народный фронт молодежи. Он старался завербовать себе друзей из среды социал-демократической, левобуржуазной и католической молодежи и сломить их недоверчивое отношение к коммунистам. Спокойный, разумный юноша не обладал даром быстро зажигать людей, но уж тот, кто становился его другом, крепко привязывался к нему. Задача, которую он поставил перед собой, ни ему, ни дядюшке Меркле не казалась неосуществимой.

Все эти дела оставляли ему мало времени на размышления о Жермене. Неудавшееся свидание вызывало в нем чувство мучительного стыда. Жермена отчаянно потешалась над ним, зло поднимала его на смех. Он избегал ее как мог; она же, завидев его, лукаво улыбалась, даже в присутствии матери, и от этой улыбки Ганс густо краснел. Он поэтому предпочел бы впредь не встречаться с Жерменой. И все-таки он не смеет отнестись равнодушно к тому, что мать под благовидным предлогом хочет избавиться от мадам Шэ, это было бы трусливо и подло с его стороны.

По сути дела, мать имеет, конечно, право уволить служанку, если она не удовлетворена ее работой. Но не примешаны ли тут личные мотивы? Не заметила ли мать, что между ним и Жерменой что-то есть, и не потому ли она хочет удалить ее? Допустимо ли это? Не подумает ли Жермена, если ее теперь уволят, что он настраивал мать против нее? Так или иначе, из любовных или из рыцарских побуждений или же потому, что он усматривает в этом социальную несправедливость, но ему кажется непорядочным прогнать Жермену, он обязан что-то предпринять. Какие, однако, привести соображения, чтобы мать тотчас же не заподозрила его в особом пристрастии к Жермене?

Если он сейчас не решится, посуда будет вымыта и тогда еще труднее будет заговорить. И, собравшись с духом, он начинает:

— По-моему, неправильно, что ты хочешь прогнать мадам Шэ. По-моему, несправедливо, чтобы человек лишился места только из-за того, что у нас случайно завелось немного лишних денег.

У Анны мысленно вырывается вздох облегчения — речь идет, значит, не о его отъезде в Москву. Однако она обеспокоена тем, что он унизился до этой неряхи мадам Шэ. Еще поймает черт знает что. Таковы они все. Зепп спутался с Эрной Редлих, а Ганс волочится за этой неряхой. И все это изволь проглотить. Был бы он хоть откровенен с ней, но и этого нет. В общем, она все же чувствует большое облегчение. Стараясь это скрыть, она говорит резче обыкновенного:

— Тебе-то какое дело, пользуюсь я услугами мадам Шэ или кого-нибудь другого? Я вожусь по хозяйству значительно больше, чем она, однако ни с чьей стороны не вижу сочувствия. Странно, что для мадам Шэ у тебя находятся теплые чувства, а до того, что я год за годом надрываюсь, тебе нет дела.

Ганс усердно моет посуду. Он густо покраснел. Упреки матери, хоть и не совсем справедливые, грызут его; его грызет, что он ничего не вносит в бюджет семьи, что в восемнадцать лет он все еще ложится бременем на родителей. Он понимает, как это гадко и глупо, но не может сдержаться и говорит:

— У меня осталось еще двести пятьдесят франков от продажи микроскопа. Я уж давно хотел отдать их тебе. Прости, что я раньше этого не сделал.

На мгновение у Анны от гнева потемнело в глазах. Но в следующую минуту ее охватила волна бессильной печали. Ганс дальше от нее, чем если бы он был в Москве. Он хочет откупиться от нее. Он хочет купить у нее обещание, что она не выкинет эту особу. Так они с Гансом теперь далеки друг другу. Но она сдерживает и печаль и возмущение, только голос ее звучит чуть-чуть надтреснуто.

— Очень мило с твоей стороны, — отвечает она, — но как раз теперь я, к счастью, в твоих деньгах не нуждаюсь.

Ганс замечает, как непростительно грубо он оскорбил мать. «Вообще-то я не такой уж простофиля, — думает он, — а в этом проклятом „Аранхуэсе“ всегда веду себя осел ослом. Хорошо бы уже смыться отсюда. Ведь я действительно не хотел сказать ей ничего дурного. Ведь я люблю ее. Я знаю, как она не щадит себя ради меня. Надо сказать ей что-нибудь ласковое. Но, как назло, ничего не приходит в голову. Просто удивительно. С дядюшкой Меркле у меня никаких осложнений не получается, а здесь все идет вкривь и вкось».

С полминуты не слышно ничего, кроме звяканья посуды. Но только Ганс собрался открыть рот, чтобы пробормотать несколько сердечных слов, как в комнату ворвался Зепп. Он совершил свою короткую вечернюю прогулку и, вернувшись, застал письмо от Жака Тюверлена. Зепп взбудоражен. Он никогда не сомневался, что Жак Тюверлен одобрит «Сонет 66», но что он откликнется на него так восторженно, на это Зепп не смел надеяться. Тюверлен нашел для рассказов Гарри Майзеля более сильные, более убедительные слова, чем сумел найти он, Зепп. Какая дьявольская незадача, что письмо не пришло тремя неделями раньше. Он, Зепп, прекрасно видел, что за талант этот Гарри Майзель, но у него просто сил не хватило, чтобы помочь бедному юноше пробиться. Ему мешали на каждом шагу. Гингольд, зловредный идиот, сделал кислую мину даже по поводу некролога, написанного Зеппом. А Тюверлен, который располагает необходимым влиянием, явился слишком поздно. Это гнусность со стороны судьбы, низость. Но по крайней мере творение и память Гарри спасены. Письмо Тюверлена развязывает Зеппу руки, теперь ничто не мешает ему положить все силы на то, чтобы прославить умершего поэта.

Анна была от души рада, что Тюверлен подтвердил оценку Зеппа. Ганс видел в покойном Гарри прежде всего безудержного индивидуалиста, эгоиста, который сам поставил себя вне живого потока жизни, лишнего человека. Ганс читал новеллы Гарри с неприязненным чувством. Но Тюверлену он верил, он попросил у Зеппа письмо, внимательно прочитал его и задумался над тем, как это покойный Гарри Майзель, при всем своем необузданном индивидуализме, создал подлинную ценность.

Анна так и не уволила мадам Шэ.

 

13. «Печенье сосчитано»

Господин Гингольд никогда не пользовался симпатией у своих редакторов, а последнее время он был прямо-таки невыносим. Он беспрерывно брюзжал. При этом никогда не позволял себе кричать; как ни шумлив он бывал дома, в редакции никто не слышал, чтобы он когда-либо повысил голос. Он произносил свои с каждым днем умножавшиеся упреки тихим, вежливым, жалобным голосом, который действовал на нервы гораздо сильнее, чем крик.

Сегодня он придрался к только что появившейся в «Парижских новостях» сводке статистических данных о случаях насилия над германскими евреями за последние два месяца. Господин Гингольд упрекал своего главного редактора в том, что не все эти факты достаточно документированы. Плаксиво, нудно, настойчиво требовал он, чтобы Гейльбрун и редакторов обязал соблюдать сугубую осторожность.

Гейльбрун, давно заметивший, что Гингольд старается вывести его из себя, сдержал раздражение, как ни опротивело ему это вечное нытье. Одной объективностью в борьбе против фашистов ничего не сделаешь, сказал он. Недостаточно убеждать, надо действовать на чувства. Возможно, что то или иное событие, упомянутое в сводке, никак нельзя обосновать солидными документами, но он, Гейльбрун, считает правильным округлять такие статистические данные в сторону большей, а не меньшей итоговой цифры.

Господин Гингольд, тихий, коварный, плаксивый, не уступал. Он привел пример. Там идет речь о четырех случаях нападения на еврейские кладбища. Кладбища осквернялись, молодые хулиганы выворачивали могильные плиты, делали гнусные надписи на памятниках, глумились над могилами, отправляя на них естественную нужду. Гингольд вспоминает, что он читал об одном или двух подобных случаях. Но не о четырех же? И только за последние два месяца? Один его приятель, очевидно с целью подчеркнуть ненадежность информации «ПН», с притворным любопытством спросил его, какие же это четыре кладбища. В хорошенькое положение он, Гингольд, попал.

Гейльбрун кипел. Пытливый приятель, справлявшийся у Гингольда относительно точных дат и проверенных данных, конечно, чистейший вымысел. Но Гейльбруну ничего не оставалось, как позвонить по телефону редактору Бергеру, автору поставленной под сомнение информации, и попросить представить документальный материал, на основании которого сводка была составлена. Бергер отличался большой добросовестностью; тем не менее Гейльбруну было слегка не по себе, пока ждали Бергера.

Но не прошло и десяти минут, как явился редактор Бергер, немногословный, язвительный, уверенный в победе. В эти два месяца действительно были осквернены четыре еврейских кладбища — в Арнсберге, Эльсе, Стендале и Вейсенбурге, в Баварии. Пожалуйста, вот и документы. Да и снимки налицо, эти снимки не без риска сделаны в Германии и контрабандой получены оттуда.

— Если мы в свое время, — пояснил Бергер со свойственной ему желчностью, — не дали этого в газету, то только потому, что читатель, привыкший к подобного рода сообщениям, попросту прошел бы мимо них.

Объяснения редактора Бергера оказали на чугуноголового Гингольда неожиданно сильное действие. Возбужденно перебирал он четырехугольную, черную с проседью бороду, глаза его напряженно поблескивали из-под очков, избегая взглядов сотрудников, фальшиво-ласковая улыбочка исчезла с жесткого, худого лица. Внимательно прочитал он заметки об осквернении кладбищ, долго рассматривал снимки и наконец заявил: да он, очевидно, ошибся и господа редакторы правы. Затем спросил, нельзя ли ему взять с собой все эти документы и снимки, чтобы показать их приятелю, и удалился словно бы в смятении и как-то очень поспешно. Гейльбрун и Бергер в недоумении покачали головами: никто никогда не слышал из уст Гингольда что-либо похожее на извинение.

Гингольд не поехал домой. На этот раз домашняя сутолока, как он ни привык к ней, ему бы помешала. Он зашел в маленькое кафе. Здесь, один среди незнакомых людей, он еще раз медленно перечитал все сообщения и еще раз пересмотрел фотографии. Внимание его привлекла главным образом одна заметка, та, в которой сообщалось об осквернении кладбища в Вейсенбурге, в Баварии.

Господин Гингольд знал это кладбище. Оно расположено вблизи небольшого городка Вейсенбурга, где произошла катастрофа с машиной, стоившая жизни его жене; он там и похоронил ее на кладбище в Вейсенбурге, в Баварии. Он поставил жене красивый памятник с надписью, восхвалявшей все ее высокие качества, и каждый год посылал тридцать марок золотом на уход за могилой. Пока он жил в Германии, он считал нужным ежегодно проводить в Вейсенбурге день смерти жены; его удручало, что здесь, в изгнании, он не может этого делать. Жену свою он очень любил, она была ему хорошей женой, родила четверых детей, и для него было большим ударом, что смерть унесла ее так рано. Снимок оскверненного кладбища с развороченными и расколотыми на куски могильными плитами смутил покой господина Гингольда.

Он сидит перед чашкой черного кофе, размышляет. За первой встречей с Лейзегангом последовали еще две. Точно сформулированных соглашений они не заключили. Тем не менее оба отлично знают, в чем состоят права и обязанности каждой из сторон. Нацисты, Гингольд вынужден признать это, стали немедленно выполнять взятые на себя обязательства; его зять Перлес просто диву дается, до чего вдруг гладко пошли все его берлинские дела. По существу сделки от Гингольда не требовалось такого же немедленного выполнения его обязательств; кроме того, никак нельзя было учесть, что он делает и чего не делает. Совершенно уклониться от своих обязательств было бы, конечно, слишком рискованно. Архизлодеи отнюдь не принадлежат к числу благодушных партнеров, они не только вольны распорядиться его имуществом, оставшимся в Германии; в их руках — Гингольд боится и думать об этом заложники, его зять Перлес и дочь Ида.

В глубокой задумчивости рассматривает он снимок разгромленного кладбища. Быть может, все-таки не следовало вступать в деловую связь с архизлодеями?

На всякий случай, едва придя домой, он вызвал в Париж господина Перлеса с женой, да так срочно, что те на следующий же день прикатили.

Но органы надзора у нацистов работают быстро и четко. Еще до того как Перлес и Ида прибыли в Париж, господин Лейзеганг, представитель фирмы Гельгауз и K°, попросил у Гингольда разрешения явиться, и уже час спустя после приезда гостей он сидел у него.

Они уже изучили друг друга, светло-русый, пухленький, сладкоречивый господин Лейзеганг и скрипучий, сухолицый, изворотливый господин Гингольд, и им уже нет надобности пользоваться обходными путями. Густав Лейзеганг без обиняков выражает удивление по поводу того, что столь рассудительный господин Гингольд до сих пор не обломал своих редакторов и все еще терпит у себя в газете всякого рода неумеренные выпады, ставящие под сомнение солидность и серьезность «Парижских новостей». И вслед за тем Лейзеганг тихо, но многозначительно прибавляет: он надеется, что присутствие господина Перлеса в Париже поможет господину Гингольду быстрее продвинуть дело.

Гингольд хорошо понимает скрытую угрозу. На этот раз нацисты беспрепятственно выпустили его зятя из Германии; но если Гингольд отошлет его обратно в Берлин для дальнейшего ведения своих дел, то второй раз его уже не выпустят до тех пор, пока Гингольд не выполнит своего договора. Лейзеганг делает ему предупреждение; несомненно, он очень скоро заговорит открыто и поставит определенные требования.

Гингольд думает о вейсенбургском кладбище, Гингольд думает о своем зяте. Но крупная игра с архизлодеями очень уж заманчива. Он взвешивает, он подсчитывает. К счастью, он не связан никакими сроками, никто его не понукает. В случае опасности всегда можно отступить. Он поведет дело дальше.

Господин Лейзеганг, говорит он в свою защиту, напрасно винит его в том, что он терпит у себя в газете неумеренные выступления. Он их ни в коем случае не терпит. Наоборот, он не допустил опубликования многих фактов и комментариев к ним. И, как человек точных цифр и проверенных данных, он с исчерпывающей полнотой коварно перечисляет записанный у него на листке длинный ряд преступлений и подлостей архизлодеев, о которых он запретил давать заметки и статьи. Зачитывая список всего того, что он не позволил публиковать у себя в газете, хитрый господин Гингольд исподтишка пользуется случаем, чтобы развернуть перед Лейзегангом картину бесчисленных гнусностей, совершенных нацистами. Оттого, что Гингольд говорит сухо и деловито, варварские преступления, не упомянутые на страницах «ПН», производят вдвойне жуткое и отталкивающее впечатление. Господин Гингольд, так как Лейзеганг пытается его прервать, вежливо просит позволить ему защититься от незаслуженного упрека в нерадивости и нарушении договора и, наслаждаясь пикантностью положения, растягивает чтение своей аккуратной записочки до бесконечности.

Лейзеганг дружелюбно возразил, едва господин Гингольд кончил, что есть, разумеется, немало небылиц, о которых «ПН» не пишут; но речь не о них, а только о тех, которые опубликованы. Если господин Гингольд и пытался умерить прыть своих редакторов, то результатов он добился ничтожных, можно сказать совсем неощутимых. И затем, оживившись, господин Лейзеганг поставил те требования, которых Гингольд ждал. Если здесь уместны советы, сказал он, то он, Лейзеганг, предложил бы сменить кое-кого из редакторов. Только неудачный состав редакции «ПН» повинен в том, что отношения между «ПН» и рекламным агентством Гельгауз и K° не складываются должным образом. Некоторые статьи гг. Пфейфера, Бергера, а иногда и самого господина Гейльбруна своей неумеренностью подрывают репутацию «ПН», и у доверителей Лейзеганга даже появляются сомнения, целесообразно ли использовать эту газету для реклам. И уж совершенно непонятно его доверителям, почему известному господину Траутвейну, который, говорят, был дельным профессором музыки, разрешается писать о чем-то, помимо музыки. Резкость и демагогия, которую позволяет себе этот господин, его невоздержанность не на шутку возмущают доверителей господина Лейзеганга.

Гингольд пригласил Зеппа Траутвейна в качестве редактора по настоянию Гейльбруна, но он не любил его, и действительно, сотрудничество Траутвейна принесло ему больше неприятностей и обид, чем он мог предполагать. Мысленно он ухмыльнулся тому, что требования архизлодеев совпали с его собственным желанием. Но, следуя своему деловому принципу, он не торопится с согласием и помалкивает. Разумеется, говорит он, улыбаясь своей самой фальшивой улыбкой, он подумает о советах господина Лейзеганга. Он просит только не торопить его, дать ему небольшой срок. В интересах всех, кто стремится к улучшению газеты, а значит, и в интересах доверителей господина Лейзеганга, не действовать опрометчиво. Изменение курса, ибо речь идет об изменении курса, должно произойти незаметно.

Но тут господин Лейзеганг запел по-иному. Спокойно, но с неприкрытой угрозой в голосе он довел до сведения господина Гингольда, что долготерпению его доверителей есть предел. Если понадобится, они найдут пути и средства, чтобы оградить себя от людей, которые намерены их провести. И он снова весело и дружелюбно спросил господина Гингольда, помнит ли тот старую пьесу, еврейскую комедию, которая пользовалась когда-то в Берлине большим успехом. Это была веселая пьеса. Действие ее происходило в небольшом кафе, где встречались обычно евреи. На каждом столике в этом кафе стояла корзинка с печеньем и на пер надпись: «Печенье сосчитано».

Господин Гингольд, тесно прижав локти к туловищу, внимательно слушал. Да, он помнит эту комедию. И он от души хохотал, вспоминает он, над этой надписью, гласившей, что «печенье сосчитано». Нынче, однако, он не поставил бы в вину посетителям кафе, если бы они попытались стащить печенье-другое; ибо в конце концов владельцы кафе стащили у них предварительно целые поля с хлебом.

Обменявшись этими театральными воспоминаниями, вернулись к делу. Господин Гингольд поблагодарил господина Лейзеганга за его советы и указания и выразил надежду, что он сможет в ближайшее время удовлетворить его доверителей.

В половине десятого утра приехал Бенедикт Перлес, в половине одиннадцатого произошло свидание Гингольда с Лейзегангом, а в двенадцать господин Перлес сказал своему тестю:

— Очевидно, папа, у тебя ко мне очень срочные дела, раз ты сорвал меня с места в самый разгар переговоров о скандинавских акциях. — Господин Перлес не отличался сдержанностью.

Гингольд думал было не посвящать зятя в переговоры с фирмой Гельгауз и K°, так же как он не посвятил в них своего секретаря. Но после открытой угрозы Лейзеганга ему показалось, что держать это дело в тайне, пожалуй, не умно. Он привлек к разговору и Нахума Файнберга и не без торжественности информировал обоих обо всем. Он, конечно, представил сделку с нацистами в таком свете, что усомниться в ее благоприятном исходе мог только глупец. Архизлодеи останутся в дураках как в материальном, так и в моральном смысле. Гингольд вытащит из третьей империи все свои деньги, новый, умеренный курс «ПН» нанесет нацистам больше вреда, чем нынешний радикальный курс газеты.

Зять и секретарь внимательно, с большим интересом слушали господина Гингольда, восхищенно покачивали головами, почмокивали, посвистывали. Бенедикт Перлес был стройный, изящный, подвижной господин, на мясистом носу его поблескивало пенсне, над пухлым ротиком топорщились маленькие, бойкие, белокурые усики, красивые руки непрерывно двигались, быстрые глаза порой затуманивались, что придавало им сентиментальное выражение. В аккуратно причесанной кудрявой голове господина Перлеса все время, пока он слушал господина Гингольда, по-муравьиному деловито копошилось множество мыслей. «Если нацисты на что-нибудь зарятся, их не пугают затраты. Если папа выполнит их требование относительно „ПН“, я смогу из них выжать колоссально много. Папа боится за меня. Он боится за Иду. Он хочет, чтобы мы покинули Берлин. Мне и в самом деле опасно оставаться в Берлине, я легко могу влипнуть. Но я готов дать бой, мне, может быть, такой случай в жизни больше не представится. С папой придется повоевать; когда он заберет себе что-нибудь в голову, он дерется за это зубами и когтями. Но я не могу ему уступить, я не уеду теперь из Берлина. Я спрячусь за Иду, с пей ему не справиться».

Бенедикт Перлес знал, что Ида точно так же не потерпит разлуки со своим учителем пения Данебергом, как он, Бенедикт, — со своими берлинскими делами. Бенедикт Перлес был миловиден и отважен. «Вы не смотрите, что он маленький», — говаривала о нем Ида. Он был обходителен, остроумен, и у него не было оснований думать, что кто-нибудь может серьезно вытеснить его из сердца Иды. И все же при мысли о преподавателе музыки Данеберге он всегда чувствовал как бы легкий укол; не признаваясь себе в этом, он боялся, что Ида увлекается Данебергом не из одних только профессиональных побуждений. Сегодня, однако, слушая господина Гингольда, он готов считать благословением, что Иду силком не оторвешь от ее педагога Данеберга и не увезешь из Берлина.

А секретарь Нахум Файнберг, щупленький человечек с сутулой спиной и большим бледным лицом, не отрываясь, благоговейно смотрит в рот своему патрону. Он весь превратился в слух, он слышит все сказанное и недосказанное, он подсчитывает, калькулирует, взвешивает «за» и «против». Вид господина Гингольда, говорящего о своих делах, наводит его на исторические параллели, он вспоминает великих дельцов мира, Марка Лициния Красса, и Иозефа Зюсса Оппенгеймера, по прозванию Еврей Зюсс, и Джона Лоу, и Сесиля Родса, и Генри Форда, и Джона Д. Рокфеллера, он вспоминает хитроумного Одиссея и патриарха Иакова. Как Иаков околпачил лютого разбойника Лавана при помощи хитрой, внушенной самим богом комбинации с ягнятами, так и господин Гингольд проведет Гитлера и всех его архизлодеев.

Гингольд кончил, минуты две длится молчание, затем Бенедикт Перлес и Нахум Файнберг заговаривают одновременно. По существу дела разногласий нет, тут и говорить не о чем, но вокруг деталей разгорается многословный спор. Все жестикулируют, Перлес снимает пенсне и снова надевает его, огромные глаза Файнберга сверкают, спор становится ожесточенным. Между Перлесом и Файнбергом возникает соперничество: каждый из них хочет доказать другому и господину Гингольду, что его голова работает быстрее и лучше.

Скоро всплывает вопрос, вокруг которого, по существу, идет спор.

— Во всяком случае, — говорит Бенедикт Перлес, и его ротик с бойкими усиками задорно выдвигается вперед, точно готовясь встретить бой с господином Гингольдом, — мне теперь в Берлине будет куда легче.

— С ума ты сошел, — с криком набрасывается на него господин Гингольд. Кто тебя пустит назад в Берлин? Хочешь, чтобы архизлодеи посадили тебя за решетку?

Нахум Файнберг с величайшим наслаждением поехал бы в Берлин вместо Бенедикта Перлеса. Там, в борьбе с нацистами, он мог бы проявить себя, показать, на что он способен. Разумеется, об этих своих истинных мотивах он не проронил ни звука. Он лишь вежливо и красноречиво предлагал подумать, насколько разумнее, чтобы в будущем интересы господина Гингольда в Берлине представлял не Перлес, а он, которому ничто не угрожает. Есть серьезные основания предполагать, что архизлодеи бросят Перлеса в тюрьму, тогда придется затратить огромные суммы, чтобы его вызволить, а эти издержки, на которые уйдет значительная часть барышей от всего предприятия, отпадают, если в Берлин поедет он, Файнберг. Господин Гингольд не замедлил с ним согласиться. Но он был, Файнберг знал это, уступчивым отцом. Бенедикт Перлес, конечно, напустит на него жену, господин Гингольд не устоит перед мольбами дочери, и наперекор разумным деловым соображениям, наперекор здравому смыслу и желанию самого господина Гингольда в Берлин в конце концов поедет Бенедикт Перлес.

Пока, правда, казалось, что победителем выйдет Нахум Файнберг. Господин Гингольд, не жалея голосовых связок, повторил, что никакая сила в мире не заставит его отпустить своих детей назад в Берлин, и Перлес, не прекословя, умолк. Но борьба с нацистами была содержанием его жизни, в душе он и не помышлял устраниться.

Гингольд, разумеется, строго-настрого наказал Перлесу и Файнбергу даже в пределах семьи хранить гробовое молчание о его делах с нацистами. Но он знал, что они, вероятно, нарушат его запрет, и не очень удивился, когда Ида в тот же день насела на него, умоляя отпустить ее с Бенедиктом обратно в Берлин. Он ответил нетерпеливым «нет», сильно раскричался. Но его сопротивление лишь усилило сопротивление Иды. Пианистка же Рут, которой нравились огромные, кроткие глаза Файнберга, хлопотала перед отцом за секретаря. По-стариковски рассудительный Зигберт, гимназист, завидовал шурину Бенедикту: тот в Берлине станет героем и мучеником; и он тоже взял сторону Файнберга. Мелани, напротив, защищала Бенедикта. И в доме Гингольца воцарился раскол, крик стоял еще более оглушительный, чем всегда, в особенности за столом. Гингольд, Файнберг, Перлес, Ида, Рут, Мелани, Зигберт — все громко, обстоятельно и обычно по двое и по трое зараз высказывали свое мнение. Все они отличались подвижным умом, быстро перескакивали с предмета на предмет и переходили на личную почву. «Ну, уж ты, известно», — подавалась реплика, и, хотя только что обсуждался вопрос, что целесообразнее, послать ли в Берлин Бенедикта Перлеса или Нахума Файнберга, сидящие за столом начинали в далеко не лестных выражениях аттестовать друг друга. При этом все безмерно преувеличивалось, пускалась в ход любая клевета, только бы на минуту удержать за собой последнее слово. Несколькими секундами позже, так же внезапно, водворялся глубочайший мир, все сидели тесной и дружной семьей и обсуждали, что лучше: пойти ли послезавтра в кино смотреть фильм с участием Гарбо или послушать концерт Тосканини. Пока на почве этого обсуждения не разгорались страсти и не вспыхивала новая ссора.

Как можно было заранее предвидеть, Ида настояла на своем. Готовый к бою, играя своим пенсне, покручивая удалые усики, снабженный многочисленными советами господина Гингольда, возвращался Бенедикт Перлес в Берлин воевать с тамошними властями; горя честолюбием и пламенной любовью к искусству. Ида Перлес возвращалась к своим-занятиям с учителем пения Данебергом.

А Гингольд со вздохом, но про себя усмехаясь, приступил к выполнению своего обязательства перед нацистами и принялся хитроумными маневрами выдворять из «Парижских новостей» строптивого Траутвейна.

Быстрыми, подозрительно рыщущими глазками просматривал он материал очередного номера. Нашел статью Траутвейна о том, как бессердечно голландское правительство расправилось с немецкими эмигрантами, искавшими убежища на голландской территории: беглецов погнали обратно через германскую границу, хотя в третьей империи их ждали пытки и смерть.

Гингольд еще тише, еще вежливее, еще ехиднее, чем всегда, спросил Гейльбруна, считает ли тот удобным поместить такую статью.

— А почему бы и нет? — удивленно спросил Гейльбрун.

— Не мешало бы, — пояснил Гингольд, — соблюдать деликатность по отношению к тем немногим правительствам, которые еще терпят эмигрантов в своей стране, нельзя рисковать тем, что Голландия закроет свою границу для немецких эмигрантов.

Гейльбрун находил статью Траутвейна достаточно умеренной; если уж бояться писать о таких конкретных, вполне установленных вещах, то куда это заведет? Гингольд сидел, тесно прижав локти к туловищу, поглаживал бороду.

— Уже один тот факт, что статья подписана профессором Траутвейном, сказал он, — вызовет раздражение. Траутвейн, с тех пор как он работает в редакции, вносит в свои статьи более нетерпимый тон, чем можно было ожидать, и уже известен своей несдержанностью. Следовало бы как можно реже давать ему место в газете. Было, пожалуй, ошибкой, — задумчиво продолжал он, силясь придать своему взгляду из-под очков возможно больше чистосердечия, — что профессора Траутвейна пригласили в аппарат редакции. В общем, от этого редактора больше вреда газете, чем пользы.

Гейльбрун вынул изо рта сигару; глаза его были сегодня краснее обычного.

— Я не ослышался? — спросил он. — Вы сказали, что сотрудничество Зеппа Траутвейна вредит газете?

Гингольд был готов к тому, что встретит отпор.

— Да, именно это я и сказал, — ответил он кротко, скромно и убежденно. — Когда мы основывали нашу газету, дорогой Гейльбрун, мы договорились в такой же мере воздерживаться от истерического пафоса, как и от сентиментального хныканья. Мы хотели, чтобы наши «Новости» были серьезной, объективной газетой, как в свое время в Германии ваша «Прейсише пост». Я цитирую ваши слова, дорогой Гейльбрун. При всем желании я не могу сказать, чтобы сотрудничество профессора Траутвейна приближало «ПН» к характеру газеты «Прейсише пост».

Гейльбрун ходил по комнате из угла в угол, время от времени резко поворачивая свою квадратную, ершистую, седеющую голову к Гингольду.

— Поздновато вы пришли к такому выводу, — сказал он. — Об этом надо было думать до того, как мы пригласили Зеппа в редакцию. — Ему надоело сдерживаться, он разгорячился: — Что это вы все придумываете? Какой злой дух вселился в вас, почему вы без конца придираетесь как раз к нашему лучшему работнику? Допустим, что обороты, употребляемые Траутвейном, не всегда изысканны. Но изысканности, анализа, мудреной психологии — всего этого у нас было более чем достаточно, а достигли мы как будто немногого. Прямая, неприкрашенная правда в статьях Траутвейна — это то, что нам нужно. Это то, чего жаждет наш читатель. Это то, о чем тоскуют все противники фашизма и внутри страны, и за ее пределами, весь немецкий народ. Мы фабрикуем здесь, почтеннейший, не эстетскую литературщину и не академические исследования, мы творим общественное мнение, боевой дух. Если кто и создает во всей чистоте тот стиль газеты, какой я себе с самого начала мыслил, крепкий, мужественный, боевой, то это Траутвейн. И ему вы хотите заткнуть рот только потому, что он продернул какого-то там полицейского бюрократа, который ведет себя по-свински? Мы как будто для того и покинули Германию, чтобы говорить то, что есть. Для того мы и основали нашу газету. Если десять раз обсасывать каждое слово, прежде чем его напечатать, то лучше уж совсем прикрыть лавочку.

— Не кричите, пожалуйста, дорогой Гейльбрун, — сказал Гингольд с злобной усмешкой. — Я вполне хорошо слышу, а от силы звука тот или иной аргумент не становится сильнее.

Но он почувствовал справедливость сказанного Гейльбруном и понял, что эта голландская история была неудачным стартом; она сразу завела его в тупик, надо найти что-нибудь получше. Гингольд взглянул на часы; сегодня пятница, день идет к концу, близится канун субботы, скоро начнется богослужение. Он рад, что есть предлог перед самим собой и перед Гейльбруном прервать беседу.

Он поехал в синагогу, на поддержание которой жертвовал значительные суммы. С благочестивым пылом присоединился к молитве и пению, славя субботу. «Выйди, о мой возлюбленный, навстречу невесте, дай увидеть мне лик твой, о суббота», — пел и молился он.

Суббота избавляла от глупых и мелочных будничных забот и от подлости, без которой в будни не обойдешься.

Он отправился домой, он возложил руку на темя каждою из своих чад, он благословил их, пожелал, чтобы они уподобились Менассии и Эфраиму, Рахили и Лие, он наслаждался огнями субботних свечей, произносил предписанные слова восхваления над вином и субботним хлебом и радовался мысли, что целых двадцать четыре часа можно быть независимым и честным человеком, спокойным за себя, за свой мир, за своего бога, справедливым и благословенным.

 

14. Есть новости из Африки?

Густав Лейзеганг рапортовал Визенеру о своих переговорах с Гингольдом. Он оказал легкий нажим на издателя Гингольда, докладывал он.

— Я полагаю, — сдерживая нетерпение, сказал Визенер, — что не помешало бы нажать посильнее.

— Весь к вашим услугам, — ответил Лейзеганг.

Позднее Визенер пожалел о своей директиве. Шеф агентства по сбору объявлений Гельгауз и K° был испытанным человеком и знал свое дело лучше, чем его хозяева. Он сам понимал, когда уместен пряник, а когда кнут. Зачем же было давать ему это излишнее указание, смахивающее на замаскированный выговор?

Сделал он это потому, что разговоры Шпицци о затяжном характере его, Визенера, затей не давали ему покоя. Впрочем, они ни к чему не привели. Гейдебрег не обращает внимания на науськивания Шпицци, он выражает готовность запастись терпением и подождать, пока метод Визенера даст свои плоды. Но при мысли о Шпицци Визенера покидает всякое благоразумие, он задыхается от ненависти. О, этот Шпицци. Он буквально шагает по трупам. Он держится на фундаменте из трупов. Он, можно сказать, сидит на трупах. Трупный запах сопутствует единомышленникам Визенера, и обычно это мало трогает его. Когда же речь идет о Шпицци, Визенера тошнит от этих духов.

Однако досада его по поводу промаха с Лейзегангом быстро улетучилась. Ему хорошо жилось в эти прекрасные дни начала июня, все складывалось отлично. Отношения с Леа наладились. В Гейдебреге он уверен: Бегемот был теперь частым гостем на улице Ферм, неприятный инцидент с «ПН» забыт. Правда, когда Визенер думал об истории с Раулем, ему становилось не по себе, и порой его охватывала легкая тревога, как бы до Леа не дошли слухи о его плане подвести мину под «ПН». Но откуда ей услышать об этом? Если что-нибудь и дойдет до нее, то только в виде неопределенных разговоров: он будет нагло и убедительно отрицать свое участие в этом деле. Нет, все складывается отлично, лучшего и желать нельзя.

Он мог даже позволить себе теперь несколько пренебречь обязанностями журналиста и политического деятеля и безраздельно посвятить себя литературной работе. Весь досуг он отдавал своему «Бомарше». Чем больше он углублялся в материал, тем сильнее ему нравился этот Бомарше, его легкомыслие, изворотливость, талант, его произведения, его беспринципность, его адвокатская сущность и баснословное везение этого человека, которому всегда удавалось выступать защитником дела, вознесенного затем потомками на высоту. Бомарше, каким изобразил его Визенер в своей книге, мог стать на защиту абсолютной монархии с таким же успехом, как и на защиту прав человека и гражданина: удача сделала его глашатаем революции. Да, Пьер-Огюстен-Карон де Бомарше пришелся по душе Эриху Визенеру. С каким наслаждением он сам стал бы Бомарше своей эпохи. Он работал над книгой с любовью, внося в нее ироническую нотку, чтобы не слишком уж выпячивало его восхищение этим человеком.

Единственное, что нарушало радость этой работы, было поведение Марии Гегнер. Она все больше и больше чуждалась его. Мария была образцовой секретаршей; она принимала живое участие в его работе, ее замечания по тому или иному поводу показывали, как хорошо она понимает, что он хочет сказать. Но ему не удавалось вырвать у нее ни одного слова, которое выходило бы за рамки ее обязанностей.

Умная Мария, хорошо изучившая Визенера, острее, чем раньше, замечала те его свойства, которые ее отталкивали. Осознала она свою неприязнь к Визенеру в ту минуту, когда он дал пощечину Раулю. Но этому последнему поводу предшествовало множество других. Иллюзии Марии в отношении Визенера рассеивались медленно, но теперь они рассеялись окончательно. Ловкость, с которой Визенер восторжествовал над затруднениями последнего времени, его самозабвенная, плодотворная работа над книгой не могли затемнить ясного представления Марии о его подлинной сущности. Точно так же как цепь внешних побед нацистов не затемняла перед Марией картину внутренней гнилостности их режима, так и внешний блеск Визенера и его большая работа над книгой не заслоняли перед ней картины его растущего внутреннего разложения. Она негодовала на себя за то, что столько лет смотрела на этого человека снизу вверх; теперь она видела его насквозь и он вызывал в ней все более злое чувство, никто лучше ее не знал, насколько он двоедушен.

Порой она подумывала, не уйти ли ей от Визенера. Но за что взяться? В Берлине она легко нашла бы работу, но она не хотела возвращаться туда. Она боялась увидеть собственными глазами, как осуществлялась программа нацистов в третьей империи. Уже то, что она видела и слышала отсюда, издалека, было ей противно, и она страшилась отвращения, которое неминуемо вызвала бы в ней подлинная действительность рейха.

Так она и оставалась у Визенера, но не скрывала разочарования, возраставшего с каждым днем. Его, упоенного победой и успешно подвигавшейся работой, слегка угнетало, что человек из его окружения, и такой близкий человек, сомневается в нем. Он поборол даже возмущение Леа, а что же напало на Марию, почему она ускользает от него? Визенер делал все, чтобы вновь завоевать ее. Но Мария замыкалась в себе и на его дружелюбные вопросы, что же, в сущности, произошло и кто из них переменился, он или она, отвечала немым, злым отпором.

Однажды за обедом на улице Ферм — их было пятеро за столом, и Леа разговаривала с кем-то посторонним, — Гейдебрег задал Визенеру свой любимый вопрос: «Есть новости из Африки?» Визенер, обеспокоенный тем, что Леа услышит и догадается, о чем речь, ответил уклончиво. Но Гейдебрег с досадной настойчивостью продолжал все о том же. Он, конечно, не называл имен и пользовался конспиративным жаргоном. Визенер с тревожным чувством заметил, что Леа насторожилась. Она вообще была необыкновенно догадлива; вполне возможно, что она поняла, о чем речь.

Но когда гости ушли и Визенер остался наедине с Леа, она держала себя как обычно. Она, безусловно, ничего не слышала. В этой истории он проявляет слишком большую пугливость и чувствительность. Напрасно он тревожится. Если Леа и слышала глупые разговоры Гейдебрега, то она не поняла их. Гейдебрег выражался очень туманно. «Крупная охота требует долгих приготовлений» — это было самое рискованное из всего, что он сказал: почему, в самом деле, непременно отнести это к «ПН»?

Визенер ошибся. Леа слышала, Леа догадывалась и опасалась, что догадка ее верна. Еще до сих пор, когда Гейдебрег сидел рядом, от него веяло на нее какой-то жутью, которая втайне притягивала ее. Поэтому она чуяла что-то за его словами, и выражение «крупная охота» не давало ей покоя.

Она была у мадам Жаклин, своей косметички. С закрытыми глазами, с ватными примочками на веках, запрокинув голову, сидела она под «горным солнцем», освещенная его зеленовато-фиолетовыми лучами. Мадам Жаклин рассказывала всякие сплетни. Леа, где полагалось, выражала коротенькими репликами свое удивление или сомнение. Но она почти не слышала мадам Жаклин. Она думала: «Есть новости из Африки?» и «Крупная охота требует долгих приготовлений». Слова Бегемота, быть может, ничего не означали, а быть может, означали очень многое. Безошибочное и зловещее предчувствие подсказывает Леа, что они означают очень многое.

Фридрих Беньямин жив, Траутвейн оказался не прав, а Эрих прав. «ПН» напечатали подлую, идиотскую статью, Эрих свободен от своего обещания. Все это Эриха оправдывает, все это верно, но нисколько не меняет дела, ни для него, ни для нее. Если Эрих кует заговор против «ПН», она рассудком, быть может, его не упрекнет, но чувством она восстанет против пего, тут ничего не поделаешь.

«Есть новости из Африки?», «Крупная охота». Безусловно, речь идет о «ПН», о Траутвейне и Гейльбруне. Она хорошо знает Эриха. Он мстителен, злопамятен, хоть и разыгрывает из себя широкую натуру, он, должно быть, долго колебался, прежде чем начать кампанию против этих людей, он не лишен чувства порядочности. Но это только ухудшает дело. Значит, он, сознавая, как это низко, поддался своим дурным инстинктам. Траутвейн и Гейльбрун вечный укор ему. Неужели их выигрышная внутренняя позиция побудила его использовать свою выигрышную внешнюю позицию, чтобы напасть на них? К Сожалению, это очень, очень правдоподобно.

Мягкие руки мнут ее лицо. Она сидит в приятной истоме, мысли ее перескакивают с предмета на предмет. Эрих хорошо работает. В этом Бомарше он раскрывает самого себя, и он делает это в яркой, художественной форме. Он незаурядная личность. У него незаурядные способности. И все же пусть он приведет сотню убедительных доводов, доказывая, что его обещание потеряло силу, он знает так же хорошо, как и она, что оно не потеряло силы. Ягненок бедняка. Если он участник «крупной охоты», придется порвать с ним.

Все это — плод ее фантазии. Очень может быть, что Гейдебрег имел в виду вполне реальную охоту в Африке. У нее навязчивые идеи. Все, что она слышит, она переводит на свои отношения с Эрихом.

Ее лицо опять смазывают кремом, жужжит мотор, легкие теплые ветерки пробегают по коже лица. К чему все эти размышления, которые к лицу девчонке, все эти «в случае если» и «но». Достаточно спросить Эриха напрямик.

Мадам Жаклин готова. Леа рассматривает себя в зеркале. Но ответит ли он честно? И хочет ли она, чтобы он ответил честно? Разве она не предпочитает, чтобы он лгал и чтобы она не догадывалась, что он лжет?

— Вы прелестны, — делает комплимент себе и своей клиентке мадам Жаклин. В зеркале отражается спокойное лицо светской дамы.

Ужинала она вдвоем с Раулем. Рауль был молчалив, замкнут, как почти всегда теперь. Она неправильно поступает, уклоняясь от объяснения с мальчиком.

Она собралась с духом.

— Ошибаюсь я или ты действительно избегаешь последнее время мосье Визенера?

Рауль встрепенулся, испытующе посмотрел в ее озабоченное лицо, ей показалось, что он обрадовался, что у него большое искушение сбросить с себя какое-то бремя. Но он мгновенно опустил глаза и, разрезая бифштекс, ответил с наигранным равнодушием.

— Нет, я ничего не имею против мосье Визенера. — Однако он не донес отрезанного куска до рта, а положил нож и вилку и опроверг себя: Впрочем, я кое-что имею против мосье Визенера.

Вошел Эмиль и стал убирать со стола. Мать и сын сидели молча, пока Эмиль находился в комнате. В Рауле все бурлило. Острота оскорбления, нанесенного ему Визенером, до сих пор не ослабевала ни на минуту. Он чувствовал себя оплеванным, он ни о чем не мог думать, кроме мести. Он старался понравиться Гейдебрегу и Шпицци главным образом потому, что искал возможности отплатить Визенеру за причиненную обиду. Все время он боролся с искушением открыться матери. Не только затем, чтобы облегчить душу, но и затем, быть может, чтобы причинить зло Визенеру. Визенер любит его мать, это совершенно ясно. Иначе этот честолюбивый человек не рисковал бы своей карьерой, продолжая посещать улицу Ферм после той гнусной статьи. Было бы великолепной местью, если бы он, Рауль, мог уговорить ее порвать с Визенером. Но он опасался, что не добьется своего, а этой напрасной борьбой лишь ухудшит свои отношения с матерью.

Все это пронеслось в его мозгу, пока Эмиль менял тарелки. Наконец Эмиль вышел.

— Да, — сказал Рауль, — я кое-что имею против мосье Визенера. У меня с ним было объяснение по поводу этой глупой статьи в эмигрантской газете. Он видел перед собой стофранковые бумажки, которые он швырнул Визенеру, он слышал постыдные речи Визенера, ощущал пощечину. Этот обычно такой сдержанный мальчик нервно тыкал вилкой в скатерть. — Мосье Визенер, продолжал он, не глядя на мать, — между прочим, сказал: «А где написано и кто вам сказал, что я ваш отец?» — Он искоса бегло посмотрел на мать — она побледнела, он испугался и одновременно обрадовался. Быстро, по-светски обходя неприятное, он прибавил: — Было довольно противно. Оттого-то я тебе ничего и не говорил, да и теперь жалею, что сказал. Такие дела мужчины должны сами улаживать между собой.

Обычно ясный голос Леа прозвучал глухо, когда она ответила:

— Тут явное недоразумение, ты, очевидно, плохо понял Эриха.

Рауль обратил внимание на то, что она сказала «Эрих»; обычно она называла его мосье Визенер, изредка — папа. Она взволнована, это ясно. Он правильно сделал, что сказал ей; но рассказать ей больше, рассказать о том, как он сам кричал, он уже не решался.

— Хорошо, — ответил он только, и ему удалось кончить разговор в милом и вежливом тоне, — пусть будет так, давай считать это недоразумением. Но теперь ты поймешь меня, дорогая, если я предпочитаю не обедать с мосье Визенером за одним столом.

Позже, лежа в темной комнате, одна на своей постели, Леа мучительно думала. Что это нашло на Эриха? Почему он сказал Раулю такую вещь? Неужели он так отравлен бессмысленными теориями нацистов? Иногда и умный человек не может уберечься от яда изуверских взглядов, если он все время соприкасается с ними.

До чего сложен и труден этот мир и это общество. И как просто было бы все, не будь ее дед евреем. Она почти испугалась, когда поймала себя на этой мысли. Видимо, и ее заразило это безумие? Она никогда не любила заглядывать в себя и ковыряться в себе, она жила в ладу с собой и была благодарна, что она такая, как есть. Что же это за позорная трусость, почему она вдруг захотела избавиться от своего происхождения и от самой себя?

Тьфу, тьфу, тьфу. Ну, а Эрих? Рауль, конечно, правильно его понял, тут нет никакого недоразумения, Эрих действительно сказал ему эту дикую фразу. Но почему он ее сказал? Он считает это позором? Он смеет считать позором то, что в сыне его течет капля еврейской крови?

Этого она не может молча проглотить. Этого — нет. Многовато свалилось на нее сегодня: непонятные слова Гейдебрега, непонятные слова, сказанные Эрихом Раулю. Она не справится со всем этим одна, нет, не справится. Нельзя больше уклоняться от объяснения с Эрихом. Она ненавидит сцены, она боится сцен, но откладывать разговор с Эрихом больше нельзя.

Однако, когда дело доходит до разговора, она ведет себя на редкость неловко. Берет сразу фальшивую ноту, начинает с вялой, натянутой шутки. Ее галерея картин современных немецких художников в ближайшее время, вероятно, пополнится. Визенер смотрит на нее непонимающими глазами. Он, разумеется, мгновенно соображает, о чем речь, понимает, что Леа все-таки слышала слова Гейдебрега и правильно их истолковала. Но Визенер всегда отличался умением прикидываться наивным. Ей приходится поэтому продолжать, и она довольно беспомощно повторяет роковые вопросы: «Есть новости из Африки?» и «Как обстоит с крупной охотой?» Он, конечно, все еще ничего не понимает, он великолепно разыгрывает это непонимание, ей приходится изложить все ее соображения с начала до конца. Но он продолжает недоумевать, он ничего не помнит, и когда Леа напрямик спрашивает его, не о «ПН» ли шла речь, он нагло и решительно отрицает.

— Да я себе лучше руку дам отрубить, чем связываться с этими писаками, — отвечает он шутливо, а затем с наигранной досадой спрашивает, неужели она никогда не отделается от своего «комплекса».

— Дашь отрубить себе руку? — переспрашивает она. — Никогда не отделаюсь от комплекса? — и серьезно, очень просто прибавляет: — Мне бы не хотелось, чтобы ты отшучивался. Дело совсем не шуточное.

Это все: она не угрожает, она не говорит ему, что его обещание сохраняет свою силу или что-либо в этом роде. Она не знает, лгал он или нет, она не хочет на этом останавливаться. Он произнес свое «нет», не задумываясь, убедительно, она с готовностью дает себя убедить, она рада, что он все отрицает, что неприятное объяснение позади.

Заговорить о втором деле, о фразе, сказанной им Раулю, у нее уже нет сил. Да и смысла нет. Эрих едет куда-то на официальный обед, он должен там выступить с речью, через пять минут ему надо уходить, он стоит перед ней, он очень хорош во фраке. Он не отвечает на ее предупреждение. Леа даже не знает, слышал ли он ее слова, понял ли их. Он смотрит на часы, он торопится, он болтает еще немного о всяких пустяках, целует ее в лоб, уходит.

Визенер слышал предупреждение Леа, он понял его. Это предупреждение подействовало на него сильнее, чем самые длинные излияния. Он едет на официальный обед, он сияет, как всегда, он улыбается, болтает, произносит свою речь, как всегда остроумную и интересную. Но весь вечер он спрашивает себя, надо ли было все отрицать, правильно ли он поступил. Да, он поступил правильно. Трудно себе представить, чтобы кто-нибудь со стороны прослышал о заговоре против «ПН», и совершенно исключено, что кто-либо посторонний знает о его роли в этом заговоре. Его вынужденная ложь, значит, допустима, больше того, он обязан был солгать. Простая человечность, естественное внимание к Леа заставляют его лгать. Если бы он позволил Леа вмешиваться в свои политические дела, куда бы это завело его? Было бы попросту преступлением посвящать ее в тайные дела национал-социалистов, преступлением против нашей партии, против Леа, против самого себя.

И все же еда кажется ему невкусной, да и весь этот официальный обед не доставляет ему никакого удовольствия, хотя вообще-то он очень любит такие торжественные официальные приемы.

И Леа проводит не очень приятный вечер. Она иначе представляла себе объяснение с Эрихом. О главном она все-таки не заговорила. Что с ней? Ведь вообще она не боязлива, а в последнее время становится малодушной. Разве она знает теперь больше того, что знала раньше? Если она на этом успокоится, если примет его «нет» за чистую монету, разве это не будет попросту самообман?

Но волей-неволей приходится быть малодушной. Что еще ей остается? Куда девать свою жизнь в такие времена? Времена плохие: только потому нацисты и могли всплыть на поверхность. Если она, следуя своим убеждениям, порвет с Эрихом, жизнь ее будет пустой, постылой, безрадостной. У нее мороз пробегает по коже, когда она думает о своей приятельнице Мари-Клод, избравшей такой путь. Как пуста ее жизнь. Леа жалеет Мари-Клод. У нее, у Леа, есть по крайней мере Эрих.

Да, да, да, можно, конечно, придумать лучшее содержание для своей жизни, чем. Эрих. Но если он уйдет из ее жизни, ей ничего не останется, ее жизнь опустеет, как жизнь Мари-Клод. Леа правильно сделала, удовлетворись ответом Эриха. Мы живем в плохое время, в переходное время. Приходится цепляться за то немногое, что у тебя есть, приходится удерживать это немногое, приходится обманывать себя, только бы не выпустить его из рук.

 

15. Цезарь и Клеопатра

Леа понимала, что в ее флирте с Конрадом Гейдебрегом есть что-то «противоестественное», и все-таки не прекращала его. С Визенером она никогда об этом не говорила. Между ними установилось на этот счет молчаливое, пожалуй даже озорное соглашение. У Визенера был скептический, иронический склад ума. Леа не без основания полагала, что Эриху, который вынужден приносить столько жертв этому нацисту, приятно видеть Бегемота у ее ног.

Сначала Гейдебрег на свой церемонный, старомодный лад делал Леа осторожные комплименты. В последнее время он перестал их делать. В ее присутствии он просто сидел, грузный, немного смешной, немного страшный, и ждал, чтобы она подсела к нему. Она почти всегда так и делала, и, хотя они мало разговаривали, между ними возникал контакт.

Гейдебрег, впрочем, бывал на улице Ферм не очень часто. Даже враги его не посмели бы утверждать, что он навязывается Леа или ухаживает за ней. Тем не менее он не мог отделаться от чувства вины. Именно это молчание, когда они сидели рядом, представлялось ему греховным, его волновали порывы, казалось бы, давно им забытые. Это никуда не годится, это недостойно его.

Но подлинный национал-социалист не бежит от искушений, а преодолевает их. Он не убегает ни от кого, в том числе и от самого себя. Гейдебрег не прекратил своих визитов на улицу Ферм. Он взвешивал «за» и «против», поддерживал равновесие. Он принимал холодные ванны, удвоил дозу гимнастики и не прекращал своих визитов.

В «Комеди франсез» он смотрел постановку «Береники». Доблесть Тита, который пожертвовал своей возлюбленной, еврейкой Береникой, во имя так называемого долга суверена, произвела на него впечатление. Он заговорил об этом с Визенером. Визенер мгновенно сообразил, что Бегемот усматривает сходство между своими отношениями с Леа и любовью Тита к еврейке. И он постарался ослабить моральное воздействие драмы Расина. Он выразил свое восхищение Гейдебрегом, который, мол, принадлежит к числу немногих немцев, оценивших строгую сдержанность малодоступного романского поэта. Затем высказал мысль, что в истории и в литературе всех народов трагические любовные отношения находят гораздо больший отзвук, чем счастливые. Злосчастная любовь Тита и еврейки Береники навсегда запечатлелась в памяти человечества, точно так же как роковая любовь Антония и Клеопатры; а вот счастливую любовь великого Цезаря и этой египтянки человечество забывает. Гейдебрег насторожился, и начитанный Визенер рассказал ему, что Цезарь с присущей ему мужественностью и умом отверг альтернативу: отказаться либо от египтянки, либо от своей великой политической задачи. Наоборот, сильной рукой он удержал и то и другое — женщину и империю. Он просто велел привезти Клеопатру в Рим и дни свои отдавал делам, а ночи — женщине. Гейдебрег под впечатлением услышанного решил ознакомиться с литературой о Клеопатре и сделал себе пометку в календаре. Визенер с удовольствием наблюдал, как яд, который он подсыпает осторожными дозами, разъедает пуританство национал-социалиста Гейдебрега.

Гейдебрег честно старался не сбиваться с прямого пути и не допускать, чтобы улица Ферм в какой бы то ни было мере оказывала влияние на его политическую деятельность. Вот, например, скрытая вражда между Визенером и фон Герке. Быть может, он за последнее время непозволительно отдалил от себя Герке, отдавая предпочтение Визенеру?

Он снова приблизил к себе Шпицци и даже возобновил дебаты о «ПН».

— Вы были правы, дорогой фон Герке, — признал он. — Операция «ПН» затягивается.

— Да, — отвечал Герке, — этого даже лучший друг Визенера не мог бы отрицать. Но, — лицемерно прибавил он в оправдание своего соперника, такова уж природа рекомендуемых Визенером гомеопатических средств: сначала они оказывают обратное действие. Поэтому приходится пока мириться с тем, что «Новости» ведут себя наглее, чем когда бы то ни было. Господа гейльбруны и траутвейны, — со вздохом заключил он, — еще немало зла причинят нам, раньше чем коллега Визенер их обуздает.

Гейдебрег ничего не ответил. Но так как сегодня он был, по-видимому, в милостивом настроении, то Шпицци решился все-таки сделать попытку взорвать визенеровский проект. Он по-прежнему считает наиболее целесообразным, начал он, попросту раздавить писак из «ПН» без излишних церемоний. Велика важность, если после этого нас слегка потреплют. Наша партия уже неоднократно убеждалась, что общественность, наплакавшись всласть, в конце концов примиряется со всяким фактом. Мир, так уж он устроен, склонен к мазохизму, он положительно любит, чтобы его сталкивали непосредственно с неприятными фактами, раз уж они совершились. Он не прощает одного — если выполнение какой-нибудь мучительной операции чересчур затягивается.

Гейдебрег внимательно слушал.

— Интересно, дорогой Герке, что ваше мнение не изменилось, — только и сказал он в ответ. И эти слова остались для Шпицци такими же непонятными, как непонятно было ему и выражение тусклых, белесых глаз Гейдебрега.

Уходя, Шпицци злился на себя за попытку вернуть благосклонность Бегемота. Куда девался его прежний чудесный фатализм, его самодовольная невозмутимость? Настроение у Шпицци испортилось. Парижские развлечения не радовали более, ничто не радовало его — ни собственная внешность, ни душевное состояние, ни зубы, ни аристократизм, ни карьера, ни уверенность, с которой он всегда завоевывал женщин. Стареет он, что ли?

В одну из таких минут ему доложили о приходе Рауля. Юноша понравился Шпицци уже в их первую встречу, на обеде у мадам де Шасефьер, теперь же, в том настроении, в каком он пребывал, приход Рауля был как нельзя более кстати. Шпицци нуждался в обществе молодого человека, чтобы самому заразиться его молодостью.

Рауль был полон надежд и желаний. Теперь больше, чем когда бы то ни было, он хотел наперекор Визенеру осуществить свою идею встречи немецкой и французской молодежи. Он хотел показать этому Визенеру, на что он, Рауль, способен, он хотел досадить ему. Быть может, фон Герке и Гейдебрег помогут ему осуществить его план.

Рауль пришел к выводу, что возражения Визенера против задуманного им юношеского слета вытекают из преувеличенного страха за собственную карьеру. Судя по практике германских судебных и административных инстанций, его, Рауля, мать не могла уже считаться настоящей еврейкой, она была только «помесью», а уж ему и вовсе ничего нельзя было поставить в вину. Для страхов и мудрствований Визенера не было никаких серьезных оснований, вся суть в его чрезмерном карьеризме. Фон Герке или господин Гейдебрег — Рауль был уверен — не увидят ничего предосудительного в том, что прадед его был евреем.

Шпицци и в самом деле явно обрадовался его приходу. Рауль быстро проникся к нему доверием и держал себя так непосредственно, как уже давно с ним не бывало. Он вновь обрел свою прежнюю мальчишескую живость, выказал себя в одно и то же время не по годам взрослым и ребячески задорным сочетание, так часто помогавшее ему снискать успех. Господин фон Герке обращался с ним как с равным. Он показывал ему свою квартиру, настойчиво приглашал приходить почаще, они много смеялись, говорили о женщинах, делясь своим опытом в этой области, рассказывали друг другу светские сплетни.

Все время, пока они оживленно болтали, Шпицци не оставляло чувство, что он где-то уже встречал этого мальчика. Все это ему знакомо; он неоднократно видел, как мальчик ходит по комнате, мужественно и чуть вразвалку, как он садится, вскакивает, закидывает ногу на ногу. Разумеется, во всем этом было многое, что Шпицци наблюдал в мадам де Шасефьер и что Рауль наследовал от нее. Но был еще человек, которого мальчик напоминал ему. Черт побери. Скажите на милость. Как он не заметил сразу. Этот правнук небезызвестного еврея Давида Рейнаха был (да это же ясно как день) сыном небезызвестного национал-социалиста Визенера.

Барон фон Герке никогда не сомневался в том, что Визенер состоял с мадам де Шасефьер в связи. Ни он, ни она не афишировали своих отношений, не трезвонили о них, но и не скрывали, они говорили о своей дружбе с царственной простотой. И в том, что Визенер повесил у себя в библиотеке портрет Леа, было тоже нечто необычное; ясно, что оба хотя и не стремились бросить вызов обществу, но и не побоялись бы пойти против условностей, если бы эти условности серьезно им мешали. Шпицци поражало постоянство их связи; это уж почти что брак.

Он еще не представлял себе, каким образом он это сделает, но уже твердо знал, что когда-нибудь использует против Визенера свое открытие. Он не скрыл своей радости по этому поводу и еще дружелюбнее, еще сердечнее разговаривал с Раулем. Впрочем, он питал искреннюю симпатию к этому юноше.

Тот заговорил наконец о своем проекте большого слета молодежи. Нехорошо, сказал он, что во всех странах вокруг национального движения толчется столько косных, одряхлевших людей. Национализм — дело молодежи, двигать его должна молодежь. Сквозь позу Рауля прорывалось настоящее увлечение.

Шпицци мгновенно смекнул, что из проекта встречи молодежи удастся выковать оружие против Визенера. Несомненно, если в связи с этой встречей выплывет имя господина де Шасефьер, «Парижские новости» возобновят атаку против Леа и Визенера. Тогда наш славный Визенер увидит, что он зарвался, затянув поход против «ПН», перемудрив с ним. Он попадет в яму, которую сам же себе вырыл.

И Герке восторженно одобрил мысль Рауля. Обняв юношу за плечи, он ходил с ним по комнате и говорил о деталях его проекта. Они обсудили план Рауля, как два проказливых школьника, замышляющих каверзу против нелюбимого учителя.

Дружески, как бы между прочим, к слову, Шпицци спросил, почему же Рауль не обратился но поводу задуманной им встречи к Визенеру, ведь он свой человек в доме де Шасефьер. Зеленовато-серые глаза Рауля потемнели, он несколько раз глотнул, прежде чем ответить.

— Ах, мосье Визенер, — сказал он с вымученной легкостью и пожал плечами. — Он обещает все, что хотите. Но потом за тысячью дел забывает свои обещания.

Господин фон Герке уже знал все. Рауль попытал счастья у Визенера и получил отказ; мотивы ясны. Все складывалось как нельзя лучше.

Шпицци улыбался, сиял, пускал в ход все свои наглые чары. Рауль был в восторге от надменности, с какой Шпицци вскидывал голову и, склонив ее чуть-чуть набок, тихонько фыркал или же легким движением руки смахивал прочь врагов, препятствия, сомнения.

Он ничего не обещает, пошутил фон Герке, когда Рауль собрался уходить. Не такой он человек, как его приятель Визенер. Но, подпел он итог всему их разговору, он готов по мере сил помочь Раулю. Рауль заразил его своей пылкостью. В ближайшие же дни Шпицци поговорит с господином Гейдебрегом о плане Рауля.

— Уж мы своего добьемся, — рассмеялся он. — Не называйте меня бароном, дорогой Рауль, — попросил он на прощание, — называйте меня попросту Шпицци.

Когда Шпицци пришел к Гейдебрегу, тот, казалось, был всецело поглощен собой: взгляд его тусклых белесых глаз на большом тяжелом лице был еще более отсутствующим, чем всегда. Берлин запросил его, долго ли он полагает оставаться в Париже, и намекнул, что, если он пожелает, его ждет новое важное и почетное задание. Что ответить? Закончил ли он свою миссию в Париже? И да и нет. Это вопрос только его совести. Кое-чего он достиг, но начатые им дела лишь развертываются, ни одно еще не доведено до конца.

Становилось жарко, и мадам де Шасефьер собиралась переехать в свое имение под Аркашоном. Она обычно приглашала туда друзей и его также просила приехать. Он никак не мог решить, возвращаться ли в Германию, оставаться в Париже или ехать в Аркашон.

Шпицци после встречи с Раулем вновь обрел свою прежнюю уверенность; победоносно, полный молодого задора, сидел он против грузного Гейдебрега. Тот осторожно обронил, что, вероятно, в недалеком будущем он навсегда покинет Париж. Шпицци изобразил огорчение, скромно и все же настойчиво запротестовал. Так много еще осталось незаконченных дел, которые без коллеги Гейдебрега не могут быть завершены. А как вредно отзовется отсутствие такой личности, как Гейдебрег, на попытке разыграть комедию добрых отношений с Кэ д'Орсэ, как того желает теперь Берлин.

Тут Шпицци счел удобным перейти к проекту Рауля и изложил его. Гейдебрег оживился, как только было произнесено «встреча молодежи». Словом «молодежь» любили щеголять в Берлине, да и он сам не прочь щегольнуть им. Этот так называемый слет молодежи мог послужить лишним предлогом, чтобы продлить его пребывание в Париже. Кстати, это был бы лишний предлог для поддержания связи с улицей Ферм. Сомнение вызывало лишь то, что назначение молодого де Шасефьера дало бы новый повод писакам из «ПН» обрушиться на Визенера. Но неужели капитулировать перед этим сбродом?

Гейдебрег встал; милостиво сказал Шпицци, который тоже хотел подняться:

— Сидите, сидите, молодой человек. — Грузно шагал он по маленькой гостиной, ботинки его скрипели. Шпицци, ободренный интимной ноткой, прозвучавшей в обращении «молодой человек», решил продвинуться дальше.

— И коллегу Визенера, — сказал он, — проект этого молодого француза, несомненно, заинтересует. — Гейдебрег посмотрел на Герке тусклыми глазами. — Это вполне понятно, если принять во внимание хорошие отношения между молодым Шасефьером и нашим Визенером, — прибавил он с невинным видом.

Бегемот прервал свой бег. Все, что сказал Шпицци, звучало безобидно, он беспечно улыбался. И все же Гейдебрег уловил в словах Герке какую-то угрозу, некий злобный намек, кольнувший его. И в самом деле странно, что молодой де Шасефьер обратился к фон Герке, а не к Визенеру, что было бы естественнее. Но он не хотел говорить об этом с Герке, а решил объясниться с самим Визенером.

— Проект так называемой встречи молодежи, — довольно сухо сказал он, заканчивая разговор, — очень интересное дело. Я буду иметь его в виду.

Еще в тот же день он выполнил свое намерение и поговорил с Визенером. Визенер испугался. Он вспомнил искаженное ненавистью лицо сына, мелькнувшее перед ним в полутемном саду на улице Ферм во время игры в загадки. Теперь, значит, молокосос, повинуясь коварному инстинкту, снюхался с его злейшим врагом, Шпицци, и заключил с ним союз.

Энергичным усилием воли Визенер овладел собой. Деловито представил Гейдебрегу все возражения против проекта. Нельзя себе позволить вторично потерпеть такое поражение, как со встречей фронтовиков. Риск и выигрыш здесь не находятся в разумном соотношении. Проект не своевремен. Что касается кандидатуры молодого де Шасефьера, то ему, Визенеру, представляется неуместным оказывать на щепетильных французов давление в вопросе, касающемся их одних.

— Мне незачем вам говорить, коллега Гейдебрег, — сказал он в заключение, — с какой радостью я приветствовал бы назначение именно Рауля. Но одно дело — объективное суждение, другое — личная симпатия. — Он ясно и открыто улыбался.

Гейдебрег, по своему обыкновению, прикрыл глаза морщинистыми, лишенными ресниц веками. Злобный намек Шпицци не выходил у него из головы. Он сравнивал про себя лицо, фигуру, повадки Визенера и молодого де Шасефьера. Нет ли здесь кровных уз? Не страх ли перед новой атакой «ПН» и ее последствиями делал Визенера столь красноречивым?

Гейдебрег сквозь быструю, гладкую речь Визенера угадывал состояние тяжкой раздвоенности, в котором находился этот человек. Он из кожи вон лезет, изыскивая убедительные доводы против проекта, о главном же умалчивает. Нет, Гейдебрег не склонен считаться с чувствительностью Визенера. Многого ли мы здесь, в Париже, добьемся, сказал он с сомнением в голосе, если всегда и во всем будем выжидать. В деле с «ПН» и теперь с этой встречей молодежи Визенер ведет себя как настоящий кунктатор. Даже удивительно, сколько благоразумия таится в таком относительно молодом человеке. Фраза эта прозвучала как шутка, но Визенеру послышалось в ней порицание.

Впрочем, Гейдебрег не задержался на этом вопросе, а возобновил разговор на тему, недавно затронутую Визенером, о Клеопатре. Но и то, что Гейдебрег изложил ему по этому поводу, тоже не порадовало Визенера. Гейдебрег кое-что почитал за это время о египтянке и много думал о сыне, который произошел от ее связи с Цезарем, о Цезарионе. Он размышлял, о том, что было бы, если бы Цезарион, которому по воле Цезаря предстояло спаять Запад с Востоком, не был убит своим соперником Октавием. Он, Гейдебрег, полагает, наставительно сказал он, что этот молодой человек, достигни он власти, все равно спасовал бы, ибо он происходил от смешанного брака.

Визенер все понял. Несомненно, ход мысли Гейдебрега вызван намеками Шпицци на Рауля. Если уж он Цезарю не прощает, что у Клеопатры родился от него сын, то как же он осуждает Визенера за то, что тот произвел на свет Рауля.

По неподвижному лицу Гейдебрега нельзя было прочесть степени его недовольства. Во всяком случае, он не был настроен милостиво, когда простился с Визенером. Небеса над Визенером заволоклись мрачными тучами. Вернувшись домой, он недобрыми глазами поглядел на Леа, которая улыбалась ему с портрета. Впервые за долгое время работа над «Бомарше» у него не спорилась.

На другое утро Гейдебрег проснулся после долгого и здорового сна. Сидя в холодной ванне, набирая пригоршнями воду и поливая живот и плечи маленькими струйками, он пришел к решению не поддерживать проекта молодого де Шасефьера. Визенер совершенно нрав: здесь нет разумного соотношения между риском и возможным выигрышем. Тит правильно поступил, расставшись с Береникой, он, Гейдебрег, — не Цезарь.

Так он думал в половине восьмого утра, за завтраком, освеженный сном, ванной и гимнастикой. В половине восьмого вечера, за ужином, после рабочего дня, усталый, он сказал себе, что такой слет совсем неплохое дело, соображения Визенера носят личный характер, было бы неправильно категорически отвергнуть проект.

Спустя несколько дней Шпицци спросил у него, принял ли он уже решение по поводу проекта Рауля. Гейдебрег вместо ответа подробно передал ему свой разговор с Визенером, точно пересказал соображения Визенера, почти слово в слово, сухо, без комментариев. У Шпицци создалось впечатление, что сам Гейдебрег едва ли имеет что-либо против проекта Рауля, но его смущает отрицательное отношение Визенера. Шпицци радовался, что Визенер возражает против проекта и, следовательно, боится его. Надо, значит, с удвоенным рвением проводить проект.

— Дело со слетом, — рассказывал он Раулю, — подвигается не так быстро, как мне бы хотелось. Нашелся неожиданный противник, наш милый Визенер.

Они гуляли по Булевскому лесу, был вечер, почти совсем стемнело, откуда-то доносились голоса детей. Они шли рядом, лишь неясно различая друг друга. Рауль замедлил шаг. Шпицци показалось, что спутник его задыхается.

Значит, опять Визенер очутился на пути Рауля. Этот человек стоит перед Раулем, как гора, которую никак не обойдешь, он отбрасывает тень на всю его жизнь. Подло со стороны Визенера так издевательски дать ему почувствовать свою силу. Какая низость без конца все ему коверкать. Но Рауль не позволит коверкать свою жизнь. Он проучит этого человека, который не хочет быть ему отцом. Он и сам не хочет быть ему сыном — он хочет быть ему врагом.

Надо действовать быстро, очень быстро. Иначе сей господин добьется того, что и новые друзья Рауля, Шпицци и господин Гейдебрег, от него отвернутся. Клаус Федерсен, который раньше так льнул к нему, теперь его избегает.

Клаус Федерсен. Внезапно Рауля осеняет идея.

— Мосье Визенер против моего проекта? — равнодушно спрашивает он. — Ну, что ж, цыплят по осени считают. Уж мы своего добьемся, — улыбаясь, повторил он по-немецки слова Шпицци и, опять перейдя на французский, прибавил: — Не правда ли, Шпицци?

Шпицци, смеясь, соглашается, а Рауль думает: «Против отца все средства хороши. Я отброшу прочь всякую щепетильность. Человек, который стыдится быть моим отцом. Я покажу ему, как коверкать мне жизнь».

На этот раз он не стал действовать окольными путями — через Марию. Флирт между ним и Марией как-то сразу оборвался. Со времени той пощечины он всегда испытывал в присутствии Марии чувство невыносимого унижения и поэтому старался избегать ее. Она же поняла, что любила в юноше лишь черты Визенера и, охладев к Визенеру, разочаровалась и в Рауле.

И вот Рауль без предупреждения явился к Визенеру.

— Вы, вероятно, слышали, — сказал он, — что мои виды на осуществление слета очень улучшились. Некоторые ваши единомышленники, люди влиятельные, заинтересовались им. Я прошу вас, мосье Визенер, сказать ясно, собираетесь ли вы и впредь саботировать мой проект?

— Ты с ума сошел, мальчик, — ответил Визенер, больше, пожалуй, испуганный жестким, злым, решительным лицом юноши, чем его словами. — Я никогда не был против твоего слета молодежи.

— Я вижу, вы собираетесь отделаться словами, — прервал его Рауль. — Вы, значит, намерены и впредь саботировать мой проект. Довожу до вашего сведения, что я с этим не примирюсь. У меня есть средства, чтобы защищаться, мосье Визенер. Я пущу эти средства в ход. Объявляю вам войну.

Визенер стиснул зубы; на этот раз он из себя не выйдет.

— Я не понимаю, что это значит, — сказал он. — Я не понимаю, что ты этим хочешь сказать.

— Сейчас узнаете, — ответил Рауль. — Вы заявили, что вы мне не отец. Я делаю из этого выводы. Вы — чужой человек, вы оскорбили меня и мою мать, вы стали на моем пути. Вторично вам это сделать не удастся, мосье Визенер. Я кое-чему научился. Я подложу мину, мосье Визенер, и вы взлетите на воздух. От вас ничего не останется, мосье Визенер. Если мой слет молодежи не состоится, то с моей карьерой, вероятно, будет покончено прежде, чем она началась. Но и с вашей карьерой, несомненно, будет покончено.

— Хватит, однако, — сказал Визенер; яростно и гневно смотрел он на мальчика; видно было, что ему стоит больших усилий не броситься на него. Но зеленовато-серые глаза Рауля не утратили своей злобной энергии.

— Ударьте меня еще раз, если вам угодно, мосье Визенер, — вызывающе бросил он отцу. — Но это будет последний удар, который вы кому-либо нанесете. Предупреждаю вас. Вы могли однажды безнаказанно поднять руку на меня, но вашу партию вы не можете безнаказанно щелкать по носу. Она этого не потерпит. Вы, вероятно, думаете, что никому не известно, как вы пренебрегаете некоторыми принципами национал-социализма. Я предупреждаю вас. Если вы будете саботировать мой проект, я кое-кого просвещу на ваш счет. Ваша частная жизнь не отвечает требованиям, которые национал-социалисты предъявляют к членам своей партии, занимающим видные посты. Я, правда, не ваш сын, но то, чем вы занимаетесь, чем вы по-прежнему занимаетесь на улице Ферм, явно попахивает чем-то таким, что ваша партия считает позором.

— Assez, — сказал Визенер, он сказал это тихо, сдержанно, и Рауль невольно почувствовал к нему уважение.

— Да, — ответил он, — довольно. Вы теперь знаете, что вас ждет. — Он повернулся и ушел.

Визенер сел, вытер пот. Несколько секунд сидел, глядя в одну точку, без мыслей. Что это? Трагедия отцов и детей? Эдип? Восстание младшего поколения против старшего? Чушь. Он попросту совершил неслыханную глупость и теперь расплачивается за нее. Между ним и Раулем все кончено, и навсегда.

— Я потерял сына, — повторил он несколько раз и сам посмеялся над своим пафосом.

Было ли то, о чем говорил тут его милейший сынок, пустой угрозой? Что это, вспышка слепой ярости или серьезная попытка шантажировать его? Рауль лишь повредит себе, если осуществит свою угрозу. Неужели он не побоится и с матерью порвать? Неужели он совершит низость, побежит к Гейдебрегу или к Шпицци с доносом, что, мол, ваш Визенер по-прежнему спит с моей матерью? Неужели он сделает эту безмерную глупость? Разум восстает против этого, чувство и эстетический вкус восстают против этого, ведь Рауль — его сын, сын Леа, по природе своей он не зол, не глуп и не лишен вкуса.

И все же он это сделает. Когда на сцену властно выступают слепые инстинкты, разум, порядочность, вкус — все выключается. Это ведь и есть унификация — то, что разум, порядочность и вкус выключаются. Это наш коричневый век. Вот его плоды. На месте Рауля Визенер поступил бы точно так же. Не надо никаких иллюзий. Так оно есть. Это квинтэссенция национал-социализма. Он часто радовался тому, как это простое, цельное мировоззрение пошло ему впрок. Теперь он его чувствует на собственной шкуре, это цельное мировоззрение.

— Assez, — сказал он. «Да, довольно», — ответил мальчик. Нет сомнений, он свою угрозу осуществит. Нельзя обманываться на этот счет. Он, Визенер, не смеет предоставлять все естественному ходу вещей. Надо действовать.

Очевидно, мальчишка узнал, что он изложил Гейдебрегу свои соображения против проекта. Только Шпицци мог ему это передать. Визенер угрюмо усмехается: он видит перед собой руку, толкнувшую Рауля на этот путь, холеную, с наманикюренными ногтями, руку Шпицци.

Визенеру ничего другого не остается, как вторично поговорить с Гейдебрегом и совершить форменное отступление — самому опровергнуть свои возражения против проекта. Встреча молодежи должна состояться. Это опасно; «Парижские новости», безусловно, атакуют Визенера вторично, и последствия этой вторичной атаки даром ему не пройдут. Но если слет не состоится, будет еще хуже. Донос молокососа может стать лавиной, которая похоронит под собой и его самого, и его карьеру, и его дружбу с Леа.

Дурак он, что поссорился с Раулем. Теперь мальчик держит его в руках. Надо еще сказать ему спасибо, что он не сообщил матери о происшедшем. Это — оружие, которое он хранит про запас. Он не замедлит пустить его в ход. Мальчик шагает по трупам совершенно так же, как шагал по трупам Шпицци. Это поколение еще безжалостнее, чем поколение Визенера. Это поколение — и в том его сила — не теряет времени на длинные записи в Historia arcana. Рауль подлинно его сын, только он моложе, жестче, последовательнее.

Визенер ненавидит портрет Леа, с которого на него спокойно, чуть-чуть иронически смотрят зеленовато-синие глаза.

На следующий же день он поехал к Гейдебрегу. С подкупающей прямотой признал, что его суждение о проекте слета было весьма поспешно. Коллега Гейдебрег прав, он, Визенер, склонен в последнее время к сомнительной и не всегда уместной тактике медленных действий. Он еще раз продумал проект. По зрелом размышлении он считает правильным организовать слет вопреки риску, с которым он связан.

Гейдебрег долго молчал, глаза его были закрыты, белая, огромная рука с тяжелым перстнем сжималась и разжималась.

— Я еще не пришел к какому-либо твердому решению, — сказал он наконец. — В ближайшие дни я еще раз на досуге взвешу все.

Визенер думал, что Гейдебрег склонен поддержать проект Рауля и только его, Визенера, доводы сыграли роль тормоза. Он полагал, что, если он от этих доводов откажется, Гейдебрегу ничего больше мешать не будет. Бегемот так сухо и даже недовольно ответил, что Визенер встревожился.

Но он тревожился напрасно. Сухость Гейдебрега была наигранной. На следующий же день он заявил господину фон Герке, что одобряет проект слета и просит представить ему подробную докладную записку.

Так как это решение вызвало необходимость его дальнейшего пребывания в Париже, то он счел нужным придать своему номеру в отеле «Ватто», носившему характер временного жилья, должный вид и заменил обольстительный зад голой мисс О'Мерфи усатым ликом фюрера.

 

16. Митинг протеста

Несмотря на все усилия Анны, Зепп внешне все более опускался. Он не следил за собой; костюм его на коленях и на локтях лоснился, на краях брюк образовалась бахрома, он часто носил несвежие воротнички, появлялся небритый, подолгу не стригся. Когда Анна терпеливо и ласково выговаривала ему, он раздражался. Его склонность к чудачествам усилилась. В редакции тоже стали замечать за ним всякие странности. Порой он погружался в себя, и его глубоко сидящие глаза, казалось, еще глубже уходят в глазницы.

Зепп всегда отличался общительностью, теперь же он редко с кем охотно встречался. По-прежнему любил посидеть с Чернигом, и часто к ним присоединялся старик Рингсейс. Перемена, происшедшая с Чернигом, сказалась благотворно и на его внешности. Не в пример ему Рингсейс и Траутвейн все больше опускались. На Черниге и на его костюме было теперь куда меньше грязи и сала, а рыхлое, бледное лицо его порозовело. Он, разумеется, нередко еще преподносил своим собеседникам блестящие и дерзкие афоризмы, не раз еще прорывался наружу его анархистский, заносчивый цыганский нигилизм. И все же он, несомненно, входил в колею; будничные дела и работа уже не были для него чем-то второстепенным.

Однажды, когда разговор вновь зашел о том, почему у Гарри мог возникнуть план поездки в Америку, Черниг вспомнил, что Гарри как-то провел параллель между собой и Рембо. И Зеппу вдруг стало ясно, что Черниг, быть может не отдавая себе в том отчета, сам собирается осуществить план Гарри. Да, Оскар Черниг менялся, медленно, но все решительнее и решительнее возвращался он от красивой анархической утопии к вульгарной буржуазной действительности.

Впрочем, его страсть спорить по всякому поводу не ослабевала по мере его преображения. Сильнее всего она вспыхивала, когда дело касалось опубликования литературного наследия Гарри. Зеппу Траутвейну стоило в свое время немало хлопот и неприятностей добиться опубликования первых рассказов Гарри Майзеля. Теперь же, после письма Тюверлена, уже не представляло особого труда напечатать произведения молодого писателя. Но Черниг делал вид, будто, кроме него, никто этого осуществить не может. Эстет в прошлом, он задался целью явить миру произведения покойного в отточенной и переотточенной форме. Часами сидел он над каким-нибудь словом, о котором нельзя было сказать с уверенностью, вычеркнул его автор или нет, каждая запятая вырастала для него в проблему. В противоположность Зеппу Траутвейну, который хотел без всяких претензий возможно быстрее напечатать наследие Гарри, Черниг подходил к его изданию по-жречески торжественно и требовал по крайней мере года, чтобы достойно подготовить его к выходу в свет. Когда же Траутвейн начинал проявлять нетерпение, он засыпал его специальными терминами, усвоенными в его французском издательстве, и корчил из себя заправского редактора.

В эту пору в Париж прибыл отец Гарри Майзеля, господни Леопольд Майзель. Этот обходительный, расторопный господин появился в гостинице «Аранхуэс»; элегантно одетый, сидел он в заново обитом клеенчатом кресле и явно чувствовал себя не совсем уверенно. Видимо, он считал, что совершает очень рискованный шаг, посещая эмигранта, и ему было не по себе в столь беспорядочном мире. Этот весьма обязательный на вид господин, холеный, но разжиревший, производил впечатление карикатуры на Гарри Майзеля; то, что в Гарри казалось гениальным, в нем было только хитростью, то, что делало Гарри красивым и царственным, в нем производило впечатление фатовства и тщеславия. Если бы Гарри осуществил свою идею стать вторым Рембо, неужели он превратился бы в такого, как этот?

Чего хотел господин Леопольд Майзель от Зеппа, трудно было установить. Он рассыпался в благодарности господам Траутвейну и Чернигу, которые были последними друзьями его несчастного сына. Он знал о письме Тюверлена, он слышал, что его злополучный мальчик был гением. Гарри, по его словам, не умел сдерживать себя, не умел себя обуздать, таковы, вероятно, все гении, не правда ли? Он, несчастный отец, тоже не сумел сдержать своего мальчика, не сумели этого и его друзья, так Гарри и загубил свою жизнь. Счастье, что не погибли его произведения. Да, господин Леопольд Майзель безгранично рад, что наследие его сына представляет собой большую духовную ценность и что Жак Тюверлен засвидетельствовал это перед всем миром. Он уверен, что, раз оно попало в руки господ Траутвейна и Чернига, оно находится в полной сохранности, и он благодарит обоих за дружеское участие. Но и он, отец, хотел бы по возможности содействовать тому, чтобы передать это наследие потомкам в чистом и нетронутом виде. Для этого-то он и приехал в Париж.

Все это Леопольд Майзель изложил Зеппу Траутвейну с очень обязательным видом, вновь и вновь предлагая свою помощь. Медлительный Зепп не понимал, куда этот субъект клонит. Он удивленно благодарил его за готовность прийти на помощь; но, сказал Зепп, сейчас дело обстоит так, что любой издатель с радостью возьмется за издание книг Гарри. Для этого ни в какой помощи, в том числе и финансовой, нужды нет. В конце концов Леопольд Майзель, как будто чего-то не договорив, удалился, а Зепп так и не понял, зачем он, собственно, приходил.

Оскар Черниг открыл ему глаза. Дело было в том, что Леопольд Майзель хотел заполучить наследие сына к свое распоряжение. Зачем? Черниг полагал, что может и на это ответить. Осторожный делец боялся осложнений, которые могут возникнуть у него в третьей империи, если мировая печать поднимет Гарри на щит как крупного антифашистского писателя. Во избежание этого папаша Майзель и стремился завладеть наследием Гарри. Если бы ему это удалось, то, по крайней мере на то время, пока нацисты у власти, произведения покойного были бы погребены.

С юридической точки зрения было неясно, кто имеет право на наследие Гарри. Зепп Траутвейн и Оскар Черниг могли предъявить на него известные претензии как материального, так и морального порядка. Леопольду Майзелю, разумеется, громкий процесс не улыбался. Он пытался добром, путем переговоров, завладеть рукописями. По его словам, если бы столь ценное литературное наследие его сына вышло большим тиражом, оно могло бы попасть в руки профанов; он, Леопольд Майзель, предпочитает пока хранить это сокровище в рукописях для знатоков и подлинных почитателей покойного. Он готов во имя этого пойти на жертвы и выплатить господам Чернигу и Траутвейну значительные суммы, с тем чтобы они передали ему рукописи Гарри и отказались от каких бы то ни было прав на них.

Когда Зепп Траутвейн сообразил наконец, что понимает под «готовностью на жертвы» Леопольд Майзель, он дал волю своему баварскому гневу, и папаше Майзелю пришлось убраться несолоно хлебавши и в большой тревоге насчет трудностей, которые ему угрожали по милости его гениального и бесталанного Гарри даже после его смерти.

Зепп рассказал Анне о встречах с Леопольдом Майзелем, поделился с ней всем, что его возмущало и смешило в этой истории. Он редко теперь это делал. То, чего ждала Анна от успеха постановки «Персов», не сбылось, ее усилия облегчить ему жизнь оставались бесплодными. Зепп ускользал от нее все больше и больше. И речи не было о том, чтобы она, как в свое время в Германии, делила его жизнь, работу, тревоги. Как ни сильно волновала ее судьба Фридриха Беньямина, как ни глубоко страдала она, видя, в какой упадок приходит Германия, редакционная работа Зеппа оставалась для нее чуждой областью, а Зепп был глух к мелким нуждам ее будней. Раньше, бывало, ее заботы о его здоровье, одежде, о его мелких удобствах теснее сближали их, а теперь они больше раздражали его, чем радовали. Он уже вышел из детского возраста, он не нуждается в гувернантке, он покинул Германию, чтобы сохранить свободу и независимость: его возмущало, что кто-то постоянно вмешивается во все его дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями.

Чем больше ослабевала его связь с Анной, тем охотнее он отвечал на дружбу Эрны Редлих. Он все реже обедал дома; тихое, приятное общество Эрны действовало на него успокоительно; она знала, когда надо говорить, когда лучше помолчать. Она открыто восхищалась им; ревностно собирала рецензии о «Персах», разыскивала их в самых захолустных радиолистках, она объявила себя его апостолом, не обнаруживая, впрочем, особенно глубокого понимания его музыки. Вздумай кто-либо другой навязывать ему такое чрезмерное почитание, он с раздражением отверг бы его. А в Эрне это его только забавляло и даже было приятно.

Когда же Анна говорила ему, что она добивается через Перейро исполнения «Персов» в концерте, он раздражался, и она не могла его заставить хоть раз побывать у Перейро.

Как-то ему опять позвонила Ильза Беньямин: ей необходимо видеть его по срочному делу. Он с неудовольствием ждал условленной встречи. В течение последних месяцев благодаря связывавшей их борьбе за похищенного Беньямина ему часто приходилось видеться с Ильзой Беньямин. Он не любил ее, несмотря на то что она изменилась, и без всякого на то основания, как он сам себе признавался, винил ее в участи, постигшей Фридриха Беньямина. А между тем если дело Беньямина еще не окончательно проиграно, то это в немалой доле ее заслуга. С его стороны гадко усматривать в ее энергичных хлопотах что-то плохое. Не сидеть же ей и не ждать сложа руки, пока благосклонная судьба сама вернет ей мужа. А если бы она так поступала, если бы она бездействовала, ей и не так бы еще досталось от злых языков.

На этот раз Ильза, очевидно, хотела просить его выступить на собрании, где она предполагала произнести речь с призывом к борьбе за освобождение Фридриха Беньямина. По существу мысль о таком митинге протеста была неплохой; общество, само по себе вялое, надо все время встряхивать, а публичное выступление такой красивой, элегантной женщины, как Ильза Беньямин, со столь необычной судьбой, было неплохим средством вновь расшевелить в широких кругах затухающий интерес к делу Беньямина. Ее желание, чтобы он выступил на этом митинге, было понятно: имя Зеппа Траутвейна благодаря его статьям было навсегда связано с делом Фридриха Беньямина. Ему же казалось неприятным это совместное выступление с Ильзой Беньямин перед парижской публикой; оно представлялось ему кривлянием, погоней за сенсацией. Но он не знал, как ему мотивировать свой отказ.

Его предположения оправдались. Ильза попросила его выступить вместе с ней. Неприязнь Ильзы к шумному, самоуверенному Траутвейну с его мещанскими взглядами была не меньшей, чем его неприязнь к ней. Но чутье подсказывало, что это будет великолепный контраст, если на митинге рядом с ее грациозной, холеной, хрупкой особой предстанет небрежно одетый, неуклюжий Зепп; его грубоватая наивность, его мужественность выгодно оттенят ее трогательную беспомощность. Она изо всех сил старалась уговорить его и действительно добилась того, что он сердито буркнул «хорошо».

А уж раз согласившись, он с жаром взялся за подготовку митинга. В нем вспыхнул прежний огонь, борьба за Фридриха Беньямина показалась ему вдруг важнее всякой другой формы протеста против — третьей империи. Даже в этом подлом мире можно победить варварство единой волей людей к правде и разуму. Продемонстрировать это было целью, во имя которой никакая жертва не казалась слишком трудной, даже отказ Зеппа от своей музыки. Участь Фридриха Беньямина — символ, все они жертвы насилия в эту коричневую эпоху. Зепп снова зарядился негодованием, и ему удалось с прежней непосредственностью и силой почувствовать ту неукротимую ненависть, которая в свое время побудила его во имя освобождения Фридриха Беньямина отказаться от музыки, составлявшей смысл его жизни.

По своему обыкновению, он не составил заранее свою речь и даже никаких заметок не сделал. Он ограничился внутренней подготовкой; как только он увидит перед собой аудиторию, как только вынужден будет заговорить, придут те настоящие, подсказанные минутой слова, которые наполнят сердца слушателей великим гневом его собственного сердца.

К сожалению, перед самым митингом произошел небольшой инцидент, который, как это ни смешно, чуть было не нарушил его приподнятое настроение. Перед самым уходом из дому Анна предложила ему надеть свежую рубашку. Зепп отказался. Достаточно того, что он побрился, больше он не намерен тратить времени на всякие пустяки.

— Для чего придут люди, — спросил он запальчиво, — глазеть на мою рубаху или протестовать против насилия над Фридрихом Беньямином? Кому мой воротничок покажется недостаточно свежим, на того мне наплевать, не для таких людей я буду говорить.

В конце концов Анна все-таки уговорила его переодеться, но досада его не прошла.

Однако на митинге, стоило ему заговорить, как все мелкое, будничное отпало и его ненависть к глупости и варварству, его страстная жажда доброго и разумного и вольном и чистом порыве хлынули наружу. Быстро отделался этот обычно такой неуклюжий человек от всякой скованности. Его свободная, терпкая, безыскусственная мюнхенская манера, его крепкий французский язык, его характерное произношение быстро снискали уму симпатии слушателей. Зепп почувствовал связь с аудиторией, он находил нужные слова, он был искренен, был самим собой.

Анна очень его любила, он стоял высоко на трибуне, такой молодой, настоящий, пламенный. Его костлявое лицо со славным широким лбом и глубоко сидящими, юношески восторженными глазами было красивым, живым, значительным. Она не замечала его потертого костюма, хотя ему все-таки не следовало носить его; человек, стоявший на трибуне, был тем Зеппом, которого она двадцать лет тому назад безгранично и навсегда полюбила.

Зепп в этот вечер многих привлек к участию и борьбе за Фридриха Беньямина, митинг прошел с большим успехом. Сотрудник «Парижских новостей» Вейсенбрун написал о нем восторженный отчет.

Но заметка о митинге, которую увидели на следующее утро читатели «ПН», далеко не отличалась восторженностью. Это было несколько вялых, бесцветных строк, прискорбно выделявшихся на фоне горячих отзывов французской прессы. Удивленный Траутвейн спросил коллегу Вейсенбруна, неужели митинг произвел на него такое слабое впечатление. Маленький, подвижной, импульсивный Вейсенбрун был возмущен гораздо больше Зеппа. Напротив, ответил он, митинг удался необычайно, и он написал о нем большую, горячую статью. Чья рука тут действовала, он еще не установил, но он дознается и подымет такой скандал, что под Триумфальной аркой будет слышно.

Оказалось, что статья отредактирована не кем иным, как господином Гингольдом, собственноручно. Вся редакция была возмущена.

В присутствии Зеппа и Вейсенбруна Гейльбрун предложил Гингольду объяснить свои действия. Какой дьявол вселился в него, спросил его Гейльбрун, почему он выбросил блестящую статью Вейсенбруна и вместо нее поместил несколько жалких строк, которые принесут больше вреда, чем-пользы.

Гингольд предвидел объяснение и заранее вооружился. Фальшиво-ласковая улыбочка обнажила его плохие зубы, выделявшиеся на фоне четырехугольной, черной с проседью бороды. Чего от него хотят господа редакторы? Разве Германия и Швейцария не договорились представить дело Беньямина на решение третейского суда? Разве «ПН» не ликовали по поводу этой победы — и вполне справедливо? Прекрасно, добились своего, ведется следствие. Правильно ли вмешиваться теперь? Пока ведется следствие? Нет, это неблагородно, более чем неблагородно, это неумно, это может только повредить. Гимны, подобные статье редактора Вейсенбруна в ее первоначальном виде, могут оказать только обратное действие тому, на которое были рассчитаны. Такая неистовая похвала несолидна, а он, Гингольд, желает, чтобы газета велась солидно, он придает этому большое значение. И разве господин профессор Траутвейн не заинтересован в том же? Разве солидно — заниматься саморекламой? И разве от отчета в его первоначальном виде не создавалось впечатление, будто «ПН» превозносят себя и собственных редакторов за деятельность в пользу Беньямина? Нет, это не дело для «ПН». Господин Вейсенбрун взял не тот тон. Господин Гингольд полагает, что, сократив до надлежащего размера этот несдержанный отчет, он им всем оказал добрую услугу.

Сухим, скрипучим голосом, назидательно, с раздражающим апломбом выкладывал он свои пошлые софизмы. Вот он сидит, ни дать ни взять президент Линкольн, и поглаживает бороду. Он чувствует свою правоту. Уж не для того ли он поставил на ноги эти «ПН», чтобы делать рекламу господину Траутвейну? Он ликует. Теперь он одним ударом убил двух зайцев. Во-первых, он поднимется по мнении господина Лейзеганга, который убедится, что он верен взятым на себя обязательствам, а во-вторых, он покажет своим зарвавшимся подчиненным, кто здесь хозяин.

Траутвейна так и подмывало грубейшим образом отчитать Гингольда. Этакое ничтожество. Этакий гад вонючий. Но Гейльбрун не дал ему заговорить; желая уберечь вышедшего из себя человека от безрассудного шага, он ответил сам. Существует ли для «ПН» более кровное дело, чем дело Беньямина? Если редакторы в своей собственной газете не смеют возмущаться тем, что насильники похитили их товарища и бросили его в свой каземат, для чего же тогда существуют «ПН»? Траутвейн зажег аудиторию. Разве не позор, что «ПН» дали об этом более бледный отчет, чем любая французская газета? Подумайте о Фридрихе Беньямине. Пока третейский суд соберется, пока вынесет свой приговор, много воды утечет. А Фридрих Беньямин тем временем сидит в концентрационном лагере. Вам известно, что ото значит.

Господину Гингольду стало не по себе. Слова Гейльбруна произвели на него впечатление. Он страдал одной слабостью — его легко было разжалобить. Непорядочно со стороны Гейльбруна играть на этой его слабой струнке. Но сегодня Гейльбрун просчитался. Сегодня господин Гингольд останется тверд. Это его долг по отношению к семье, к заключенному договору, к человечеству. Он замкнет свое сердце.

— Чего вы хотите? — спросил он сухо, злобно, глаза его жестко поблескивали из-за стекол очков. — В конце концов ведь он жив.

Этого уж ни Траутвейн, ни тем более маленький, горячий Вейсенбрун не могли стерпеть.

— Какая низость, — вскипел Траутвейн. — Вы удовлетворяетесь тем, что ваши редакторы «живы»?

— Что ж это? — крикнул Вейсенбрун. — Вы не возражаете против того, что их силой увозят за границу и сажают за колючую проволоку? Прикажете нам молчать?

— Хотел бы я знать, — горячился Траутвейн, — что вы понимаете под выражением «боевой орган»? Вам нужна не газета, а свинарник.

Господина Гингольда ничего не брало.

— Видите ли, уважаемый господин профессор Траутвейн, — сказал он наставительно, маленького Вейсенбруна он вовсе не замечал, — это и есть та самая неумеренность, от которой я хочу уберечь и вас, и мою газету. Но раз вы не желаете слушать советы старого, опытного человека… — И он выразительно пожал плечами.

Гейльбрун давно уж чуял, куда гнет Гингольд, чуял, что он хочет потихоньку выжить Зеппа. Опасаясь, что Траутвейн сделает эту глупость швырнет Гингольду в лицо свой отказ, — он вторично бросился на выручку. Некоторое время они еще ссорились, Зепп бранился вовсю, но, прежде чем он успел совершить непоправимое, они разошлись.

 

17. Романтика

Ганс все еще не оставлял намерения втянуть Зеппа в Народный фронт. Но больших надежд уже на это не возлагал. Он все больше убеждался, что в политике отец беспомощен, Ганс был на митинге в защиту Фридриха Беньямина, видел, какое впечатление произвела речь Зеппа, сам был захвачен ею; отец, думал он, достоин любви и уважения. И все же он понимал, что Зепп сел не в свои сани. Ганс ставил отцу в большую заслугу, что тот почти совершенно забросил музыку ради политической публицистики. Но это не спасает его работу от полной бесперспективности. Зепп безнадежно заскорузлый политик. Он не нашел правильного пути, а ведь чего бы, казалось, проще. Уж лучше бы он не расставался со своей музыкой.

Чем меньше Ганс делился с Зеппом, тем лучше он чувствовал себя в обществе своего умного друга, переплетчика Меркле. У него проводил он почти все свободные вечера.

Ганса стало разбирать сомнение, имеет ли вообще смысл сколачивать немецкий Народный фронт. Он не раз присутствовал при разговорах эмигрантов, бесконечных разговорах, которые всегда выливались в одно и то же истерическое и бесплодное нытье. Он рассказывал дядюшке Меркле о своих впечатлениях. Немецкие эмигранты — сплошь труха. Какой смысл их объединять? Если смести в кучу много трухи — она все же останется трухой. Разъясняя свою мысль, Ганс усердно рисовал. Он в десятый раз старался уловить облик низенького, живого дядюшки Меркле, его жилистую худобу, светлые, умные глаза, густые усы над тонкими губами. Отдельные черты ложились правильно; но в целом образ получался слишком сухой, он не давал представления о ясном, веселом и строгом уме его друга.

Дядюшка Меркле твердо держался идеи Народного фронта. Верно, что среди руководителей социал-демократии и радикальной буржуазии, то есть тех, кто мог бы войти в Народный фронт, очень мало людей политически мыслящих, большинство — нули. Но рядом с единицей большое количество нулей дает внушительную цифру; так почему бы не поставить перед нулями единицу?

Ганс продолжал рисовать и внимательно слушал. Он обдумывал слова дядюшки Меркле. Вспоминал Гарри Майзеля, который при всей своей энергии и одаренности погиб оттого, что не мог решиться примкнуть к какому-нибудь целому. Единица ничто без нулей, нули ничто без единицы. Жаль, что Зепп не извлек из судьбы Гарри Майзеля того логического вывода, что без солидарности нет успеха, что обособленные выступления обречены на неудачу.

Дядюшка Меркле любил Ганса и исподволь воспитывал его в духе своих идей. Ему хотелось довести до сознания Ганса, что коммунистическая идея при всем ее суровом реализме не есть нечто бескрылое. Нет ничего более «романтического», чем сама действительность; как чистая вода под лучами солнца переливается всеми цветами радуги, так и действительность расцвечивается яркими красками, если уметь в нее вглядеться. Переплетчик Меркле при случае знакомил Ганса с немецкими коммунистами, проводившими подпольную работу в третьей империи. Эти подпольщики изо дня в день ставили на карту свою жизнь, а между тем в их работе на первый взгляд не было ничего яркого или героического, она была однообразна, и результаты ее, казалось, не соответствовали громадности риска. Но трудное, однообразное и опасное дело — втащить на гору свой маленький камешек озарялось грандиозным величием здания, для которого предназначается этот камешек. Вот в чем заключалась чудесная, романтическая сторона с виду такой будничной работы — нуль осознавал свое значение, он служил стоящей впереди единице.

Конечно, переплетчик Меркле не навязывал Гансу подобных мыслей, а работники подполья, с которыми он знакомил юношу, по всему своему складу избегали громких слов. Они вообще говорили немного, их речи и поведение казались заурядными. Но Ганс сам пришел к тому, к чему неизбежно должен был прийти: он понял, что эти люди, люди с такими простыми словами и жестами, шли к необычайным свершениям, а не избирали избитых путей, как большинство тех, которых шумно прославляли, потому что они не скупились на романтические слова и жесты.

Ганс, несмотря на реалистический склад своего характера, умел мечтать как никто. Его юношеские мечты уносили его, например, в Республику немцев Поволжья. Ему рисовалось, как в этот автономный край Советского Союза собирается, спасаясь от нацистов, все лучшее, что есть в германской культуре, а главный город этой республики на Волге становится советским Веймаром. И в самом деле, почему нельзя это осуществить? Ведь лучшие представители немецкой интеллигенции и деятелей искусства изгнаны из Германии и рассеяны по всему белому свету…

Дядюшка Меркле слушал Ганса, излагавшего ему свои мечты, и улыбался про себя. Он-то знал, что главная задача, которая стоит теперь перед республикой на Волге — это рационализация сельского хозяйства и превращение города Энгельса не в Иену или Веймар, а в разумно управляемый центр по производству сельскохозяйственных продуктов. Но дядюшку Меркле радовало, что Ганс не стал рассудочным сухарем.

Ганс старался покрепче связаться с юношескими объединениями эмигрантов. Он принимал участие в их собраниях и пропагандировал среди их членов идеи Народного фронта. Юные эмигранты вели безотрадную жизнь, будущее их было неясно, а то, что они слышали вокруг себя от взрослых, была горькая, дрянная, истерическая болтовня. Поэтому их очень привлекали сдержанность и простота Ганса, его деловитые, всегда конкретные высказывания; у Ганса появились друзья, товарищи.

Особенно сильно привязался к нему Клеменс Пиркмайер, долговязый, тощий юноша с худым лицом и словно срезанным подбородком, с редкими волосами и рассеянным, отсутствующим взглядом больших синих, лучистых глаз. Его отец, видный деятель католической партии, был убит гитлеровцами. Друзья отца устроили Клеменса в Париже и взяли на себя дальнейшую заботу о нем. Клеменс Пиркмайер был юноша кроткого нрава, старательный и трудолюбивый, большой тугодум. После смерти отца, которого он очень любил, Клеменс часто впадал в меланхолию. Учителя находили его послушным, но пугливым и неповоротливым; нелегко было вытащить его на люди. Те, кто знал Клеменса Пиркмайера, удивились, когда этот застенчивый юноша на одном дискуссионном вечере союза католической молодежи, вдруг, отважившись, подошел к Гансу и, запинаясь, почтительно обратился к нему с каким-то вопросом.

С этого вечера Клеменс жадно искал общества Ганса. Многие дарили Ганса своим доверием, хотя он не очень этого домогался, но никто не тянулся к нему так, как Клеменс Пиркмайер. Перед ним, и только перед ним излил Клеменс в бессвязном потоке слов все, что накипело у него на душе, мысли, желания, чувства; он забросал Ганса бесчисленными вопросами.

Ни убийство отца, ни преследования христиан в третьей империи не поколебали веры Клеменса Пиркмайера. Его угнетало то, что многие верующие католики изменили миссии, возложенной на них богом, или по меньшей мере уклонились от нее. Ведь если менялы снова проникли в храм, то высший долг католиков — изгнать их оттуда. Воинствующая церковь была теперь единственной законной представительницей христианства; надо возлюбить Христа, который явился, чтобы принести меч. Но мужи, на которых лежала эта миссия, большей частью оказывались недостойными ее. Клеменса охватывало гневное немое отчаяние. Мир погибал, наступал век антихриста. На всех стенах много раз повторялось: «Мене текел», они были сплошь исписаны этим «мене текел», так что уж и местечка бы не нашлось для какой-нибудь другой надписи. И все же ничто не изменилось, Везде слепота, озверелая глупость, куда ни повернись, отовсюду на тебя, торжествующе ухмыляясь, смотрит сатана.

А раз так, то Клеменс Пиркмайер имел к небу всего лишь одну-единственную просьбу: по возможности скорее убрать его из этого развращенного мира. Он и сам покончил бы с собой, если бы ему не запретил этого бог. Но его желание оставить землю было столь горячим, чистым и искренним, что он был уверен: бог его услышит. В таком настроении, вполне убежденный в своей близкой кончине, познакомился он с Гансом Траутвейном. Под влиянием энергичного юноши в нем созрел план, слившийся в его душе с жаждой смерти. Идея «использования», о которой так охотно говорил Ганс, дала росток в душе Клеменса. Он хотел «использовать» свою смерть, которую считал неизбежной, хотел сочетать ее с великим богоугодным подвигом, с уничтожением антихриста.

Когда Клеменс поведал Гансу свои туманные бредни, тот ничего не понял. Лишь с трудом сообразил, куда клонит Клеменс: его близкая гибель предрешена, сказал он, и поэтому он хочет забрать с собой на тот свет врага, антихриста, он хочет произвести покушение на фюрера.

Гансу сразу же стало понятно, что это и нежелательно и неосуществимо. Но он боялся, что одному ему не совладать с фанатизмом Клеменса и путаницей в его голове. Он рассказал историю Клеменса дядюшке Меркле. Переплетчик пожал плечами и ответил, что он не психиатр. Лишь после долгих, настойчивых просьб Ганса он выразил готовность поговорить с Клеменсом Пиркмайером.

Старику рассказали о плане покушения как о замысле третьего лица, общего друга обоих мальчиков. С терпением, удивившим Ганса, дядюшка Меркле стал разъяснять упрямому Клеменсу, как вредна эта рискованная затея.

— Я коммунист, молодой человек, — заявил он на своем крепком, четком эльзасском наречии, — вы знаете, что мы принципиальные противники индивидуального террора не по соображениям морали, а потому, что история учит нас: индивидуальный террор вреден. Это не абстрактная теория, это не пустая болтовня, этим мы руководствуемся в нашей практике, молодой человек. Вам, конечно, небезызвестно, что в Германии мы располагаем десятками тысяч товарищей, которые рискуют жизнью даже тогда, когда дело идет всего-навсего о распространении листовок. Мне незачем говорить вам, что эти товарищи так же охотно отдали бы свою жизнь для совершения террористического акта, если бы мы сочли это желательным. Но в том-то и дело, что такие покушения, по-нашему, нежелательны. Если Гитлер и его бонзы, несмотря на скопившуюся против них колоссальную ненависть, еще живы, то не стараниями полиции, а единственно соизволением коммунистической партии. Если бы мы не твердили неустанно: «Не трогайте их, жизнь их для нас неприкосновенна», — их бы давно уже не было в помине. Подумайте об этом, прошу вас, молодой человек. И подумайте о том, какой вред принесло бы удачное покушение на их фюрера. Нацисты тогда заполучили бы «святого» и «мученика» почище, чем их плюгавый Хорст Вессель, и раздули бы дело. А затем, — дядюшка Меркле хитро улыбнулся, — у них было бы еще и второе, гораздо большее преимущество. Даже нацисты поняли, что одно лишь обстоятельство заставило капитал выдвинуть фюрера: доверие черни, которое он приобрел с помощью того же капитала. Если теперь, когда капитализм в своей наиболее разнузданной форме, в форме фашизма, на время узурпировал власть в Германии, если теперь фюрер сойдет со сцены, то капитал заменит этого человека, у которого нет за душой ничего, кроме доверия черни, лицом, кое-что смыслящим в политике.

Такими речами, то хитростью, то серьезными уговорами, переплетчик старался воздействовать на Клеменса Пиркмайера, снова и снова внушая ему, что он обязан хорошенько разъяснить эти соображения своему вымышленному другу.

Клеменс внимательно слушал, робко и вежливо благодарил. Но по дороге домой Ганс убедился, что слона Меркло не произвели никакого впечатления на Клеменса. Наоборот, он теперь и от Ганса отгородился обычным своим кротким упрямством.

Вернувшись в интернат, где он воспитывался, Клеменс в этот день совершенно не в состоянии был выносить общества своих товарищей. Ему необходимо было остаться одному. Он заперся в уборной и погрузился в раздумье. Старый переплетчик, по-видимому, умный человек, Ганс тоже умен, он добрый друг. Но они неверующие, поэтому они его не понимают. Он боролся с собой, стараясь разобраться, от бога ли его план или от сатаны. Долго продолжалась эта внутренняя борьба. Кто-то стал ломиться в дверь его убежища, и в конце концов ему пришлось выйти.

— Что с тобой? Тебе дурно? — спрашивали его мальчики, таким он казался измученным и расстроенным.

Успех на митинге в защиту Фридриха Беньямина вдохнул в Зеппа Траутвейна новую веру и энергию. Он долго пассивно мирился с тем, что отчуждение между ним и Гансом росло, но теперь он сказал себе: дальше так продолжаться не может. Два интеллигентных человека, исполненные доброй воли, отец и сын, должны как-нибудь найти общий язык. Мальчуган упрям, это у пего отцовское, сам Зепп не из смирных. Но в конце концов оба они стремятся к одному и тому же, и, если твердо решить ни в коем случае не распускаться, можно поладить друг с другом.

— Ну, Ганс, выкладывай, — сказал он однажды, очутившись наедине с сыном. — Как Народный фронт? Как ваши успехи?

Ганс покраснел от радости, что Зепп наконец затронул эту тему; он с гордостью рассказал, как пылко подхватили идею Народного фронта молодые люди всех партий. Все они поняли, что, если не будет достигнуто единство, эмиграции придется начисто отказаться от политической деятельности. Смешно и думать, что малочисленные разобщенные партии могут совладать с властью гитлеровцев.

Зепп, сидевший в заново обитом кресле, вытянув далеко вперед ноги, добродушно с этим согласился. Для себя он требует только одного, сказал он, свободы слова и мысли во всех областях, не связанных непосредственно с борьбой против фашизма.

— Я не хочу, — заявил он, — чтобы меня заставили, раз я не признаю Гитлера, непременно уверовать в Советский Союз. — Он говорил без задора, по-мюнхенски благодушно.

— Никто от тебя и не требует, — возразил Ганс, — чтобы ты полностью и безраздельно уверовал в Советский Союз. Но когда один союзник порочит другого, то это, по-моему, тоже не дело.

— А если твой союзник, — не унимался Зепп, — не признает свободы мнений и слова и после восемнадцати лет власти все еще правит с помощью диктатуры, то и тут прикажешь молчать? И в этом случае тоже нельзя сказать, что это черт знает что, или, — улыбнувшись, Зепп быстро процитировал Ганса, — что это, по-моему, тоже не дело.

И вот они снова уперлись в тот основной вопрос, в котором никак не могли понять друг друга.

— В опасных ситуациях, — ревностно поучал Ганс, конечно со слов дядюшки Меркле, — нельзя править без авторитета, без насилия, без диктатуры. Такое государство, как Советский Союз, к которому господствующие круги капиталистического мира питают ненависть или по крайней мере величайшее недоверие, находится перед вечной угрозой войны. Если в таком государстве дать волю оппозиции, она автоматически станет союзником иноземного врага. Такое великое дело, как построение социалистического общества, нельзя осуществить без насилия. По крайней мере до тех пор, пока не вырастет новое поколение, с новым строем мышления и новыми формами жизни, необходимо сохранять диктатуру. Там, где все население, — заключил Ганс полушутливо-полувызывающе, — готово нести любые жертвы и лишения, не грех в конце концов потребовать и от писателей, чтобы они попридержали язык за зубами даже в тех случаях, когда это им не очень улыбается.

Зепп не раз слышал эту песню, и сегодня она так же не понравилась ему, как и всегда. Но он остался верен своему решению и не терял спокойствия. К сожалению, заявил он, в этой области идти на уступки он не может. Такой уж он неисправимый либерал. Последний либерал, прибавил он шутя. Ах, от многих и многих слышал уже Ганс, что они последние либералы. Не стоит жить, продолжал Зепп, когда тебя лишают права говорить и писать то, что ты считаешь нужным. Зачем же было тогда покидать Германию? И раз уже приспособляться, то лучше жить среди немцев, на родине, а не на чужбине, среди русских или калмыков. И он произнес, не без огня, целую речь о том, как он понимает свободу. Ганс возражал, и они долго спорили в примирительном и в то же время непримиримом тоне. В конце концов, оптимистически заявил Зепп, он верит, что недалек тот день, когда они договорятся.

Он говорил с подъемом, убежденно. Но в душе его против воли прозвучали слова, давно уже, казалось, забытые. В годы юности, когда он был начинающим капельмейстером, ему часто приходилось дирижировать музыкой Бетховена к «Эгмонту», и многие места этой трагедии остались у него в памяти. И вот ему припомнилась одна фраза из ее текста. Эгмонт, произнеся перед испанским наместником длинную речь о правах и свободе народа, убедился, что тот не хочет и не может его слушать. И Зепп Траутвейн подумал словами Эгмонта: «Напрасно я так долго говорил, я сотрясал лишь воздух».

 

18. Слоны в тумане

Уже полчаса длился разговор Зеппа Траутвейна с Эрикой Берман. Оба без конца твердили одно и то же, только все в новых выражениях; Зепп осторожно старался втолковать посетительнице, что ее рукопись не подходит для «Парижских новостей», а она вновь я вновь говорила о том, сколько труда затрачено на ату вещь, и ссылалась на лиц, уверявших ее, что роман хорош. Последняя ее надежда на «ПН», и если Зепп Траутвейн откажется принять роман, то ей только и остается, что покончить с собой.

Роман был серой ремесленной работой, ни то ни се, тут не могло быть двух мнений; в прежние времена в Германии нашлась бы, без сомнения, газета, которая напечатала бы его, а затем и издатель, который выпустил бы его отдельной книгой: спрос на такую литературу был велик. Но теперь, когда круг читателей так ограничен, а материал притекает в огромном количестве, не следует печатать такие посредственные вещи. Наконец — тут Гейльбрун прав, — «ПН» не богадельня. Зепп про себя выругался. Подло было со стороны Бергера навязать ему на шею эту Эрику Берман.

Наконец она поднялась, лицо ее казалось угасшим. Облегченно вздыхая и все же с тяжелым чувством смотрел Зепп, как она шла, ссутулившись, к дверям. Хотя у него уже выработалась своего рода привычка, но ему всегда было больно, когда приходилось отказывать такому вот бедному существу. Зепп взялся за работу. Но серое, усталое лицо Эрики Берман не выходило у него из головы. Он знал ее давно, со времен Берлина, это была приятная женщина, она понимала искусство, Зепп любил поболтать с ней. В Германии ей никогда и в голову не пришло бы писать романы и навязывать их, как скисшее молоко.

Вдруг у него мелькнула мысль, что в последнее время он часто видел у кого-то еще такое же лицо, какое сегодня было у Эрики Берман, и он с испугом понял, что это лицо Анны. Да, вот такое же выражение усталости и безнадежности порой искажало ее черты, так же вяло опускались ее плечи, когда она после трудового, отягченного мелочными заботами дня выходила на кухню мыть посуду.

Он снова взялся за статью. Но сосредоточиться не мог, его обдавало жаром при мысли о том, как грубо он в последнее время пренебрегал Анной. Нелегко ей с ним. На нее ложатся тысячи мелких, докучливых дел, а он вместо благодарности за то, что она освобождает его от повседневного дерьма, ворчит и брюзжит, как будто она ответственна за все невзгоды, выпавшие на их долю в изгнании.

Бесцельно раздумывать об этом. Теперь он, черт побери, возьмется наконец за статью о праве убежища — она еще совершенно беззуба — и придаст ей настоящий блеск. Но работа никак не спорится. Жалобный голос Эрики Берман звучит у него в ушах; ему кажется, что она все еще здесь, в комнате. Нет, это вовсе не Эрика Берман, это опять Анна. Как она гордилась им и его речью на митинге, как она гордилась «Персами», она все еще влюблена в него, еще и сейчас, после долгих лет совместной жизни, несмотря на то что он уже не молод; опустился, слинял. Мысль эта, когда он додумывает ее до конца, согревает его сердце. Вдруг встают тысячи давно уже забытых картин их общего прошлого. Он видит Анну, стоящую у рояля, сосредоточенную, погруженную в раздумье, после того как он сыграл ей «Тридцать седьмую оду Горация», и каждое ее слово, каждая интонация все еще звучат у него в ушах; осторожно, чтобы не обидеть его, она делает несколько замечаний; но он оскорблен, глубоко оскорблен, ведь он еще весь горит. Nunc est bibendum. Как это окрыляюще звучало, как это хорошо удалось ему уловить и еще усилить, а она тут со своими сомнениями. Лишь впоследствии он понял, до чего верны были ее замечания. Было в самом деле ошибкой взять латинский текст, и Анна это правильно почувствовала. Да и сотни раз она проявляла тонкое чутье, а он, упрямый мюнхенец, тем сильнее артачился. Нелегко бывало переубедить его, и частенько ей приходилось спорить с ним до хрипоты.

Он весь ушел в видения прошлого. Он уже и не пытается заставить себя работать. Это было во времена инфляции, в 1922, 1923 годах. Дела их тогда шли из рук вон плохо. Зепп был переутомлен и подавлен; хорошо, что Пойнтнеры на полгода взяли к себе маленького Ганса; он и Анна тогда жестоко голодали. Летом Анна предложила по-настоящему воспользоваться каникулами, хотя денег у них и не было; они исходили пешком Богемский лес. Зепп вспоминает утро, когда они проснулись, переночевав на открытом воздухе; они лежали в траве, окоченев от холода, но потом поднялось солнце, и на животе у Анны плясали узорчатые тени ветвей.

Нет, Анна молодец, а он в последнее время вел себя не так, как следует, он очень виноват перед ней.

Нужно много времени и терпения, чтобы с ним столковаться. Анна доказала, что терпение у нее есть. А если времени у нее нет — теперь его нет, — то это не ее вина. У Вольгемута она работает не забавы ради. Вдруг ему становится ясно, что происходит между ним и Анной. Он начинает понимать, что он всегда требовал больше, чем давал, и Анна всегда, не скупясь, отдавала все, что у нее было. Если теперь их отношения складываются не так, как следовало бы, то это потому, что Анна уже не может отдавать столько же, сколько прежде, — во всем виновато изгнание. Анна пострадала от изгнания больше, чем он, у нее изгнание отняло больше, чем у него.

Нехорошо, что он замыкается в себе и не хочет видеть того, что есть. И в истории с передачей «Персов» он нехорошо вел себя. Это был несомненный успех, и подло с его стороны не признавать этого. К тому же, честно говоря, успех встряхнул его, а то, что Анна велела обить старое кресло и купить ему новые туфли, — разве это преступление? Ведь она это сделала не по злой воле, и, если бы кто-нибудь третий судил их, он скорее назвал бы злым или чудаком его, Зеппа, с его приверженностью к старым туфлям, к старому креслу, к покою. Она, во всяком случае, хотела доставить ему удовольствие. «Старушка, — думает он с нежностью, — старушка», — и дает себе слово доказать ей, что на самом деле ничто не изменилось, что все осталось по-прежнему. Ведь ее легко задобрить: достаточно сказать ей несколько ласковых слов, и она готова идти на мировую.

Он бросает работу раньше обычного и, полный бурного раскаяния, отправляется в «Аранхуэс». Он рассчитывает быть дома до ее прихода и заранее радуется, рисуя себе, как шумно и ласково он встретит удивленную Анну. Но она уже дома, собирается лечь в постель. Не то чтобы она разболелась, но ей не по себе, у нее обычное женское недомогание. Не надо было идти сегодня к Вольгемуту, не надо было работать, но она знала, что там много дел, а на Элли Френкель положиться нельзя. И она все-таки пошла, но вскоре почувствовала, что ноги не держат ее, пришлось отправиться домой. Впрочем, прежде чем лечь в постель, она приготовила для Зеппа холодный ужин. Он найдет еду в кухне.

Зепп беспомощно выражает ей сочувствие. Жаль, что он не выбрал лучшей минуты для примирения с ней.

Она лежит, у нее сильные боли. В последнее время она плохо переносит это недомогание. В Германии она обычно щадила себя в первый день, а здесь и подавно следовало бы это делать. Бесконечная суета у Вольгемута, утомительная беготня — все это хоть кого собьет с ног. Женщина быстро стареет, если не бережет себя в эти дни, а для Анны по многим причинам важно было бы не слишком скоро состариться. Но не всегда позволяешь себе действовать благоразумно и дальновидно. Действуешь так, как требует минута. Она стала малодушной. Она заметила, что доктор Вольгемут ведет оживленную переписку с Лондоном, она хочет сделаться для него необходимой, она не желает потерять шанс на переезд в Лондон. Ах, от прежней, уверенной в себе, жизнерадостной Анны не осталось и следа. Зепп совершенно прав, что ищет общества молодой, свежей Эрны Редлих. Глупо со стороны Анны воображать, что она роняет свое достоинство, видя соперницу в Эрне Редлих. Эрна — больше чем соперница: она давно уже вытеснила ее, Анну.

Сегодня, надо сказать, Зепп особенно старается быть нежным и внимательным. Он не только силится найти для нее слова утешения и сочувствия, он даже надел новые туфли и новый халат. Но его неловкое сочувствие скорее злит, чем утешает ее. Он уже переоделся на ночь, под халатом у него пижама. Ну и вид же у него. Одна штанина, как всегда, завернулась, видна волосатая нога. Он невозможно неряшлив, и эта неряшливость компрометирует ее, ведь винят ее, она, дескать, плохо за ним смотрит.

Вот он сидит и болтает. Что у нее на душе, об этом он и не догадывается. Не замечает непрерывной цепи мелких унижений и страданий, которые ей приходится сносить. Он говорит. Рассказывает ей о своей беседе с Гансом, уверяет, что немало еще воды утечет, прежде чем Ганс уедет в Москву, Ганс ведь умница, может быть, им еще удастся выбить у него из головы ату дурь. Все подробности своего разговора с мальчиком передает он ей, пересказывает всю эту теоретическую трескотню. Как будто она не знает наизусть весь его политический катехизис, точно так же как и катехизис мальчика. И ведь все, что он рисует себе, — сплошная иллюзия. В ее памяти снова оживает неприятная сцена, когда Ганс пытался откупиться от нее деньгами. Настолько далек уже от них мальчик, а Зепп думает, что сможет отговорить его от поездки в Москву, в сотый раз пережевывая свою демократическую жвачку.

Нет, ничего не поделаешь: узы, соединявшие ее с мужем и сыном, окончательно порвались. После того неприятного разговора Анна ни в чем не может упрекнуть Ганса, напротив, он, по-видимому, сожалеет, что огорчил ее; когда он видит ее, он старается быть особенно почтительным и милым. Но он избегает оставаться с ней наедине, и задушевных бесед между ними больше не бывает. Горько и смешно наблюдать, как он уклоняется от встречи наедине, старается не мыть с ней посуду или торопится кончить, пока она еще убирает со стола, лишь бы избегнуть той интимности, которая создается, когда работаешь вместе. Она припоминает, когда же это она в последний раз обменялась с Гансом словами любви и доверия. Это было за три дня до того разговора о деньгах, она провела рукой по его волосам, а он покраснел и улыбнулся, они почувствовали себя близкими друг другу. Не в последний ли раз они ощутили эту близость?

Она еще не стара, и все же ей часто кажется, что то или иное ее переживание в последний раз. Когда она погладила Ганса по голове, между ними, вероятно, в последний раз возникло чувство близости. Когда она устроила маленький, не очень удачный банкет в честь передачи «Персов», она, возможно, в последний раз собрала у себя гостей. Когда Зепп будет в последний раз спать с ней? Когда-нибудь это будет в последний раз, поется в одной глупой и неприличной песенке. Хотя слова Зеппа, да и все в нем сейчас раздражает ее, все же нельзя не сознаться, что сегодня он явно проявляет желание раскрыть перед ней душу; за три месяца он не сказал ей столько раз «старушка», сколько за сегодняшний вечер, — не в последний ли раз они так близки друг другу?

Что за нелепая сентиментальность. А все оттого, что она нездорова. Она не даст себе размякнуть. Она собирается с силами и снова становится решительной Анной.

То, что Зепп сегодня доступнее обычного, — это счастливый случай, надо им воспользоваться. Уже несколько дней, как она собирается предостеречь Зеппа. В «Парижских новостях» какие-то нехорошие дела. Перейро ей намекал, что там готовятся перемены, что этот Гингольд подозрительный субъект и не мешает быть начеку. Необходимо обратить на это внимание Зеппа, а сегодня он как раз в подходящем настроении.

И она начинает говорить, а Зепп слушает, хорошо настроенный, внимательный, сговорчивый. Но к предостережениям он относится, как взрослый к лепету ребенка. Как это похоже на Анну, говорит он, что она так поддается панике. Везде ей чудится подвох, всегда она пророчит беду. Ему-то уж этот самый Гингольд безусловно противен, и что они друг друга не выносят — это тоже верно. Но отсюда до страшных сказок Перейро еще далеко. Утверждать, что Гингольд собирается изменить политическое направление газеты, — значит, молоть вздор, создавать себе призраки.

Анне, по существу, нечего возразить. Но у Перейро хороший нюх. На его чутье можно положиться, она настаивает на своем предостережении. Возможно, что тут примешивается и некоторая доля эгоизма. Если Зепп оставит работу в редакции «ПН», ей легче будет, когда понадобится, уговорить его поехать в Лондон. Во всяком случае, если он уйдет из «ПН», он сможет снова посвящать больше времени музыке, которая всегда так связывала их. Она поэтому была бы рада, если бы он устранился, прежде чем его устранят, и она повторяет свое предостережение. К сожалению, она не вполне владеет собой, она говорит недостаточно спокойно и убедительно. Зепп догадывается о ее скрытых мыслях и постепенно сам впадает в недовольный и запальчивый тон. Разговор, начатый с такими добрыми намерениями, ни к чему не приводит.

И все-таки предостережение Анны встревожило Зеппа. Он рассказал Эрне Редлих, какие слухи ходят о Гингольде. Эрна отнеслась к этим слухам не так легко, как он думал. Явного доказательства бесчестных замыслов Гингольда, конечно, нет. Но верно то, что он все энергичнее вмешивается в редакционные дела и все больше придирается к редакторам; ведь Гингольд умеет считать; газета расходится хорошо, тираж увеличивается, отдел объявлений все разрастается, значит, состав редакции вполне отвечает требованиям читателей. Откуда же вечное брюзжание Гингольда? Какие темные намерения за этим кроются?

Зепп размышлял. Урезанный аппарат «ПН» требует от каждого редактора отдела, чтобы он всего себя отдавал работе; к тому же редакторы обременены личными заботами. Издателю следовало бы их щадить, поощрять, ободрять. Вместо этого Гингольд изводит их раздражающими, нелепыми придирками. Несмотря на то что финансовое положение газеты явно улучшилось, Он и не думает повысить оклады, как не раз обещал. Опытный коммерсант, он не может не знать, что его вечные жалобы, его скаредность приводят к противоположному результату. Эрна Редлих права: почему, с какой целью он придирается к редакторам?

Зепп с обычной откровенностью поделился своими сомнениями с Гейльбруном. Гейльбрун, конечно, тоже заметил, что в последнее время Гингольд больше обычного старается влиять на работу редакции. Он, Гейльбрун, полагает, что за Гингольдом стоит крупный концерн, который хочет использовать газету для пропаганды определенных политических и экономических интересов. В таких случаях небольшие газеты часто представляют много преимуществ. Гингольд по характеру придира, и с этим приходится мириться. Но смешно предполагать, что он собирается изменить политическое направление «ПН». Тот, кто распространяет подобные слухи, очевидно, заразился общим эмигрантским психозом и видит за каждым безобидным словом козни нацистов.

— Я, Франц Гейльбрун, — заявил он успокоительным и авторитетным тоном, — ни в коем случае не потерплю ни малейшего вмешательства Гингольда в мою политику. Выкиньте из головы эти пустяки, дорогой Зепп, — прибавил он величественно. — Можете быть уверены: я скорее уйду сам, чем позволю удалить вас.

Анна в последнее время все теснее сближалась с Гертрудой Зимель. Перед окружающими обе женщины старались сохранить бодрый, веселый вид светских дам. Наедине они себя не насиловали и уже не скрывали друг от друга борьбы, которой были наполнены их безотрадные будни. Они возмущались, жаловались на свою судьбу, а иногда утешали друг друга.

У Гертруды Зимель не было определенной профессии, но день ее был загружен множеством мелких дел. Доходы Зимелей все сокращались, однако они по-прежнему вели дом на широкую ногу и принимали у себя многочисленное общество. Это утомляло. Надо было сохранять уверенный вид, когда уверенности не было; не сегодня-завтра их шаткая материальная основа могла рухнуть. Вечера у Зимелей были приятны, там можно было встретить людей с образованием и вкусом. Немного музицировали, болтали, позволяли себе роскошь рассматривать мир не с эгоцентрической точки зрения катящегося вниз эмигранта, а с должной высоты.

Анна была по природе общительна, она хорошо чувствовала себя в этом кругу и часто проводила вечера у Зимелей. Иногда ей было неприятно, что сама она не может собирать у себя друзей, как бывало в Германии. Но она знала, каких усилий стоило Гертруде Зимель поддерживать этот светский образ жизни, и порой почти с удовлетворением угадывала в доме Зимелей ту же боязнь, от которой у нее так часто сжималось сердце в эти месяцы: «Не в последний ли раз?»

Если Гертруде удавалось рано освободиться, она заходила за Анной к Вольгемуту. Иногда к ним присоединялась Элли Френкель, и они вместе проделывали часть пути. В эти летние месяцы Элли Френкель день ото дня хорошела; она легкомысленно порхала, щеголяя изящными платьицами. У нее теперь был новый друг. Но она не дала отставки и своему несимпатичному доктору Вендтгейму, она обеспечила себе тыл. Да и с Вольгемутом по-прежнему кокетничала; его она заставляла томиться ожиданием, и он становился все нервнее, а каламбуры его — все более злыми. Элли относилась к своей работе небрежнее, чем прежде, и за ее упущения обычно расплачивалась Анна. Она мирилась с этим. Но иногда досадовала, что сама накликала на себя неприятности, а о Лондоне ей страшно было и подумать. Элли повезло; все вокруг катились под гору, и только ее вынесло наверх.

Однажды вечером Анна задержалась у Вольгемута позже обычного. Ей надо было подсчитать неоплаченные счета, и она обрадовалась, когда телефонный звонок Гертруды Зимель прервал ее невеселую работу. Гертруда спрашивала, можно ли зайти за Анной, есть важные новости. Она пришла, они отправились в Булонский лес, и здесь Гертруда начала рассказывать.

Доктор Зимель вложил часть своего состояния в предприятие, которое устанавливало повсюду во Франции, главным образом в ресторанах и кафе, автоматы с выигрышами. Опустив монету, можно было с помощью различных крючков выудить выигрыш — флакон духов, плитку шоколада и тому подобное. Но удастся ли что-нибудь выудить — это на девяносто девять процентов было делом случая и лишь на один процент делом ловкости. Между тем автоматы такого рода запретили, и Зимелю пришлось заручиться удостоверениями экспертов, что его аппарат рассчитан на ловкость, а не на удачу; только при помощи этих удостоверений, подкрепленных обильными взятками, ему удалось добиться концессии. Некоторое время дело процветало. И вдруг сенатор Годиссар, у которого были свои автоматы в общественных местах, почуял, что зимелевские автоматы, пользовавшиеся большим и растущим успехом, вредят его интересам. Сенатор без особого труда добился запрещения аппаратов Зимеля. Мало того, Годиссар, человек влиятельный и мстительный, затеял даже дело о подкупе, со дня на день может разразиться скандал, Зимелю угрожает не только разорение, но и высылка.

Что скажешь на это? Молча шли рядом обе женщины. Воздух был влажен и тяжел, вечер еще не наступил, но очертания всех предметов уже расплывались в волнах испарений и сумеречном свете. На газон и деревья Булонского леса меланхолическим покровом ложился туман.

Анна была печальна. Ее угнетало не только горе подруги; в широком гостеприимстве Зимелей ей чудился последний отголосок былой жизни в Германии. Теперь уходило и это. Когда-нибудь должен же быть последний раз.

Они бесцельно шли, попали в маленький зоологический сад. Грустно брели, обмениваясь односложными словами. Сумерки сгущались, аллея, по которой они проходили, не была освещена.

Они остановились посмотреть на слонов. Как допотопные чудища, расплываясь в тумане, стояли исполинские животные на самом краю своих владений, у рва, который отделял их от мира. Их было четыре; каждый из них со странной равномерностью поднимал и опускал одну переднюю ногу в пустоту. Они не могли не знать, что попадут в пустое пространство, они много тысяч раз убеждались в этом и все же невольно вновь и вновь опускали ногу в пустоту, которая вела к свободе. Ритмическим движением поднимали они ногу, все четыре — переднюю правую ногу, и с той же странной равномерностью размахивали хоботом. Так они качались взад и вперед, угадываемые только по контурам, тяжелые и громадные, похожие на тени, серые на сером, в тумане и во мгле. Бесконечно печальна была эта картина, безнадежна. Уныло глядели на нее обе женщины, уныло побрели они домой.

После успеха «Персов» Анна думала, что дела их, по крайней мере материально, пойдут в гору. Но все опять застыло на мертвой точке, а в последние дни Анна с тревогой видела, что переписка Вольгемута с Лондоном становится все более оживленной. Говоря о своем лондонском коллеге, Вольгемут уже называл его не Симпсоном, не сэром Джемсом, а Джимми и Симпси. И вот наступил день, когда Вольгемут и в самом деле сообщил ей, что договор с Джимми заключен и что в сентябре он переедет в Лондон. Анна с трудом выжала из себя лишь сухое «поздравляю», и тогда он повторил, откашливаясь, без особого подъема свое предложение взять ее в Лондон. Она ясно чувствовала, что он надеется на ее отказ, на то, что она даст ему предлог взять вместо нее Элли Френкель.

Выходит, думала она мрачно, Зепп и Ганс были правы, когда не хотели менять «Аранхуэс» на лучшую квартиру и мадам Шэ — на более дорогую прислугу. Прав был Зепп и в том, что зубами и ногтями цеплялся за свое положение в «ПН». Теперь, значит, будет еще труднее держаться на поверхности. Они обречены навсегда остаться в «Аранхуэсе».

— Надеюсь, вы дадите мне несколько дней на размышление? — спросила она.

— Пожалуйста, пожалуйста, — галантно прогудел доктор. — Но я был бы вам очень обязан, если бы вы как можно скорее сообщили мне ваше решение.

Лишь по дороге домой она до конца поняла, что значило для нее решение Вольгемута. Они останутся в «Аранхуэсе»? Они обречены остаться там? Да они еще рады будут остаться в «Аранхуэсе». Безработица растет. Даже Перейро, человек с весом и благожелательно к ним настроенный, все еще не может достать ей трудовую карточку. Нелегко будет получить новую работу, и, какая бы она ни была, оплачиваться она будет хуже, чем работа у доктора. Другого выхода нет. Зеппу придется идти на все, всячески избегать ловушек Гингольда и держаться за «ПН»; ведь весь их бюджет будет строиться на его заработке.

Нет, нет, нет. Этого она не хочет. Она вдруг поняла, как она горда тем, что до сих пор была опорой для Зеппа и Ганса. Все ее существо возмущается против мысли, что ей придется прозябать в Париже без работы. Этого она не вынесет. Ничего другого не остается: надо переехать в Лондон. Зепп поймет, согласится, она убедит его.

Спокойно и разумно излагает она Зеппу мотивы, говорящие в пользу переселения. Хоть он и потеряет свой оклад в «ПН», но она будет зарабатывать по-прежнему, это гораздо важнее. Дело не только в том, что ее заработок больше, но Вольгемут настолько же надежен, насколько Гингольд ненадежен. Будь это не так, доктор не предложил бы ей поехать с ним в Лондон.

Говоря это, она думает о том, как хорошо было бы для них обоих начать в Лондоне новую жизнь. Все тогда наладится.

Он вернется к музыке, они снова сблизятся. Жизнь опять наладится.

Конечно, она скрыла от Зеппа эти мысли, она не хотела вносить в разговор сентиментальные ноты. Но надежда на лучшую жизнь в Лондоне придает ей силы, она говорит красноречиво, убедительно. После блестящего успеха «Персов» можно рассчитывать, говорит она, что в недалеком будущем он своей музыкой сможет прокормить их всех. Конечно, политическую работу придется оставить, но не говорил ли он сам, что хорошая музыка и есть хорошая политика? А писать время от времени статьи для «ПН» можно будет и в Лондоне. Она находит ясные и простые слова, она говорит тепло и очень спокойно.

Мягкое, дружеское настроение Зеппа прочно держалось все эти дни. Он и сегодня не раздражителен, он даже хорошо настроен и сговорчив. Но ехать в Лондон — об этом он и слышать не хочет, он не уедет из Парижа, и если он не говорит ей этого ясно и недвусмысленно, то только щадя ее, из боязни сцен, по нерешительности.

Он, конечно, понимает, что Анна рассуждает здраво. Но мысль о переселении в новый, большой, чужой город гнетет его так, будто теперь только начнется настоящее изгнание. Его инертность, его боязнь перемен, его склонность предоставлять события их естественному течению, вся его мюнхенская натура восстает против той затраты энергии, которой требует от него Анна. Как продолжать в Лондоне борьбу за Беньямина без газеты? Как вообще, сидя в Лондоне, заниматься политикой? Как Анна представляет себе это? И что же — потерять своих последних друзей, Чернига, Рингсейса, сослуживцев по «ПН», всех своих Бергеров, и Пфейферов, и Вейсенбрунов, и музыкального Петера Дюлькена? А его политические начинания — бросить их? Но, перебирая про себя эти мотивы, он понимает, что их не противопоставишь крепким доводам Анны.

— У меня нет ни малейшей охоты покинуть Париж, — просто говорит он, не утруждая себя поисками аргументов.

— Но было бы крайне неразумно оставаться в Париже, — спокойно и деловито подводит итог Анна. Он благодарен, что она не возмущается, не настаивает.

— Я все обдумаю, — обещает он, стараясь закончить разговор и уклониться от решения, — еще есть время.

— Времени немного, — настойчиво замечает Анна, — доктор торопит.

— Потерпи, старушка, — просит он сердечно, ласково, как ученик, выпрашивающий у учителя свободный день. — Неужто я должен сейчас же сказать «да»? Немедленно? — Он кладет ей руку на плечо, и на этот вечер разговор заканчивается.

 

19. Цезарь и его счастье

За что бы ни брался Визенер, опасность, которую навлек на него этот сопляк Рауль своей затеей, обступала и обволакивала его со всех сторон, как тяжелый, удушливый ветер с юга. Больше всего раздражало его, что приходится ждать сложа руки, что ничем нельзя оборониться от близкой беды. Шпицци уже составил докладную записку о встрече «Жанны д'Арк» и «Юного Зигфрида», германские инстанции утвердили проект, французские любезно шли навстречу: назначение молодого Шасефьера руководителем французской делегации было почти решенным делом. С большим трудом удалось Визенеру на время задержать опубликование сведений о предстоящем слете. Но через неделю, через две общественность узнает о слете, имя Рауля будет названо, «Новости» опять поведут атаку на Визенера и на этот раз будут еще более ядовитыми. Он поплатится за то, что порекомендовал Гейдебрегу такой сверххитроумный прием борьбы против этой грязной газетки. Следовало просто купить Гингольда самым обыкновенным, грубым образом и сразу заткнуть глотку этим писакам из «ПН».

Он заставлял себя работать над «Бомарше», но приподнятое настроение последних недель развеялось как дым. Присутствие Марии только усиливало его нервозность. Раз уж не было возможности откровенно поговорить с Леа, ему хотелось рассказать Марии о своих страхах, услышать от нее слова утешения, разыграть перед ней беспечность. Но, разумеется, именно сейчас, когда он нуждался в ее поддержке, она отвернулась от него и оставила его наедине с его Historia arcana.

Мария работала не за страх, а за совесть. Она никогда не уставала говорить с ним о «Бомарше». Она отыскивала для него литературу, о которой он без нее и не знал бы, обращала его внимание на «мертвые» места, ошибки, противоречия. Но о тех трудностях, которые угрожали его карьере, она не говорила ни слова. Тщетно пытался он шутками и откровенными намеками заставить ее высказаться. Умышленно, чтобы ее раззадорить, не скрывал от нее своих махинаций против «Парижских новостей» и позволил глубоко заглянуть в лабораторию его интриг. Он зашел так далеко, что даже диктовал ей директивы для своего агента Лейзеганга — лишь бы довести ее до возмущения. Но она только отмалчивалась с брезгливым видом.

Наконец он не выдержал. Диктуя «Бомарше» — она как раз закладывала новую страницу, — он вдруг прервал работу.

— Да скажите же наконец что-нибудь, — потребовал он. — Вы, конечно, не одобряете моих директив Лейзегангу. Вы, конечно, считаете, что если слет молодежи и назначение Рауля кончатся крупным скандалом, то это будет мне поделом. Так скажите же что-нибудь, — повторял он настойчиво, уже совершенно не владея собой.

Мария не сняла с клавишей красивых бледно-смуглых рук, но с гневом посмотрела на него через плечо.

— Незачем мне вступать с вами в долгие пререкания, вы и так достаточно хорошо знаете мое мнение, — сказала она.

— Нет, не знаю, — солгал Визенер. — По-моему, это не по-дружески сидеть тут и донимать меня молчанием.

— А почему бы мне обращаться с вами по-дружески? — возразила Мария.

— Скажите, что вы думаете обо мне и моих действиях против «ПН»? — бурно настаивал Визенер. — Нехорошо и для вас, и для меня, что вы молча глотаете свой яд.

— Это не яд, — возразила Мария почти печально.

— Да говорите же, — настаивал Визенер. — Вы считаете подлостью то, что я делаю? — спросил он нетерпеливо, с некоторой иронией.

— Самое отвратительное, — сказала Мария, — это то, что вы все делаете наполовину. Ведь вы с самого начала знали, что нельзя сохранить и то и другое — и ваши отношения с мадам Шасефьер, и ваше положение в национал-социалистской партии. Но вы не могли принять решения, вы пробавлялись компромиссами. Все у вас наполовину, — возмутилась она, и Визенер понял, что наконец выливается наружу то, что она долго копила в себе. — Если вы совершаете порядочный поступок, то делаете это с ироническим подмигиванием, как бы стыдясь. А если делаете что-нибудь подлое, то так этим хвастаете, что сразу видно: совесть у вас неспокойна. А я-то думала, что вы мужчина. Вы так мне несимпатичны, что я и выразить этого не могу.

— Благодарю, — сказал Визенер. — Теперь мне по крайней мере все ясно. Воздух несколько очистился, мы можем продолжать работу над «Бомарше».

Но он продолжал думать о том, что сказала Мария. Он пространно писал об этом в Historia arcana. Когда Леа, мило и насмешливо улыбаясь, смотрела на него с портрета, он вкладывал ей в уста слова Марии.

В редакцию «ПН» поступило анонимное письмо с сообщением о предполагаемой встрече между французским союзом молодежи «Жанна д'Арк» и германским союзом «Юный Зигфрид». Письмо было написано лицом явно осведомленным. В нем содержались точные данные, отчасти поддававшиеся проверке, а также точная программа проектируемого слета молодежи и копии некоторых официальных документов.

В письме было указано, что в качестве руководителя французской делегации намечен молодой Рауль де Шасефьер. Сообщение это сопровождалось комментариями. Анонимный автор указывал, что нацист Эрих Визенер — частый гость на улице Ферм, что между юным господином де Шасефьером и Визенером существует поразительное сходство. Автор письма подчеркивал пикантность этого назначения. С одной стороны, именно благодаря близким отношениям к нацисту Визенеру Рауль де Шасефьер был до известной степени живым символом франко-германского сближения. С другой стороны, соответствующие французские инстанции, по-видимому, позволили себе шутку, назначив руководителем делегации человека, в жилах которого есть и капля еврейской крови.

В редакции «ПН» анонимным письмам обыкновенно не придавали значения. Тем не менее это письмо Гейльбрун прочел внимательно. Не было ли здесь ловушки? Нет, ловушки не было. Он решил использовать данные анонимного письма.

Он и Визенер были старые враги. Между газетой Визенера «Вестдейче цейтунг», виднейшей демократической газетой Веймарской Германии, и «Прейсише пост», самым влиятельным демократическим органом столицы, существовало острое соперничество. Гейльбрун давно уже презирал Визенера как сноба, эстета и беспринципного человека, а Визенер презирал Гейльбруна за вульгарность. То, что Визенер изменил демократии и перешел на сторону фашизма, было для Гейльбруна торжеством, моральным удовлетворением. И он был очень разочарован, убедившись, что Визенер, даже когда распространилась весть о его ренегатстве, все же нисколько не утратил своего авторитета. Его статьи по-прежнему цитировались мировой печатью, он жил, окруженный почетом и блеском, ни одна душа не поставила ему в вину его явную продажность. Визенер стал для Гейльбруна воплощением всей гнусности мира.

Изучив анонимное письмо, он с радостью принялся заготовлять ядовитое снадобье для ненавистного Визенера. Он понимал, что его прежняя статья была слишком неуклюжа. Теперь в руках у него лучшее, более острое оружие. Теперь он не только даст волю своему сердцу, он напишет статью не только в расчете на эмигрантов, — он уничтожит врага. И он взялся за перо. На этот раз он писал для тех, от кого зависели Визенер и его проект юношеского слета, он писал для заинтересованных французских инстанций, для германского посольства, для недругов Визенера из среды его единомышленников. Он осторожно дозировал яд, ограничиваясь деликатными намеками, которые были понятны только посвященным, но тем вернее действовали.

В ответ на тяжелый удар Визенер как-то внутренне сковывал себя непроницаемой броней и становился холодным, спокойным. То мертвенное равнодушие при полной ясности сознания, с которым он читал статью Гейльбруна, почти испугало его самого. Он деловито отметил, как хорошо написана статья, он сам не мог бы написать ее более тонко. «Придется пересмотреть мое суждение об этих людях, — думал он. — Я всегда называл их шмоками, продажными писаками. Но это не продажные писаки, они не пишут по заказу. Однако с их прообразом, с журналистом Эллесом, у них все же есть нечто общее. Они сентиментальны, в них есть чудаковатая взбалмошность детей гетто. Кстати, как мало людей знают, что Эллес был прообразом для фрейтаговского Шмока. Я действительно необычайно начитан и могу положиться на свою память».

Визенер читал, а между тем логика и интуиция ни на минуту не изменили ему, он ясно видел, как подействует атака Гейльбруна на его, Визенера, друзей и врагов. Он видел лицо посла, читающего статью, лицо Шпицци, лицо Леа, лицо Гейдебрега.

— Ватерлоо, — подвел он итог своим мыслям и чувствам, — это станет моим Ватерлоо.

Желая незамедлительно себя проверить, Визенер позвонил Гейдебрегу. Он не знал, чем мотивировать свой звонок, если Гейдебрег подойдет к телефону, но был убежден, что ему не придется ломать над этим голову. Случилось именно так, как он предвидел: Гейдебрег не подошел к телефону. Даже тон, которым секретарь ответил ему, был именно тот, какого он ожидал. Да, да, все было так, как он ожидал. Он положил трубку, кивнул головой, мудро, покорно, со слабой улыбкой.

Итак, значит, кончено. Удар обрушился. Но это хорошо. Ожидание, как всегда, было хуже самой катастрофы, и теперь он спокоен, почти весел.

В ту минуту, когда ему бросилось в глаза его имя в «ПН», он собирался уходить. Его трость еще стояла, прислоненная к креслу. Он взял ее в руки. В костюме для прогулки, с тростью в руке, он ходил по библиотеке, по своему кабинету, машинально наблюдая, как широкие каблуки его ботинок отпечатываются на мягком ковре.

Сотни раз говорил он себе сам, говорила ему и умная Мария, что он не сможет удержать и то и другое, что в один прекрасный день ему придется выбирать между Леа и своей карьерой. Более двух лет он уклонялся от окончательного решения. Хорошо, что теперь судьба решила за него. Как она решила — за него или против него? Это еще далеко не ясно.

Быть горячим или холодным, только не теплым. Визенер почти с облегчением думает о том, что теперь вечные колебания кончились. Он выпрямляется, откидывает назад плечи, рассекает тростью воздух. Словно тяжелая ноша лежала на нем, теперь он даже физически чувствует себя лучше.

С его карьерой, значит, кончено. Хочет он или не хочет, надо ограничиться личной жизнью. Личная жизнь — это Леа. Может ли он так уж твердо рассчитывать на нее? Разве он уже забыл телефонный разговор после первой статьи в «ПН»? Вторая статья, надо думать, подействует иначе. Вполне возможно, что Леа теперь будет на его стороне решительнее, чем когда бы то ни было. Тот факт, что «ПН» вторично печатают статью с мерзкими нападками на него, покажет ей, что ее смутное подозрение, будто он что-то затеял против «ПН», ни на чем не основано. Эти соображения подбадривают его.

Пришла Мария.

— Ну, — спрашивает Визенер подчеркнуто весело, — теперь вы довольны, Мария? Теперь, значит, конец колебаниям и компромиссам. Конец политике, конец карьере. Возможно, что у меня заберут даже «Вестдейче». Я думаю, это будет великолепно, Мария, Теперь мы займемся только серьезными делами. Литература, и ничего больше. Вот только одного не знаю, не окажусь ли я в близком будущем на мели, придется сократить вам жалованье. Вы тогда останетесь у меня, Мария?

— Бросьте глупые шутки, — резко ответила Мария, но давно уже в ее тоне не было такой сердечности.

Затем Визенер принялся диктовать «Бомарше». Он не хотел больше думать о «продажных писаках» и их жалких подвохах, не хотел думать о мерзкой политической лавочке. Он работал над «Бомарше» — сосредоточенно, с подъемом и очень успешно.

Вечером он отправился на улицу Ферм. Он был в лучезарнейшем настроении. С радостью думал о том, как покажет Леа, что он неуязвим. Ему уже казалось заслугой с его стороны, делом свободного выбора, что он отказался от политики и решил всецело посвятить себя Леа и своей литературной работе.

На улице Ферм он застал суетящихся слуг. Дом приказано было к вечеру запереть, Леа уехала в Аркашон.

Первый раз Леа предприняла поездку, не известив его об этом.

После появления статьи в «Парижских новостях» ответственные за встречу молодежи инстанции стали собирать сведения о Рауле де Шасефьер и Эрихе Визенере. В посольстве на улице Лилль и в «Немецком доме», парижской резиденции гитлеровцев, оживленно дискутировали, комментировали, телефонировали. Гейдебрег мрачно сидел в отеле «Ватто» и никого к себе не допускал. Шпицци вел себя умно: он вежливо сожалел о случившемся, но не позволял себе никаких выпадов против Визенера. Он сохранял пассивность, он знал: что бы ни случилось, дело обернется в его пользу. В конце концов предполагаемая встреча «Жанны д'Арк» с «Юным Зигфридом» была отложена на неопределенное время, как и решение вопроса о дальнейших переговорах с Гингольдом.

Широкой огласки все это пока не получило, так как о предполагаемом слете молодежи еще ничего не появлялось в печати. Вообще статья Гейльбруна не имела видимых последствий. Никто не призывал Визенера к, ответу и не требовал у него объяснений.

Действие, произведенное атакой Гейльбруна, было неприметнее, глубже, страшнее. Вокруг Визенера образовалась пустота; никто из тех, кто представлял для него интерес, к нему и глаз не казал. Немилость, таким образом, становилась гораздо более ощутимой, чем если бы она была объявлена во всеуслышание. Все вокруг продолжало идти своим чередом, прибывали груды писем, весь день звонил телефон; но никто из тех, от кого зависело решающее слово, никто из тех, кто был ему дорог, не подавал голоса.

Прежний Визенер не примирился бы с этим молчанием, не сложил бы оружия. Он все пустил бы в ход, он дрался бы, он не жалел бы сил, только бы пробить эту проклятую стену молчания. Сделал бы попытку повидаться с Гейдебрегом, с послом, с Герке, объясниться с ними. Писал бы, телеграфировал, телефонировал Леа. Теперешний Визенер, Визенер этого июля, ничего подобного не предпринимал. Он с какой-то судорожной веселостью убеждал себя, что такая жизнь без оков и без ответственности очень приятна. Он завернулся в вату, чтобы ничего не чувствовать и ничего не слышать. Разве не замечательно, что его оставляют в покое и что ему не приходится бесконечно балансировать на канате? Это была подлинная свобода. Он работал неутомимо, с подъемом, и работа удавалась ему. Он шутил с Марией, льнул к ней, ему казалось, что дружба с ней не такой уж малоценный дар. Он так тщательно скрывал от самого себя досаду, гнев и разочарование, что не поведал о них даже своей Historia arcana.

Началась вторая половина июля, становилось очень жарко. Весь Париж был за городом; при желании Визенер мог бы приписать сезону пустоту, которая образовалась вокруг него. Сам он обычно в это время бывал на море или в горах… В этом году он остался в Париже. Марии он сказал и в Historia arcana записал, что счастлив работать без всяких помех в знойном пустом городе.

Надо было глубоко заглянуть в него — глубже, чем он сам был в состоянии, — чтобы понять, как сильно недоставало Визенеру его любимого занятия, политических интриг, и каким горьким лишением было для него отсутствие Леа. С виду он казался человеком, который нашел свое призвание и живет в согласии с самим собой. Свои обязанности журналиста он выполнял кое-как, полагаясь на привычную виртуозность и многолетний опыт, и главным образом работал над «Бомарше». В часы досуга он встречался с парижскими знакомыми, которые еще оставались в городе, флиртовал с кем придется, а с наступлением вечерней прохлады ездил с Марией в Булонский лес или в окрестности города, чтобы поужинать где-нибудь под деревьями или на берегу реки. Казалось, он ведет веселую, размеренную, трудолюбивую, наполненную до краев жизнь.

И вот, когда он уже заканчивал «Бомарше», произошло событие, круто нарушившее ход его счастливой, размеренной работы. Был сформирован германо-швейцарский суд для рассмотрения дела Фридриха Беньямина, и в таком составе, что берлинское правительство лучшего и желать не могло. Из трех нейтральных третейских судей, имеющих решающее значение, один был финн, другой венгерец, то есть как раз представители стран, правительства которых, безусловно, симпатизировали методам третьей империи. Это был успех третьей империи и большой личный успех Гейдебрега, руководившего тактическими мерами рейха в этом деле.

Прочитав газетное сообщение, Визенер просиял. Полное торжество Германии и Гейдебрега означало полное поражение эмигрантов. В особенности это касалось писак из «Парижских новостей»; в борьбе за Фридриха Беньямина они были застрельщиками. Такой благоприятный для Германии состав суда показывал, насколько бессильны эмигрантские писаки со всеми их международными связями. Писания Гейльбрунов и Траутвейнов — стилистические упражнения, не больше, никто из власть имущих не принимает их всерьез. Успех Гейдебрега и Германии в деле Беньямина для него, Визенера, означал реабилитацию. Если «Парижские новости» даже в деле Беньямина, несмотря на поддержку всей мировой печати, достигли столь немногого, то какое могли иметь значение их ядовитые выпады против него лично, выпады, так и оставшиеся незамеченными.

Мало того, новый успех третьей империи показывал, как правильна была тактика, которую он, Визенер, рекомендовал в отношении «ПН». Единственное возражение против его плана прибрать к рукам «ПН» и использовать в своих интересах этот с виду нейтральный и даже враждебный орган заключалось в том, что избранный им метод очень затяжной, он оставляет «ПН» время для новых атак. Но оказалось, что даже на шум, поднятый «ПН» вокруг дела Беньямина, мир не обращает никакого внимания. Значит, вполне можно было разрешить себе медленно и постепенно прибирать к рукам эту газету, не обращая внимания на атаки, которые она еще успеет предпринять. Вот почему сообщение о составе третейского суда было личным торжеством Эриха Визенера.

Ему понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы сделать эти выводы. Едва только он прочел газетное сообщение, всю его отрешенность как рукой сняло, как рукой сняло все планы тихой и спокойной литературной деятельности. Тучи рассеялись, он ожил, он сиял. Сотни проектов рождались в его голове, — журналистских, политических. Глупо было с его стороны думать, что судьба свалила его, обрекла на прозябание, на жизнь в тихой заводи. Напротив, только теперь враги и убедятся, что не могут причинить ему никакого вреда. Жалкие нападки писак только показали, что он неуязвим.

Был поздний вечер, окна были открыты настежь, в комнату проникала ночная прохлада, у его ног мерцали огни Парижа. «Ты везешь Цезаря и его счастье», — тихо сказал Визенер, возбужденный, радостный, и, так как он был начитанным человеком и снобом, он произнес эти слова по-гречески, как они были написаны Плутархом. Затем он закрыл окна и начал вертеть ручки радиоприемника, ему захотелось музыки. И тут ему опять посчастливилось. Он услышал звуки, которые очень любил. Из Швейцарии передавали Пятую симфонию — это входило в программу организованного в этой стране музыкального фестиваля, и дирижировал капельмейстер Натан.

Эрих Визенер удобно уселся в свое глубокое кожаное кресло и стал слушать. В кипении звуков, то грозных, то трепетных, проносились перед ним все тайны мира: вина, и страх, и суд, и поражение, и страсти, и покой, и блаженство, и возмущение, и торжество. Противники дирижера Натана порой упрекали его в том, что у него слишком мягкая манера; сегодня она не была мягкой. Ему оказали небывалый прием в Нью-Йорке; но сегодняшний концерт, передававшийся многими радиостанциями, слушали и свои, немцы. Ему это было известно, и он не был слишком мягок в этот вечер. Он был влюблен в свою Пятую, он заставил греметь и кипеть в ней свой гнев, рожденный наглым разгулом насилия, он заставил трепетать и звенеть в ней свою надежду на победу правды в мире.

Эрих Визенер, сидя в глубоком кожаном кресле своего парижского кабинета, слушал. Он был музыкален, он наслаждался каждой деталью, он радовался тому, что дирижирует именно Натан, и тому, как он дирижирует. Натан был великим музыкантом, хорошо, что именно он, изгнанник, украсил своей музыкой его, Эриха Визенера, триумф. Пусть Леа иронически улыбается, глядя на него сверху вниз: мир устроен великолепно, Визенер превосходно чувствует себя в нем.

 

20. Штаны еврея Гуцлера

Назавтра, когда пришла Мария, Визенер, сияя, спросил:

— Чего бы вы пожелали, Мария? Мне хотелось бы что-нибудь подарить вам.

— Что случилось? — удивленно спросила Мария.

— Кое-что случилось, — весело сказал Визенер. — Но разве вы сами не заметили?

Мария не заметила. До того как в Визенере произошел внутренний перелом, она, вероятно, сделала бы те же выводы, что и он, из сообщения о составе третейского суда. Но теперь, веря в серьезность этого перелома, она не обратила внимания на газетное сообщение и не задумалась о том, какое влияние оно может иметь на карьеру Визенера. Он со своей стороны не собирался ее надоумить. Он только усмехнулся, весь во власти своего нежданного счастья. Вместо того чтобы взяться за рукопись «Бомарше», он сегодня продиктовал ей фельетон для «Вестдейче» — некоторые свои мысли по поводу заминки в воздушном вооружении Франции. Целью статьи было показать немцам, что демократическому режиму, который находится в зависимости от рабочих своей страны, неизбежно придется спасовать перед авторитарным режимом. Конечно, Визенер был слишком тонким журналистом, чтобы грубо выложить эту основную мысль; он удовольствовался тем, что подвел к ней своих образованных читателей посредством целой гаммы искусных и коварных намеков. Мария, стенографируя, крепко сжала губы. Господи, что же это случилось? Человек, диктовавший ей статью, был прежний бессовестный, ни во что не верящий карьерист и спекулянт, а не вчерашний писатель Визенер, который нашел самого себя и свое настоящее призвание. На ее красивом лице отразились гнев и разочарование. Все утро она оставалась замкнутой и враждебной. Его это не очень сердило. Он чувствовал себя сильным, он был уверен, что снова завоюет Марию.

В течение дня выводы, которые он сделал из сообщения о третейском суде, подтвердились. Время опалы миновало; люди торопились снопа вступить с ним в контакт. Ему позвонили с улицы Лилль, которая последние недели хранила ледяное молчание: оттуда с большим интересом справлялись о его мнении по одному в высшей степени безразличному вопросу. От Шпицци пришла дружеская телеграмма из бернского Оберланда: не наскучил ли еще Визенеру душный Париж, не думает ли он взять отпуск и где-нибудь с ним встретиться. Но самое главное — и это было больше того, на что мог надеяться Визенер, ему позвонили из Биарица; в телефонной трубке раздался хорошо знакомый, низкий, скрипучий голос Бегемота.

— А, молодой человек, — сказал голос, — давно потерял вас из виду. Ну, что скажете? Приятные новости из Африки, а? Так сказать, удар по господам эмигрантам.

Гейдебрег, как и все, увидел в благоприятном составе третейского суда доказательство бессилия «ПН» и правильности рекомендованной Визенером тактики. То, что он мог возобновить с Визенером дружеские отношения, радовало его почти так же, как и собственное торжество.

Услышав в аппарате голос Гейдебрега, Визенер увидел его перед собой, точно живого; вот он сидит с заботливо приподнятыми полами сюртука. Визенер почти чувствовал его запах, ощущал на себе взгляд его белесых глаз — слава богу, этот взгляд теперь уж не так грозен, — и глубокое удовлетворение наполнило его при мысли, что Гейдебрег как бы вычеркнул из памяти все эти последние тяжелые дни и недели и снова называет его «молодым человеком».

Гейдебрег продолжал разговаривать в том же необычайно милостивом тоне. Он подробно расспрашивал, как чувствует себя Визенер, жалел, что тот остался в знойном Париже, вполне понимал его желание закончить «Бомарше» в тишине по-летнему опустевшего города, с интересом осведомлялся о том, как подвигается работа. Вернулся к пресловутым новостям из Африки и посоветовал несколько энергичнее взяться за «ПН». Он, понятно, не собирается учить ученого, по ему лично доставило бы удовольствие, если бы эти писаки были ликвидированы до его возвращения в Германию. Когда Визенер скромно-интимным тоном осведомился, решено ли уже, когда Гейдебрег вернется в Берлин, Гейдебрег сказал, что окончательного решения еще не принял; но он сообщит об этом Визенеру, когда вопрос выяснится. Мимоходом, дружески, с благожелательной откровенностью Гейдебрег прибавил: что касается его планов на ближайшее время, то Биариц ему надоел и он намерен провести остаток своего отпуска в Аркашоне.

Слово Аркашон кольнуло Визенера. Его самого тянуло туда. Не будь Леа так своенравна, он отправился бы в Аркашон первым же воздушным рейсом.

— А вы, молодой человек, — спросил Бегемот, — не соберетесь ли и вы туда?

Хитрость это или невинное любопытство?

— Соблазнительно, конечно, раз и вы там будете, — выдавил из себя Визенер любезный ответ. — Но я дал себе слово сначала закончить «Бомарше».

Оставшись один, он стал обдумывать разговор с Гейдебрегом, каждое слово, каждую интонацию. В кубке его радости осталась капля горечи: Гейдебрег может, поехать в Аркашон, а он нет. Как хотелось бы ему поговорить с Леа обо всем, что обрушилось на него за последние несколько недель. Никто не мог бы с большим пониманием разделить его ироническое удовольствие по поводу того, что кажущееся несчастье в конце концов обернулось для него счастьем. Жаль, что между ними стоит эта нелепая навязчивая идея, которую вбила себе в голову Леа. А не сесть ли без долгих размышлений в самолет, не добиться ли встречи с ней? Ведь события показали, как прав он был во всем с самого начала. Должна же она понять. Но на это он отважиться не может, это слишком опасно. Против призраков, против бредовых идей нельзя бороться разумом.

Во всяком случае, жаль, что к Леа едет не он, а Бегемот.

Но он быстро утешился, преодолел чувство досады. В дни уединения он говорил себе, что его деятельное раскаяние заставит Леа забыть то, что она раньше в нем порицала, что она оценит его победу над самим собой, аскетическую твердость, отрешение от политической суеты. Все эти недели он жил надеждой, что теперь завоюет Леа бесспорно и навсегда. И вот все позабыто; сделав смелое сальто-мортале, он строит свои расчеты на совершенно противоположных основаниях. Так же как несколькими днями раньше он считал порукой успеха у Леа свой политический крах, свой вынужденный отход от политики, теперь он черпал эту уверенность в том, что его политическое торжество обеспечит ему победу и над ней. И эта новая вера в победу была менее искусственна, чем прежняя. Прежние его расчеты были натяжкой, они строились на рискованных софизмах; новая надежда основывалась на убеждении, с которым он сроднился с тех пор, как стал смотреть на мир собственными глазами и делать собственные выводы из собственного жизненного опыта, — на глубоком убеждении, что ничто так не опьяняет женщин, как успех.

Гингольд, прочитав известие о составе третейского суда, был искренне огорчен плохим оборотом, который принимало дело Беньямина. Бог гневался на свой народ, он поражал его многими казнями, эдомитяне угнетали сынов Израиля, и теперь, по-видимому, в деле Беньямина архизлодеи одержат победу над праведниками.

Но как ни огорчало Гингольда это известие, он все же почувствовал некоторое удовлетворение. Дело в том, что последние недели были для Гингольда периодом внутренней неуверенности, какой он давно уже не знал. Вступив на крайне опасный путь, он сделал по этому пути еще один шаг, без которого мог бы обойтись. Раз ему удалось благополучно вызвать в Париж свою дочь и зятя, его обязанностью было удержать их в Париже, не отпускать обратно к архизлодеям. Не следовало обращать внимание на просьбы его дочери Иды, следовало оставаться твердым и не соглашаться на новый риск. Тогда он мог бы во всякое время отказаться от сделки с архизлодеями и направлять работу «ПН» так, как найдет нужным в интересах божьего дела. Теперь же — и притом по его вине — архизлодеи снова стоят над ним с бичом в руках. Правда, он верил в собственную изворотливость, верил, что сумеет, несмотря ни на что, довести дело с «ПН» до благополучного конца, к вящей славе бога и к собственной выгоде; но в глубине души его грызли сомнения, он опасался, что архизлодеи обрушатся на него, прежде чем он сумеет от них увернуться.

Поэтому при всем его огорчении новый, плохой оборот дела Беньямина доставил ему известное удовлетворение. Разве все это не подтверждает, что его редакторы не правы, что, действуя напролом, в конечном счете ничего не достигнешь, даже если на короткое время и привлечешь на свою сторону общественное мнение, и что, следовательно, правильна его теория: надо действовать осмотрительно и бороться с архизлодеями крадучись, хитростью, исподтишка. Как ни жалел он Фридриха Беньямина, самому ему этот новый удар дал новые силы, и, когда Лейзеганг вызвал его для разговора, он ждал этой встречи без страха, чуть ли не с задором.

Лейзеганг с его превосходным нюхом, знанием людей и вещей не подавал признаков жизни с тех пор, как появилась статья против Визенера. Но когда он прочел известие о благоприятном составе третейского суда, ему тоже сразу стало ясно, что теперь отношения между агентством по сбору объявлений Гельгауз и K° и «ПН» должны вступить в новую фазу: он тотчас же явился к Визенеру. Визенер, как он и полагал, поручил ему покрепче прижать «ПН».

Он с удовольствием возьмет сейчас за жабры этого достопочтенного Гингольда. «Слова круглы, дела квадратны», — процитировал он изречение одного национал-социалистского поэта. Его доверители, сказал он, не желают больше ждать, они хотят наконец видеть дела, и он настойчиво потребовал давно обещанных изменений в составе редакции.

Изменения в составе редакции были уступкой, которую Гингольд легко и охотно сделает архизлодеям. В глубине души он усмехался: все складывалось как нельзя лучше. Через три, самое большое, через четыре месяца он сможет опять выписать своих детей в Париж, не вызывая подозрений. Архизлодеям тем временем надо показать свое рвение и уволить Траутвейна, тогда они не будут возражать против отъезда его дочери и зятя, он даже сумеет за эти три-четыре месяца ликвидировать значительную часть своих берлинских дел с возможно большей для себя выгодой. А как только его дети очутятся в Париже, он сможет спокойно подумать о том, продолжать ли ему торг с архизлодеями или прервать его.

Пока надо обещать Лейзегангу одно — что он расстанется с Зеппом Траутвейном. Гингольд охотно шел на это, но, по своему обыкновению, долго вилял, юлил и показал себя мастером в искусстве говорить ни к чему не обязывающие вещи. Лишь когда Лейзеганг начал проявлять нетерпение, он изъявил согласие. Но Лейзеганг не удовлетворился неопределенным обещанием, он поставил Гингольду крайний срок — пятое августа. Гингольд не был недоволен тем, что его связывают столь кратким сроком, и, поколебавшись для виду, согласился и на это.

Несколько дней спустя по инициативе Зеппа в «ПН» появилась перепечатка судебного отчета из «Френкишер курир», руководящего ежедневного органа ссверобаварских национал-социалистов.

Отчет был озаглавлен «Штаны еврея Гуцлера». Он гласил:

«Как-то вечером, в декабре прошлого года, еврей Генрих Гуцлер из Гютенбаха, тридцати девяти лет, вошел на станции Шнайтах в поезд, отходящий в Зимельсдорф. Он подсел к двум еврейкам и разговорился с ними. Этим возмутился один из пассажиров, принявший Гуцлера за штурмовика. К своему ошибочному заключению пассажир пришел потому, что еврей Гуцлер, скотопромышленник, носил черные шевровые сапоги и коричневые штаны; коричневый же цвет — цвет фюрера, цвет его штурмовских штанов. Введенный в заблуждение пассажир уведомил группенлейтера зимельсдорфских национал-социалистов, а тот на мотоцикле помчался догонять Гуцлера, тем временем ушедшего пешком в направлении Гютенбаха; руководитель группы установил, что это — еврей, не штурмовик, и потребовал у него объяснений: как это он, еврей, возымел наглость носить такие штаны. На это обвинение еврей Гуцлер ответил пустыми отговорками, между прочим он сказал, что купил зги штаны задолго до переворота и велел выкрасить их в темный цвет, чтобы их нельзя было смешать со светло-коричневыми штанами штурмовиков. Но руководитель местной группы не удовлетворился этим и дал делу законный ход.

Этот факт стал предметом судебного разбирательства в Лауфе; суд приговорил еврея Гуцлера за грубое нарушение порядка к максимальному наказанию, допускаемому соответствующей статьей закона, — к шести неделям тюремного заключения. Гуцлер обжаловал приговор в провинциальный суд в Нюрнберг-Фюрте, который занялся этим делом уже как апелляционная инстанция. В качестве улики на столе перед судом лежали сильно, по-видимому, изношенные, рыжевато-коричневые штаны покроя так называемых бриджей. Обвиняемый, по требованию суда надевший эти штаны на время судебного разбирательства, чтобы в таком виде предстать перед свидетелями, в свою защиту снова указал, что купил штаны пять или шесть лет тому назад в одном нюрнбергском магазине готового платья: это были светло-коричневые спортивные штаны. В 1933 году он выкрасил их в темно-коричневый цвет по требованию крейслейтера местного отделения национал-социалистской партии, дабы не создавать впечатления, будто он носит форменные штаны штурмовика и дабы не подвергать себя риску попасть в концентрационный лагерь в Дахау.

Прокурор стал на ту точку зрения, что от постоянного употребления выкрашенные штаны снова выцвели, в особенности на коленях, и, таким образом, могли произвести впечатление форменных штанов штурмовика. Со стороны подсудимого было большой наглостью носить штаны в таком виде. Если бы подсудимый внимательно рассмотрел свои штаны, он сказал бы себе, что они кое-где выцвели и что, нося их в таком виде, он снова может вызвать недовольство, как это уже имело место в 1933 году. Во всяком случае, здесь проявлена дерзкая небрежность, которую вполне можно подвести под статью „грубое нарушение порядка“. Приходится пожалеть об отсутствии статьи, которая позволила бы наложить на подсудимого большую кару, чем шесть недель ареста. Согласно национал-социалистским чувствам народа здесь была бы уместна гораздо более суровая кара. Точно так же как свидетели, ошибочно принявшие подсудимого за штурмовика, так и другие пассажиры, возможно даже иностранцы, могли подумать, что штурмовик разговаривает в вагоне с еврейками. Ввиду всего этого необходимо отклонить жалобу обвиняемого с возложением на него судебных издержек.

Апелляционный суд признал, что оба свидетеля, показывающие против подсудимого, могли при искусственном освещении, которое было в поезде, а также при свете фар мотоцикла счесть штаны более светлыми, чем они кажутся при дневном освещении. Нельзя также не признать, что прежний светлый цвет этих штанов снова проступил наружу от действия времени и это придало им вид штанов штурмовика. То, что подсудимый все же продолжал носить эти штаны, должно быть рассматриваемо как возмутительная наглость. Исходя из этого, апелляционная жалоба подсудимого отклонена с возложением на него судебных издержек».

Этот судебный отчет из «Френкишер курир» Зепп Траутвейн перепечатал слово в слово, со всеми погрешностями против немецкой грамматики и духа немецкого языка, которые, следуя примеру фюрера, допустил автор. И многие читали этот отчет, и многим он доставил гневную радость.

Луи Гингольд, жадно выслеживавший ненавистного Зеппа Траутвейна и искавший предлога для решительных мер против него, придрался к этой перепечатке. Можно ли заполнять драгоценные столбцы «ПН» такими пустяками, вместо того чтобы давать общую углубленную характеристику антикультурных тенденций национал-социализма? Да это просто неприлично.

Тесно прижав руки к туловищу, сидел он за своим письменным столом, косился из-под очков на Траутвейна и разъяснял ему, насколько он не прав, с любезной, изводящей обстоятельностью.

Траутвейн долго отмалчивался.

— Глаз у вас, что ли, нет? — вдруг разразился он. — Разве вы не видите, что этот бюрократический процесс, с его безмозглым пафосом, против еврея Гуцлера обнаруживает все убожество нацистов? Разве от этих надрывающихся, потеющих от усердия людей, вцепившихся в несчастные крашеные штаны, не смердит их собственным ничтожеством?

Нет, Гингольд этого не замечает. Он сидит с кислым видом.

— Говоря откровенно, — проскрипел он, — я нахожу ваш поступок плохой шуткой, уважаемый господин профессор. Я нахожу, что для таких шуток жаль тратить столбцы «ПН».

Идиотские возражения Гингольда начали серьезно злить Зеппа. Он гордился тем, что раскопал этот судебный отчет — один из тех маленьких драгоценных эпизодов, которые становятся символом всего движения, всей системы. Он не знал, что нацистский режим готовит гораздо более жуткие, страшные и яркие символы того же рода. Тупое остервенение, с которым нацистская юстиция набросилась на крашеные штаны Гуцлера, яснее, казалось ему, обнаруживает перед каждым беспристрастным взором голое убожество третьей империи, чем сотни толстых томов. Гингольд, эта скотина, вместо того чтобы радоваться, что такой материал появился в газете, накидывается на него, Зеппа, и распекает как школьника. Нет, мой дорогой, так с Зеппом не разговаривают.

— Очень жаль, господин Гингольд, — сказал он, покраснев, — что статья вам не нравится. Но должен сказать вам откровенно: если она вам не нравится, вы, значит, ни черта не смыслите в целях и направлении эмигрантской газеты. Было бы умнее, если бы вы в таких случаях держали ваше мнение при себе. А то пропадет охота работать в газете.

— Удобно вы устроились, уважаемый господин профессор, — сладко и ехидно сказал Гингольд. — Если вам случится откопать материал, который кажется вам забавным, или если вам хочется отвести душу, вы пользуетесь моей газетой и печатаете в ней, что вам взбредет в голову. А кто терпит убытки, когда читатели бегут от нас, до этого вам нет дела. Пусть старый Гингольд расплачивается.

— Зачем вы, собственно, пригласили меня в редакцию? — спросил Зепп.

Он говорил тихо и спокойно, он стоял вплотную у письменного стола, за которым сидел Гингольд, и вид у него был отнюдь не добродушный. Гингольду стало не по себе, но он вспомнил об обещании, данном Лейзегангу, и выдержал взгляд устремленных на него исподлобья глаз Зеппа. Он даже сам смерил Зеппа взглядом с головы до ног.

— Какой у вас вид, уважаемый господин профессор, — сказал он вместо всякого ответа с кротким упреком. — Вы полагаете, что это поднимает престиж газеты, если наши редакторы ходят в таких костюмах и носят такие воротнички?

Зеппу сразу стало ясно, что Гингольда интересует не судебный отчет о штанах еврея Гуцлера и не его, Зеппа, костюм. Ему вспомнились слухи, ходившие о Гингольде. Каковы бы ни были его мотивы, ясно одно: Гингольд хочет от него избавиться. Зепп обрел вдруг все свое хладнокровие.

— Чего вы, в сущности, хотите, милейший? — спросил он. — Вы хотите, чтобы я бросил свою работу? Хотите, чтобы я плюнул на все и ушел? Этого удовольствия я вам не доставлю.

Гингольд действительно надеялся так взбесить Зеппа, что тот откажется от работы. Раз это не выходило, он быстро и ловко изменил тактику.

— Что это вам пришло в голову, господин профессор? — спросил он сладко. — Какой у меня может быть интерес лишиться такого ценного сотрудника? Хотя мы часто расходимся во взглядах, газета всем нам одинаково дорога. Желал бы я только одного — понимания, более тесного сотрудничества. Хорошо бы, например, — сказал он елейно-отеческим тоном, — если бы вы согласились давать мне на просмотр ваши статьи, прежде чем сдавать их в набор.

— Идите ко всем чертям! — спокойно сказал Зепп.

Зепп рассказал Гейльбруну о своем столкновении с Гингольдом. Гейльбрун рассмеялся, но вместе с тем встревожился. С юридической точки зрения поведение Зеппа не было безупречным. Гингольд включал в договоры пункт, который давал ему возможность увольнять редакторов за грубое нарушение дисциплины. Предложение Гингольда, чтобы Зепп давал ему на просмотр свои статьи до их напечатания, было незаконно, но это был совет, пусть и наглый, а не приказание, и то, что Зепп ответил на это столь непристойным образом, могло быть истолковано как нарушение дисциплины. С другой стороны, было невероятно, чтобы Гингольд довел дело до суда, а если бы даже он пошел на это, то выражения в духе Рабле обыкновенно встречали сочувствие во французских судах. Чем бы это ни кончилось, сказал в заключение Гейльбрун, он и не подумает согласиться на уход Зеппа.

— Скорее я сам уйду, чем позволю уволить вас, — величественно повторил он обещание, которое уже однажды дал Зеппу.

Зепп поехал домой; столкновение с Гингольдом не столько рассердило, сколько подстегнуло его. Он весело рассказал о нем Анне. Она возмутилась коварством Гингольда, но новые трения между Зеппом и Гингольдом, пожалуй, даже пришлись ей кстати. Вольгемут вторично осведомился у нее, решилась ли она на переезд в Лондон, надо было наконец дать ему ответ. Хотя она обычно храбро бралась за дело, как бы оно ни было ей неприятно, на этот раз она все оттягивала решительный разговор с Зеппом. Она знала, что он не хочет в Лондон, доводы разума на него не действовали, и она предпочитала томительное ожидание последнему ясному «нет». Поэтому она едва ли не рада была этой стычке в редакции, которая лишний раз подчеркивала, как непрочно положение Зеппа. У них нет другого выхода, надо ухватиться за шанс, который дает судьба, надо ехать в Лондон. Если теперь, после перепалки между Зеппом и Гингольдом, она упустит момент и не поднимет вновь щекотливого вопроса об отъезде, это будет преступной трусостью.

Теперь уж он и сам убедился, начала она, что Гингольд готов на любую подлость, лишь бы от него избавиться. Зепп слишком порядочен для Гингольда, и если сегодня этому пройдохе не удалось выжить его, то завтра это ему удастся. Не умнее ли повернуть дело так, чтобы отказаться самому? Переселение в Лондон, которое он сегодня воспринимает как несчастье, завтра покажется ему счастьем. Ей положительно доставит удовольствие заняться налаживанием дел своего доктора в Лондоне, а он, Зепп, тоскует ведь по своей музыке. Было бы глупо и грешно не воспользоваться этим случаем.

Как и в первый их разговор о Лондоне, Зеппу было досадно, что у него нет веских возражений против доводов Анны. Инстинкт, внутренняя беспечность, то, что он мягко называл мюнхенским благодушием, — все восставало в нем против перемен, которые ему навязывали. Анна, сказал он, уклоняясь от прямого ответа, слишком трагично смотрит на сегодняшний эпизод в редакции. Над Гингольдом можно только посмеяться. Пусть этот негодяй и идиот его не выносит. Но ведь у Зеппа договор еще на полтора года, — впредь он, Зепп, не позволит себе вспылить, он будет держать язык за зубами. Теперь-то именно и надо остаться. С кем другим, а с Гингольдом он справится. Если же дело с Гингольдом примет серьезный оборот, то Гейльбрун и другие сотрудники все, как один, станут за него горой. Анна сама убедится в этом. Он нисколько не сомневается на этот счет.

Анне досадно, что Зепп в столь важном деле не отвечает прямо на ее доводы, а старается отделаться таким дешевым способом.

— Боюсь, что ты ошибаешься, милый, — говорит она. — Не хотелось бы мне подвергнуть твоих коллег такому испытанию. Стоит им очутиться перед выбором — ты или они, как они скажут: прежде всего позаботимся о куске хлеба для себя и своих детей. И этого нельзя ставить им в вину, таковы люди. Будь же благоразумен, Зепп, — говорит она сердечно. — Поедем в Лондон.

Спокойствие Анны, ее разумные слова, даже сердечность ее тона лишь сильнее взбесили Зеппа. Она права, и она желает ему добра больше всех на свете. Но его гнев, как бы он ни был несправедлив, обрадовал его. Он даже сам себя распалял, впадая все в большую и большую ярость. Он сказал себе, что, если еще только в этот раз останется до конца твердым и доверится своему инстинкту, а не ее разуму, если еще только в этот раз не даст себя одолеть, победа будет за ним и он сможет остаться в Париже.

— Не поеду я в Лондон, — резко, зло, сварливо выкрикнул он. — Не хочу. И думать об этом не желаю. — Глубоко сидящие глаза его смотрели на нее мрачно, враждебно. Он вел себя как мальчишка.

Все в Анне возмутилось против неразумного поведения Зеппа. Так же верно, как то, что за летом последует зима, в Лондоне для нее, для Зеппа и даже для мальчика все устроится к лучшему; тут и сомневаться не приходится. И от этого спасительного Лондона отказаться лишь потому, что Зепп «не хочет»? Только из-за глупого каприза Зеппа позволить Элли Френкель поехать в Лондон вместо нее? На язык просились резкие слова, вызванные упрямством Зеппа. Но она овладела собой. У нее не было времени. Послезавтра, может быть даже завтра, Вольгемут потребует от нее окончательного ответа. Она не позволит себе высказать Зеппу свое истинное мнение, затеять спор о том, что можно будет обсудить и после. Она должна его уговорить, сегодня, сейчас же. Еще раз спокойно, убежденно и убедительно перечислила она все доводы, говорившие за переезд.

Но он был глух ко всему, он не хотел слушать. Пусть она, черт возьми, оставит его в покое. Он прикинулся гораздо более рассерженным, чем был на самом деле, чуть ли не разъяренным.

— Я полагаю, — сказал он, — что ты во Франции не совсем разучилась родному языку. Знаешь ты, что значит «jamais»? «Jamais» значит «никогда». Так вот, я не поеду в Лондон, никогда, никогда.

Он вышел и хлопнул дверью.

 

21. Летний отдых

Рауль, прочтя в «ПН» статью о слете молодежи, холодно и бесстрастно сказал себе, что, стало быть, его проект провалился и теперь он, Рауль, навеки будет смешон и жалок немцам и французам, Федерсену, Гейдебрегу и Шпицци, матери и самому себе.

Он сидит в своей прекрасной комнате, в доме на улице Ферм, вокруг него книги, любимая обстановка, старательно и со вкусом подобранная; в углу стоит домашний алтарь с рулеткой, портретом Андре Жида и черепами. На улице — палящий зной, но в комнате — приятная прохлада.

И все же Рауль выходит из затененной комнаты на жгучее солнце. Удрученный, бредет он по улице, почти по-стариковски медленно, рассеянный, не по летам мрачный.

Вот он в Булонском лесу. Аллеи переполнены людьми, ищущими в этот жаркий день хотя бы намека на прохладу; все скамьи в тени заняты. Скамья, на которую сел Рауль, стоит на самом солнцепеке, но он не замечает ни жары, ни удивленных взглядов, которыми прохожие окидывают юношу, неестественно прямого, с неподвижным, замкнутым лицом.

«Выдержка, выдержка, — думает он. — Но кто мне даст хотя бы ломаный грош за мою выдержку, и на черта она мне нужна? Теперь все кончено, это надо усвоить. Выдержка, между прочим, досталась мне от господина Визенера, моего папаши, не желающего признавать себя оным. Да оно и понятно: нечего церемониться с сыном, навеки себя опозорившим. Быть может, он и прав, что дал мне пощечину. Впрочем, его положение вряд ли лучше моего. Они, эти господа из „ПН“, взяли его в оборот не хуже, чем меня, и терзают его еще сильнее. И вообще во всем виноват он, ненавидят его, а не меня. Очевидно, он их раздразнил. А следовало бы знать, что дразнить кого-нибудь можно лишь тогда, когда знаешь, что это сойдет безнаказанно. Господин Визенер, мой родитель, не желающий быть им, стало быть, не только негодяй, он просто дурак.

Зачем размышлять о прошлом? Черта подведена, вписан итог: ноль, запятая, ноль, нет, даже не ноль, а вечный минус, который никогда не восполнится до положительной величины. От великого до смешного один шаг, но от смешного уже нет пути к великому. Я человек конченый, моя политическая карьера увяла, не успев расцвести, мне остается лишь глотать насмешки с выдержкой или без выдержки — это уж как придется».

— Вам дурно, молодой человек? — вдруг спросил его кто-то. — Вы так бледны — даже позеленели. Не надо вам сидеть на солнце, как бы солнечный удар не случился.

— Благодарю вас, — вежливо отвечает Рауль и послушно встает. Он и в самом деле с трудом держится на ногах.

— Поскорее спрячьтесь от солнца в холодок, — советует другой.

— Благодарю вас, — повторяет Рауль.

Он послушно уходит от солнца и ложится под деревом. Вокруг него играющие дети, няньки с детскими колясками, парочки, много людей, от всех пахнет пылью и потом. Но Рауль, обычно такой чувствительный, ничего не замечает. Окружающее для него не существует. Он слышит только сильные удары сердца; гнев, было подавленный, вдруг поднимается в нем горячими, душными волнами. Стоит ли жить, если нет возможности удовлетворить свое честолюбие? Делать что-нибудь, не делать ничего — все будет так же бессмысленно, как лежать здесь под деревом, «в холодке».

Та же сила, что погнала его на улицу, теперь загоняет его обратно в его уединенную комнату. Рауль почти бежит домой. Ложится на свой диван и по старой, еще детской привычке подтягивает под себя ноги, как маленький, смертельно опечаленный, надувшийся ребенок. Он не дотронется до еды, навсегда останется здесь, так и будет лежать на этом диване.

Вскоре его позвали обедать. Он поднялся и пошел к столу. Ему хотелось заглянуть матери в лицо. В столовой было прохладно, окна занавешены; блюда подавали легкие, холодные, вкусные; Эмиль бесшумно двигался по комнате. Лицо у матери было, как всегда, матовое, свежее, она мало говорила, но казалась приветливой и спокойной. И все же Рауль увидел, как сильно поразил ее этот удар. Ее присутствие было ему приятно; один в тот же человек причинил им одну и ту же боль.

В душе Леа при чтении статьи в «ПН» поднялось глубокое отвращение к Эриху, почти ненависть, чувство, которого она никогда еще не испытывала к нему. Рассудок говорил ей, что эта атака скорее доказывает невиновность Эриха, чем его виновность; будь он причастен к интригам против «ягненка бедняка», он нашел бы средство отвести удар. Но чувство не мирилось с доводами рассудка. Этот удар Эрих заслужил. Ей было стыдно перед самой собой, что она позволила обстоятельствам так далеко завлечь себя. Одно ей было ясно: виноват или не виноват Эрих, она больше не в силах выносить такие встряски. Поддавшись настроению, она приказала немедленно начать приготовления к поездке в Аркашон.

Когда Рауль вошел в комнату, она почувствовала неловкость: как сообщить ему о своем внезапном решении? Он, конечно, догадается, чем оно вызвано. В сущности, ей надо бы поговорить с ним об этой позорной статье, которая бьет по нем еще сильнее, чем по ней и Эриху. Но Леа знала, что стоит ей завести об этом речь, как он замкнется. Она с тайным страхом приглядывалась к нему за обедом. Он говорил мало; но Леа знала своего мальчика и поняла, что он тянется к ней всеми своими чувствами. Их молчаливое согласие было для нее большим утешением.

Теперь она чуть ли не радовалась тому, что будет с ним одна в Аркашоне. И легко, почти весело сказала:

— Я решила сегодня же уехать в Аркашон. Я просто не понимаю, как мы могли так долго выносить Париж, ведь это ад.

Как она и ожидала, он не спрашивал о причинах ее неожиданного решения. На мгновение ему тоже показалось отрадным бежать отсюда и не видеть никого, кроме этой женщины, которая его любит и не находит смешным. Но тут же вновь камнем легла на душу тоска. Что он выиграет, отправившись в Аркашон? Да беги он хоть на край света, ему не убежать от сознания, что он смешон.

Леа понимала, что с ним происходит. Ей хотелось помочь ему. До сих пор всегда само собой подразумевалось, что он уезжал вместе с ней. Теперь, подчеркивая его самостоятельность, она спросила:

— Поедешь со мной?

Рауль, благодарный за эту бережность, за светскую легкость ее тона, быстро ответил:

— Поеду с удовольствием.

Леа не сообщила никому из своих друзей, что она покидает город. И мать с сыном долго оставались в Аркашоне одни. Они лениво и приятно проводили летнее месяцы. Купались, играли в теннис, лежали на солнце, дышали солеными запахами морского ветра. Вечером играли в шахматы. Разговаривали мало, но между ними царило доброе согласие. Иногда Рауль мысленно упрекал ее: зачем она дала ему такого злополучного отца? Но он уже не чувствовал к ней ненависти за это; пожалуй, жалел ее.

Леа, со своей стороны, думала, что причиной разрыва между ней и Эрихом было слишком рано развившееся честолюбие Рауля. Но разве плохо, что разрыв произошел? Она лежала на солнце, подставляя его лучам то лицо, то стройную спину. Медленно и лениво наплывали и уплывали мысли, всегда одни и те же. Действительно ли она покончила с Эрихом? Если он позвонит в Аркашон, как она поступит? Разумеется, она велит сказать, что ее нет дома. Но велит ли? А если да, не забьется ли у нее сердце, не будет ли она каяться днями, месяцами, до конца жизни?

Но Эрих не позвонил и даже не написал.

Ей было больно, что он этого не сделал. А ведь она теперь в себе совершенно уверена. Она ему не ответит, не даст ему ни малейшей поблажки. Она сердилась на себя за то, что не вызвала его на объяснение — ни тогда, ни позже — по поводу глупых и наглых слов, сказанных Раулю. Почему он отрекся от своего отцовства? Плохая же она мать, если она молча примирилась с этим. Быть может, злополучные слова вырвались у Эриха в минуту гнева и отчаяния? И все же было бы интересно поглядеть, как он извивается и лжет, силясь выйти сухим из воды. И как бы он ловко ни вывертывался, тот факт, что он отрицал свое отцовство, показывает, как сильно терзает его страх перед тяжелыми последствиями его связи с женщиной, в жилах которой течет капля еврейской крови. Нет, тут никакие увертки не помогут. Если человек добровольно примкнул к группе людей, накладывающих запрет на подобную связь, долой его со счетов раз и навсегда. И она больше не желает поддерживать связь с таким человеком. Она преодолела свое чувство к нему. Бесспорно, преодолела. Да, если бы она его ненавидела, это было бы труднее. Но она чувствует к нему лишь глубокое отвращение. Не потребность бежать погнала ее из Парижа, вернее всего отвращение к Эриху и к самой себе. И это единственно правильная реакция на такого субъекта, как Эрих.

Человек не есть величина постоянная, он изменчив, он меняется в соотношении с другой личностью. Леа в сочетании с Эрихом есть нечто дурное, и лучшая Леа, настоящая Леа обязана вырвать, навсегда выжечь из себя это нечто.

Но у нее по-прежнему не было случая проверить стойкость этих чувств, ибо Эрих не подавал признаков жизни.

Прекрасное, тихое лето в Аркашоне. Море, ветер, солнце — ленивые, односложные разговоры с Раулем. Она все снова и снова пережевывает невеселые мысли о Визенере и о самой себе, но эти дни в Аркашоне — лучшие в ее жизни за последние годы.

На третьей неделе в Аркашон явился Гейдебрег. Первым увидел его Рауль. Он гулял по узкой дороге вдоль берега и вдруг заметил Гейдебрега, идущего к нему навстречу со стороны павильона для гостей. Очевидно, он намерен навестить его мать. Гейдебрег шагал медленно, тяжело, устремив на Рауля большие, тусклые, белесые, почти лишенные ресниц глаза. Раулю казалось, что он навсегда покорился своей судьбе и ему совершенно безразлично, найдут ли его смешным. И вот Гейдебрег идет к нему по этой узкой дороге, он приближается неотвратимо, одетый в белую чесучу, уродливый и грузный, и от сознания, что этот человек знает все подробности о постигшей его глупой неудаче, юношу обжигает невыносимый стыд. В то же время он замечает — и это глупее всего, — что Бегемот уже не носит траурного крепа и рукав его чесучового пиджака сверху донизу сверкает белизной. Чтобы совладать со своим стыдом, Рауль сосредоточил все внимание на этой снятой траурной повязке. По ком это мог носить траур Бегемот? А ведь жалко, что траурного крепа уже нет на его костюме. Контраст между белым пиджаком и черной лентой был бы пикантен. Но Раулю так и не удалось отделаться от страха перед насмешками Гейдебрега. С чувством невыносимой неловкости ждал он, что низкий скрипучий голос придавит его спокойной уничтожающей иронией.

Но ничего такого не случилось.

— Как поживаете, mon vieux? — спросил Бегемот как будто веселым тоном.

Эта веселость показалась Раулю подозрительной. Но и позже ничего особенного не произошло. Странно. Неужели для Бегемота вся эта страшная история попросту не существует? Или уж такова политика? Быть может, в подобных поражениях нет ничего необыкновенного и, стало быть, Рауль вовсе не смешон. Или Гейдебрег — ведь он дипломат — просто притворяется?

Для Леа Бегемот — человек из того мира, где вращался ее Эрих, — не был нежеланным гостем. В Биарице он налился здоровьем, посвежел, окреп; очень скоро без всяких усилий со стороны Гейдебрега Леа почувствовала исходящую от него притягательную силу, которую ощущала на себе еще в Париже. Снова она подолгу сидела рядом с этим грузным человеком, страшным и слегка комичным в своей торжественной неподвижности. Она с горечью сопоставляла его цельную, решительную натуру с половинчатой натурой Эриха и с ее собственной. Да, если бы Эрих, как Бегемот, был настоящим варваром, она могла бы с легкой душой отдаться своему чувству. Если цивилизованный человек иногда пресыщается культурой, если его тянет к варварству, в этом нет ничего постыдного. Но ведь Эрих сам принадлежит к цивилизованным, он такой же, как все мы, и если он носит маску варвара, то лишь из гнусного расчета.

Гейдебрег с удовлетворением отметил, что его присутствие приятно мадам де Шасефьер. Ему доставляло удовольствие сидеть или лежать на пляже рядом с ней; грузный, страшный, полуголый, он сам чувствовал, какой контраст составляет с Леа, он смаковал этот контраст. И легкое чувство неловкости, вызванное общением с женщиной не вполне чистой расы, еще усиливало очарование. Он воображал себя Одиссеем, гостящим у нимфы Калипсо.

Не странно ли, думал он порой, что рядом с этой изящной и красивой мадам де Шасефьер лежит здесь он, а не Визенер? Между Визенером и этой дамой, вероятно, произошла ссора. Жалко, но отчасти и приятно, если этот разлад внес он. Визенер ему симпатичен. Узнав о благоприятном составе третейского суда по делу Фридриха Беньямина, он искренне обрадовался, что теперь Визенер до известной степени реабилитирован. И все же Гейдебрег был рад его отсутствию.

Все трое в это лето чувствовали себя в Аркашоне хорошо, спокойно. Опасное добродушие Гейдебрега по-прежнему притягивало Леа. Рауль был доволен: он убедился, что Бегемот не изменил своего обращения с ним, а следовательно, он, Рауль, возможно, не так уж смешон, и рана от его позорной неудачи мало-помалу зарубцевалась. Разве на свете нет другого счастья, кроме политического успеха? Пусть его первые шаги в области политики неудачны, он поскользнулся и упал: но ведь в конце концов личность может проявить себя не только на политической арене.

Раулю в это лето, в Аркашоне, исполнилось девятнадцать лет.

И Леа и Эрих уделяли много внимания дню рождения Рауля. Этот день, который всегда праздновали в, Аркашоне, был апогеем лета, самым прекрасным днем в году. Леа напряженно ждала, не воспользуется ли Эрих удобным предлогом, чтобы нарушить молчание. Втайне она боялась, она надеялась, что он приедет сам.

Вместо него рано утром прибыл небольшой, очень элегантный автомобиль. Шофер передал паспорт машины, выписанный на имя мосье де Шасефьера, кроме того, он привез с собой большую пачку книг.

Когда Рауль вернулся домой после утреннего купания, Леа ждала его к завтраку; свои подарки она красиво разложила на столе; автомобиль, изящный, изысканный, стоял недалеко от дома. Рауль подумал, что это подарок Леа, он просиял. Узнав, кто подарил ему машину, юноша смутился.

— Par exemple! — удивленно сказал он и тут же пожалел о своей несдержанности.

Леа, про себя улыбаясь, читала на его лице противоположные чувства, волновавшие его.

— Красивая машина, — наконец признал он.

— Да, — подтвердила Леа.

— Я не собираюсь принять этот подарок, — решительно заявил Рауль. — Но это прекрасная машина, — прибавил он, колеблясь.

— Не решай слишком поспешно, — мягко посоветовала Леа. — Может быть, мосье Визенер приедет сам, — продолжала она, и ей стало стыдно перед Раулем, что она высказала свою надежду, облекла ее в слова. Но Рауль не обратил на это внимания, он был поглощен автомобилем и необходимостью принять решение, сообразное с обстоятельствами.

— Я отошлю машину обратно, — наконец твердо решил Рауль. — Человек, который привел ее, еще здесь? — поспешил он спросить. — Пусть сейчас же возвращается с ней в город. Но я дам ему записку. Книги, я, пожалуй, оставлю. Это я могу себе позволить, не роняя своего достоинства.

Да, решение удачное. Оно отвечает и светским приличиям, и всей ситуации. Никаких отношений с господином Визенером у него нет. Ни любви, ни ненависти к нему он не чувствует. Стало быть, этот господин Визенер человек посторонний. Рауль не может принять от него такой ценный подарок, как автомобиль; другое дело — книги.

За завтраком он все время мысленно подбирал те несколько слов, которые хотел послать Визенеру, а как только встал из-за стола, сел писать и отшлифовывать свое письмецо; надо было сделать это поскорее, пока он не пожалел о своем решении, а то еще, чего доброго, передумает и оставит у себя чудесную машину. Письмо стоило ему немалого труда, он три или четыре раза рвал написанное, прежде чем нашел слова, которыми остался доволен. Шоферу он с необычайной щедростью дал на чай, и вот красавец автомобиль, увозивший с собой его письмо, скрылся из виду, но честь его была спасена.

Леа тем временем окончательно решила, как она примет Визенера, ибо теперь она была уверена, что он приедет. Если Визенер явится утром, она его примет, но будет с ним очень холодна. Если же он приедет поело того, как сядут за стол, она велит сказать, что ее нет дома. Она медлила начинать обед. Эриха не было. Это подло с его стороны, и день для нее испорчен.

После обеда Рауль занялся книгами, которые прислал ему господин Визенер. Это плохая компенсация за машину, но Рауль должен был признать, что книги выбраны с большим вкусом и знанием дела. Здесь было полное собрание сочинений Пруста в прекрасных переплетах, был словарь жаргонных выражений Барера и Леланда, затем шла немецкая эмигрантская литература. Господин Визенер постарался и выказал себя человеком без предрассудков; во всяком случае, приятно, что он задабривает его, Рауля, и пытается вновь его завоевать.

Рауль принялся листать книги. Он остановился на предисловии, которое написал какой-то Оскар Черниг к «Сонету 66», книге какого-то Гарри Майзеля. Блестящий этюд возбудил его любопытство, и он с интересом начал читать.

Он читал. Он забыл, что находится в Аркашоне, что ему сегодня минуло девятнадцать, что за окном — лето. Он читал. Подумать, что эта книга существует. Что некто способен ее написать, что некто так много видел и пережил, так обогатился, что некто так мудр, так полон горечи, так возвышается над добром и злом, над ненавистью и любовью — и ему всего-навсего девятнадцать лет. Будь Гарри Майзель жив, Рауль сел бы на первый попавшийся самолет, чтобы полететь и кинуться ему на шею. Он бы умолял его о дружбе, а возможно, убил бы его, завидуя, что этот человек в девятнадцать лет уже владеет таким мастерством. Какое проклятье, что этот Гарри Майзель умер. И какое необыкновенное счастье, что Гарри Майзеля уже нет в живых, что место освободилось для него, для Рауля де Шасефьера.

Ибо теперь Рауль знает, что делать, в чем смысл его жизни. Теперь его предназначение лежит перед ним как на ладони. Какое счастье, что судьба оторвала его от такого третьестепенного и отвратительного дела, как политика. Какое счастье, что логика его отношений с мосье Визенером заставила этого Визенера послать ему книги. Какое счастье, что он немедленно взялся за чтение и на день, или на два, или, быть может, даже на неделю раньше прочел эту драгоценную книгу, давшую направление его жизни и будущности.

А ведь есть люди, заявляющие, что литература существует лишь для самой себя и никакого влияния не имеет. Какие же это глупцы. Разве можно прочесть книгу Гарри Майзеля и остаться равнодушным — и жить, как жил раньше? Ему она показала, что все пережитое им до этой минуты было расточением времени, сплошной бессмыслицей…

Целыми днями он ходил под впечатлением прочитанного. Он изучал каждое слово, каждую букву. Весь мир вокруг преобразился, ему открылось внутреннее содержание людей и явлений. Раулю минуло девятнадцать, но он был стар, как черепаха. Ничто его не смущало; именно потому, что он познал, как ничтожно все окружающее, ему будет легко с ним совладеть.

Раулю ведь предназначено развить мудрость Гарри Майзеля, взвивавшуюся вверх спиралями, прибавить к ней еще одну спираль. Вещи не имеют никакой цены, оттого что они преходящи. Но одним они ценны: они существуют, они здесь. Этой ценностью, этим существованием в себе, бытием в себе можно насладиться вдвойне, до конца полная бренность всего существующего: «Лучше живая собака, чем мертвый лев; ибо живые знают, что они умрут, а мертвые не знают ничего».

Ему теперь был ясен смысл его жизни. Насладиться тем, что живет, значит изобразить это живое, увековечить преходящее.

Ближайшим объектом для изображения был для него он сам, преходящее «я» Рауля де Шасефьера. Он изучал этот объект и то, из чего он был сотворен, господина Визенера и свою мать. Он мысленно ставил перед собой Визенера и, подавляя свою ненависть, разглядывал его, перебирал одно за другим все его качества, с любопытством, с добросовестностью ученого, с деловитостью таможенного чиновника. Затем он начал писать.

Он расположил свой материал в определенном порядке, он строил так, как научился у Гарри Майзеля. И строение росло, развивалось. Рауля пронизывало сознание своей силы, он был продолжателем, последователем, завершителем Гарри Майзеля.

Хотя Визенер за много лет впервые не взял для себя отпуска, а все лето оставался в знойном, пыльном Париже, он был полон сил и энергии и увлеченно работал над «Бомарше» и своими политическими статьями. Он мастерски, как никто другой, владел умением так маскировать низкие политические нападки, что в них не оставалось ни малейшего незащищенного места. Национал-социалисты считали его, бесспорно, своим лучшим журналистом.

Сочинять наглые, ядовитые статьи было весело, и он с возрастающим удовольствием диктовал их Марии, которая сидела, не скрывая своей вражды, отвращения. Он считал, что имеет право доставить себе это удовольствие; плодотворная работа над «Бомарше» была компенсацией за все то злое и мелкотравчатое, что крылось в писанине, предназначавшейся для газет.

Благословенная работа над «Бомарше». Ею он на вечные времена создаст себе литературное алиби.

Как автор «Бомарше» он, так сказать, перемигивается со своими потомками и заверяет, что Эрих Визенер всегда отдавал себе отчет в своих поступках; «Бомарше» — это полемика с его позднейшими критиками. А в Historia arcana он вновь пространно писал о своей счастливой способности отреагировать в литературном произведении на упреки совести, связанные с его политическими делами.

Пока, впрочем, были заметны лишь результаты журналистской работы Визенера. Его статьи находили признание не только у власть имущих, они утишали тревогу и сомнения многих людей, которым были по сердцу выгоды и преимущества, предоставленные им национал-социалистским режимом, но не по сердцу растущее варварство, в которое он ввергал страну и даже весь континент. В статьях Визенера варварство уже не было варварством, оно становилось силой, которая в худшем случае время от времени принимала несколько дикие формы.

Но многие возмущались его писаниями. Однажды какой-то аноним прислал ему том Пушкина, в котором были подчеркнуты строки: «А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к…». В другой раз, в ресторане, кто-то сказал за соседним столом: «Вон там сидит Визенер. Обжираясь у нацистской кормушки, он уже потерял человеческий облик. Было бы корыто, а свиньи будут».

Визенер бесподобно владел искусством не слышать позорящих его речей, а получая оскорбительные письма, он передавал их Марии, говоря что-нибудь вроде:

— Это вода на вашу мельницу, не так ли, Мария?

Но в глубине души обида грызла его. В Historia arcana он заполнял целые страницы, оправдываясь перед своими противниками. Что бы он выиграл, если бы со скандалом швырнул в лицо нацистам свою должность? Его место занял бы кто-нибудь другой похуже, какой-нибудь бездарный писака. И ничто не изменилось бы, разве что к худшему. Если уж кому-нибудь надо играть роль представителя нацистской печати в Париже, не лучше ли для всех, чтобы этот пост занимал он?

С тех пор как благоприятный состав третейского суда показал, что «Парижские новости» лишены всякого значения, Визенер читал эту газету почти с удовольствием. Если ему попадалась статья, особенно хорошо написанная, он хвалил ее как профессионал. Пусть эти господа спокойно заполняют три раза в неделю свои десять полос. Статьи, сочиняемые ими, остаются всего лишь стилистическими упражнениями чисто академического характера. Над ним, Визенером, не каплет, то, что он задумал, созревает медленно, но верно. Он уже проник в «ПН», как червь проникает в яблоко.

Не глупо ли вообще подходить к высказываниям политического деятеля с этической меркой. Ведь эти высказывания — оружие, и только. Статья на политическую тему дает так же мало оснований для выводов о нравственном облике автора, как высказывания о погоде. Для прирожденного политического деятеля политика — это самоцель, искусство для искусства, волнующая игра, и принадлежность к той или иной партии так же мало говорит о характере человека, как тот факт, что один ставит на черное, а другой — на красное. Для правильной оценки политического деятеля необходимо изучать его профессиональное мастерство, изящество, с которым он проводит в жизнь свои планы, а не дело, которое он защищает. В своей Historia arcana Визенер излагал такого рода идеи во всевозможных вариациях. «Политику не следует становиться рабом собственного слова», — правильно сказал Макиавелли, и он, Визенер, подписывается под этим изречением.

Часто стоял он перед портретом Леа. Она улыбалась, глядя на пего сверху вниз, женственной, слегка иронической улыбкой, она потешалась над его половинчатостью. «Мне бы не хотелось, чтобы ты отшучивался от этого дела», — сказала она однажды, расспрашивая Визенера о его отношении к «ПН». Нет, к сожалению, он никак не может отшутиться от этого дела, иначе давно поехал бы в Аркашон. Но он боялся свидания с Леа и в то же время сильно по ней тосковал.

Очень часто этот портрет переставал существовать для пего, Визенер проходил мимо, смотрел, не видя, как на кусок стены, как на орнамент. Но вот портрет снова становится ужасающе живым. Визенеру вспоминаются иные минуты, когда они сливались воедино, когда ее спокойное лицо то горело неистовым жаром страсти, то мягко светилось нежностью. Он безмерно жаждал ее, он не мог больше ждать, он завтра, нет, сегодня же поедет в Аркашон.

В это лето Визенер часто бывал с женщинами, он не разыгрывал из себя монаха, он был циничен и многоопытен. Но именно в минуты близости он особенно страдал от чувства пустоты и томился тоской по Леа. Она нужна ему теперь же, немедленно, ее лицо, тело, голос, ирония, восхищение, ненависть, любовь. Но нет, нельзя поддаваться, он все испортит, если поддастся слабости. Он рассчитал, что существует единственный путь вновь завоевать Леа: прикинуться мертвым, не шевелиться, ждать, пока она придет к нему. Если он заставит себя ждать, она сама упадет в его объятия. Но до чего это ужасно: его хитроумная тактика оборачивается против него же.

А Леа в Аркашоне раз десять за день обдумывала, как ей поступить, если он явится.

Ярость, вызванную разлукой с Леа, Визенер все чаще вымещал на Марии, дразнил ее, преследовал насмешечками. Его всегда потешало, что гетевская Христиана в одном письме к своему другу подписалась по-саксонски безграмотно «твое маленкое дите природы». Теперь, диктуя Марии что-нибудь особенно циничное, Визенер говорил ей:

— Воображаю, мое маленкое дите природы, как возмущается ваша неиспорченная душа моим макиавеллизмом.

Мария неподвижно сидела, пожалуй более бледная и строгая, чем обычно, но сдерживалась и молчала.

Наступил день, когда Визенер написал последнюю строчку «Бомарше». Гордый, сияющий, он продиктовал: «Finis».

Мария написала: «Finis». Затем она встала и сказала, в свою очередь, со смешанным чувством ожесточения, упрямства, облегчения, удовлетворения:

— Finis.

Визенер тотчас же понял, что это означает: она ждала лишь окончания работы и теперь навсегда его покидает. Как характерно для нее, что, несмотря на свое отвращение, она не ушла раньше и ничего не сказала ему о своем намерении.

Не смеет она так уйти. И вообще не смеет уйти. В последнее время она стала чересчур молчаливой, и ему было бы приятнее видеть возле себя более приветливое лицо, но он не мог без нее обходиться, он нуждался в ее присутствии. Она не только умела быть, когда нужно, машиной и, когда нужно, живым человеком, она была секретарем в полном смысле этого слова, он мог доверить ей свои секреты. Дружба с ней была для него чуть ли не так же важна, как связь с Леа. Вся радость от окончания «Бомарше» была бы отравлена ее уходом, этим дерзким коварным откликом на его «finis». Она не смеет покинуть его, это измена, подлая измена. Он старался уговорить ее, он излил на нее целый поток слов, то негодующих, то ласковых, он пустил в ход все чары своего красноречия; но знал заранее, что все это ни к чему. В Марии не было ничего половинчатого; что она решала, то и делала.

Сдавая дела, она выказала корректность и добросовестность. Избегала всего, что могло бы ему повредить или обидеть, и вместо подлинных причин своего ухода сослалась на другие, более или менее правдоподобные. Она позаботилась о надежной преемнице и дала ей все необходимые указания. И вот Мария пришла в последний раз. Не жеманясь, приняла сумму, врученную ей на прощание. Но на вопрос, что она теперь будет делать, не дала ответа. И исчезла с его горизонта.

Ее преемница была дельная девушка, но Визенер с самого начала почувствовал к ней легкую антипатию за то, что она не Мария. Ее звали Шарлотта Битнер, но для него она не была ни Шарлоттой, ни Лоттой ни фрейлейн Битнер. И хотя она обладала приятным лицом и приятным голосом, он не замечал ни лица ее, ни голоса, и она оставалась для него просто «новенькой». Ему стоило труда быть с ней любезным, каким он обычно бывал с другими. Он никогда не думал, что отсутствие Марии будет для него таким горьким лишением. Чувство торжества, вызванное окончанием «Бомарше», торжества, которого он жаждал много лет, было отравлено презрением Марии.

Теперь, когда «Бомарше» завершен, у него нет причин оставаться в душном городе. Не поехать ли в Аркашон? Через пять дней — день рождения Рауля, это подходящий предлог. Во всяком несчастье есть своя хорошая сторона, даже в нападении писак из «ПН»: оно устранило самый предмет спора между ним и его сыном. Если он в день рождения Рауля предстанет перед Леа с изысканными подарками для мальчика и с оконченным «Бомарше» для нее, она, несомненно, растает и не найдет в себе сил упрямиться.

Не надо уговаривать себя. Надо выждать, пока она сделает первый шаг; он не поскупится, он выберет особенные подарки, но дальше идти не следует. Да, надо выждать и посмотреть, какое впечатление произведут его дары. On verra ce que donne — посмотрим, что из этого получится.

А получилось нечто досадное. Машина, которую он послал Раулю, вернулась обратно. Он прочел письмо Рауля, письмо очень юного человека к старшему, вежливое, сдержанное, любезное. Визенер был глубоко уязвлен. Он пожал плечами, подарил машину одной из своих дам, не поехал в Аркашон.

Но теперь он не мог выносить Парижа — без «Бомарше», без Леа и с «новенькой» вместо Марии.

Он поехал на Средиземное море, в Сен-Тропе.

Визенер любил маленький полуостров Сен-Тропе. На этот раз городок не доставил ему удовольствия. Он отправился на длинный, белый, песчаный пляж, где мог быть один. Но одиночество было ему в тягость, и он вернулся в город. Сидел в пестрой гавани. Поехал, обогнув залив, в Сен-Максим и через горы — в Канн, где, по его сведениям, было много знакомых. Но люди его раздражали, и он вернулся на пустынный пляж. Не идиотство ли? Он завершил свое лучшее произведение, и вокруг нет ни живой души, которая вместе с ним порадовалась бы этой книге.

Однажды в Каннах, когда он сидел с друзьями за обедом, среди них оказался человек, которого он как будто встречал. Да, эту рыжеватую голову и странно голое лицо с большими крепкими зубами и глубоко сидящими быстрыми глазами над острым носом он десятки раз видел в журналах, газетах. Да, конечно. Его знакомят с этим человеком, это Жак Тюверлен. Визенер был рад, что наконец-то встретился с этим большим писателем, весьма им почитаемым.

Говорили о Советском Союзе, откуда Тюверлен недавно вернулся. Один известный французский писатель только что выпустил брошюру о СССР. Француз вступил на советскую землю как друг и покинул ее как враг; этот эстет не мог простить режиму последовательное применение социалистического метода. Кто-то из сидевших за столом горячо стал на ту же точку зрения и договорился до того, что сострадание — это социализм отдельной личности.

Жак Тюверлен резко против этого возражал. В миллионах случаев, заявил он, воля к построению социализма исключает сострадание одной личности к другой. Он представить себе не может, чтобы в процессе строительства социалистического общества руководителям этого движения не пришлось подавлять своего личного сострадания. Тот, кто в своих политических решениях позволяет себе руководствоваться личным состраданием, подвержен опасности действовать не по-социалистически и предавать интересы общества во имя интересов отдельных лиц.

Визенер горячо согласился, мысленно применив к национал-социалистам сказанное Тюверленом о социализме.

— Кто хочет успешно заниматься политикой, — сказал он, расширительно толкуя слова Тюверлена, — вынужден упрощать. Тщательно взвешивая тысячи случайностей и смягчающих обстоятельств, всего того, что сопутствует данному отдельному факту, никогда не придешь к ясному «да» или «нет». Ибо в каждом отдельном случае есть две стороны, есть хорошее и плохое, есть смягчающие обстоятельства. Для критика-философа не существует черного и белого, любой политический взгляд ему приходится одновременно и отвергать и одобрять. Но политический деятель стоит перед необходимостью решать, выбираться из сферы относительности в сферу абсолютного решения, Слишком много морали, слишком много знания, слишком много культуры, слишком много интеллекта — все эти качества могут лишь повредить политическому деятелю. «Кто слишком много знает, не знает ничего», — процитировал он в заключение.

На террасе отеля, где они обедали, стоял веселый гомон, многие сидели в купальных костюмах и халатах, над столами буйно плясали тени от пестрых тентов.

— В том общем виде, в каком вы излагаете эти принципы, — возразил Тюверлен, старательно отделяя вилкой кусок рыбы, жареной султанки, — они опасны. — И так как эти слова показались ему слишком сухими и назидательными, он шутливо прибавил: — На такие принципы ведь может опираться и какой-нибудь Эрих Визенер.

Все усмехнулись, усмехнулся и Визенер, несколько судорожно. Должно быть, Тюверлен, когда их знакомили, не расслышал его имени.

— Я Визенер, — вежливо сказал он.

Жак Тюверлен аккуратно сложил пилку и нож на тарелке: Затем встал и сказал:

— Жаль вкусной рыбы.

И, кивнув соседям по столу, ушел.

Визенеру было нелегко высидеть до конца обеда. Но ему удалось сохранить спокойствие. Он удалился, как только счел это возможным, и поехал к себе, в Сен-Тропе.

Он отправился на свой пустынный пляж и долго плавал, чтобы разрядить накопившуюся ярость. Оскорбление, нанесенное таким человеком, как Тюверлен, было тяжким ударом. Пусть враждуют с Эрихом Визенером, но никто не имеет права его презирать. Он видел перед собой лицо Тюверлена, выдающуюся верхнюю челюсть, быстрые зоркие глаза. Видел, как его сильные, покрытые веснушками и поросшие рыжеватым пухом руки сложили на тарелке нож и вилку. Слышал, как он сказал своим пронзительным, сдавленным голосом: «Жаль вкусной рыбы»; видел, как он удаляется, худой, размахивая руками. Визенер почему-то вспомнил о пощечине, которую дал Раулю.

Нет, на сей раз Тюверлен вынес слишком поспешный приговор. Тюверлен знает его лишь с одной стороны, он не знает «Бомарше». Он изменит свое мнение, как только прочтет «Бомарше». Человеку не одностороннему трудно приходится в эпоху, разделенную на две части баррикадой; кто свободен от предрассудков, должен быть готов к тому, что его не поймут. Марию он потерял, от Тюверлена получил щелчок, да и в Леа он не уверен. «Разгадан и отвергнут», — вдруг вспомнилось ему. Это было название одной из глав популярного и сентиментального романа, прочитанного им еще в детстве, и эти слова «разгадан и отвергнут» с их наивным пафосом навсегда запечатлелись в его памяти.

Вечером он сидел над Historia arcana и пытался наложить заплаты на свое сильно потрепанное самоуважение. Он подбадривал себя рассуждениями о доброкачественности «Бомарше». Но вскоре вопреки первоначальному намерению перешел к размышлениям о необыкновенно удачном выборе темы. Это была находка даже с точки зрения внешнего успеха книги. Главарям партии он может объяснить свою трактовку Бомарше как ироническое изображение типичных свойств француза. А французы с их тонким пониманием оттенков и без его помощи уловят в этом произведении симпатию, которую он чувствует к своему герою. Перед немцами, как и перед французами, он может выступить в роли честного посредника, ведь попытки соглашения и примирения в духе нынешней берлинской политики, его «Бомарше» — политическая заслуга. Но и независимо от этого литературный и коммерческий успех его книги в Германии обеспечен; так как произведения всех тех, кто умеет писать, в границах рейха запрещены, читатели с радостью набросятся на «Бомарше».

Визенер перечел написанное и смутился. Ведь не для этого он сел за Historia arcana. Он хотел порадоваться достижению, которым он мог бы внутренне оправдаться перед Жаком Тюверленом.

«Жаль вкусной рыбы», — услышал он пронзительный, чуть сдавленный голос. Нет, не повезло ему с отпуском. Лето испорчено. «Разгадан и отвергнут».

Через два дня он вернулся в Париж.

 

22. Франц Гейльбрун между двух огней

Гингольд пожаловался главному редактору Гейльбруну на грубость и строптивость Зеппа Траутвейна. Он-де человек терпеливый, но так можно загубить газету; на этот раз он твердо решил не мириться с непристойным ответом профессора Траутвейна, а воспользоваться своим правом и уволить недисциплинированного редактора.

Он ожидал, что Гейльбрун запротестует; но на такое сильное сопротивление он не рассчитывал. Кроме того, он тотчас же узнал, что все редакторы без исключения с грозной решимостью встали на сторону Зеппа.

Он поторопился. Срок, назначенный ему архизлодеями, был слишком краток, он сразу заявил об этом Лейзегангу. Надо выждать, пока Траутвейн даст в руки Гингольду более веский предлог; за этим дело не станет. Лейзеганг, человек деловой, человек практики, должен и сам понять, что Гингольд не сможет соблюсти поставленный ему срок.

Но Лейзеганг не понял. Из разговора с Визенером он вынес впечатление, что тот хочет раз и навсегда покончить с «ПН». Тщетно Гингольд убеждал Лейзеганга, что он не имеет возможности, хотя, быть может, формальное право на его стороне, воспользоваться этим правом. Внезапное, недостаточно обоснованное изгнание Траутвейна произведет скандальное впечатление. А шумиха и скандал не в интересах Гингольда и его доверителей. Лейзеганг проявил неожиданное упрямство. Этот всегда любезный, елейный человек резко, сухо, точно и зло повторил свое требование. Он ультимативно предложил Гингольду уволить Траутвейна не позже пятого августа.

Гингольд пожал плечами. Он судил о других по себе и был убежден, что не так страшен черт, как его малюют. Пятое августа миновало, а Траутвейна еще не уволили.

С хозяевами Лейзеганга шутки плохи, на этот счет у Гингольда не было никаких сомнений. Он предполагал, что в Берлине Бенедикту Перлесу будут ставить палки в колеса до тех пор, пока профессор Траутвейн остается в числе редакторов «ПН». Это неприятно, но с этим приходилось мириться, и Гингольд решил примириться.

Но те, кто стоял за Лейзегангом, действовали еще энергичнее, хитрее, беспощаднее и целеустремленнее, чем предполагал Гингольд. Они оставили в покое Бенедикта Перлеса и не мешали ему делать дела; они ударили Гингольда по гораздо более уязвимому месту. Из Берлина пришло письмо, туманное, полное отчаяния письмо, которое он сначала не решался понять правильно. Он прочел его дважды, трижды — и вынужден был понять, хотя внутри все в нем сопротивлялось этому пониманию: то, что произошло, было страшнее его самых страшных снов. Архизлодеи арестовали учителя пения Данеберга и фрау Иду Перлес, урожденную Гингольд, за преступление против чистоты расы.

Коммерсант Луи Гингольд много пережил, он не раз видел перед собой смерть, он прошел сквозь огонь и воду. От природы Гингольд был наделен горячим темпераментом; он, однако, научился обуздывать себя и в опасных ситуациях обращаться к голосу холодного рассудка. Но на этот раз он был не властен над собой. Сердце у него остановилось, небо высохло, лицо пожелтело, морщины обозначились резче, гонкие, сухие руки выронили письмо, пальцы бессмысленно двигались в воздухе. Секретарь Нахум Файнберг, широко раскрыв от ужаса глаза, увидел, что его хозяин за несколько секунд состарился. Великий делец, человек действия, до сих пор умевший отражать все удары, сразу выдохся. Он сидел невыносимо жалкий, пришибленный, олицетворение несчастья, он уже ничуть не был похож на президента Линкольна.

Гингольда вдруг поразило страшное прозрение. Все, что он сделал, было неправильно, он совершил проступок, которому нет ни прощения, ни искупления: уклонился от борьбы с архизлодеями, бежал в разгаре боя. Высоко он занесся в своих глупых мечтах. Говорил «бог», а разумел «барыш», большую жирную цифру в своем гроссбухе. Разумеется, он не хотел сознаться себе в том, что он прятался от бога и самого себя. Но бог сумел его найти, как он сумел найти Каина, братоубийцу.

Луи Гингольд готов был растерзать себя. Да, да, да, он весь погряз в грехах. И все же богу не следовало наказывать его так страшно. Нет, не следовало.

«Ида, дочь моя, — рыдало все его нутро, — дитя мое, милое, маленькое, нежное, моя Гинделе». Ибо теперь господин Гингольд уже не называл свою дочь именем Ида, фальшивым именем ее фальшивого мира, а настоящим Гинделе, маленькая лань. И хотя в ней не было ничего похожего на лань, хотя это была еврейка с Курфюрстендама, элегантная и склонная к полноте, для господина Гингольда она была Гинделе, его лань, его дитя. Он много читал о концентрационных лагерях, он по опыту знал, как подлы, коварны и безжалостны люди; он обладал силой воображения, и сердце его сжималось в комок, когда он думал о том, что могли сотворить архизлодеи с его ребенком в концлагере. «О, о, ой, ой, — стонал он. — Убит, убит богом», — рыдал он, глядя перед собой. Это было подавленное рыдание, но в нем слышалась невыносимая боль, и Нахуму Файнбергу пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не заткнуть уши.

Отцы и праотцы господина Гингольда подвергались бесконечным преследованиям, они обладали жизненной энергией и в каждом поколении переживали ярость, сострадание, ненависть, они надеялись на бога и сладострастно, с большей силой, чем многие их современники, мечтали о мести. Ярость, сладострастные мечты о мести, жалость и ненависть сотрясали теперь и Гингольда.

Но над всем преобладало болезненное чувство бессилия. Он у них в руках, у архизлодеев, его дочь у них в руках, он сам, безумец, сам с открытыми глазами предал ее в их руки. Он был идиотически глуп, он преступник, грешник, убитый богом, — и поделом. Он забыл, что находится в доме на авеню Великой Армии, в городе Париже, в присутствии умного и начитанного господина Нахума Файнберга, он стонал, тихо, бессмысленно.

Однако этот припадок длился недолго. Вскоре рассудок Гингольда начал работать. Как вызволить из концлагеря свое дитя, свою Гинделе? Существовало одно-единственное средство: вышвырнуть наконец из редакции Траутвейна, этого негодяя.

Придя к такому выводу, Гингольд тотчас же обрел прежнюю решимость и снова превратился в хитрого, слащаво улыбающегося купца, каким был обычно. Ошеломленный и восхищенный Нахум Файнберг увидел, что его патрон в течение двух секунд вынырнул из мира безумия и отчаяния, перенесся в мир действительности и вновь обернулся крупным дельцом бальзаковского типа.

— Мне кажется, — сказал этот крупный делец, удивленно качая головой и как бы оправдываясь, — что у меня был маленький сердечный приступ. Надо бы наконец обратиться к врачу. Да ведь все некогда.

Он ни слова не сказал о полученном письме.

На другой день его дети уехали за город. Предполагалось, что отец отдохнет вместе с ними, но им пришлось уехать без него. Он остался в городе под предлогом срочных дел. В своем поражении он никому не сознался.

Теперь Гингольд еще чаще прежнего сидел в редакции «ПН», осторожный, тихий, вежливый. Он рылся в рукописях и гранках, он высматривал у Траутвейна слабое место. Этот наивный, вспыльчивый, неосторожный человек, безусловно, даст ему в руки предлог взять его за шиворот и вышвырнуть. Но на сей раз Гингольд хорошо продумает, достаточно ли обоснован этот предлог. Он будет хитер и изворотлив, любовь к Гинделе обострит его умственные способности, Траутвейн вылетит как бомба, а он отвоюет у архизлодеев свою дочь.

Он был еще любезнее обычного, а его вежливость с Зеппом Траутвейном граничила с угодливостью. Так он сидел, высматривал, вынюхивал, подстерегал.

В тот год, в августе, на французском курорте Виши происходил международный фестиваль музыки, и Зепп поехал туда корреспондентом. Он позволил себе позабавиться и в виде приложения к объективной рецензии на концерты сочинил речь, которой якобы разразился фюрер по поводу той же музыки. У Зеппа было тонкое понимание языка, юмор, чутье, и ему удалось до мельчайших оттенков уловить тон, в котором фюрер обычно произносил свои напыщенные речи об искусстве. Эта имитация речи фюрера доставила удовольствие автору и его коллегам, а также многим другим, видевшим не только трагические, но и глубоко комические стороны варварской эпохи.

Гингольд, прочтя сочиненную Зеппом речь, ухмыльнулся. Вот оно.

И, смотрите-ка, в редакцию стали поступать письма от читателей, выражавших опасение, что такая дешевая издевка над рейхсканцлером может повлечь новые придирки к оставшимся в рейхе евреям. По-видимому, даже официальные французские инстанции были шокированы шуткой Траутвейна. Видное должностное лицо по секрету сообщило Гингольду о том, что на Кэ д'Орсэ такие статьи читают с неудовольствием. Это чуть ли не нарушение статей закона, карающего за оскорбление главы другого государства.

Гингольд сделал заметку в своей записной книжке, он внимательно прочитывал и собирал у себя поступающие письма с выражением протеста; их было получено необычно много, из них образовалось пухлое «досье», он проделал большую и полезную работу, он улыбался хитро, с глубоким удовлетворением. Но не торопился. Тщательно подготовлял материал, чтобы на этот раз не промахнуться. Гингольд слышал, что к предстоящему юбилею Рихарда Вагнера Зепп собирается напечатать подобную же пародию на речь фюрера. Он выжидал.

Лишь прочитав корректуру второй речи, он пошел в атаку. В присутствии Франца Гейльбруна очень вежливо высказал Траутвейну, какие опасения вызывает у него эта вторая статья, ссылался на жалобы и протесты, полученные редакцией уже после первой. Перед ним лежала папка с материалами.

— Пожалуйста, прочтите сами, — предложил он Траутвейну и придвинул к нему толстые «досье». — Редко бывает, чтобы газетная статья вызывала так много протестов. И впервые получено предупреждение с Кэ д'Орсэ. И все из-за чего? Из-за шутки, которая, может быть, кое-кого потешит, но в которой большинство читателей не видит смысла. Так ли это необходимо, уважаемый господин профессор? Неужто нельзя обойтись без этого? Можем ли мы взять на себя такую ответственность перед французским правительством, оказывающим нам гостеприимство, перед всей немецкой эмиграцией? Что мне ответить людям, которые обращаются ко мне по этому поводу? Посоветуйте мне, пожалуйста. Я охотно воспользуюсь вашим советом. Я очень ценю ваш тонкий юмор, уважаемый господин профессор, но стоит ли из-за такой безделицы ставить на карту существование газеты?

Зепп в этот день был в плохом настроении. Утром Анна сообщила ему, что, уступая его желанию, ответила отказом на предложение Вольгемута взять ее с собой в Лондон. Она ограничилась сухим сообщением, воздержавшись от комментариев, которых боялся Зепп. Он выслушал Анну со смешанным чувством облегчения и вины — побрани она его, ему было бы, пожалуй, легче. Когда на сцену выступил Гингольд со своими бреднями, Зепп невольно вспомнил, что Анна предостерегала его против этой жабы, и настроение его испортилось еще больше. Да и какую же околесицу несет Гингольд. То, что он болтает, например, насчет Кэ д'Орсэ, если не сочинено им самим, то, во всяком случае, безмерно преувеличено. Но Зепп не позволит Гингольду вторично себя спровоцировать.

Он спокойным, деловым тоном возразил, что пародию на стиль канцлера, его болтовню об искусстве никак нельзя назвать шуткой. Нет лучшей мерки для оценки человека, чем его стиль; по стилю можно с уверенностью судить о человеке.

— Правильно, согласен, — миролюбиво ответил Гингольд, — и в литературном журнале такая пародия вполне у места. Но в «ПН» ваша статья может лишь наделать вреда. Да уже и наделала. Соблаговолите прочесть, уважаемый господин профессор, поступившие в редакцию многочисленные протесты.

Зепп Траутвейн предполагал, что эти протесты исходят главным образом от самого Гингольда или от близких ему лиц.

— Эти идиоты, — резко возразил он, — не могут лишить меня права высмеивать галиматью, которую Гитлер несет об искусстве. До чего мы докатимся, если будем писать так, чтобы наши статьи никого не задевали? Нельзя потешаться над внешностью канцлера, от этого он защищен статьей закона, но, надеюсь, закон не запрещает нам протестовать против того, что он еще и немецкий язык испакостил.

— Поближе к делу, уважаемый господин профессор, — попросил Гингольд. Я бы не хотел, — продолжал он с противной усмешкой, — чтобы вы опять вышли из себя, как в прошлый раз; но я считаю опасным печатать сейчас вашу пародию на речь фюрера о Рихарде Вагнере.

— Я — нет, — сухо возразил Зепп.

— Я не желаю печатать статью, — ясно и недвусмысленно заявил Гингольд.

Гейльбрун, уже несколько раз собиравшийся вмешаться, опять попытался заговорить. Но Траутвейн уже не мог сдерживаться; он подошел вплотную к столу, за которым сидел Гингольд.

— Статья пойдет, — заявил он.

— Нет, — тихо, кротко, настойчиво ответил Гингольд.

— Статья пойдет, — упрямо и угрожающе сказал побагровевший Зепп, — или я ухожу.

— Не смею вас удерживать, — очень вежливо ответил Гингольд с чуть заметной кривой и победной улыбочкой.

— Не глупите, Зепп, — воскликнул Гейльбрун, пытаясь его удержать. Но Зепп стряхнул его руку со своего плеча, повернулся и ушел.

Не успел Траутвейн выйти, как Гейльбрун начал уговаривать Гингольда, заклинать его. Но обычно весьма сдержанный, Гингольд, как только дверь захлопнулась за Траутвейном, так глубоко, всей грудью вздохнул, что Гейльбрун невольно прикусил язык. Он понял, что дело здесь не только в отстранении неугодного редактора, а в чем-то большем.

— Стало быть, вы слышали, — установил Гингольд. Его подчеркнутая деловитость плохо прикрывала внутреннее торжество. — Профессор Траутвейн просил освободить его от обязанностей редактора. Мы уважили его просьбу.

— Я даже и не подумаю, — возразил Гейльбрун, — принять всерьез слова, сказанные Зеппом в минуту раздражения. Он и сам не принимает их всерьез.

— Я принимаю их всерьез, — просто сказал Гингольд с чуть заметным победоносным ударением на слове «я», взбесившим Гейльбруна. «И дурень же этот Зепп, — подумал он. — Попадается на любую удочку, а я его потом выручай».

— Я ценю все достоинства профессора Траутвейна, — продолжал между тем Гингольд с наигранным доверием, — но, между нами говоря, я рад, что он ушел. Он оказался не таким, как я ожидал. Это обуза для газеты. Я благодарю бога, что он ушел. — И он вновь глубоко и облегченно вздохнул.

Гейльбрун видел, что ему будет нелегко отнять у этого человека его добычу. Но он любил Зеппа, он считал его самым ценным сотрудником газеты, он обещал отстоять его, он сдержит слово. До чего он докатится, если капитулирует перед Гингольдом в таком важном деле. Энергичным движением Гейльбрун придвигает к Гингольду свою квадратную, подстриженную ежиком голову.

— Слушайте, Гингольд, — объявляет он, — вы не выставите Зеппа Траутвейна. Я этого не потерплю. Если уйдет Траутвейн, уйду и я.

Гингольд окинул взглядом своего главного редактора. Он продолжал улыбаться фальшиво-любезной улыбочкой, но все в нем взбунтовалось. «По мне, пусть уходит, — подумал он. — Нахал он, ничуть не лучше Траутвейна, я был бы рад избавиться от него. Но тогда „Парижские новости“ взлетят на воздух, а это не годится, это мне не нужно, этого не хотят архизлодеи, они хотят взорвать „ПН“ изнутри, медленно, незаметно, а если поднимется скандал и ссора, они будут недовольны, они не перестанут мучить мою Гинделе. Надо подумать, схитрить, удержать его. До чего же я убит, если должен напрягать свой мозг ради того, что мне, в сущности, не по душе. Вероятно, он не собирается уходить и все это блеф. Не так страшен черт, как его малюют. Но однажды я уже думал так — и попал впросак. Возможно, что это вовсе не блеф».

Он сидел в напряженной позе, тесно прижав руки к туловищу.

— Хоть вы-то не нервничайте, — просил он, стонал он. — Этот человек, этот Траутвейн, всех нас с ума сводит. Будьте благоразумны. Поверьте, если я хочу выставить Траутвейна, это не каприз. Поверьте мне, иначе нельзя. Помогите мне, дорогой Гейльбрун, и вам не придется на меня жаловаться. Кто мне помогает, тому и я помогаю. Мы так давно с вами сотрудничаем. «ПН» доброе дело, оно близко и дорого нам обоим. Я не могу больше работать с Траутвейном по многим причинам. Это невозможно. Поймите же меня и не покидайте в беде.

Он говорил настойчиво, жалобно, словно затравленный, и слова его звучали искренне. Как видно, он в безвыходном положении. За ним, по-видимому, стояч другие, они стремятся погубить Траутвейна, и эти другие, по всей вероятности, крепко держат его в руках. Гейльбрун почти пожалел Гингольда.

А история скверная, хуже, чем он думал. Возможно, что при таких обстоятельствах Гингольд скорее откажется от него, Гейльбруна, чем согласится отменить увольнение Траутвейна. Но Гейльбрун дал слово и доведет борьбу до конца.

— Уйдет Траутвейн, уйду и я, — повторил он.

— Нет, нет, — отбивался Гингольд, — этого я не хочу слышать. — И он действительно заткнул себе уши.

— Не решайте теперь ничего. Подумайте. Даю вам два дня. Три дня. Не покидайте меня в беде. Поставьте свои условия. Подумайте.

И прежде чем Гейльбрун успел возразить, старик поспешил оставить кабинет.

Ушел и Гейльбрун. Он чувствовал себя усталым, разбитым, старым. Знаком подозвал такси и поехал домой. Откинув большую голову, он подложил под нее руки, закрыл глаза, позволил жаркому солнцу обогреть себя.

В ушах все еще звучал умоляющий, полный отчаяния голос старика. Совершенно ясно, что Гингольд, хочет он этого или не хочет, вынужден уволить Зеппа. С юридической точки зрения Гингольд сильнее. Зепп, этот дурень, облегчил ему задачу. Значит, Зеппу придется уйти. Значит, теперь все зависит от него, Гейльбруна. Значит, пришла пора выполнять свои обязательства по пакту, — мысленно заговорил он на языке дипломатов, — ибо слово свое он, само собой, сдержит.

В идиотское же он попал положение. Из-за того, что Гингольд и Зепп вели себя по-дурацки, ему, Гейльбруну, приходится пропадать.

Он посмотрел на счетчик такси. Восемь франков пятьдесят. В сущности, можно было скромно поехать на метро. Дожил до шестидесяти лет, был депутатом рейхстага и главным редактором «Прейсише пост», был в числе тех, кто провел закон о налоге на картофельную водку, облегчил положение миллионов людей, которым уже не приходилось годами голодать, был в числе тех, кто многих дураков и мерзавцев держал в узде и многим приличным людям помог выбраться на поверхность, всю жизнь каторжно работал, а теперь приходится укорять себя за то, что ты, усталый старик, поехал вместо метро на такси. Такова благодарность мира. А когда занимаешь высокое положение, это ведь тоже сплошной труд и сплошные муки.

Он в изнеможении откинулся назад; солнце, сначала приятно согревавшее, начало припекать слишком сильно. Нелегко ему будет, если он лишится оклада в «ПН». Придется потуже подтянуть ремень. Долгов у него теперь уже на двести тысяч. Возможно, что Эгон Франк еще раз одолжит ему пятьдесят тысяч. Но не особенно приятные минуты придется пережить, прося его об этом, да и ненадолго хватит этих денег. Какое счастье, что по крайней мере жена перебивается без его помощи, которую она раз и навсегда отклонила. Но дочь Грету и ребенка он не может оставить в Лондоне без субсидии; Грета расходится со своим мужем, доктором Клейнпетером, арийцем. Иначе Клейнпетер лишится своей клиники. К тому же он ничего не может посылать ей: из Германии запрещено вывозить валюту. Что будет, если Гейльбрун потеряет работу в «ПН»? И что будет с самими «ПН»? Все рушится. А виноват Зепп со своей проклятой недисциплинированностью.

Сей мир — каторга или сумасшедший дом, и человек человеку палач. Гингольд преследует его, самого Гингольда преследует другой, а этого другого — вероятно, третий.

А вот и дом, где живет Гейльбрун. Счетчик показывает одиннадцать франков пятьдесят. Если бы он заплатил тринадцать, этого было бы достаточно; но когда шофер хочет дать ему сдачу с пятнадцати франков, он не может удержаться и отказывается от нее великолепным жестом. Он поднимается на лифте в свою квартиру, открывает и входит с легким вздохом в просторную, приятно сумрачную столовую, обставленную старой дорогой берлинской мебелью. Он заранее радуется мысли, что будет один. Полежит в тишине и полумраке на диване, отдохнет, подремлет.

Но, войдя, он видит, что кто-то сидит на диване и при виде его поднимается, подбегает, повисает у него на шее — кто-то большой, тяжелый, сломленный горем, молящий о помощи. А в углу стоит четырехлетний ребенок, испуганный и готовый расплакаться.

— Гильда, подойди и поздоровайся с дедушкой, — приказывает женщина, с трудом подавляя рыдание. Конечно, это его дочь Грета со своей девочкой. Только ее и не хватало.

Гейльбрун всегда любил свою Грету. Он утешал дочь, когда ее сомнительные любовные похождения кончались плачевно, он радовался, что она наконец так сильно и счастливо влюбилась в своего доктора Клейнпетера. Оскар Клейнпетер, настоящий мюнхенец, грубоватый, склонный к соленой шутке, несколько флегматичный по натуре, был превосходный врач, он создал замечательную клинику и умело руководил ею. Это был отличный брак, и он радовал Гейльбруна. Разумеется, ему было бы приятнее, если бы его Грета не отдалась так безраздельно Клейнпетеру. Он озабоченно наблюдал, как она, истая берлинка, начала глупо подражать мюнхенской интонации и диалекту мужа. Всегда опасно ставить всю свою жизнь в зависимость от одного человека, и Грета это почувствовала, когда пришлось расстаться с мужем.

И вот Грета повисла на шее у отца, ее изящный дорожный костюм составляет странный контраст с ее душевной сумятицей; она плачет и разражается потоком бессвязных слов. Ребенок тоже хнычет.

Гейльбрун чувствовал себя смертельно усталым и взволнованным, ему было жаль дочери, но он почти так же сильно страдал от тягостного чувства неловкости, которое вызывала в нем эта сцена. Однако он не позволял себе раздражаться. Раньше надо узнать, что, собственно, случилось. Он поставил ясные, энергичные вопросы.

А случилось вот что. Нацистские власти не удовлетворились тем, что Оскар Клейнпетер расстался со своей женой-еврейкой. Его поставили перед выбором: развестись или отказаться от клиники. Грета, унаследовавшая от отца его предприимчивость, не сидела в Лондоне сложа руки. В своей пышной женственности она была привлекательна, умела одеться и, если надо было, не скупилась на любезности. Через одного турецкого дипломата она добилась того, что ее Оскару предложили в Анкаре профессуру и предоставили возможность создать новую клинику.

После некоторых колебаний в Лондон приехал доктор Клейнпетер — обсудить дело с Гретой и турком. Он был очень нежен с ней и ребенком. Привез даже портрет отца, знаменитый портрет, написанный в свое время, когда Франц Гейльбрун был в почете и славе, известным художником Максом Либерманом.

Оскар Клейнпетер пробыл в Лондоне несколько дней. Говорили о том и о сем, Грета свела его со своим турецким дипломатом, она расписывала ему великолепную жизнь в Анкаре, убеждала, что он сможет и там выдвинуться и проявить себя, турок весьма выразительно подтвердил это. Оскар не мог оставаться ни минуты без жены и ребенка. И она, и ребенок, и турок, и Анкара, и новая жизнь — все это, по-видимому, произвело на него впечатление. Он кое-где навел справки, собрал точные сведения о жизни в Анкаре, десять раз прочел договор, кое-чем остался недоволен и внес поправки; глядя на него, никто не вздумал бы сомневаться в том, что Оскар Клейнпетер ни за что на свете не расстанется с женой и ребенком. И, однако, ясного, решительного «да» Грете из него выжать не удалось.

Гейльбрун знал Клейнпетера и ясно видел перед собой все, что произошло, все, о чем поведала ему Грета. Четко рисовались ему все подробности: как нагрянул в Лондон этот тяжелый на подъем человек, как он ерзал, мялся, не находил решительных слов. Клейнпетер, без всякого сомнения, любил на свой флегматичный лад Грету и маленькую Гильду. Но он так же несомненно любил свою клинику, свою профессию, свой Мюнхен. Он привык к тому и другому, к семье и к профессии, он твердо держал в руках одно и не мог бросить другое, он все оттягивал решение: от чего ему отступиться? Вероятно, пока он был в Лондоне, ему казалось невозможным навсегда расстаться с Гретой и ребенком. Но точно так же он не мог расстаться со своей больницей, как только очутился в Мюнхене, а Грета осталась в далеком Лондоне. Вот этого и боялась Грета, потому-то она так старалась вырвать у него решительное «да» — подпись под турецким договором. Но ей так и не удалось этого добиться: он отделывался полуобещаниями, находя то одну, то другую отговорку, и в конце концов ей пришлось, не добившись толку, поехать с ним в Дувр, где он сел на пароход.

Только на обратном пути в Лондон она все поняла. Оскар с самого начала решил, что свидание в Лондоне будет прощальным, но у него не было мужества сказать ей об этом. А она могла бы все понять по его ворчливой нежности. Прими он решение в пользу Анкары, уже самый факт, что он принес ей такую жертву, сделал бы его раздражительным и резким, он был бы всем недоволен. Но еще более наглядным доказательством был портрет работы Либермана. Клейнпетер, дороживший удобствами, не любил лишнего багажа во время поездки. Реши он подписать турецкий договор, он просто послал бы портрет в Анкару вместе с домашней утварью. То, что он не побоялся хлопот и самолично перетащил портрет через две таможенные границы, красноречиво говорило о том, что он заранее решил остаться в Мюнхене. Поняв это, Грета в полном отчаянии вернулась в Лондон, уложила необходимые вещи, и вот она здесь.

Гейльбрун выслушал печальный рассказ. Певучий мюнхенский выговор Греты, который она усвоила, чтобы сделать приятное мужу, теперь казался ему вдвойне бессмысленным и неуместным. Молча сидел он, когда Грета кончила рассказ, и лишь с трудом нашел несколько вялых слов утешения.

Когда Гейльбрун наконец остался один, он почувствовал себя больным от усталости. Этого только не хватало. Он искренне хотел встать на защиту Траутвейна, решился на убогую старость, намерен был выполнить свой долг. Но в чем его долг? Если Грета потеряет мужа и не найдет опоры в отце, разве она не погибнет? И не его ли долг помешать этому?

Он не знает. Да и не хочет сейчас углубляться в философские размышления. Он положит усталую голову на подушку и уснет. А решение придет завтра.

Гейльбрун ложится в постель. Но он переутомлен, взбудоражен и не может заснуть. Он берет сильное снотворное и мало-помалу начинает чувствовать его действие. Теперь он будет долго спать, а завтра поищет правильное решение.

Но, ожидая минуты забвения и сна, он уже знает, что лишь втирал себе очки, что он давно уже решился. Он, тот, что лежит здесь и засыпает, предал самого себя и «ПН». Он, тот, что еще несколько часов назад был на три четверти герой, — теперь с головы до пят негодяй.