1. С Рабочей улицы на 61-ю стрит.

Я — типичный представитель поколения, пришедшего в разведку в конце 1930-х годов, когда после чистки кадров ОГПУ-НКВД в разведку стали набирать молодых людей пролетарского происхождения, только что окончивших институты.

Я родился 9 марта 1914 г. в Москве у Рогожской заставы (ныне застава Ильича), на Рабочей улице, в семье железнодорожного стрелочника, выходца из крестьян Тульской губернии. Отец и мать были малограмотными: всего две зимы ходили в церковноприходскую школу. В семье росло пять детей, я самый старший. Жили мы вместе с бабушкой и дедушкой в стареньком деревянном, без каких-либо удобств, одноэтажном домишке.

В 20-е годы источниками существования нашей семьи была небольшая зарплата отца, случайные дополнительные заработки, а также дедушкина корова Буренка. Дополнительные заработки мы получали за работу на так называемой «дровянке» на железнодорожном дворе, где. разгружали вагоны с дровами, кирпичом, антрацитом, песком, известью; с открытых платформ сгружали стальные балки и другие объемные грузы. Зарабатывали хорошо. За выгрузку вагона кирпичей — 4000 шт. — и укладку их в «клетки» платили 5 руб. 35 коп. Иногда за 9-10 часов работы в поте лица бригада отца (в нее входили дедушка Яков, мать и я) выгружала два вагона и зарабатывала 10 руб. 70 коп., тогда как месячная зарплата отца составляла всего 55 рублей.

С «дровянки» возвращались домой усталые и отмывались в корыте, летом — в сарае, а в холодную погоду — в квартире, теплой водой, которую мать грела в больших чугунах в русской печке. Запомнилось, что после тяжелого трудового дня и бани мама и бабушка кормили нас жирными щами, а на второе давали по полкилограмма поджаренной «пролетарской» колбасы с яйцами («пролетарская» колбаса, самая дешевая тогда, стоила 60 копеек за килограмм). После этого я быстро делал уроки и засыпал как убитый. В зимнее время дедушка приносил домой рваные мешки, на которые надо было ставить заплаты. Мешки чинила вся семья вечерами под руководством бабушки и мамы. Тяжелые годы нам помогла пережить кормилица семьи — корова Буренка, которая поила молоком ораву ребят и взрослых, всего 9 человек, да еще несколько кружек молока бабушка продавала соседям. Корову выгоняли пастись обычно на откосы и пустыри, прилегающие к железной дороге. Там же заготавливали сено на зиму. Конечно, в значительной степени благодаря молоку Буренки мы выжили в голод, мало болели и выросли здоровыми и физически сильными людьми.

В 1922 г. я пошел в железнодорожную школу. Первые классы были многочисленные — около 40 человек, и в них зачисляли детей от 8 до 12 лет, так как в трудные годы войны, революции и разрухи некоторые из них не учились. Большинство из этих переростков проучилось в школе 4–5 лет, а затем пошли работать на близлежащие заводы и фабрики: «Серп и молот», им. Войтовича, «Красный путь», в железнодорожные мастерские. В мае 1929 г., когда я окончил семилетку, ни у меня, ни у моих родителей не было определенных планов в отношении выбора моей будущей профессии. Попытки устроиться учеником слесаря или токаря на любой завод, даже вдалеке от места жительства, оставались безрезультатны. В то время наблюдался большой наплыв рабочих из деревень. В Москве царила безработица. Я замечал, что родители недовольны тем, что я не смог найти работу. Чтобы хоть как-то облегчить их положение, я старался как можно больше помогать по дому. Зарабатывал деньки на «дровянке», у лавочника Яши Резника, перетаскивая различные продукты и товары, в китайской булочной, разнося хлебобулочные изделия по домам.

После окончания школы я встал на учет для получения работы на районной бирже труда, находившейся на Таганской площади. В конце августа биржа труда направила меня в новую школу ФЗУ при заводе им. Войтовича учиться на слесаря по ремонту железнодорожных вагонов.

Вся семья была рада, а я — вдвойне. Радовался, что кончилось мое дармоедство, и был счастлив, что родители довольны. Я гордился тем, что становился рабочим. В конце 1929 г., как и большинство «фабзайчат», вступил в комсомол. Через год учебы объявили, что нас теперь будут готовить на слесарей по ремонту паровозов — ощущалась острая нехватка квалифицированных кадров этой специальности. В связи с этим нас перевели во вновь созданное ФЗУ им. Дзержинского при паровозном депо «Москва I» Курской железной дороги. Мы начали ускоренно изучать устройство и функции составных частей паровоза и работать в различных бригадах по ремонту его ходовой части, цилиндров и золотников, инжекторов, тормозных систем и т. п.

Сверх положенной работы группа брала обязательство в течение года под руководством опытных рабочих бесплатно в сверхурочное время произвести средний ремонт двух паровозов. При этом весь ремонт, кроме котельных работ, выполняли «фабзайчата», а старшие лишь наблюдали и по частям принимали законченные работы. Запомнилось на всю жизнь, как после завершения ремонта первого паровоза производилась его «обкатка». Нашему паровозу доверили вести первый дачный поезд по расписанию Москва-Обираловка (так раньше называлась станция «Железнодорожная» Горьковской ж. д.). Весь путь до конечно станции составлял всего 25 км. Когда поезд отправился, то на паровозе сидело 20 «фабзайчат» ключами, молотками, масленками, которые слушали, как работали на ходу различные узлы. На остановке все спрыгивали, проверяли подшипники в дышлах и буксы, чтобы определить, не греются или не болтаются ли они. В Обираловке, до отправления в обратный рейс по расписанию, у паровозной бригады имелось около часа для отдыха. Однако это время всегда уходило на тщательный осмотр всех движущихся узлов паровоза. Потом все возвращались на Курский вокзал. На следующий день начальник и другие руководители депо благодарили старших товарищей и «фабзайчат» за добросовестный ремонт паровоза, выполненный добровольно во внерабочее время. Хотя наше детище — паровоз — стал через пару дней рядовым трудягой, мы еще долгое время интересовались, как он работает и устраняли любую появлявшуюся неисправность. С тех пор прошло более шести десятилетий, этот пассажирский паровоз давно сдан на слом, но я до сих пор помню его номер — С-189.

Учась в ФЗУ и работая в депо, я, как и некоторые другие, так увлекался паровозом, что много времени уделял его детальному изучению, окончил вечерние краткосрочные курсы, сдал экзамены и получил права помощника машиниста. После окончания ФЗУ я пошел работать помощником машиниста на паровоз, чему я был рад безмерно. Но радость моя скоро омрачилась. Для того, чтобы получить права помощника машиниста, я исправил в копии метрического свидетельства год своего рождения с 1914 на 1912 (тогда бы мне в 1930 году исполнилось полных 18 лет). Один из моих «друзей»-завистников сообщил об этом руководству, и комиссия по охране труда сняла меня с паровоза. Я реагировал на это весьма бурно, сильно избив доносчика. Во избежание неприятностей мне пришлось уйти из депо и расстаться с мечтой моей жизни — стать машинистом и водить скорые поезда. Через несколько дней я поступил на работу слесарем на завод по изготовлению металлических конструкций для мостов в Карачарово. Работали по-ударному. Так как я регулярно выполнял план не менее чем на 150 % и был на всем заводе одним из трех комсомольцев, через год меня назначили бригадиром. В то время материальное положение нашей семьи значительно улучшилось. Кроме отца и меня, стал работать слесарем брат Борис. Все приносили свою получку маме — всего около 300 рублей. Бабушка и дедушка жили с нами и помогали по дому. «Буренку» к этому времени продали, поскольку в черте города запретили держать коров.

Летом 1930 г. произошло неожиданное событие в жизни нашей семьи, которое существенно повлияло на мою судьбу.

В соседнем двухэтажном деревянном доме вспыхнул пожар, и дом сгорел дотла. Огонь перекинулся и на наш дом, который так сильно обгорел, так что жить в нем стало нельзя. Семь семей погорельцев временно поселили в зрительный зал маленького кинотеатра «Красный путь» около заставы Ильича. На полу зрительного зала мелом был нарисован общий коридор и очерчена площадь для каждой семьи, куда погорельцы принесли оставшиеся столы, стулья, табуретки, сундуки, а то и просто ящики, некоторую домашнюю утварь. Спали все на полу. Пожар оторвал меня от моих прежних друзей, с которыми я проводил все свободное время, играя в футбол или просто шатаясь по улице. Я начал захаживать в книжный магазин на Тулинской улице. Однажды на витрине я увидел задачник «Уравнений высшей математики» Смирнова и купил его, полагая по своей наивности, что буду решать задачи на досуге. Тогда я считал, что зная метод решения уравнений первой, второй и третьей степени, можно решить любую задачу. Однако ни одной задачи я решить не смог. Когда я спросил у заводского инженера Николая Петровича Новикова, почему мои решения уравнений не совпадают с приводимым ответом в конце книги, он улыбнулся: «Это же учебник высшей математики, и чтобы решить эти задачки, нужно знать дифференциальное и интегральное исчисление, а его изучают только в институтах». Николай Петрович, видя мою беспомощность и желание «грызть гранит науки», рекомендовал мне пойти учиться на рабфак, после которого можно поступить в институт.

Первого сентября 1930 г. по рекомендации инженера Н. П. Новикова я поступил учиться на годичные курсы по подготовке в Московский институт инженеров связи (МИИС). Занятия проводились по вечерам, ежедневно, так как нужно было за один год пройти программу 8 и 9 классов. Изучали главным образом математику и физику. Занимался я с удовольствием хотя уставал тогда от работы и учебы страшно. Когда обычно возвращался домой около двенадцати часов ночи, быстро съедал оставленный мне на столе мамой ужин и мгновенно засыпал. В семь утра меня будила мать, встать сам я был не в силах.

После года учебы я получил справку об окончании курсов и сразу же подал документы для поступления в МИИС. На подготовку отводилось всего по 4 дня на каждый предмет. Математику, физику, историю классовой борьбы я сдал на «отлично», а химию — на «хорошо». Настроение у меня было радужное, оставалось сдать лишь последний экзамен. Сочинение я писал на тему «Изображение крестьянства и рабочего класса в произведениях Н. А. Некрасова». Устный экзамен по русскому языку сдавал в последнюю очередь. Экзамен принимал благообразный старец с бородкой, видимо работавший преподавателем еще в царское время. Первая же его фраза ошеломила меня. «Плохи ваши дела, молодой человек, — произнес он. — Сочинение вы написали неудовлетворительно. Грамматика у вас хромает». Я сидел, словно пораженный ударом молнии. Старец сказал, что по содержанию сочинение написано неплохо, но сделано девять грамматических ошибок. Затем он расспрашивал меня, где я учился, что закончил, кто мои родители, попросил показать мой экзаменационный лист. Увидев мои отметки, экзаменатор как бы спросил себя: «Что же мне с ним делать?». И сказал: «Молодой человек, вам надо учиться». И, положив передо мною мое сочинение, дал ручку и чернила, чтобы я исправил ошибки. Тогда он поставил «тройку» за сочинение и за устный экзамен. «Идите», — махнул он рукой. Ошеломленный, я как-то невнятно поблагодарил своего благодетеля и с чувством стыда покинул аудиторию. Вскоре вывесили списки принятых в институт, среди которых значилась и моя фамилия. Я был зачислен на факультет радиосвязи.

Своей радостью я поделился с отцом и матерью, сказав, что 30 августа работаю последний день, а 1 сентября пойду учиться в институт. Неожиданно для меня это сообщение они восприняли холодно. Затем отец пристально посмотрел на меня и печально сказал: «Сынок, учиться в институте — дело хорошее, а как же мы будем жить?».

Я понял, что родители уже обсуждали между собой мое будущее. И пришли к выводу, что без моих 150 рублей нашей семье прожить будет очень трудно. Мой заработок составлял половину средств семьи. Отец предложил, чтобы я подождал с учебой год, пока не начнет работать мой второй брат, Геннадий. Однако бабушка и дедушка настаивали на том, чтобы я сразу стал учиться, и беспрестанно ругали моих родителей. Они стали предлагать даже деньги, припасенные ими на свои похороны. Помощь предложил и дядя. Только тогда родители согласились, и с 1 сентября я стал студентом дневного отделения МИИСа.

Первый год учебы был для меня исключительно трудным. Мои однокашники окончили техникумы или школы-девятилетки и мне было до них далеко.

Первый курс я закончил круглым троечником, но стипендии меня, к счастью, не лишили. На втором я уже учился значительно лучше, а с третьего курса стал получать повышенную стипендию, которую давали тем, кто сдавал сессии без троек. Четвертый и пятый курсы я закончил с отличием. По мере того, как росли мои успехи в учебе, меня все больше и больше привлекали к общественной работе. Избрали комсоргом потока, затем — председателем спортивного общества «Молния» в МИИС, а последние курса года я был членом комитета ВЛКСМ. По заданию МГК ВЛКСМ в 1937–1938 гг. я ездил в колхозы разъяснять решения пленума ЦК ВКП(б) по сельскому хозяйству. В начале 1936 г. меня приняли кандидатом в члены ВКП(б). Все свободное время я проводил на находившемся недалеко от дома стадионе им. Войтовича, где играл в футбол, волейбол, баскетбол, занимался различными видами легкой атлетики. Я участвовал в первой всесоюзной студенческой спартакиаде в составе сборной команды «Вызов» Наркомата связи и занял 2-е место по метанию гранаты. Занятия физкультурой и спортом превратились для меня в привычку, приятную необходимость, закалили мой организм. Благодаря спорту позже я всегда отличался большой работоспособностью, спокойно переносил различные физические перегрузки, психологические стрессы, которые нередко возникают во время нелегкой разведывательной работы.

 

2. Школа особого назначения

На пятом курсе к нам стали часто наведываться представители военных академий — отбирать подходящих для них кандидатов. Прежде всего они беседовали с руководством института, с членами парткома и комитета ВЛКСМ, в частности, со мной как с членом комитета ВЛКСМ, отвечавшим за военно-физкультурную работу, и просили, чтобы я порекомендовал политически надежных, физически здоровых и способных студентов. Я давал такие рекомендации. Интересовались также и мною. Однажды меня вызвали в ЦК ВКП(б), где беседовали о возможности «перехода после окончания института на важную работу», характер которой не раскрыли. Я ответил: «Если вы считаете, что я подхожу для вас, я не возражаю». О разведке я тогда ничего не знал.

Сдав досрочно экзамены за пятый курс и пройдя преддипломную практику, в мае 1939 г. я уехал по путевке в дом отдыха в Геленджик. Это был первый отпуск в моей жизни. После отпуска я намеревался взяться за написание дипломной работы. Прошла половина срока моего пребывания в доме отдыха, когда в доме отдыха ко мне подошел неизвестный товарищ, показал документы местных органов НКВД и сказал, что мне нужно срочно выехать в Москву, где меня зачислили в специальную школу. Я объяснил этому товарищу, что пять лет не имел отпуска и хотел бы пробыть здесь до конца, т. е. еще 12 дней. Тем не менее через пару дней он снова появился в доме отдыха. На сей раз он пригласил меня на беседу в кабинет директора, где за столом сидел мужчина в военной форме. Это был начальник местного отделения НКВД. Он говорил с сильным грузинским акцентом.

— Вот что, надо срочно ехать в Москву, — сказал он строго тоном, не допускающим возражений.

Но я категорически отказался выезжать в Москву, не зная, куда и зачем меня вызывают. Грузин сверкал огненными очами и возмущался моим отказом. Он даже угрожал, что по возвращении в Москву у меня будут большие неприятности. А я спокойно прожил в доме отдыха до конца срока и об «ожидающих меня неприятностях» не думал, полагая, что из института меня не исключат, а в худшим случае, думал я, работая слесарем, я всегда заработаю 150–170 рублей в месяц.

В Москву я возвратился в воскресенье. Как только я вошел домой с чемоданчиком в руках, на лицах матери и отца я прочитал страх и удивление.

— Что случилось, сынок? — изумленно спросил отец.

— Ничего не случилось, — ответил я.

Оказалось, дней десять тому назад к ним приходил какой-то мужчина и интересовался, когда я вернусь приеду. С тем пор в конце нашего переулка не раз останавливалась черная «Эмка». Из нее выходили мужчины и спрашивали у жителей соседних домов, не появлялся ли Александр Феклисов. Соседи, и особенно соседки приходили к моим родителям со словами: «Разыскивают вашего сына». Об этом знали все жители 12-го Рабочего переулка. Они гадали, почему разыскивают Сашку.

— Наверное, что-нибудь натворил, — говорили они.

Пока я заверял родителей в том, что никакого преступления не совершал, в квартиру вбежали моя сестренка Аня с подружками и испуганным голосом прошептала:

«Чужой дяденька опять остановил черную автомашину и идет за Сашкой». На пороге стоял неизвестный мужчина лет сорока, высокого роста, с редкими курчавыми волосами, орлиным носом, в пенсне, с пристальным, суровым взглядом. Он спросил:

— Где Александр Феклисов?

— Это я.

Неприятный холодок пробежал у меня по спине. Он мне сказал, когда мы вышли во двор, мужчина сказал, что я зачислен в школу особого назначения (ШОН) на один год, и там я буду не только учиться, но и жить.

— Так что бери мыло, зубную щетку, порошок, пару нижнего белья. И поехали.

Я возвратился домой и сказал, что меня принимают на работу и что мне нужно срочно ехать. А вернусь я через неделю. Вся семья — от дедушки с бабушкой до младшей сестренки, которой уже исполнилось 14 лет, молча смотрели, как я перекладывал из чемодана в портфель незатейливые вещи. Все скорбно молчали и попрощавшись с родными, я ушел с незнакомцем.

Мы поехали по Горьковскому шоссе и скоро прибыли в Школу, находившуюся в Балашихе. Мужчина по фамилии Шматько, который привез меня, представился как комендант объекта, и показал комнату, где я буду жить вместе с другими товарищами, классы, столовую и территорию.

— Оставайся тут ночевать, — предложил он. Я ему объяснил, что предпочел бы сейчас вернуться домой и успокоить своих родных.

— Утром приду, — пообещал я. Шматько согласился.

Когда я возвратился домой, родные вздохнули с облегчением. Родители, стали меня расспрашивать о том, какую работу мне предложили. Я ответил, что берут меня радиоинженером на секретную радиостанцию, а в чем будет заключаться работа, я пока и сам не знаю. После ужина я пошел на лужайку, где мы всегда играли в футбол. Друзья удивились: «Сашка, ты откуда? Говорят, тебя арестовали и увезли на машине». Я сказал, что устраивался на работу радиоинженером.

В то давнишнее воскресенье я еще не осознавал, что мобилизация в органы госбезопасности резко изменит мой образ жизни, оторвет меня от родных мест, от родных и друзей, среди которых я вырос и направит мою жизнь и работу по новой, хотя и сложной, но интересной дороге, откроет мне перспективы и горизонты, о которых я даже не мечтал.

Условия и обстановка в ШОН оказались для меня непривычными. Школа размещалась в добротном, небольшом деревянном двухэтажном доме, стоящем в лесу; ее территорию была огорожена забором. На верхнем этаже располагались пять спальных комнат, душевая, зал для отдыха и игр, а на нижнем — два учебных класса и столовая. Спальные комнаты были большие, в них находились два стола для занятий, две роскошные кровати с хорошими теплыми одеялами и два шкафа для одежды. Перед кроватями лежали коврики. Комнаты содержались в идеальной чистоте. По сравнению с обстановкой, в которой я жил дома, где зимой спал на сундуке за печкой, а летом — в сарае на дровах, новые условия казались райскими. Как и другие девять слушателей, я оценил по достоинству трехразовое вкусное и сытное питание, — в МИИСе столовой не было, и там обычно мой обед состоял из банки баклажанной икры или фаршированного перца, полбуханки черного хлеба и двух-трех стаканов чаю.

Коренным образом изменился и мой внешний вид. В годы учебы в институте я обычно носил казенный лыжный костюм и лыжные ботинки, и у меня было на все случаи жизни заношенное демисезонное пальто. В ШОН нам выдали по хорошему новенькому пальто, шляпе (до этого шляп я никогда не носил), костюму, ботинкам, сорочкам. Нам также ежемесячно платили 500 рублей. Когда я, одетый с иголочки с ног до головы, пришел в субботу домой, мои родители ахнули от удивления. Отец и мать были несколько обескуражены. Еще через неделю, в субботу, я дал матери 400 рублей. Она, как обычно, взяла деньги, не считая и спросила: «Шура, достаточно ли оставил денег себе?». Утром в воскресенье за чаем мои родители пристально смотрели на меня и внимательно слушали каждое мое слово. Отец, волнуясь, сказал:

— Сынок, нас очень беспокоит, что у тебя появились большие деньги. Ты хорошо одеваешься и не бываешь дома целыми неделями. Не стал ли ты заниматься какими-либо нечестными, черными делами?

Такого я не ожидал. Я попытался убедить родителей, что никакой «черной деятельностью» я не занимаюсь, что работаю радиоинженером в важном секретном научно-исследовательском центре, находящемся за городом, и, чтобы не тратить много времени на дорогу, живу там в общежитии. Но я чувствовал, что не смог их убедить. Потом я догадался показать родителям карточку кандидата в члены ВКП(б), где указано, с какой суммы я плачу взносы. Хотя мои родители были беспартийными, но записи в кандидатской карточке убедили их в том, что я веду честный образ жизни.

В нашей Школе училось всего десять слушателей. По своему социальному происхождению все были детьми рабочих и крестьян, мобилизованными в органы госбезопасности после окончания технических вузов. Тогдашний начальник разведки Павел Михайлович Фитин набирал кадры главным образом из числа молодых людей, окончивших технические вузы. Он считал их более трудолюбивыми и изобретательными. Выпускников же гуманитарных вызов, по его убеждению, учили лишь «зубрежке и болтовне». Годичная программа Школы включала в себя изучение иностранных языков, спецдисциплин, отдельные вопросы истории ВКП(б), страноведение.

Ежедневно было 6 часов занятий. Обычно первые три урока отводились иностранным языкам. Пять слушателей изучали английский, трое — французский и двое — немецкий. Все начинали с азов, ибо в технических вузах в то время иностранные языки преподавались крайне слабо. Из спецдисциплин входило изучение теории разведки для всей группы, а также радиодело для одной группы и вопросов документации — для другой.

Основным методом обучения были беседы, проводившиеся практическими работниками разведки и контрразведки. На курс теории разведки отводилось около 50 часов. Нас учили основам контрразведывательной работы, уходу от наружного наблюдения противника. Мы изучали методы вербовки, постигали, как работать и организовать связи с агентурой.

Я изучал радиодело: как самому собрать передатчик и приемник, как организовать и поддерживать двустороннюю радиосвязь.

Много часов отводилось на обучение передаче на телеграфном ключе и приему на слух цифрового и буквенного текста по азбуке Морзе. Я понимал, что меня и еще нескольких ребят готовили для работы в качестве разведчиков-радистов.

Время от времени к нам наведывался начальник разведшколы Владимир Харитонович Шармазанашвили. Его постоянное рабочее место находилось на Лубянке, но по мере необходимости он приезжал к нам.

Добиться успеха в освоении английского языка мне помогла Лида, наш педагог, кандидат филологических наук, преподававшая этот язык в Московском институте иностранных языков. Ей тогда был 31 год. Лида была выше среднего роста, стройная, симпатичная женщина с красивыми темно-русыми волосами, которые она убирала в пучок. Одевалась она элегантно, у нее были прекрасные ухоженные руки. Но главные ее достоинства: высокая образованность, культура и вежливость.

Раз в неделю Лида проводила консультации. Во время одной из них я сидел за столом напротив Лиды и, любуясь ее руками, сказал: «Какие красивые у Вас руки!». Она ответила: «Александр, ваши руки также очень красивые». Затем мы приложили наши ладони и стали сравнивать, чьи руки красивее. Это было началом наших дружеских отношений. На одной из следующих консультаций Лида сказала, что у нее есть лишний билет на воскресную лекцию в МГУ выдающегося профессора-шекспироведа М. М. Морозова о жизни и творчестве Уильяма Шекспира и пригласила пойти с ней. Профессор читал лекции на отличном английской языке, и Лида считала, что мне будет полезно послушать его. Я с удовольствием принял предложение.

Я прослушал с Лидой в МГУ пять лекций, на которых разбирались самые известные пьесы английского драматурга. Видя мою недостаточную образованность, Лида тактично приглашала меня почти каждую неделю посмотреть спектакль какого-нибудь английского драматурга. Она приносила из своей домашней библиотеки сборники коротких рассказов Моэма, Голсуорси, О.Генри, Мопассана и других иностранных писателей, с творчеством которых я в ту пору был не знаком, на языках авторов. Иногда мы ходили в рестораны, танцевали. Я часто бывал у Лиды дома. Мы полюбили друг друга, и наши отношения стали близкими.

По настоянию Лиды во время наших встреч мы разговаривали только по-английски.

В середине августа Лида в конце особенно теплой встречи сказала мне:

— Саша, ты очень порядочный, умный, здоровый мужчина. Я искренне люблю тебя. Но я понимаю, что не совсем подхожу тебе в жены… Саша, скоро я выхожу замуж за разведенного профессора, который старше меня на 10 лет. Я встречаюсь с тобой, потому что хотела стать женщиной, приобрести опыт замужней жизни. Надеюсь, что и ты получил практические навыки, как ухаживать за женщинами. Это может пригодиться тебе в будущем. Через десять дней мой жених приезжает из Крыма, и я должна привести себя в надлежащую форму. Эта наша встреча — последняя.

Ласкаясь, мы пожелали друг другу всего самого хорошего в жизни. Лида пожелала мне найти хорошую жену, а также успехов в моей важной и опасной работе. Она проводила меня на улицу.

Выйдя из дома, мы остановились. Пристально глядя мне в глаза, Лида сказала:

— Саша, если ты окажешься в трудном положении, пожалуйста, вспомни обо мне, и ты найдешь правильный выход из него.

Я поблагодарил Лиду за добрые пожелания, за то, что она научила меня говорить по-английски, значительно повысила мой образовательный и культурный уровень, и обещал вечно помнить ее.

Из десяти слушателей, окончивших разведывательную школу, в разведку взяли шестерых.

После окончания Школы нам предоставили месячный отпуск. Я провел его в Москве. Отсыпался. Помогал родителям по дому. Привезли два воза хороших березовых и сосновых дров, которые я вместе с отцом и братьями колол и укладывал в сарай, складывал в аккуратные ряды вдоль забора на дворе и накрывал старым кровельным железом. Чинили и красили крышу над нашей квартирой. В свободное время читал.

Меня зачислили в американское отделение.

В 1940 закордонную разведку вел 5-й иностранный отдел, в котором имелись следующие малочисленные региональные и функциональные отделения и группы:

— три европейских,

— американское,

— дальневосточное,

— ближневосточное,

— информационно-аналитическое,

— оперативно-техническое,

— кадровое,

— финансовое,

— хозяйственное.

Всего в центральном аппарате разведки, включая секретарей и машинисток, работало не более 120 человек.

Во главе разведки стоял Павел Михайлович Фитин, стройный, спокойный, импозантный блондин. Он отличался немногословием и сдержанностью. Начальником моего отделения был Федор Алексеевич Будков. Все отделение, кроме кабинета начальника, занимало одну большую комнату, где размещалось человек 5–6.

Работая в отделении, я заметил, что среди его сотрудников, за исключением одного, все были молодыми новобранцами, взятыми в разведку после окончания институтов. Я интересовался у сослуживцев, почему в нашем маленьком коллективе нет опытных разведчиков. Но мои собеседники уходили от ответа на эти вопросы.

Позднее я узнал, что массовые репрессии в стране, проводившиеся в нарушение социалистической законности, затронули и органы внешней разведки НКВД.

В 1935–1937 гг. репрессиям, в частности, подвергся, почти весь руководящий состав разведки: А. X. Артузов, М. А. Трилиссер, 3. И. Пасов, С. М. Шпигельгласс, а также выдающиеся талантливые разведчики Д. А. Быстролетов, Г. С. Сыроежкин, А. П. Федоров и другие. К 1938 году были ликвидированы почти все нелегальные резидентуры и потеряна связь с ценнейшими источниками информации. В «легальных» резидентурах осталось всего 1–2 работника, как правило, молодых и неопытных.

Аресты создали в центральном аппарате и резидентурах обстановку растерянности, недоверия и подозрительности.

Через неделю работы в отделе Будков вызвал меня к себе и между нами состоялся следующий разговор:

— Мы планируем быстро отправить Вас в США. Вы нашли себе жену?

— Нет, я не смог найти подходящую девушку.

— У вас было шесть месяцев на это. Начальник разведшколы ведь предупреждал вас об этом? Какой вы разведчик, если не можете завербовать себе жену? Как же вы будете вербовать агентов?

Я молчал. Будков некоторое время внимательно смотрел на меня и о чем-то думал. Наконец, он сказал:

— Да, положение очень серьезное. Очевидно, Ваша поездка в США будет отменена. Завтра мы пойдем к начальнику разведки и он примет окончательное решение.

В этот вечер я лег спать в 11 часов. Я долго лежал на спине на железной кровати, положив руки под голову, размышляя о своей судьбе. После двух часов размышлений я заснул и во сне увидел Лиду.

На следующий день, как только я пришел на работу, Будков позвонил мне и приказал быть у него в 9.50, чтобы вместе пойти на прием к начальнику разведки. Я явился к нему в назначенное время. Мы с Будковым молча пошли к начальнику. Не произнеся ни одного слова, мы поднялись на лифте на восьмой этаж и пришли в кабинет П. М. Фитина. Здесь уже сидел начальник отдела кадров. По приглашению П. М. Фитина мы сели за приставной столик.

Первым взял слово Будков. Он охарактеризовал меня как застенчивого, непрактичного молодого человека, который не смог за шесть месяцев подобрать себе жену.

— Хотя Феклисов хорошо разбирается в политике и правильно выполняет поручаемые ему задания, — сказал Будков, — его характер вызывает сомнения в целесообразности посылки в командировку в США.

Начальник отдела кадров не согласился с Будковым. Обращаясь к Фитину, он сказал:

— Павел Михайлович, во время обучения в ШОН Феклисов был одним из лучших слушателей, на выпускных экзаменах получил отличные оценки по всем предметам. Он хорошо говорит по-английски, активно занимается спортом и не имеет вредных наклонностей. Происходит из рабочей семьи, несколько лет сам работал слесарем. В настоящее время у нас нет лучшего кандидата для направления в США. Что же касается его женитьбы, то я думаю, что к этой проблеме он относится серьезно и не хочет брать в жены первую попавшуюся девушку. В нашем Генконсульстве в Нью-Йорке, где он будет работать, есть незамужние девушки. Он может жениться там. Я за то, чтобы послать Феклисова в США.

— Товарищ Феклисов, — заметил начальник разведки, — международная ситуация очень тревожная и опасная. Судя по всему, США будут играть важную роль в начавшейся войне. Но, к сожалению, у нас там очень малочисленная резидентура. Мы понимаем, что вы еще не совсем готовы вести разведывательную работу. Но у нас, кроме вас, некого послать в Нью-Йорк. Мы надеемся, что вы не подведете нас. Что вы можете сказать об этом?

Я заверил руководство разведки, что сделаю все, чтобы выполнить поставленные передо мной задачи и оправдать оказанное мне доверие.

После краткой беседы П. М. Фитин подал мне руку и пожелал успешной работы в США. Я еще раз поблагодарил его за высокое доверие.

— Вы свободны, — сказал Фитин.

Работая в американском отделении, я продолжал изучать оперативную обстановку в Нью-Йорке и в США в целом, занимался переводом на русский язык агентурных сообщений и печатал их на машинке. Всю эту работу я выполнял под наблюдением и руководством только что возвратившегося из США нелегального сотрудника Исхака Абудулловича Ахмерова, которого товарищи по работе называли Александром Ивановичем. Татарин по национальности, он говорил по-английски лучше, чем по-русски, ибо, находясь в США в течение многих лет на нелегальном положении и имея жену-англичанку, почти отвык от русской речи.

Ахмеров был высоким, стройным брюнетом лет сорока, с красивым восточным лицом. Он запомнился мне своей элегантностью и доброжелательностью.

Александр Иванович часто рассказывал мне о реалиях американской жизни. Эти беседы были очень интересны и поучительны для начинающего разведчика. Я называл Ахмерова «ходячей энциклопедией». Все годы работы в разведке я с благодарностью вспоминал задушевные беседы с Александром Ивановичем, который с отеческой заботой готовил меня к разведывательной работе в Нью-Йорке.

После обеда я обычно приступал к выполнению первой задачи — организации двусторонней радиосвязи между Москвой и Нью-Йорком. Конечно, эту линию связи обеспечивали несколько подразделений и большое число людей. Передающий центр готовил передатчики и антенны, чтобы давать мощные сигналы на США. Приемному центру предстояло принять слабые сигналы моего маломощного передатчика из Нью-Йорка, конструкторы и радиотехники создавали для меня радиопередатчик. Всю ту работу, включая также фотодело и изготовление документов, вело оперативно-техническое отделение, во главе с Алексеем Алексеевичем Максимовым.

Максимов организовал для меня практику в радиобюро, где передавались и принимались телеграммы из радиоточек, расположенных в некоторых странах Европы и Азии. В радиобюро работали пожилые радисты-асы, которые могли передавать и принимать радиотелеграммы с огромной скоростью. Эти радисты вначале проводили со мной тренировочные занятия по двусторонней связи, а затем стали разрешать мне проводить «боевые» сеансы радиосвязи с корреспондентами, которые находились в соседних с СССР странах. Их радиосигналы, как правило были хорошо слышны. Я устанавливал с ними связь, принимал от них телеграммы и передавал им телеграммы Центра. Все телеграммы были шифрованные. Постепенно «асы» стали доверять мне проведение радиосеансов связи с корреспондентами, которые находились на более далеком расстоянии от Москвы и чьи сигналы были плохо слышны. Работа с такими корреспондентам шла трудно, и мне часто давали условный кодовый сигнал «сменить радиста». Мне приходилось освобождать место у ключа одному из профессионалов и передавал ему наушники. Но мои учителя проявляли терпение и настойчивость. Они ежедневно сажали меня на связь с дальними корреспондентами и через 3–4 недели добились своей цели. Дальние корреспонденты перестали меня прогонять и спокойно заканчивали сеанс обмена телеграммами. После этого наставники дали заключение, что как радист я подготовлен для подержания двусторонней нелегальной связи.

В октябре 1940 г. меня направили на стажировку в американский отдел народного комиссариата иностранных дел, который находился на углу Кузнецкого моста и улицы Дзержинского, т. е. напротив нынешнего здания ФСБ. В то время американский отдел состоял из восьми человек, включая секретаря-машинистку. Стажировка была весьма кратковременной, менее двух месяцев, и состояла из чтения сводок ТАСС, американских газет и справок, получаемых из посольства и генконсульства в Нью-Йорке, и обучения машинописи.

В те годы существовало положение, по которому всех отъезжающих в командировку принимал нарком иностранных дел. Отдел кадров сообщил, что меня примет В. М. Молотов. Для меня это было шоком. Кроме меня, на прием Молотова пришли еще два товарища, отъезжавшие в Англию через Японию и США.

Свою беседу с нами Молотов начал с сообщения о том, что около трех месяцев Япония не давала нам транзитных виз. Но на днях Япония запросила у СССР транзитную визу для своего генерала и его свиты, направлявшихся в Германию. НКИД СССР ответил, что готов выдать визы, если Япония выдаст транзитные визы для девяти советских граждан, направляющихся в США и Англию. Япония согласилась, и визы в наши паспорта были поставлены.

Затем Молотов стал интересоваться, что представляет собой каждый из отъезжающих. Каждый коротко рассказывал ему свою автобиографию: где работали, где учились, семейное положение, знание языка. Когда очередь дошла до меня, я сообщил, что не женат. Нарком сразу прокомментировал: «Как же вы это так, голубчик, на холостом ходу? Мы ведь неженатых за границу не посылаем, тем более в США. Вам там сразу подберут красивую блондинку или брюнетку — и провокация готова». Здесь в разговор вступил заведующий отделом кадров НКИД Андрей Петрович Власов и заявил, что старшие товарищи по работе (делая намек на руководителей разведки) характеризуют меня как политически и морально устойчивого человека, а кроме того, в советских учреждениях Нью-Йорка работают незамужние девушки, и я могу жениться там. В ответ Молотов лишь заметил: «Ну что же, товарищ Феклисов, поезжайте, работайте побольше и не подводите нас».

После этого Молотов стал говорить о важности задач, стоящих перед советскими дипломатическими представителями, особенно в США и Англии в сложной международной обстановке.

— Советское правительство, — сказал он, — делает все возможное, чтобы не позволить втянуть СССР в разгоравшуюся войну. Сотрудники советских загранпредставительств должны нам помочь, — подчеркнул он.

Основное внимание Молотов просил уделить выявлению тайных шагов Англии и США по прекращению войны с фашистской Германией путем переговоров, заключения альянса, направленного против СССР. Было видно, что он очень опасался сговора Англии и США с Германией. Неоднократно подчеркивал необходимость использовать все средства для выявления всевозможных контактов между ними.

Молотов был одет в темно-сиреневый костюм-тройку из советской ткани «Метро», в белую сорочку с галстуком и черные ботинки. Он говорил четко и убедительно, жестикулируя. Между фразами он делал небольшие паузы. Про Молотова говорили, что он заика, но я этого не почувствовал. Мне показалось, что Молотов внешне в своей манере разговаривать с людьми сознательно или подсознательно копировал Ленина (я мог судить об этом сходстве по кинофильмам).

Моя подготовка к отъезду в командировку шла быстро. В начале декабря для меня был изготовлен радиопередатчик, который нужно было испытать.

Испытания проходили в два этапа. На первом этапе мне поручили из здания на Лубянке устанавливать радиосвязь с различными нашими радиоцентрами, находившимися в Минске, Киеве, Ашхабаде. После того, как я научился четко устанавливать связь и обмениваться телеграммами с этими центрами, меня направили в командировку в город Батуми. Там мне следовало организовать радиосвязь с Москвой. Это была генеральная репетиция.

Третьего января 1941 г. я возвратился в Москву. Начальник американского отделения товарищ Будков сообщил мне, что нужно как можно быстрее выезжать в Нью-Йорк. Будков объяснил, что меня ждут в НКИДе, чтобы заказать железнодорожные и пароходные билеты. Две недели ушло на различные сборы: получение паспорта, билетов на поезд «Москва-Владивосток», инструктаж в ЦК ВКП(б) и сдачу партбилета, получение экипировки и ее подгонку у портного, окончательную доработку план-задания, прием руководством разведки.

 

3. Дорога за океан

Согласно легенде, одобренной руководством, я не должен был говорить моим родным, что еду в США. Поэтому родителям по приезде из Батуми я сказал, что меня командируют во Владивосток и что часть моей зарплаты будет переводиться им. Последние дни перед командировкой я был очень занят по работе и домой приходил около полуночи. По утрам мать и отец во время завтрака все время сидели за столом около меня, интересовались, что мне нужно приготовить к отъезду. Мама сама сшила мне сатиновую рубашку оранжевого цвета, сказала, что рубашка получилась «хоть куда». Все вещи, которые я взял с собой, уместились в один небольшой чемодан.

Поезд из Москвы во Владивосток отправлялся с Ярославского вокзала в 16. 00. В день отъезда я на работу не пошел. Мать и отец все время не отходили от меня. Бабушка с дедушкой тоже суетились. Дед с завистью говорил: «Вот, доможил, куда едешь. На край света. Возьми меня с собой». В тот день мы долго обедали — часа два. Дед пил вино. Отцу недавно сделали операцию на кишечнике, и врачи запретили ему принимать спиртное. Однако разговор как-то не клеился. Родители казались подавлены, у матери все время наворачивались слезы.

Время от времени заходили соседи по дому, чтобы попрощаться, пожелать счастливой дороги и успеха на новом месте работы. В два часа дня я тепло попрощался с плачущей мамой, с дедушкой, бабушкой и сестрами Тасей и Аней. Братья Борис и Геннадий были на работе. Отец решил проводить меня до заставы Ильича.

Я шел с отцом по заснеженному 12-му Рабочему переулку и Рабочей улице. День был пасмурный. На отце была поношенная шапка-ушанка, старое зимнее пальто, какого-то непонятного из-за своей заношенности цвета — не то серого, не то черного. Его бороду и усы покрыл иней. Лицо у него осунулось, он выглядел больным, только серые глаза оставались лучистыми и подвижными.

Я был одет по-осеннему, во все новое: серая шляпа, черное пальто, темно-серый костюм, на ногах начищенные черные полуботинки, а на руках — черные кожаные перчатки. Наша одежда резко контрастировала, и я неожиданно заметил, что на это обращали внимание прохожие. Мне стало стыдно.

— Папа, ты бы купил себе новое пальто и шапку.

Отец замахал руками:

— Что ты, сынок! Пальто и шапка еще хорошие, не рваные, и я их поношу еще годка два-три. Разве можно такие хорошие вещи выбрасывать?

Тогда я понял, что отец и я — представители разных поколений, разных взглядов на жизнь и что мои замечания и возражения не изменят образа жизни и привычек отца, приобретенных им в течение 50 лет.

Мы дошли до заставы Ильича. Приближался мой трамвай. И тогда отец сказал мне свои последние слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Работай, Шура, хорошо, чтобы мне с матерью не было стыдно за тебя. До свидания, сынок, может быть, больше не увидимся. Бойся немца, я его знаю». Мы крепко обнялись и расцеловались. Я поднялся в почти пустой трамвай и стал на задней площадке последнего вагона. Трамвай сделал полукруг на площади и, громыхая колесами по рельсам, стал быстро набирать скорость, а я все смотрел сквозь стекло на сиротливую, согбенную фигуру отца.

Слова, сказанные отцом при расставании, оказались пророческими, через полгода Германия напала на Советский Союз, а в сентябре 1942 г. отец умер, и мне его увидеть больше не пришлось.

На Ярославский вокзал я приехал заблаговременно. В поезд сел одним из первых. Со мною в четырехместном купе ехали три советских офицера. В соседнем купе разместились направлявшиеся в Вашингтон в советское посольство двое шифровальщиков с женами. С шифровальщикам и меня познакомили в отделе кадров НКИДа и просили в дороге оказать им помощь, так как они не знали английского языка. В поезде ехало очень много иностранцев, а также граждан из Прибалтики, уезжавших за границу на постоянное жительство. В то время все европейцы направлялись в США через Швецию, Финляндию, СССР и Японию, так как на Западе уже шла война и пассажирские пароходы через Атлантику не ходили.

Поезд из Москвы до Владивостока шел почти десять суток. В пути я досыта наигрался в шахматы и домино, прочитал две книги и вдоволь отоспался. Остановки на станциях были продолжительными — от 10 до 30 минут — из-за того, что паровоз следовало заменять или заправлять водой. Я на каждой остановке выходил из душного вагона подышать и побегать по платформе вдоль поезда. Особенно мне понравилась пробежка на станции «Ерофей Павлович» в Забайкалье: запомнилась температура воздуха — 55 °C, но воздух сухой, чистый, дышалось легко, и мороз не чувствовался. Наконец около полудня поезд прибыл во Владивосток. Нас, ехавших в советские дипломатические представительства, встретили сотрудник НКИДа и работник Интуриста. Шифровальщиков и меня поместили в небольшом охраняемом домике, где обычно останавливались дипкурьеры.

Во Владивостоке мы прожили пять дней в ожидании японского товарно-пассажирского судна, на котором и отправились в Японию. Прибыли в Цуругу — порт на западном побережье Японии, где в кромешной темноте, с снежную бурю нас встретил советский вице-консул и отвез в свой дом, который одновременно являлся служебным и жилым помещением. Спал я эту ночь в большой, ужасно холодной комнате.

Утром встал рано и вышел на улицу посмотреть японскую природу. Взору открылась удивительная картина. На расстоянии пятидесяти метров росли несколько типично японских деревьев, видимо, сосен, кроны у них наверху были плоские. Толстый слой снега, выпавшего за ночь, искрился и таял в лучах восходящего солнца. Образовавшиеся капли воды, падая на землю, сверкали, как сказочные бриллианты. Это зрелище было феерическим, чудесным, но продолжалось всего 30–40 минут, пока подтаявший снег не упал с деревьев на землю.

Итак, я, простой парень с рабочей московской окраины, сразу начал свое заграничное турне с такой экзотической страны, как Япония, где природа, люди, порядки резко отличались от тех, к которым я привык дома. Все, что я видел вокруг, приковывало внимание, все было для меня в диковинку.

Вице-консул утром напоил нас чаем, отвез на вокзал и отправил поездом в Иокогаму, откуда мы должны были пароходом отправиться в Сан-Франциско. Поезд тоже оказался необычным. В вагоне вдоль стен шли длинные лавочки для сидения. Между лавочками оставалось широкое свободное пространство. В середине вагонного пола была дыра диаметром около 20 см, окантованная латунным кольцом, куда пассажиры бросали остатки пищи, бумаги и другой мусор. Через вагон постоянно проходили люди. Неожиданно прямо передо мной встретились двое военных, которые начали приветствовать друг друга, постепенно кланяясь все ниже и ниже, почти до самого пола. Производили они такие поклоны в течение, может, одной минуты, сохраняя на лицах самое серьезное выражение, а потом разошлись.

В Иокогаме нас разместили в большой гостинице «Империал», где мы прожили почти неделю дней до отплытия на пароходе в США. Я жил в комнате, одно окно которой выходило на площадку закрытого на зиму летнего сада.

Японская контрразведка и служба наружного наблюдения не упускала нас из виду. Всякий раз, когда сотрудники НКИДа и я направлялись в город, за нами в непосредственной близости следовали сотрудники службы наружного наблюдения: пешком, на велосипеде или на автомашине. Однажды, когда мы гуляли по городу к нам вдруг подошел следивший за нами японец и, улыбаясь, сказал: «Дальше идти вам нельзя, там находится военный объект». Мы повернули обратно. Японец, продолжая улыбаться, в знак благодарности снял шляпу и поклонился несколько раз. Был случай, когда у одного из нас ветром сдуло шляпу, — «наружник» быстро ее поймал и с радостной улыбкой возвратил владельцу.

В один из дней я собрался поехать в посольство СССР в Токио, чтобы узнать последние новости о нашем отъезде. В вестибюле гостиницы перед входной дверью меня остановил привратник в форме и начал бессвязно говорить, коверкая русские слова: «Корошая погода. Здрасте». Было видно, что он пытался меня задержать. Все же обойдя его, я вышел на улицу, сел в такси и велел водителю отвезти меня на железнодорожную станцию. Привратник, вышедший на улицу вслед за мной, что-то сказал шоферу по-японски. И последний стал медлить с отъездом. Я попросил его тронуться. Водитель заговорил по-японски, но машина с места не двигалась. Тогда я вышел из машины и сел в другое такси на заднее сиденье. Когда машина трогалась, к ней подбежал запыхавшийся японец, который ранее уже ходил за нами, сел на переднее сиденье рядом с водителем и, повернувшись ко мне, сказал по-английски: «Мистер, я заплачу половину платы за проезд». Я ответил: «О`кэй».

Этот сотрудник японской слежки сопровождал меня на электричке и на автобусе до советского посольства. В консульском отделе я получил необходимые сведения, узнал, что завтра с уходящей диппочтой можно отправить домой письмо. Пообедав в посольской столовой, я направился обратно в «Империал». Тот же самый сотрудник службы наружного наблюдения исправно следовал за мною.

Когда я сказал товарищам, что завтра через посольство можно переслать письма домой, они, так же как и я, после ужина написали письма и принесли их мне в комнату. Перед сном я закрыл на ключ и на засов дверь, положил письма в столик, стоявший перед окном, и лег спать. Около 4 часов утра я проснулся, услышав какое-то царапанье. В темноте открыл глаза и стал прислушиваться. Непонятные звуки время от времени повторялись. Затем зашевелилась гардина на окне. Я быстро встал, откинул занавеску и увидел в форточке смеющуюся физиономию японца, стоящего на лестнице. Под окном, в летнем саду, стояли еще два японца и держали лестницу. Первый японец быстро спустился вниз, другие схватили лестницу и скрылись в темноте. Видимо, эти «пришельцы» хотели выкрасть наши письма. Утром я отвез письма в консульский отдел советского посольства в Токио.

Завтракать, обедать и ужинать в ресторан «Империал» мы все — пять человек — ходили вместе. В последний день перед отъездом, утром я, как обычно, позвонил товарищам по внутреннему телефону и спросил, готовы ли они идти на завтрак. Через несколько минут я зашел за ними и мы направились в ресторан. Едва мы сели за стол, один из шифровальщиков, по имени Миша, вспомнил, что забыл паспорта в комнате, под подушкой, и вместе с женой побежал в номер. Вскоре жена вернулась и сказала, что они не могут найти документы. Это встревожило нас, так как без паспортов Миша и жена не смогли бы продолжить командировку в США.

Мы все пошли в их номер и увидели нашего друга, который лихорадочно, уже в который раз, просматривал простыни и одеяло постели, а рядом стояла молодая японка, уборщица, одетая в кимоно. Оказалось, что, когда Михаил возвратился в номер, японка была там и собиралась сменить постельное белье. Мы, естественно, стали спрашивать японку, не нашла ли она случайно паспорта. На все наши расспросы она мотала головой и односложно отвечала по-английски: «Нет, сэр». Таким же образом она ответила на мой вопрос, говорит ли она по-английски. Николай, другой шифровальщик, бы уверен в том, что паспорта взяла японка. И когда она пыталась уйти из номера, он ее задерживал. Николай предложил обыскать японку. Мы уже объявили ей об этом, как она сама вдруг из какого-то внутреннего кармана вынула паспорта и протянула их нам. Потом японка начала на прекрасном английской языке просить прощения и со слезами на глазах умолять, чтобы о случившемся мы не сообщали администрации, так как ее тогда уволят, а у нее есть ребенок. Говорила, что ее заставляют брать на время документы гостей. И хотя мгновение назад все были страшно злы на японку, мы как-то быстро отошли и молча пошли в ресторан.

Итак, в Иокогаме я получил наглядный урок, как активно действовала японская контрразведка против советских граждан. Все это рассеяло мои наивные представления. «Придется в США постоянно проявлять бдительность, чтобы не попасть в расставляемые противником сети», — подумал я.

Из Иокогамы на пассажирском пароходе «Явота Мару» водоизмещением в 22 тысячи тонн мы отплыли в Сан-Франциско с заходом в порт Гонолулу на острове Оаху. Все плавание продолжалось около 12 дней. Николай и Михаил с женами получили отдельные каюты, а я попал в трехместную вместе с двумя молодыми голландцами. Одцако в ресторане мы все сидели за одним столом, где я помогал остальным выбирать блюда. Да и вообще большую часть дня мы проводили вместе.

Вначале голландцы были неразговорчивы, но затем рассказали, что они бежали из оккупированной Голландии в Скандинавию и оттуда через Финляндию, СССР, Японию и США направляются в Канаду, где под руководством англичан формируются войсковые подразделения для борьбы против фашистской Германии. Дома у них остались многочисленные родственники; сами они имели состоятельных родителей и прекрасно говорили по-английски. Мы обсуждали международные события. Они не верили, что Англия, Франция и другие европейские страны смогут одолеть фашистскую Германию и ее союзников. Их сокровенной мечтой было, чтобы США и СССР как можно скорее вступили в войну против Германии.

«Явота Мару» сделал 30-часовую остановку в Гонолулу. Пока шла выгрузка-погрузка, пассажиров возили по Оаху на автобусах Гиды показывали достопримечательности: главные улицы и площади города, ананасовые плантации, пальмовые рощи, кустарные промыслы, знаменитый песчаный пляж Уайкики. С горы как на ладони виден был залив с военно-морской базой США Перл Харбор, которая через десять месяцев (6 декабря 1941 г.), подвергнется налету японской авиации. Из строя будет выведена большая часть американских военных кораблей Тихоокеанского флота.

На пароходе я строго придерживался установленного распорядка. Регулярно перед обедом и ужином плавал в бассейне. У голландцев же был свой распорядок дня. Они вставали поздно, перед обедом, и сразу шли опохмеляться в бар. Обедать в ресторан приходили самыми последними, а по вечерам они обычно прихорашивались в каюте к ужину или гуляли по палубе. Поужинав, они отправлялись в ночной клуб, где пьянствовали и танцевали с «русскими красавицами», которых японцы привезли из Манчжурии и специально держали на пароходе для развлечений. Эти гуляния в ночном клубе привели к тому, что за три дня до прихода парохода в Сан-Франциско у голландцев пропали паспорта. Они утверждали, что с помощью «русских красавиц» их паспорта выкрали японцы. Голландцы вместе с американцами, их друзьями по ночному клубу, несколько раз приходили к капитану и требовали вернуть паспорта, и дело кончалось дракой с японцами. Был закрыт ночной клуб.

Американцы заявили, что если их друзьям не возвратят паспорта, то они добьются, что «Явоту Мару», не выпустят из Сан-Франциско в обратный рейс в Японию. Чем закончился этот конфликт, мне неизвестно.

В Сан-Франциско пароход прибыл в полдень.

Через несколько минут после того, как спустили трап, на нас неожиданно налетела группа корреспондентов и фоторепортеров, которые начали нас фотографировать и задавать нам вопросы типа: «Ну, большевики, скажите, как вы догнали и перегнали передовые капиталистические страны?» Не успели мы, застигнутые врасплох, собраться с мыслями, как увидели группу бегущих к нам рабочих в спецовках, которые с акцентом кричали по-русски: «Товарищи, не разговаривайте с продажными капиталистическими собаками!».

Они разогнали корреспондентов, спросили, где наш багаж, затем, взяв наши чемоданы и заботливо охраняя нас, спустились по трапу вместе с нами на пирс. Тут нас встречал советский вице-консул товарищ Скориков. От предложенной нами платы за услуги американские рабочие наотрез отказались. Позднее мы узнали, что в числе американских портовых рабочих были те, которые в составе армии США высаживались в 1919–1920 гг. во Владивостоке. Находясь в Советской России, они поняли, что их заставляют вести несправедливую войну и с тех пор стали настоящими друзьями Советского Союза, членами профсоюза портовых рабочих, во главе которого долгие годы стоял известный прогрессивный деятель США Гарри Бриджес. Эта небольшая стычка портовых рабочих с корреспондентами буржуазных газет была проявлением классовой борьбы, которую я впервые наблюдал своими глазами. Как правило, о таких эпизодах газеты и радио не сообщали. Этот случай также показал мне, что всюду, во всем мире у Советского Союза есть друзья.

Скориков привез нас в здание вице-консульства, угостил чаем. За чаем мы рассказали ему о последних московских новостях, о положении в НКИДе. Он, в свою очередь, проинструктировал нас, как следует вести себя во время предстоящей поездки по Соединенным Штатам, простиравшимся на 6 тысяч километров с западного до восточного побережья.

Ехали мы в пульмановском вагоне: днем у нас были удобные вращающиеся кресла для сидения, а вечером проводник сооружал нам спальные места в два этажа. Каждое место занавешивалось шторой из плотной темно-зеленой материи. Поездка продолжалась пять суток. Мы пересекали различные ландшафты: горы, пустыни, степи, леса, реки, озера.

В пути никаких приключений и особых трудностей не было. Питались мы в вагоне-ресторане. Единственное затруднение состояло в том, что я почти не понимал английскую речь проводника-негра, говорившего на особом диалекте. Он не соблюдал правил английской грамматики, произношения, страшно коверкал и сокращал слова. Вспоминается такой случай. Я сидел в кресле и дремал. Ко мне подошел проводник и спросил: «Do you want а pill?». Я подумал, что он спрашивает, нужна ли мне таблетка, видимо, полагая, что мне нездоровится. Я отрицательно покачал головой. Однако в течение дня проводник еще несколько раз обращался с тем же вопросом. Только у проходившего через наш вагон белого начальника поезда я выяснил, что негр оказывается спрашивал: «Do you wona pillow?». — «Нужна ли вам подушка под голову?

К концу нашего сорокадневного путешествия на поездах и пароходах я уже перестал удивляться увиденному.