Джеймс Фелан

Карантин

Одиночка — 3

Все события и персонажи в этой книге, за исключением всем известных, являются вымышленными, а любое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, носит случайный характер.

Посвящается памяти сержанта Бретта Вуда, безупречного солдата и настоящего друга.

Иначе, чем другие дети,

Я чувствовал и все на свете,

Хотя совсем еще был мал,

По-своему воспринимал.

Мне даже душу омрачали

Иные думы и печали,

Ни чувств, ни мыслей дорогих

Не занимал я у других.

То, чем я жил, ценил не каждый.

Всегда один.

Из стихотворения Э. По «Один»

(Перевод Р. Дубровкина)

1

Утром мы хоронили самку снежного барса. Над землей клубилась предрассветная дымка; на холодном зимнем Манхэттене было необычайно тихо – такого гнетущего беззвучия я еще ни разу не ощущал. При сером утреннем свете, в котором окружающий мир казался совершенно бесцветным, мы выкопали яму. Рядом, на белом снегу, чернел холмик смерзшейся земли на могиле первого барса, похороненного накануне.

Рейчел, взвалившая себе на плечи бремя заботы об обитателях зоопарка, не настаивала на похоронах: закопать барса нас убедила Фелисити. Может, она пыталась таким образом задержать меня – вдруг я передумаю уходить; или надеялась на чудо, на то, что появятся люди и спасут нас. Только вот мы не знали наверняка, остались ли кроме нас другие нормальные люди, не знали, где их искать, сколько их. Именно поэтому я не имел права отсиживаться за надежными кирпичными стенами зоопарка: чтобы выжить, мы должны сами действовать, сами искать.

Как умели, без лишних слов и эмоций, мы закопали снежных барсов в вольере, где они раньше жили. У Фелисити глаза оставались сухими, Рейчел беззвучно плакала. Я и две моих подруги молча вспоминали двух красивых и мощных животных: они никому не причинили вреда, а их жестоко, предательски убили под покровом темноты люди, которые не могли утолить жажду крови.

Где-то близко, скорее всего на Пятой авеню, рухнуло здание.

– Совсем рядом, – испуганно произнесла Фелисити.

Я кивнул. Слова Фелисити потонули в гомоне. Крики и вой перепуганных животных сложились в подобие мрачной скорбной песни – звери будто знали, что шансов на спасение у них остается все меньше и меньше.

– Ненавижу, когда они такое устраивают, – сказал я Фелисити в самое ухо, чтобы меня было слышно сквозь крики птиц и морских львов.

Я чувствовал себя так, будто спрятался от Охотников за машиной, и неожиданно врубилась сигнализация. В городе, где царит тишина, мы наделали столько шума, что неизбежно окажемся в центре внимания.

– В такую тихую и ясную погоду их крики слышны на всю округу, – добавил я.

Но этим утром Охотники так и не появились: будто в дань уважения к мёртвым. Хотя, кого я пытался обмануть? Им плевать на чувства, плевать на горе, равно как и на нормальную еду, одежду, крышу над головой: по крайней мере, тем, которые охотятся на людей и становятся сильнее. По иронии судьбы, Охотники, которые понемногу вспоминали нормальную жизнь и овладевали самыми простыми умениями, на глазах теряли силы. К тому времени, как влияние вируса ослабнет и они научатся находить пищу и прятаться, будет слишком поздно: если не агрессивные Охотники, то холод уничтожит их.

Превратись Калеб в покорного Охотника, которому нужна только вода, я бы разыскал его и заботился о нем, но он стал чёртовым монстром, готовым на всё ради крови, а значит, сделать с ним ничего нельзя – сомнений никаких. При столкновении с такими исход только один – смерть. А если для Калеба остается хоть толика надежды на спасение? Вряд ли. Имею ли я право вычеркнуть его из своей жизни? Нет.

Готовый к дороге рюкзак стоял тут же в вольере, прямо на земле. Когда убили барса, я готов был бежать из зоопарка. Но теперь моя уверенность ослабла. Меня грызло чувство вины за то, что я хочу уйти. Сначала нужно успокоить Рейчел, помириться с ней. Она наговорила много злых, неприятных вещей – мне даже показалось, что это конец. Но в миг, когда перестало биться сердце большой кошки, и мои, и её доводы, которые мы так горячо отстаивали, потеряли всякий смысл. Да, пусть я жестокий и бессердечный, но именно смерть животного и необходимость похоронить его, задержали меня.

При одной только мысли о том, что надо куда-то идти, наваливась страшная усталость, руки и ноги отказывались повиноваться. Но я говорил себе, что теперь все будет иначе. Просто должно быть иначе. Две с лишним недели со дня атаки я вёл себя неправильно: прятался сначала в Рокфеллеровском небоскрёбе, затем в зоопарке, в книжном магазине у Калеба. Я хотел укрыться от опасностей, не желая понимать, что это давно невозможно, если вообще когда-либо было возможно. Я убеждал себя, что нахожусь на правильном пути и все делаю верно, что я двигаюсь вперед и приближаюсь к спасению, а на самом деле ходил кругами. Настало время всё изменить, сделать по-настоящему решительные шаги, до того как…

А до чего? Откуда мне знать, что случится дальше? Атака моментально уничтожила пятую часть города. И вот почти три недели каждый день что-нибудь взрывается, вспыхивает пожар за пожаром, рушатся здания, будто напоминая: худшее впереди. Игра не закончена, у них – кем бы эти «они» ни были – еще многое припасено для нас.

– Тебе нужно поспать. – Голос Рейчел вернул меня в реальность.

Мы не сомкнули глаз сегодня ночью, а впереди у обоих был тяжелый день и масса дел.

– Тебе тоже, – ответил я.

– Я не собираюсь уходить.

– Не переживай за меня.

– Все равно, вздремни хотя бы часик до ухода.

– Нет. Я не сумею уснуть.

Она вытерла лицо рукавом. Изо рта валил пар. Фелисити пошла в главное здание отдыхать. Скорее всего, решила оставить нас наедине. Мне казалось, что Рейчел хочет мне что-то сказать.

– Рейч?

Она подняла на меня полные слез глаза.

– Что случилось?

– Джесс…Джесс, ты ведь понимаешь, что не виноват?

– В чем не виноват?

– В том, что случилось с Калебом.

– Да, – ответил я, скрестив руки на груди. – Я всего лишь собрал нас вместе, да?

– Джесс…

– Я заставил его выяснить, что стало с его другом, с родителями, поэтому я должен чувствовать себя, немного, так сказать, ответственным…

– Всё…всё, что ты делал в эти дни, ты делал для нас, для того, чтобы мы остались в живых.

Я делал то, что казалось мне правильным. Я сам слишком долго не желал принимать реальность и, с первого взгляда определив такое же нежелание в поведении Калеба, заставил его съездить в родительский дом. «Через некоторые вещи обязательно надо пройти», – сказал я ему. Он не стал рассказывать, что застал дома, но и без слов было ясно. Он увидел, что случилось с родителями, и понял, чего он лишился – лишился всего, навсегда.

Я вспомнил ещё кое-что.

– Он…он хотел спасти раненого солдата, – сказал я. – Он рисковал жизнью, чтобы спасти незнакомого человека. А я…я хотел спасти свою шкуру.

– К чему ты ведешь?

– Он – помогал, а я – нет. Я не знал, что делать. И просто сбежал. Когда я был нужен Калебу – по-настоящему нужен – я его предал.

– Ты не мог ничего сделать, ты не мог помешать тому, что случилось.

Слова Рейчел на мгновение повисли в воздухе. Я молча смотрел на свежий чёрный шрам на теле земли, окруженный глубоким снегом. На каждом выдохе изо рта вырывалось облачко густого пара.

– Тебя не было там, Рейч.

– От тебя ничего не зависело.

– Ты не видела его пустого взгляда. Не видела, как он пил, пил кровь из тела убитого солдата. Лакал как животное.

– Я понимаю, что ты чувствуешь. – Рейчел серьёзно смотрела мне в глаза. – Ведь с моими барсами произошло то же самое. Сумела бы я предотвратить их смерть, окажись я рядом той ночью? Конечно, нет. Меня бы тоже убили.

– Калеб спас меня, неужели ты не понимаешь? – Я сделал несколько шагов вдоль стены вольера. – На его месте мог оказаться я – должен был оказаться я и никто другой. Ведь из нас четверых именно мне не терпелось выбраться из этого чертового города, именно я вечно вас…

– Джесс…

– Я не могу, не могу оставить все, как есть, не могу забыть о нем, не могу плюнуть на его судьбу. Для меня это важно, потому что…

– Почему, Джесс?

Я прислонился к большому поваленному дереву – весь ствол был в глубоких царапинах от когтей снежных барсов – и делая глубокие вдохи, постарался перебороть тошноту. Рейчел положила мне руку на плечо и тихо сказала:

– Мы выберемся. Все. И Калеб тоже.

Я кивнул. Хотелось верить в ее слова.

– Он поступил так, как поступил бы ты на его месте, как поступил бы любой из нас.

На глаза наворачивались слезы.

– Этого никто не знает.

– Я знаю.

Она стояла совсем рядом, так, что чувствовалось тепло ее тела.

– Спасибо, – сказал я. Это хорошо, что она думает вот так, а не по-другому. Я встал, Рейчел на секунду приобняла меня, и мы вместе пошли к центральному водоему.

Возле ворот зоопарка я остановился, подтянул стропы рюкзака. В кармане лежал заряженный пистолет, но он больше не прибавлял мне уверенности – наоборот, в новом мире оружие казалось всего лишь тяжелым куском металла.

– Послушай, Джесс, – заговорила Рейчел. До сих пор я ни разу не видел столько грусти у нее во взгляде. – Все эти восемнадцать дней я знала, что рано или поздно мне придется уйти, оставить их.

– Ты хочешь сказать…

Она перевела глаза с животных в клетках на меня.

– Я хочу сказать, что да, я готова уйти.

Я улыбнулся.

– Разыщи людей в Челси Пирс. Узнай, готовы ли они вместе с нами выбираться из этого ночного кошмара.

В окне второго этажа кирпичного арсенала виднелась фигура Фелисити. Она наблюдала за нами.

– А если Калеб ошибся? Или они уже ушли? – спросил я.

– Тогда мы будем выбираться сами.

Рейчел отперла ворота, выпустила меня и сразу же закрыла замок. Теперь нас разделяли прутья решетки. Улыбнувшись, Рейчел сказала:

– Ты найдешь их там, где сказал Калеб. Он был хорошим парнем.

– Он до сих пор хороший парень.

Я развернулся и пошёл. Рейчел крикнула мне вслед:

– Будь осторожен!

Один, я уходил пустыми улицами. Со дня атаки прошло восемнадцать дней. Восемнадцать дней я делал все, чтобы не погибнуть от рук людей, зараженных страшным вирусом. Мой путь лежал через Парк. Нетронутый снег предательски скрывал обломки и осколки, на которых то и дело скользили ноги. От еще свежего трупа брызнули во все стороны крысы. Как же я ненавидел этот город!

2

Утро выдалось холодное и сырое. Пронизывающий ветер нес в лицо мокрый липкий снег. Придавленный свинцово-серым февральским небом, под завывания ветра, я шагал на юго-восток сквозь хлеставшие меня ледяные струи. За эти дни я научился «читать» погоду. При сильном снегопаде рано темнеет, так что не понять, сколько на самом деле времени, и невольно поддаешься ложному чувству спокойствия, потому что ничего не видишь и не слышишь, даже если где-то притаилась опасность. Что готовит мне сегодняшний день? Выделится ли он из череды других?

Я спрятался под навесом, чтобы немного отдышаться. Под таким же мы однажды укрылись от непогоды с девушкой. Ее звали Анна. Мы поцеловались. Это был мой первый поцелуй: в этом городе, с девушкой, которую я больше никогда не увижу. Меня тогда обдало жаром, засосало под ложечкой. Может, я такого больше никогда не испытаю. Ее губы пахли клубникой. На лице невольно появилась улыбка, я облизал пересохшие, потрескавшиеся губы, и на мгновение мне показалось, что я снова чувствую тот вкус.

Как и многим другим, Анне не суждено было вернуться домой. Она погибла во время атаки одной из первых. Но ее смерть хотя бы оказалась быстрой. Я не знаю, верила она в Бога или нет, но очень надеюсь, что она оказалась там, где тепло и солнечно… А я обещаю, когда вернусь домой, в Австралию, не забывать о ней и о других. Когда вернусь. Дом казался далеко, как никогда.

Сквозь низкие зимние тучи пробилось солнце и залило ярким светом дорогу. Возле Гудзона я повернул на юг и теперь шел по улицам западного Манхэттена – впервые. Мне здесь нравилось: да, те же пустынные пейзажи, что и везде, но они обещают что-то новое, неизведанное. Появилось ощущение, что я не случайно оказался здесь. Ноги несли меня на юг.

Еще два квартала мне кое-как удавалось пробираться через искореженные машины и груды обломков, а потом дорога исчезла окончательно. Но что-то будто вело меня этим утром. Я не просто шел по городу – у меня была цель. Раньше я гнался за призрачной надеждой, вел поиски вслепую, а теперь я точно знал, что ищу целую группу здоровых людей, и пусть единственное свидетельство ее существования – слова Калеба.

Если люди, о которых друг рассказал мне, еще в Челси Пирс, я приложу все усилия, чтобы убедить их покинуть Нью-Йорк. Надеюсь, у меня получится. За последние две недели я узнал человеческую натуру – ее лучшие и худшие стороны – гораздо лучше, чем за все шестнадцать лет жизни. Пожалуй, слишком наивно полагать, что эти люди поверят мне лишь потому, что мы выжили, что у нас есть общая цель? Но ведь я должен убедить их, правда? Должен доказать, что нужно обязательно выбираться из города, если мы не хотим умереть. Мы с ними заберем из зоопарка Рейчел и Фелисити и вместе отправимся на север.

Я вышел на перекресток и то, что я увидел, сразу вывело меня из состояния задумчивости. Прямо посреди дороги на утоптанном снегу лежало три тела. Они появились здесь совсем недавно: их еще не засыпало снегом, лица не успели приобрести мертвенно-бледный оттенок, а пятна крови были ярко-красными, даже не начали чернеть на морозе. Они совершенно точно не были Охотниками, как и не казались их жертвами – уж слишком «чисто» их убили.

Я всегда знал, что во время атаки не могли погибнуть и заболеть все, должны были остаться люди, просто я их не видел. Вполне вероятно, нью-йоркцы поступали именно так, как их учили после событий 11 сентября: сидели и не высовывались. Они забаррикадировались в квартирах с набитыми водой и едой кладовками, наглухо законопатили окна, превратив свои жилища в бункеры. Эта версия казалась мне вполне правдоподобной. Но сколько человек способен так прожить? Может, в ответе и таится разгадка? У этих троих элементарно кончилось терпение: они устали ждать и ринулись искать свободу, искать других таких, как я, искать выход. Только у них не получилось. Заметит ли кто-нибудь, что их не стало, будет ли страдать без них?

Я постарался отогнать от себя эти мысли и прибавил шагу, будто я опаздываю, а меня ждут там, куда я иду, надеются, что я доберусь в целости и сохранности.

Но далеко мне уйти не удалось. Я замер от страха. Слух уловил скрип снега под быстрыми шагами нескольких пар ног: людей было много, они бежали, охотились. Я прислушался, попытался их рассмотреть. Наверное, ветер донес звук издалека. Или осыпалась очередная куча обломков, а я решил что… Меня просто пугает мертвый город…

Но нет, мне не показалось. Охотники были где-то рядом.

Я спрятался в перевернутом школьном автобусе. Ветровое стекло и стекло сзади уцелели, а на месте двери зияла рваными металлическим краями обугленная дыра. Через выбитые боковые окна, находившиеся почти вровень с землей, намело снега.

Я посмотрел на руку: перчатка разорвана – еще один порез, а ладони и без того искалечены. Я не мог рассмотреть рану, только чувствовал, как сочится под перчаткой липкая, теплая кровь. В пустом автобусе каждый вдох и выдох отдавались шумным эхо. Сквозь грязное, покрытое сажей и пеплом лобовое стекло я увидел, как прошаркали мимо Охотники.

С юга дул сильный ветер. Будем надеяться, он разгонит тяжелые снеговые тучи и унесет бурю, а то и вообще очистит небо над Манхэттеном. Когда опасность миновала, я вылез из автобуса, достал из рюкзака и порвал запасную футболку, чтобы перевязать руку. Надо было собрать в дорогу аптечку. Закончив с перевязкой, я подтянул стропы рюкзака и зашагал на юг.

На следующем перекрестке резкий порыв ветра принес едкий запах горящего пластика и бензина. Закрыв воротом свитера лицо, чтобы хоть как-то защититься от ядовитого дыма, я побежал и сбавил темп, сделав глубокий вдох, только через два квартала. Чистый морозный воздух наполнил грудь, обжигая легкие. Вперед. Не останавливаться. Нужно скорее убраться с этих улиц.

Меня ждала неизвестность. Знакомый, как свои пять пальцев, центральный Манхэттен остался далеко позади. Да, конечно, с каждым шагом надежда становилась все реальнее, только вот когда не знаешь, что ждет за поворотом…

На перекрестках, прежде чем выйти на открытое место, я останавливался и тщательно осматривал дорогу. Главное было держаться подальше от темных фасадов и подъездов, потому что оттуда в любой момент мог напасть Охотник, и ступать очень осторожно, чтобы вновь не угодить в замаскированную снегом дыру.

На востоке стреляли: за несколькими одиночными выстрелами последовали автоматные очереди. Я сразу же распознал вид оружия, хотя до Нью-Йорка не отличил бы на слух пистолетный выстрел от выстрела из автоматической винтовки. В Австралии я не держал в руках ни того, ни другого и уж тем более даже подумать не мог, что моя жизнь будет во многом зависеть от того, насколько хорошо я умею обращаться с огнестрельным оружием. Но желание остаться в живых научило меня разбираться в винтовках, ружьях и пистолетах. В памяти всплыла прошлая ночь: военные с грузовика стреляют по Охотникам, дрон заходит на атаку…

Стрельба смолкла, вернулось ощущение времени и пространства. Не останавливаться.

На Пятьдесят шестой улице я повернул на запад. Я не ходил по этой улице раньше – никаких сомнений, но она как две капли воды напоминала десятки других таких же: волна разрушений сделала манхэттенские улицы одинаково серыми и безжизненно-холодными, будто безумный художник огромной кистью разукрасил весь город страшным орнаментом. Я прошел мимо почтового грузовика: возле такого же мы познакомились с Калебом. Внутри было пусто, ни одного живого существа: только снег и пепел.

На следующем перекрестке я краем глаза заметил шевельнувшееся отражение в треснутой витрине магазина. Я как раз повернулся спиной к противоположной стороне улицы, и вдруг по блестящей зеркально-черной поверхности скользнула тень.

Люди? Нормальные люди, которые пытаются разобраться в том, в чем разобраться нельзя? Как они отреагируют на меня? А если мои ответы на вопросы, которые они зададут, не придутся им по душе?

Теперь я мог рассмотреть их. Охотники. Заразились совсем недавно и еще не научились драться и убивать. В теплой зимней одежде, к тому же, дорогой: в прежней, нормальной жизни эти люди привыкли следить за собой и выбирать лучшее. Но они стали Охотниками, и даже в самых роскошных шмотках выглядели дикими, свирепыми животными. Я невольно улыбнулся. Вот они вышли на открытое место. Успею убежать… Как и следовало ожидать, мое появление их обрадовало. Эти шестеро были из когорты тех, кто искал крови. От вынужденного заточения они совершенно обезумели.

Я помчался по Седьмой авеню, а Охотники за мной. Им было трудно: за две недели мышцы отвыкли работать, но боль и напряжение во время бега только злили моих преследователей, а жажда безжалостно гнала вперед.

Заворачивая на Сорок четвертую улицу, я поскользнулся на льду и споткнулся о дорожный знак: согнутый и засыпанный снегом, он перегораживал тротуар. Вперед! Подняться и бежать вперед! На Девятой авеню я притормозил и оглянулся: Охотники нагоняли меня.

На юг, мне нужно на юг! Я бежал на пределе возможностей, скользил и ловил равновесие, спотыкался, падал, вставал и возобновлял бег. Руки и ноги работали как поршни, сердце толчками качало кровь. В конце квартала я свернул налево и оглянулся: пока не видно…

Вдруг они показались на дороге. То ли зрение сыграло со мной злую шутку, то ли воображение, но казалось, что они ни капли не устали – просто бежали, с каждым шагом сокращая расстояние между нами.

Ноги налились свинцом, но я заставил их повиноваться. Отшатнулся за угол, повернулся и побежал.

На углу Десятой авеню торчала нелепая уродина в полсотни этажей: наверное, здание построили в семидесятых годах, оно казалось совершенно чужим в этом районе. К нему я и направился.

Я успел прочитать на козырьке слова «банк» и «театр», проскочил мимо входа в кафе, развернулся и влетел внутрь. Пригнувшись, я попытался найти засов, но дверь запиралась только на ключ. Я отступил от входа и замер.

Внутри кто-то был. Я чувствовал за спиной присутствие человека…

Покашливание. Мужчина, крупный, взрослый мужчина.

Оборачиваться не хотелось: если мне суждено умереть сейчас, то пусть это произойдет быстро…

3

Я нащупал в кармане «Глок», медленно вытащил его, обернулся…

Шагах в пяти, не дальше, стоял высокий, здоровенный парень лет двадцати пяти – тридцати. Он был по-настоящему огромным, сплошные мышцы: этакий гибрид Существа из «Фантастической четверки», Хеллбоя и Халка – за пару дней с Калебом я успел перечитать кучу комиксов. Темные волосы были сбриты почти под ноль, а из-под ворота рубашки выползала на шею татуировка. Качнулась дверь, и из кухни вышел еще один мужчина, примерно моего роста и комплекции, но значительно старше – лет под сорок, очень бледный и лысоватый.

Мы молча смотрели друг на друга: изучали. Эти двое заметили у меня пистолет, и по реакции я понял, что они не Охотники.

– Привет, – сказал здоровяк, кусая шоколадный батончик. – Классная штуковина.

Я взглянул на пистолет, но прятать его не стал. Быстро обернувшись, я успел заметить за обледеневшими стеклами движение: Охотники были рядом.

– За мной гонятся. Нужно спрятаться.

– Спрятаться? Зачем? – невозмутимо произнес здоровяк.

– Чтобы нас не убили, – тихо сказал я. – Нельзя больше ждать.

– Кто это?

– Охотники, – прошептал я и, поймав удивленный взгляд, мотнул головой в сторону двери и добавил: – Зараженные, которые охотятся на людей, целая группа.

Второй мужчина, тот который постарше, позвал:

– Быстро, за мной.

Его лицо, обрамленное аккуратной бородкой, казалось добрым и приветливым.

В следующее мгновение мы спрятались на кухне. Через маленькие окошки-иллюминаторы в створках открывавшихся в обе стороны дверей можно было наблюдать, что происходит в зале кафе.

– Сколько их? – спросил здоровяк, будто прикидывал наши шансы, если дело дойдет до столкновения. По вопросу и тону, которым он его задал, я окончательно убедился, что эти двое – точно такие же случайные уцелевшие во время атаки, как и я.

– Тсс, – зашипел на нас «старший»: он наблюдал за кафе через круглое окошко.

С грохотом упал стул в зале.

В кухне был только один выход, возле которого мы стояли. А даже если и был где-то еще черный ход, я не мог и шага сделать от напряжения. В горле стоял комок. Здоровая рука, сжимавшая пистолет, дрожала, с другой быстро капала на пол кровь. Интересно, учуют ли Охотники ее запах? Я сжал кулак и засунул руку в карман огромной спасательской куртки.

Здоровяк откуда-то вытащил предмет, похожий на большой пистолет, а оказалось, что это всего лишь видеокамера, и принялся снимать. Мне почему-то стало неожиданно спокойно, опасность будто утратила остроту.

– Для истории, – прошептал он. – Мы стали свидетелями исторических событий. Поэтому я стараюсь ничего не пропускать, снимать все подряд.

Второй мужчина замер у дверей и все так же наблюдал за залом. Стараясь не шуметь, я медленно пошел к нему, но при каждом шаге мокрые подошвы чуть слышно повизгивали на кафеле, а я невольно пригибался, пока, наконец, не устроился так, чтобы через щель в створках наблюдать за помещением кафе. Мы трое боялись лишний раз пошевелиться и молча ждали, что будет дальше.

Один из Охотников замер в дверях, спиной к нам. Вполне обычный человек, если бы не круг засохшей крови вокруг рта, который мы успели рассмотреть, пока он стоял к нам лицом. Остальные не заходили внутрь – сторожили на улице. Я насчитал пятерых. Мне показалось, что среди них есть женщина. И все шестеро высматривали, выискивали добычу, готовые напасть в любой момент. Я крепче сжал пистолет.

Стоявший в дверях Охотник уже собрался уходить, как вдруг, прямо у меня за спиной что-то глухо стукнуло – здоровяк зацепил кастрюлю на плите.

Охотник крутанулся на месте и теперь шарил взглядом по залу кафе. Нас разделяли пустые столы со стульями и одна-единственная дверь. Рука в перчатке, сжимавшая пистолет, взмокла в один момент. А тот все стоял, прислушиваясь, принюхиваясь, – а может, мне лишь померещилось. Если понадобится, я сумею это сделать. Ведь один раз уже сумел. Во рту пересохло, появилось острое желание выскочить из кухни и неожиданно напасть на него, опередить, застать врасплох.

Охотник окинул помещение прощальным взглядом и шагнул на улицу – дверь за ним громко хлопнула. Мне было видно, как они со «свитой» побежали в обратном направлении: туда, откуда гнались за мной.

– Ушли, – выдохнул «старший», не отходя от дверей, затем повернулся ко мне, протянул руку. – Меня зовут Даниэль.

– Джесс, – представился я и пожал ему руку.

– Только не пристрели нас, – с улыбкой сказал он.

Я взглянул на пистолет; в руке по-прежнему ощущалась неприятная тяжесть металла, к которой я успел привыкнуть. А ведь с оружием ты получаешь право требовать и получать почти все, что угодно.

– Да уж, пришлось понервничать, – произнес я, возвращая пистолет в боковой карман рюкзака.

– Я Боб, – поздоровался бритоголовый здоровяк и тоже пожал мне руку, снимая наше знакомство на камеру.

– Вы за едой пришли? – спросил я и махнул рукой в сторону оставленных посреди кухни ящиков с консервами и другой непортящейся снедью.

– Да. А ты? – поинтересовался Даниэль.

– А я шел…– начал я и вдруг замолчал. Куда торопиться? Еще успею все выложить. – Просто шел мимо. – Мой ответ прозвучал ненатурально и вряд ли их устроил.

– Где ты прятался после атаки?

– В Мидтауне, возле Рокфеллеровского центра. Это что, для вас двоих столько еды?

– Нас четыре десятка.

– Четыре десятка?

– С хвостиком, – добавил Боб. – И нас каждый день все больше, а я вечно вытаскиваю короткую спичку, так что приходится ходить по магазинам.

– А ты с кем? – спросил Даниэль.

– Один, – ответил я и, не выдержав его взгляда, опустил глаза. Пока было рано рассказывать про Рейчел и Фелисити. Боб направил на меня камеру. Чем больше я врал и скрывал, тем легче и увереннее чувствовал себя перед стеклянным выпуклым глазом. – А что, разве не видно?

– Видно, – согласился Боб, и его лицо расплылось в улыбке, сразу став как-то добрее. – Ты больше не один, парнишка.

Даниэль пояснил:

– Если хочешь, Джесс, присоединяйся к нам, посмотришь, как мы живем, как устроились, нормально поешь и останешься, если захочешь.

– У нас безопасно, есть все необходимое, – добавил Боб.

– Решать только тебе.

– Спасибо, ребята. – Их предложение оглушило меня. Я вспомнил Калеба и то, как он убеждал меня оставаться с ним, не возвращаться в зоопарк к Рейчел и животным, а я шел у него на поводу и…нет, в конечном итоге мы подружились, только вот сколько времени потеряли, ведь все могло… черт!

– Ладно, нельзя здесь торчать вечно, – сказал Даниэль и снял со стула ящик. – Понесли это добро домой, Боб.

Продуктами, раздобытыми в кафе, были набиты несколько больших пластмассовых корзин. Думаю, все вместе они тянули на несколько сотен килограммов.

– Как вы собираетесь все это дотащить? – спросил я.

– У нас грузовичок перед входом, – ответил Даниэль. – Боб, ящики с вином захватишь?

– Конечно, – отозвался Боб. Просто удивительно, что такой гориллоподобный здоровяк беспрекословно слушался щуплого Даниэля, вел себя, как выдрессированный пес на коротком поводке. Он подымал коробки с вином и полные корзины легче, чем я бы поднял ведро воды.

– Давайте помогу, – предложил я. Мне вдруг стало понятно, что я не хочу потерять этих двоих насовсем, как потерял Калеба, как дал уйти Анне, Дейву и Мини – друзьям, остававшимся со мной первые двенадцать дней после атаки. В настоящей жизни мы были знакомы всего пару недель, потом я увидел в вагоне метро их покалеченные тела, но мое воображение отказалось расставаться с ними – они все время были рядом. Мне хотелось, чтобы так же было и с Калебом, но перед мысленным взором появлялась только одна картинка: мой друг припал к умирающему солдату и пьет из его развороченного живота теплую кровь, а она стекает у него по лицу блестящими струйками.

А вдруг, уйдя из зоопарка, я лишился Фелисити и Рейчел? Сопоставим ли риск потерять старых друзей с призрачной перспективой приобрести новых? Может, нам с этими двоими вообще не по пути. Может, по дороге в Челси Пирс меня ждут новые встречи. Может, где-то обосновалась группа – и не одна – других, хороших, настоящих выживших: напуганных, но не теряющих надежды, стремящихся выбраться из всего этого.

Даниэль направился к выходу. Он сначала осмотрел улицу, убедился, что путь свободен, и только после этого махнул рукой, чтобы мы выходили. Еду предстояло грузить в кузов огромного «Форда» с двумя рядами сидений в кабине. Я таких еще не видел: он скорее тянул на настоящий грузовик, а не на внедорожник, к каким я привык дома.

Боб отключил камеру, и теперь она болталась у него на шее. Мы с ним взялись за нагруженную корзину и втащили ее в кузов, пока Даниэль придерживал двери. Затем втроем мы перенесли из кафе остальные припасы. Пока мы крепили груз, поднялся сильный северо-восточный ветер. Погода разыгралась не на шутку, так что пришлось заскочить в кабину. Ледяные струи хлестали по стеклу: было достаточно холодно для снега, но из-за порывистого ветра вода просто не успевала в него превратиться.

Даниэль завел двигатель, включил печку и вентилятор, чтобы отпотело стекло. Запахло грязными носками и несвежим дыханием. Наружный термометр показывал около одного градуса тепла, но пронизывающий ветер пробирал до костей. Я стучал зубами от холода. Боб снова достал камеру и снимал меня.

– Если тебе недалеко, можем подбросить, – предложил Даниэль.

Я вспомнил Калеба. Ради него мне нужно добраться до Челси Пирс, найти людей, а затем вернуться за девчонками. Только вот что я могу сделать в такую кошмарную погоду? Я посмотрел на часы и промычал что-то невнятное.

– Тебя где-то ждут? Куда тебе нужно? – спросил Боб.

– Просто смотрю, когда стемнеет.

В моем распоряжении оставалось еще несколько часов: в Нью-Йорке солнце садилось около пяти вечера – гораздо раньше, чем у нас дома в это же время года. Вряд ли я успею дойти до Челси Пирс по светлому – погода не та, а оставаться после заката на улице – слишком рискованно: я не услышу и не увижу, если появятся Охотники. Поэтому я спросил:

– А вы где обосновались?

– В Челси Пирс, – ответил Даниэль.

– Где? – переспросил я.

– Это вниз по Гудзону, к югу отсюда, – объяснил Даниэль.

Я не верил своим ушам:

– В Челси Пирс, да?

– Да.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Боб.

– Отлично, просто… – Мысли наскакивали одна на другую. Я сделал глубокий вдох. Всего лишь счастливое совпадение или еще одно горькое доказательство того, что огромный город совершенно пуст? Неужели эти двое и те четыре десятка людей, которые ждут их с едой, – единственные нормальные люди на весь Нью-Йорк?

– Мы устроились в Челси Пирс, в здании спорткомплекса – надеюсь, нам недолго осталось там куковать, – рассказывал Даниэль, а я улыбался: Калеб не врал!

– Если ты хочешь поехать с нами, говори прямо сейчас, или мы подвезем тебя, куда получится. Еще раз повторяю: решать только тебе.

– Конечно, я с вами. Спасибо.

– Вот и славно! – сказал Боб и поднял растопыренную пятерню, чтобы я хлопнул по ней. Камера зафиксировала наш жест. – У нас почти все – очень приличные люди.

– Почти все? – переспросил я, но дождь так оглушительно колотил по крыше машины, что разговаривать было совершенно невозможно.

Развернув грузовик на 180 градусов, Даниэль поехал на юг. Он вел машину спокойно, не нервничал: явно хорошо знал дорогу. Боб снимал через ветровое стекло нью-йоркские улицы, а я рассматривал его мощную шею и затылок: под темной щетиной виднелось несколько тонких белых шрамов. Нельзя судить о человеке по внешности, сказал я себе, вспомнив тех ребят из метро. Они явно принадлежали к какой-то банде, и пассажиры их опасливо сторонились, только вот оказалось, что они самые обычные люди – смерть не пощадила их, несмотря на устрашающий вид.

Я тихо улыбался: еду в машине вместе с другими выжившими! Я их нашел, и все сложилось так, будто по-другому и быть не могло. А раз они, ничего не прося взамен, дали мне так много сразу, я решил рассказать о Рейчел с Фелисити…и о Калебе. А чем еще я мог их отблагодарить?

4

Минут двадцать мы петляли между покореженными машинами, то и дело объезжая завалы и стараясь не угодить в какую-нибудь воронку: некоторые были таких гигантских размеров, что туда легко провалилась бы вся машина целиком.

Боб и Даниэль помнили Калеба. Он приходил к ним, вел себя легко и беззаботно, пообедал вместе со всеми, поделился информацией и ушел.

– Мне стало его жаль, – добавил к рассказу Боб. – Этот Калеб показался мне хорошим парнем.

– Почему «жаль»? – спросил я.

– Том с ним неважно обращался. Ты скоро познакомишься с Томом.

– В смысле: «неважно»?

Боб попытался объяснить:

– Они не сошлись во мнениях, так сказать. Том не любит, когда что-то идет не по его, а Калеб взбудоражил людей, обнадежил, убедил, что есть шанс уйти из города…

Я еще не знал Тома, но он уже представлялся мне придурком и ничтожеством.

– Можете сказать своему Тому, что Калебу не удалось уйти… – произнес я.

Боб посмотрел на Даниэля, будто спрашивая разрешения задать неловкий вопрос: вернее, будто хотел узнать, нужно ли им вообще интересоваться судьбой Калеба. Ведь иногда жить в неведении гораздо спокойнее.

– Ты так говоришь, будто его нет в живых, – сказал Боб.

– Разве? – удивился я.

– Нам так показалось, – спокойно произнес Даниэль, и мне сразу перехотелось спорить и что-то скрывать от них. – Что случилось? Расскажешь?

И я рассказал, как из-за взрыва Калеб стал Охотником. Начал с неразорвавшихся снарядов: на один я наткнулся еще в первый день, другой нашел Калеб в стене полуразрушенного дома, а третий вез в кузове военного грузовика Старки – интересно, узнаю я когда-нибудь, кем он был на самом деле? Он один из всех остальных людей в форме разговаривал со мной серьезно и предупредил: «Когда ракета взорвется, высвободится биологический агент, понимаешь?» Из-за этого агента Калеб превратился в Охотника. Я послушался Старки и убежал, а мой друг остался спасать человека. Потом раздался взрыв, и вылетел огненный шар. На мгновение Калеба скрыл густой дым, а когда я снова увидел его, все уже случилось. Калеб склонился над раненым солдатом: он пил его кровь.

Новые знакомые слушали меня, не перебивая, а затем Боб стал задавать вопросы:

– А этот Старки, он был американским военным?

– Не уверен. На грузовиках была аббревиатура. Думаю, они входили в научно-исследовательский отряд. – Я вспомнил, что мне объясняла Фелисити, брат которой был военным медиком. – Специалисты-вирусологи, занимаются биологическим оружием.

Даниэль кивнул.

– Научно-исследовательский медицинский институт инфекционных заболеваний Армии США… – задумчиво повторил он.

– А зачем они погрузили в кузов снаряд? – вмешался Боб.

– Наверное, он был нужен для опытов, – предположил я.

– Или заметали следы, уничтожали улики, – сказал Боб. – Биологическое оружие, сами понимаете. Только вот, зачем… – И замолчал. Вопрос повис в воздухе, потому что ответа на него не было. – Почему тогда прилетел наш самолет и подбил их?

Я пожал плечами.

– Наверняка я теперь знаю только одно: как появилось два типа Охотников. Все зависит от близости к очагу взрыва. Если человек оказался близко, то он превратится в такого, как мы только что встретили.

Собеседники ловили каждое мое слово – им была интересна любая информация. Разговор сближает: чем больше я рассказывал, тем лучше они понимали меня и мое положение, тем больше я сам симпатизировал им. Хотелось рассказать еще больше, но время еще не пришло. Кроме того, из-за включенной на полную мощность печки в кабине стало нечем дышать и... мы как раз подъехали к Челси Пирс.

По Одиннадцатой авеню вдоль Гудзона тянулся длинный, унылый фасад из гофрированного металла, похожий на фасад любого другого промышленного здания. Мы остановились в самом дальнем южном конце здания на углу Восемнадцатой улицы Вест: судя по рекламному щиту, здесь располагались площадки для гольфа. До высоты десятого этажа периметр здания защищала прочная сетка, чтобы мячи для гольфа не вылетали в Гудзон. Место выглядело безопасным, при этом снаружи никак нельзя было понять, что внутри скрывается почти полсотни выживших.

– Боб, – произнес Даниэль, и тот моментально выскочил из кабины. К нам ворвался ледяной колючий ветер. Боб побежал к большим раздвижным воротам и трижды стукнул в них кулаком. Даниэль наблюдал за улицей в зеркало заднего вида, и я тоже выглянул в окно. Перед нами возвышалось стеклянное здание: изогнутые стекла были покрыты инеем и снегом, поэтому в такую погоду его было почти не видно. Здание казалось очень надежным, в таком можно долго прятаться без лишнего риска.

– Как ты, Джесс? – спросил Даниэль.

– В порядке.

– Тебе понравится у нас, но пока лучше не рассказывай остальным про Калеба. Как бы их это… не напугало.

– Хорошо, – согласился я. Такое известие способно вселить в людей непреодолимый страх. Лучше не суйся на улицу, потому что, если тебе не повезет, ты станешь Охотником, проклятым Охотником…

Боб, стоявший возле ворот, махнул нам рукой. Двигатель заревел, и Даниэль завел машину на территорию спортивного комплекса. Мы вышли из кабины только после того, как огромные металлические створки с грохотом захлопнулись за нами.

Внутри было темно. Тут же появились люди – мужчины и женщины – человек десять с фонариками на головах и в руках. Они быстро разгружали машины, попутно здороваясь со мной.

Почти всем досталось во время атаки: у одних был гипс, кое-кто опирался на костыли, у многих красовались синяки и ссадины на лице. Мне подумалось, какой же белой вороной должен был показаться им Калеб на роскошном отполированном мотоцикле, молодой, здоровый, уверенный в себе. Конечно, это было только первое внешнее впечатление, но вот получилось ли у обитателей Челси Пирс заглянуть глубже?

– Привет!

– Здравствуй!

– С прибытием!

Пусть город лежал в руинах, но слова приветствия напоминали о том, что существует нормальная жизнь, что люди уцелели и остались людьми. Я смотрел, как они снуют туда сюда, снимают с машины еду, которую мы привезли, и по телу у меня бегали мурашки от удовольствия. Примерно то же я чувствовал, рассказывая Бобу и Даниэлю, что мне известно. Здешние обитатели так искренне радовались мне, радовались провизии, а я наблюдал за ними и хотел отдать еще больше. Среди них была девушка моего возраста или немного старше. Я засмотрелся на нее и чуть не упал, споткнувшись, когда мы с Бобом доставали из кузова корзину с едой.

– Эй, малыш, смотри под ноги, – сказал Боб.

– Извини.

Он ухмыльнулся в ответ, заметив, на кого я смотрю.

– Что?

– Ничего. – Боб улыбался во все тридцать два зуба, а я моментально покраснел. – Небось забыл, что в мире есть девчонки?

Я смущенно ответил:

– Не забыл.

– Она красотка.

– Хватит.

Боб рассмеялся.

– Где мои шестнадцать лет! Хотя нет, лучше наслаждайся сам своим возрастом.

Мы притащили корзину в большое помещение, забитое всякой-всячиной. Два человека сортировали новые поступления. Здесь было тепло и сухо, не то что в здании арсенала, где остались прятаться от непогоды Рейчел с Фелисити.

– Пойдем, покажу тебе, как мы живем, – позвал Боб.

На втором этаже в зале, когда-то служившем зоной ожидания, повсюду стояли стулья, кресла и диваны: люди сидели и лежали, болтали, смеялись, читали, играли в карты. Их жизнерадостность моментально заразила меня. Мимо пронеслась стайка малышей: они играли в догоняли. За открытой дверью виднелось тренировочное поле для гольфа с искусственным газоном, и оттуда умопомрачительно пахло шашлыком, отчего у меня заурчало в желудке и рот наполнился слюной.

За ширмой стояло несколько каталок. На них лежали люди в бинтах, но, судя по всему, их состояние не было слишком тяжелым. Когда я засовывал руку в карман, Боб заметил, что сквозь перчатку у меня просочилась и капает на пол кровь. Даже среди такого количества раненых мне не хотелось показывать, что я в любой момент могу свалиться без сознания. А если мне одному, без чьей-либо поддержки придется доказывать этим людям, что настало время покинуть такое уютное и обустроенное «гнездышко»? Нет, нельзя поддаваться слабости. Я должен буду убедить их, что ради безопасности нужно большой группой уходить на север, ведь чем теплее район, тем хуже там ситуация. Нельзя дожидаться новых атак, нельзя дожидаться, пока Охотники станут еще сильнее и умнее.

– У нас есть врач. Нужно показать ему твою руку, – сказал Боб.

– Хирург, между прочим, – вмешался высокий, очень загорелый мужчина лет пятидесяти. Лицо, туго обтянутое кожей, казалось от загара красновато-коричневым, густые темные волосы были взлохмачены.

– Джесс, – представился я. Симпатичная девушка, которую я заметил, пока мы разгружали машину, что-то объясняла в дальнем конце комнаты троим малышам и смотрела на меня. Она была невысокая: ниже меня ростом, светло-каштановые волосы забраны в хвост: так обычно выглядят девчонки из команд поддержки.

Надев резиновые перчатки и разрезая ножницами пропитанную кровью перчатку у меня на руке, Том что-то спросил, но я прослушал.

– Что? – переспросил я, сжав зубы от боли: врач ощупывал и ковырял рану.

– Я спросил, планируешь ли ты остаться с нами?

– Я…ай!

Откуда-то появился Даниэль и пришел мне на выручку:

– Он побудет здесь, пока не уляжется буря, а там решит, что ему делать.

– Руку подлечим. Рану нужно промыть и наложить повязку. Сейчас найдем, кто им займется, – с этими словами он сунул мне в ладонь большой клок ваты, стащил резиновые перчатки, бросил их в корзину и отправился к другим пациентам.

– Не обращай внимания, ему нравится казаться значительным. Первое впечатление и все такое, понимаешь? – сказал Даниэль.

Я понимал.

– Ага, порядок.

– Пойдем, познакомлю тебя с ребятами. – Даниэль положил мне на плечо руку, а другой махнул Бобу, который снова снимал на камеру. Я пошел за Даниэлем: он, похоже, направлялся к той самой девушке, что я видел у ворот. Главное, не вести себя по-дурацки. Я вспомнил, как молол всякую чушь с Фелисити: но ведь это просто потому, что я обрадовался, встретив ее после стольких дней ожидания, да?

Что такого особенного в этой девушке? Да, она привлекательная – не поспоришь, но это еще не повод краснеть и смущаться. В конце-концов, я здесь не просто так: у меня были весомые причины сюда прийти, и моя главная задача, чтобы у обитателей Челси Пирс появились весомые причины отсюда уйти.

Мы с Даниэлем подошли к группе подростков: паренек лет тринадцати, очень похожая на него девочка такого же возраста и мальчишка – просто один-в-один Барт Симпсон из мультика.

– Познакомься, Пейжд, это Джесс. Прошу любить и жаловать. Пейдж – дочка Тома, – сказал Даниэль.

Я смотрел девушке прямо в глаза и не сразу сообразил, почему они приковали мое внимание. Дело было не только в красивом миндалевидном разрезе глаз и длинных черных ресницах: радужки оказались разных цветов – одна ярко-голубая, а другая зеленовато-коричневая.

– Ясно. – Черт! Почему ей обязательно нужно быть его дочерью? – Привет!

– Привет, – ответила Пейдж, рассматривая меня, как новую зверюшку в зоопарке.

– Пейдж, покажи Джессу, что у нас где, и определи ему место в столовой.

– Без проблем, – ответила она как-то чрезмерно радостно.

– Твой отец сказал, Джессу нужно подлечить руку.

– Я все сделаю, – без промедления согласилась девушка, все так же сияя улыбкой.

Даниэль похлопал меня по плечу и ушел на террасу, с которой открывался вид на пирс, теряющийся в черных водах туманного Гудзона. Боб снимал на камеру меня, Пейдж и тех, кто оказался рядом. Он немного подался вперед и стал брать нас крупным планом.

– Боб! Ну сколько можно! – возмутилась Пейдж, и «оператор» молча удалился искать новые объекты для съемки.

Девушка поставила на стол аптечку, открыла ее и села на стул передо мной.

– Сейчас промоем рану, – сказала она, беря мою кисть двумя руками.

– Хорошо.

Ладошки у нее оказались маленькими, нежными и очень холодными, даже ледяными. Пейжд была гораздо загорелее остальных обитателей Челси Пирс: почти такая же коричневая, как я после после жаркого австралийского солнца. Я вздрогнул, когда она взяла меня за руку: будто электрический разряд пробежал под тонкими, живыми пальцами, прикоснувшимися к запястью.

– Больно?

– Немного, – ответил я и залился краской. Буду думать о крикете. – Ты откуда?

– Из Лос-Анджелеса. – Пейдж промывала рану, то и дело смачивая кусок марли стерильной водой из пластикового медицинского флакона и вычищая ею мусор из глубокого разреза на ладони. А я смотрел и не мог насмотреться на ее лицо, кожу, глаза. Время от времени она задевала нервные окончания в ране и я вздрагивал.

– Сейчас будет щипать, – сказала она и брызнула на ладонь дезинфицирующим раствором.

– Уф! – выдохнул я от боли и даже обрадовался, что вырвался из-под влияния ее улыбки.

Пейдж заклеила мне пластырем ссадины возле запястья и туго забинтовала кисть, подложив под повязку порядочный клок ваты, потому что рана не переставала кровоточить.

– Готово, – сказала она.

– Спасибо.

– Как себя чувствуешь?

– Отлично! – Руки сильно болели, зато лежали в ее ладонях на ее коленях, а она смотрела мне в глаза. В глазах Пейдж читалось сомнение, но не ее собственное: отражалось мое.

– Что-то не так?

– Всё так, – ответил я.

На девушке были леггинсы и обтягивающий джемпер; и внешностью, и манерой себя вести она очень напоминала мне роскошных, недосягаемых «цыпочек» из школы – я для таких был все равно что пустое место. А тут она сидела рядом, и мы разговаривали! Я решил больше не смотреть на ее тело. Пейдж поднялась со стула и отправилась показывать мне убежище. Я пошел рядом с ней, стараясь держаться естественно; по пути она познакомила меня как минимум с десятком человек, и я всем сказал «Привет!»

– Надеюсь, отец не нагрубил тебе.

– Нет.

– Просто у него много работы, он носится, старается осмотреть всех, кто к нам попадает. И знаешь, мне кажется он немного растерян – как и мы все, впрочем.

– Пожалуй.

– Может, оставишь здесь рюкзак? – предложила Пейдж, махнув рукой на место возле выхода на террасу.

– Хорошо, – согласился я и положил рюкзак рядом с вещами других людей, набросив сверху куртку Федеральной спасательной службы; ее карман оттопыривался под тяжестью пистолета, и я потянулся, чтобы достать его.

Легким касанием загорелой руки Пейдж остановила меня.

– Он тебе здесь не понадобится. Мы в безопасности. Ты переживаешь, что…

Я не дал ей договорить:

– Да нет, здесь классно, просто я…

– Просто ты, «что»?

И вдруг мое спокойствие, уверенность в себе пропали, будто их и не было. Как сказать то, о чем я пришел сказать? Эй, ребята, вы готовы уйти со мной, ведь вместе безопаснее и все такое?

– Есть хочешь?

Этот вопрос спас ситуацию. Я улыбнулся. Пока не время. Запасись терпением, присмотрись к ним.

– Еще как!

– Тогда идем, – сказала Пейдж и взяла меня за здоровую руку. – Покажу тебе, где у нас столовая.

5

Даже не знаю, почему мне захотелось взять с собой оружие: нас защищали надежные стены, нас было много. Так зачем оно мне? Я достал пистолет, вытащил магазин и оттянул затвор, чтобы вытряхнуть последний патрон. Пустой «Глок» я затолкал поглубже в карман рюкзака и застегнул молнию, а магазин и патроны сунул в другой карман.

– Просто… просто я подумал, что тут дети, а пистолет у меня всегда заряжен…

– Классно, – улыбнулась Пейдж. – Пойдем, я тебя накормлю.

Я вышел за ней на пирс с искусственным газоном, где двое мужчин жарили на углях мясо. На столе источали умопомрачительный аромат горы готовых отбивных. Женщины накладывали всем желающим огромные порции салата с макаронами и консервированные овощи. Еще один стол занимали всякие деликатесы: здесь были соусы на любой вкус, крошечные маринованные огурчики, настоящая квашеная капуста – и это только малая часть того, что я успел рассмотреть. На отдельном столе рядом с тремя огромными кастрюлями «Чай», «Кофе», «Какао» возвышались стопки чашек и блюдечек. Люди сидели небольшими группками, ели и болтали, слышался постоянный гул непринужденной беседы.

– Что-то не так? – спросила Пейдж, и я понял, что застыл в дверном проеме с открытым от удивления ртом.

– Я…я и мечтать не мог, что попаду в такое место.

– В какое такое?

– В убежище, где кипит жизнь. Я очень давно – ну, не тысячу лет, конечно – не видел сразу столько народу. И все здесь такие, такие…

– Нормальные?

Я кивнул.

– Прямо как волосы в рекламе.

Я улыбнулся.

– Знаешь, как говорят по телеку: «для нормальных волос»… – стала пояснять Пейдж.

– Да-да, понятно, – сказал я, не дослушав, и шагнул вперед.

– Может, ты хочешь сидеть за столом один, если ты еще не оправился от шока…

– Да нет, зачем? – отказался я. К столику мы подошли, набрав полные тарелки всякой еды, и сели рядом с женщиной, уши у которой были закрыты ватными тампонами, а голова перебинтована. Я вспомнил трупы, которые видел на улицах: из глаз и ушей у них шла кровь, будто взрывная волна действовала на них изнутри, а не снаружи. Сколько всего я видел, о чем никогда-никогда не хочу вспоминать.

– Джесс, познакомься: это моя приемная мама Одри, – сказала Пейдж. Одри улыбнулась. Она была красивая, слишком приятная, чтобы быть женой Тома. Пейдж написала что-то в маленьком блокноте на пружинке и протянула его Одри. Та, прочитав, сказала:

– Привет, Джесс.

Одри протянула руку, и я пожал ее. Рука была мягкая и теплая. Женщина с сочувствием посмотрела на мою перебинтованную кисть – на повязке уже проступило пятно крови.

– Будешь пить? – спросила пожилая женщина, подошедшая к нашему столику с подносом, на котором стояли пачки с соком.

Я поблагодарил и взял яблочный. Пейдж тоже выбрала себе сок. Уходя, пожилая леди подмигнула мне.

Передо мной на тарелке лежала большая отбивная с жареным луком и томатным соусом, а рядом – огромный ломоть ароматного, еще теплого хлеба.

– Ты, наверное, почти не ел в эти дни? – спросила Пейдж.

– Ел, но… Ты знаешь, хотел сказать «но это долгая история», а на самом деле, я просто очень устал сегодня и страшно голодный, – произнес я с набитым ртом, стараясь тщательно пережевывать пищу. Я заставлял себя есть медленнее, аккуратнее, чтобы произвести хорошее впечатление, а потом прикусил щеку и пришлось «запивать» боль соком и вымученно улыбаться.

– Где ты жил? – спросила Пейдж, заглянув в блокнот своей мачехи. А мне так хотелось, чтобы этот вопрос исходил от нее самой.

– Почти все время в Рокфеллеровском небоскребе, – ответил я, пережевывая макаронный салат. Боже, каким же он оказался вкусным: песто с базиликом, сыр, оливки, а я еще посыпал этот кулинарный шедевр хлопьями перца чили.

– Там, где снимают телешоу?

– Думаю, да. Я нашел телестудию на одном из этажей. Это небоскреб на Рокфеллер-Плаза, большой и надежный. Я устроился высоко над городом, на шестьдесят пятом этаже в ресторане «Комната радуги». Оттуда открывается прекрасный вид на Нью-Йорк и есть смотровые площадки. То есть, в нынешнем виде нет ничего прекрасного, просто очень хорошо просматривается город.

– И на что он теперь похож?

Я отложил вилку и стал рассказывать, что видел, а Пейдж записывала мои слова в блокнотик. Когда я закончил, Одри улыбнулась, одобрительно кивнула и тихо спросила:

– Сколько…вас…было? – По ее голосу было понятно, что она себя не слышит.

– Нисколько. – Я ковырял еду вилкой – аппетит сразу пропал, как только нахлынули воспоминания. – Я был один. Когда началась атака, я ехал в метро…

И я рассказал им свою историю. О том, как классно было лететь на самолете из Мельбурна в Нью-Йорк, как поразил меня шумный, никогда не замирающий мегаполис, об ооновском лагере и новых друзьях, неожиданных, но таких замечательных, я говорить не стал – я начал с момента нападения на город, с того мгновения, когда все люди сравнялись просто потому, что уцелели, выжили. Я рассказал, как выбрался из туннеля и еще раз подробно описал, что видел со смотровой площадки.

Я объяснил, чем стали для меня Анна, Мини и Дейв. Мы больше всех сдружились в лагере ООН и могли бы стать отличной командой. Хотя мы, наверное, успели немного надоесть друг другу, потому что поездка к Мемориальному комплексу 11 сентября получалась какой-то напряженной. Только наши пикировки не шли ни в какое сравнение с тем, что началось дальше. Вагон накренился, замигал свет. Огненный шар пробил дверь и ворвался внутрь, бросив нас на пол – и мир исчез. Я вернулся в темноту и боль, а мои друзья ушли навечно. Так начались двенадцать дней одиночества, которые я провел как в бреду. Но я вырвался из липкого наваждения – иначе было нельзя. Я не просто сохранил память о друзьях: они остались жить в моем воображении. Они покинули меня именно в тот момент, когда я оказался готов принять их смерть, потому что понял: если хочешь выжить, полагаться нужно только на себя.

Я говорил медленно, чтобы Пейдж успевала записывать для Одри. Мерное тихое поскрипывание ручки по бумаге успокаивало, позволяя мне смотреть на события этих недель со стороны, отстраненно; важной казалась не столько сама информация, сколько участие в том, что стало с человечеством.

– Какой ты молодец! – сказала Пейдж. – Я бы ни за что не выжила на твоем месте. Ни за что на свете.

Я не стал скрывать, что в зоопарке меня ждут Рейчел с Фелисити. Скорее всего, даже когда Боб с Даниэлем решат, что остальным пора узнать о Калебе, они кое-что утаят, поэтому Пейдж и Одри я рассказал о его превращении так, как считал нужным. К концу разговора я съел весь обед и плитку шоколада напополам с Пейдж, Одри выпила две чашки чая, а в блокноте появилось два десятка мелко исписанных страниц. Мне пришло в голову, что вот так вот остаться в живых и не иметь возможности общаться с людьми, не знать, что произошло и кто в этом виноват, очень тяжело. Одри, «ушами» которой стали другие, не позавидуешь.

У приемной матери Пейдж в глазах стояли слезы, когда я подошел к моменту расставания с Мини, Дейвом и Анной – особенно Анной – по пути на Лодочную пристань.

– Иначе…иначе они бы задерживали тебя?

– Да. – Кивнул я и подумал, достаточно ли безумна моя история, чтобы папаша Пейдж нарядил меня в смирительную рубашку. – Они помогли мне не сойти с ума, если можно так сказать. Были моей компанией в небоскребе, отвечали на мои взгляды и болтали со мной. А потом, когда за мной гнались Охотники, я осознал, что справлюсь сам, и не ошибся: если бы я их не отпустил, то не попал бы сюда.

– Ты скучаешь без них?

– Скучаю? Да. Или, скорее, сожалею, что не в моих силах было спасти их.

Одри зарыдала, и Пейдж обняла ее за плечи: в ярко-голубых глазах девушки стояли слезы, тяжелая капля скатилась по щеке, а на длинных черных ресницах блестели другие, готовые сорваться вниз. Я сам заморгал, чтобы прогнать навернувшиеся слезы, и у меня вырвался смешной звук: то ли всхлип, то ли кашель.

– Грустная история, – прочитала Пейдж слова из блокнота, написанные Одри.

То, что я рассказал, и то, как они слушали меня, сплотило нас, стало нашей тайной, которой отведен самый укромный уголок сердца.

6

Пейдж и Одри никак не прокомментировали новости о масштабах разрушения, о зараженных, и я понял, что нужно оставить их наедине: пусть вспомнят дорогих людей, которых они потеряли. Поблагодарив за обед, я встал из-за стола и направился на верхний этаж комплекса.

Обитатели Челси Пирс не сидели без дела; было видно, что они обосновались здесь не на один день. Они работали небольшими группами, просто общались, помогали друг другу. У каждого человека был круг обязанностей, которыми он не смел пренебрегать. Люди работали и казались довольными – даже счастливыми. Хотелось ли и мне жить так, как они? Ежедневно работать, чтобы просто выживать? Или такого существования мне уже хватило? Ведь даже до атаки я всегда знал, что никогда и ни за что после окончания школы я не стану рвать жилы ради карьеры, «жить ради работы». Ведь должна быть возможность выбора, свобода? Если уж каждый день, каждый час вот так вот трудиться, то лучше вернуться в зоопарк к Рейчел и Фелисити. Они не просто проживают день в ожидании следующего: у них есть звери, о которых нужно заботиться, рты, которые нужно кормить, у них есть цель, не имеющая ничего общего с эгоизмом.

На крыше я нашел Боба: в последний раз перед заходом солнца он осматривал территорию. В сыром воздухе висел запах гари. Темная, почти черная вода Гудзона бурлила; кое-где болтались остовы разбитых лодок. С противоположной стороны крыши отлично просматривалась в обе стороны Одиннадцатая авеню: насколько хватало глаз, она была испещрена темными точками побитых и выгоревших машин, с высоты напоминавших оспины на коже.

– Будто в зоне боевых действий, да? – спросил Боб.

– Похоже.

– Снова мы оказались на войне.

– Снова? – переспросил я.

– Как одиннадцатого сентября. – Боб немного помолчал. – Улицы города напоминают мне фотографии из книги о первой американской войне в Ираке: дорога в пустыне, а на ней тысячи разбитых, сгоревших машин, которые медленно засыпает песок.

Он рассматривал улицы вечернего города в маленький бинокль.

– Они нападали на вас? Зараженные, я имею в виду.

Боб повернулся ко мне: быстро, с искаженным гневом лицом.

– Зараженные, Охотники, как ты назвал их утром?

Я кивнул.

– Нет. Но на нас дважды нападали люди.

– Люди?

– В первый раз они стреляли, а во второй раз эти сукины дети подъехали на машинах и стали забрасывать нас зажигательными бомбами. Одна даже угодила на крышу, вот смотри.

Он махнул рукой в сторону огромного черного участка крыши – размером с теннисный корт, не меньше; казалось, что даже снег больше не хочет ложиться на месте пожара.

– Что за люди?

– Выжившие, как мы. Это было на прошлой неделе.

– Черт!

Я вспомнил о семьях, прячущихся внизу, о людях, которые выжили, чтобы на них нападали такие же выжившие. Вспомнил совсем свежие тела на снегу: те трое погибли, потому что не могли больше сидеть на месте. Я подумал о тех, кто мог убить их. Всегда найдутся люди, которые сумеют воспользоваться ситуацией, пусть самой трагической. Они не остановятся, даже если придется нападать на тех, кто может стать их единственной поддержкой. Наверное, они не видят смысла беречь в себе человеческое, если существование человечества под вопросом. Во всех нас без исключения сидит убийца, который легко вырвется наружу, – стоит лишь на миг дать слабину.

Я зря терял время. Из города нужно убираться, и чем быстрее, тем лучше. Так чего я жду? Почему не спрошу Боба напрямую, готов ли он и другие уйти вместе со мной? Потому что нельзя задавать этот вопрос сразу, без подготовки. Мы познакомились, рассказали друг другу наши истории, но я все равно слишком мало о нем знаю. Поэтому я спросил:

– Ты живешь в Нью-Йорке?

– Недавно.

– Турист?

– Да нет. Перекати поле – нигде долго не задерживаюсь, – ответил Боб, стряхнув снег с кромки крыши носком ботинка. – Я побывал в армии, в тюрьме, отбыл пару контрактов в Заливе: люблю разнообразие. А сюда я вернулся только пару недель назад.

Боб достал маленькую бутылочку бурбона, отхлебнул и предложил мне. Я сделал глоток: горло обожгло жидким огнем, я закашлялся.

– Так и не пустил нигде корней. В принципе, я ничего и никого не потерял, когда все случилось, только вот от этого не легче.

– Ясно, – протянул я и посмотрел в бинокль на противоположный берег. – А семья у тебя есть?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Пара-тройка друзей. Я же говорю, нигде не задерживался, думал накопить побольше денег и завязать с переездами, осесть где-нибудь.

– А тут такая задница…

– Вот именно, – задумчиво произнес он, внимательно глядя на Гудзон и окрестности, замечая каждую мелочь. – Вот именно.

Мы обошли крышу по периметру. Обсудили погоду, прикинули, где сейчас холодно, а где тепло.

– А почему нет ни одной лодки, ни одного катера? – спросил я.

– Наверное, их взяли те, кто оказался здесь сразу после атаки. Мы так думаем.

Версия показалась мне разумной: так же я объяснил себе отсутствие катеров на Лодочной пристани, когда прибежал туда. Увязая в глубоком снегу, я подошел к северному краю крыши и, глянув в бинокль на Одиннадцатую авеню, передал его Бобу, чтобы тот глянул на группу Охотников.

– Эти? Эти выходят на охоту после заката и «трудятся» всю ночь. Они очень сообразительные. Мне иногда кажется, что они поумнее нас будут.

Я вздрогнул.

– Боб, мне нужно тебя кое о чем спросить. – Момент показался мне самым подходящим. – При каких условиях ты бы согласился уйти из Нью-Йорка?

– Пусть только солнце встанет, – ответил он не задумываясь. – Я готов уйти в любой момент. Но далеко не все наши согласятся так просто.

– Не все?

– Вот смотри: пришел Калеб…

Я кивнул.

– Пришел Калеб и поднял всех на ноги, убедил, что есть дорога, что можно выбраться из города.

– Какая дорога? – спросил я, заранее зная ответ. Ведь именно я – и никто другой – поделился с Калебом предположениями о том, как выбраться за пределы Нью-Йорка.

– Он сказал, что есть расчищенная дорога в северном направлении, – пояснил Боб, рассматривая улицы в бинокль. – Дело в том, что несколько человек ухватились за эту мысль и решили отправиться на разведку…

– И?

Боб отвел бинокль и посмотрел на меня.

– На следующий день я ходил в город за едой и нашел их за шесть кварталов отсюда: они, все четверо, были мертвы.

Мне стало нехорошо.

– Как… как они умерли?

– Их застрелили, а потом над ними поработали зараженные: двоих я лично отогнал от «кормушки».

Виноват был я. Ведь именно я убедил Калеба, а Калеб рассказал им. Их смерти лежали на моей совести… Нет, не моя вина, что они погибли, ведь их убили какие-то психи. Но это от меня поступила информация, которой они поверили и решили рискнуть.

– Теперь уж ничего не поделаешь, – сказал Боб. – Они были взрослые мужики, побольше и покрепче тебя. Они понимали, на что идут, и сами сделали выбор.

Я кивнул.

– Здесь знают?

Боб кивнул.

– И теперь они боятся уходить?

– Нужно выждать, и они поймут.

Выждать?

– Нет! Боб, а если нет времени ждать?

Миновав выжженную зону, мы подошли к железной лестнице, ведущей вниз.

– Уж мне-то об этом говорить не обязательно.

7

После разговора с Бобом мне стало нехорошо. Если они не собираются уходить, я только зря теряю время. С рассветом нужно отправляться в зоопарк и готовиться к уходу на север с Рейчел и Фелисити. Только вот эта задача оказалась не по зубам четверым взрослым мужчинам, так какие шансы у нас: шестнадцатилетнего подростка и двух девчонок едва-едва старше.

Что-то подсказывало мне, что из здешних я точно сумею убедить Пейдж. Похоже, я ей понравился. А если я перетяну ее на свою сторону, то за ней может последовать Одри, а затем и Том, а уж ему-то поверят даже те, кого отпугнула гибель четырех смельчаков.

Пейдж играла в покер. Я пошел прямо к столику, за которым она сидела в небольшой компании. Она успела покупаться – из-под накинутого на голову полотенца выглядывали влажные волосы – и переодеться в трикотажный спортивный костюм. Или это такая пижама? Я сел играть и почти сразу вылетел, Пейдж продержалась немногим дольше меня, и мы вместе вышли из-за стола.

За стеклянной перегородкой уже не молодые мужчина и женщина тихо переругивались.

– Странные какие-то, – сказал я Пейдж. Пришедшая в голову мысль неприятно удивила меня.

– Почему?

– Зачем они ссорятся? В такое время, в таком месте люди не могут избавиться от злости, раздражения, тащат за собой ненужный багаж.

– Багаж? – переспросила Пейдж, оглянувшись на пару.

– Да, все то, от чего мы не способны отказаться. Обвинения, разочарования, гнев и прочая бесполезная чепуха, которая мешает нам нормально жить и выживать здесь и сейчас.

Когда я только пришел в Челси Пирс, мне показалось, что здешние жители достойно, не теряя силы духа, принимают сложившуюся ситуацию. Но оказалось, далеко не все так оптимистичны. Вполне возможно, мне это сыграет на руку. Даже если со мной, Рейчел и Фелисити уйдет хотя бы половина из тех, кто прячется в спорткомплексе, будет неплохо.

До атаки я успел пройти всего несколько тренингов в лидерском лагере ООН: мы учились выстраивать диалог, вести переговоры, распределять обязанности в группе и переубеждать людей. Мы разыгрывали учебные ситуации, чтобы познакомиться с «изнанкой истинной дипломатии», как выражался наш педагог. Тогда, две с лишним недели назад я и подумать не мог, что совсем скоро мне придется столкнуться с решением подобных проблем в реальной жизни: вернее сказать, что учебные проблемы покажутся мне пустяковыми по сравнению с реальными. Удастся ли мне убедить Пейдж и остальных, что игра стоит свеч, что нужно бросить все ради будущей безопасности и надежды спастись?

Я хотел устроиться с Пейдж в каком-нибудь укромном месте, чтобы переговорить, но она повела меня в один из примыкавших к холлу офисов: в нем теперь была церковь.

– Хочу тебе кое-что показать.

Мы с Пейдж наблюдали, как Даниэль ведет в молитве два десятка человек. Появился Боб и сразу прошел вперед. Он напомнил мне счастливого мальчишку, сына проповедника, по недоразумению попавшего в тело здоровяка-борца. Из-под рукавов и ворота футболки выглядывали синие татуировки – такие делают только в тюрьме. Боб не расставался с камерой, продолжая снимать.

Мы с Пейдж сели в дальнем конце комнаты.

– Даниэль – единственная надежда для многих наших, ведь он священник. Ты веришь в Бога? – шепотом спросила девушка.

– Не особо. Я немного ходил в католическую школу, потом мы переехали, и отец не стал заморачиваться: он не слишком религиозный. Расскажи мне о своих родителях.

– Папа – пластический хирург. Они с мамой развелись лет десять назад, когда мне было… Джесс, а сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– И мне. Здесь все или гораздо старше, или совсем малыши. А где твоя мама?

– У меня мачеха, как и у тебя, только она совсем не похожа на Одри – настоящая дракониха, причем венгерская хвосторога из Гарри Поттера отдыхает по сравнению с ней.

– Не люблю Гарри Поттера.

– Аналогично. Хотя третья книга ничего, – прошептал я.

Пейдж улыбнулась.

– Твоя мама живет рядом?

– Не знаю. Недавно я решил разыскать ее. Когда это все случилось. У меня сразу появилось много времени, чтобы думать. А твоя?

– Моя живет в Сан-Франциско. Я к ней езжу раз в две недели. Теперь до нее рукой подать, а вот раньше она жила в Финиксе, и было далековато. Она постоянно в разъездах.

Я заметил сомнение во взгляде Пейдж, будто она спрашивала себя, в праве ли говорить в настоящем времени, поэтому быстро перевел разговор на другую тему.

– Тебе нравится в Лос-Анджелесе?

– Там, где мы живем, да. У меня классные друзья, климат отличный и еще, суперские пляжи.

Глаза… было сложно смотреть ей в глаза, а еще сложнее выбрать, цвет какого нравится больше.

– У мамы есть парень, неплохой такой, – добавила Пейдж, и было видно, что мыслями она где-то далеко. – Одри раньше не была такой классной. Я даже в некотором роде ненавидела ее, пока все это не случилось. Она изменилась, и я изменилась. Хотя, черт возьми, все изменилось, да?

Я кивнул. Остальные слушали Тома: он читал Библию. Паства верила низкому раскатистому голосу и кивала в такт.

– Мы иногда ходим в церковь, – сказал я Пейдж. Перед нами на столе мерцали свечи. Пейдж смотрела на меня. – Вдвоем с отцом. Просто так, без повода. Проезжаем мимо и заходим, чтобы поставить свечки за тех, кого с нами больше нет.

Перед глазами у меня замелькали лица людей, которые ушли навечно. Теперь бы во всем мире не хватило свечей.

– Это хорошо, – произнесла она и легонько сжала мне под столом ногу. – Давай сегодня вечером тоже так поступим: зажжем свечи в память о твоих друзьях.

Я кивнул. Раз мы так откровенно разговариваем, не спросить ли ее? Я хочу, чтобы ты ушла со мной. Ты готова, Пейдж? Я попытался взять ее под столом за руку, но она отодвинулась. Я посмотрел на Даниэля, и мы вышли.

– Знаешь, нам повезло, – сказала Пейдж. – Надежное убежище, есть почти все, что нужно, и чего мы будем лишены в пути. Ты ведь об этом хочешь спросить меня: готова ли я уйти?

– Ну…

– У нас есть несколько тяжело раненых: что будет с ними?

– Возьмем грузовик…

– А если разыграется непогода или кончится дорога, как быть?

За окном наползали черные тучи, предвещавшие ночную вьюгу, дул ледяной ветер.

– Я понимаю, о чем ты, – признался я.

– Но все равно считаешь, что мы ошибаемся, оставаясь здесь? – спросила Пейдж, глядя мне прямо в глаза.

Ее вопрос застал меня врасплох. Я ответил:

– Как бы я поступил на твоем месте? Ушел бы.

Ведь выбор невелик: ждать, пока беда постучится в двери, или выйти ей на встречу. Кто знает, в чем больше риска?

– Джесс, а как там все будет, снаружи? В пути нам придется ночевать в брошенных домах или еще где-то, но ведь это опасно. – Пейдж бросила на покрытый снегом искусственный газон мячик для гольфа, и он сразу же утонул. – Ты, может, и выдержишь, но ведь есть дети, женщины – это не для нас.

– Ага, все классно. Я понял.

– Просто нужно играть наверняка. Зачем рисковать, пока так холодно и так рано темнеет. – Пейдж помолчала и добавила: – А почему ты не хочешь остаться? Что тебе мешает?

– Меня ждут в зоопарке друзья, Рейчел и Фелисити. Я не могу их бросить, не могу заставлять зря переживать и терять время, не могу подвергать их опасности.

– Ты говорил, что у тебя есть еще друг, парень?

Я вспомнил Калеба и, видимо, не сумел скрыть свои чувства, потому что Пейдж взяла меня за руку: ладонь у нее была теплая и мягкая.

– Расскажи мне про Анну, я хочу узнать о ней больше.

8

В бывшем конференц-зале устроили спальню, поставив раскладушки. Здесь было тепло: помещение нагрелось от дыхания десятков спящих людей. За окнами бушевала и выла метель. Я почти с грустью вспомнил «свой» неприступный небоскреб и сразу же – старый, полнящийся скрипами и ночными шумами арсенал, где ютились Рейчел и Фелисити.

– Здесь в основном спят женщины и дети, – объяснила Пейдж и направилась в угол, подсвечивая себе маленьким фонариком на батарейках. – Остальные ночуют в другом конце столовой.

Девушка подсела к группе детей: двое из пятерых пришли с родителями только сегодня днем. Две недели они отсиживались в квартире за несколько кварталов отсюда, а потом, выйдя в город за едой и горючим, встретили прятавшихся в Челси Пирс и, как я, решили перебраться сюда. Их мама спала рядом: во сне она дышала спокойно и умиротворенно. Я сел рядом с Пейдж, прислонился к стене. Дети лежали в постелях, укрытые одеялами, и подозрительно поглядывали на меня сонными глазами. Я показал язык пятилетней малышке, и та расплылась в улыбке.

Пейдж читала им сказку про отважного мышонка Стюарта. Они перевалили через главу про парусные гонки и теперь читали про канарейку Маргало. Я очень любил эту сказку, мне нравилось, как бесстрашно и самоотверженно Стюарт защищал птичку, и что семья Литтлов так хорошо приняла ее. А потом Маргало пришлось улететь, чтобы не попасть в лапы к злой кошке, а мышонок отправился ее искать. В книжке так и не сказано, что будет с ними дальше, но я всегда был уверен, что малыш Стюарт найдет свою подружку. Мне больше по душе книги, в которых не на все ответы даны вопросы.

Скоро малыши уснули. Только мальчик лет восьми лежал и рассматривал на потолке узоры от ламп дневного света, горевших в коридоре. В спальне было тепло и уютно, на меня навалилась невыносимая усталость: я задремал и резко проснулся, как от толчка.

– Похоже, тебе пора спать, – сказала Пейдж. – Я приготовила тебе постель, пойдем покажу.

За ширмой из нескольких простыней оказался целый ряд раскладушек. Здесь спали несколько подростков и те мужчина с женщиной, которые ругались днем.

– Мои родители спят вон в том углу. – Она махнула рукой. – Но они придут только через пару часов, они всегда сидят допоздна с другими взрослыми. Вот твоя постель.

– Спасибо. Я через пару минут лягу, – сказал я.

Пейдж скользнула под одеяло на свою раскладушку и отвернулась.

Я пошел в ванную, умылся холодной водой с мылом, почистил зубы, переодел футболку. На обратном пути я захватил рюкзак и пристроил его в ногах раскладушки, предварительно засунув туда грязную футболку и щетку; куртку развесил на прищепках на протянутой в холле бельевой веревке. Я медлил ложиться. Меня мучили сомнения. Уйти прямо сейчас, бросить все, вернуться в зоопарк и попробовать самому выбраться из города? Но тогда мне не будет давать покоя другое: судьба обитателей Челси Пирс. Нужно еще подождать, посмотреть, как повернется дело. Дам себе время до завтра. Пейдж должна держаться родителей, но не мне указывать ей на это, как и не мне убеждать ее уйти со мной, ведь так?

До сна я решил сходить взять бутылку воды и заодно посмотреть, как взрослые проводят время, после того как дети и раненые улеглись спать. В столовой по-прежнему гудели разговоры. Повсюду стояли пустые и еще не начатые бутылки с вином и пивные банки. Так у них вряд ли получится найти согласие.

Даниэль с Томом стояли в центре столовой друг напротив друга. Я замер с бутылкой в руке. Здесь явно что-то назревало. Двое мужчин были такими разными: Бог против науки.

– Любая религия, друг мой, складывается из обмана, страха, жадности, фантазии и поэзии, – произнес Том, любуясь собой и наслаждаясь собственной речью.

– Мы все вольны выбирать, – парировал Том.

– Ты сам не знаешь, что предлагаешь людям, ведешь их неизвестно куда. Я предпочитаю оставаться здесь, – сказал отец Пейдж и обвел взглядом людей, которые доверяли им обоим, но в душе давно выбрали себе лидером одного из двоих.

– Если мы останемся, проблемы не решатся сами собой, – сказал Даниэль. – Разве ты не понимаешь? Мы в опасности.

Я вдруг понял, что сторонники Даниэля решились на рискованный уход лишь для того, чтобы быть с ним рядом: они готовы последовать за ним куда угодно.

– Возможно. Но у нас надежная крыша над головой, все удобства…

Даниэль перебил Тома:

– Ничего не изменится, если мы останемся ждать более удобного времени или появления еще кого-то. По крайней мере, в лучшую сторону. – Он не забывал, что вокруг люди: они сидят, стоят, перешептываются и – слушают его. – Мы и так слишком задержались здесь.

– Я более оптимистично смотрю на ситуацию.

Даниэль мотнул головой. Все присутствующие прекрасно понимали, что имеет в виду Том, но пока не решается высказать: тем, кто хочет, ничего не мешает убираться восвояси, а тем, кто решил остаться, – продолжать жить здесь.

Если бы здесь присутствовал Боб, то он бы стоял в углу и снимал все на камеру. Интересно, что он собирается делать с многочасовыми кинохрониками, записанными на десятках карт памяти, которые он утащил из супермаркета электроники? Смонтирует динамичный фильм, этап за этапом показывающий, как все было? Или лучше не трогать отснятый материал: пусть прольется на экраны потоком сознания, запечатлевшим реальность, вернее, гиперреальность, участниками и творцами которой мы стали? Интересно, как будет выглядеть мир через объектив камеры?

– Нам некого и нечего ждать, кроме самих себя. Силы действовать каждый способен найти в себе самом, – говорил Даниэль. – Источник перемен, которые мы ждем, внутри нас. Помни об этом. Я согласен, по-настоящему согласен с тобой, Томас. Мне бы очень хотелось, чтобы все пришли к мирному решению, только вряд ли у нас получится, поэтому делай, что считаешь нужным. Я не мешаю тебе остаться.

– Ты мешаешь другим!

– Мы все имеем право выбора, – возразил Даниэль. – Любая религия мира так или иначе призывает …

– Не надо проповедей!

– Любить, сострадать и прощать – в обычной жизни, каждый день, каждое мгновение. Ты же понимаешь, что эти люди пришли сюда, к нам, что постоянно приходят новые…

– Ты мешаешь ей! – прокричал Том, и голос его прогремел раскатом ружейного выстрела. Я взглянул на ту, которая стала причиной столь сильного всплеска ярости.

Одри, жена Тома и мачеха Пейдж, хотела повсюду следовать за проповедником. Она выглядела очень расстроенной: знала, что двое мужчин ругаются, но не слышала их. Она поняла, что они ругаются из-за нее, потому что почти все присутствующие вдруг повернулись к ней, в том числе и Том с Даниэлем. Наверное, Тому было сильно не по душе, что жена взять сторону Даниэля.

Конечно, проповедник умел говорить и умел убеждать, но не только эти качества привлекали Одри: она, как никто другой, видела в нем то, что нельзя выразить при помощи слов. Точнее, чувствовала. Может, ей было открыто даже больше, гораздо больше, чем мне. Интересно, как бы Калеб прокомментировал этот «поединок» двух лидеров? Хотя тут, пожалуй, больше пригодится опыт Рейчел, ведь ситуация будто списана с животного мира: два буйвола сцепились рогами и выясняют, кто сильнее.

– Иди ты к черту, святоша! Иди к черту со всей свой гребаной религией.

– Том, я сожалею, что ты…

– Не смей меня жалеть!

– Том, тише! Ты перебудишь детей.

– Не указывай мне! Сукин сын!

– Том, ты…

Закричала женщина – дико, надрывно: так кричат, когда жизнь висит на волоске. Не дай бог услышать такой крик.

Бух! Даниэль упал на пол. В комнате все смолкло, кроме звуков борьбы и сопения двух мужчин, затем раздались удары по телу. Зрители пораженно молчали, будто пытаясь понять, что происходит и стоит ли вмешиваться.

Я стал проталкиваться к дерущимся через плотную толпу, и внезапно тишина прекратилась. Тридцать человек разом ожили: кто-то заплакал, кто-то ойкнул, кто-то вскрикнул.

Том сидел на поваленном Даниэле и со всей силы лупил его кулаками по лицу. Голова лежащего на спине проповедника билась об кафель со страшным звонким звуком. Казалось, череп вот-вот расколется, точно кокосовый орех. Лицо опухало, превращаясь в кровавое месиво.

– Вставай! Борись! – крикнул я Даниэлю, которому удалось высвободиться и перекатиться на бок. Он поднялся, но на ногах стоял нетвердо, шатался. Вместо лица у него была бесформенная кроваво-синяя маска.

– Ты…

Очередной безжалостный удар не дал Даниэлю договорить. Том снова бросился на него, и в этот момент я вцепился нападавшему в спину, схватил его за локти, но хирург легко сбросил меня и снова повалил свою жертву на пол. Он вкладывал в удары всю силу и злость: пластический хирург, посвятивший жизнь тому, чтобы делать людей красивыми, превращал лицо человека в кусок кровавого мяса и одновременно калечил свой главный инструмент – руки. Жестокость стерла границы между прошлым, настоящим и будущим.

Наверное, Том винил посланника Бога в том, что стало с его женой, с городом, со страной, с миром…

– Как же Бог допустил такое, а? Где же твой Бог? – выкрикивал Том.

Если не вмешаться, он убьет Даниэля – осознание этого пришло внезапно.

За плечи я оттащил Тома от избитого: просунул руки ему подмышки и резко дернул на себя, чтобы стянуть на пол. Я всем весом навалился на него, мешая подняться. Том не унимался: он видел перед собой единственного врага и яростно боролся, изворачиваясь и пытаясь вновь ударить его.

Справа раздался крик, переходящий в визг:

– Не-е-ет!

Кричала Одри.

В дверях стояла Пейдж. Она смотрела на нас, не решаясь ни шагнуть в столовую, ни убежать обратно. В руке она держала мой пистолет. Заряженный. Я толкнул Тома, и он отвалился на спину, оставшись лежать с широко раскрытыми глазами.

Пейдж вскинула пистолет и выстрелила в потолок.

Все замерли, застыли. От звука выстрела у меня внутри будто что-то оборвалось.

Том пустыми глазам смотрел вокруг. Он не понимал, где находится, и что с ним.

Вокруг головы Даниэля натекла лужа крови. Наверное, именно так будет выглядеть человек, если вставить ему в рот пистолет и нажать курок.

В спальне заплакал ребенок. И люди вышли из оцепенения. Кто-то зарыдал, некоторых тошнило прямо на пол, несколько человек выбежали из комнаты.

Я слез с Тома, подошел к Пейдж и сказал:

– Все закончилось. Помоги Даниэлю.

Она молча взяла меня за руку. Я взглянул на нее и увидел мертвые глаза Анны, две безжизненные стекляшки на лице девушки, лежащей на полу вагона, превратившегося в бойню. Но Пейдж и Анна были совсем не похожи. Я вспомнил калифорнийский загар и светлые, выгоревшие на солнце волосы первой и иссиня-черные, блестящие волосы второй – дань индийской крови. Я моргнул, чтобы вернуться в реальность, и забрал у Пейдж протянутый пистолет.

Четверо мужчин перенесли Даниэля в лазарет. Они взяли его за руки и ноги, и он напомнил мне поломанную куклу. Несколько человек оттащили к стене Тома. Выстрел выбил из него весь боевой дух.

У меня все руки были в крови. Я поцарапал костяшки о плиты пола, когда пытался остановить разъяренного Тома, и теперь они сильно кровоточили, оставляя на полу багровые капли. Джинсы на коленях были испачканы. Боли я не чувствовал. В голове пульсировала единственная мысль: как же я устал от плача и криков.

9

Я проснулся затемно. На соседней постели спала, повернувшись на спину и наполовину раскрывшись, Пейдж. Загорелая рука темнела на фоне белой простыни. Эта девушка была похожа на ангела, настоящего живого, нарисованного яркими красками ангела. Я укрыл ее. Хорошо, что она спит и разговор о ночных событиях можно отложить. Ведь нам нужно поговорить еще о многом? И еще многое предстоит сделать…

Быстро одевшись, я вышел. В столовой несколько человек уже завтракали кашей. Днем газовыми горелками пользовались исключительно для приготовления еды, а вечером на них же ставили воду для купания. Газовая печка немного отогрела помещение, но при выдохе изо рта все равно вылетало облачко пара. Несколько человек угрюмо сидели за столами, ни о чем не разговаривая: ночные события явно не шли у них из головы. Может, они вообще не ложились спать. Я молча взял бутылку воды и банан – кожура уже потемнела, но его вполне можно было съесть. Никто не поднял на меня глаза.

С террасы проникали первые лучи рассвета, ветер гнал по улице клубы низкого тумана, но куда им было до стремительного Гудзона. Пирс почти полностью засыпало снегом: белоснежная плита, уходящая в сизую бурлящую воду, одинокий остров с пластиковой травой, стремящийся оторваться от здания.

Завернутый в теплое одеяло Даниэль сидел на стуле. Голова у него была полностью перебинтована, только выделялись два темных глаза – он очень напоминал мумию. Рядом сидел Боб. Если не знать в чем дело, то можно было легко решить, что они просто вышли полюбоваться пейзажем и наблюдают за рекой.

Только приблизившись, я понял, что у них серьезный разговор. Лицо у Боба было очень напряженное: он изо всех сил сдерживал гнев.

– Извините, – вместо приветствия произнес я, когда они повернулись ко мне. Зря я сюда пришел. – Хотел подышать воздухом.

– Молодец, – сказал Боб.

– Я пойду.

– Посиди с нами. – Даниэль придвинул к себе пластиковый стул. Разбитые губы сильно опухли, поэтому он говорил немного неразборчиво.

– Спасибо, – поблагодарил я, разворачивая стул к реке. Я не знал, как обращаться к нему: святой отец или Даниэль, или как-то еще. – Наверное, больше таких бурь не будет.

– Посмотрим, – сказал Боб. Он налил мне из термоса стакан горячего кофе – сладкого, с молоком. – Выспался?

– Да, отоспался как следует.

Даниэль, пусть изуродованный, сохранил открытый, дружелюбный взгляд, а вот лицо Боба в холодном утреннем свете могло напугать кого угодно: он смотрел так, будто не ждал от этого мира ничего хорошего. Мне подумалось, что судьба дала ему второй шанс, сведя с Даниэлем. Без провидения точно не обошлось.

– Я, пожалуй, сегодня вернусь в зоопарк, – выговорил я, уставившись на волны. Оба мужчины молчали. Затем Даниэль, посмотрев на меня и вновь повернувшись к реке, с улыбкой сказал:

– Ты можешь оставаться с нами, сколько пожелаешь. Я не имею права и не хочу давить на тебя, просто знай, что тебе всегда будут рады. Решай сам.

– Спасибо, – поблагодарил я, глядя на вьющийся над кофе дымок. – Даниэль, как вы себя чувствуете?

– Все в порядке, не переживай.

Снова наступила тишина.

– Что тебя беспокоит? – спросил Боб. Вблизи было видно, что он страдает: по-настоящему, почти до слез. Наверное, вчерашний случай разбередил старые раны. Мне казалось, что он видит меня насквозь, читает, как раскрытую книгу – и форма глаз, их цвет были тут ни при чем. Может, он тоже кого-нибудь убил? И теперь узнавал себя во мне? Видел во мне больше, чем я осмеливался признаться самому себе?

– Поговори с нами. Мы выслушаем тебя, – сказал Даниэль.

Я кивнул, но не знал, как сделать признание, какие слова выбрать.

– Просто вчера…Вчерашняя драка напомнила мне о том, что я совершил…

– Мы все что-нибудь совершаем, – сказал Боб.

– Я имею в виду другое.

– Мы знаем, что ты имеешь в виду. – По тому, как Боб сказал это, я понял, что он действительно знает.

Но я по-прежнему не мог заставить себя произнести вслух страшные слова. И я заплакал, не в силах сдерживаться, но стараясь хотя бы не всхлипывать слишком громко. Боб взял у меня стакан. Я прислонился к нему, а он положил руку мне на голову – заботливо, осторожно. Несколько минут я ревел, а потом сделал глубокий вдох и взял себя в руки. Под ногами образовалось мокрое пятно от слез и соплей. Даниэль протянул мне салфетку.

Я поблагодарил его. Еще пять, а может, и десять минут мы просидели молча. Только мы и неукротимые стихии. А казалось, что прошло несколько часов, – так было хорошо и спокойно, будто вчера вечером ничего не случилось. Даниэль с Бобом налили себе еще по стакану кофе и терпеливо ждали, пока я решу, что мне хочется и что нужно рассказать.

– Я убил одного Охотника, – наконец сказал я, признаваясь не только им, но и себе. – Он шел ко мне, был совсем близко. Мне пришлось…пришлось…тогда казалось, что по-другому нельзя…

Я смотрел в пол сквозь расставленные трясущиеся пальцы рук – рук, которыми я убил человека. Боб кивнул.

– Мне казалось, что выбора нет. Но выбор всегда есть, правда? Он или я. Я выбрал и убил его, вот так.

– Бог готов простить каждого, кто ищет…

– Мне не нужно прощение. – Я вскинул глаза на Даниэля, и тут же мне стало стыдно за свой тон. Он не осуждал меня, не жалел, не сочувствовал: всего лишь понимал. Мне предстояло жить со своим поступком, помнить о нем, самому нести свою ношу. О некоторых вещах не стоит говорить вслух вне зависимости от того, веришь ты в Бога или нет. – Я…хотел, чтобы вы знали, что я переживаю. Каждый день думаю об этом. Вижу его лицо, слышу выстрелы. Не могу уснуть и думаю об этом человеке. Он преследует меня, потому что я совершил это, я и никто другой.

– Твои поступки в будущем помогут смыть с себя вину, – сказал Даниэль тихим, размеренным, совершенно будничным голосом, и сразу стало спокойнее. – Ты совершил злое дело и признал это. В будущем ты получишь шанс искупить свой грех, поэтому не нужно мучить себя день и ночь.

– Спасибо.

– Если мы признаем наши грехи перед Ним, – заговорил Боб, вероятнее всего повторяя слова, слышанные от Даниэля, и я не понял, относились они ко мне или к нему самому, да это и не имело значения, – Он сумеет простить нас, сделать лучше и чище.

Я кивнул, но не мог избавиться от чувства, что обманываю их Бога: я протянул руки за подношением, ожидая многого, только вот за что? Ведь я никогда ничего Ему не давал. А если я сейчас примкну к ним, то просто-напросто признаю поражение, разве нет? Может, я не просто был одиночкой: я хотел им быть?

– Сегодня я уйду. Нужно вернуться к девочкам, продумать, как мы будем выбираться из города.

Боб кивнул и посмотрел на небо.

– Погода портится. У тебя не получится много пройти.

Я встал, осмотрелся. Он был прав. Поднимался сильный штормовой ветер, рассветное небо потемнело, стало почти черным.

– Может, поедешь с нами? Подбросим тебя на пару кварталов.

– Вы поедете за продуктами?

Даниэль одобряюще посмотрел на Боба, и тот сказал:

– Мы планируем проверить кое-что, присоединяйся.

– Вы надолго?

– Нет. Обещаю, ты не пожалеешь о потраченном времени.

10

– Джесс, смотри внимательно, – сказал сидящий за рулем Боб.

Мне нравилось ехать в высокой, надежной машине. Боб взял в поездку дробовик, и от этого было еще спокойнее. Ветер поднялся такой, что в воздухе летали куски всякого мусора, то и дело попадая по кузову и по кабине.

Через четверть часа «Форд» затормозил возле церквушки. Боб заглушил мотор, но мы не стали сразу вылезать: еще какое-то время посидели внутри, наблюдая за улицей. Наконец, Боб решил:

– Все чисто, один снег кругом. Кто в такую погоду станет шататься по улицам?

Будто в подтверждение его слов ветер легко пронес по улице прямо перед нами огромную пластиковую корзину.

Я спросил Даниэля:

– Это ваша церковь?

– Нет, здесь служил мой друг, – ответил он, глядя на меня в зеркало заднего вида.

– Вы знаете, что с ним?

– Его больше нет с нами, – ровным голосом, констатируя факт, ответил проповедник.

Мы выбрались из машины. Ураганный ветер сбивал с ног. Кое-как, низко нагнувшись, мы пробирались за Бобом. Яркий свет мощных фонариков рассеял темноту внутри церкви.

– Я так понимаю, мы не за провизией приехали, – спросил я, следуя за Бобом и Даниэлем к алтарю.

– У нас более важное дело, – ответил второй.

– А для тебя, тем более, – усмехнувшись, добавил Боб.

Я старался не отставать. Даниэль уверенно вел нас за собой, и, спустившись на два десятка ступенек, мы оказались в сыром подвале, где, судя по звуку… текла вода?

Прямо посреди каменного пола бежала речка и, видимо, появилась она здесь не вчера, потому что уровень пола был почти на полметра выше уровня воды. Поток исчезал под стеной из грубого неотесанного камня.

– Священники любят рассказывать, – грустно произнес Даниэль, – что здесь отлично ловится рыба.

– Не может быть! – воскликнул я.

– А почему нет? – возразил Боб. – Под городом полно рек и водоемов, некоторые весьма внушительных размеров. Они берут начало в реках, которые текли раньше по заболоченным местам, в них же и впадают. Поэтому тут вполне может водиться рыба.

– Обычно уровень воды здесь гораздо ниже, – сказал Даниэль, нагнувшись над рекой и пробивая фонариком толщу воды: почти на метровой глубине мы различили темную отметку. – Видите?

– Да! – ответил Боб и, встав на четвереньки, заглянул в отверстия, через которые стремительный поток заходил и выходил. – Да, я был прав.

– Прав? – удивленно спросил я: не вполне понятно было, зачем так заострять внимание на очевидных вещах. – Насчет чего?

И вдруг Боб – неизменная камера висела у него на шее – уверенно заговорил:

– Система ливневой канализации и бытовые канализационные сети Нью-Йорка были объединены много лет назад, поэтому в случае затяжных ливней, если трубы не справляются – речь идет о сотнях тонн воды пополам с фекалиями, – весь поток направляется не на четырнадцать водоочистительных станций, а по подземному трубопроводу сбрасывается прямиком в Ист-Ривер, Гудзон и Нью-Йоркскую бухту.

– И что?

– А теперь умножь объем воды на десять. – Боб с улыбкой кивнул на стремительный поток у нас под ногами. – Вода поднялась очень сильно и, судя по отсутствию запаха, канализация сюда не попадает.

– К чему ты клонишь?

– Это туннель для водоснабжения.

Я пожал плечами, не понимая, почему он так радуется и чем нам грозит его открытие.

– Один из туннелей в старой части города, в Нижнем Ист-Сайде был разрушен во время атаки, я сам видел. Несколько зданий ухнули под землю как раз там, где он проходит, – стал объяснять Боб.

– Но нам-то что с этого? Под городом полным-полно воды, и что? Загоним туда Охотников и очистим от них улицы?

Я вспомнил затопленную станцию метро, на которой собрались сотни несчастных. Меньше всего мне хотелось снова оказаться под землей, в темноте, вместе с Охотниками.

Боб мотнул головой.

– Тысячи тонн воды самотеком движутся под городом, – начал объяснять он. Потом присел на корточки и, подсвечивая фонариком, стал рисовать пальцем на пыльном полу какую-то схему. – Вот Манхэттен. Вот три водных туннеля, снабжающих весь город – Первый, Второй, Третий. Три очень больших туннеля.

Я всматривался в рисунок.

– Вот туннель номер один – я видел, как его завалило. Вот номер два: он мог уцелеть, а мог и нет, на него не рассчитываем, потому что риск слишком велик. А вот это, – Боб провел пальцем еще одну линию, – туннель номер три. Он еще не введен в эксплуатацию. У него есть три защищенных точки доступа: вот тут, где спускные клапаны.

Третью точку Боб отметил в самом центре Нью-Йорка. Я спросил:

– В Центральном парке?

– Именно, в Центральном парке, рядом с водохранилищем. Шахта 13В.

– И что, Боб? Какое это имеет отношение к делу?

– А такое, что мы можем попасть туда и спокойно уйти из города.

– Что? – Я не знал, как реагировать. Он считает, что мы должны пойти в Парк и выбираться из Нью-Йорка по туннелю, водному туннелю?

– Это выход, Джесс. Безопасный выход из города, – сказал Даниэль.

– То есть, мы спустимся в туннель и поплывем себе, отталкиваясь от стенок?

Боб, сдерживая смех, ответил:

– Нет. Туннель номер три на многих участках еще не введен в эксплуатацию: идут строительные работы, так что мы даже ноги не замочим, а там, где есть вода, его легко можно перейти по мостикам. – Боб победно улыбнулся и добавил: – Будет у нас персональная магистраль.

Мне стало вдруг невыносимо жарко: возможность была такой реальной!

– Только…только как мы туда попадем? Как пройдем мимо Охотников, которые кишат у водохранилища?

Боб и Даниэль одновременно кивнули в знак того, что ожидали подобного вопроса.

– Будет нелегко, но найти выход – всегда нелегко, – сказал Даниэль.

– А если… если он тоже разрушен, как тот, который ты видел?

Боб покачал головой.

– Вероятность есть, но я сильно сомневаюсь. Тем двум туннелям уже почти по сотне лет стукнуло. А наш строят всего полвека, и он гораздо крепче, чем те два в день постройки. Думаю, он целехонький.

– Какого размера эти туннели? – спросил я.

– Больше семи метров в поперечнике.

Семь метров! Да в нем проедет пара автобусов и еще место останется. Надежный туннель под городом, только…

– А глубина, Боб?

Он прочертил в пыли линию носком ботинка, будто не решаясь ответить.

– Двести с лишним метров.

– Двести метров под землей! – воскликнул я. – Слушайте, это гениальная идея – вот так выбраться с Манхэттена, только из сорока человек не больше десятка сумеют одолеть семь кварталов за день. О том, чтобы дойти до Центрального парка, я вообще молчу, а еще нужно спуститься на две сотни метров!

– Все равно что пройти несколько кварталов…

– Речь о другом, – перебил я Боба, и он кивнул в знак того, что понимает меня. – Чтобы добраться до Центрального парка, придется покрыть приличное расстояние. Но ведь нужно еще зайти внутрь! – Я посмотрел на Даниэля. – Вы двое хотите уйти, я не сомневаюсь, но неужели вы серьезно надеетесь убедить остальных, после всего, что случилось с первыми смельчаками?

– Будет нелегко, Джесс, – согласился Даниэль. – Но все данные, которые нам удалось собрать за это время, в том числе и твой рассказ, говорят о том, что легкого выхода из города не существует. Люди передумают.

– Вариант беспроигрышный, – сказал Боб. – Мы будем под землей, глубоко под землей, в прочном надежном туннеле, а это значит, мы, совершенно ничем не рискуя, выберемся из города. Когда мы спустимся, я заблокирую вход, так что перед началом пути можно будет отдохнуть.

– Ты уверен, что внутри безопасно?

– Всего несколько человек знают, где находятся входы. Черт, я теперь, скорее всего, вообще единственный в мире в курсе, как найти люки доступа.

Я посмотрел на него. Лучи фонариков отражались от пола и освещали наши лица.

– А других точек доступа, где-нибудь поближе, нет?

– Есть две шахты на Десятой и на Тридцатой улице, но я проверил их три дня назад: к обеим не подступиться. Одна была в фундаменте, в другую можно было попасть через станцию метро: но и дом, и станция разрушены. А люки доступа к спускным клапанам выдержат бомбежку и закрываются похлеще любого банковского хранилища: они рассчитаны на то, чтобы не допустить террористов к городской системе водоснабжения. Так что все будет в порядке.

– Там повсюду Охотники, – произнес я, рассеянно глядя на чертеж в пыли. – Других вариантов нет?

Боб ответил:

– Будь у нас время на поиски, я бы, вероятно, нашел что-нибудь еще. Можно было бы попробовать другие туннели: под рекой Гарлем проходят коммунальные сети «Кон Эдисон» с подстанцией в Инвуде, но я не знаю деталей. То есть, при необходимости я бы поискал документы, чертежи…

– Чем меньше людям придется передвигаться по городу, тем лучше, – уверенно заключил Даниэль и добавил: – Чем раньше мы уйдем, тем лучше.

Снова заговорил Боб:

– Вот как мы поступим: я отправлюсь в Парк на разведку, проверю люк, вернусь, и мы уйдем все вместе.

Боб посмотрел на Даниэля и кивнул. Они уже обсудили этот вопрос, рассмотрели плюсы и минусы и приняли решение.

– Куда выводит этот туннель? Где мы подымемся на поверхность? – спросил я.

– Есть несколько вариантов. Во-первых, камера для обслуживания сливного клапана в парке Ван Кортланд в Бронксе…

– Это на севере? – перебил я.

– Да. Мы можем дойти до водохранилища Хиллвью в Йонкерсе, а если сильно захотеть, то и до Бруклина, но эта идея мне не слишком по душе.

– Решить нужно заранее, – сказал Даниэль.

– Пора отправляться на разведку. – Боб поднялся.

– Подожди! Ты что, идешь прямо сейчас? – поразился я.

– А к чему откладывать?

– Погода безумная!

– А то! Зато на улицу никто не сунется.

– И ты собираешься дойти пешком до водохранилища в Центральном парке?

– Да.

– Там тысячи зараженных!

– Я осторожно, – сказал Боб, похлопал меня по спине и взбежал по лестнице. Я повернулся к Даниэлю.

– Он вернется к утру, – сказал тот. – Дойдет до водохранилища, все разведает, переночует и вернется.

– И вы уйдете?

– Если Боб скажет, что туннель свободен.

– Всей группой?

Даниэль поправил сползший на глаза бинт.

– Хорошо бы. Но если не получится, уйдем с теми, кто захочет.

В горле собрался комок. Мне предстояло сыграть важную роль в убеждении остальных, а значит, придется задержаться до вечера. Фелисити с Рейчел будут волноваться, но выбора у меня нет: нельзя упускать такой шанс. Может, пока мы с Бобом и Даниэлем в городе, Пейдж переговорит с отцом, может, он хотя бы попробует взвесить аргументы «за» и «против» и придет к выводу, что уходить группой – единственно верное решение.

– Если туннель свободен, мне нужно будет оставить Челси Пирс пораньше, забрать девчонок из зоопарка. А с вами встретимся на месте.

– Именно, – согласился Даниэль. Мы пошли наверх. Он приблизился к ногам распятого Иисуса – фигура Христа была крупнее человеческой – склонил голову, закрыл глаза и стал молиться.

– В одном из выступлений мэр Нью-Йорка сказал, что старая система водоснабжения – ахиллесова пята нашего города; если что-нибудь случится хоть с одной ее частью, город окажется на коленях, – говорил Даниэль, и эхо множило его слова в пустом помещении. – Он говорил о возможном апокалипсисе. Мы оказались в гораздо худшей ситуации, Господи, поэтому я прошу Тебя: помоги нам выбраться из нее.

11

– Давай подъедем к тротуару, – попросил Даниэль.

Я сбросил скорость и припарковался, но мотор глушить не стал. Видимость стремилась к нулевой, хотя было только начало одиннадцатого. Небо затянуло черно-сизыми тучами, а снег валил такой стеной, что свет фар не пробивал ее, а отражался и освещал наши лица. Утешало лишь то, что в кабине тепло.

– Как там Боб?

– С ним все будет хорошо, – сказал Даниэль. – Тут носки собственных ботинок не разглядеть, так что и его никто не заметит.

Я улыбнулся. Конечно, с ним все будет хорошо: даже я вон сколько времени продержался один, а ведь он меня почти вдвое больше.

– Откуда Боб столько знает про коммуникации?

– Он работал на Департамент по защите окружающей среды. Говорит, как-то провел под землей три месяца, вместе с водолазами: так и жил, не выходя на поверхность, занимался ремонтом старых туннелей. Даже представить сложно! Жить в маленьком домике под самым городом, спрятанным под землей на такой же глубине, на какую высоту Крайслеровский небоскреб поднимается в небо. Веришь?

– Я теперь всему верю. И удивить меня после всего очень сложно.

– Верно. Боб говорит, там очень жарко, не то что на поверхности. Если на улице мороз, то под землей не меньше двадцати градусов тепла, мелкий туман и пары.

– Да уж, после нынешней погодки мы там окажемся как в тропиках на курорте.

– Смотри-ка! – Даниэль махнул рукой через улицу. Сквозь густую пелену снега я различил на той стороне отель и несколько магазинов. – Раз уж мы все равно тут застряли, давай глянем: вдруг найдем что-нибудь полезное.

– Без проблем. – Я заглушил двигатель, сунул ключи в карман, и мы побежали через дорогу. Ледяной ветер сек по лицу и шее; за пару мгновений я промерз до костей.

– Еле-еле, – выдохнул я, протискиваясь через приоткрытые в холл отеля двери, которые, по-видимому заело. Даниэль шел вторым, но, как мне показалось, попал внутрь без особых проблем.

– Бобу путь сюда закрыт, это точно, – сказал я, и Даниэль засмеялся.

Мы осветили помещение фонариками: в отличие от большинства других отелей и магазинов, разворованных и полуразрушенных, этот выглядел совершенно нетронутым. Одна из дверей вела в небольшой отельный магазинчик, торговавший всем понемногу. Я выбрал новые часы – в моих треснуло стекло циферблата. Даниэль взял себе еще одну куртку. Мы сняли с полки две сумки на колесиках, чтобы собирать в них то, что покажется нам нужным.

– Поищем кухню, – предложил Даниэль. Мы пересекли вестибюль, открыли несколько дверей, за которыми оказались офисы и туалет, и, наконец, оказались в огромном банкетном зале, полностью выгоревшем изнутри. Луч фонаря не доставал до стен, высвечивая только обугленный пол и остатки мебели.

– Шикарный интерьерчик…

Сгоревший ковер трещал при каждом шаге так, будто мы ступали по засыпанной толстым слоем сухих листьев дорожке в осеннем парке.

– Вон дверь, – сказал Даниэль, и мы направились к паре блестящих в луче фонарика медных ручек в углу темного помещения. За нами подымались и оставались висеть в воздухе облака густой пыли, похожие на клубы сизого дыма.

Двустворчатая дверь скрипнула, и мы увидели сияющую начищенной нержавейкой кухню, которой совершенно не коснулся пожар.

– Много брать не будем: только то, что легко унести.

– Ура! – завопил я. Продуктов в кладовке оказалось просто море. Я вспомнил квартиру в Рокфеллеровском небоскребе, набитую запасами так, что хватило бы на несколько лет. – Да этой едой полсотни человек будет питаться несколько лет!

– А то и дольше, – согласился Даниэль. Он ушел в дальний конец кухни, и голос его звучал глухо.

Внезапно я осознал смысл собственных слов. Нужно готовиться к уходу – в Челси Пирс нам остаются считанные часы, а мы по-прежнему думаем в категориях недель и месяцев. Я добавил:

– Будем надеяться, они нам не пригодятся.

Я стал грузить в сумки коробки с шоколадом, печенье, банки с вареньем и разные консервы. Помня о том, что дверь заклинило и выход из вестибюля на улицу очень узкий, я не набивал сумки доверху – только до половины; затем поволок их по кафельному полу к Даниэлю. Тот как раз положил на язык две болеутоляющих таблетки и запил водой из бутылки.

– Как вы себя чувствуете?

Он кивнул в знак того, что все в порядке. Вдруг мы оба дернулись от резкого звука.

В банкетном зале кто-то был.

Я бросился через кухню, притормозил возле двери и, хотя старался не шуметь, ударился плечом о висевший на стене огнетушитель. Чтобы немного приглушить свет фонарика, закрыл ладонью стекло.

Приложив ухо к щели между дверными створками, я слушал: из зала снова донесся шорох. Я полез в карман за пистолетом. Черт! Оружие осталось в рюкзаке, а рюкзак – в машине.

Больше не доносилось ни единого звука. Может, там просто что-то упало само по себе? Я оглянулся на Даниэля: он не шевелился, настороженно прислушиваясь.

Я снова повернулся к дверям: из щели на меня смотрели безумные глаза.

Раздался утробный рык.

Я отпрянул назад. В этот же миг двери распахнулись и в дверном проеме возникли из темноты Охотники. Трое. Ударом ноги я захлопнул одну створку: с глухим стуком она сбила первого Охотника с ног.

Проповедник бросился на двери и оттеснил нападавших обратно в банкетный зал. Поднявшись на ноги, я навалился на вторую створку, но мы не сумели сдержать Охотников: они ломились с такой силой, что после короткой борьбы мы с Даниэлем оказались на скользком кафеле.

Луч упавшего фонаря выхватил из темноты искаженное безумием лицо…

Даниэль на четвереньках пытался держать двери, по которым молотили Охотники.

– Сейчас! – заорал я и сорвал со стены огнетушитель, выдернул чеку и, прижав свободным плечом вторую створку, выпалил: – На счет три отпускаем двери, я заливаю их, и мы прорываемся к машине.

– Понял!

– Один!

– Два!

Резким рывком двери распахнулись. Даниэль оказался прижат створкой к стене, а я упал на спину и выронил огнетушитель.

Охотники ворвались в кухню. Худые, напряженные как пружина, гибкие. Беспощадные хищники, не оставляющие жертвам ни единого шанса. Все втрое остановились, глядя на мои…

Бах!

Неожиданный удар створки, за которой оказался Даниэль, отвлек их всего на мгновение, но я успел схватить огнетушитель, направил на них сопло – белая пена покрыла лица Охотников.

– Даниэль! Вперед!

Мы выскочили в банкетный зал. Без фонариков здесь было совершенно темно, только вдалеке маячило светлое пятно выхода на улицу. Мы бок-о-бок бежали к нему. Пепла на полу было по щиколотку. Охотники не отставали. Я по-прежнему держал в руках тяжелый огнетушитель в руках, но бросать его пока не хотел.

– Осторожно! – заорал Даниэль.

В мутном луче света возник еще один Охотник: как раз на пути к выходу. Я оказался перед ним первым и с силой приложил огнетушителем по голове. Звонкий удар – и несчастный рухнул на пол.

– Догоняй!

Даниэль был на пару шагов впереди. Я поскользнулся на толстом слое пепла и упал. Подымаясь, увидел, как мой товарищ миновал холл и через узкую щель протиснулся на улицу. Выставив вперед огнетушитель, боком сунулся в приоткрытые двери и…

– Я застрял! – выкрикнул я. Стало очень страшно. Как я ни пытался, грудная клетка не проходила в щель. Я начал задыхаться. – Они близко!

Два Охотника, которых я залил пеной, преодолели почти весь зал. А я так и торчал в дверях: наполовину внутри, наполовину снаружи. Я извивался, рвался, но продвигался слишком медленно…

– Тащи меня! Тащи! – заорал я Даниэлю, вцепившемуся мне в рукав, а сам что есть мочи пнул первого Охотника ногой в живот. Второй тут же налетел на меня и…вытолкнул наружу.

Даниэль выпустил по Охотникам остатки пены из огнетушителя и помог мне подняться. Мы рванули через дорогу: бежать пришлось наугад, потому что сквозь снежную завесу машину было не рассмотреть. Я несся вслепую, стараясь не потерять Даниэля.

Ноги уехали вперед. Падая, я ударился головой обо что-то твердое, и мир улица окрасилась красно-сине-черным цветом.

12

Меня разбудили похлопывания по руке. Вокруг было темно, и я не сразу понял, что это из-за упавшего на лицо капюшона. Затем капюшон подняли, и я часто-часто заморгал от хлынувшего в глаза света. Склонившееся надо мной лицо я узнал не сразу: на меня смотрел Том.

Даниэлю удалось втащить меня в машину и кое-как дорулить до Челси Пирс. Все это время я полусидел-полулежал на пассажирском сидении, а голова безвольно болталась из стороны в сторону, будто шея не хотела ее больше держать.

– Давайте, берите его за ноги. Понесем наверх, – сказал Том.

На руках меня выгрузили из кабины и занесли в спорткомплекс. Не помню, говорил я что-то или нет.

Меня опустили на носилки. Комната бешено вращалась, а в глаза бил яркий солнечный свет. Мне даже показалось, что поездка завершилась и я, наконец-то оказался дома, в Австралии. Дома…

Но солнце оказалось всего лишь фонариком, которым Том светил мне прямо в глаза. Осматривал.

– Сотрясение, открытая травма головы, дай кетгут.

Я чувствовал, как иголка прокалывает кожу на лбу, но сил сопротивляться у меня не было. Боль не ощущалась, просто каждый прокол стягивал кожу: семь, восемь, девять… Укол над левым глазом. Руки в резиновых перчатках двигались очень быстро. Пахло кофе и мылом.

– Готово. Вымойте его и осмотрите на предмет других травм, – сказал Том.

С меня снимали одежду. Голову только чуть приподняли и тут же снова опустили на подушку. Я посмотрел, кто проделывает со мной эти манипуляции, и увидел женщину, которая вчера ухаживала за ранеными в лазарете. Она стащила с меня ботинки и носки, джинсы и футболку разрезала ножницами.

– П-придется носить ш-шлем.

– Тихо, не разговаривай. Все будет в порядке.

Заболела голова. Я перестал чувствовать лицо – замерзло, что ли? Я с силой хлопнул себя по щеке ладонью: руку пронзила боль. Санитарка сняла правую перчатку, а левую ей пришлось разрезать. Кисть распухла почти вдвое со вчерашнего дня: пальцы стали ярко-красными и так раздулись, что казалось, натянутая кожа вот-вот лопнет. Уже второй раз за последнюю неделю мне повстречался такой неестественно красный цвет в природе: первый раз у тропической птицы в зоопарке. Красный ибис, так она называется? Хорошо, Рейчел меня не видит.

Даниэль принес какао.

– Ему можно?

Женщина пожала плечами, а я кивнул.

Напиток оказался таким вкусным, таким теплым, только вот держать стакан было тяжело. Вокруг меня собралось несколько человек. Хотелось верить, что снять с меня подштанники санитарка не успела.

– Как себя чувствуешь? – спросил Даниэль.

– К-как я в-в-выгляжу?

– Точно с того света.

– Т-так и д-думал. – Ароматный дымок от какао согревал лицо. – Ч-что с-с-случилось?

– Ты поскольнулся, ударился головой и вырубился, – стал рассказывать Даниэль, присаживаясь на корточки и прикрывая мой обнаженный торс одеялом. – Так мело, что я тебя не сразу нашел. Пришлось засунуть тебя в кузов, потому что зараженные были слишком близко.

Теперь понятно, почему у меня так замерзло лицо и сам я весь в снегу. Лишь бы не порезали спасательскую куртку: я привык к ней, она мой старый верный друг.

– Спасибо, – проговорил я. Даниэль придерживал стакан, а я пил теплое, сладкое какао, потихоньку отогреваясь и переставая стучать зубами.

Народу в лазарете почти не было. Санитарка закончила осматривать меня. Губы у нее двигались – она что-то говорила. А у меня в голове играла старенькая песня Майкла Джексона, в которой поется, что мир еще не поздно исцелить. Интересно, как управлять этим воображаемым проигрывателем? Я бы включил что-нибудь не такое старое и тоскливое.

Даниэль с санитаркой отвели меня в душевую. В маленьком зеркале я увидел свое отражение: черное лицо, черная шея, черные волосы – я весь оказался покрыт толстым слоем пепла, сажи и грязи. Перемазался в выгоревшем отеле? На черном фоне блестели белки глаз и зубы.

Меня завернули в теплое влажное полотенце, от которого подымался к потолку пар. Санитарка усадила меня на пластиковый стул, а Даниэль приподнял и опустил мои ноги в таз с теплой водой. Женщина осторожно умыла меня – на белый кафель ручейками стекала грязно-серая вода; затем она, макая губку в ведро с теплой водой, обмыла меня всего. Я понемногу прогревался, но как только она переставала водить губкой, снова начинал дрожать. Когда я был отмыт, меня подняли со стула, вытерли и отвели в лазарет, положили на кровать – на самую настоящую кровать, с пружинным матрасом, белой простыней – и укрыли несколькими одеялами. Под голову мне подсунули высокую подушку, так что я полулежал-полусидел, а Даниэль, точно добрый волшебник, в ту же секунду протянул мне еще один стакан горячего какао на сгущенке.

– Спасибо.

– Не за что.

Я слышал его, но очень плохо. Заболела голова в месте свежего шва: видно, мне все же сделали какое-то несильное обезболивающее и теперь оно переставало действовать.

Вернулся Том. Отец Пейдж. Пластический хирург. Санитарка что-то говорила ему. Он встал на колени рядом с моей кроватью, взял меня за левое запястье и приподнял его с постели. Рука показалась мне чужой: я не чувствовал ее, она была просто куском мертвой плоти. Том с озабоченным видом подержал руку на весу, повертел, потыкал по ней пальцем. Без повязки глубокая, воспаленная, рваная рана на ладони имела довольно устрашающий вид.

Том опустил мою руку на постель и подошел к санитарке. Она подала ему штуку, при помощи которой лор-врачи осматривают уши: такой хитрый фонарик с лупой, похожий на обычную шариковую ручку.

– Это только мне слышна песня Майкла Дженсона? – спросил я, но никто не ответил. Том заглянул мне в уши и снова принялся тыкать пальцами по руке. Налил на нее какой-то вонючей жидкости и вколол прямо в ладонь несколько уколов.

– Даниэль, ну успокойте меня! Слышите музыку? – Я даже попробовал напеть ему, но Даниэль только покачал головой.

Появились Пейдж с Одри и стали рядом с проповедником. Я вспомнил лицо девушки, когда она выстрелила из моего пистолета. Какая же она клевая сейчас: брючки в обтяжку, курточка с капюшоном. Она скинула капюшон: покрасила волосы – теперь они стали гораздо темнее, почти черными – а губы такие ярко-красные. Клевая, чертовски клевая…

Я подтянул вверх колени, чтобы поправить одеяло, и посмотрел на Тома: он как раз вытаскивал у меня из ладони какую-то изогнутую железячку размером чуть не с палочку от мороженого.

– Уй!

Хирург посмотрел на меня так, будто сильно удивился, что я почувствовал боль, и вернулся к ране.

– Сделаю тебе противостолбнячную сыворотку.

Подошла санитарка с таблетками на ладони и стаканом воды. Том снова уколол меня.

– Это обезболивающие и противовоспалительные. Еще сделаем инъекцию пенициллина на всякий случай. От лекарств будет хотеться спать, – объяснял Том.

Я проглотил таблетки. Он за это время набрал очередной шприц.

– Что? Еще укол?

Вместо ответа он протер мне ляжку ватным тампоном и всадил иглу.

– Хоть бы разрешения спросили.

В моем положении было даже что-то забавное, будто все это происходило не со мной. Если бы еще поменьше болело, я бы вообще не возражал. Только никто почему-то не смеялся. Одри стояла чуть позади Пейдж и держала ее за плечи. У обеих лица были взволнованные, но у Пейдж – особенно. Ей, кстати, очень шло.

– Пейдж, нужно присмотреть за Джессом, – сказал ей Том.

– Конечно!

Она подошла и села на пол рядом с матрасом, на котором я лежал: справа, подальше от моей страшной воспаленной руки. Я показал Даниэлю поднятый вверх большой палец: мол, доволен, как слон. Он улыбнулся из-под бинтов.

– Ребята, – обратился я к хирургу и проповеднику, все еще стоявшим возле кровати: на меня нашла какая-то странная веселость, появилась уверенность в своих силах, – вы еще сердитесь друг на друга?

Том быстро посмотрел на Пейдж и сразу же на Одри, получив в ответ такой взгляд, что сразу стало ясно, какую власть над ним имеет жена. Он повернулся к Даниэлю и протянул ему руку. Но тот не ответил на рукопожатие. Вместо этого он подался вперед и обнял Тома – быстро, всего на мгновение.

– Извини, – сказал Том, – Я не хотел…

– Я знаю.

Наступило шаткое, далеко не полное, примирение, но и такой шаг значил для них много. Том метнул в мою сторону быстрый взгляд, мне показалось, не лишенный упрека, собрал инструменты и быстро вышел. Даниэль тоже посмотрел на меня: глаза под бинтами распухли до неузнаваемости, но улыбка разбитых губ говорила сама за себя. Он ушел, и Одри покинула нас почти следом за ним.

Меня потянуло на сон. Стало тепло, казалось, что во всем мире нет ни единой проблемы, которая меня касается. Пейдж гладила меня по лицу, и я забыл про покалеченную руку. Глаза закрылись сами собой, и я поддался сну на несколько секунд – так мне казалось. Проснувшись, я не сразу сообразил, где я: мне всегда нравилось такое пробуждение, ведь можно оказаться где угодно. Пейдж стояла на коленях возле кровати и, приблизив лицо, смотрела мне в глаза. Затем поцеловала меня. Какое знакомое ощущение.

– Ты пахла клубникой, я помню, – сказал я, и снова навалилась усталость – липкая, непреодолимая. Лекарства делали свое дело. В голове творилось что попало. – Прости, что я оставил тебя…

– Джесс, – позвала меня девушка, взяв за руку. Бороться со сном не было сил.

– Анна, прости. Я не хотел. Я должен был остаться там, с тобой, навсегда.

– Джесс, это я, – она снова нагнулась и приблизила свое лицо к моему. – Ты не бросал меня.

Я улыбнулся, не открывая глаз.

– И не брошу. Больше никогда не брошу друзей…

13

Я уснул в лазарете. Думаю, поцелуй был не совсем настоящим. Пейдж не особо обратила на него внимание. Когда я проснулся, она сидела рядом; судя по моим новым часам, прошло около четырех часов. Цифреблат и стрелки мягко светились в темноте под одеялом. Пейдж читала книжку.

– Привет.

– Привет, – ответила она, откладывая книгу и вставая, чтобы помочь мне приподняться на постели. – Как ты себя чувствуешь?

– Как у меня вид?

– Очень даже ничего.

– Ладно, – ответил я, заливаясь краской. – А самочувствие дерьмовое.

– Чем тебе помочь?

– Достанешь билет первого класса до Австралии?

– Хм, а еще чем?

– Попить горячего.

Пейдж кивнула и вышла.

Другие пациенты спали, а может, просто казались спящими. Я не знал, насколько серьезно они ранены, но у одного была нога в гипсе. Пришла медсестра, помогла мне переодеться в чистые вещи. Наверное, их подобрала Пейдж, пока я спал: черные джинсы, черная футболка, носки и подштанники такого же цвета, кожаная куртка на молнии и ботинки – тоже черные. Одежда была вся новая, с этикетками: подарок от города, который ничего не жалел для тех, кто остался жив.

Пейдж принесла горячий чай; медсестра осмотрела мою раненую ладонь и измерила температуру. Рука болела чуть меньше, но все равно напоминала распухший кусок мяса. Носить перчатки, пока рана не заживет, Том запретил, хотя мог бы и не напоминать: натянуть перчатку на ставшую вдвое больше обычного кисть все равно не получится. Я проглотил очередную порцию таблеток. Оставаться в лазарете больше не было смысла.

– Пойдем ко всем? – предложила Пейдж.

– Давай, – согласился я. Когда мы шли по коридору, я сказал: – Извини, что сбежал утром: в смысле, не попрощавшись.

– Ничего. Я так и подумала, что ты ушел с ребятами, и обрадовалась: отцу нужно было остаться одному на какое-то время. Где вы были?

– Хотели проверить кое-что насчет выхода из города. А потом началась буря. Боб еще не вернулся…

– Да, я знаю, – сказала она, взяв меня за здоровую руку. – С ним все будет хорошо.

Я кивнул.

– Тебе идет такой цвет.

– Спасибо. Мне показалось, ты предпочитаешь брюнеток.

Разве? Я и сам этого не знал. Поэтому просто пожал плечами.

В маленькой часовне Даниэль вел молитву. Одри сидела в первом ряду. Глаза у нее были закрыты, а губы двигались – она говорила с Богом. Даниэль произнес: «Ибо Господь – судия наш». Паства закивала и заулыбалась в знак того, что все поняли слова проповедника, а вот мне ничего не было ясно. Я понимал только, как и за что они любят Даниэля: уже одно его присутствие успокаивало. И хотя даже я рядом с ним чувствовал себя увереннее, по-настоящему я полагался только на свои силы, никогда не перекладывая груз ответственности за свои поступки на других, каким бы тяжелым он ни был.

В столовой перед Томом тоже собралась группа людей. Сразу же стало ясно, что два лагеря никуда не исчезли: одни по-прежнему следовали за проповедником, другие по-прежнему прислушивались к мнению хирурга. Хотелось верить, что скоро это разделение исчезнет.

Пейдж взяла меня за руку и повела на террасу: даже крыша не защищала от снега с ветром, пурга и не думала успокаиваться.

– Снежный конец света какой-то, – сказал я, думая о Бобе: спрятался он где-нибудь или все еще на улице?

На террасе собрались подростки: на пластиковых креслах, завернувшись в одеяла и с чипсами-крекерами на коленях, они, как в кино, наблюдали за разбушевавшейся природой, за засыпанной снегом пустой дорогой. Они ни капли не напоминали моих друзей: Анну, Мини и Дейва; Рейчел и Фелисити, оставшихся в зоопарке. Мне они показались странными, вернее, немного помешанными: когда мы появились, они как раз сошлись на том, что наступает Судный День.

– Зараженные – исчадия Ада. Это кара Божия.

И такие слова произносил четырнадцатилетний пацан! Наверное, причина состояла в том, что они отсиживались здесь безо всяких проблем, понятия не имея, как обстоят дела за стенами их «крепости». Кто знает, что бы мне взбрело в голову, останься я в Рокфеллеровском небоскребе? Да и лет им было меньше, чем мне. В четырнадцать я считал, что знаю ответы на все вопросы, а сейчас от былой уверенности не осталось и половины. Ого! А что же со мной будет в двадцать лет? А в тридцать?

– Причем тут исчадия ада? – вмешалась Пейдж. – Им просто не повезло. До болезни они были нашими соседями, родственниками, друзьями…

– Мы же видели, как они убивают!

– Многим из тех, кто сейчас с нами, тоже пришлось убивать, но мы же бросаем в их адрес подобные обвинения, – сказал Даниэль, подходя к нам. Интересно, он думал обо мне, произнося эти слова?

Проповедник успел разбинтовать голову: лицо оказалось в лучшем состоянии, чем я ожидал. Под глазами синяки, губа разбита, на щеке почти черный кровоподтек, ну и вата в сломанном носу. Безусловно, видок у Даниэля был тот еще, но за последние пару недель мне попадались гораздо более искалеченные люди. Я смотрел на него и с ужасом думал, чем все могло кончиться.

Даниэль взял кресло, подтащил к подросткам, сел и заговорил:

– Никому не дано в полной мере постичь природу Человека, равно как сострадания, любви и ненависти, перед которыми мы не в силах устоять. Не нужно спешить, друзья мои, пусть все идет своим чередом, живите как дулжно, относитесь к тем, кому повезло меньше, как к вашим братьям и сестрам, ведь таковыми они и являются. Все мы – одна семья в эти нелегкие времена.

Мы с Пейдж гуляли по комплексу. Забрели на самый настоящий урок, где были и взрослые, и дети. Учитель что-то оживленно писал и чертил на доске. Несколько ребят тихонько сидели в уголке с листками и ручками – похоже, для них урок закончился, зато группа взрослых и пара детей о чем-то яростно спорили с учителем, задавая вопросы, выкрикивая, а тот с готовностью слушал их и давал ответы.

– Он вчера пришел, – шепнула мне Пейдж.

Я стоял, прислонившись к дверному косяку.

– Так они не зомби? – спросил кто-то.

– Думаю, нет. Во-первых, у зомби не растет борода, – ответил учитель и выжидающе замолчал. Затем хохотнул, и все тоже рассмеялись. Он определенно нравился мне. – Зомби не существуют на самом деле, ну, или они почти все вымерли, – продолжил он, и снова в классе раздался смех. – А если серьезно, то я не знаю, что произошло с этими людьми. Конечно, у меня есть версии и кое-какие мысли, но нет доказательств. Поэтому давайте говорить о том, что мы знаем наверняка.

– Это вирус Шатни.

Учитель рассмеялся.

– Меньше смотри телевизор, мальчик. Еще варианты?

– Это была атака с использованием биологического и обычного оружия.

– Верно, это была атака.

– А кто напал?

– Мы не знаем…

– Уверен, это…

– Уверенности быть не может. У каждого есть мнения и предположения. Поэтому давайте говорить о том, что известно наверняка. Было совершено нападение с использованием неизвестного нам биологического оружия, которое привело к заражению. Вирус распространялся воздушным путем и выделялся в течение первых десяти, максимум пятнадцати минут одновременного удара по всему городу. Что еще нам известно?

– Маленькие дети и слабые взрослые сразу погибли, – сказал кто-то.

Учитель кивнул, опустив взгляд: мне показалось, что он сам стал свидетелем чего-то подобного.

– Он не передается от человека к человеку, им нельзя…

– Откуда нам об этом знать? – перебил учитель. «Класс» внимал каждому его слову, надеясь получить ответы на все вопросы. – Откуда нам знать, как он передается?

Все молчали. Даже я не был уверен, ведь убедиться своими глазами в том, что нельзя заразиться от Охотника, мне пока не довелось.

– Я уверен лишь в одном: будущее зависит только от нас, – сказал учитель. – И мы, собравшиеся здесь, и другие уцелевшие люди должны думать о поколениях, которые придут нам на смену, поэтому наша обязанность – сделать мир для наших детей и детей наших детей лучше. Как можно лучше.

– Он прав, – сказал я, и все, как один, повернулись ко мне. – Все зависит от нас: если мы решим сделать мир лучше, он станет лучше. Но не здесь: здесь с каждым днем становится всё хуже: мы это видели. Вот что знаю наверняка я: можно ли сейчас заразиться? Да! До сих пор ли самые страшные зараженные нападают и убивают ради теплой человеческой крови? Да! Опасны ли зараженные, не пьющие кровь? Нет! Я много раз встречался с ними лицом к лицу. У них нет выхода, они обречены – и это страшно. Но мы не в силах помочь. Я не собираюсь лгать. Скоро вернется Боб, и если он принесет хорошие новости, я первым уйду отсюда, потому что хочу обнять отца. Хочу домой.

14

– Мне понравилось, как ты говорил с ними, – сказала Пейдж.

Мы вдвоем сидели в каком-то офисе на ковре, прислонившись к стене. До ужина оставалось не меньше часа, поэтому мы взяли перекусить пачку M&Ms.

– Все это правда до последнего слова.

Пейдж кивнула.

– Если Боб вернется с хорошими новостями, они сразу же уйдут.

– Твой отец против.

– Даниэль и его сторонники вовсю «обрабатывают» папу и еще нескольких скептиков, – Пейдж замолчала, будто взвешивая, стоит говорить или лучше промолчать: – Отец хочет устроить голосование за и против ухода.

– Когда?

– Чем раньше, тем лучше. Может, за ужином…

Она крутила в пальцах красную эмэмденсину. Ее рука касалась моей.

– Какое голосование ему нужно? Просто большинством?

– Не знаю. Думаю, он хочет найти решение, которое устроит всех.

– Или прикрыть задницу на случай того, что все уйдут и в дороге что-нибудь случится. Прости, не хотел тебя обидеть.

– Он всего лишь хочет, чтобы мы держались вместе.

– Мудро. Держаться вместе – лучшее решение.

– Ты хочешь сказать, что нужно держаться вместе и уходить всем вместе?

– Я не все тебе рассказал…

Мне было сложно смотреть ей в глаза в этот момент. Пейдж напряженно спросила:

– Что? Что еще, Джесс?

И я без утайки поделился с ней тем, как встретил военных на грузовиках.

– Один из них сказал, что можно выйти из города в северном направлении.

Она кивнула. Все об этом знали: ведь здесь был Калеб и говорил о дороге на север. Пейдж пристально смотрела на меня.

– Калеб был моим хорошим другом.

Девушка недоуменно тряхнула головой.

– Был?

Я сделал глубокий выдох, стараясь взбодриться: лекарства еще действовали, но меньше всего мне сейчас хотелось ложного спокойствия.

– В грузовике они перевозили несработавшую ракету – осталась после атаки. – Я посмотрел на пачку M&Ms между нами. – Мы с Калебом оказались рядом, было нападение с воздуха, и ракета взорвалась.

– Все…все погибли?

Я покачал головой. Пейдж поняла не сразу.

– Вирус, да?

– Калеб был слишком близко. Я убежал, мне пришлось. А он…

– Стал одним из них.

Молчаливый кивок.

– Он охотится на людей, да?

– Да.

Мне показалось, что Пейдж тошнит.

– И есть вероятность, что повторится в любой момент. Нам может попасться такая ракета, мы можем оказаться слишком близко…

– Не надо!

– Я просто говорю…

Пейдж произнесла, уставившись в пол:

– Ты знаешь, на тех троих, которые ушли, напали…

Черт! Я надеялся, что она не в курсе, но новости тут распространялись слишком быстро.

– Отец не хотел, чтобы они уходили.

– Они взрослые люди, понимали, что делают.

Пейдж колебалась.

– В тот день отец выходил в город за продуктами.

Я не знал, что ответить. Не знал, что подумать. Зачем она это сказала? Думает, что ее отец убил их? Зачем? Чтобы доказать свою правоту? Удержать остальных? Я молчал, ждал, что она еще скажет, но девушка не произнесла ни слова.

– Ты знала и ничего мне не сказала?

Пейдж кивнула. Кивнула, не глядя на меня.

– Меня не нужно убеждать: я готова уйти. – Пейдж сидела, обхватив колени руками и уперев в них подбородок. – А если Боб вернется и расскажет такое, что людям покажется безопаснее остаться, чем уходить? Как тогда быть? Ведь станет еще хуже.

– Зато твой отец порадуется.

– Джесс, а может, ты с ним поговоришь?

– При чем тут я?

– Он бы послушал тебя.

– Почему ты так решила?

– Потому что именно ты вмешался в драку. Именно ты был в городе, видел тех людей на грузовиках, разговаривал с ними.

Она смотрела на меня, а я на нее.

– Расскажи отцу о военных. Расскажи, пока не слишком поздно. Вчера вечером он чуть не убил Даниэля. Скоро мы начнем бросаться друг на друга. Это как снежный шар: атака, зараженные, ужасная погода, другие выжившие, теперь вот ненависть… Ну пожалуйста.

– Ладно, – согласился я. – Ладно.

Столовая гудела. За ужином царило возбужденное ожидание. Люди говорили в полный голос, спорили: кто-то выдвигал очередное предположение, оно вызывало бурную реакцию, передавалось от стола к столу, потом напряжение спадало, всё, казалось, утихомиривалось, но уже через пару мгновений кто-то вновь подливал масла в огонь. Столовая была совсем не похожа на то уютное, спокойное место, где я совсем недавно так сытно и вкусно обедал: теперь все стало по-другому.

Многие хотели уйти: готовых рискнуть набиралось около двадцати пяти человек. Даниэль, видимо, решил, что очень скоро ему удастся склонить большинство на свою сторону, поэтому с его подачи люди стали укладывать вещи и припасы на тележки. С какими бы новостями ни вернулся Боб, они все равно не останутся здесь: рано или поздно, завтра или послезавтра уйдут. Они видели и слышали более чем достаточно.

Когда пожилая леди, раздававшая сок, проходила мимо нашего столика, я услышал обрывок ее фразы: «…туда, где теплее, где спокойнее, где лучше – да где угодно будет лучше, чем здесь».

Вот об этом они и драли горло, эти три вещи волновали их больше всего, только вот насколько обитатели Челси Пирс понимали, что права на ошибку у них нет, что речь на самом деле идет о жизни и смерти, что риск очень велик?

– Я по горло сыт этим городом! – заверещал какой-то парень. Я узнал его: именно он заведовал местным «арсеналом». – Он мне давно в печенках сидит! Теперь все просто, разве нет? Все зависит от нас. Наша задача – выйти и взять то, что принадлежит нам. А кто может помешать? Теперь те, другие – низшие существа, мусор, второй сорт, меньшинство. Да попадись они мне…

Я не решился сказать ему, что мы, а вовсе не они, оказались в меньшинстве. Хотелось верить, что сторонников у этого нервного типа не найдется. Ведь снаружи не выжить, если идти на поводу у гнева и мести: главное, быть настороже и в любую минуту ожидать нападения.

– К черту! К черту этот город со всеми потрохами! – орал он. Ну что ж, по крайней мере он набрался смелости, чтобы высказать главное: – Нужно убираться отсюда!

Мы с Пейдж сходили за добавкой: уж очень все было вкусно. Закончив с ужином, пошли к столу, за которым сидел Том.

– Он не станет меня слушать, – говорил ей я. – Он терпеть меня не может.

– Да, он тебя не знает, но обязательно выслушает. Он всегда готов выслушать.

А по-моему, Том знал про меня ровно столько, сколько ему было нужно. По крайней мере, он был в курсе, что мне нравится его дочь, а уже одного этого хватало, чтобы не общаться со мной. Но пока я так размышлял, Пейдж успела подтащить меня за руку к самому столу. Отступать было поздно.

Кроме отца Пейдж за столом сидели почти все взрослые. Увидев меня, Том выжидающе замолчал.

– Том, могу я кое-что сказать? Для всех.

На людях, когда за ним наблюдало столько народу, он вел себя великодушно, а может, хотел восстановить репутацию после драки.

– Тебе не обязательно было спрашивать…

Стараясь следить за выражением глаз присутствующих, я заговорил:

– Несколько дней назад я встретил группу людей в форме. – По-моему, Том разозлился, что я не дождался полного ответа на свой риторический вопрос. – Они выглядели, как американские военные. У них было два вездеходных грузовика, автоматы, они пешком обыскивали город. Через два дня я снова с ними столкнулся. Они направлялись на север, а в кузове одного из грузовиков везли несработавшую во время атаки ракету. – Тридцать взрослых, как один, смотрели на меня, внимая каждому слову. – Их главный сказал мне, что если уходить, то ни в коем случае не на юг и не на запад. Сказал, что идти туда, где теплее, нельзя.

– Почему? – перебил Том.

– Потому что там действие вируса сильнее. Он сказал, что чем теплее климат, тем хуже зараженные.

Том тряхнул головой. Люди зашептались.

– Это все? – спросил хирург.

– Он сказал держать курс на север, туда, где холоднее.

– Это не новость. Мы уже слышали об этом, Джесс. Не стоит спешить, нужно переждать.

И Том снова начал выдвигать доводы в пользу того, что уходить из Челси Пирс рано. Он хотел остаться. Возможно, хотел помочь тем, кто придет: за столом я увидел как минимум три новых лица. Эти люди явно чувствовали себя хорошо в новой компании, успели привыкнуть и освоиться. Зачем что-то менять, если можно сидеть, где сидишь. Здесь все налажено: крыша над головой, надежные стены, вдоволь еды, тепло.

– Знаю, что не я первый говорю об этом. – Том не слушал, мои слова потонули на фоне его раскатистого баса. – Только что, если вы ошибаетесь? Что, если нельзя пережидать? Если каждая минута промедления грозит смертью?

– Мы выслушали тебя, спасибо. Теперь мы сами решим.

– Я должен сказать вам еще кое о чем.

– Должен?

– Я обещал вашей дочери.

Том посмотрел мимо меня на Пейдж.

– Папа, выслушай его, пожалуйста.

– Мне не важно, будете вы меня слушать или нет, – сказал я. Я стоял рядом с Томом, во главе стола, поэтому все присутствующие все равно услышали бы каждое мое слово. На противоположном конце стола сидел Даниэль, и его сторонники очень внимательно смотрели на меня.

– Вы все вольны делать, что угодно, и самостоятельно решать собственную судьбу. Но я хочу, чтобы вы знали то, что знаю я: это поможет вам принять верное решение.

Большинство взрослых закивало в знак согласия.

– Как и вы, я в городе с первого дня атаки. Как и вы, я прошел через ад. А еще, я встретил военных. И один из них советовал мне уходить на север, если получится. Он сказал, что здесь станет хуже. Он оказался прав: здесь действительно стало хуже.

За столом пронесся одобрительный гул.

– Спасибо, а теперь… – вмешался Том.

– Это не все…

Том снова перебил меня:

– Спасибо, мальчик. Молодец.

– Дай ему сказать, – донесся голос Даниэля, и все взгляды снова обратились на меня, и, конечно, Том это прекрасно видел.

– Что еще, Джесс? – спросил он.

– Военные нашли на Манхэттене ракету, и когда вывозили ее, их атаковал американский беспилотный самолет, – быстро заговорил я. Гул смолк: меня слушали, ждали продолжения. – Американский беспилотный самолет, так называемый дрон, атаковал американских граждан на территории США. Он выстрелил в кузов грузовика, и ракета, которая там лежала, сработала. Произошел очень сильный взрыв.

Я взглянул на слушателей и с удивлением увидел, что абсолютно все они слушали так же внимательно, как Даниэль: боялись упустить любую мелочь.

– При взрыве выделился вирус.

Заерзали стулья. Наверное, кто-то испугался, поддался непроизвольному желанию отодвинуться от меня.

– Я знаю, мой друг Калеб рассказал вам, что в северном направлении можно уйти из города, что есть дорога. Мой друг Калеб. – Судя по лицам, почти все вспомнили его. – Той ночью Калеб был на улице со мной. Он оказался ближе к очагу взрыва.

– Боже мой! – вскрикнула пожилая женщина.

– Он… Он заразился. Он заразился, и из-за того, что был слишком близко, стал одним из тех, которые…которые нападают. – Старушка снова вскрикнула. Люди зашептались, послышались всхлипы. – Он ушел. Я не знаю, где он сейчас. – Я смотрел прямо Тому в глаза. – Если подвернется случай, он нападет на любого из вас и выпьет кровь. Он нападет на меня, если подвернется случай. – В столовой стало очень тихо. – Вот и все. Вот, что я видел. Далеко не в последнюю очередь из-за этого я хочу уйти. – Я внимательно посмотрел на сидящих, задерживая взгляд на каждом лице: теперь они знали правду. – Если есть хоть один шанс уйти отсюда, с этого острова, из этого города, я во что бы то ни стало, воспользуюсь им. Пусть это будет водный туннель, который разведал Боб, пусть это будет что-то другое, но я уйду. Уйду без вопросов и сомнений. Может, лучше не станет. Может, я погибну из-за этого, но по-другому нельзя. Что бы ни ждало меня впереди, я свой выбор сделал.

В наступившей тишине было слышно, как дышат люди. А мне казалось, что сам я не дышу, боюсь сделать даже вдох. Я знал, какие слова произнесу следующими – потому что уже говорил их Пейдж, говорил их всем, кто готов был слушать. Правда, от этого ничего не менялось, но мне все равно нравилось, что они как будто что-то значили для тех, кто слышал их впервые. И я сам получал право на надежду.

– Ваше решение зависит только от вас. Полагайтесь на зов сердца, на доводы разума, на смелость, на что угодно. А я просто хочу домой.

15

– Пойдем, – позвала Пейдж, – найдем спокойное место.

– После тебя, – согласился я и зашел за ней в бывший офис. Мы сели за стол, и Пейдж зажгла между нами свечу. В столовой все еще гудели разговоры, но слов было не разобрать.

– Как твоя голова?

– Отлично. Спасибо.

– А рука?

– Пока не отвалилась.

Пейдж засмеялась.

– Спасибо, что позаботилась о моих травмах.

– Мне не трудно. Спасибо, что поговорил с ними.

Пейдж предложила выпить водки с апельсиновым соком, но я остался верен кока-коле. Второй коктейль подействовал на девушку: она сменила позу, стала по-другому смотреть на меня, вытянула под столом ногу и коснулась моей.

– Если завтра выдвигаться, то я должен буду уйти вперед, забрать Фелисити и Рейчел…

– Ага…

Она положила подбородок на лодочку из переплетенных пальцев рук и сидела, глядя в темноту.

– Что-то не так?

– Ты говорил, что я должна оставаться с отцом и Одри?

– Да. Именно.

– Ты по-прежнему так считаешь, несмотря ни на что?

– Ты сама должна решить.

– Но ведь ты считаешь именно так?

Я прикусил губу. Пейдж пристально смотрела на меня, но я лишь пожал плечами.

– Да, я так считаю, – признался я. – Тем более, разве они не заставят тебя остаться?

– Они не могут меня заставить, – сказала она, допивая. – Я сама…

Я приложил палец ей к губам, и она будто забыла, о чем говорила.

– Подумаешь об этом завтра утром, а сейчас – забудь. Давай дождемся Боба, послушаем, что он скажет. Посмотрим, какое решение примет твой отец.

Глядя в пол, Пейдж проговорила:

– Если мы разделимся, я хочу быть с тобой, куда бы ты ни направился.

Такая вера в меня, в мои силы и возможности очень трогала, но совесть и здравый смысл говорили, что нужно переубедить Пейдж. Нельзя разделять ее с родителями. И что теперь делать? Уговаривать ее остаться? Через силу я сказал:

– Послушай, мне кажется, если твои родители не захотят уходить, тебе, наверное, будет лучше остаться с ними…

– Джесс, я хочу быть там, где ты.

Я проглотил комок в горле.

– Пейдж…

– Я пойду за тобой и говори, что хочешь. – Она пристально смотрела на меня.

– Ты сама пожалеешь, если оставишь их. Здесь тихо. Место надежно защищено. Я буду спокоен за тебя. Зараженные до тебя не доберутся.

– А здоровые – вполне.

Сложно было спорить с этим. Я вообще чувствовал себя по-дурацки, внушая ей, как здесь безопасно.

Но гораздо сильнее меня смущало другое. В школе я бы отдал правую руку, лишь бы какая-нибудь девчонка относилась ко мне так, как сейчас Пейдж, только вот ее привязанность оказалась тяжелым грузом. Безусловно, я убеждал себя, что все, что я делаю, я делаю не только ради себя, но и ради других: ради тех, кого мне удалось собрать вместе. Только не кривил ли я душой? Ведь в итоге я всегда уходил один. Да, так складывались обстоятельства, но и я сам так решал.

Если я возьму с собой Пейдж, моя миссия станет еще более ответственной. А вдруг итог окажется для нее не слишком радужным? Или для меня? Я могу пообещать привести ее «домой», но ведь не могу гарантировать, что «дома» лучше, чем здесь. Вот так-то: чем дальше, тем больше неожиданных мыслей приходит в голову.

– А еще, я устала от «надежности». Мы все устали от этой «надежности».

Я немного отклонился назад, так, чтобы правой рукой взять за подбородок и повернуть ее лицо ко мне. Она плакала.

– Пейдж, послушай… Я не хочу, чтобы ты… Ведь если ты бросишь родителей, ты бросишь свой дом. Ты можешь лишиться того, что больше никогда не приобретешь, понимаешь?

Я замолчал, надеясь, что она услышит меня, воспримет смысл моих слов.

– И? – решительно спросила она.

– Я не хочу, чтобы с тобой случилась беда. Я боюсь этого. Даже если мы уйдем все вместе, почти полсотни человек, нам придется бороться за жизнь.

– Я способна о себе позаботиться.

– Уверена? – Не хотелось обижать ее, но пусть лучше взглянет фактам в глаза. – Да попадись вам даже несколько человек с оружием, они могут убить вас или того хуже.

– Хуже?

– Ты знаешь, о чем я.

– Дурак.

– Пейдж, держись родителей, что бы они ни решили. Ведь они всегда будут с тобой, несмотря ни на что. Они никогда тебя не бросят тебя, понимаешь?

По глазам я видел, что она понимала, но в то же время не желала слушать. Я сам себе не верил, так что говорить о ней? Пейдж, похоже, приняла решение и не собиралась от него отступать. Она действительно желала сделать именно так, как говорила. Может, ее решение было одним из самых самоотверженных поступков на «новой земле»? Ведь она нашла силы отправиться на поиски нового дома. Плохо было только одно: эти силы она нашла во мне.

16

Ночью я, как и большинство остальных обитателей Челси Пирс, не спал. Помогал складывать вещи. Судя по всему, даже если путешествие затянется, с таким количеством припасов можно будет прожить две-три недели.

Приближался рассвет, а Боба все не было. Я начал беспокоиться. Когда же он вернется? До этого я ни разу не думал, что будет, если новый день не принесет никаких новостей. Если Боб не вернется.

Я лежал на своей раскладушке. На соседней – Пейдж. Изредка мы перешептывались. Уснуть не получалось, как мы ни старались, хотя Пейдж, мне кажется, иногда дремала. Через пару часов лежания и изучения теней на потолке я убедил себя, что Боб обязательно, непременно вернется именно этим утром. Он отлично знает город, не питает иллюзий по поводу Охотников, он всегда начеку. В отличие от многих, он может позаботиться о себе. Хотелось чувствовать такую же уверенность по поводу двух девушек, оставшихся в зоопарке, но с каждой секундой бодрствования я все больше переживал за них.

Но нельзя было поддаваться напрасным страхам. Проблемы нужно решать по мере их поступления. Появится Боб или нет, плохие вести принесет или хорошие, с первыми лучами солнца я отправлюсь в зоопарк.

Перед самым рассветом я вышел в столовую. От кастрюль с едой уже подымался пар, на террасе мерно гудел генератор. Я налил себе кофе и устроился на внешней закрытой террасе. За этим столиком, заваленным камерами, картами памяти, флешками и аккумуляторами, часто сидел Боб. Попивая горячий кофе, я разглядывал груду электроники: все карты памяти были подписаны. Порывшись, я нашел одну, помеченную словом «АТАКА».

Я вставил чип в маленькую камеру, найденную тут же на столе, но она заработала не сразу: пришлось перебрать несколько аккумуляторов, прежде чем включилась запись.

Темноту на экранчике прорезала огненная вспышка. Где он снимал? Что за помещение? Церковь? Слышались крики и вой сирен. Взволнованным голосом Боб комментировал:

«Атака началась десять минут назад. Я находился в исповедальне собора Святого Патрика в Мидтауне».

Камера крупным планом взяла дыру в куполе, затем наехала на пол и некоторое время фокусировалась. На заднем плане выли сирены.

«Сверху упала ракета!»

У меня внутри все сжалось. Где-то рядом с Бобом раздался душераздирающий крик, камера задрожала, он, видимо, поворачивался посмотреть, что происходит.

«Ракета целая. Я… я собираюсь подойти и осмотреть её. Проверить маркировку…»

В кадре появилась рука Боба: он проверял ракету! Осторожно убрал большую доску, обнажив бок металлического цилиндра. По-моему, у ракеты отошел кусок обшивки.

«Вот она. Кажется…секунду…да, я могу заглянуть внутрь. Сейчас», – звучал голос с камеры.

Сначала ничего нельзя было разглядеть: картинка сильно дрожала, освещения не хватало. Но внезапно изображение стало очень четким: Боб включил подсветку на камере.

«Так. Внутри корпуса я вижу что-то похожее на длинные нити с большими стеклянными бусинами».

И действительно, на экране появились ярко-красные, довольно крупные, стеклянные шары, нанизанные как бусы.

«Что это такое? Может, взрывчатка?»

На заднем плане пронзительно закричала женщина, и картинка пропала.

Я отключил камеру. Мне-то было ясно, что это за шарики: в них находился биологический агент. Собор Святого Патрика? Ровно через дорогу от Рокфеллеровского центра. Все это время ракета лежала там! Совсем рядом. У меня задрожала в руках камера. Кто знает, а вдруг весь город нашпигован такими «подарочками»? Может, все именно так задумано: в ракетах стоят таймеры или что-то похожее и они просто ждут своего времени, чтобы сработать…

– Ай!

Я вскрикнул от неожиданности: тихонько подошла Пейдж и положила руку мне на плечо.

– Все в порядке?

– Да, – ответил я, вынимая карту из камеры. – Извини. Это я от неожиданности.

– Пойдем, кое-что тебе покажу.

Она набросила на плечи теплую куртку и жестом позвала за собой. По пути я прихватил свою любимую спасательскую куртку, лежавшую на сумке в холле, – в кармане чувствовалась тяжесть пистолета.

Мы с Пейдж стояли на замерзшей крыше почти в полной темноте. Рассвет только-только начинался. Кроме нас здесь никого не было. Пейдж подвела меня к телескопу, махнула рукой через Гудзон и, пока я настраивал оптику, подошла очень близко.

– Ха! – вырвалось у меня.

– Что?

– Я уже видел эти огни, – сказал я, вспомнив, как из небоскреба наблюдал за Нью-Джерси, и заметил, как в целом здании разом вспыхнул свет. Хорошо, хоть это не оказалось игрой моего воображения, в отличие от много другого, пережитого за последние дни.

– Они зажглись прошлой ночью, – сказал Пейдж. – Ты их вчера видел?

Я покачал головой.

– Почти неделю назад. Я потому и ушел на Лодочную пристань, чтобы переправиться на тот берег, в Нью-Джерси.

– Как думаешь, там прячутся люди, или автоматика срабатывает?

– Понятия не имею.

Я внимательно рассматривал в телескоп район: ни единого движения, ни единого признака жизни.

– Отсюда не разберешь. Если бы подойти ближе…

Пейдж прижалась ко мне и одной рукой обняла за талию.

– Я хочу, чтобы ты был ближе, – сказала она, опуская голову мне на плечо. В первых тусклых лучах солнца я видел, как в глазах девушки мерцают блики. Немного нагнувшись, я жадно поцеловал ее. Сквозь нахлынувший жар я почувствовал, что губы у нее пахнут клубникой. Неужели мне показалось? Она поцеловала меня в ответ. Я отшатнулся и провел пальцем себе по губам: она накрасилась блеском. Сколько же воспоминаний вызвал во мне этот аромат!

– Клубничный. Тебе ведь нравится такой? – спросила Пейдж.

Она подалась вперед, и я снова поцеловал ее. По щеке у нее скатилась крупная слезинка и упала мне на руку. Не буду кривить душой: я целовался с Пейдж и думал об Анне. Мне хотелось, чтобы она была похожа на нее, только вот по-другому. Внезапно Анна исчезла – остались только крашеные волосы Пейдж, вызывающе-красные губы.

– Не могу, – сказал я, отошел на другой конец крыши и уставился на улицу.

– А если ты уйдешь сегодня, и мы больше никогда не увидимся? – спросила девушка, подходя ближе.

– Не говори так.

– Но ведь это возможно, разве нет?

Она сделала шаг вперед и снова попробовала меня поцеловать.

– Пейдж, я не могу…

– Тогда думай о ней.

– Что?

– Думай об Анне. Ведь ты ее представляешь, хочешь, чтобы она была здесь?

– Зачем ты так?

Пейдж молчала.

– Анна умерла, ее нет.

– Зато я есть.

– Уверена? По-моему, ты так стараешься казаться кем-то другим, что совсем забыла, какая есть на самом деле.

Пейдж отвела глаза.

– Я думала, тебе понравится.

– Ты мне нравишься сама по себе, Пейдж.

– Правда?

– А почему нет?

Она прикусила нижнюю губу.

– Мне хотелось узнать, как это.

– Что «это»?

– Как это, когда тебя любят так сильно. Как ты любил Анну.

– Она умерла, Пейдж. Конечно, она мне нравилась, но я говорю о ней так, потому что ее больше нет. – Я обнял Пейдж. – Поверь мне, тебе повезло гораздо больше.

Теперь я лучше понимал ее: ей хотелось чувствовать не только отчаяние и одиночество – вот и всё. Ей было нужно, чтобы ее любили, за ней ухаживали, в ней нуждались, чтобы она принадлежала кому-то. Да, она была частью большой группы – и была совершенно одинока. Она надеялась на иное будущее, но я не в силах был его обещать.

Я больше не понимал, что такое дом. Да, отец и друзья, оставшиеся в Мельбурне, не выходили из головы, мне даже казалось, что моего возвращения ждет мачеха. Но я перестал воспринимать связывать их с домом. Мое представление о нем постоянно менялось: домом был для меня Рокфеллеровский небоскреб, затем зоопарк, теперь мой дом, пожалуй, оказался здесь. Домом становилось то место, где находились мои друзья. Я появился здесь, чтобы убедить остальных уйти из города, а насколько я сам готов все бросить? Где два дня, там и три, где три, там и четыре…

– Джесс…

– А?

– Смотри! Видишь? – Пейдж показывала на улицу.

С нашего места на крыше было видно, как, раздвигая тучи, восходит солнце. Я проследил ее жест: по улице быстро бежал человек, прямо ко входу.

– Это Боб!

Я понесся вниз по ступенькам. Не останавливаясь, миновал тамбур и подскочил к воротам: я открыл их еще до того, как Боб постучал.

Боб забежал внутрь, лишь слегка махнув рукой, и тут же согнулся пополам, опершись руками о колени.

Я выглянул за ворота: на улице было пусто и спокойно.

– Боб, ты как?

Вместо ответа он распрямился и ухватился за трос, чтобы быстрее закрыть ворота.

– Боб, что такое?

– Скажи…всем…на нас…сейчас…нападут, – задыхаясь выговорил Боб.

17

– Я старался оторваться от них. Черт!

Кроме меня и Боба на крышу взбежало еще шестеро мужчин.

Перед центральным входом с визгом затормозили два огромных полноприводных внедорожника: в каждом таком помещается минимум восемь человек. Двери распахнулись и из машин повыскакивали люди, одетые в какие попало зимние вещи. Почти все держали в руках автоматы.

– Что будем делать? – спросил я, кладя палец на курок пистолета и опускаясь за козырек крыши. У нескольких наших я заметил обрезы, у одного парня была какая-то древняя винтовка, еще у пары человек – пистолеты. – В перестрелке нам их не взять.

Боб кивнул в знак согласия, но остальные, судя по взгляду, придерживались другого мнения. Но выбора все равно не было?

– Может, если мы начнем стрелять все сразу, удастся их отпугнуть, – сказал я.

В это время люди внизу протянули от одной из машин толстый трос и зацепили его за створку ворот.

– Есть предложение получше, – раздался голос и звякнуло стекло. Я обернулся: говорил тот самый учитель, на урок которого мне недавно довелось попасть. – Достаточно поджигать и бросать эти бутылки, только очень осторожно, главное, не уронить здесь. – Он выставил на землю ряд широкогорлых бутылок, заполненных какой-то воспламеняющейся жидкостью; из каждой свисал фитиль.

Моментально восемь бутылок разошлись по рукам. Вблизи было видно, что внутри находится еще одна малюсенькая закрытая пробкой бутылочка с жидкостью. Учитель включил горелку и мы быстро подожгли фитили.

– Бросаем!

Бутылки с зажигательной смесью полетели в наших врагов.

Бах! Бах! Бах!

В ответ раздались автоматные очереди. Донесся звон битого стекла. Дико закричали люди. Улицу внизу охватило пламя, яркие языки которого окрасили рассветное небо.

Боб выглянул наружу.

– Удирают! – крикнул он нам.

Я тоже украдкой высунулся с крыши. Люди набились во второй внедорожник и тот, резко стартанув, понесся прочь, оставляя за собой густой столб дыма.

– Пойдем внутрь. Дымом лучше не дышать, – сказал учитель, и мы, прикрывая рты и носы, пересекли крышу и стали спускаться. Глаза щипало даже от малой толики дыма, успевшей подняться к нам.

– Что это за смесь? – спросил я, когда мы остановились на площадке перед трассой.

– Военная тайна, – ответил учитель. – Скажу только одно: в составе есть хлор.

– Сбежали, – констатировал Том. Он вышел к нам навстречу с группой вооруженных мужчин. – Но уверен, они вернутся и подготовятся получше.

– Нужно потушить огонь, – сказал учитель и отправился на улицу вместе с несколькими мужчинами.

Том с явным осуждением смотрел на Боба, а мне даже нравился такой поворот событий: ведь если кого-то и надо было убеждать, что оставаться в Челси Пирс становится все опаснее, так это Тома.

– Боб, что тебе удалось разведать? – попросил я.

Подошел Даниэль, а Боб с улыбкой обвел собравшихся торжествующим взглядом: вокруг собрались почти все, нашедшие приют в спорткомплексе. Возбуждение после утреннего происшествия спало, нервы улеглись.

Боб нагнулся над огромной картой Манхэттена, расстеленной на столе в столовой.

– Вот здесь. Точка доступа к спускному клапану находится в Центральном парке.

– И? – спросил Даниэль.

– И там все в порядке!

Нарастающей волной покатились возгласы радости. Молчал только Том. Карту обступили люди.

– А как в Парке?

– Что-что? – переспросил Боб – мой вопрос потонул в общем галдеже.

– Как Парк? Как возле водохранилища? – переспросил я, указывая на отметку возле точки доступа, сделанную ручкой на северном берегу водоема. – Там ведь полно Охотников?

– У водохранилища, да. Их тысячи, – не стал скрывать Боб. – Днем я видел только слабых, тех, которые пьют воду, а вот на закате стали появляться другие: они выбирали самых обессиленных и нападали на них.

– Нельзя затягивать: нужно выдвигаться, пока светло, – заключил Даниэль. – По туннелю мы выберемся из города.

Том рванулся из столовой, но Одри поймала его у выхода. Она снова попыталась успокоить его, вразумить, убедить отбросить эмоции и спокойно взвесить аргументы.

– Они весь день будут переругиваться, – сказал я Пейдж.

– Угу.

Она наблюдала за отцом: Том сидел рядом с Одри и, читая ее записки, согласно кивал, будто наконец начинал понимать слова Даниэля и Боба.

– А что, если уйдут все, кроме нас?

– Не волнуйся, они договорятся, вот увидишь. – Я поднял забинтованную руку к ее лицу. – Твой отец намеренно устраивает это шоу, взвешивает «за» и «против» у всех на виду, чтобы сохранить авторитет.

Девушка кивнула.

– А если бандиты вернутся?

Я посмотрел на собравшихся в столовой людей. Несмотря на то, что нападение произошло совсем недавно, – а вполне возможно, именно потому, что они так удачно отбили его, – все улыбались и оживленно обсуждали ближайшие перспективы.

– Нет силы, способной победить в человеке стремление выжить, – сказал я. – Здесь достаточно оружия, чтобы отбить атаку. Только что вы будете делать, если они вернутся и организуют осаду, чтобы взять вас измором? Что вы будете делать, если не сможете выйти за пределы комплекса? – Я махнул рукой в сторону столов, заваленных оружием и самодельными бомбами, возле которых сгрудились мужчины. – А вообще, здесь хватит оружия на любую оборону, так что вы не пропадете.

Пейдж улыбнулась, но по глазам я понял, что она мне не особо поверила. Вот и хорошо. Чтобы быть в форме, нельзя расслабляться.

Я забросил рюкзак на плечи.

Когда мы с Даниэлем прощались, в его взгляде явственно читался страх за людей, решившихся с ним уйти – с одной стороны, а с другой – готовность принять самый худший исход. Даниэль прекрасно знал, что человеку нельзя сидеть на месте, если он хочет что-нибудь изменить. И Бог с религией были тут совершенно ни при чем.

Боб пожал мне руку. Его черные глаза светились надеждой и ожиданием. Их хозяину многое пришлось повидать. Осталось ли хоть что-нибудь, к чему он не готов? Мне бы хотелось услышать от него несколько мудрых напутственных слов, но просить специально, пожалуй, не стоило. Вряд ли имеет смысл обращаться к прошлому и искать в нем ответы.

– Завтра через три часа после рассвета, – напомнил он.

– До встречи, – ответил я и ушел.

Пейдж вместе со мной вышла за ворота, возле которых стояли два охранника и наблюдали за улицей. От машины бандитов осталась только бесформенная груда обугленного металла, залитая пеной из огнетушителя. С крыши спорткомплекса еще несколько мужчин осматривали прилегающую территорию. Я помахал им рукой.

А где же были все эти бравые ребята прошлой ночью? Или привыкли жить по принципу «моя хата с краю» и поэтому спокойно созерцали, как Том избивает Даниэля, и обрадовались, когда появился кто-то и исправил ситуацию? Неужели нью-йоркцы так ничего и не поняли после всего, что случилось с их городом? Неужели я зря верил, что теперь мы будем готовы стоять друг за друга любой ценой только потому, что это правильно?

– Ты встретишь нас в Парке? – спросила Пейдж?

– Да, буду вас там ждать, – ответил я, застегивая куртку. Я внимательно посмотрел в обе стороны на пустынную улицу, задержал взгляд на еще дымившихся следах от бутылок с зажигательной смесью. До возвращения Боба я был почти готов сказать Пейдж, чтобы она не ждала отца, собирала вещи и уходила со мной, но теперь стало ясно, что это были лишь фантазии, вызванные недосыпанием.

Через открытые ворота я видел, как Боб заправляет из канистры большой пикап. Машину нагрузили вещами и постарались устроить в ней все как можно лучше для стариков и раненых. Остальные пойдут до Парка пешком.

– Боб говорит, что вы доберетесь до места за три часа, а то и быстрее, – сказал я Пейдж.

– Как подумаю, что ты будешь совсем один на этих улицах…

– Не переживай, – ответил я с улыбкой, искренне надеясь, что все будет хорошо, и уже живя в предвкушении завтрашнего рассвета. – Я же не первый раз выхожу на улицу в одиночку. Будь сама поаккуратнее, не отставай от своих и внимательно смотри по сторонам: шум мотора будет привлекать внимание.

– Нас же целая толпа!

– Верно, но все равно не расслабляйся ни на секунду – снаружи опасно. – Я прикоснулся к ее щеке. – Чтобы ни случилось, держись тех, кто сумеет защитить тебя, – добавил я, глядя на Боба, чистившего ружье. – До скорой встречи.

Я обнял Пейдж и тут же отпрянул.

– Джесс…

– Буду ждать вас там, – бросил я, стуча зубами от холода. Сегодня было очень холодно, наверное, холоднее всего за эти дни, и воздух казался совершенно прозрачным. Я мерз. – Просто приходите. Все вместе. Я помогу девчонкам собраться, не могу же я их бросить.

Потому что однажды я так поступил и больше не хочу испытать подобное.

– Возьми меня с собой, – попросила Пейдж и, оглянувшись на здание, добавила: – Они не будут против...

– До свидания, Пейдж.

– Ну можно…

– Пейдж!

– Не хочу, чтобы ты шел один.

Я прижал ее к себе. Ее теплое тело дрожало от рыданий.

– Ты мне нужен.

Что я мог ответить?

– Мне жаль, что мы должны идти отдельно, но ведь это временно, обещаю, – сказал я. Главное, чтобы она понимала. – Так нужно, а потом все будет хорошо, все наладится.

Пейдж слабо улыбнулась и вытерла нос рукавом.

– У меня уже все наладилось.

– И у меня, – сказал я, повернулся и ушел.

Да, я нашел ее: красивую, исключительную, но она не принадлежала мне, мы не принадлежали друг другу, не принадлежали никому – только самим себе. Неужели я наконец понял, что такое дом? Неужели он внутри меня, всегда со мной, куда бы я ни отправился?

– Джесс!

Я обернулся.

За мной бежал Том, а за ним – вся в слезах – Пейдж.

– План изменился. Мы уходим как можно быстрее, до того, как эти козлы вернутся и снова нападут на нас.

– Когда выход?

– Через два часа.

Я посмотрел на циферблат: время пошло. Я в два раза быстрее их. Успею.

– Встретимся в Парке.

Пейдж повисла у Тома на руке.

– Боб говорит, мы придем туда к двум. – Том пожал мне руку. Я развернулся и побежал, выкрикнув на ходу:

– Встретимся в два!

– Джесс! – позвал Том.

Я обернулся.

– Спасибо тебе!

18

Было только девять утра.

Поворачивая за угол Двадцать первой улицы Вест, я оглянулся. Снова один. Постепенно я привык и в некотором роде полюбил передвигаться по улицам разрушенного города без спутников: таскать кого-то за собой у меня не возникало никакого желания. Я хотел сказать Пейдж, чтобы не волновалась за меня, но смысла в этой стандартной фразе было не больше, чем в совете взрослеть помедленнее. Я хотел сказать ей, чтобы наслаждалась каждой минутой, ведь никогда не знаешь, сколько тебе осталось, поэтому нужно торопиться жить. Но при этом замечать, что творится вокруг. Главное правило для улиц этого города. Главное правило, чтобы выжить на них в одиночку.

Бежалось легко. Мной владело радостное предвкушение встречи.

Я представлял, как днем возле водохранилища мы примкнем к группе из Челси Пирс и вместе, точно хоббиты, начнем спускаться в чрево земли. Лет в шесть или семь папа читал мне книжку про приключения маленьких забавных коротышек: старую, еще из его детства, с красивыми картинками. Я слушал перед сном истории про Бильбо, и почти каждую ночь мне снилось, как я путешествую по волшебному миру Средиземья, как участвую в захватывающих приключениях.

Я резко обернулся на шум. Пусто. Но я все равно остановился и прислушался. Скорее всего, что-то сдвинулось в завалах. Мой путь лежал мимо теологической семинарии, где работал Даниэль. Этому месту, в отличие от собора Святого Патрика, не повезло: уцелела только четверть здания, все остальное лежало в руинах.

Рекламный щит с девушкой в полный рост – наверное, раньше это был торец остановочного павильона – почти вертикально застрял в снегу, так что создавалось впечатление, что девушка идет прямо на меня. Она была похожа на Пейдж. Пейдж, судьба которой больше не была связана с моей: решать ее судьбу должны родители и, если повезет, она сама.

Я снова побежал; на Седьмой авеню взял на север. Я старался не сбавлять темпа, но и сильно не разгонялся, чтобы не споткнуться о мусор, который мог скрываться под двадцатисантиметровым слоем снега.

Как же обрадуются девчонки в зоопарке, когда я скажу им, что мы уходим: уходим под городом! Хотелось скорее вернуться к Рейчел. Как она там? Я переживал за нее, даже несмотря на то, что Фелисити осталась с ней в качестве помощницы. Удавалось ли ей справляться с животными в те дни, пока меня не было? Успевала ли она позаботиться о каждой зверюшке? Вот это у девчонок будут лица, когда я расскажу про Челси Пирс!

Осмотрев путь, я побежал на восток по Двадцать третьей улице. Я прихрамывал на правую ногу, раны терлись о грубую ткань черных джинсов, очень болели руки.

В памяти всплыла сцена, когда Том избивал Даниэля. По-моему, одна Пейдж поняла, что происходит, а три десятка взрослых просто стояли и смотрели, то ли не зная как, то ли не желая помочь. Именно тогда я понял: мне с ними не по пути; мое будущее с ними не связано; да, я уйду из города с этими людьми, если они согласятся, но только потому, что это приблизит меня к дому. Но в моем будущем их нет: и Пейдж там тоже нет, потому что она одна из них.

На пересечении с Пятой авеню я остановился, чтобы прислушаться и осмотреть дорогу. Все чисто. Изо рта у меня валил густой белый пар. Я направился на север по Пятой авеню – каждый шаг приближал меня к дому. Сердце стучало в ушах.

Какая же холодина стояла на улице! По правую сторону, в Парке что-то горело. Я много чего хотел сказать Пейдж. Мы могли больше времени провести вместе; можно было уговорить ее бежать со мной ночью – она бы согласилась, ведь она сама льнула ко мне, сама почему-то хотела избавиться от людей, с которыми оказалась заперта в Челси Пирс: причину я осознал только после той кошмарной драки, в которую никто не пожелал вмешаться.

Нью-Йорк всегда был странным городом – и сейчас ничего не изменилось.

На Рокфеллер-Плаза, стоя под навесом, я наблюдал, как сыплет белый снег: легкие, пушистые снежинки медленно ложились на землю. Ветра не было. Я разогрелся от быстрого бега. Прислонившись к каменной стене, я вспомнил, как хорошо мне здесь было. Наступал новый день. Я отдыхал, восстанавливал силы. Кроме меня, – ни одной живой души, никаких следов Охотников.

Да, именно здесь три недели назад во время экскурсии по Манхэттену я спрятался вместе с Анной от дождя. Утро тогда выдалось противное: холодное, ветреное, с неба непрестанно лило. Остальные ребята из нашей группы побежали в подземный торговый центр рядом с катком, а мы с Анной заскочили под этот навес: чтобы не мокнуть под ледяными струями, нам пришлось прижаться друг другу.

От нее пахло клубникой, она посмотрела мне в глаза, и мы поцеловались.

Я подумал о людях, собравшихся в Челси Пирс. Девушка Пейдж, ее мачеха Одри и проповедник Даниэль. Все остальные. Боб с неизменной камерой. Интересно, что получится из его кинохроник? Только вот вчерашняя ночь – единственная не зафиксирована на камеру, белое пятно в подробной истории Нью-Йорка после катастрофы. Хотя, должен быть тот, кто, наверное, видел все ее события, видел прошлое, наблюдает за настоящим и за мной прямо сейчас. Неужели Он знал, что будет, и не помешал? Пришло время проверить. Всего пара минут. Главное, побороть страх. Найти виновного. Узнать хоть что-то. Я взглянул на часы: успею.

19

Дороги на Манхэттене оказались почти сухими: падал небольшой снежок, слякоти не было, а в нескольких метрах над улицами повис туман, похожий на неяркое свечение ночных рекламных щитов. Пожарные машины стояли на прежнем месте, припорошенные белой крупой. В огромной воронке, поглотившей ледовый каток, не было ни единого отпечатка ноги.

На давно знакомых, вдоль и поперек изученных улицах мне стало спокойнее. Белел нетронутый снежный покров, со времени моего ухода не появилось ни одного свежего трупа, не упало ни капли крови. Ничего не горело, и в небо не подымались клубы едкого дыма от плавящегося пластика и резины. Если неизвестный режиссер собрался разыграть на этой сцене второй акт, то время еще не пришло. Можно наслаждаться антрактом.

До водохранилища нам с девчонками рукой подать. Но это с тем расчетом, что в зоопарке все в порядке, что мы только сложим вещи и сразу уйдем. Главное, чтобы на них никто не напал в мое отсутствие: ведь объявились же бандиты в Челси Пирс.

Я лавировал между застывшими машинами, стараясь не приближаться к чернеющим пустотой витринам, иногда останавливаясь, чтобы прислушаться. Все было тихо. Если так пойдет и дальше, то я очень быстро доберусь до арсенала, никуда не сворачивая с Пятой авеню. Руки дрожали – из-за холода, из-за нервов, из-за предчувствия того, что я собирался сделать, – и я сунул их в карманы.

Раньше, по пути на север, я ни на секунду не терял бдительности: был готов в любой момент среагировать, замечал каждую мелочь, взвешивая, что мне может пригодиться, а теперь напряжение отпустило. Я свернул под навес продуктового магазинчика и заглянул внутрь, но нужды заходить и набирать еду не было. Нечего брать лишний груз и выбиваться из сил ради еды – и без того много дел. Сейчас, с привычным рюкзаком за спиной, я легко шагаю по улицам, к которым успел привыкнуть, и положение не кажется мне таким уж безвыходным, ведь завтра меня не будет в этом городе, ведь я иду к свободе.

– Мой последний день в этом городе.

Я произнес эти слова громко, хотя совершенно не надеялся, что меня кто-то услышит. Они были адресованы единственному человеку, на которого я мог положиться: самому себе.

– Мой последний день! – закричал я, и эхо разнесло слова по улицам: – день…день…день!

Через мгновение все поглотил страшный грохот: сначала мне показалось, что рухнуло здание, но уж слишком монотонным, повторяющимся был шум; довольно быстро он сошел на нет. Что это было? Двигатель? Самолет? И я побежал – в сторону, противоположную шуму. Мне ничто не должно помешать.

Под последним на Рокфеллер-Плаза деревом с голыми ветками я постоял, переводя дух. Только снег скрипит под ногами, а так совершенно тихо. Если что, я услышу любой шорох, обещающий приближение опасности. Я быстро пошел дальше, сшибая холмики снега бейсбольной битой, взятой с заднего сидения какой-то машины. Так оказалось проще унять страх и волнение.

– Прощай, небоскреб!

Двенадцать дней я прожил под самым небом и был искренне благодарен этому зданию за все, что оно мне дало. В последний приход мне вдруг показалось, что можно снова подняться на шестьдесят пять этажей и забраться в теплую, мягкую постель, но я не стал этого делать: зачем портить воспоминания о месте, бывшем мне домом. Даже если город восстановят и здесь снова забурлит жизнь, я никогда не подымусь туда. Прочь, тоска! Сейчас не время копаться в прошлом.

Я вытащил из рюкзака бутылочку сока и сделал пару глотков. Витрина напротив была разрисована черной краской из балончика: ряд людей, на переднем плане самый крупный парень, почти в человеческий рост, остальные гораздо мельче; черты лица даже у главного не проработаны, а просто намечены черными штрихами.

Я стал разбирать, что подписано под рисунком. Интересно, в будущем графити будут называть так же или придумают новое слово? А может, в новом мире оно заменит литературу? Ведь после атаки нет больше газет, нет журналов, и они не обязательно появятся. Наверное, где-то уцелевшие люди продолжают вести блоги, публиковать сообщения на форумах в надежде, что их услышат, им поверят. А пока на стекле чернели такие слова: «Безоглядная вера против воинственного неповиновения Богу. К чему крайности?» А чуть ниже кто-то маркером, не стараясь выводить и замысловато переплетать буквы, дописал: «Лучше спросить: за что нам выпало такое?» Сколько же тоски крылось в этом вопросе, который будет кричать со стекла, пока то не рухнет вниз грудой осколков. Или пока буквы не выгорят от солнца и не смоются дождем. Или пока их не сотрут другие люди?

Я шагал по улице, а в голове у меня пульсировал вопрос с витрины, поэтому я не сразу сообразил, что тишину разорвал резкий щелчок, затем еще один. Где-то стреляли. Непонятно, близко или далеко, да и значения это не имело.

Конечно, я не раз видел собор Святого Патрика на Пятой авеню по телевизору, много про него слышал, но и представить не мог, какое он произведет на меня впечатление. Мраморное здание в стиле неоготики со стрельчатыми башнями и витражами почти не пострадало: взрывы повредили небольшой фрагмент фасада на самом углу, да и где-то в крыше, если верить Бобу, должна быть дыра.

Мне нужно совсем немного времени: я обязан посмотреть на ракету. Должен своими глазами увидеть, что убило моих друзей, уничтожило город. Перед ступеньками я нерешительно остановился, а затем медленно пошел вверх: ноги вдруг налились свинцовой тяжестью. Мышцы устали от неподъемной ноши: столько вины, столько злобы.

Приоткрытые двери главного входа занесло снегом и пеплом. Я всем весом навалился на створку, и она со скрипом поддалась. Через витражи внутрь проникал голубоватый свет. На полу я заметил россыпь золотых кругляшков и нагнулся за одним: оказалось, это медалька с изображением святого и надписью «Св. Михаил молится за нас». Опухшая левая рука не хотела сжиматься в кулак, а в правой я держал пистолет – правда, я даже не проверил, сколько пуль в магазине; в любом случае, больше пары раз, прежде чем Охотники или какие-нибудь бандиты со мной разберутся, я выстрелить все равно не успею. Медалька отправилась в карман, на удачу.

Чем сильнее я углублялся в собор, тем меньше света проникало с улицы и тем гуще становились тени. Я выудил из рюкзака динамо-фонарик, но оказалось, что в последний раз я не прикрутил на место ручку и она непонятно куда подевалась. Аккумулятор полностью разрядился. Черт! Пошарив в карманах, я нашел зажигалку, но толку от малюсенького огонька не было.

Я шел по центральному проходу между рядами скамеек со спинками: путем утешения и смирения. По всему периметру собора стояли пюпитры со свечами. Я остановился и зажег три тонких свечки – вместо фонарика. Когда-то и мы с отцом ходили в церковь. В память о тех временах, я посвятил каждую свечу одному из ушедших близких и зажег четвертую – за Калеба. Или нет, не за Калеба – за того Охотника, которого я застрелил. Пока Калеб жив, надежда остается. Я двинулся дальше, а четыре огонька остались мерцать во мраке: рано или поздно мы все сгорим, как эти свечи.

Выставив вперед руку с горящей свечой, я осторожно шел вперед, стараясь не поскользнуться, не оступиться. Мой путь лежал к алтарю. Один-единственный, последний прихожанин огромного собора. Теперь стала видна дыра в крыше. Она оказалась почти правильной круглой формы, меньше, чем я представлял: почти через такую же чертову дыру я выбрался в первый день на поверхность «новой земли». Даже небо над головой было такого же цвета.

Мефистофель всегда рядом, ждет, когда я оступлюсь. Он подхватит меня, если я упаду вниз, и не даст шанса исправить сделанное; он следит за каждым моим шагом и ждет своего часа. Но и у него есть заклятый враг, и он тоже рядом со мной. Я не сводил глаз с большого распятия, с фигуры человека на кресте, которому здесь, на этом самом месте в другие, в спокойные времена, молились сотни тысяч людей.

Прямо у подножия распятия лежала, засыпанная щепками и каменным крошевом, ракета, которую снял на камеру Боб. Заслонив ладонью отблески свечей, чтобы не слепили, я нагнулся к ней. Гладкий стальной корпус, никаких отметок, никаких указаний на того, кто ее создатель.

Я присел на корточки: те же нити стеклянных красных бусин, что я уже видел на экране. Мозг лихорадочно работал. В каждой бусине – жидкий агент. Под воздействием тепла он превращается в пар. В шаге от меня страшная вещь, способная сделать из нормальных людей проклятых Охотников, стоит им оказаться рядом в неподходящее время, когда температура поднимется до критической отметки…

Меня бросило в пот. Но я-то что могу сделать? Такая ответственность мне не по плечу. Конечно, в каком-нибудь крутом фильме главный герой обязательно сумел бы найти способ без лишнего риска обезвредить ракету, но я понятия не имел, как к ней подступиться.

Я взглянул на светящиеся стрелки часов, чтобы проверить, сколько времени в запасе. Вставая, я покачнулся и, чтобы не упасть, с размаху плюхнулся на скамью. Выскочившая из рук свеча – и не думая тухнуть! – полетела прямо к ракете.

Я бросился за ней, но не успел поймать. Она глухо стукнулась об пол и покатилась. Я кинулся на четвереньки и, подавшись всем телом вперед, дунул на свечу. Погасла. Успел!

Из последних сил я бежал по Пятой авеню.

С чего вдруг меня потянуло на необдуманный риск? Зачем я подвергал себя опасности? Какое право имел перечеркнуть все те дни, которые боролся за жизнь? Я совершил глупейший поступок, но, наверное, так было нужно. Меня тянуло в этот собор. Возможно, церкви имеют над людьми власть, даже над теми, кто не верит в Бога. Если обществу потребления больше не на что молиться – рекламные щиты разбиты, огромные плакаты размокли под дождем, то образовавшуюся пустоту должно что-то заполнить. Или меня всего лишь тянуло к остальным: не к тем, кто верил, а к тем, кто оказался проклят?

Меня манила, влекла странная сила, поддаваться которой оказалось неожиданно легко и приятно. Ее зов был даже сильнее инстинкта выживания. А зачем, для чего цепляться за какие-то туманные обещания, рваться вперед, ведь гораздо проще оставить все, как есть?

Но я бежал, бежал, не останавливаясь. За эти дни привычка бороться, идти напролом прочно въелась в мое существо. Я не боялся страшных черных ям на пути, готовых навсегда поглотить меня. Я забыл о том, какие опасности таят улицы Нью-Йорка. Пятьдесят шестая. То, что случилось дальше, случилось лишь потому, что я несся вперед, забыв об осторожности. Сам виноват. Я не ждал нападения, но оно произошло.

20

Неожиданный рывок бросил меня на землю, и тут же чьи-то руки так сдавили горло, что я стал задыхаться. Тяжелый, сильный мужчина навалился сверху и дышал мне прямо в лицо. Подведя свои руки под его, я резко развел их в стороны. Хватка на мгновение ослабла, а я успел выкрутиться и оттолкнуть нападавшего ногами. Но уже через секунду вымазанное засохшей кровью лицо вновь нависло надо мной, а обмороженные до черноты пальцы вцепились в голову. Я ударил его коленом, дернулся всем телом, снова вырвался, но, до того, как успел подняться с карачек, Охотник ткнул меня лицом в землю.

В ответ я наградил его резким ударом локтя и освободился. Вскочив на ноги, я вытер глаза рукавом и раскрыл пальцами веки, потому что ничего не видел: глаз не пострадал, просто его залепило снегом и залило кровью. Наверное, разошелся старый шов на брови. Я осторожно дотронулся до затылка: мокро. Поднес пальцы к глазам: в крови.

Охотник поднялся и бросился на меня.

Я сделал шаг в сторону и провел апперкот в челюсть. Мужчина пошатнулся, но быстро восстановил равновесие, и тогда я, вложив остатки сил, ударил его в грудь. Охотник, согнувшись пополам, свалился на землю, и я пнул его ногой с такой силой, что он перевернулся на другой бок, не разгибаясь.

По Пятой авеню к нам бежал еще один Охотник. Черт!

Со всех ног я помчался по Пятьдесят шестой улице на восток.

Оглянувшись, увидел, что первый Охотник снова в строю, а к нему приближаются еще четыре человека.

Пересекая Мэдисон-авеню, я слышал как они несутся по следу. Путь в северном направлении здесь оказался закрыт, и мне пришлось свернуть, еще на квартал удалившись от зоопарка.

Не раздумывая, я побежал по Парк-авеню. Охотники не отставали. Конечно, я успел изучить улицы Мидтауна как свои пять пальцев, только вот от этого было не легче. Наверняка я знал лишь одно: к зоопарку зараженных привести нельзя.

Впереди лежала Пятьдесят седьмая улица и как раз на ее углу магазин Калеба. Там хотя бы безопасно. Вдруг мне удастся незаметно заскочить туда, а они пробегут мимо.

Железный брус тяжело опустился на скобы. Я стоял внутри книжного магазина. Калеб закрасил все окна, оставив на уровне глаз маленькие окошки, прикрытые черными листочками на манер амбразур, поэтому внутри царила полная темнота. Я замер и прислушался: вроде тихо. Постепенно глаза приспособились к отсутствию света и стали различать очертания предметов. Как и прежде, повсюду стояли тренажеры, виднелись ровные ряды книг, появилась из мрака доска, на которой я оставил для Калеба послание. Все было так же, как и четыре дня назад, только ковер под ногами хлюпал от влаги.

Я простоял в абсолютной тишине пару минут, прежде чем рискнул выглянуть на улицу и проверить, где мои преследователи. Я осторожно приподнял черный листочек, закрывавший глазок, и припал к стеклу.

Охотники постояли на перекрестке, затем медленно двинулись по улице, вглядываясь в развалины Ситибанка, не пропуская ни одной стоявшей на дороге машины, высматривая на снегу отпечатки ног. Хоть бы какие-нибудь чужие следы увели их от моего укрытия…

Я взглянул на часы: время уходило как песок сквозь пальцы; снова припал к глазку. Вот они! Охотники возвращались по Парк-авеню. Запылил мелкий снег. Времени не оставалось, но высовываться сейчас на улицу тоже было нельзя. Не отстреливать же их, в конце-концов! А мои следы такой никудышный снег скроет нескоро.

Кое-как освещая путь зажигалкой, я стал пробираться по магазину. Я не помнил, было ли у Калеба другое оружие, кроме помповой винтовки, которую он взял с собой в ту ночь. Ничего полезного мне найти не удалось. Я попробовал было надеть на голову спортивный шлем, но от него рана на голове заболела еще сильнее.

Снаружи донеслось странное шорканье. Я бросился к боковому окну: Охотники уходили по Пятьдесят седьмой улице. Сердце бешено колотилось в груди: только не возвращайтесь, ну пожалуйста!

Я смотрел им в спины, пока они не скрылись из виду, подождал еще минуту или две и подошел к выходу, поднял тяжелый брус, открыл двери…

Внутрь ворвался поток ледяного воздуха. Пусто! Только снег и больше ничего. Я плотно закрыл створки и перебежал на другую сторону улицы. Пистолет по-прежнему тянул руку, зато на душе было спокойно: удалось обойтись без кровопролития. Оставалось мало времени, но и до зоопарка тут рукой подать.

Я бросил на магазин прощальный взгляд, и мне на мгновение показалось, что в одном из верхних окон мелькнул силуэт. Калеб! Неужели он наблюдал за мной? Но ведь он мог спуститься и напасть? Я предупредил всех в Челси Пирс, чтобы они остерегались его, но, в общем-то, прекрасно понимал, что его главным врагом буду именно я, потому что этот чертов вирус поразил и нашу дружбу тоже. Может, для него стало делом чести убить меня – или не чести, уж не знаю, какие чувства двигают Охотниками. Но ведь они все еще люди!

А почему нельзя допустить, – ну хоть на секунду! – что в этом новом Калебе осталось что-то от старого, помнящего нашу дружбу, что именно поэтому он сейчас отступился, дал мне время прийти в себя, не захотел выдать мое присутствие другим Охотникам? Может, человечность в нем победила на какое-то время, поэтому он защитил меня или даже простил? Никто не может запретить мне так думать.

Но нечего тратить время на пустые измышления. Я свернул на Пятую авеню и остановился как вкопанный: Охотник, с которым я только что дрался, возник из подъезда через дорогу. Теперь Калеб, даже если захочет, не сумеет мне помочь. Охотник уставился на меня. А я сделал то, что спасало меня последние три недели. А что мне еще оставалось? Я побежал.

21

Я несся по Пятой авеню, а в спину мне дышали Охотники, но, слава Богу, Калеба среди них не было. От бега разрывался болью бок. Наконец показался заветный зоопарк.

Всего два десятка ступенек вглубь Парка – и я окажусь у старого доброго арсенала. Позеленевшая медная табличка у вершины лестницы, гласившая «К зоопарку и кафетерию», никуда не делась – и у меня сразу прибавилось сил. Я слетел вниз по лестнице и рванул за угол кирпичного здания, как раз к тому месту, где на стене красовалась еще одна табличка «Нью-Йоркский государственный арсенал. 1848».

Я перебросил через металлическую ограду рюкзак, подтянулся за прутья, оседлал ограду и тяжело плюхнулся на другой стороне. На внутренней территории, кроме главного корпуса арсенала, стояло еще несколько кирпичных построек, соединенных дорожками, а в центре находился большой бассейн с водой. Дверь прямо передо мной вела в кафетерий.

– Рейчел! Фелисити! Рейчел! – закричал я.

Их нигде не было. Я метался по территории, но не находил ни единого следа пребывания девчонок. Нет, я не надеялся, что они будут день и ночь дежурить у окон, ожидая моего возвращения. У них полно гораздо более увлекательной и важной работы: чего стоит одна кормежка животных. Странным казалось другое: в зоопарке царила абсолютная тишина! Ни птичьих криков, ни рычания, ни возни в клетках. Я посмотрел на снег под ногами: никаких следов. Да что происходит!? Спокойно! Без паники! Тишина оглушала.

Если Рейчел или Фелисити не выйдут, я вскарабкаюсь по забору, опираясь на кирпичную стену: я ведь уже так делал, только вот тогда у меня не было разбито колено, не раскалывалась после удара голова, рука была в более или менее приличном состоянии… Смогу ли я?

Краем глаза я уловил движение и замер, сжавшись от страха и надежды одновременно.

– Джесс! – со смесью удивления и радости воскликнула Фелисити и бросилась ко мне.

– Быстрее! Открывай!

– У меня нет ключа!

– Пусть Рейчел встретит меня у черного хода. Скажи ей!

И я снова побежал, оставив за спиной кафетерий, постройки, парковку, аллею, обрамлявшую Ист-Драйв, несколько метров глухой стены, пока не уперся в железную калитку.

– Рейчел! – выкрикнул я. – Рейч! – позвал чуть тише.

Она бежала ко мне.

– Иду, Джесс! Иду!

Она вытащила связку ключей и стала отпирать калитку. Наконец, ей это удалось. Я ввалился внутрь, а Рейчел тут же закрыла за мной створку.

– Там Охотники. Четверо. Быстрее, у нас мало времени, – говорил я, пока девушка помогала мне подняться.

Мы спрятались на полу в кафетерии, стараясь дышать как можно тише, чтобы изо рта не валил такой густой пар.

– Безумие какое-то! – сказала через некоторое время Фелисити, поднявшись на ноги и расхаживая между столиков. – Чего мы ждем? Я думала, нам нужно уйти из зоопарка, а не сидеть тут взаперти.

– Они сторожат нас. Боятся меня упустить. Ты не представляешь, как они поднаторели в охоте, – ответил я. С моего места мало что было видно, но боковые ворота просматривались.

– Может, они нашли другой деликатес? – попробовала пошутить Рейчел.

Фелисити спросила:

– Что ты видел в городе, Джесс?

Я взял у Рейчел банку колы.

– Спасибо. Я нашел их! Людей, о которых говорил Калеб. В Челси Пирс. – Отхлебнув, я поставил банку на пол.

Девочки выжидающе смотрели на меня. Фелисити не выдержала:

– И что? Какие они?

– Их больше сорока. И они знают способ выбраться из города. Мы можем уйти с Манхэттена!

– Как? – радостно выкрикнула Фелисити.

– Здесь, в Парке, есть вход в большой водный туннель. Он находится под водохранилищем.

– И? – отстраненно спросила Рейчел. Она видела меня насквозь, понимала, что я не договариваю.

– Они придут сюда через…– я посмотрел на часы, – ровно через три часа.

Фелисити взвизгнула от радости и бросилась мне на шею.

– Рейч… – позвал я. Девушка смотрела перед собой. Наверное, взвешивала «за» и «против».

– Я сам не очень доволен, что так вышло, что придется собираться в спешке, но это наш единственный шанс…

– У нас много дел, – сказала Рейчел, успевшая вытащить блокнот с ручкой. – Оставшееся время нужно потратить с пользой. – Она протянула нам с Фелисити по исписанному листку и добавила: – Мой рюкзак уже готов. Складывайте свои вещи, а потом нужно сделать вот это.

После чего она встала и вышла. Я опустил свой рюкзак рядом с ее: Рейчел плотно утрамбовала в него одежду и какую-то еду. Подойдя к окну, я посмотрел на пустынную территорию зоопарка. Двор быстро пересекла Рейчел с двумя ведрами корма. Я вспомнил, как в первый раз помогал ей, – всего несколько дней прошло с тех пор.

Фелисити положила мне руку на плечо. Я тихо спросил:

– Что это с ней?

– Она не на зло. В смысле, злится не на зло. Она волновалась за тебя, готовилась уходить, а тут ты так появился, что…

– Как она после барсов?

– Никак, – ответила Фелисити, ставя в камин котелок с водой, чтобы приготовить нам всем горячее питье. – Их убийство стало для нее последней каплей. Она очень, очень нервничала, пока ты не вернулся. – Фелисити молча стала складывать рюкзак. Затем снова заговорила: – Так Калеб не обманул: в Челси Пирс были люди.

– Да. Почти пятьдесят человек, как я уже сказал. Мужчины, женщины, дети, подростки – почти все здоровые, всего несколько раненых.

– Какие они? Кто? Откуда?

– Есть местные, есть приезжие: из Лос-Анжелеса, из Бразилии, из России. Они сдружились, работают все вместе. Приятно было на них смотреть. – Я подошел к огню и стал варить кофе. Тепло очага приятно отогревало замерзшее лицо. – Мне даже показалось, что жизнь вновь стала…

– Нормальной?

Я нахмурился, вспоминая шутку Пейдж про «нормальные волосы» из рекламы. А что, самые нормальные люди, со всеми их предрассудками и делением на своих и чужих. Может, и нападать на других людей – тоже нормально? Ладно, к чему эти мысли. Я решил рассказать Фелисити все без утайки. Налив чашку кофе, подошел к окну.

– Сейчас они единая группа. В общем-то, они и были группой, когда я появился, но никак не могли сойтись во мнении по поводу дальнейших действий.

– Потому что хорошо устроились?

– Да, поэтому, и еще потому, что боялись неизвестности, ждали помощи.

Фелисити подошла ко мне, обняла сзади за плечи, положила голову мне на плечо и спросила:

– Джесс, ты думаешь, эти люди сумеют выбраться отсюда, сумеют выжить?

Рейчел быстрым шагом пересекла двор, обогнула бассейн с морскими котиками и вошла в Тропическую зону. Мне нравилось, как спокойно и уверенно она работает. Нужно было ей помочь. Я набрал термос.

– У нас нет другого выбора. Уйти можно только с ними, сейчас или никогда.

– Выбор всегда есть, ты сам говорил.

Я надел свой рюкзак и взял на одно плечо рюкзак Рейчел.

– Я уже не так сильно в этом уверен.

Мы спустились по лестнице.

– Ты кривил душой?

– Нет. Наконец осознал: я ухожу!

22

В здание арсенала можно было попасть через два входа: один, которым мы все время пользовались, вел на огороженную территорию зоопарка, а другой – на Пятую авеню. Его я забаррикадировал несколько дней назад, чтобы Охотники не проникли в арсенал с улицы. Затем у меня появилась мысль сделать на этой двери засов, как у Калеба в магазине: приладить две большие скобы и опускать на них массивный деревянный наличник, но вместо этого я натаскал к баррикаде побольше тяжелой мебели. Ветер страшно завывал в щели, образовавшейся между стенкой шкафа, подпиравшего двери, и пробитой Охотниками дырой в стекле. Зато моя конструкция стала еще надежнее и со своей задачей справится.

Закончив с укреплением дверей, я натягал воды из бывшего бассейна белого медведя и напоил всех животных из списка Рейчел. Когда я закончил, девочки уже кормили пингвинов.

– Нужно будет выпустить всех зверей, – сказала Рейчел.

– Ты шутишь? – спросил я, но глянув на лицо Рейчел, понял, что она совершенно серьезна.

Фелисити качнула головой, как бы желая сказать: «Не вмешивайся. Это пройденный этап. Ты ничего не изменишь».

Рейчел пожала плечами.

– Ты ведь все продумал, правда? Мы не можем взять их с собой, Джесс. Это же не цирковая труппа.

– Нет, но я думал… – А что, собственно, я думал? Пока обитатели зоопарка живы, Рейчел будет о них заботиться – это я знал наверняка. Конечно, она не может оставить их запертыми в клетках. Наверное, только теперь я понял, чего ей на самом деле будет стоить уход отсюда. Самая моя большая ошибка состояла в том, что я искал любую возможность уйти, не думая, что будет, когда я добьюсь своего. Чтобы преодолеть бурную реку, спокойно перебираться с камушка на камушек не годится: действовать нужно быстро и решительно, потому что от каждого следующего прыжка зависит, будешь ты жить или погибнешь, потому что каждый новый камень меняет тебя и твое будущее. Так постепенно я совсем по-другому стал представлять себе дом: за эти недели мое понятие о нем изменилось до неузнаваемости.

Рейчел увидела, что я растерялся, и не стала добивать меня. Она слишком устала.

– Мы выпустим их, дадим шанс выжить. Так происходит в природе. Пусть борются в естественной среде – сказав это, она обвела взглядом вольеры: да уж, назвать происходящее естественным можно было с большой натяжкой. Фелисити подошла к подруге, чтобы как-то успокоить, утешить, но та лишь повела плечами, будто отказываясь от помощи. – Все в порядке.

Наверное, она имела в виду, что ее подопечным, как и нам, предстоит сделать первый прыжок в неизвестность.

Я молча наблюдал, как Рейчел трудится. Животные, будто осознавая и принимая свою судьбу, начали робко подавать голос в ответ на ее заботы. Фелисити что-то тихо бросила ей на ходу, Рейчел так же тихо ответила: все вошло в старое русло.

Похоже, Фелисити стала для Рейчел чем-то вроде резонатора, избавила от необходимости мучиться чувством вины, пока меня не было. Мне даже показалось, что в мое отсутствие они сдружились, но вряд ли стоит об этом спрашивать. Что бы ни происходило в последние дни, чего бы им ни стоило продержаться, это касается только их двоих и никак не связано с нашей дружбой. Я не имею права влезать, и тепло от их отношений мне не полагается.

Но и совсем отойти в сторону я не мог, поэтому уточнил:

– Как мы будем их выпускать?

Рейчел с улыбкой ответила:

– «Курс молодого бойца» не забыл? Где чьи клетки помнишь, кому какая нужна температура знаешь?

Я кивнул.

– К бою готов.

– Вот и хорошо. Нам нужно открыть дверцы во все вольеры и подпереть их, чтобы случайно не захлопнулись. Затем – отойти, чтобы животные не боялись. Главное, не торопить их, они сами разберутся.

– Ничего сложного, – сказал я.

Фелисити грустно улыбнулась: она знала, что ответит мне Рейчел. Да в общем-то и я ожидал чего-то подобного. Нахмурившись, Рейчел сказала:

– Отпускать всегда сложно.

Мне ли об этом не знать!

Девушка подошла, положила руку на плечо – совсем не так, как Фелисити, но тоже по-доброму.

– Не в твоих силах ему помочь, Джесс.

– Наверное.

– Его не вернуть, Джесс. Сделать ничего нельзя.

Я кивнул, прекрасно понимая, что должен рассуждать именно так, как Рейчел, но почему-то мне хотелось, чтобы все было по-другому, чтобы оставалась надежда. Ведь Калеб такой же беспомощный, как эти звери в клетках.

– Я серьезно, Джесс! – громко сказала Рейчел и крепко обняла меня, чтобы я пришел в себя и слушал ее. – Не разрушай себя изнутри, не надо.

– Хорошо.

Рейчел разжала руки и дотронулась до моего лица.

– Хорошо. Просто я не думал, что прощаться с городом окажется так тяжело…

Мы стояли на верхней ступеньке лестницы. Перед нами раскинулся засыпанный снегом зоопарк.

Фелисити заговорила:

– У меня брат в военной авиации…

– Он медик, да?

– Да. Когда он уезжал в Ирак, это было самое тяжелое прощание в моей жизни. Но все кончилось хорошо: он вернулся, мы вместе пережили все трудности. Чему быть, того не миновать. Нужно жить дальше.

– Ладно, – произнес я.

Фелисити кивнула.

– Многие звери приспособятся. У них сохранились инстинкты, они не дадут себя в обиду. – Слова Фелисити были адресованы Рейчел, и я вновь почувствовал себя лишним. – Уверена, что у тебя хватит сил?

– Да! – ответила Рейчел и обняла нас обоих. – Я оставляю их со спокойной душой. Пожалуй, только к лучшему, что времени мало, а то я бы стала раздумывать, колебаться…

– Тогда за дело, – сказала Фелисити, и мы принялись выполнять гнетущую работу: почти так же мы чувствовали себя, когда хоронили барсов. – Нужно дать животным шанс.

Только в этот момент я понял, сколько мы пережили вместе как настоящие друзья. Рейчел было ничуть не легче бросать своих питомцев, чем мне – Калеба. А ведь однажды, если «однажды» когда-нибудь наступит, мне предстоит рассказывать обо всем этом «мозгоправу». Только представьте себе: сижу на кушетке в приемной всезнающего психотерапевта и делюсь своими переживаниями в этот момент. А что? Это будет просто шикарно, замечательно, потому что все останется позади. Это будет самый счастливый день в моей жизни!

23

Когда мы закончили открывать вольеры, я поднялся наверх и уселся на край своей бывшей постели. На столе лежала огромная, вся в пометках, карта Манхэттена: я гадал, куда мог направиться Калеб, продумывал маршруты. Оказывается, я исходил километры улиц, не отдаляясь, правда, от центральной части острова.

Я вынул из пистолета магазин: оставалось еще восемь патронов. Должно хватить. Фелисити успела поставить на огонь кашу. Поесть надо обязательно, потому что неизвестно, когда нам удастся перекусить в следующий раз. Кто знает, сколько времени придется путешествовать под городом по туннелю. И то, чтобы спуститься туда, сначала нужно преодолеть самое страшное место в Парке.

В маленькой комнатке на втором этаже кирпичного арсенала мне становилось необычайно уютно и тепло. А всего несколько дней назад, когда я только нашел Рейчел, здесь было почти пусто: только самые необходимые вещи на полке и на столе, небольшая вязанка дров для камина, два ведра с водой. На нынешних запасах еды можно продержаться несколько недель, одежду менять – хоть каждый день. Кроватей стало три. Комната постепенно обросла вещами: появились книги, лампы, игры, всякие побрякушки, айподы – чужое добро, которое тоже придется оставить.

– Генератор в смотровой? – спросил я, застегивая рюкзак.

– Конечно, а что? – В голосе Рейчел было удивление. Она поставила греться на огонь воду.

– Можно запустить его и до ухода зарядить все наши…

– Не трать время, – перебила меня Рейчел. Закончив дела, она сняла куртку и пайту. Носки у нее промокли насквозь, джинсы и футболка были в пятнах, волосы влажные от пота, на лице красовались разводы грязи. Им с Фелисити пришлось трудиться не жалея сил в эти дни, чтобы справляться со всей работой. – Мы зарядили несколько фонариков. Нам хватит.

– Ладно, – согласился я и подложил в камин поленце.

Время ухода неминуемо приближалось, и мне становилось все хуже. Мы проводим вместе последние минуты, а потом нам предстоит пройти через Парк, и меня мутило от одной мысли об этом, от одного предчувствия в животе бился миллион бабочек, как говорят американцы.

– Слушай, Рейчел, а как называется скопление бабочек?

– Веришь, не знаю. Может, стая?

– Рой? – спросил я.

– Калейдоскоп, – предложила Фелисити. – Или конфетти.

– Классный вариант! – похвалила Рейчел, снимая с огня воду. Она намылила мочалку и отмывала руки. – А почему ты спросил?

– Да так. Нервничаю немного.

Она кивнула.

– Зато я знаю, как называется скопление говнюков, – выдал я. – Куча!

Рейчел прыснула. Впервые она рассмеялась в голос.

– Гениально, – сказала Фелисити, помешивая кашу. Один мой друг с Уолл-Стрит любил шутить и прикрываться перед начальством воспалением – «воспалением хитрости».

– Неплохо. – Рейчел вытерлась и стала переодеваться в чистую одежду. – Папа всегда говорил, что не может ничего купить, пока «не утвердит в верхах», то есть не обсудит покупку с мамой.

Девчонки смеялись, а я молча смотрел на унылый зоопарк.

– Джесс, что случилось? – спросила Рейчел: она как раз брала у Фелисити тарелку с кашей и заметила выражение моего лица.

– Ничего, – поспешно ответил я.

Огонь в камине трещал и плевался. Вспомнилось, как мы с родителями однажды ночевали в палатке на побережье. Я тогда приподнял полог палатки и увидел, как отец подбросил в костер полено, затем сел рядом с мамой и обнял ее за плечи. Я смотрел на них, пока не уснул. Это самое прекрасное воспоминание о том времени, когда родители были вместе.

На улице вдруг стало серо и пошел небольшой снег.

– У нас всего двадцать минут, давайте поторопимся, – сказала Рейчел.

Она натянула несколько слоев термобелья, а Фелисити тем временем налила нам кофе. Согревшись и немного взбодрившись, мы в последний раз проверили вещи и закинули рюкзаки за спину.

– У водохранилища будут тысячи Охотников, – предупредил я. – Главное, не теряться: бежать вперед, не останавливаясь и не оглядываясь.

– Я знаю. Они ведь мирные, – сказала Фелисити.

– А как на счет этих? – спросила Фелисити, кивнув на окно.

Сначала я решил, что она шутит, но шуток на сегодня и так было достаточно. Сколько я ни вглядывался в пейзаж за стенами арсенала, ничего не видел: только тихо падал снег. Уже почти готовый рассмеяться, я вдруг услышал скрип снега под ногами. Мой старый знакомый, вместе с несколькими другими, показался в зоне видимости: они шли к боковым воротам.

Я бросился в смотровую и схватил там канистру с бензином, встряхнул ее: оставалось не больше трети, но должно хватить. Я запер на засов заднюю дверь, вышел наружу через кладовку; отвинтил крышку канистры. Через окно было видно, что Охотники уже в арсенале и колотят в заднюю дверь.

Скинув рюкзак, я достал из него зажигалку и разлил перед дверью бензин, затем сбросил канистру с лестницы, чтобы остатки горючего расплескались по ступенькам.

– Пусть будет так, – Рейчел дала мне добро на то, что нужно было сделать. – Здесь не осталось ничего моего. Звери разбежались.

Я чиркнул спичкой, сделал шаг назад и, сказав:

– Уходите! Быстро! Через главный вход, так безопаснее, – …бросил спичку на пол. Даже если они пытались спорить, я не слышал их. Бензин вспыхнул резко, быстро: языки пламени взметнулись вверх, заставив девушек отшатнуться. Я не собирался сжигать зоопарк: мне нужно было задержать Охотников, выиграть время, чтобы добежать до задних ворот.

Я с облегчением различил силуэты Рейчел и Фелисити: они пересекали Семьдесят девятую улицу, направляясь на Ист-Драйв. Расстояние между нами неумолимо увеличивалось: с каждым шагом я отставал все сильнее. Они скрылись за углом, и я потерял их из виду. Бег отдавался страшной болью, но я старался не обращать внимания. По крайней мере, за мной не было погони.

Сверху донесся странный звук, похожий на нарастающий шум работы двигателя. Что это может быть? Очередной дрон? Не останавливаясь, я задрал голову, но ничего не увидел. Через минуту шум стал еще громче, его источник – еще ближе. Я вспомнил кадры первого дня атаки на камере Боба: штрихи ракет, расчертивших зимнее небо над Манхэттеном, огненно-красные вспышки над городом.

Переходящий в визг рокот нарастал, охватывая, окружая меня, передавая дрожь всему телу. Его источник был прямо надо мной. Я знал, что он значит. Чтобы подтвердить свои подозрения, я задрал голову и сквозь голые ветки деревьев увидел в бесцветно-холодном небе дрон. Именно такой уничтожил грузовик с военными.

Он летел туда, куда бежали мои друзья…

И я помчался вперед, отдавая последние силы.

24

Разглядывая город со смотровой площадки небоскреба, я и представить не мог, насколько огромную территорию занимает зона отдыха в Центральном парке: теперь-то я видел, что на ней уместилось бы сразу несколько футбольных полей. Я мчался к полосе деревьев на северной оконечности укрытой снегом громадной равнины; за ними начинался небольшой парк, а от него – рукой подать до водохранилища, где мы условились встретиться с группой из Челси Пирс. Еще немного, и мы уберемся из этого города.

Я обернулся. Охотники были далеко, но расстояние между нами неумолимо сокращалось. Ничего, успею. Может, они испугаются, когда увидят, сколько народу меня ждет. В крайнем случае, придется драться с ними. Я снова оглянулся: преследователи не приблизились, даже, как мне показалось, отстали немного.

Ура! Вперед! Еще рывок!

Страшной, нечеловеческой силы толчок сбил меня на землю. Так, наверное, сбивает на полной скорости машина. Кое-как я встал на четвереньки, глотая воздух, пытаясь снова начать дышать. Получил удар под ребра и вновь свалился, скорчившись. Пытаясь увернуться от тяжелого ботинка, летящего мне прямо в голову, я крутнулся в сторону, но не успел: резкая боль в области носа и вкус крови во рту появились одновременно.

Пока Охотник готовился к очередному удару, я успел рассмотреть его. И узнать.

– Калеб! – отчаянно заорал я. – Калеб!

На его лице не промелькнуло даже тени узнавания. Неужели он выслеживал меня от книжного магазина?

– Калеб, не надо!

Защищаясь от прыжка, я дернулся назад, но у меня ничего не вышло: тяжелый рюкзак на спине сковывал движения. Через мгновение мой зараженный друг оказался сверху, но, использовав его инерцию, я повернулся на бок и сумел сбросить его на землю. Освободив руки от лямок рюкзака, я сразу почувствовал себя гораздо легче. Когда Калеб стал подниматься, я уже был на ногах. Вытерев кровящий нос тыльной стороной руки, я закричал:

– Калеб! Это я! Стой!

Ничего похожего на осмысленное выражение: он смотрел на мое окровавленное лицо. Я так и не понял, узнал ли он меня, имело ли для него значение, на кого нападать.

Через плечо Калеба я видел, что через минуту, а то и раньше другие Охотники будут здесь.

Калеб двинулся на меня, и я выдернул из кармана куртки пистолет, чтобы выстрелить у него над головой, но даже не успел прицелиться: только вскинул вверх руку, как Калеб бросился, и, нажав курок, я выронил пистолет. Пуля ушла высоко вверх.

– Стой! Нет!

Он напрыгнул на меня, повалив на землю. В прыжке он ударил меня коленями в грудь – моя попытка увернуться не удалась; схваченные за запястья руки оказались прижатыми к земле. Я резко поднял голову вверх и попал ему между глаз. Оглушенный, Калеб скатился с меня, схватившись за лицо.

Я перевернулся на четвереньки и пополз к пистолету, черная рукоятка которого торчала из снега. Но Калеб пришел в себя очень быстро. Мне оставалось совсем чуть-чуть, когда он снова бросился. Мы покатились по снегу. Руки Калеба оказались у меня на горле и с силой сдавили его. Он душил меня. Я судорожно хватал пальцами снег рядом с черневшим пистолетом. Слишком далеко.

Корчась и извиваясь, я выиграл пару сантиметров, переполз, вместе с оседлавшим и душившим меня Калебом чуть ближе к оружию. Глаза застилали слезы, дышать стало почти нечем. Но я елозил по снегу, боролся. Вдруг хватка ослабла.

Я лихорадочно шарил в снегу, пытаясь ощупью найти пистолет, но никак не мог достать до него. Перед глазами все поплыло.

Сделав глубокий вдох, постаравшись набрать в грудь как можно больше воздуха, я перевернулся и дернулся вперед, но Калеб снова оседлал меня и стал топить мое лицо в снегу.

Отдавая последние силы, я приподнялся на локтях, но, так и не сумев ничего выиграть, обмяк, расслабился.

Почувствовав, что жертва не сопротивляется, Калеб перевернул меня на спину. Тут же открыв глаза, я увидел, что он удивленно смотрит на меня.

Я выбросил вверх руки и, что было сил, ударил его ладонями по ушам. Он упал назад. Маленькая победа! Только вот другие Охотники были в каком-то десятке метров. Я тянулся к пистолету. И тут в тишину ворвался рокот двигателей: я увидел машину!

Это Боб за рулем грузовика выехал на заснеженное поле, а следом за ним появились остальные. Почти пятьдесят человек в каких-то ста метрах!

Охотники остановились, оценивая ситуацию.

– Джесс! Джесс! Мы здесь! – звала Рейчел. Они с Фелисити стояли на другом краю поля. Все были на местах, только я оказался на полпути: ни туда и ни сюда.

Калеб осторожно приближался. Я больше ни в чем не сомневался. Он вел себя как хищник на охоте, который готов на все, лишь бы убить жертву. Он шел медленно, не сводя с меня глаз. А следом за ним, в десятке шагов, приближались другие Охотники. Я стал искать глазами пистолет и вдруг оцепенел. Сверху донесся шум: громкий, оглушительный, он быстро нарастал, приближаясь. У меня отнялись от ужаса руки и ноги, моментально выступил ледяной пот по всему телу, подступила тошнота.

Один за другим раздались взрывы – настолько громкие, что я ничего не слышал, только чувствовал удары звуковой волны.

Охотники попятились назад. И лишь Калеб все так же смотрел на меня.

Я потерял из виду пистолет: снег мело неукротимым воздушным потоком. Я отступал от надвигавшегося на меня Калеба. Серый силуэт Манхэттена ощерился у него за спиной. Взрывы прекратились, сменившись размеренным оглушительным гулом. Перепугавшиеся было Охотники вновь двинулись вперед, не желая упускать добычу. Их искаженные жаждой крови лица казались мне такими знакомыми, такими привычными….

– Калеб, не надо! – заорал я, пытаясь перекричать шум, но он не отреагировал.

Гул стал невыносимым, ветер сбивал с ног. Я непроизвольно зажал уши руками. Даже Калеб задрал голову кверху, чтобы увидеть источник шума.

С запада на фоне низкого темного неба к нам двигалась воздушная армада. Пока я осознал, что происходит, десятки самолетов, вертолетов, каких-то машин, похожих и на те, и на другие сразу, оказались почти у нас над головами. Они заслонили небо, слетелись со всех сторон. Винты серых военных аппаратов рвали воздух, вздымая вихрями снег; вертолеты зависли чуть под наклоном, а затем один за другим, стали опускаться на поле.

Кем бы ни были сидевшие в них люди – врагами или друзьями, они не особо церемонились с зараженными. Пулеметные очереди, оставляя красноватые траектории, срезали всех подряд. Оставалось только ждать, что последует.

– Нет! – заорал я, отталкивая набросившегося Калеба.

Мы с ним болтали, шутили, вместе мечтали и планировали, а теперь его лицо стало таким…

– Стой!

Я ударил его кулаком в висок, но он даже не заметил.

Калеб был сильнее, выше, чем я, и руки у него гораздо длиннее. Уже через мгновение они сомкнулись у меня на горле. Наверное, он убивал так не впервые, раз столько времени выживал на улицах.

Мне показалось, что выглянуло солнце. А может, это от удушья поплыли перед глазами цветные круги. Развязка – жестокая, грандиозная развязка – близилась: один из нас должен умереть. И не важно, кто это будет. Так или иначе, потери не избежать: я лишусь либо жизни, либо части себя. Только почему я должен погибнуть от руки друга, ведь это нечестно? В горле появился вкус крови. Сил бороться больше не было. Я отпустил руки.

Калеб не ослаблял хватки – наоборот. Я повернул голову к людям, наблюдавшим за нами от линии деревьев. Охотники. Некоторые с засохшей кровью на лицах, но большинство – слабые, безвольные зараженные. И те, и другие внимательно смотрят на нас. Человек сто, не меньше. Знакомые лица. Худой, измученный мальчик. Вот он отвел от меня взгляд и повернулся к своим.

Я больше не сопротивлялся. Этот Охотник мне помогает: помогает мне попасть домой. Раздавленное горло наполнилось кровью. Последний вкус, который мне суждено почувствовать. Последний вдох. Домой…

Я лечу над землей. Сколько раз мне хотелось вот так парить над городом. Я лежу на спине, а небоскребы проносятся у меня над головой. Мне легко. Движение не требует усилий. Легко и холодно.

Ко мне прикасаются руки. Такая картинка была у Калеба в книжке, на репродукции росписи Сикстинской Капеллы. Мы ходили туда с бабушкой, когда мне было десять. Время идет. Меня несут. Холодно. Я не один. Дом все дальше. Я не знаю, куда меня несут. Падаю.

Я лежу на земле. Надо мной склонились озабоченные лица. Я смотрю на них и улыбаюсь, потому что знаю, где я: среди друзей, среди людей, среди Охотников. Все смешалось, реальности замещают друг друга, предлагая каждая свой дом, приглашая войти.

Я не слышал выстрелов. Я только почувствовал, как хватка на горле ослабла, как руки отпустили меня. Калеб все еще был сверху. Я хорошо видел его лицо на фоне мрачного неба. Он смотрел на меня и – мне этого никогда не забыть – узнавал! Он понял, кто я такой, и улыбнулся! А потом его не стало.

– Я хочу жить, после того, как умру, – сказал он.

Я кивнул.

– Так и будет.

Он улыбнулся.

– Возьми мои тетради, сохрани их. Слова нельзя убить. Ты знаешь.

Мы сидели рядом. Под серо-голубым небом. Шевелились голые ветви деревьев. Пролетела чайка. Ветер принес запах моря. Я думал, что ответить ему. И не знал…

Когда я пришел в себя, оказалось, что я лежу на боку на земле, а щеку и рассеченную бровь обжигает ледяной снег. От вертолетов бежали солдаты с автоматами наперевес и стреляли. Я вспомнил: они убили тех Охотников. Кричали люди: от боли и страха. Их перекрикивали военные: отдавали приказы. Ко мне кто-то прикоснулся, я поднял глаза и увидел тех, кого больше не надеялся увидеть.

Надо мной склонились Рейчел, Фелисити, Пейдж и Боб. Все вместе. Совсем рядом. Я смотрел, чтобы убедиться: они – все вместе и каждый в отдельности – настоящие, живые. Я хотел, чтобы они подружились и помогали друг другу. Я хотел, чтобы они сказали: всё в порядке, все позади. Но времени не было. К ним подбежали люди с оружием. Слух возвращался, но я не мог разобрать, что они говорят.

Да и зачем? Все и так ясно: мы выжили, пришли военные и не собираются стрелять в нас. Боб снова держал в руках камеру. Калеба нигде не было. Получил ли он то, о чем просил? Или он исчез, испарился, чтобы самому встретить конец? Ледяной воздух все сильнее обжигал горло, я старался делать вдохи как можно осторожнее, пока совсем не перестал дышать.

25

Сознание то возвращалось, то исчезало. Я понимал, что со мной происходит, но не знал, то ли это конец какого-то состояния, то ли продолжение…Мне нравилась легкость, нравилось ощущение парения…

Я дома: летний зной, синее небо, запах скошенной травы. Смех, шутки, болтовня с друзьями. Я все это помню. Каникулы перед выпускным классом. Уроки и домашние задания подождут еще пару недель, а сейчас время отдыхать, есть, спать и веселиться.

Баскетбольный мяч бьет по щиту. «Подбор!» Нога скользит, и я лечу над горячей, излучающей тепло площадкой. В сегодняшней игре не место шуткам. Голова работает, но я думаю как-то странно. И с памятью творится неладное. Я сегодня могу все на свете, и вижу все на свете. Это действует адреналин. Ты реагируешь без промедления, моментально принимаешь решения. Скорость – главное.

Я подымаюсь. Объявили перерыв, и мы идем пить.

Стоит жара. Вокруг меня вьются мухи – они, наверное, никогда не устают. Через распахнутые двери на площадку несет пыль со двора, который дождь не промачивал как следует лет пятнадцать. Хорошо, хоть ветерок дует, а то жара была бы невыносимой.

Мы играем против команды взрослых парней. У них капитаном старший брат моего одноклассника, которого я обогнал на один балл и попал от Австралии в лагерь ООН. А ведь он очень хотел поехать, но я его обогнал. Бьюсь об заклад, он весь год готовился и просиживал штаны над конкурсной работой, а я потратил на нее полдня. Теперь его старший братец собирается взять реванш.

Мы снова на площадке. Обмен взглядами. Они решили, что мы наложили в штаны.

То, что вчера было игрой, сегодня стало битвой за спортивную площадку: если сейчас мы продуем, то вход сюда нам заказан. А мне вообще можно попрощаться со спокойной жизнью в этой школе. Говорят, раньше здесь было по-другому.

Начнется учеба, и мне придется попотеть, чтобы получить по всем предметам максимальные оценки, а ведь далеко не все уроки и учителя мне по душе. Жизнь в школе рискует превратиться в задницу. Каждый будет считать своим долгом пнуть мой шкафчик и ляпнуть гадость в мой адрес.

Я несусь принять пасс – не успел.

«Большой брат», ББ – ему нравится, когда его так называют, – получает передачу и левой проводит близкий бросок. Они зарабатывают четыре очка. Время уходит.

– Джесс! – орет наш капитан. Он подобрал под щитом мяч и, работая локтями, ведет его. ББ жестко фолит капитана. Я не верю своим глазам. Тем временем ББ проводит поворот, а мимо меня прорывается их игрок, я пытаюсь сделать подбор, но меня заблокировали. Обманной проводкой наш капитан прорывается вперед и ударом от щита зарабатывает два очка. Затем, низко ведя мяч, он добегает до корзины, прыгает под кольцом, зависает в воздухе и двумя руками заколачивает мяч сверху. Мы снова ведем. На последней минуте капитан отдает мне пас с трапеции. Все смотрят на меня. Время замирает. Я бесконечно медленно бегу с мячом. Мой промах станет позором для всей команды.

Я лежу на полу. Судья объявляет перерыв. Вокруг все орут.

Капитан со странной улыбкой смотрит на меня сверху.

– Живой хоть?

Я киваю. Понемногу туман перед глазами рассеивается. На губах чувствуется кровь.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Этот придурок сбил тебя с ног, – отвечает он, помогая мне подняться. Ноги у меня просто ватные. Наши соперники ржут как кони, и капитан что-то говорит им, а Большой Брат, сопровождая свои слова красноречивым жестом, отвечает:

– Не по размеру берешь, красотка!

– Убью гада! – говорит капитан и бросается к ББ, но я успеваю поймать его за футболку.

– Не связывайся с говном, – говорю ему я: из-за разбитой губы голос совсем чужой. – Нам нельзя проиграть. Пусть и дальше думает, как меня опустить, если у него других проблем в жизни нет. Наше дело – победить.

Мы снова на площадке.

Наш капитан – тяжелый форвард. Он демонстрирует зрителям и соперникам филигранный низкий дриблинг, а мы держим для него трапецию. Только парни из команды ББ тоже не лыком шиты. Бегают они не хуже нас, да еще и здоровые быки. Я пытаюсь прорваться мимо ББ, но их защита поджимает. Подаю пас, подбираю мяч, делаю пас стоящему рядом. Мы повторяем эту комбинацию еще раз, пока нам не удается отдать мяч капитану. Он красиво вырывается вперед и, крутнувшись с мячом, пробивает трехочковый. Но ББ успевает разгадать его маневр и умудряется отбить мяч.

В тот же миг я оказываюсь рядом, завладеваю мячом и делаю капитану пас из-за спины. Он бросает сверху и забивает! Зал сходит с ума. ББ, игнорируя выкрики и восторги зрителей, уходит за боковую линию, чтобы поговорить со своей командой. Все они смотрят прямо на меня. Отлично!

Снова играем. Я принимаю пас, веду мяч к… ББ бьет меня локтем по лицу, и я падаю на землю. Зрители и площадка вертятся волчком.

Наш кэп орет:

– Судья! Он бил локтем! Это нарушение!

Звучит сигнал к началу игры. Последний тайм. Мы проигрываем на одно очко.

– Дерьмо, – ругаюсь я. Товарищи помогают мне подняться.

– Продолжаете? – спрашивает судья. Наш капитан, щупая пальцами оплывающий глаз, не знает, что ответить. Судья поворачивается к нашим соперникам: они довольно лупят друг друга по рукам. – Дополнительное время?

– Какого хрена? – возмущается ББ. – Он наступил мне на ногу.

Судья вопросительно смотрит на кэпа, но тот лишь пожимает плачами: оба не успели рассмотреть, как все произошло. А может, кэп не хочет раздувать скандал, не хочет заострять внимание на наших травмах и унижении.

Но я-то в курсе, что случилось. Если за совесть решат доплачивать, то ББ с младшим братцем разбогатеть не светит.

Быстро взглянув на наших соперников, я выкрикиваю так, чтобы все услышали:

– Заткнитесь и послушайте! Предлагаю пари. Если вы, конечно, согласитесь.

ББ смотрит на меня.

– Счет практически равный. Чтобы определить победителя, будем бросать, пока не промажем дважды: не важно, подряд или нет. Тот, кто два раза промахнется, проиграл. Тот, кто проиграл, уходит навсегда вместе со всей командой. Навсегда.

– Принято, Джесс, – отвечает ББ. – Вы продуете, соберете манатки и отправитесь искать себе другую площадку. И не только на лето – навсегда. Если мы проиграем, то уйдем. Обещаю при всех. Попятного не будет.

Наш капитан делает шаг вперед.

– Э, нет, не ты. Он!

Конечно же, ББ показывает на меня. Голова кружится, во рту кровь. Один из парней ББ выставил в мою сторону локоть и демонстративно почесывает его: явно показывает, что ударил намеренно.

– Хорошо. Начнем, – соглашаюсь я.

ББ стаскивает с себя футболку: злой, мускулистый.

– Тоже мне перец, – говорю я через разбитую губу, сплюнув кровь.

Я бросаю первым. Попадаю красиво, прямо в сетку.

ББ тоже бьет красиво, почти так же, как я.

– Молодец, Джесс! Отлично! – кричит кэп.

Я готовлюсь к пятому броску. Мои ребята напряженно ждут. А я спокоен: у меня билет на самолет через пять дней.

Мимо.

Соперники облегченно выдыхают, раздаются радостные выкрики. Плевать я хотел. Ошибки совершает каждый. Просто нужно помнить о них и не повторять.

ББ делает шаг назад – мяч в корзине. Он на голову выше меня. Он на все сто уверен в себе.

Глубокий вдох. Сердце бьется как сумасшедшее. Успокаиваюсь. Один – два – три – четыре. Прыгаю. Мне легко. Легко, как после купания в море.

Попал!

ББ выходит вперед. Удар мяча о площадку. Бросок. Мимо.

Наши ребята улюлюкают. Большие пальцы подняты вверх. Досталось же нам: синяки, ссадины, разбитые носы.

ББ с силой бросает мяч мне в грудь. Я еле успеваю восстановить равновесие.

– Не промахнись.

Я не промахиваюсь и с улыбкой отправляю мяч ему в грудь. Один – два – три. Смотрит на кольцо. Еще три удара. Бросок. Попал.

Глаз опух. Губа рассечена. Пот льется ручьями.

ББ зовет на площадку своего младшего брата, и тот становится под корзиной. Надеется вывести меня из себя. Я делаю глоток воды, сплевываю кровь, смотрю на своего горе-врага, молчу.

Ну и рожа, мерзкая ухмылочка. Он что-то говорит, но я поворачиваюсь спиной и ухожу…

– Что? Сдулся? – орет он мне вслед.

Я возвращаюсь. Бросаю. Мяч отскакивает от щита, делает круг по кольцу и соскальзывает внутрь.

На площадке тишина.

– Пакуйте чемоданы, – говорю я.

ББ как волчок крутится с мячом, бросает сверху и с криком виснет на корзине. Толпа орет и беснуется. ББ возвращается на лицевую линию.

Он стоит и набивает мяч.

Наши взгляды встречаются. Состязание давно потеряло связь со спортом. Ненависть, вот что движет нами. Этот бросок может стать для него последним. Если он попадет в корзину, то следующий бросок может стать последним для меня. Ошибиться нельзя. Меня мутит. Скоро все решится.

Один – два. Прыжок. Попал.

Мой бросок.

Если ты боишься проиграть, ты проиграешь, потому что боишься.

Я выхожу на линию.

Калеб перехватывает у меня мяч.

– Что, думал отделаться от меня? – спрашивает он.

26

Я пришел в себя на носилках в медицинской палатке. Вокруг на глазах рос палаточный городок; ни на секунду не смолкал гул вертолетов, садившихся и взлетавших. Через прозрачные стенки было видно, какая в лагере творится суматоха. Сотни людей в форме озабоченно сновали туда-сюда: кто с оружием, кто с каким-то оборудованием.

Врачи подскочили ко мне почти в тот миг, когда я открыл глаза. Все вели себя очень вежливо и заботливо. У меня взяли кровь на анализ, затем сняли, предварительно разрезав, одежду, завернули меня в серебристое покрывало и укрыли сверху обычным одеялом. Медсестра заново перевязала мне руку и поставила капельницу. Хотелось взбунтоваться: зачем они испортили вещи, ведь это Пейдж их выбрала. Хотелось расспросить про остальных. Про Калеба.

Тем временем военные устанавливали вдоль периметра забор из проволочной сетки, которую сгрузили с вертолетов в огромных рулонах; обустраивали пулеметные огневые точки. Мне показалось странным, что они возводят настоящую крепость, готовую к обороне. Зачем? К чему они готовятся? Собираются ли выходить на улицы, помогать? Только вот что они теперь смогут? Почему пришли так поздно?

Я увидел своих друзей: они, стоя в ряд перед людьми в военной форме, отвечали на их вопросы.

Некоторые военные снимали происходящее на камеры. Пара человек в гражданском были, скорее всего, с телевидения. В углу большой палатки, над которой установили огромную спутниковую тарелку, они водрузили один на другой несколько мониторов, а толстые кабели подвели к большому зеленому генератору.

До меня донесся поставленный голос журналистки: «С момента атаки прошел двадцать один день. Мы ведем наш репортаж с Манхэттена, из карантинной зоны, организованной практически в эпицентре…»

Почти сразу на одном из экранов появилась картинка. Следом загорелись другие, запестрили эмблемы разных служб новостей и телеканалов. С равнодушными лицами репортеры говорили, глядя прямо в камеры… Каждый хотел добыть сенсацию для своего канала, будто речь шла об обычной катастрофе, ничем не отличающейся от других.

Кажется, я еще пару раз погружался в небытие. Не знаю, надолго ли, но судя по всему, не меньше, чем на пару часов: когда я в очередной раз открыл глаза, снаружи смеркалось. Восстановить память оказалось несложно. Я быстро вспомнил, как сгорел и превратился в руины город, вспомнил, чем летавший в воздухе пепел был раньше, как выглядели нынешние обугленные развалины до атаки. Несчетное количество человеческих клеток, превращенных в иное углеродное соединение, которое мы – оставшиеся в живых – вдыхаем.

Медсестра осторожно повернула мне голову, промокнула и обработала рассеченную бровь, успевшую жутко распухнуть и постоянно дергавшуюся. Это она брала у меня утром кровь. Женщина все делала очень аккуратно, и мне совсем не было больно. Время от времени трещала автоматная очередь, иногда слышались выстрелы из пневматических винтовок.

– Что это значит? – спросил я.

Она посмотрела на меня. Стенки палатки вибрировали от рева приземлявшегося, а может, взлетавшего, вертолета.

– Что именно?

– Всё… – ответил я, взмахнув рукой. – Вертолеты, самолеты, оружие, оборудование. Кто вы?

– Мы американские военные. Наша задача – помогать, – ответила женщина с едва заметной улыбкой.

Я тоже улыбнулся – и она улыбнулась, но незаданный вопрос висел между нами. Где, черт побери, они были раньше?

– Почему…так долго?

– Карантин. – Она отвечала точно по инструкции. – Мы ждали разрешения.

Медсестра говорила так же уверенно и спокойно, как справлялась со своими прямыми обязанностями. Отвечая, она успела засунуть мне в ноздри ватные тампоны и заклеить их пластырем.

Тогда я впервые услышал это слово. В ее устах, в таком контексте, оно утратило привычное, с детства знакомое мне значение.

– Карантин?

– Запретная зона для локализации заражения.

– То есть, вы спокойно наблюдали и выжидали все это время…

Она промолчала, но я и не ждал ответа: все и так было ясно. Какие еще пояснения могли потребоваться? Я же много раз за эти три недели видел и слышал самолеты в небе. Это они и были: ждали, наблюдали.

– Давай-ка сядем, – сказала медсестра и помогла мне приподняться, подсунув под спину надувные подушки, затем вложила в руку какой-то приборчик с кнопкой, подключенный к капельнице. – Нажимай на эту кнопку, если станет сильно больно.

Мимо палатки прошел за территорию лагеря большой отряд военных: человек шестьдесят, не меньше. Некоторые из них были одеты в объемные серебристые костюмы, похожие на скафандры.

Что-то ярко полыхнуло. Штуки на спинах у «космонавтов», которые я посчитал баллонами с кислородом, оказались огнеметами: потоки красно-синего огня будут лизать улицы, выжигая машины и тела. Уборщики. Они станут уничтожать мусор и разбитые машины. Где-то в глубине проскочила мысль, что из-за огня все может начаться сначала: под действием высокой температуры оживут споры возбудителя или, еще хуже, сработает затаившаяся ракета…

– Нет! – вырвалось у меня с содроганием.

– Все в порядке, – привычно-спокойным голосом произнесла медсестра, расплывшись в ободряющей улыбке, и стала делать записи в карте, прикрепленной к моим носилкам. Думаю, работы ей предстояло порядочно, ведь она заносила туда мою историю, хоть и в ее собственном истолковании. Время от времени женщина бросала короткий взгляд на телеэкраны, а затем кивала мне, будто желая сказать, чтобы и я смотрел туда. С экранов давали ответы на все вопросы: по крайней мере, на те, на которые я хотел знать ответы.

Вот показали Президента США в окружении генералов и журналистов. Проскочила мысль: а разве он не посещал с визитом Нью-Йорк, когда все случилось? Получается, ему удалось выбраться? Или это архивные кадры?

Я решился задать еще один вопрос:

– Кто все это сделал? Теперь-то вы должны знать?

– Зависит от того, в какую версию ты готов поверить.

Со своего места я плохо видел бегущую строку и успевал читать только обрывки: «…страны ЕС, Китай и Россия объединили усилия…». Затем видео ряд сменился, и появилось знакомая аббревиатура НИМИИЗа.

– Пожалуйста, скажите, – попросил я, – как Австралия? Это моя родина, мой дом. Там все в порядке?

Медсестра проследила глазами, как оживленно пронеслась мимо палатки съемочная группа. На экран велась прямая трансляция вертолетной съемки Манхэттена. Потоки людей, тысячи человек выходили, выбегали из зданий, жилых домов и других мест укрытия, устремляясь к Центральному парку. Выжившие!

Я представил, как это могло быть: я стою один, неподвижно, среди массы людей… И где они все были раньше? Ведь я не видел даже намека на их присутствие в городе. Стою, окруженный людьми, которые смеются, кричат, рыдают и бегут мимо меня. Пожарные, полицейские, офисные работники, дети, бездомные с радостными лицами машут зависшему в воздухе вертолету. То, кем они стали за эти три недели, забыто, отправлено на задворки подсознания: теперь они снова нью-йоркцы.

– Пожалуйста, это же мой дом…

Кто-то стучал по стенке палатки: я обернулся на звук и увидел своих друзей. Пейдж махала рукой, Боб показывал два поднятых вверх больших пальца. Я улыбнулся им и снова посмотрел на медсестру. Ее взгляд был обращен на юг: она наблюдала за самолетом, чертившим линию над горизонтом Манхэттена. Я различил верхушку Рокфеллеровского небоскреба.

Женщина медленно повернулась ко мне. У меня был наготове еще миллион вопросов, но не мог подождать только один: о родине. Медсестра поймала мой взгляд, и я увидел грусть в ее глазах, но не увидел ответа. Может, она выбрала такой способ самозащиты: лучше молчать, чем врать. Может, хотела так защитить меня.

27

– Джесс!

С громким криком Фелисити ворвалась в палатку, следом за ней появилась Рейчел. Обе в голубых комбинезонах и медицинских масках.

– Ты как?

– Вроде ничего.

Рейчел обняла меня.

– Мы только что прошли карантин. Нас выскребли и вымыли до стерильного состояния. Всех очень строго проверяют, а потом будут вывозить из города, – рассказывала она.

– Куда?

– Не говорят. Вроде в северную часть штата.

– Центральный парк огородили по периметру, – вмешалась в разговор Фелисити. – Здесь устроили базу, откуда делают все вылазки в город, чтобы эвакуировать как можно больше выживших, а затем разобраться с зараженными.

– Что с группой из Челси Пирс?

– Все здесь. Живы и здоровы. Их вывезут самолетами на одну из таких же карантинных баз.

– Как у них настроение?

– Отличное, – сказала Фелисити и с улыбкой добавила: – А одна симпатичная жительница Калифорнии просила передать тебе «приветик» и сказать, что у них, «как будто», все в порядке.

Я засмеялся: уж больно точно Фелисити подметила любимые фразочки и интонации Пейдж.

– А вы?

– Мне разрешили вернуться в зоопарк.

– Разве он не сгорел дотла? – спросил я с радостным удивлением.

– И не надейся, горе-поджигатель! Но твоя затея сработала. Огонь отрезал Охотников.

– Животные разбежались. Что ты будешь там делать? – спросила Фелисити.

– Я так и сказала военным, но они уже поставили охрану и говорят, что в зоопарке совсем безопасно.

– И что, ты согласилась?

Рейчел покачала головой.

– Завтра приедут специалисты из Службы рыбы и дичи при Министерстве внутренних дел США. Они позаботятся о животных, которые не успели убежать. А я уеду на запад.

– Домой?

– Да, я говорила с мамой по телефону. Западное побережье не пострадало.

Вошел молодой врач в камуфляже. Его приятное, доброе лицо показалось мне знакомым.

– Джесс, познакомься, – сказала Фелисити. – Это мой брат Пол.

– Я о тебе много слышал, – добавил Пол, пожимая мне руку. Затем бегло просмотрел мою историю болезни. – Вроде все неплохо. Думаю, утром тебя выпустят из лазарета.

– Хорошо. Хочется побыстрее убраться отсюда. Так здорово, что с нами все в порядке. Просто удивительно. Только вот…

– Калеб? – договорила Фелисити и, качнув головой, посмотрела на Рейчел. Та сказала:

– Он убежал. Он скрылся за деревьями еще до того, как сел первый самолет.

– Как он выглядел?

Нужно ли рассказать брату Фелисити о том, как мой друг стал Охотником?

– Сложно сказать, – уклончиво ответила Рейчел.

– Ему постепенно станет лучше, – сказал Пол. – Только он долго не продержится на улице.

Я внимательно смотрел на брата Фелисити, пытаясь понять: он говорит лишь как врач, дает медицинский прогноз, или ему известно больше, чем нам, и он подразумевает что-то другое.

– Как это? – спросил я. Наверное, я упустил какую-то важную деталь. Пришлось нажать кнопку, чтобы впрыснуть морфий.

– Сегодня ночью в городе начнут работать отряды зачистки, – произнес Пол.

– Какой зачистки?

– Скорее всего, они будут работать несколько ночей подряд. По крайней мере, пока здесь не снимут карантин и не отменят комендантский час.

– Не понимаю. – Я выше приподнялся на кровати. – Они что, будут расчищать дороги, чтобы могли ездить машины, да?

Пол отрицательно покачал головой.

– Они будут «проводить зачистку городских улиц» – не я придумал такую формулировку, они сами так говорят. То есть, убивать всех агрессивных зараженных…

– Так нельзя!

– Я тоже не в восторге от этой идеи, – сказал Пол.

– Но есть же другие способы!

Пол промолчал. Рейчел спросила:

– И сколько таких зараженных?

– По предварительным оценкам, один-два процента.

– От всех зараженных?

– Да.

– И они просто их убьют? – Мне стало дурно, горячая волна поднялась от ног и обожгла лицо. – Что, нельзя их временно усыпить или переловить?

– Они решили по-другому, – сказал Пол, оглядываясь, не слышат ли наш разговор посторонние. – Преступники, честно говоря…

– Преступники? – выкрикнул я. – Уроды! Они же люди! Американцы, туристы…

Не стоило вымещать злость на Поле и девочках: и так было ясно, что они думают в точности, как я.

– А почему по ночам? – ровным голосом спросила Рейчел.

Пол махнул рукой в сторону съемочной группы. Недалеко от палатки телевизионщики брали интервью у группы выживших, среди которых я рассмотрел Тома, Пейдж и Одри. Дочь с отцом о чем-то рассказывали, а Одри только кивала время от времени. Все были в точно таких комбинезонах, как Рейчел с Фелисити.

– Чтобы вот эти не смогли ничего снять: ни на земле, ни с вертолетов. Ночью запрещены полеты над городом.

– То есть, чтобы они спокойно обделывали свои грязные делишки?

Пол кивнул.

– А что собираются делать с другими зараженными? Их же тысячами сгоняют за забор? – спросила Рейчел.

– Они поправятся.

– Откуда вы знаете?

– Действие вируса постепенно ослабевает.

Что он сказал? Я ослышался? Не ослышался.

– Ослабевает?

– Пик действия вируса позади, – сказал Пол, оглядывая палатку. – Постепенно к зараженным вернутся прежние способности, и тогда мы начнем лечить тех, кто не проявляет агрессии. Работы будет полно: обморожения, ожоги, истощение, ранения – и это далеко не полный список.

– А что, тех, других, невозможно вылечить?

– С ними невозможно работать, антидота нет, поэтому…

– Поэтому их просто убьют, – перебил я.

– Их форма вируса не теряет активности, со временем не происходит улучшения. Даже если нам удастся собрать и запереть их где-нибудь, толку будет мало.

– Они обречены на смерть, да? Их перестреляют или они сами поумирают, – сказала Фелисити.

– Получается так.

– Эти отряды будут выходить по ночам, когда на улицах темно, когда не летают журналистские вертолеты, чтобы убивать самых жестоких Охотников, и этому никак, совсем никак нельзя помешать?

– В данный момент у нас нет другого выбора, – ответил мне Пол.

– Выбор есть всегда.

– Джесс, я понимаю, что ты имеешь в виду, но в нынешней ситуации…

– Должен быть выход!

– Так происходит, потому что время не ждет: нужно спасти как можно больше выживших, помочь как можно большему количеству зараженных. Как спасли вас, как помогают тысячам других.

– Но ведь можно спасти всех! Почему никто даже не пытается этого сделать?

– Существует понятие очередности оказания помощи пострадавшим, – стал объяснять Пол. – Понимаешь, в случае непредвиденных обстоятельств начинают действовать особые инструкции…Я знаю, все это не по-человечески, но… Мне жаль, что так вышло с твоим другом. У всех нас есть друзья здесь…

Мы какое-то время молчали, и из-за этого постоянный шум стал еще заметнее, еще оглушительнее: гудение генераторов, от которых работало освещение, обогреватели, медицинское оборудование; гул вертолетов на взлете и посадке; разговоры, гомон сотен людей в лагере.

– Сколько в городе таких как мы? – спросила Фелисити.

– По предварительной оценке, около полумиллиона.

– Полмиллиона?

Я и представить себе не мог такую цифру. Хотя, чему удивляться: Нью-Йорк – гигантский мегаполис. Был. Я и малой его части не успел увидеть до атаки. Пожалуй, к лучшему, что я не представлял себе истинных размеров города, иначе сразу бы отказался от идеи выбраться из него самостоятельно. Я еще раз проговорил про себя громадную цифру, попытался представить, соотнес со своим трехнедельным опытом выживания: разум отказывался верить.

– Я не видел практически никаких следов живых нормальных людей, а вы говорите полмиллиона!

– Большинство пряталось по домам, квартирам, в массовых убежищах, – объяснял Пол. – Нью-йоркцам годами вдалбливали, как вести себя в подобных ситуациях, поэтому они всегда держат наготове сухой паек, несколько катушек клейкой ленты, рулон пленки и еще черт знает что. Говорят, только в спорткомлексе Мэдисон-сквер-гарден скрывалось полсотни тысяч человек, еще двадцать тысяч отсиживались в небоскребе Эмпайр…

Мысль о том, что меня окружали люди, казалась невероятной. Я погибал один на один со своей бедой, а город был полон: тысячи нормальных людей, таких же, как я, страдали от одиночества не меньше, а то и больше, чем я.

– Вы слышали что-нибудь об Австралии?

– Ничего. Знаю только, что в Лондоне, в Париже, в Москве, в Шанхае, в Рио – везде такие же карантины, как здесь, поэтому пока очень рано судить о масштабах.

У меня закружилась голова, как только я услышал, что пострадал весь мир. Но еще страшнее оказалось другое: уж если под удар попали такие крупные страны, то что говорить о маленькой беззащитной Австралии.

– А как вам удалось вытащить всех их на улицы? – спросил я. Друзья удивленно смотрели на меня. – Я имею в виду, как выжившие узнали, что теперь можно выходить?

– С завтрашнего утра начнут работать вооруженные конвои, которые будут расчищать дороги и постепенно, на автобусах, вывозить людей на север. Сейчас на улицах делают объявления через громкоговорители, разбрасывают с воздуха листовки, совсем недавно восстановили радиовещание, а через пару дней, после того, как появится электричество, заработает телевидение. Система медицинской эвакуации давно в строю, как видишь и слышишь.

Будто по заказу, прямо у нас над головами прогудел вертолет.

– Пол, ты сказал, что выхода нет, поэтому ночью бригады пойдут обстреливать Охотников…

Брат Фелисити кивнул.

– У меня там друг.

– Я знаю, мне жаль.

– Ты не понимаешь. – Я сел на кровати, трубка капельницы загнулась и лекарство перестало поступать. Я посмотрел сначала на Рейчел, затем на Фелисити. – Выход должен быть. Что-то можно придумать. Я уверен.

– Приказ отдан.

Я отказывался сдаваться.

– А если улучшение все же наступит?

– Не наступит.

– А если существует антидот?

– Джесс, вирус изучают в лаборатории вдоль и поперек. Сотрудники мединститута инфекционных заболеваний армии США работают по двадцать пять часов в сутки.

– Да, я видел их.

– Они приходили тебя осматривать?

– Нет. Мы встретились на Манхэттене несколько дней тому назад.

– Не может быть, – ответил Пол. – Они только сегодня впервые высадились здесь.

– Я тоже видела их! – быстро выпалила Фелисити. – Я была с Джессом. У них в военном грузовике стоял деревянный ящик, на котором краской была написана аббревиатура института. Мы видели, как на них напал дрон!

Пол выглядел сбитым с толку.

– Когда это было?

– Несколько дней назад.

Он растерянно произнес:

– Расскажите мне всё.

– Тебе не кажется странным, что на отряд американских военных, которые ехали по Манхэттену с ракетой, напал американский же самолет?

– Мы не знаем наверняка.

– Знаем, Пол, знаем. Это совершенно точно был американский дрон, – не сдавалась Фелисити. – Их уничтожили свои, потому что им нельзя было здесь находиться, нельзя было делать то, что они делали.

Было видно, что Пол никак не желает верить даже в вероятность чего-то подобного.

– Как ты думаешь, чем они занимались?

– Ученые института?

Я кивнул.

– Не знаю, – произнес Пол, глядя сквозь прозрачную стенку палатки.

– Может, избавлялись от вещественных доказательств? – выдал я версию, которую, среди прочих, мы обсуждали с Бобом и Даниэлем.

– Что?

– Они приехали, чтобы найти ракету, увезти её из города и спрятать, потому что она сделана в Штатах.

– Ведь похожая ситуация уже была, – вмешалась Рейчел. – Помните, с сибирской язвой? Тогда же доказали, что панику спровоцировали наши военные…

Пол отрицательно качнул головой.

– Не думаю. Зачем вывозить ракету, если ее можно просто уничтожить?

Я рассказал ему о том, как дрон попал в грузовик, о Калебе, который оказался слишком близко.

– А ты уверен, что они перевозили именно ракету, которая не взорвалась во время атаки?

– Да, абсолютно уверен. Мне так сказал Старки.

– Старки? – пораженно переспросил Пол, будто имя что-то значило для него. – Я его знал. Он был полковником, одним из лучших специалистов НИМИИЗа по инфекционным заболеваниям. Ты не перепутал имя?

– Нет.

– Как он выглядел? Опиши его.

Я выполнил просьбу, и, чем подробнее я описывал внешность Старки, тем больше мрачнел лицом Пол. Когда я замолчал, брат Фелисити только качнул головой и сказал:

– Не может быть.

– Почему?

– Потому что он погиб.

– Знаю, – тихо произнес я, с уважением вспомнив Старки. – Он умирал, когда мы виделись в последний раз.

Старки был ранен в живот, кровь текла без остановки, но даже несмотря на страшные предсмертные мучения, он старался спасти меня и предупредил, что последует за взрывом.

Лицо Пола исказил гнев.

– Сегодня нам сказали, что он с командой погиб несколько дней назад на базе Форт-Детрик: они проводили эксперимент, но что-то пошло не так…

– Кто вам сказал? – спросила Фелисити.

– Наш командир. Он отвечает за проведение всей операции.

– Зачем ему врать?

Пол качнул головой. Никогда прежде я не видел, чтобы человек был так взволнован и растерян.

– Не знаю, – ответил он.

– Это ведь американский самолет выследил и уничтожил грузовики и военных, правда? Разве нет? – не унимался я.

Пол согласно кивнул

– Только у нас есть воздушная техника такого типа, как ты описал.

– Поубивали своих и замели следы. И вы еще спрашиваете, как я могу любить животных больше людей, – заметила Рейчел.

Фелисити обняла ее за плечи.

– Вирус живет в воздушной среде и на почве некоторое время. Скажем, не больше часа, – заговорил Пол. – Мы хотели отправить отряды, чтобы взять образцы, но безнадежно опоздали. Биологический агент погиб, а риск остаться под завалами несопоставимо велик.

– Такой приказ, – сказал я.

Пол кивнул.

– Но? – спросила Фелисити, уловив, что брат не договорил.

– Если бы нам удалось получить образец вируса прямо из эпицентра, мы бы сделали противоядие, антидот. Что, Джесс? – спросил Пол, поймав мой взгляд.

– Я могу предложить кое-что получше.

Рейчел с Фелисити удивленно посмотрели на меня.

– Я могу показать, где лежит целая ракета.

У меня перед глазами вновь ожила сцена взрыва, после которого с моим другом Калебом случилось то, что случилось. Во всех подробностях я вспомнил снаряд, застрявший возле алтаря в соборе.

– Где она?

– Я сам покажу, – ответил я.

Девочки обеспокоенно переглянулись, но Пол не успел возразить, и я не дал ему шанса на лишние колебания, выдернув из руки иглу капельницы.

28

Когда мы были готовы к выходу, за пределами карантинной зоны совсем стемнело.

– Джесс, темнота не сыграет нам на руку, совсем наоборот, – предупредил Пол.На мне, Поле и Фелисити была черная военная форма для ночной маскировки, пуленепробиваемые жилеты и шлемы.

– А шлемы обязательно? – спросила Фелисити, но ее брат был непреклонен:

– Если ты собралась с нами, играй по моими правилам.

– Я больше без тебя ни на секунду не останусь, – сказала она и обняла его.

– Большинство самых серьезных ранений приходятся в область черепа и их очень легко избежать, если не снимать шлем, – смягчился Пол и для наглядности постучал костяшками пальцев по надетому бронешлему из кевлара у себя на голове. – А вообще, можешь остаться здесь.

Фелисити хитро ткнула его локтем в бок. Спор по поводу того, идти ей или нет, уже давно утих, увенчавшись полной победой младшей сестры.

Рейчел обняла меня на прощение. На ней все еще был голубой «карантинный» комбинезон, на который она набросила куртку.

– Будьте осторожнее и постарайтесь вернуться быстрее.

Я кивнул. Мы неслышно выскользнули за территорию через боковые двери здания старого арсенала, умудрявшегося выстоять несмотря на все невзгоды. Караульные, расставленные у окон, не подали вида, что заметили нас, не говоря уж о том, чтобы махнуть на прощание. Зато их командир, угрюмый майор, который оказался другом Пола и после ожесточенного спора согласился вопреки приказу пропустить нас через свой пост, стоял рядом с Рейчел, пока та запирала двери.

Мы взбежали по ступенькам на Пятую авеню. Я не имел права терять время и обязан был вернуться с образцом: ведь от этого зависела жизнь Калеба. Я не питал иллюзий по поводу того, что нас ждет впереди: так называемые «отряды зачистки», которые будут без разбора стрелять по любым движущимся целям; обезумевшие Охотники, готовые напасть в любой момент; страшная ракета, из которой нужно будет взять образец и доставить обратно в лагерь. Только вот все эти опасности отходили на задний план: нашим главным, безжалостным врагом было время.

На улицах подстерегали бесшумные убийцы с бесшумным оружием. Мы спрятались на первом этаже большого магазина на Пятой авеню; за окном стояла темная ночь. Пол отстегнул со своего шлема прибор ночного видения и протянул мне. Темнота ожила зеленоватыми светящимися линиями.

Под окнами магазина шли, выискивая добычу, несколько Охотников. Они двигались на юг, прямо на засаду: за машинами и за колонами здания на другом конце улицы притаились солдаты. Я насчитал восьмерых; рассмотрел у них на головах приборы ночного видения, оружие в руках.

Бесшумные автоматные очереди прорезали темноту яркими вспышками. Я вернул Полу прибор и, пару раз, с силой зажмурившись, потер глаза. Дюжина огненных языков слизала с улицы несчастных Охотников. Еще никогда я не испытывал такого стыда.

Четверть часа спустя мы снова решились высунуться на улицу.

Пол вышел первым, с винтовкой и в приборе ночного видения, мы молча последовали за ним. Поднялся ветер.

– Они ушли, – сказал он, осмотрев улицу в обе стороны.

Дорогу на юг показывал я. Каждые несколько метров мы останавливались и вслушивались в темноту, возобновляя движение только после команды Пола.

В кармане у меня лежала маленькая золотая медаль, которую я подобрал в соборе: она единственная уцелела от моего прежнего наряда. Я вертел ее в пальцах, пока Пол осматривал улицу из окна очередного магазинчика, в котором мы спрятались. Здесь пахло смертью, и меньше всего мне хотелось искать источник запаха.

– Они рядом, – шепнул Пол.

Фелисити взглянула на меня, и я заметил, как у нее в глазах на мгновение отразилась луна. Мы отошли от окна и спрятались за перевернутым прилавком, содержимое ящиков которого вывалилось на пол: разрушенный город в миниатюре: сколько раз я видел подобное за эти недели.

– Слышала про самоповторяющиеся фигуры и узоры?

– Ты о чем?

– Когда фигура или узор повторяет сам себя в разных размерах. Все время думаю об этом, глядя на Нью-Йорк.

Фелисити посмотрела на меня так, будто я съехал с катушек.

– Фракталы, – прошептал Пол. – Множество Мандельброта.

– Точно, спасибо, – поблагодарил я Пола, который снова наблюдал за улицей, осторожно выглядывая из-за прилавка, за которым мы все трое сидели, скрючившись.

– Зря ты пошла с нами. Здесь слишком опасно, – сказал я Фелисити.

Она приобняла меня за плечи и шепнула прямо в ухо:

– Я больше никогда-никогда не останусь одна.

Прошел час, а мы продолжали ждать. Дважды Пол подбирался к окнам, прислушиваясь и вглядываясь в темноту, и дважды возвращался: по его мнению, выходить было слишком опасно. Наконец, он решился, но для начала отсиделся некоторое время за разбитым такси возле входа. Убедившись, что рядом нет ни страшного отряда ночных убийц, ни безумных Охотников – тишину нарушало только далекое гудение двигателей военного самолета, – он позвал нас. Мы перебрались к нему за машину.

– Теперь можно? – спросила Фелисити.

– Думаю да. Джесс?

– Я поведу.

Пол снял прибор ночного видения и протянул мне, но я отвел его руку.

– Я привык к темноте. И к этим улицам. Идем, тут рядом. Еще квартал на юг после перекрестка.

– Рокфеллеровский центр?

– Собор Святого Патрика.

Мы сидели на корточках за грузовиком. Вдруг в небе полохнуло, и яркая вспышка осветила обгоревший кузов.

– Что это? – вздрогнула Фелисити.

Вместо ответа раздался глухой рокот, и почти сразу стеной повалил снег.

– Гроза, – сказал Пол.

– Как гроза? Зимой? – удивился я.

Еще одна вспышка осветила всё вокруг. В этот раз я увидел в небе излом молнии, и тут же раскатисто громыхнуло. Из-за пелены густого снега стало ничего не видно.

– В природе всякое случается. Начинается гроза, но вместо ливня идет снег. Так бывает, когда погода нестабильная. Ночка будет та еще.

Следующий раскат грома оглушил нас и заставил подпрыгнуть от неожиданности, а Фелисити даже вскрикнула, потому что молния не заставила себя ждать.

– Сколько это будет длиться?

– Около часа, – ответил Пол. – Но снег так быстро не кончится.

В этот раз молния сверкнула одновременно с раскатистым ударом грома.

– Еще квартал? – робко предложил я.

Мы сидели, прижавшись друг к другу.

– Только поведу я, – сказал Пол, не снимая прибора ночного видения, хотя нужды в нем не было: непрерывно сверкавшие молнии были лучше любого фонаря. – Мы ничего не услышим, но и они ничего не увидят в приборы. Может, даже решат отсидеться где-нибудь, пока погода не успокоится.

В огромном соборе Святого Патрика было холодно и темно. Время от времени пространство загоралось разноцветными отблесками молний, прорывающихся сквозь витражи.

– Где она? – спросил Пол.

– Под кафедрой.

Мы двигались быстро. Свечи зажигать не стали, чтобы не терять время. Зато Пол включил фонарик на стволе винтовки: тонкий, но мощный луч немного рассеивал зловещие тени.

– Ждите здесь, – приказал Пол, сняв рюкзак и подав нам с Фелисити какие-то непонятные, довольно объемные штуки, судя по всему, сделанные из резины и пластика. – И наденьте противогазы.

Мы послушались. Пол, уже в противогазе, помог нам затянуть ремни и проверил клапаны. Затем показал нам поднятый большой палец и, передав мне винтовку, пошел вперед, подсвечивая себе светящейся палочкой.

Через пару мгновений после очередной молнии раздался гром, многократно отразившийся в пустых стенах собора.

– Прямо над нами, да? – таинственно произнесла Фелисити. Через противогаз голос звучал глухо и непривычно.

– Ага.

Мы во все глаза смотрели, как Пол приблизился к ракете и начал брать образцы. Он склонился над ней и что-то делал при тусклом свете. Вслед за молнией прогремел гром, но теперь между ними прошло почти десять секунд.

– Ты веришь, что столько народу могло прятаться в местах вроде этого? – спросила Фелисити. – Целых полмиллиона!

– Мы же прятались, – ответил я и вспомнил, как впервые увидел Фелисити на экранчике камеры: она вела видеодневник, сидя в родительской квартире. Я нашел запись на следующий день после того, как она ушла. А сам я двенадцать дней боялся высунуть нос из Рокфеллеровского небоскреба. – Мы почти две недели не решались выйти на улицу.

Пол уложил в рюкзак маленькую черную коробочку и направился к нам.

– Я не спорю, но сам подумай: мы же почти не видели следов существования нормальных живых людей. По крайней мере, такие количества, как ожидают, по словам Пола, в лагере со дня на день, точно нигде не могли скрываться.

– Наверное, они прятались очень большими группами. В массовых убежищах.

Черт! Да я сам тысячи раз представлял себе такие вот убежища, где полно людей! Лучше вообще не думать об этом, а то можно сойти с ума.

Подошел Пол, сдернул противогаз – мы последовали его примеру.

– Готово. Идем, – сказал он.

Образцы были упакованы в герметичные контейнеры, надежно уложенные в рюкзак с мягкой прокладкой. К повороту на север я добежал первым, Пол с сестрой сразу следом. Как мне убедить их, что нам нужно разделиться? Я решил найти Калеба, заманить в ловушку и закрыть там, чтобы он в безопасности дождался антидота. Если моего дома больше нет, то мне остается лишь одно: успеть хоть что-нибудь исправить, успеть хоть что-нибудь сделать.

Мы остановились на Пятьдесят второй улице.

Раскаты грома были уже не такой силы, но молнии продолжали сверкать у нас над головами, а снег все так же валил непроглядной стеной.

Пол из-за угла осматривал улицу. Мы с Фелисити притаились чуть поодаль. Я заметил холмики на снегу: человеческие тела – самые настоящие «снежные люди».

– Фелисити, – прошептал я ей в самое ухо. – Мне надо…

Но подошел Пол и не дал мне договорить:

– Сейчас пойдем назад, тем же путем, предельно осторожно. Тихо, медленно, зря не рискуем.

От яркой вспышки вокруг на пару секунд стало светлее, чем днем.

По улице, с запада, двигались Охотники, а за ними – отряд зачистки.

В следующий миг на земле разверзся ад.

29

На фоне долгого, глухого раската грома верещали Охотники и шмякались пули.

Мы побежали. Пол первый, я за ним, Фелисити тоже старалась не отставать. Вокруг со звоном сыпалось стекло и стучали пули.

Пол метнулся через дорогу и заскочил за кусок стены – единственный уцелевший от всего здания – мы бросились за ним. Пули сыпались ливнем, выбивая куски бетона и подымая вверх облака седой пыли. Я молча махнул рукой в сторону другого укрытия, и мы, пригнувшись как можно ниже, побежали к нему.

– Пусть перестанут, Пол! Прикажи им! – закричала Фелисити, когда мы пробегали под защитой огромных гранитных колонн, украшавших фасад какого-то здания.

– Не могу! У них свой приказ!

– Можешь!

– Нельзя рисковать. Здесь нечисто, они покрывают кого-то или что-то, приказ идет сверху. Нам нужно доставить образцы, чтобы НИМИИЗ сделал антидот, ясно?

Фелисити кивнула.

Я ни на мгновение не забывал о Калебе, но сейчас не менее важно было довести Фелисити с братом назад – никто лучше меня не знает эти улицы. Очередная молния осветила разрушенный город, и снова хлынул поток пуль, вычерчивая узоры на снегу вокруг нас. Пол приподнялся и несколько раз подряд выстрелил. Наверное, хотел дать нашим преследователям информацию к размышлению: мы не собираемся стать легкой добычей, мы не Охотники, мы владеем той же силой, что и вы. А почему нет?

Но «чистильщики» не обратили внимания: автоматные очереди превратили в фонтан мелких осколков витрины у нас над головой.

– Нужно спрятаться! – заорал я Полу прямо в ухо, пытаясь перекричать гром.

Отступающая гроза нанесла последний, страшный удар.

– За мной! – крикнул я и побежал вперед в темноту, дернув за собой Фелисити. Мы жались к домам по левой стороне, а брошенные на дороге машины худо-бедно защищали нас от пуль.

Когда мы пересекали Мэдисон-авеню, снова сверкнула молния, и совсем рядом раздался крик. Пол!

– Нет! – закричала Фелисити.

Мы помогли ему подняться на ноги. Отдавая все силы, я тащил Пола на себе – пуля угодила ему в бедро – до угла, за которым мы спустились в метро. От улицы нас закрыла плотная стена снегопада.

Я включил фонарик на винтовке, и мы молча стали спускаться, слышались только стоны и тяжелое дыхание Пола. Вдруг он, окончательно обессилев, упал – мы с Фелисити вдвоем не сумели его удержать.

– Нужно…идти, – выговорил Пол и стал подниматься, держась за турникет.

В одной руке у меня была винтовка, другой я закинул руку Пола себе на плечо, и так мы вошли в вестибюль станции.

На свет фонаря повернулись сотни лиц.

Охотники – неагрессивный вид – смотрели на нас широко раскрытыми глазами: темные глазницы выделялись на мертвенно-бледных, ничего не выражающих лицах.

– Джесс…

– Всё в порядке, – успокоил я друзей, и мы медленно пошли к платформе прямо сквозь толпу. Слышались стоны и приглушенное мычание, некоторые люди были на грани смерти. Запах… – Сюда.

В туннеле ничего не изменилось: вода стояла по колено, и луч фонарика оказался слабоват, чтобы сквозь ее толщу достать до пола. Охотники быстро потеряли к нам интерес и принялись пить. В конце платформы мы нашли кладовку для уборочного инвентаря и душевую.

– То что надо, – обрадовался я. Кое-как пристроив выбитую дверь на место, я закрыл ее изнутри. Мы осторожно усадили Пола, и он разломал еще две светящихся палочки, затем достал из рюкзака бинты, шприцы, ампулы и жгут.

– Ты…

Он не дал Фелисити закончить вопрос:

– Со мной все будет хорошо.

Пока Пол перевязывал рану, я светил ему фонариком. Затем мы вместе с Фелисити помогли ему поднять ногу на перевернутое ведро.

– Готово, – с облегчением выдохнул Пол.

– Сможешь идти?

Он поморщился от боли и ответил:

– Нет. До карантина я не дойду.

– Ну, Пол…

– Если бы их там не было, сестренка…

– Он прав, – согласился я. – Так нас всех убьют.

– И что делать?

– Ты выдержишь до рассвета, пока эти «чистильщики» уйдут с улиц?

Пол молча посмотрел на нас. Фелисити зарыдала, потому что мы оба знали ответ: он столько не протянет, а образцы нужно доставить в лабораторию как можно быстрее.

– Я пойду.

Они не хотели и слышать об этом, они спорили со мной, кричали на меня. Нет, людей не исправить: после всего пережитого желание ругаться у них не пропало. Я выключил фонарик, и они смолкли на полуслове, пораженные внезапной темнотой. Когда свет снова загорелся, брат с сестрой выглядели почти виноватыми.

– Хорошо придумал, – улыбнулся Пол.

– Я уже сказал, что пойду. Возьму твой рюкзак и отнесу его в карантин; пройду через зоопарк. И пришлю сюда помощь.

Пол кивнул.

– Нет, – твердо сказала Фелисити. – Нам нельзя разделяться. У нас получится. Пол, втроем мы сможем…

– Джесс прав, – перебил ее Пол. – Он пришлет помощь, медицинский вертолет. Я выдержу пару часов, но лучше не задерживайся. Объясни им, куда я ранен.

– Но…

– Фелисити, я отлично знаю Манхэттен. Я смогу.

С этими словами я надел на плечи рюкзак Пола и подтянул лямки. Он не хотел забирать у меня винтовку – пришлось настоять, но Пол все равно вручил мне пистолет, который я засунул за ремень.

– Я быстро. Оставайтесь здесь, но если вдруг вам придется по какой-то причине уйти, то я вернусь сюда с помощью, и буду дожидаться, пока вы не появитесь.

– Мы никуда не уйдем, – заверил Пол и протянул мне прибор ночного видения, который я пристегнул к шлему. Фелисити проводила меня до выхода и обняла на прощание.

– Помощь скоро будет, ждите.

Снег все так же валил, но молнии сверкали гораздо реже, а гром глухо рокотал где-то вдалеке. «Чистильщиков» видно не было. Я побежал на север, останавливаясь на углах зданий и стараясь пересекать открытые пространства одновременно со вспышками молний, когда в приборах ночного видения нельзя ничего разглядеть.

Я остановился на пересечении Пятьдесят седьмой улицы и Мэдисон-авеню. При снегопаде такой силы и речи не могло быть, чтобы найти хоть какие-то следы. В приборе ночного видения все предметы приобретали зловеще-зеленые, неживые очертания.

Зоопарк лежал в восьми кварталах к северо-западу. Таким неспешным темпом, постоянно останавливаясь, чтобы проверить дорогу, я доберусь до арсенала минут через тридцать. Расскажу все майору, и не больше, чем через час, медики придут на помощь Полу с Фелисити. Сколько раз я проходил через этот перекресток, когда направлялся в зоопарк. Магазин Калеба был всего на квартал восточнее. Я должен проверить. Максимум пять минут, они ничего не решают. Загляну, проверю и буду знать, что сделал все возможное.

Рюкзак Пола сначала показался мне совсем легким, но с каждым шагом я все сильнее чувствовал на плечах его вес. Я обязан добраться до места, по-другому нельзя. У меня за спиной то, что умные люди сумеют превратить в антидот, который поможет самым безнадежным Охотникам, который спасет Калеба и тысячи подобных ему, – осознание этого подгоняло меня так же, как и то, что в темном метро ждали помощи двое моих друзей. Я сорвался с места.

Нет…

Магазин Калеба сгорел: пожар еще не утих, кое-где тлел пластик и горели язычки пламени. Оконные проемы чернели пустотой, а под ногами трещало битое стекло. На единственном уцелевшем дверном стекле неестественно-зеленым цветом мерцал какой-то знак. Никаких сомнений: все это, включая загогулину на стекле, работа «чистильщиков». Что же стало с Калебом?

Я резко повернулся на шум за спиной и, выдернув пистолет, без раздумий нажал курок. Выстрел спугнул человека. Пуля пролетела над головой – он убегал. Прежде, чем мужчина повернулся и понесся прочь, я успел узнать его, да и манера двигаться, одежда не допускали сомнений: я стрелял в Калеба.

Я почти сразу кинулся следом: нас разделяло не больше десятка шагов. «Чистильщики» напугали его – еще бы! – а из-за одежды он, видимо, принял меня за одного из них, вернувшегося закончить начатое.

Бежать в приборе ночного видения оказалось сложно: я спотыкался, потому что не видел дороги под ногами. Я одной рукой сдернул его с головы и на мгновение ослеп: меня затопила снежная темнота. Глаза постепенно привыкали. Я различил прямо перед собой фигуру Калеба. Наверное, мой друг устал, потерял много сил, потому что он бежал тяжело, громко дышал.

– Калеб! – крикнул я и остановился.

Все звуки моментально смолкли: наверное, он тоже остановился. Я медленно пошел вперед, каждое мгновение ожидая, что он вот-вот появится из-за снежной стены, возникнет передо мной из ниоткуда. Но Калеб исчез.

Отсвет молнии на мгновение рассеял черноту, и сквозь густую пелену снега я смутно увидел силуэт Калеба: сквозь разбитую, полузаваленную дверь мой друг пролезал в магазин. Как же я был рад его видеть! В тот момент он казался мне самым обычным парнем, который сугубо из спортивного интереса карабкается по скале на пляже. Но сколько бы я так ни простоял, воображая не пойми что, сказать наверняка, что в моем друге стал возрождаться человек, было нельзя: может, я потерял его навсегда.

И я метнулся следом.

Темнота внутри оказалась настолько глухой, что я не мог даже различить очертания стеллажей и прилавков. Я попробовал было наугад броситься в этот лабиринт, но сразу же решил отступить к дверям, куда проникал хоть какой-то свет. Сделав пару шагов, я споткнулся и упал на кучу сумок, коробок, кассовых аппаратов…

– Калеб, – тихо позвал я. И снова: – Калеб…

Справа раздался шорох, затем упало что-то тяжелое. Я улыбнулся. Его самого не было видно, но я различил, как завалились на пол вешалки с вещами, за которыми он прятался. Я надвинул на глаза прибор ночного видения, и мир обрел ставшие привычными зеленоватые очертания. Людей в поле зрения не было: только полки и витрины с атрибутами роскоши – теперь совершенно бесполезными.

Я отступил к выходу. Бесшумно двигаться в тяжелых ботинках не получалось. Сердце колотилось. Я волновался не потому, что боялся неожиданного поворота событий, – совсем наоборот, было страшно, что ничего неожиданного не произойдет. Кто знает, вдруг на этот раз я действительно потерял Калеба.

Погода не желала униматься. Небо осветила ослепительно-яркая молния, и возле окон, под которыми я полуощупью пробирался, на несколько мгновений рассеялась темнота. За длинным прилавком оказался вход в кладовку. Темно, конечно, зато пусто. Пойдет.

Стараясь держать в поле зрения выход, возле которого лежал рюкзак, я начал углубляться в магазин. Главное, идти осторожно и не шуметь. Чутье подсказывало, что Калеб где-то рядом. Я весь обратился в слух, напряг зрение до максимума…

Справа дышал человек – тихо, размеренно. Совсем близко.

Сжав правой рукой пистолет, я выставил левую вперед и, просунув ее сквозь плотную стену одежды на вешалках, схватил Калеба за пальто и выдернул на себя.

Он кинулся на меня, пытаясь сбить с ног, опрокинуть на спину. Мертвой хваткой вцепился мне в плечи. Я ощущал на лице его зловонное дыхание. С размаха я треснул его пистолетом в висок. Калеб разжал руки и упал. Я нагнулся над ним, готовый в любой момент нанести очередной удар. Но мой друг, похоже, не собирался сопротивляться. Нет, он не потерял сознание: это только в кино «отключаются» с одного удара. Он не пытался встать, но руками и ногами шевелил.

Я водрузил пистолет на прежнее место, за ремень, и, ухватив Калеба за щиколотки, потащил по кафельному полу. Время от времени он стонал, потому что осколки и обломки на полу царапали ему лицо. Я втащил его в самый дальний угол кладовки и, не спуская с него глаз, попятился к выходу; быстро захлопнул двери и подпер их снаружи нескольким металлическими стойками с одеждой. Если Калеб начнет ломиться наружу, стойки упрутся в прилавок и не дадут открыть дверь. Мой друг оказался в надежной тюрьме, и о месте его заточения знаю только я.

Калеб пришел в себя и начал молотить в дверь. Наверное, и от злобы, и от осознания бессилия.

– Калеб, так нужно, потерпи! – крикнул я, чтобы успокоить не столько его, сколько себя.

В ответ дверь еще сильнее заходила под ударами. В одном из ящиков прилавка мне удалось найти толстый черный маркер, и я крупными печатными буквами написал на двери в кладовку «Здесь заперт мой зараженный друг Калеб. Пожалуйста, дайте ему антидот!» и добавил свое имя. Почему-то мне показалось, что так правильно.

Пора было возвращаться в карантин.

Я мчался по Пятой авеню на север. Стихия улеглась, улицы стали выглядеть не такими опасными, не такими враждебными. Я спрятался под карниз подъезда жилого дома и осматривал дорогу. Вроде пусто. Можно идти.

Я никого не видел, ничего не слышал. Я просто понял, что мне выстрелили в грудь.

30

Толчки пуль по бронежилету отбросили меня обратно на подъезд. Я медленно сполз по стене на бетонный пол.

Приложив левую руку к груди, я изо всех сил старался сделать вдох, а тем временем правой вытаскивал из-за ремня пистолет. Кое-как я отполз под защиту козырька: теперь нужно определить, откуда стреляют. Легким не хватало кислорода, но кашлять было нельзя. Даже с прибором ночного видения на глазах мне не удавалось никого заметить; улица выглядела привычно пустой: только побитые брошенные машины, почти полностью похороненные под трехнедельным снегом.

Как там Пол? Сколько еще продержится с такой кровопотерей? Четыре часа, так он сказал? Я не стал с ним спорить, потому что рядом сидела Фелисити, но он явно нуждался в срочной помощи. Черт! У нас всех времени было в обрез.

Изрядно помятый фургон прямо у подъезда показался мне неплохим укрытием. Я вскарабкался на капот, откуда хорошо просматривалась улица. Страшная боль в груди не давала дышать, заставляя пальцы разжиматься. Когда я, обессилев, почти сполз с капота в снег, в приборе ночного видения появились они – четыре зеленоватых силуэта с оружием. Низко прижавшись к земле, «чистильщики» быстро бежали по Пятой авеню к тому месту, где в меня попали пули. Прямо от подъезда ко мне тянулась цепочка четких следов. Я несколько раз подряд быстро выстрелил в воздух. Я не наделся их напугать, нет: но, может, мне удастся выиграть немного времени, пока они будут думать, как вести себя дальше. А может, и нет.

И я побежал к зоопарку, образ которого навсегда останется связан для меня с тем, как я попал туда впервые. В тот день я увидел надежную, непоколебимую крепость посреди превращенного в руины города. Больше всего я боялся, что старый арсенал разрушат, ведь он стал для меня символом выживания. И вот в темноте показались долгожданные очертания. Я был почти у вершины лестницы, нас разделяли только ступеньки, как вдруг закрепленная на кирпичной колонне медная табличка рассыпалась сотней брызг. Щеку обожгло резкой болью.

Они стреляли. Стреляли, пока, наконец, не попали. В спину.

Я распластался на снегу у подножия лестницы, лицом вниз. Кое-как приподнялся на локтях: удар о промерзший, покрытый коркой льда асфальт оказался очень сильным. Перед глазами все плыло. Из окон главного здания зоопарка на меня смотрели часовые.

– Не стреляйте! Не стреляйте! – заорал я.

Я хотел встать, но не смог. А если коробочки с вирусом разбились? Что будет? Хотя какая разница? Если это случилось, то ничего не изменить. Вперед! Держись! Друзья в беде, они ждут помощи!

В меня больше не стреляли, только взяли в кольцо лучами фонарей. Я выкрутился из рюкзака и поднял вверх голову.

– Я вернулся! Я Джесс! Здесь образцы. Помогите! Рейчел!

Лучи не шелохнулись.

– Помогите!

Над лестницей раздался топот ног. В здании перекрикивались. Снова открыли огонь.

Оглушительным ливнем пули посыпались на тех, кто стоял наверху, на Пятой авеню, на тех, кто только что стрелял мне в спину.

С шумом распахнулась дверь арсенала, и на улицу выскочила Рейчел, а следом за ней майор, друг Пола: пятна света быстро метнулись к ним. Они бежали на помощь.

– Джесс! Джесс! – кричала Рейчел.

Я рассказал им, что случилось с Полом и Фелисити, назвал станцию, на которой их оставил, а майор тут же включил рацию и выслал туда медицинский вертолет.

Рейчел я протянул рюкзак.

– Здесь образцы, предай им.

– Сделаем это вместе. Пойдем, давай я помогу тебе подняться.

– Не могу, Рейч, я не могу пошевелиться.

Мы одновременно опустили глаза на снег: у меня под животом натекла лужа крови. Пуля попала в спину и прошла насквозь. Рейчел упала на колени рядом со мной.

– Боже мой, Джесс, держись, – прошептала она и, приподняв, положила мою голову к себе на колени. Она так и сидела, обхватив ее ладонями. – Все будет хорошо.

Нас окружили солдаты. Человек десять, не меньше. Один из них начал приподнимать на мне одежду, чтобы оценить тяжесть ранения.

– Там Калеб…Я закрыл его…в кладовке…в магазине, – в глазах темнело. Кое-как я объяснил Рейчел, где искать моего друга. – Проследи, пусть вылечат его…

Она кивнула.

Я чувствовал, как меня переложили на жесткие носилки. Ног не было.

– Джесс…

31

Говорит Дейв:

– Почему ты не уходишь?

Я говорю:

– Здесь есть все, что мне нужно.

– А что тебе нужно? – спрашивает Анна.

«Ты», – думаю я, но не решаюсь произнести. – «Мне нужна ты. И ты. И ты…»

– Но…

– У меня появились новые друзья. Рейчел. Фелисити. Пейдж. Я снова видел Калеба…

– Он просил тебя убить его.

– Я не смог.

– Но ты же смог бросить нас.

– Вы были мертвы.

Ненадолго наступает тишина.

– Быстро же ты нашел нам замену. Слишком легко.

Я отчаянно трясу головой.

Совсем не легко. А что я должен был сделать? Лечь и умереть рядом с ними? Ждать сложив лапки, не бороться, не пытаться выжить? Я говорю:

– Если бы я мог остаться с вами, я бы так и поступил.

Иду на попятный.

А вообще, почему нет… Я поднимаю руку, чтобы по-дружески похлопать Дейва по плечу, но…

– Но ты не остался, а теперь живешь вместо меня.

– Разве? – спрашиваю я. – А мне обязательно жить вместо тебя?

– А то ты сам не знаешь? – вопросом на вопрос отвечает он.

– Не слушай его, – говорит Мини. Как же хочется обнять ее за эти слова и не отпускать, мою маленькую Мини, мою лучшую подружку на веки вечные и даже дольше.

– Делай, что должен. Живи своей жизнью, – говорит она.

Дейв с Анной молчат. И я молчу: меня мучит чувство вины, невыносимое, постоянное чувство вины. А может, зря я так переживаю: ведь стоит только уступить, остаться с ними, а почему нет?

Мы с Анной стоим друг перед другом, Дейв с Мини куда-то ушли. Она смотрит на меня именно так, как мне нравится. Во взгляде даже заметна покорность. Ей шестнадцать, как мне, и всегда будет шестнадцать: ее мысленный образ никогда не сотрется, не поблекнет, потому что я не допущу этого. Я всегда буду помнить её: чисто британский акцент, смуглую индусскую кожу, черные блестящие волосы, глаза, обрамленные пушистыми ресницами, и губы – яркие губы, навсегда обжегшие мои.

– Отпусти меня, – говорит она.

– Я отпустил. Ты сама вернулась.

– Ты вернул меня.

– Как?

– Откуда мне знать?

Стоя на крыше Рокфеллеровского небоскреба, на высоте почти семидесяти этажей над землей, мы целовались. Это было больше двух недель назад. А меньше чем через две минуты я могу умереть. А вдруг я уже умер? Кто знает?

Анна спрашивает:

– Зачем тебе это?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Знаю.

– Пусть будет по-другому.

– То есть?

– Пусть будет по-другому.

– Как?

– Не умирай.

– Я смогу?

Анна молчит.

– Прости, что не верю тебе, – говорю я.

– Ладно. Забыли. Сделай это.

– Что?

– Оставайся таким.

– Каким?

– Откуда мне знать. Ты же меня бросил, помнишь?

– Разве?

Я думал об этом. В конце концов, может, это она бросила меня?

Мы снова на перекрестке возле Бродвея. Сейчас я побегу. Последний взгляд на друзей. Анна смотрит мне прямо в глаза – она всегда так смотрит? У нее за спиной знакомый магазин. Место нашего расставания.

– Ты стал себе на уме, – говорит Анна.

– Я вспоминаю.

– Тогда ясно.

– Да.

– Пусть будет по-другому.

– Не выйдет.

– Пусть будет по-другому.

– По-другому?

– А почему нет? Это же твоя память.

Почему нет? Да потому, что я это я. Если изменить воспоминания, что у меня останется? Зачем жить, если можно сделать вид, что ничего не было?

А разве мы не так живем? Разве не делаем вид, будто ничего не было?

– Память моя. Но я не хочу, чтобы стало по-другому. Ведь тогда меня не будет здесь.

– Где? Где тебя не будет?

Я смотрю по сторонам.

– Здесь, – отвечаю я. – В зоопарке Центрального парка.

Я сплю. Может, я умру через минуту, но во сне мне этого никак не узнать. В комнате еще есть люди. Они спят под одеялами. Они живут, они любят.

– Смотри, на их месте могли быть мы, – говорит Анна.

– Нет, – отвечаю я.

Я больше не вижу ее, только слышу. Я вижу себя, вижу три кровати, на которых спят люди. Такое уже было однажды, но совсем недолго. Я уверен, что видел эту картинку, как уверен в самом себе. Я там.

– Осторожнее, – говорит Анна.

– Больно.

– Всем больно. Просто потерпи.

– Зачем?

Мы едем в последнем вагоне поезда метро. Я вижу, как за нами несется огненный шар. Вот он: раскаленный, ослепляющий, черный. Я лежу на животе и ничего не могу понять. Закрываю глаза – так легче. Я знаю, что будет дальше, что я увижу, и больше не хочу это переживать. Не открывая глаз, жду. Он приближается. Живой огонь солнечного диска. Я больше не проснусь. Я иду к своим друзьям.

Женский голос. Мама? Анна? Мини? Рейчел? Фелисити? Пейдж? Нет, какая-то незнакомая женщина. Она зовет меня очень громко, очень требовательно:

– Джесс! Джесс!

Подходила медсестра, что-то проверяла. То и дело надо мной склонялись врачи. За прозрачной стенкой палатки строем прошли солдаты. Садилось солнце, и в быстрых сумерках я увидел, как взметнулись вверх огромные языки пламени, одновременно грянул взрыв, от которого затряслась земля. Кричали люди, все вокруг рушилось, и снова…

На смену огню пришла темнота.

Я буду скучать по этому городу, по холоду, по людям, по покою и тишине. Дома будет невыносимо жарко – я уже и не могу вспомнить, какая она, жара – и ритм жизни будет совсем другим. Мои друзья останутся здесь, чтобы восстанавливать старое и создавать новое, они будут со смехом и слезами строить новый мир.

– Джесс!

После…

– Джесс?

Я посмотрел на часы. В кабинете психиатра их было аж четыре штуки: так что, куда бы моя мозгокопательница ни повернулась, она обязательно натыкалась взглядом на циферблат и была в курсе, который час. Видимо, вопрос времени для нее много значил. На улице стемнело, а в кабинете были опущены жалюзи и горел свет, правда, он то и дело мигал. Я провел здесь почти час, а значит, осталось совсем немного. Врач слушала меня почти все время, а последнюю минуту или две, проявляя особое усердие, даже стала что-то молча строчить в блокноте.

Я засмотрелся на то, как она пишет, и не услышал вопроса.

– А?

– Я сказала, – начала повторять она без тени раздражения, скорее, с профессиональной терпеливостью, – интересная история.

Я потер указательным пальцем повязку над бровью.

– С тобой рядом было трое друзей, и они помогли тебе…

– А потом я их отпустил.

– А потом ты их отпустил, и у тебя появились три новых друга…

– И я от них ушел, чтобы посмотреть, что еще осталось.

– Что стало с Фелисити и ее братом Полом?

– С ними все в порядке. Помощь подоспела к ним меньше, чем через час.

– А с Калебом?

Я улыбнулся.

– Ученые изготовили антидот и к следующему вечеру распылили его над всем городом. Калеба нашли там, где я его оставил. Он…он поправился, как и остальные.

Не произнося ни слова, докторша что-то молча черканула в моей истории болезни. Явно предполагалось, что тишину должен нарушить я.

– Что вы хотите от меня услышать? Что превращение Калеба в Охотника и его исчезновение из моей жизни – это все равно как уход моей матери?

Она не шелохнулась. Так и смотрела молча.

– Или вы считаете, что трое друзей из метро символизируют членов моей семьи?

– Это так?

Я мотнул головой. Я не думал о подобной ерунде. А вдруг это на самом деле так? Черт, до чего угодно можно дойти, если присматриваться и вдумываться! Получается, выстрел в того Охотника символизирует убийство моего прежнего «я», прощание с детством? И я свалил вину на Дейва, потому что никак не хотел переходить на новую ступень? Значит, у меня не получилось выстрелить в Калеба, как он просил, потому что…

Я резко оборвал внутренние рассуждения, потому что докторша снова взялась за записи: у нее уже сложилась своя точка зрения на мою историю. Бумага в папке у нее на коленях приятно шуршала под порхающей шариковой ручкой. Докторша посмотрела на меня и на мгновение задержала взгляд на моих сцепленных в замок пальцах.

Я сказал:

– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать.

– Говори о том, о чем тебе хочется говорить.

Я обвел глазами кабинет: нет, я не надеялся отыскать здесь вдохновение, скорее, хотел унять раздражение из-за того, что она тянет из меня вещи, которые я запрятал поглубже и понадежнее, если вообще когда-либо начинал о них думать. Справа от завешенного жалюзи окна, в рамке, висела копия старой гравюры со стихотворением «Тигр».

– Что значат эти слова: «соразмерный образ»? – спросил я.

Она посмотрела на гравюру, улыбнулась, посмотрела на меня.

– Ты об этой гравюре? А для тебя что значат эти слова?

Глядя на гравюру я вспоминал, как при первой встрече постоянно повторял за Фелисити целые фразы. На гравюре был изображен тигр под деревом, на ветвях которого покоились написанные от руки строфы.

– Ну, может, соразмерность как-то связана с равновесием, гармонией? – предположил я. – Странно, что слово «тигр» написано с большой буквы.

– Может, это стихотворение не о тигре вовсе. По крайней мере, не просто о тигре, – внимательно глядя на меня, произнесла она. – Может, Блейк задумал его как метафору.

Она подошла к книжной полке и сняла с нее старый, зачитанный томик; когда-то красная тканевая обложка потрепалась до дыр на углах. Калеб любил книги. Что бы он сказал об этой? Докторша листала страницы, и было видно, она знает, что ищет. Открыв нужный разворот, она протянула мне книгу.

Стихотворение, висевшее в рамке на стене, оказалось мелодичным, совсем несложным, и при этом глубоким.

– Думаете, метафора?

– Почти все стихи и книги основаны на метафорах.

Я улыбнулся. Пытается меня подловить. Что ж, я не против. Я вообще могу так весь день ходить с ней по кругу. Я вернул книгу.

– Напомнило мне стихотворение Эдгара По. Кажется, называется «Один». Последняя строчка не дает мне покоя: «…в демона преображалась», – сказал я и взглянул на докторшу. Она, вертя между пальцами шариковую ручку, смотрела на меня, и по лицу нельзя было понять, о чем она думает.

– У тебя ведь есть мысли, что может символизировать демон, правда?

Я кивнул. Докторша немного оживилась.

– Что ты на счет этого думаешь?

Я закрыл глаза.

– Что ты нашел?

Хороший вопрос. Только я хотел дать ответ на него прежде всего самому себе и только потом говорить об этом со своей мозгокопательницей. Я представил, что передо мной вновь стоят друзья: они пришли узнать, как я себя чувствую. Я нашел дружбу, которая никогда не оборвется, которая сохранится навсегда, которая будет длиться вечно, что бы ни случилось.

– А? – переспросил я, глядя на докторшу.

– Что ты нашел для себя в стихотворении Блейка? – терпеливо повторила она вопрос.

Я посмотрел на ветви, прогнувшиеся под тяжестью слов.

– Очень многое. Интересно, кто я: Тигр или Агнец?

– Для тебя это важно? – спросила она, делая какие-то пометки в моей истории. – Тебе обязательно быть тем или другим?

Я покачал головой. Докторша смотрела на меня, а я ждал, пока она отложит ручку.

– Разницы никакой. Любой человек может быть кем угодно и чем угодно.

Она смотрела на меня.

– Что стихотворение Блейка значит для меня? Это произведение искусства, – сказал я, уклоняясь от прямого ответа. Ей ведь не обязательно обо всем знать, верно?

– А все же?

– Оно значит, что все мы живые. Люди думают, творят, создают, чтобы мы могли размышлять над их трудом. Ведь если удается разбудить в другом человеке сопереживание, пусть даже на мгновение, разве это не замечательно?

Я засмеялся и, подавшись вперед, оперся локтями о колени и уставился на свои бесполезные ноги.

– Что случилось?

– Ничего.

– Нет, Джесс. Продолжай, давай поговорим. – Она решила сменить тактику. – Давай поговорим о стихотворении, которое действительно имеет для тебя значение. «Один».

– Что вас интересует?

– Для начала прочитаешь его мне? Не против?

Она что, шутит? Я же не стихи декламировать сюда пришел. Но, как ни странно, строчки легко вспыли в памяти. Откуда мне знать, сколько еще всего вернется из моей прежней жизни. А может, она так и останется чем-то вроде удивительного сна.

– Начинается так: «Иначе, чем другие дети, я чувствовал и всё на свете… и всё на свете»…

Я замолчал и, глядя в пол, пытался вспомнить, как там дальше. Неужели забыл? Что еще я забыл навсегда?

– Кажется, я знаю эти стихи, – сказала докторша. – Хочешь, прочитаю…

– Нет! – перебил я. – Я вспомнил до конца.

И я с улыбкой погрузился в воспоминания.

– Что случилось? – спросила докторша.

– Просто… просто теперь я понял. – На полу передо мной развернулся калейдоскоп воспоминаний. Каждое было бесценно. – «То, чем я жил, ценил не каждый. Всегда один…»

Слова благодарности

Спасибо Джо, Мел, Бену, Крис, Джессу, Сэму. Спасибо Марку, Лоту, Рэффу, Керри и Стивену. Спасибо Тони и Натали. Спасибо Эмили, Матильде, Джи-Джи и Энди. Спасибо семье Роботэм. Спасибо всем моим читателям за отзывы. Спасибо моим друзьям, поклонникам и блоггерам. Я безмерно благодарен Пиппе, Стефани, Джошу, Йону, Сэму и Карен. Спасибо людям, которые трудятся в издательствах, книжных магазинах и библиотеках.

С любовью к Николь.