I. Тимур и Надя

Два месяца спустя, Тимур занял Самарканд. Русская армия не в состоянии была задержать желтого нашествия. Атакуемые с севера ордами азиатской конницы, захваченные в центральной Азии набегом огромных китайских полчищ, русские были предоставлены остальными европейскими державами самим себе. Эти последние думали, или делали вид, что думают о движении на востоке, как о чем то, не имеющем особенной важности и направленном преимущественно против России и её стремления к господству в Азии. Тогда русские очистили центральную Азию, сосредоточили свои силы на Кавказе, и царь разослал воззвание ко всем государствам Европы, в котором заявил, что всей Европе угрожает желтая опасность.

Победитель русских, Тимур, знал, что им сделан только первый славный шаг, и что ему предстоит еще нападение на остальную Европу, и что это-то и будет решающим моментом ужасного столкновения двух миров. Он уже не мог ни остановить, ни даже замедлить удара и должен был использовать подъем первого порыва у своих неисчислимых полчищ раньше, чем европейские армии успеют соединиться. Он рассчитывал на неуверенные действия правительств, на внутреннюю рознь государств, несмотря на их внешнюю объединенность в интернациональную федерацию. Он рассчитывал также на то, что благосостояние и богатая, удобная жизнь расслабили европейцев.

Но прежде всего Тимур желал поразить воображение толпы, следовавшей за ним. Он решил публично короноваться императором Азии, у гробницы Тимур-Ленка, своего предка. Для этого он созвал в Самарканд всех главных военачальников своих полчищ и отдал приказ беспрепятственно впустить в город все ближайшие войска.

Желтые собрались туда со всех сторон, и вот, перед целым миллионом народа, азиатский завоеватель отпраздновал торжество, долженствующее дать понятие его армии и далекой Европе о всем величии его замыслов.

После искупительных церемоний, долженствующих очистить Самарканд от иноземного поругания, великий Лама из Лхасы, исторгнутый желтым нашествием из своего таинственного уединения и окруженный множеством лам и бонз, проводил Тимура на эспланаду, доминирующую над городом. Там, на очень высоком помосте, был установлен Кок-Таш, седалище из цельного куска белого мрамора, служившее некогда троном Тимур-Ленку. Завоеватель уселся на него и в продолжение двух часов смотрел оттуда на проходившие ряды войск и депутаций, прибывших со всех концов подвластной ему земли, на танцы многих тысяч лам, индусских баядерок, сартских джал и батчей.

На ступенях трона группировались его наместники.

Затем на помост поднялся Великий Лама и преклонился перед Тимуром до земли. Оглушительные клики приветствовали это зрелище.

Тогда Тимур поднялся, протянул вперед руки, широким движением раздвинул складки желтой шелковой мантии, красовавшейся на его плечах, и царственным жестом трижды поднял и опустил полу мантии, которую держал. Погрозив саблей по направлению к западу, громовым голосом, заставившим толпу задрожать, он вскричал:

— Тимур, император Азии, станет повелителем всего мира. Европа или покорится, или погибнет!

И в сиянии: роскошного южного солнца, жгучие лучи которого не делают вреда уроженцам Азии, возобновились снова танцы, пение и клики в то время, как наместники Тимура — китайцы, монголы, маньчжуры, тибетцы и другие представители желтой расы— один за другим подходили к нему, целовали его ноги и повторяли своими саблями его угрожающий жест по направлению к западу.

* * *

На пустынную теперь, огромную эспланаду пала ночь. Торжественные песни, шумные овации и гул голосов опьяненной толпы спустились вниз, в Самарканд, освещенный огнями, и началось ночное празднество.

Императорская гвардия встала стражей вдоль стен, окруженных рвом, и молчаливые кули принялись чистить эспланаду.

Триумфатор Тимур, перенесенный с Кок-Таша на руках своих офицеров в дом русского губернатора, голова которого качалась у одного из окон, выходящих в город, отпустил свою свиту и, оставшись один, полулежа на груде наваленных ковров, погрузился в мечты, не замечая ни раба, ни принесенных им блюд.

Вдруг он быстро поднялся и, отбросив тяжелую саблю и цепи из драгоценных камней, которые обременяли его, приблизился к одному из больших зеркал, которыми украсило эту официальную приемную кокетство русской женщины.

Он увидел там свою высокую фигуру, задрапированную блестящими складками шелка. На суровом лице его дневное утомление не оставило никакого следа. Глаза его еще горели огнем недавнего упоения успехом и славой. Тимур посмотрел на себя, и улыбка гордости озарила его черты. Он ударил в гонг.

Дежурный офицер в тот же миг появился у портьеры.

— Дочь! — приказал Тимур.

Несколько минут спустя, драпировка отодвинулась снова, и Капиадже, опустясь на колени, поцеловала руку своего отца.

Тимур, который принял свою ленивую позу на коврах, ласково коснулся головки молодой девушки.

— Как тебе понравилась коронация? — спросил он.

— Она была достойна тебя, мой отец, достойна повелителя мира!

— Да, Азия уже принадлежит мне безраздельно. С высоты моего трона мои глаза как бы видели все пройденное мною пространство — далекий, опустелый Китай, оберегаемый лишь стариками и мертвецами, взятые приступом Памиры, вечные снега, истоптанные миллионами сандалий и истертые миллионами колес, терроризированную Индию, готовую изгнать англичан, так как все сыны Брамы и Будды восстали против людей Запада… Здесь, до края горизонта, расположилось непобедимое воинство, все уничтожающее на своем пути, а там — вооруженная Европа ждет вершителя своей судьбы. Земля содрогается до глубины своих недр от повторяющихся ударов его сабли. Тимур-Ленк, Тимур-Ленк, не завидуешь ли ты славе своего правнука?!.

Голосом Тимура, полным гордого экстаза, вся возмутившаяся Азия пела гимн торжества.

Присевшая на корточки Капиадже восторженно смотрела на своего отца, суровая и нежная душа которого возбуждала в ней священный ужас, и которого она любила больше удивлением и гордостью, чем дочерней привязанностью.

— Вам предстоит еще много опасного, отец! — прошептала она: —У европейцев есть страшные военные машины!

Тимур презрительно улыбнулся.

— А у меня есть тридцать миллионов людей, готовых умереть. Я не воюю, я давлю тех, кто мне противится! Погоди, дочь моя, через несколько месяцев я возьму Константинополь, затем Вену, затем Париж…

— А эти европейцы, твои пленники, которых я видела сегодня утром на террасе — что ты сделаешь с ними, куда ты их ведешь? — спросила Капиадже.

— Они должны видеть и видят уже мой триумф. Если они захотят, если они своевременно поймут свой интерес — они останутся жить и будут моими друзьями…

Затем изменившимся голосом он внезапно спросил:

— Где Надя?

При этом имени Капиадже закинула головку, улыбка её исчезла, губы задрожали. Тимур заметил это легкое содрогание и резко прибавил:

— Ступай за нею и приведи ее сюда!

Сильная рука его помогла Капиадже встать. Она покорно склонила головку, поцеловала руку своего отца и вышла.

Несколько минут Тимур оставался неподвижен. Душа его была полна лихорадочным нетерпением. Он не видел Нади с того раза, когда гордость европейки была побеждена атавистическим инстинктом, и странное очарование подчинило пленницу «Господину», от которого зависела её жизнь и жизнь её друзей. Руководительство нашествием, долгий и трудный переход через Памиры, первые столкновения с русскими — все это поглощало мысли Тимура.

Он знал, что она следует за ним, вместе с его дочерью, охраняемая его личной стражей. Он сознательно забывал о них и спрятал глубоко в своем сердце даже самое желание взглянуть на них без их ведома. И в этот незабвенный день, когда корона Тимур-Ленка украсила голову его внука, глаза его, устремленные на этот океан человеческих существ, шумные волны которого бились о ступени его царственного пьедестала, едва могли мельком разглядеть два белых силуэта, созерцавших этот единственный в своем роде спектакль с одной из террас дворца.

Но в этот час, когда, утомлённый славой и чествованиями, непоколебимо уверенный в том, что покорит мир, он ждал к себе молодую девушку— сердце сурового и надменного азиата смягчилось, чувство предъявляло свои права, и его охватило невыразимое волнение. Надя показалась ему лучшим и желаннейшим перлом его короны, и в страстном беспокойстве он думал о том, что сейчас должно произойти, и что они скажут друг другу.

Вот уже более десяти лет, как Тимур живет одиноким, весь отдавшись задуманному им великому делу. Его жена умерла совсем молодой. Он оставил свою дочь в Самарканде и, обеспечив ее материально, довольствовался лишь редкими известиями о ней. Воспитанный на европейский лад, он несколько лет состоял на русской службе и сохранил от этого соприкосновения с Западом столько же ненависти, сколько и сожаления об этой цивилизованной утонченности, захватывающему очарованию которой так склонны подпадать дети Востока. Мощный ум и сильная воля помогли ему подчинить себе желтый мир, поднять его и увлечь за собой, но сам он оставался внутренно чуждым этому миру постольку, поскольку европейское воспитание положило свою печать на развитие его гения.

Во время своего пребывания в Варшаве он влюбился в Надю, но необычайная застенчивость помешала ему приблизиться к ней. Он чувствовал, что эта полька, ум которой превосходит её красоту, и о происхождении которой он не имел ни малейших подозрений, не пожелает связать своей жизни с офицером чуждой расы, азиатской крови. Он уехал и забыл, или думал, что забыл ее.

И вот судьба снова свела их. Он был свободен, он был императором, он мог ей предложить все, о чем только может грезить самое пылкое воображение женщины. Он не мог не чувствовать, что душа её была потрясена во время их первого свидания, состоявшегося по её же собственному желанию, когда решалась её судьба и судьба её товарищей. Но у него осталось легкое сомнение в искренности Нади по отношению к нему. Он был уверен, что она не могла сообщаться с Мерандом и его друзьями. Но какой залог потребует он от неё, и покорится ли она, наконец, безусловно его воле? Темное предчувствие зарождалось в его душе, сопровождаемое неопределенной боязнью — как бы его безграничная гордыня не наткнулась на сопротивление, продолжительность и формы которого он не может даже предвидеть, и как бы он не увлекся желанием пленить эту женщину, столь странно появившуюся на его горизонте, — до такой степени, что станет способным на уступки.

Все эти тревожные мысли, равно как и ожидания той, чей образ наполнял его душу, отразились на его лице, и вошедшая молодая девушка, вся бледная в своей белой тунике, с золотистыми прядями волос, рассыпавшихся по плечам, сразу почувствовала все это, едва их взгляды встретились. Она затрепетала.

Она только что видела Тимура издали, как бы в апофеозе, приветствуемого кликами миллионов людей, кликами, которые теперь отдаются эхом во всей Центральной Азии, наводненной желтыми. И сейчас она видит его уже не повелителем и императором. Она с ним наедине, он — её властелин, она зависит от него вся.

Но это свидание не застало ее врасплох, она уже много передумала об этой роковой минуте. Со времени отъезда из лагеря у Карачара — она думала о ней целые дни и целые долгие, бессонные ночи.

Каждый день она боялась, что ей придется увидеть этого необыкновенного человека, которому она предалась больше, чем сама хотела, пораженная и открытием родства между ними, и его объяснением в любви.

Но дни проходили, и её страх уступал место другому чувству. Ею овладело острое и болезненное напряжение, как результат тщетных ожиданий, неуверенности, задетого самолюбия, опасений и желания узнать что-либо. В сущности, она оставалась пленницей и не могла решительно ничего знать.

Она жила в полном неведении совершающегося, как бы несомая легким, почти нечувствительным течением реки. Паланкины сменялись передвижными домами, дома— роскошными палатками, которые лишь противостояли ветру и всякой непогоде. Она знала только, что они вошли в Самарканд, так как они расположились в дворце русского губернатора, знакомого ей раньше. Тогда она поняла, что наступил решительный момент, и что Тимур напомнит о себе как ей, так и её друзьям.

И вот сегодня словно внезапный свет озарил ее. Придя на террасу, так сказать, с закрытыми глазами, она сначала была так же ошеломлена, как и в тот раз, когда зрелище желтой армии, внезапно развернувшейся перед пленными европейцами, разбило её нервы и подавило её волю. Но она уже не находилась более в состоянии физического и нравственного изнеможения, в которое была приведена трагическими событиями и жестокой свалкой во время их захвата в плен. Отдохнувшая и собравшаяся с мыслями, она смотрела на сцену коронования и слушала крики энтузиазма, раздававшиеся вокруг Тимура, не обнаруживая волнующих её чувств невольного удивления перед настоящим и страха перед будущим. И странная уверенность проникла в её душу, уверенность в том, что этот грозный поработитель людей, который ей сразу показался неумолимым, недоступным жалости завоевателем, обладает общечеловеческими слабостями, и что она сама имеет над ним таинственную власть, силу которой она уже испытала над его сердцем.

И присутствие Капиадже в лагере отца, и слова Тимура, сказанные ей в самом начале, о двойной силе связавших его с нею уз, силе любви и кровного родства, и неожиданная милость, которую он, по её просьбе, простер на всю миссию — были достаточными показателями того, что завоеватель не подавил в нем человека. Но Надя давала себе ясный отчет в том роковом обязательстве, которое взяла на себя, к которому приговорила себя — пожертвовать собою для спасения товарищей.

Эту жертву её благородная душа рассматривала, как выкуп у смерти, и она была готова ее принести, но она хотела видеть его достойным себя и той роли, которую она решила играть в его судьбе. Связанная отныне с грозой и «Господином», по воле которого она разразилась — она пойдет об руку с ним, верная ему до могилы, решившаяся пользоваться своим могуществом для того, чтобы предохранить своих друзей, а, может быть, и Европу от катастроф, которые готовятся. Кончится ли нашествие мало вероятным торжеством, или роковым разгромом, который она предчувствует — она заплатит своей жизнью за отступничество от Европы и преданность Тимуру.

Призыв Тимура не был для неё неожиданностью. Тем не менее, когда она стала с ним лицом к лицу, тоска сжала её сердце и отуманила ее взор. Кровь европеянки прилила к её мозгу. Она молчаливо и неподвижно ждала первых слов Тимура.

Но Тимур приблизился к ней и протянул руку жестом, одновременно мягким и повелительным. Она медленно опустила в нее свои пальчики, и Тимур повел ее к шелковистым коврам и усадил ее возле низеньких столиков, уставленных золотыми чашками, чеканными кувшинами и серебряным самоваром, украшенным бирюзой. Стоя, он долго смотрел на нее. Затем, прерывая взволнованное молчание, завоеватель произнес неровным голосом:

— Не угостите ли вы меня чаем, Надя?

Молодая женщина влила кипящей жидкости в приготовленные чашки, и по комнате разлился тонкий аромат царственного цветка. Она взяла одну из чашек и молча придвинула к Тимуру.

— Отпейте! — приказал он.

Она удивленно взглянула на него и коснулась губами края чашки.

Тимур быстро принял ее у неё из рук и, подняв ее до высоты своих засверкавших глаз, устремленных на молодую девушку, воскликнул:

— Из этой чашки, которой коснулись ваши уста, пью за вас, Надя, как за царицу Азии!

Бледность покрыла её черты, и она протянула руку как бы в знак протеста, но Тимур продолжал:

— Надя, я тебя не видел с того незабвенного часа, когда ты разгадала, что я люблю тебя. Ты, невидимая, шла вместе со мною за толпами моих войск. И, во время походов и сражений, в песках Гоби и снегах Памиров, сердце завоевателя было верно тебе. Сегодня на моем челе засияла слава всех прошлых веков. Азия короновала меня, как своего сына и повелителя. Мир принадлежит мне! Но мое торжество не будет полным, если ты не разделишь его со мною. Сама судьба привела тебя ко мне. Ты сама поняла это! Ты — моей крови и вняла голосу судьбы. Раздели же со мной мою корону, корону, которую ты видела сегодня на моей голове при всеобщей радости и ликовании.

Надя слушала, смущенная, так как эти речи сулили ей то, что превосходило её страхи или её желания.

Быть женой Тимура, разделить его трон — хорошо ли она понимает смысл слов, которые поражают её слух.

Бледная, со стиснутыми губами и полузакрытыми глазами, она не могла вымолвить ни слова.

Тимур приблизился к ней и схватил ее за руку.

— Будьте со мною, Надя! Вы будете красою и милостью, царящими над моим победоносным шествием. Вы будете его путеводной звездой, я это чувствую. Мы, победители, в свою очередь, нуждаемся в женском милосердии!

Последние слова помогли Наде собраться с мыслями, и она быстрым движением отняла свою руку у Тимура, пристально на него взглянула и спросила:

— Где мои друзья? Что с ними?

Тимур сначала удивился, затем улыбнулся.

— Вы не забыли о них!.. Они живы!..

— Они живы?! Они здесь? Что вы хотите с ними сделать? О! Тимур!.. Вы говорите о милосердии женщин — искренни ли вы? Вы взяли мою жизнь, взамен их жизней. Сдержали ли вы вашу клятву?

Слова торопливо и прерывисто слетали с дрожащих уст Нади. Она встала и как бы приготовилась к защите.

Пламя гнева покрыло краской чело императора. Но взгляд его скоро смягчился.

— Тимур держит свое слово полностью. Царице Азии он не отказывает ни в чем. Европейцы следовали за мной и видели мое торжество. Как и ты, они сегодня присутствовали на короновании. Я действую вопреки голосу крови, оставляя их в живых. Ламы предсказывают мне, что их присутствие станет для меня роковым. Что мне до того!

Если ты меня любишь, я всегда буду достаточно силен, чтобы их не бояться. Твоя любовь — ручательство за их жизнь и за мою!

По мере того, как Тимур говорил, Надя все более и более убеждалась в его искренности и в той власти, которую она имеет над ним. Успокоенная за своих друзей, она могла теперь разговаривать и отвечать на изъяснения завоевателя.

Он производил на нее странное впечатление и внушал ей неотразимую симпатию — этот победитель, не побоявшийся предложить корону ей, европеянке, пренебрегая враждой фнатических лам. Но душа её была охвачена мучительным нежеланием подчиниться увлекающему ее року. Спасая своих друзей и себя такою ценою, она должна порвать с Европой и всем, что ей было дорого до сих пор.

— Вы сдержали ваше обещание, — вымолвила она наконец: —и я сдержу свое. Я — в ваших руках и склоняюсь перед судьбой. Но если я с разрывающимся сердцем отказываюсь от Европы, расстаюсь навсегда с друзьями, чью жизнь вы мне дарите — есть одна вещь, которой я останусь верной по гроб. Это — моя религия. Я христианка. Мы с вами молимся не одному Богу. Мой Бог есть единый истинный. Я уважаю ваши верования. В вашем ужасном набеге вы хотите уничтожить, вместе с Европой, и веру, которую я исповедываю. Вы наносите моему сердцу неисцелимую рану, которая всегда будет меня терзать в моей жизни. Взамен моей тяжелой жертвы, раз вы уж хотите приобщить меня к вашему делу, раз уж я должна стать женою Тимура — я имею право требовать, чтобы вы согласовались с обрядами моей религии. Вашей женой — да! Я буду ею! — воскликнула она глубоким голосом: — Я останусь ею до конца! Но — вашей женою по европейскому закону, а не по-восточному!

Вся внешность молодой девушки говорила о жестокой борьбе, происходящей в ней, но говорили также и о её духовной силе, о её непоколебимой воле. Но блеск её глаз смягчал твердость её слова, и, чтобы говорить таким образом с повелителем Азии, ей необходимо было чувствовать всю силу своего необыкновенного очарования над этим человеком. Что же! Она играла роль, которую сама на себя взяла, и её уверенность в себе и смелость были тем больше, что ей не из чего уже было выбирать. На ясное предложение Тимура она ответила такой же ясностью, без уверток.

Изумления своего, при выражении молодой девушкой желания, чтобы их союз был освящен церковью, Тимур не обнаружил ничем. Когда она кончила говорить, он несколько мгновений молча смотрел на нее.

Она ждала, спокойная, облегченная тем, что высказалась, и с тайной уверенностью, что он ее послушается.

— Странная вы женщина, — сказал ей император: — предлагая вам разделить мою славу, я никогда ни о чем другом и не думал, как о том, чтобы получить от вас добровольный дар любви. Я больше верю в судьбу, чем в Будду, или в вашего Бога. Религия для меня только рычаг. Не умей я воспользоваться религиозным фанатизмом, я не смог бы увлечь последователей буддизма. Я сам, чистокровный азиат, поступив молодым на службу России — не был ни буддистом, ни мусульманином. Официально, для виду, я был православным. Что мне до обрядов и до пустых церемоний! Я ими пользуюсь для своих целей и не боюсь их. Я — Господин! Когда я покорю Европу, я предоставлю народам придерживаться своих суеверий. Объясните мне, чего вы хотите. Вы — христианка и хотите остаться христианкой? В урагане огня и крови, бушующем вокруг меня, я, среди молний и громов, хочу чувствовать в своей руке руку любимой женщины. Чрез наш союз объединится Азия и Европа в царство будущих времен!

Тимур снова пришел в возбуждение. В этом необыкновенном человеке странно сочеталось пылкое воображение и цветистое восточное красноречие с европейской культурой, которая дисциплинировала его ум. Надя поняла, что, покорившись, она победила.

— Вот, чего я хочу от вас, — сказала она, с улыбкой поднимая на него свои глаза: —я хочу стать вашей женой так, как это могло бы совершиться, если бы случилось в Варшаве. Соединимся на век, но пусть сюда, во дворец, явится христианский священник и своим благословением, которое, быть может, коснется и вас, утишит мои угрызения…

— Священник — здесь!.. Тимур — склоняющийся перед священником!

Тимур взял обе ручки Нади, взгляд которой с нежностью устремился на него. И, разразившись загадочным смехом, противоречившим его настроению данной минуты, он сказал:

— Многим еще ламам не сносить голов, как я вижу!.. Будьте довольны, Надя! Между пощаженными мною русскими пленными, наверное, найдутся духовные лица-священники, монахи или миссионеры. Вы можете среди них выбрать, кого вам надо, и, завтра вечером, в присутствии моих самых приближенных и верных слуг, станете королевой Азии и женой Тимура так, как вы этого хотите!

И не ожидая ответа молодой девушки, Тимур повлек ее за собою. Занавесь перед ними раздвинулась, и у входа Надя увидела двух гигантского роста китайцев с саблями наголо. Надя остановилась, вздрогнув от страха, но сильная рука завоевателя преодолела её сопротивление. Они сделали несколько шагов. Чистый воздух ночи освежил пылающую голову девушки. Они очутились на террасе, окаймленной галереей из невысоких колонн. Поднявшись по ступеням на возвышение, они увидели внизу Самарканд, весь празднично иллюминованный и шумный.

Восточная луна окутала город и далекую глубь небес желтоватым сиянием. Она бледным ореолом окружала зарево, охватившее горизонт, зарево, отбрасываемое «Азией в огне». Повсюду взлетают огненные шары, повсюду, на верхушках минаретов, вспыхивают и гаснут тысячи разноцветных огней. Огненные змеи взлетающих над террасой ракет скрещиваются с ослепительными стрелами молний, отбрасываемых электрическими прожекторами. Весь город ежеминутно меняет свой цвет, представая перед зрителями все в новом и новом освещении. Высокие портики площади Регистана, белый храм Гур-Эмир, с могилой Тамерлана, величественные развалины некрополя Биби-Ханин, золоченные фронтоны многочисленных медресе, белые площадки террас на домах— кажутся видением, декорацией какого-то апофеоза. И все это море огня издает невероятный шум и гам. Крики, пение, гул толпы, выстрелы, удары в гонг и бубны, звуки труб и рожков, треск фейерверков, грохот как бы огнедышащей горы и, как basso pro fundo этого необычайного оркестра, глухой рокот, подобный рокоту океана, преобладающий над всем — топот марширующих желтых полчищ, разлившихся по горам и долам этой античной колыбели мира и, словно лава, неудержимо стремящихся на запад.

Протянув руку, Тимур показал Наде на эту несравнимую ни с чем картину.

И Наде показалось, что она видит поднимающиеся над городом кровавые облака. По багровому небу словно мчатся чудовища, подобные китайским драконам, за ними появляются угрожающие вереницы фантастических всадников, потрясающих факелами, размахивающих огненными мечами, а там, — далеко-далеко на западе — смутно мерещится Европа, на которую направлен весь этот необъятный поток пламени. И в то время, как Тимур, весь озаренный отблесками сияния, исходящего от земли и неба, царил над всей этой картиной, как гений зла, из глаз Нади струились горькие, жгучие слезы.

 

II. Открытие доктора

В то время как свидание Нади с Тимуром заканчивалось на террасе в багровом ореоле азиатского празднества, во внутренней части укреплённого дворца собрались товарищи молодой девушки и беседовали.

Разумеется, они и не подозревали о том, что происходило недалеко от них, и их глубокая грусть не была увеличена без нужды. Воспоминание о Наде, о том, что она изменила их священным, культурным задачам, неизвестность о её участи в продолжение долгих недель, с тех самых пор, как она исчезла за расписной драпировкой императорской палатки — все это камнем давило их души. Они об этом редко говорили, но думали непрерывно. В их трагическом положении, когда, просыпаясь, они каждый день удивлялись, что еще живы, когда события, невольными свидетелями которых они были, казались им кошмаром, тяжелым сном, переносящим их то от отчаянья к восторгу перед всем виденным, то от восторга к отчаянью— поступок их товарки был той открытой раной, которая кровоточила непрестанно.

Этим вечером, насмотревшись целый день на грандиозные сцены коронования, от которых их глаза, вначале негодующие, потом уже не могли оторваться — так гипнотизировала их волшебная прелесть этой необычайной обстановки, а уши еще были полны громом приветственных кликов, они едва прикоснулись к еде, несмотря на то, что она была сервирована с роскошью, всегда одинаковою, несмотря на все трудности пути.

Непобедимая сила судьбы, от которой нельзя убежать, казалось, правила этим триумфом азиата в самом центре Азии.

И, тем не менее, несмотря на их заключение и душевные муки — эти люди не теряли ни мужества, ни надежды. Если бы Тимур слышал их разговоры (а кто знает, не бывали-ли они ему очень точно передаваемы?), он должен был бы окончательно отказаться от мысли привлечь их на свою сторону. Они пленниками были, пленниками оставались и всегда ожидали смерти. Только Надя и была их спасительницей и защитницей, они в этом не сомневались.

Меранд, сохранивший свое несравненное хладнокровие, происходящее от ясности ума и от физической и моральной выносливости, делавшей его естественным главою и опорой товарищей, вкратце резюмировал все, что случилось со времени прибытия в Самарканд, и заключил:

— Сегодня, в день коронации, желтое движение достигло своего апогея. Тимур сейчас поднялся на такую высоту, на которой человек теряет сознание действительности. Он считает себя властителем мира и не сомневается ни в чем, особенно в своем могуществе!

— И он имеет на это полное право, — заявил Германн: — он покорил пустыни, горы и людей… За ним идут неисчислимые полчища, которых не пугает смерть!

— Свидетельствуют об этом груды скелетов, образующих лестницу на Памиры! — прибавил доктор, юмор которого не покидал его в самые критические минуты его жизни: — Мир, над которым властвует Тимур, удивительно костлявого характера!

Этот поэтический образ, созданный почтенным доктором, навел европейцев на воспоминание об изумительном переходе, сделанном желтыми полчищами через Памиры. Они могли наблюдать только один путь, тот, по которому они прошли. Но, случайно или преднамеренно, их вели зигзагами, причем они то взбирались на восточные склоны со стороны Тарима по укутанным облаками уступам, следуя с севера к югу через плоскогорье, обдуваемое леденящим ветром, то перерезывали на снежных покатостях, ведущих к западу, марширующие колонны, упирающиеся в Ферган. В продолжение трех недель они созерцали ужасающее и грандиозное зрелище. В страшные бури и грозы, на высоте, превосходящей пять тысяч метров, значит — превосходящей Монблан, по всем уступам, по всем дорогам, по всем тропинкам, по следам, оставленным животными, желтое нашествие одолевало хаос гор, подобно мириадам муравьев, взбирающихся на глыбу земли. Они крошили скалы, выравнивали плоскогорья, прокладывали удобные пути по оврагам.

За вооруженными людьми следовали миллионы животных, везущих женщин, детей и развернутых фронтом в сто пятьдесят миль, между Джунгарией и Гинду-Ку.

— Быть может, Индия также следует за ними! — воскликнул Боттерманс, скандинавское воображение которого хранило яркое воспоминание об этом неслыханном походе: — Но сколько трупов, усеявших все склоны гор, заполнивших все овраги! Вся памирская дорога вымощена человеческим мясом. Нам выжгло глаза — это зрелище!

И чувствительный Боттерманс, глаза которого действительно были красны от тайных слез, проливаемых по Наде, опустил голову на руки.

— Да, — торжественно произнес Меранд: —столько погибших человеческих жизней, растраченных с такою расточительностью, что это пробуждает во мне одновременно и жалость, и страх. Какие титанические усилия! Десять, двадцать миллионов людей, устремившихся на встречу неизвестности. Какая таинственная сила поддерживает их? Какой мрачный Бог толкает их к смерти? Ведь они умрут!

— Уже и теперь, вероятно, легло около миллиона. А великие битвы еще и не начинались!

— Ах, да, кстати, — вскричал доктор, — чего же смотрит Европа? Читали-ли вы сегодняшние вечерние газеты? Где сконцентрировались европейцы? Где высаживаются в данный момент наши освободители? Они что-то медлят — не находите ли вы этого, Меранд?

— Ах, доктор, как вы умеете вашими шутками отвлечь от тяжелых тем!

— Ну, дети мои — мы живы, это уже хорошо! Мы захвачены бурей, но она лишь ломает ветви вокруг нас, а нас не задевает. Сколько мы видели странных и ужасных вещей! Сколько мы их еще увидим! И все-таки нужно сохранить наше хорошее настроение и нашу способность смеяться!

— Ваша бодрость поддерживает и нас, дорогой друг, и мы вам за это так благодарны!

— Я очень счастлив, что не должен для вас прибегать еще также и к помощи моей медицинской науки! Эта невольная прогулка вдоль Памиров принесла нам всем четверым большую пользу. Теперь-то нам и возможно бежать!

— Бежать! Но, милый оптимист, что за химера! У нас нет ни крыльев, ни аэронефа, ни даже самого обыкновенного воздушного шара, чтобы перелететь через человеческую массу, среди которой мы затерты!

А Германн прибавил:

— Так не оставляйте же вашего проекта. Если вы раздобудете ключ от нашей темницы — не забудьте меня разбудить! А пока — спокойной ночи, друзья мои, пора спать. Сон дает силы… и забвение!

— Я того же мнения! — сказал Боттерманс.

Меранд и доктор некоторое время молчали.

Вдруг доктор, сжимая руку Меранда, прошептал тихо, очень тихо:

— А если бегство все-таки возможно — что скажете вы на это?

— Что вы говорите! Что за сумасшествие нашло на вас?

— Тсс… Германн говорил о крыльях… аэронефе… Я, разумеется, не имею крыльев… Но…

— Но?…

— Но есть аэронеф!

— Где? Вы его видели? Не во сне ли?

— Он есть. Я его видел и слышал, как об нем разговаривали!

Меранд задыхался.

— Говорите же, что вы видели и слышали!

— Успокойтесь! Вот, в чем дело. Вы знаете, что меня часто, по моей специальности, зовут в императорский дворец. Меня требовали даже к самому Тимуру полечить его контузию. Верите ли вы? Я держал язык за зубами при нем и гордо, не вымолвив ни слова, исполнил свою обязанность врача. Можете меня поздравить! И вот, третьего дня, во внутреннем дворе, в одной из галерей, мне казалось, что я заметил европейца — с рыжими усами, с горбатым носом, худого, в полотняном шлеме, тип англичанина. Я замер. Значит, подумал я, у него есть еще пленные европейцы. Я ничего не сказал даже вам — можете меня еще раз поздравить! Но это мешало мне спать. Кто — этот европеец. И вот, вчера ночью, я вышел на террасу подышать чистым воздухом. Все спало, или представлялось спящим. Часовой, стоявший у нашей террасы — тоже спал. Они так убеждены, эти люди, что мы не можем убежать! Внезапно странный шум поразил меня — казалось, что где-то работали крылья ветряной мельницы или парового винта. Звук доносился издалека, но совершенно отчетливо. Я вытаращил глаза, насторожил уши — ничего не заметно! Вдруг я различил над белыми домами Самарканда, на высоте нескольких сот метров, продолговатую тень. Какой-то пыхтящий предмет опустился на одну из площадей. Но луна светила достаточно ярко, чтобы мои докторские глаза могли поставить диагноз, что это — аэронеф! Меранд, Тимур обладает аэронефом, и этот англичанин — его капитан!

— Это возможно и, разумеется, это большая удача, что вам удалось его видеть. Но, увы! Этот англичанин, несомненно, на службе у Тимура, и наше положение не меняется. Наоборот, я даже думаю, что существование этого европейца может его только ухудшить!

— Кто знает!.. Подождите же, чем это кончилось. Взволнованный, изумленный, я продолжал смотреть, как надо мною, на террасе, в тени которой я находился, раздался английский говор. Шесть месяцев я не слышал этого языка и, на этот раз слушал его с положительным удовольствием. Кто же был этот другой, кто беседовал с моим англичанином… Это мог быть сам Тимур. Я не все мог расслышать, так как это было довольно далеко. Все-таки, мне удалось уловить следующее: «Вы уверены, что сумеете взять направление, куда следует?»«Да» «Сколько ящиков с электритом может он поднять?» Ответ от меня ускользнул, но следующие две фразы определили мне, что представляет из себя этот англичанин: «Мы направляемся к Константинополю. Вы заберете аэронефы и отправитесь вперед». Это было все, но этого было достаточно. Я, значит, действительно видел аэронеф, орудие войны — и у него есть их несколько, целая эскадра! Они везут электрит. Вы знаете лучше меня разрушительное действие этого новоизобретенного взрывчатого вещества. Теперь, Меранд, подумайте — как воспользоваться всем, что я сообщил. Я свое дело сделал!

— Вы хорошо поступили, друг мой, что никому не рассказали об этом, кроме меня одного. Теперь мы знаем, что есть один способ, хоть и чрезвычайно невероятный, испробовать — нельзя ли будет бежать. Предоставим Провидению указать нам подходящий момент для этой попытки. Однако, я вижу, что Тимур ничем не пренебрегает. Он обладает умом удивительно практическим для татарина. Подумайте о железной дороге, которую он провел от Каи-Су до Лоб-Нора и до Памиров, вспомните о тысячах кули, прокладывающих рельсы и таскающих вагоны. И у него есть аэронефы! Как эти сооружения были переправлены морем?! Всякое государство оберегает свои моря с такой ревнивой тщательностью! Построить их — это было, пожалуй, еще возможно даже в самом Китае. Но тайна управления ими, этот электромотор Ренара, подобного которому создать не сумел никто, и благодаря которому мы могли выйти победителями в последней континентальной войне!.. Ах, если бы мы могли овладеть этим аэронефом! Я, кстати, умею им управлять!

— Мы им овладеем, мы — купно с англичанином! — заявил Ван-Корстен: — Увы, мосье Тимур лишится верного слуги!..

И мужчины крепко пожали друг другу руки.

 

III. Тайна Капиадже

Расставшись с доктором, Меранд ушел к себе в комнату, расположенную рядом с большой залой, в которой проводили большую часть дня пленники. Они занимали часть павильона, где некогда помещался русский генеральный штаб, пристроенного к обширному древнему дворцу эмиров, где жил губернатор, и была его канцелярия. Оба здания сообщались между собой. Восточный фасад, с узкими окнами в глубоких нишах, возвышался над глубоким рвом. Ход из павильона на площадь шел через большой, весьма тенистый садик, окруженный каменной стеной, утыканной железными остриями. Пленники были помещены в апартаментах восточного фасада, внутренней своей стороною выходящего во двор, упирающийся в другое крыло дворца. Они не могли выйти на площадь иначе, чем пройдя через этот внутренний двор и через залы другого крыла, занятого под кордегардию. Двое часовых бессменно стояли во дворе, один на террасе с видом на Самарканд. Европейцы имели право во всякое время дня и ночи прогуливаться по двору и по галерее, окаймляющей его, но появляться на террасе им было разрешено только с наступлением ночи. Каждому из них была отведена комната с заделанным решеткой окном, выходящим на ров. На площадь им было запрещено выходить, да если бы они и вышли, то рисковали быть изрубленными какими-нибудь фанатиками.

Эти подробности необходимы для того, чтобы выяснить положение пленников и те предосторожности, которые были приняты, чтобы помешать всякой их попытке к бегству. Они были заключены между пропастью и площадью. Над павильоном находились укрепленные темные, но сухие подземелья, где русские хранили провизию и оружие. В данный момент они были пусты. В эти подземелья проникал слабый свет лишь через отдушины, сделанные в скалистой стене рва. Часть дворца занимал Тимур со своими офицерами — часть была отведена для женщин. Внутренняя галерея, украшенная колонками, тянулась вдоль стен дворца на уровне террасы павильона, с которой он сообщался дверью, обыкновенно запертой на задвижку. Днем по этой галерее расхаживала стража, ночью она обыкновенно пустовала. Проникнуть в галерею было невозможно извне, так как к ней не вела никакая лестница.

Было одиннадцать часов, когда Меранд вошел к себе. До его слуха долетел далекий шум празднества, и зарево иллюминации бросало свой отблеск к нему в окно.

Он подошел к решетке и прислонился к ней пылающим лбом. Это прикосновение его освежило, но в то же время и горестно напомнило ему о его узничестве.

Три месяца прошло с тех пор, как он и его товарищи сделались действующими лицами трагических и неслыханных приключений. И за все это время они не имели никакого сообщения с Европой, за исключением вести от Бориса по беспроволочному телеграфу.

Его мысль направилась на тех, кого он любил, на его мать и сестру, которые, несомненно, считают его мертвым, раздавленным этим кровавым нашествием. И никакого средства их уведомить, никакого средства успокоить!

Открытие доктора заронило в его сердце луч надежды, но какой слабый луч!

Тут, где-то недалеко от них, есть аэронеф. Направляемый его опытной рукою, как скоро перенес бы он их в Европу. А вместо того аэронеф явится орудием войны, колоссальной и чудовищной птицей смерти, которая будет помогать вторжению. Как его захватить? Как до него добраться?

Чувство беспомощности терзало душу Меранда неизъяснимою мукой. Словно капитан гибнущего судна— он видел, что все темнеет вокруг него, что он и его последние друзья — накануне смерти, никакой помощи нечего ждать ни от земли, ни от неба. Его душевная боль еще усиливалась отступничеством Нади. Инстинктивное предчувствие предостерегало его, что в этот час, когда его душа борется с отчаянием, происходит что-то непоправимое, и что небеса омрачаются все более и более. Пока он был погружен в свою печальную задумчивость — Самарканд успел затихнуть и уснуть.

Вдруг его плеча кто-то тихо коснулся. Он с трудом мог поднять свою тяжелую голову, но, почувствовав на плече руку, живо обернулся.

Перед ним стояла женщина.

«Это Надя», подумал он, весь взволнованный.

Но нет — эта женщина была маленького роста, гораздо меньше Нади. Завернутая с головы до ног в серебристо серое покрывало, она имела вид призрака, слабо вырисовываясь в свет электрической лампочки, горящей у кровати Меранда.

Меранд спросил себя — не грезит ли он.

Из уст виденья не послышалось ни слова, ни восклицания.

Из-под вуали, окутывающей ее медленно и нерешительно протянулась рука. Затем это виденье удалилось вглубь комнаты и сделало Меранду знак подойти. Пораженный Меранд повиновался.

Остановившись возле лампы, оно откинуло вуаль с лица, и перед Мерандом появилось чудное бледное личико, озаренное глубокими, тревожными очами. Затем упал и плащ, и прелестная молодая девушка предстала перед Мерандом. Головку её украшала теперь плоская шапочка, отделанная бриллиантами, из-под которой рассыпались черные кудри. Губки её загадочно улыбались. Меранд, ослепленный её прелестью, приблизился, чтобы яснее рассмотреть черты этой таинственной незнакомки, внесшей с собой какую-то неуловимую волнующую атмосферу.

Заметив удивление и нерешительность офицера, она повернулась к свету, и у Меранда вырвался подавленный крик:

— Капиадже!

— Наконец-то, вы меня узнали!

— Каким образом вы здесь, Капиадже? И в таком наряде? Что это значит?

Душу его вдруг охватили воспоминания — он схватил её руку и поцеловал.

— Со времени нашей встречи, я иногда видел вас во сне печальными ночами!.. Я даже иногда предлагал себе вопрос— не от вас ли исходило таинственное предупреждение, советовавшее мне бежать. Правда ли это?

— Да, это я, мой спаситель, я хотела вас в свою очередь спасти! Но вы не захотели уехать, когда это еще можно было сделать. Судьба устроила так, чтобы вы пришли ко мне! Увы! Я боюсь за вашу жизнь! Я уж потом не могла вас предупредить, пока вы не прибыли в лагерь. С тех пор я часто плакала, не имея возможности заплатить своего долга. Я часто думала, что вы уже мертвы. Но другая позаботилась о вас, более могущественная, чем я!

— Другая? Ее зовут Надя?.. Вы знаете ее, вы знаете — где она? Несчастная изменила нам!..

Лицо Меранда выражало крайнее волнение.

Складка легла на лобик Капиадже.

— Надя — вы любите ее?

Её голос задрожал.

Меранд не мог не улыбнуться.

— Люблю ли я Надю? Да — как сестру, как подругу. Никакое другое чувство не привязывает меня к ней…

— Тогда я вам могу все сказать!.. — живо вымолвила Капиадже: —Надя теперь жена моего отца!

— Вашего отца?!

Меранд изумленно поглядел на Капиадже.

— Моего отца… Тимура!

— Боже! Вы — дочь Тимура!..

— Да, я его дочь и ехала к нему, когда вы меня встретили и спасли…

— Дочь Тимура!.. Ах, теперь мне все понятно!.. Капиадже — вы, которую я спас, вы хотели мне помочь в свою очередь… Благодарю! В эти трагические моменты моей жизни — я счастлив встретить сочувственную душу, женщину, красота которой на миг озарила мою темницу. Но не боитесь ли вы, что какой-нибудь страж донесет отцу о вашем неосторожном поступке, и что отец ваш будет разгневан и накажет вас? Поспешите же вернуться к себе!.. О, как я вам признателен за то, что вы пришли. Буду ли я жить, или скоро умру — я вас не забуду до смерти!

И взволнованный Меранд, так же точно, как он сделал бы в официальном салоне, жестом вполне светского человека предложил Капиадже руку, чтобы проводить ее до дверей.

Но Капиадже не двинулась с места, и рука её ответила Меранду страстным пожатием.

— Покинуть вас? Неужели вы думаете, что я явилась к вам, пренебрегая опасностью только затем, чтобы сказать вам, что мы теперь квиты? Я не могу спасти вас сейчас, вы не можете больше отсюда уехать… Но вы не умрете — мой отец обещал это Наде… И, притом, он знает, что вы меня спасли… Именно вас— он никогда не лишил бы жизни. Но если вы попробуете бежать — гнев его не минует вас! И вот… (Молодая девушка остановилась и прижала руку к сердцу, задыхаясь)… И вот, останетесь ли вы жить пленником моего отца, умрете ли вы— вы должны знать, что я давно желала этого часа свиданья, с тех пор, как узнала, что вы от меня так близко… Вы должны знать, что та, которую вы спасли — принадлежит вам, так как без вас она теперь была бы маленькой кучкой костей, обглоданных дикими зверями…

Весь вид Капиадже, исполненный простоты и достоинства, говорил о благородстве её души, склонной к беззаветным порывам и безграничной преданности.

Волнение Меранда было невыразимо. Он ничем не был подготовлен к подобной сцене, к для его тоскующего сердца эта любовь, которую она ему приносила — была как освежительный дождь для пересохшей земли. Он не знал — как достойно ответить на такую доверчивость.

После короткого молчания он схватил обе ручки этого ребенка в свои и сказал:

— Вы принесли мне с собой луч солнца, дорогая Капиадже! Как мне сладостно ваше участие! Но что такое я? Пленник, душа которого истерзана сознанием беспомощности и постоянно погружена в глубокую печаль. Дружественное слово ваше смягчает мою тревогу и муку… От вас исходит благоухание, которое заглушает запах крови и смерти, преследующий меня. Будьте благословенны… оставьте меня!

Возвратитесь к отцу, следуйте за ним туда, куда его влечет роковой жребий и, так как вы бодрствуете надо мной — пусть Бог, единый для всех, исполнит ваши желания, пусть он нас приведет в Европу, к нашим матерям и сестрам, и пусть он сохранит от грозы вас, бедный, нежный цветочек, уносимый ветром. Почему я вас не могу спасти еще раз!

И Меранд отошел от неё.

Молодая девушка слушала его, пристально устремив на него сверкающие глаза, затем проговорила:

— У Капиадже нет двух слов. Она — ваша! Она явится к вам, когда вы захотите. Я ничего не боюсь. И у меня есть верные слуги, как и у моего отца! Я снова приду. Вы — несчастны, вы— в плену. Капиадже должна вас утешать!

И раньше, чем Меранд мог ей помешать, молодая девушка подошла к нему, положила ему руки на плечи и, склонив свою головку, прислонила ее к груди молодого офицера. Затем, подняв глаза, гордый и умоляющий взгляд которых глубоко проник в сердце Меранда, она прошептала:

— Я люблю тебя, как умеют любить только дочери Азии.

Но во мне течет также европейская кровь, так как мать моя была славянка. Если ты меня не любишь, ты имеешь право оттолкнуть меня. Я люблю тебя и моя любовь сильна. Я еще приду. До свиданья! — И молодая девушка быстро закуталась в свое покрывало.

Открылась дверь, и в ней появилась белая тень, сделавшая знак Капиадже. Та еще раз обернулась к неподвижному Меранду и голосом, несколько заглушенным вуалью, медленно повторила:

— Я еще приду!

 

IV. Тревоги Меранда

Меранд не сообщил никому, даже доктору, о посещении Капиадже. Он заключил в глубину души тайну своего странного романа, который, среди ужасов его неволи, явился как бы бледною звездою сладким, но неясным провозвестником зари возможного освобождения. От всей этой неожиданности у него осталось очарование впечатления, что есть женщина, почти ребенок, захваченная также, как и он, безжалостными тисками нашествия и полюбившая европейца, жизнь которого висит на волоске в силу сложившихся неблагоприятных обстоятельств, и полюбила до того, что уверовала в возможность спасти его при помощи этой любви от его неизбежной участи.

В сущности, Меранд был душою гораздо моложе, чем годами. Сердце его ни разу еще не трепетало от соприкосновения с женским сердцем, и ему приятно было думать об этом странном осложнении, которое произошло в его положении, благодаря этой, так странно вспыхнувшей к нему любви азиатской девушки — любви, родившейся из благодарности за спасение, одной из обычных случайностей трудного путешествия.

После молодой девушки осталось в комнате Меранда нечто неуловимо сладостное и благоуханное; все словно посветлело, и её последние слова: «Я еще вернусь!» — раздавались в ушах молодого офицера с отчетливостью, которая побуждала его нервно оборачиваться к дверям.

Но отдаваясь своим мечтам, Меранд, однако, был слишком деятелен и предусмотрителен, чтобы забывать о том, что могло изменить участь его товарищей и его самого.

Внезапное появление Капиадже вызвало в его уме воспоминание об открытии доктора Ван-Корстена, которое послужило основанием для фантастического плана возможности бегства.

Существование аэронефов в лагере Тимура не изумляло его слишком сильно. Но, зная, что он находится так близко, Меранд не мог воздержаться от надежды как-нибудь захватить его в свои руки. И то, что после разговора с доктором представлялось ему невозможным, нуждающимся для своего осуществления в чуде, с помощью Капиадже могло, чего доброго, быть достигнутым.

Конечно, он особенно не рассчитывал на это, так как тут пришлось бы преодолеть почти непобедимые трудности. Но одно чудо все-таки уже совершилось. Меранд действительно чувствовал, что Капиадже ему принадлежит, как она сказала. И надежда, помимо его сознания, закрадывалась ему в сердце.

Его друзья заметили происшедшую с ним перемену на следующий же день после свидания. Ван-Корстен, естественно, приписал ее своему сообщению и выразил это Меранду знаменательным рукопожатием. Германн и Боттерманс, полные глубочайшего доверия к своему молодому главе, с часу на час ждали от него извещения о каком-нибудь благоприятном обстоятельстве. Но, так как Меранд отмалчивался, они перестали обращать внимание на его изменившуюся внешность.

Днем Меранд взошел на террасу, окруженную балюстрадой, с которой был виден весь Самарканд, равнина и далёкие горы на горизонте. При его входе встал монгол-страж и принял позу часового.

Был ясный сентябрьский день. Никогда картина Самарканда, ставшего столицей, как во времена Тамерлана, не выступала перед ним с такою ясностью.

Вот уже пятнадцать дней, как новый Тимур занял Самарканд, и старинный город сделался центром движения, которое бурлило вокруг него, направляя к нему, в виде приливов и отливов, сотни тысяч людей.

Меранд отчетливо различал площади и широкие аллеи, устроенные русскими и обсаженные рядами великолепных деревьев.

Громадная площадь жила интенсивной жизнью и была полна непрерывного движения взад и вперед пешеходов, всадников, верблюдов, толкающих и теснящих друг друга с шумом и звоном. Взгляд его блуждал по огромным монументам, свидетелям былого величия Тамерлановой столицы, украшавшим белые террасы, Тур-Эмир, гробница завоевателя, вырисовывалась на голубом небе своим белым куполом несравненного изящества и легкости. Вдали, отделенные от города лошадиным рынком, виднелись развалины некрополя Биби-Ханин, где погребена любимейшая супруга Тимур-Ленка, свидетельствуя о могущественном расцвете и закате царственной любви. Три больших медресе: Мирза-ульд-бег, Тилал-Хари-Шир-Даг с огромными арками их портиков, их минаретами, их фронтонами и куполами — окружали Регистанскую площадь, которая казалась сердцем царицы городов, зеркала Востока, города мудрости, муллы которого пользовались славою во всем мусульманском мире. Террасы шли уступами, поднимаясь в бесконечную высь. Вне города, в зеленеющей долине Зарявшана, на холмах и по бесплодным плоскогорьям, ограничивающим ее с востока, начинались палатки— черные, белые, желтые, сероватой скатертью теряясь в туманных извилинах ближайших гор. Облака пыли двигались вслед за марширующими вдали колоннами.

Затем Меранд перевел свой взгляд поближе. Он упорно стремился открыть место, где хранился аэронеф, виденный Ван Корстеном. Тщетные усилия! Ничто не обличало присутствия где-нибудь одного или нескольких подобных сооружений, управление которыми, вот уже много лет, было усовершенствовано настолько, что их можно было сделать орудиями войны.

И на эспланаде, часть которой была ему видна, он тоже не замечал такого громадного предмета между рядами пушек и повозок, ее загромождающих.

Но Меранд хорошо понимал, что его наблюдения страдают неполнотою. Ров от него был совершенно скрыт, белые террасы охраняли тайну своих внутренних дворов, а там, дальше, за мавзолеями, за руинами и высокой зеленью некрополей— были возможны разные укромные места, где бы мог поместиться аэронеф.

Наконец, аэронеф мог находиться в пути. Он дал себе слово, что будет, с Ван Корстеном, сторожить день и ночь, чтобы не прозевать полета железной птицы.

Покончив со своими наблюдениями, Меранд снова устремил свой взгляд на Самарканд, наводненный нашествием. И тяжелое, безнадежное настроение от сознания, что они затерты этой массой, снова сжало его сердце. Какое безумие питать обманчивую иллюзию, что бегство возможно, когда миллион желтых переполняют центральную Азию от Каспийских степей до Иранского плоскогорья! Кто укажет им местонахождение аэронефа, и, допустив даже, что это чудо совершится, как он сможет им править, если система мотора окажется ему неизвестной?

Он перенесся мыслью на два или три года назад, когда он присутствовал в Тулоне при последних и решительных опытах с электрическим аэронефом. Уже во время последней великой войны с Англией, аэронефы, вышедшие из Медонского завода с мотором Ренара, повергли в ужас неприятеля огнями своих прожекторов и дождем торпед. Но с тех пор было изобретено много новых аппаратов, особенно в Америке, было введено в употребление много новых моторов, построенных по одному принципу, но управляемых различно. Тогда говорилось, что будущие войны, по всей вероятности, сведутся к воздушным битвам.

И вот, желтое нашествие обладает нескольким аэронефами. Подслушанный Ван-Корстеном разговор доказывает это.

Но каким образом Тимур мог соединить в Кан-Су некоторое количество этих орудий, не привлекая внимания Европы? Каких сомнительных личностей он имеет в своем распоряжении?

Но этому Меранд удивлялся еще меньше, чем той тайне, которая окружала подготовку нашествия. Как возможно было скрыть такое огромное движение, которое началось в строго определенный момент и разлилось по пустыням, горам и равнинам на тысячи километров, охватив великие китайские реки, Тибет, Монголию! И все это послушно двигалось, шло и пришло! Меранд с тревогой спрашивал себя — каким образом обыкновенный татарин, простой вице-король, мог, с материальной стороны, организовать передвижение такого количества людей. В Карачире он видел ветвь железнодорожной линии, доходящей до самого лагеря. Откуда шла она? Каким образом все эти рельсы были доставлены на такое расстояние, через горы? Какими могущественными средствами располагает Тимур?!

Они постоянно встречали по Памирской дороге бесконечные караваны трупов, экипажей разного типа, странных повозок, покрытых соломой, влекомых через мосты и пропасти целыми кучами голых, задыхающихся, фанатических кули.

А эта организация армии, которая противоречит всем рутинным представлениям о китайской неподвижности, и которая говорит о том, что вся нация вооружена и готова к битве до последнего человека.

Меранд уже сидел так часа два, погруженный в свои размышления, в свою тоску, как к нему подошел Ван-Корстен и ударил его по плечу:

— Меранд, там вас спрашивают… Собственно говоря — за мной идут сюда… должно быть, от мосье Тимура — какой-то офицер… У нас будут новости!

Татарский офицер, явившийся к Меранду, был сопровождаем двумя солдатами, которые встали по обе стороны Меранда и, по знаку офицера, быстро повели его, не говоря ни слова, по галерее с колонками, возвышающейся над рвом, при чем заметно старались сделать так, чтобы Меранд не мог бросить взгляда в глубину рва и держались с ним у противоположной балюстрады.

Из города и с равнины доносился обычный шум.

Они прошли много зал, двери которых открывались перед ними по одному знаку, Меранд видел там офицеров и служителей, казалось, не обращавших на него никакого внимания. Затем, в противоположном конце большой, продолговатой комнаты, сплошь обтянутой персидскими и туркестанскими коврами и игравшей роль как бы передней, два черных евнуха приподняли края занавеса, офицер сделал Меранду знак войти, и занавес тяжело упал за ним. Пленник остановился. Он был на пороге громадной залы, бывшей канцелярии русского губернатора. Ничто в ней почти не изменилось — тот же, огромный стол, покрытый роскошной бухарской скатертью, те же огромные чернильницы чеканного серебра, дагестанские ковры; печь из фарфоровых изразцов, с украшениями из меди и камня. По стенам были развешены карты, оружие и знамена, некогда отнятые у побежденных эмиров и ханов русскими. Вся эта азиатская роскошь, тщательно поддерживаемая русскими, не помешала, однако, Меранду немедленно обратить внимание на гораздо более интересную картину. Между огромным столом и широкими окнами, выходящими с одной стороны комнаты на Самарканд, с другой — на парадный двор, лежала на полу куча знамен. Меранд узнал цвета. Эти знамена были свалены вместе с оружием, с роскошными седлами, с военными мундирами.

Европеец понял, и тоска сжала его сердце — то были первые трофеи желтых, брошенные ими к ногам «Господина». Увы! Быть может, эти мундиры, эти знамена принадлежали тем, кто, едва несколько месяцев тому назад, принимал у себя миссию так любезно, с такими пожеланиями успеха.

Зала была пуста. Меранд не двигался с места. Но ожидание не было продолжительно. Дверь в противоположном конце распахнулась настежь, и двое богато вооруженных татар встали по её обеим сторонам, пропустив быстро вошедшего человека.

Меранд узнал Тимура.

Завоеватель был одет, как у озера Лоб-Нор. В лице его ничто не изменилось. Только он был с обнаженной головой, над его смуглым лбом щеткой поднимались густые и очень черные волосы, оттеняя эту странную физиономию метиса — полуазиата, полуевропейца. Но блеск этих чуточку скошенных глаз, царственное величие их взгляда красноречиво говорили о том, что этот человек из тех, кто предназначен судьбою и обстоятельствами вести за собою людей и направлять события.

Тимур подошел к самому столу и знаком пригласил туда же Меранда.

— Я вам сказал, что мы свидимся в Самарканде! — сказал он обыкновенным голосом: —Ну, вот мы и в Самарканде! Вы были свидетелем многих великих вещей, которые я вам предсказывал. Я сдержал свое слово!

Он замолчал и, казалось, ждал от Меранда ответа. Но Меранд смотрел на него пристально и холодно, и уста его оставались сомкнутыми. Он также ждал.

— Вы не отвечаете. Я тогда сказал вам: «поразмыслите». В Самарканде должна решится ваша участь — или служение мне, или…

Он не кончил, но его взгляд допрашивал Меранда.

— Да, я сдержал свое слово, — продолжал он: — слово, дважды священное… Я дал его вопреки обычаям, вопреки ламам, вопреки вашему собственному упорству. Я не только пощадил вас и ваших товарищей, но и смягчил вашу участь. Во время первых и самых убийственных передвижений моей армии, вы жили… с большими удобствами, чем жили бы, продолжая вашу миссию. Вы видели — нашествие прошло через пустыню, Памиры, как бы поддерживаемое самой судьбою в преодолении самых страшных для человеческих средств препятствий. В эти мгновения, мой авангард, тучи конницы наводняют русские равнины и проникают в горы Сирии и Армении. Русские отступают, усеяв азиатскую почву, завоеванную было ими, тысячами и тысячами. От Каспийского моря до севера — мои миллионы людей несутся, как волны, гонимые ветром, и сокрушают все на своем пути. Ваша Европа трепещет… судьба ведет ее навстречу мне, и… она будет поглощена…

Гортанный голос Тимура глухо вздрагивал, фразы медленно следовали одна за другой. Он говорил по-русски, разделяя и отчеканивая слова, и Меранд чувствовал, что он думает то, что говорит, и что эта воля не тратится понапрасну на фантазии и иллюзии. Он стоял лицом к лицу с неслыханной силой, воплотившейся в этом человеке и, продолжая упорно молчать, думал о великих возмутителях мирового спокойствия — Цезаре, Аттиле, Тимур-Ленке, Наполеоне. Какую роль Провидение, правящее превратностями человеческих судеб, предназначило тому, чьим, по тяжелой случайности, собеседником и поверенным (а может быть, и жертвою) он был?

Тимур тоже чувствовал, хотя и более смутно, что имеет дело с сильной душой и напрягал все свое превосходство победителя, чтобы потрясти ее и захватить. Но он ошибочно надеялся, что страх смерти может помочь ему произвести впечатление, которого он добивался. Он достаточно знал о привязанностях Меранда, его любви к матери и сестре, к товарищам и подозревал, что Меранд любит Ковалевскую. Кроме того, он весьма уважал ум и такт в молодом офицере и желал его переманить к себе на службу. В ужасном предприятии, в которое он пустился со своими неисчислимыми полчищами, он, будучи воспитан в Европе, очень хорошо знал, что количество людей еще не все; что для войны нужны люди с характером, люди с техническими знаниями и, хотя его гений мог взять на себя высшее командование, хотя у него были фанатические и слепые наместники, влияющие на солдат, ему не хватало людей, способных управлять многочисленными орудиями войны, которыми он располагал, способных понять его намерения, иногда даже внушать их и, главное, следить за их исполнением. У него на службе было несколько европейцев, авантюристов разных наций, более или менее сведущих. Отборными полками командовали японцы, но все-таки это был слишком ничтожный генеральный штаб для миллионов солдат, двинутых им.

И когда он узнал, что интернациональная восточная миссия состоит из энергичных людей, известных своей образованностью, он решил ими воспользоваться и отдал формальное приказание овладеть ими.

Он рассчитывал, что их поразит и привлечет зрелище его могущества, и ложно полагал, что их европейский патриотизм не заходит чрезмерно далеко.

Первое сопротивление, на которое он наткнулся— удивило, но не обескуражило его. Личная победа, одержанная им над Надей, утвердила его в надежде убедить и Меранда с его спутниками. Он не пренебрегал ничем, что могло бы их поразить, он показал им великое нашествие, они присутствовали на его короновании. Их узничество отныне стало весьма тяжелым, у них не оставалось никакой надежды на спасение, они были в его воле. В их интересах было подчиниться ему и изменить Европе, приговоренной к смерти.

Тимур несколько приостановился на словах «судьба ведет ее ко мне, и она будет поглощена» — но Меранд оставался молчаливым. Он скрывал свое волнение прекрасно, черты его были неподвижны, губы плотно сжаты. Он не опускал глаз перед Тимуром ни на секунду.

Утомленный этим молчанием, причину которого отгадывал, Тимур оборвал свою речь и, после паузы, сказал почти угрожающим тоном:

— Вы знаете, что вас ожидает, если вы откажетесь добровольно следовать за мною. Вы подумали? Отвечайте!

Да, Меранд успел «подумать» в то время, как его вели к Тимуру, и пока тот с ним говорил. Идея аэронефа не оставляла его. Это было средство — очень неверное, очень смутное, но реальное. Выиграть время — вот все, чего он сейчас мог желать. Он, собственно говоря, ждал, что Тимур поставит вопрос ребром. Он понимал, в чем состоит интерес Тимура привлечь их — его и остальных его товарищей, понимал, в какого рода услугах он нуждается. Ответит ему отказом — значило вызвать его гнев, за которым, без сомнения, последует их смерть. С этим ужасным человеком нужно было хитрить. Меранд, ведь, был ответствен не только за свою собственную жизнь, но и за жизнь своих друзей. Он содрогался от одной мысли показаться слабым, колеблющимся, но его гордость европейца, его чувство долга неприятно наталкивалось на грубую действительность. Изменить Европе — нет! Да и не могло быть речи о такой гнусности. Но — почему же не попробовать спасти свою жизнь, а, быть может, и Европу, если удастся бежать?

Услыхав повелительный вопрос Тимура, Меранд вздрогнул. Но он уже подготовился.

— Вы требуете ответа. Что я могу вам сказать? Вы мне говорите о гибели Европы так, как будто она уже в самом деле близка. Тогда зачем вам мы? Вам нужны наши услуги. Но какую услугу могут вам оказать слабые и беспомощные пленники?

Горькая и печальная ирония звучала в словах Меранда.

Во взоре Тимура сверкнуло горделиво удовольствие. Ожидая категорического отказа, подобно полученному им у озера Лоб-Нор, он уже собирался прибегнуть к новым угрозам. И вдруг слова Меранда показали ему, что тот готов предложить свои условия. Но Тимур отлично понял всю ловкость поставленного ему вопроса, и его азиатский инстинкт помог ему извернуться.

— Меранд — я знал вас раньше и знал вашего отца, — начал он, и тон его стал почти фамильярен: —я знавал также Коврова, который, по несчастью, умер… Вы все — люди большого ума. Не полагаете ли вы, что миру пора уже обновиться? Я вызвал бурю, и сейчас месть Азии порабощенной Европой, следует по моим стопам. Но, одержав полную победу, я хочу основать новое царство, я хочу примирить Европу и Азию, объединить их… Это моя заветная идея, моя цель!

Слова Тимура, ставшего серьезным, почти торжественным, прервались вдруг коротким взрывом смеха, странно прозвучавшего среди такого напряженного диалога.

— Я доверяю мою мечту только вам одному! Я не мог бы об этом заговорить с моими ламами, они меня прокляли бы!

На эту экспансивность Меранд ответил:

— Я боюсь, что вы питаете много напрасных иллюзий, и ваш гений обманывает вас насчет вашей силы. Неужели вы считаете Азию способной не только победить Европу, но даже и изменить карту мира? Сегодня вы увлекаете Азию, а завтра она окажется сильнее вас самих. В неизбежном отливе, который последует за подъемом успеха вашего предприятия, вы будете отнесены далеко назад, размозжены, и все вернется к своей прежней неподвижности.

И миллионы посланных вами на смерть людей — погибнут напрасно!

— Нечего думать об этих людях. Меранд, не сопротивляйтесь вашей судьбе.

Вы спрашиваете — каких услуг я могу от вас ждать? Следовать за мной, отдать в мое распоряжение ваш ум, ваши знания. Я имею нужду в таких людях, как вы, и наступит день, когда вы будете гордиться тем, что захотели понять меня и служить мне!

На этот раз предложение было формулировано ясно, и уклоняться больше было невозможно.

— Вы все-таки хотите, чтобы мы изменили Европе? Я безусловно удивляюсь вам и вашей силе и понимаю, что вы, могли увлечь за собою азиатские толпы. Но даже, если предположить, что и я поступлю, как эти толпы — победа ваша все-таки сомнительна. Я вижу миллионы людей, я вижу гениального предводителя; но я не вижу — что вы противопоставите европейским солдатам, вооруженным и снабженным всеми самыми усовершенствованными орудиями войны, руководимыми опытным начальством, объединёнными дисциплиной и патриотическим чувством?

— Послушайте, Меранд, вот что я уже сделал! В продолжение пяти лет, в Каи-Су, я подготовил материальные средства для восстания, а ламы, по моему приказу, проповедовали войну по всему желтому миру. Не возбудив ничьего подозрения в Европе, я на пять миллиардов закупил пушек, оружия и других военных орудий. Я оградил мою провинцию от любопытных. Я выстроил железную дорогу из Каи-Су до Лоб-Нора с несравненной быстротой, одним взмахом. Пользуясь новыми машинами, которые настилают рельсы прямо на выровненную землю мы строили десять километров в день. В продолжение двух лет я успел запасти тысячи тонн припасов и запрятал их в песке пустыни. Я сам лично организовал все нашествие, пользуясь исполнительной помощью лишь нескольких китайцев, японцев и европейских пройдох. У меня есть все усовершенствованные орудия войны— электрические торпеды, блиндированные аэронефы, как раз те, которыми вы управляли в Париже!..

Меранд счел уместным издать изумленное восклицание. Он с жадным вниманием слушал историю осуществления огромного предприятия из уст самого автора его. Значит, открытие Ван-Корстена подтверждено самим «Господином». Все, слышанное им, не могло его не поразить, и мысли его со страхом перенеслись на Европу. Он спрашивал себя — осведомлена ли уже она обо всем, дружно ли сплотятся все государства против врага, или предоставят себя раздавить одно за другим. Он выдал пред Тимуром свое волнение, свою тревогу, и Тимур пожелал окончательно довершить его поражение.

— Вы будете моим вторым я, вы будете управлять всей научной частью войны; ваша участь соединится с моей. Другие уже пошли на это… Ваша спутница…

— Так она изменила нам? — живо воскликнул Меранд. Но он запнулся, вспомнив то, что ему сказала Капиадже.

— Успокойтесь — нет, не изменила! Напротив, она вас охраняет… Но она считает отныне мой жребий своим жребием!

Меранд овладел собою снова и прервал Тимура.

— Вы — соблазнитель людей, я теперь это вижу. Мне необходимо переговорить с друзьями. Пусть меня отведут к ним. Согласны ли вы дать нам несколько дней на размышление?

Тимур сделал жест досады, но сдержался.

— Нет, не несколько дней, а один. Завтра вечером вы мне ответите. Мне больше некогда ждать. Ступайте!

И он ударил в гонг.

Появился тот же офицер, Меранд последовал за ним. У дверей он обернулся. Тимур смотрел ему вслед.

— Завтра вечером! — повторил Тимур.

Портьера опустилась.

 

V. Надя и Капиадже

Полулежа на большом туркестанском диване Надя смотрела на Капиадже, сидящую на толстом ковре. Молодая девушка нанизывала на нить мелкий жемчуг, который подавала ей служанка. Она была молчалива и казалась погруженной в свою машинальную работу, но внимательный взор Нади подметил за этим кажущимся спокойствием — внутреннюю тревогу, которая обнаруживалась в лихорадочности жестов и сменяющейся бледности, и краске лица.

В отношениях между обеими женщинами чувствовалась враждебность, или, вернее, со стороны Капиадже — к Наде проявлялась систематическая холодность, начавшаяся с того дня, когда её отец велел ей служить Наде, как матери. Во время похода они жили в полном неведении того, что происходит вокруг них. Усталости они не испытывали никакой, так как восточная прислуга умеет избавлять своих хозяев от всевозможных хлопот и забот. Днем их несли или везли в роскошных паланкинах. На ночь их устраивали в теплых и удобных палатках, так что они не страдали от холода. Разъединенные путешествием, они встречались лишь изредка, всегда очень вежливо, но без особенной теплоты, особенно со стороны Капиадже. Тимур, занятый своими войсками, не показывался. По крайней мере его присутствие не было известно ни одной из этих двух женщин, которые только и занимали место в его суровом сердце.

Наде нужно было много времени, чтобы оправиться от волнений, испытанных ею при Карачаре. Чувствуя притом глухую неприязнь Капиадже и беспокоясь об участи тех, которые, несомненно, обвиняли ее в вероломстве и измене, она замкнулась в себе и жила, окруженная неизвестностью и мучимая опасениями, сожалениями и даже угрызениями, размышляя в минуты раздумья о собственной участи. Мы знаем уже, как и на каких условиях согласилась она стать женою Тимура. Но её героическое самопожертвование камнем давило её душу. Она знала, что Капиадже известно уже от отца о месте, занятом ею, Надей, в жизни Тимура. Но молодая девушка ничем не обнаружила своего отношения к этому факту. Однако, ей очень хотелось знать о том, что происходит на душе у Капиадже. Ей хотелось поговорить с нею, найти в ней друга, перед которым можно было бы высказаться, и в сердце которого можно было бы найти поддержку на будущее.

Она все смотрела на Капиадже. Дочь Тимура чувствовала на себе этот взгляд, но делала усилие не повернуть на него головы. Однако и она находилась в таком же душевном состоянии, как и Надя, хотя по другой причине.

Надя начала первая.

— Капиадже, почему вы не хотите меня немножко полюбить?

Молодая девушка вздрогнула. Захваченная врасплох, она не знала, что ответить. Тогда Надя покинула свою ленивую позу на диване, встала, подошла к Капиадже, села возле нее и материнским жестом обвила её шею, не прибавив ни слова.

Это первое проявление нежности, которой бедный ребенок был лишен так долго, сильно подействовало на Капиадже. После свидания с Мерандом, Капиадже отогнала от себя инстинктивную ревность, которая вооружила ее против Нади в тот день, когда она увидела ее рядом с отцом, лицом к лицу с европейцами, приведенными в отчаяние её изменой Европе. Она знала теперь, что Меранд не влюблен в Надю, и верила в то, что та любит её отца. И вот, вследствие внезапного поворота в настроении, столь изменчивом у женщин, сердце её доверчиво раскрылось перед женщиной, которая отныне должна была заменить ей мать. Она склонила свою головку под лаской Нади и положила ее к ней на плечо; та нежно поцеловала ее в лоб, заключив таким образом союз во время «бури», которая была чревата многими неожиданностями в будущем.

Капиадже посмотрела на Надю и, улыбаясь почти насмешливо, спросила:

— Так вы меня не узнали? Я вас видела единственный раз до вашего прибытия к нам в лагерь и никогда в жизни я не забыла бы вашего лица!

Надя отодвинула от себя Капиадже и внимательно взглянула ей в лицо.

— Да, мне кажется, что я вас уже видела когда то, — вымолвила она: —но волнения, которые я испытываю вот уже четыре месяца, все перепутали в моем мозгу…

— Не припомните ли вы молодого татарчонка, которого капитан Меранд привел в ваш лагерь, полумертвым от холода?

— Ах, да, я припоминаю! Но вы были тогда так бледны и жалки на вид… Да и видела то я вас лишь мельком, когда пришлось за вами немного поухаживать… Я сама была тогда несколько нездорова, и глаза мои были тоже полны песку, проникшего в палатку. Так вот почему, когда я по временам на вас смотрела, мне казалось, что я уже где-то вас видела. Но, не забывайте, что увидела я вас вновь— прелестной, блестящей дочерью Тимура!

— Да!.. А я увидела вас вновь рядом с моим отцом, любимой им, более прекрасной, чем я сама! И я ненавидела вас, потому что мой отец любил вас, потому что вы изменили своим, потому что…

— Потому что?

— Потому что я думала, что вы… любите Меранда!..

И Капиадже спрятала покрасневшее личико на груди у Нади.

Если бы молния упала к ногам Нади, она была бы не так поражена, как этим внезапным и неожиданным признанием.

Капиадже любила Меранда!

Для Нади, всегда мучимой заботой о своих друзьях, это открытие стало источником жгучего беспокойства и страха. За признанием Капиадже последовало молчание, в продолжение которого Надя старалась оправиться от неожиданности и ласково гладила по головке молоденькую девушку, как делает мать, баюкающая своего ребенка. Несколько погодя, она спросила:

— Вы любите Меранда, Капиадже? Знает ли он об этом?

— Да, я видела его три дня тому назад!

— Как! Вы его видели! Вы сообщаетесь с европейцами, несмотря на запрещение отца!

— У меня есть свои верные слуги… Ночью я прошла по наружной галерее и вошла к Меранду…

Говоря это, молодая девушка улыбалась удивлению Нади.

— Неосторожный ребенок! — воскликнула та:

— Но как вы милы с вашей наивной привязанностью! Что же он сказал вам? С какой целью вы к нему пошли?

Затем, с тревогой в голосе, она спросила:

— Говорил ли он с вами обо мне?

Капиадже подняла головку и со счастливой и жестокой улыбкой ребенка быстро ответила:

— Он мне сказал, что не был в вас влюблен!

При этом наивном заявлении, в котором обнаружилась вся ревность Капиадже, Надя не могла слегка не улыбнуться.

— Вы думали, что мы с ним любим друг друга?

— Вы, ведь, так прекрасны!

— Нет, я хотела бы знать, не сказал ли он обо мне кой-чего другого?

Но Капиадже сумела сдержаться.

— Он мне ответил только на мой вопрос! — пробормотала она.

— Итак, вы любите Меранда, пленника, европейца, которого ваш отец может убить, когда захочет, и которого ламы могут изрубить в куски даже помимо желания Тимура, если им как-нибудь удастся до него добраться. Бедное дитя, мне жаль вас, вам придется так страдать!

Прелестное личико Капиадже выразило решимость.

— Мой отец его не убьет, я сумею его уберечь! Я уже два раза пробовала его спасти. Я предупреждала его об опасности, когда еще было время ее избегнуть!

— Ах, так это вы прислали вестника к озеру Эби-Нору, затем китайца в Урумтси!.. Дорогое дитя, какая вы хорошая!

Взволнованная Надя обняла молоденькую девушку.

— Вы мечтаете его спасти и сейчас?.. Напрасная надежда! Ведь, мы затеряны среди такого неисчислимого войска!.. Затем, вы уже знаете теперь, что он не бежит один. Он — офицер и, кроме того, с ним товарищи, ответственность за которых лежит на нем. Я тоже все время стараюсь их спасти, и мне удалось пока отстоять их. До сих пор я боролась за них одна. Теперь нас двое. Быть может, Бог нам укажет средство к спасению!

Лобик Капиадже недоверчиво нахмурился при словах Нади.

— Вы теперь — жена моего отца, — сказала она: — как можете вы помогать мне спасти Меранда?

При этих словах Надя энергично выпрямилась, в ней заговорила её деятельная натура.

— Я жена Тимура и заменяю вам мать. Один Бог мне судья. Да, я покинула моих товарищей, да, они меня обвиняют в измене, но Богу известно, что именно для них я поступилась моей честью европеянки. Не бойтесь, Капиадже, я не изменю своим обязанностям! Жизнь моя отдана Тимуру, но всё-таки я считаю своим долгом спасти моих друзей. Вот, теперь вам известен и мой секрет, как мне ваш. Любя друг друга, постараемся помочь одна другой и будем солидарны!

И девушки снова обнялись. Капиадже была покорена, а в сердце Нади зародилась надежда.

— Будем дружны и попытаемся сделать невозможное, — повторила Надя: —вы еще увидите Меранда?

— Да, я увижу его. Я уверена в моих служащих!

— Это хорошо, Скажите ему, чтобы он надеялся!

— Увы! Какое, однако, средство можем мы найти для их спасения?.. Никакого! Никакого!..

В глубине души Капиадже думала, что эта невозможность бежать — сохраняет ей Меранда здесь, близ неё. Её доверчивая душа не сомневалась, что и ей, за её чувство, ответят тем же. И все спасение Меранда заключалось, по её мнению, в том, что он должен был полюбить ее.

Взволнованные происшедшим объяснением между ними, девушки начали, наконец, понемногу успокаиваться. Капиадже нежно прикорнула к Наде, прислонив к её плечу головку, а та погрузилась в молчаливые размышления о том, какие непредвиденные последствия могло иметь неожиданное признание Капиадже.

Занятая своими думами, она не заметила, как одна из портьер слегка приподнялась, и кто-то с нежностью посмотрел на обнявшуюся пару. Это был Тимур, который несколько минут стоял неподвижно, любуясь ими обеими и наслаждаясь приятной неожиданностью видеть свою дочь и Надю в такой дружественной близости.

С тех пор, как он любил Надю со всей силой своей страстной натуры, этот человек, душе которого была свойственна суровость его предков— завоевателей, стал более восприимчив к впечатлениям личного свойства. Он никогда не проявлял к своей дочери никаких внешних знаков любви. Он едва видел ее несколько раз со времени её рождения. Во время его службы в России, как затем и во время его службы в Китае, он оставлял мать и ребенка в Самарканде, заботясь об их благополучии и всегда имея сведения обо всем, их касающемся. Затем, мать умерла, и он отдал дочь на попечение старух родственниц. Уже во время коротких свиданий он заметил, что красота Капиадже сделает честь той расе, отпрыском которой она является. Но, уехав в Китай, он затем не видел её целых десять лет. Однако, когда он решил, наконец, приступить к выполнению своих великих замыслов, он не забыл о дочери. Вместо того, чтобы оставить ее в Самарканде, где он мечтал восстановить царство предков на самых развалинах их дворцов и могил, он призвал ее к себе, повинуясь прежде всего отцовскому инстинкту, так как опасался, чтобы первые порывы сорвавшейся благодаря ему бури не сломали этого нежного цветка раньше, чем он сможет охранять ее сам. Вместе с тем, он придавал присутствию возле него этого юного существа его крови, очарованию его прелести почти суеверное значение как его личной защите и охране в страшном предприятии, в которое он вовлек весь азиатский мир.

Известно уже, после какой опасности Капиадже доехала до него. Она была помещена отцом в самом сердце его желтых полчищ, и казалось, что жизнь всех неисчислимых масс народа сосредоточила свое биение в её хрупкой груди. Окруженная женщинами, евнухами и стражею и имея над ними всеми верховную и неограниченную власть, которая смягчалась её кротостью, она была независима настолько, насколько это позволяли тюремные стены из людей, в которые она была заключена. Появление Нади совершило переворот в её жизни и внесло в её существование ту приятную неожиданность, которая так нравится женщинам.

Тимура это появление тоже потрясло, хотя и иначе и, несмотря на то, что от Лоб-Нора до Самарканда он имел такой вид, как будто не обращает никакого внимания на обеих женщин, мысль его непрерывно стремилась к ним, особенно к Наде. Он не скрывал от себя, что с тех пор, как Надя соединила с ним свою судьбу— в Капиадже заметна глухая ревность, которую он правильно объяснял себе скорее дочерней боязнью влияния европеянки на сердце отца-завоевателя, чем оскорбленным самолюбием, или уязвленным чувством. Но Тимур льстил себя надеждой, что сумеет легко подчинить себе эти женские души, и не допускал, чтобы они могли выйти из-под влияния его авторитета мужа, отца и императора. В Наде он был совершенно уверен, а о Капиадже думал, что она склонит голову по одному его знаку. Он шел к ним с решением сблизить их, во что бы то ни стало, и, со времени свидания с Мерандом, решение это только окрепло в нем. Ему была необходима Надя, чтобы докончить покорение Меранда и даже сама Капиадже могла ему в этом помочь. Молодая девушка сказала ему с самого начала, что была спасена капитаном. Ему было совершенно неизвестно, что признательность молодой девушки дошла до того, что она посылала к нему вестника с предупреждением и, что гораздо важнее, неосторожно была у него прошлой ночью сама. Он сам по себе, с тех пор, как захватил в свои руки миссию, положил в своем сердце избавить Меранда от неизбежной гекатомбы, которая предстояла всем европейцам. Только он сначала желал извлечь из тех, кто к нему попал, всю возможную пользу. Покорение Меранда имело в его глазах двойную цену, так как предоставляло в его распоряжение дарования молодого офицера и давало удовлетворение гордости завоевателя. Последние слова Меранда не соответствуя его желанию, обнаруживали, однако, некоторое колебание, которое следовало использовать. Надя и Капиадже должны оказать на него решительное воздействие, которому он не сумеет противостоять. Тимур предполагал, что когда молодой офицер узнает в молодой девушке ту, кого он спас— сердце его несомненно будет затронуто ею. Тимур, не колеблясь, отдал бы ему в жены свою дочь в награду за его отречение от Европы. Его замыслы шли даже еще дальше.

В сущности, он все-таки сомневался в истинной причине, побудившей Надю пожертвовать собою для своих товарищей. Он знал склад европейской души и был достаточно проницателен, чтобы понимать, что иногда любовь вдохновляет на самые самоотверженные поступки. Надя может любить одного из европейцев, а какой же из них достоин её любви более, чем Меранд. Конечно, Надя была сейчас его женою, безвозвратно разлученной со своими друзьями и с Европой. Но друзья её ничего не знали об этом, приписывали её образ действий моральной неустойчивости её и обвиняли ее в измене товариществу. Появление у них Нади, то впечатление, которое она произведет на них рассказами о могуществе Тимура, наконец, её личное влияние на Меранда несомненно заставят их последовать их примеру.

Так рассуждал про себя Тимур, и его надежда перешла в уверенность, когда, собираясь войти к Наде, он увидел обеих женщин, тесно прижавшимися друг к дружке и, видимо, сблизившимися настолько, насколько лишь он мог желать. Цепь, которой он мечтал скрепить их, а при их помощи овладеть и европейцами, показалась ему уже спаянной.

Полюбовавшись на них несколько минут, он не мог удержаться от горделивой усмешки. Легкий шум, произведенный опущенной портьерой, заставил Капиадже и Надю вздрогнуть и обернуться.

— Останьтесь так, как вы теперь, — сказал Тимур, войдя: — мне приятно видеть вас в таких хороших отношениях… И то, что я хотел сообщить каждой из вас, пусть будет выслушано вами обеими разом!

По восточному обычаю, Капиадже подошла к отцу и опустилась возле него на колена, а он положил ей на голову руку с нежностью, которая даже поразила молодую девушку. С мягкой улыбкой он поднял ее и тихонько толкнул в объятия Нади.

— Любите друг друга — и пусть буря бушует вокруг вас… Любите меня — и я сумею вас защитить от этой бури… Но время не терпит, и я нуждаюсь в вас обеих, но особенно в вас, Надя…

— Во мне?.. Почему?

— Я только-что видел капитана Меранда. Он все упорствует, но, все-таки, я сумел его затронуть. Его поразило мое могущество, я это чувствую. Он попросил времени на размышление… Я дал ему срок до завтрашнего вечера!

Обе женщины содрогнулись внутренно и с жадностью слушали дальнейшие слова Тимура.

— После военного совета, который состоится сегодня ночью — завтра я должен двинуться дальше. Я пробуду в отсутствии два или три дня. Я продолжу отсрочку, данную европейцам, и хочу, чтобы вы обе попробовали повлиять на них. Прежде всего, Надя, вы могли бы внушить вашим друзьям, что со мною не спорят, так как сама судьба — за меня. Если они не поддадутся вашим убеждениям, то неужели Меранд устоит против просьб моей дочери, в которой он узнает ту, которую однажды спас? Я готов отдать ему ее в жены, если он согласится признать во мне своего повелителя!

Капиадже слегка улыбнулась про себя, услыхав слова отца о вероятном впечатлении, которое Меранд испытает, узнав в ней «ту, что некогда спас». Но смертельная бледность покрыла её лицо, когда он выговорил: «Я готов отдать ее ему в жены»… Никогда в жизни не могла она надеяться на подобную уступку со стороны отца. Любовь переполнила её сердце с такой силой, что оно чуть не разорвалось. Это было спасение для Меранда, это было счастье сохранить его подле себя. И пока Тимур в коротких словах пояснял то, чего он надеялся достигнуть от союза двух женщин, по жилам молодой девушки огнем разлилось желание убедить Меранда подчиниться отцу, что-бы быть отныне уверенной в своем счастье.

Надя более владела собой и ничем не выдала своей тревоги, в которую повергли ее слова «Господина». Но она чувствовала, что Капиадже вся дрожит, и это дало ей силу сказать совершенно спокойно:

— Ваша воля будет исполнена. Но я опасаюсь, что друзья мои будут очень тверды. Мы, все-таки, попробуем… Каким образом удастся нам их увидеть?

— Не заботьтесь об этом. Мои приказания отданы. Этой ночью наружная галерея будет пустынна, и вы беспрепятственно сможете по ней пройти. Я буду на совете и увижу вас по моем возвращении оттуда!

Он соединил обеих женщин в одном объятии, поочередно коснулся их головок легким поцелуем и быстро вышел.

Некоторое время после этого Капиадже и Надя молчали. Слова Тимура звучали еще в их ушах. Но настроение их было различно. Капиадже внутренно ликовала, и её нежный взор, поднятый на Надю, ждал её ответного взгляда. Надя с трудом приходила в себя от этой маленькой сценки, которая вселила новую тревогу в её истомлённою душу. Она чувствовала, что спасение Меранда и его товарищей не зависело от их мала вероятного подчинения Тимуру, она чувствовала также, что не она сможет дать им совет изменить их долгу. Но ее волновала смутная надежда, что в продолжение данной Тимуром трехдневной отсрочки, она поможет им изыскать средства к бегству и облегчит им эту возможность. На этом её мысли останавливались, и ею овладевала безумная тоска.

Голос Капиадже вернул ее к действительности.

— О чем вы задумались? Слыхали-ли вы, что сказал мой отец?

Надя со странным изумлением взглянула на нее. Казалось, она ничего не помнила.

— Что сказал ваш отец? Он хочет подчинения моих друзей… но на каких условиях!.. Он хочет, чтобы мы добились этого от них. Увы!

Тяжелый вздох всколыхнул грудь Нади. А Капиадже продолжала еще более радостным и нежным голоском:

— Я чувствую, что мой отец хочет пощадить Меранда, так как собирается меня выдать за него… Если тот согласится.

И вдруг Наде стало все ясно. Да, Тимур так сказал… Но как же тогда с бегством? Капиадже не согласится расстаться с Мерандом… Она — не союзница, а враг!..

— Когда же мы их увидим? — настаивала Капиадже с нетерпением в глазах.

— Вы хотите пойти со мною вместе? Не лучше-ли будет, если вы предоставите пойти мне сначала одной?

— Нет! — живо воскликнула Капиадже.

В этом ответе Надя снова почуяла уснувшую было ревность молодой девушки.

— Нет! — еще раз повторила та. — Да и только я одна могу вам туда показать дорогу, потому что…

Капиадже смущенно опустила глаза.

Надя улыбнулась.

— Ну, так подумаем же теперь о том, о чем мы говорили здесь до прихода вашего отца. Надо спасти Меранда и его товарищей. Но их спасение зависит больше от них самих, чем от нас!

Вымолвив эти последние слова, которых Капиадже не могла понять, Надя, желая собраться с мыслями, замолчала и, взяв в свои обе руки очаровательную головку Капиадже, довершила свою победу над нею долгим, нежным поцелуем.

 

VI. Освободитель

Когда Меранд ушел переговорить с Тимуром, доктор стал с нетерпением поджидать его обратно. Он выражал свое беспокойство в разговорах с самим собой и в беготне вокруг террасы. Этот флегматический голландец с изощренным умом и добрым сердцем разделял общее напряженное настроение, еще усилившееся от продолжительности страданий и неуверенности в завтрашнем дне. Открытие, что существует воздухоплавательный снаряд, средство спасения, которое так близко и так недостижимо, повергало его в состояние кипения. Что может выйти из разговора Меранд а с Тимуром? Да и вернется ли назад их капитан? Если нет, то, на что же после этого надеяться, кроме смерти в ближайшем будущем?

И на чистейшем немецком языке доктор принялся разделывать татарского стража, который невозмутимо взирал на чудаковатого и беспокойного иностранца.

Германн и Боттерманс сидели в своих комнатах и ничего не подозревали о буре, разыгравшейся в голове доктора. Германн проводил долгие досуги своего узничества за приведением в порядок своих записок о путешествии и в усовершенствовании посредством вычислений своих приборов для исследования больших высот. Как человек привычный к опасностям, он ждал смерти, ничем не обнаруживая ни малейшего волнения.

Необщительный по природе, он, однако, был глубоко привязан к своим товарищам и умел иногда одним словом разъяснить ошибку или поднять упадающую энергию.

Боттерманс непрерывно думал о Наде и не мог утешиться в её исчезновении. Ему было бы отраднее знать о её смерти, чем о её измене и, все-таки, он никогда не мог взойти на террасу без того, чтобы не ждать бессознательно появления где-нибудь на галерее, или дальше, на эспланаде, белого силуэта, чья поступь напомнила бы ему ту, кого он молчаливо оплакивал. Но постоянно обманываясь в своей надежде, он замкнулся в себе, и сон его прерывался тяжелыми кошмарами и галлюцинациями.

Утомленный беспокойной прогулкой, Ван-Корстен спустился с террасы и вдруг увидел Меранда, выходящего из коридора, в сопровождении двух телохранителей.

— Ах, это вы! — вскричал он, протягивая к нему руку.

Меранд бросился в его объятия, хорошо понимая, какую безумную тревогу испытывал тот, да и в свою очередь желая в объятиях друга заглушить острую тоску, овладевшую им со времени этого последнего свидания с Тимуром.

Наскоро он рассказал доктору подробности разговора с завоевателем и упомянул о категорическом приказании последнего. Он не скрыл от доктора, что желал выиграть время и поэтому не ответил решительным протестом. Но, в сущности, чего им дожидаться, чтобы принять окончательное решение? Ведь, в их распоряжении всего двадцать четыре часа. Оба они сознавали, что их решением может быть только отказ — непоколебимый, полный и незыблемый, за которым последует, разумеется, их смерть. Их согласие, даже притворное, гарантируя им неверное существование, было бы еще извинительно, если бы ограничилось только словесным изъявлением, но измена их, несомненно, должна будет выразиться более реально, так как «Господин» уж, наверное, потребует от них выполнения его приказаний, т. е. служения его делу разрушения.

— Ах, если бы хоть можно было надеяться, что можно будет потом наклеить нос мосье Тимуру, овладев и воспользовавшись по-своему аэронефом— можно бы еще было покривить душой… Но он не пустит нас на простор без призора, по нашим следам всегда будут шмыгать его ищейки. В конце концов, мы все-таки останемся пленниками с той невыгодой, что вынуждены будем на него работать под ножом, приставленным к горлу. А оплачивать наш труд он будет из кармана наших сограждан, которых мы же ему поможем перекромсать! Фу!!.

— Да, срок наш короток, но, все-таки, перед нами еще двадцать четыре часа, — сказал Меранд: — да поможет нам Провидение и да пошлет нам освободиться! Оно одно— наша надежда! Нужно ли нам сообщить обо всем этом нашим несчастным друзьям? Я не смею сделать это так рано. Во всяком случае, они будут во всем согласны с нами. Бесполезно волновать их преждевременно. Подождем еще, неправда ли?

— И… поспим хорошенько в последний раз, как спят дети… Почем знать, вдруг мы проснемся где-то там, высоко-высоко, унесенные ангелами?

И Ван-Корстен добродушно рассмеялся на свою погребальную шутку.

Четверо друзей сошлись за обедом вместе. Все они были чрезвычайно грустны, и даже сам доктор сидел нахмуренный. Меранд все размышлял над неосуществимой проблемой бегства в двадцать четыре часа. Германн прекрасно заметил его озабоченность, но не хотел поинтересоваться узнать её причину. Боттерманс был менее сдержан и не мог не вымолвить вслух:

— У вас ужасно мрачный вид, Меранд. И у вас, дорогой доктор. Что-нибудь случилось? Что нового слышно о вторжении: желтых? Какое новое несчастие ожидает нас?

А душа его без слов спрашивала об одном интересующем его предмете, — «что с Надей»?

Меранд поспешил его успокоить.

— Ничего особенного не произошло. Я только полагаю, что нам не придется долго остаться в Самарканде. По некоторым признакам я считаю, что выступление близко. И я спрашиваю себя, куда занесет нас ураган… и что станется с Европой?

Разговор завязался на эту тему. Между тем надвинулась ночь. Боттерманс и Германн, по привычке, ушли к себе первые. Ван-Корстен остался на минутку с Мерандом.

— Будемте мужественны и попробуем надеяться, — сказал он, прощаясь с ним на ночь: — до сих пор мы уже пережили столько странных вещей и все еще живы… Авось! Итак, до завтра…

После ухода Ван-Корстена, Меранд продолжал свои размышления в молчаливом одиночестве. Он мысленно перебирал в уме свою беседу с Тимуром и не видел другого исхода, как отступничество, или смерть. Его решение было принято, так как он хорошо понимал невозможность водить Тимура за нос, однако, в глубине души, у него теплился огонек надежды на менее трагическую развязку. Ему казалось, что в голосе Тимура, когда тот ему угрожал, он уловил нотку нерешительности. Могло ли быть искренним его обещание приобщить и его к своему победоносному шествию, и мог ли такой умный человек, каким несомненно был Тимур, в самом деле думать, что он, Меранд, даже перейдя на его сторону, станет добросовестно и верно служить против своей страны? Или, быть может, ему было достаточно одной видимой покорности их, хотя бы для того, чтобы укротить беспокойных лам, и чтобы иметь горделивое удовольствие тащить за своей победной колесницей нескольких европейцев и привести этим в отчаяние весь западный мир, удрученный желтым нашествием. Его ультиматум назначил им для обдумывания исхода очень короткий срок. Но что для него смерть четырех несчастных пленников, если его блестящие победы обеспечивают за ним полную веру в него его войск?

Итак, Меранд колебался между страхом и надеждою. Конечно, этот страх был не из тех, которые надламывают душевные силы и энергию, но он чувствовал нечто вроде головокружения человека, который стоит на краю пропасти и не видит ни её противоположной стороны, ни её дна. И каждый раз, как ему случалось подойти, в своем нервном блуждании по комнате, к окну — его взгляд невольно поднимался к звездной выси над Самаркандом, ища там смутную тень желанного аэронефа, его последней погибшей иллюзии.

Он уже собрался лечь спать, как вдруг у его двери послышался легкий шум. Затем, незапертая на задвижку дверь тихонько приоткрылась, и в ней появилась белая тень.

— Капиадже! — тихо вскрикнул Меранд.

Но он в нерешительности остановился, так как за первой женщиной проскользнула и вторая. Та, которая шла впереди, была выше ростом, чем Капиадже. Под складками белой шерстяной ткани скрывалась более высокая и величественная фигура. В мозгу Меранда молнией пронеслась мысль: «Надя»!

Он произнес это имя вслух.

Как бы отвечая на его двойной призыв, обе женщины одновременно сбросили свои покрывала. При виде Нади Меранд невольно отшатнулся. Надя была по-прежнему красива несколько мрачной красотой, смягчаемой лишь взглядом её ясных глаз. Она смотрела на Меранда с тою же дружественной нежностью, которую он почувствовал в ее взоре во время сцены с Тимуром, когда она своей изменой купила им его пощаду. Но на её дружелюбие Меранд смог ответить только холодным презрением, молча скрестив на груди руки. Надя была одета в восточный наряд с золотыми украшениями у шеи и у пояса, как у настоящей восточной рабыни, и это молчание сказало ей больше и суровее, чем самые злые и горькие оскорбления.

Не вымолвив ни слова, Надя схватила за руку Капиадже, кроткая улыбка которой проникла в самое сердце Меранда. Капиадже сказала ему: «я еще приду». Она пришла и привела с собой Надю. И в этом рукопожатии двух женщин, которые смотрят на него, он чувствует крепкий союз. «Мы за одно», говорит ему этот жест. И Меранд старался разгадать, что несет ему это посещение — новую печаль или утешение. Если Капиадже пришла вместе с Надей, значит, она уже не ревнует его больше, значит, они уже выяснили между собой этот вопрос. Каково их намерение? И, если Надя решилась явиться к своим друзьям, не значит ли это, что она располагает средствами оправдать себя или получить прощение?

Охваченный этими соображениями, Меранд воскликнул:

— Надя, зачем вы здесь?

В голосе его звучала горечь.

Но тут вмешалась Капиадже.

— Я вам обещала, что приду… И вот я пришла с Надей, вашим другом, вашим преданным другом…

Капиадже с силой подчеркнула эти слова, а Надя, продолжая молчаливо смотреть на Меранда, слабой улыбкой подтвердила её заявление.

Меранд овладел собою. Он снова почувствовал себя главою миссии, да и не мог устоять против очарования видеть у себя и слышать этих женщин, не побоявшихся преодолеть много препятствий, быть может, опасностей, чтобы явиться к нему ночью, принося луч надежды.

— Благодарю, Капиадже!.. Благодарю!.. Но объясните, что привело вас теперь сюда? Я трепещу за вас, это так неосторожно!

Меранд все не решался обратиться к Наде прямо. Тогда та подошла к нему ближе и сказала со своей обычной прямотой:

— Послушайте, Меранд, я не пришла к вам оправдываться или объясняться. Вы считаете меня изменницей, я знаю, и вы не можете думать иначе, хотя Капиадже и говорила вам, какое роковое стечение обстоятельств повлияло на меня. Но я все же помню свой долг относительно вас и остальных… Я вас уже спасла раз… то-есть, во всяком случае, сохранила вас в живых до сих пор. Теперь-же я хочу довести свою задачу вашего спасения до конца!

— До конца? — живо перебил Меранд: —Как это? В чем может быть, по-вашему, наше спасение? Какой ценой купите вы его для нас?

Надя поняла намек, заключавшийся в его словах, и задрожала. Но Меранд уже пожалел о своей вспышке.

— Простите, Надя, я обидел вас! Хотя я и приговорен к смерти, но все же я мужчина и должен уважать вас, как женщину. Вы явились ко мне с самыми добрыми намерениями, и я слишком хорошо помню, как наше поражение у Лоб-Нора, так и ваше мужество, чтобы обвинить вас в трусости… Говорите же, я вас слушаю!

— Вы хорошо делаете, что верите в мои добрые намерения. Я хочу вас спасти, и Капиадже тоже хочет этого. И сам Тимур этого желает, мы это знаем!

— Тимур уже заявил мне, на каких условиях мы можем рассчитывать на спасение. Вы приходите мне подтвердить эти условия?

Меранд спрашивал себя — какое тайное соглашение привело к нему Надю и Капиадже несколько часов спустя после его разговора с Тимуром. Какая-то смутная догадка подсказывала ему, что Тимур сам подослал их, чтобы докончить его «покорение». И он заранее готовился быть твердым, особенно по отношению к Капиадже.

Надя, в свою очередь, чувствовала себя озабоченной. Она хорошо знала проницательность Меранда, подозревала, что он разгадал их, и была уверена в том, что он не сдастся. Она с самого начала не разделяла некоторых иллюзий Тимура насчет Меранда, но теперь она знала, что Капиадже его любит, и что она постоит за его жизнь, потому что отец отдал его ей. Она властна и горяча и сумеет сохранить того, кто ей дорог. И, несмотря на все это, в сердце Нади тлела искра надежды на нечто противоположное тому, на что надеялась Капиадже. Она хотела помочь Меранду бежать и, так как средства для бегства она пока не знала никакого, она желала только добиться пока одного — продления отсрочки, данной Тимуром, хотя бы ценою притворной покорности. Она это объяснила бы ему, если бы они были одни. Но присутствие Капиадже вынуждало ее говорить в духе этой последней, так как ей, во что бы то ни стало, нужно было заручиться её сочувствием и молчанием.

Надя, Капиадже и Меранд разговаривали по-русски. Капиадже знала только русский и монгольский. Надя не могла себе позволить вдруг заговорить на другом языке, чтобы не возбудить подозрения Капиадже. Она решила, что, продолжая говорить по-русски, через некоторое время вставит несколько коротких французских фраз, которые привлекут внимание Меранда и объяснят ему то, чего она хотела.

Надя не сразу ответила на вопрос Меранда и сделала вид, что обдумывает ответ. Капиадже ни о чем другом не могла, по-видимому, помышлять, кроме Меранда.

После короткого молчания Надя медленно и раздельно заговорила:

— Дайте мне сказать вам все, так как время дорого. Тимур уезжает сегодня ночью, после военного совета, и вернется не ранее, чем через два дня. Он дает вам эту отсрочку, чтобы вы могли зрело сообразить все, раньше, чем ответить на его предложения. Вот что он поручил нам сказать вам. Он знает, что вы спасли Капиадже. Он хочет, в свою очередь, спасти вас, вопреки ярости лам… Но, он требует вашей покорности… Покоритесь!

При этих словах, которые не могли не показаться Меранду возмутительными с её стороны — глаза её, сверкая, устремились на него, и с уст её слетело одно французское слово: «притворитесь».

Капиадже взглядом и всем выражением своего личика подтвердила слова Нади, и последнее словечко от неё ускользнуло.

Меранд, однако, хорошо его уловил. Он отвечало на его сокровенные помыслы, и он спрашивал себя, к чему она хочет придти. Уверенность её речи, смелость её совета, весь её решительная вид произвели на него глубокое впечатление. Он чувствовал, что не время теперь спорить, препираться, и лишь спросил:

— Покориться? Но на каких условиях? Изменить моей родине? Скажите, Надя… Объяснитесь!..

Надя поспешно ответила:

— Тимур хочет, чтобы вы служили ему, но я не думаю, чтобы он пожелал от вас немедленных доказательств вашей покорности. Он, пожалуй, будет у вас спрашивать совета, каких-нибудь сведений… Вы, все-таки, с виду останетесь пленниками, потому что они вас ненавидят, как ненавидят меня за то, что мы европейцы… Тимур сумеет быть признательным… И если бы вы захотели, Меранд…

Надя колебалась. Она знала, что Капиадже ждет только этой фразы, что ей неважно все остальное. Она не сомневалась в том, что Меранд будет изумлен, а бедная Капиадже — горько разочарована. И она не спешила закончить фразы, но нетерпеливая Капиадже не выдержала и пролепетала сама:

— Мой отец сказал, что если вы покоритесь ему — он меня выдаст за вас!

Весь Восток сказался в этом наивном и смелом порыве, который открыто и без лицемерия толкал ее в объятия того, кого она любила.

Меранд побледнел, услыша это неожиданное признание. И, как уж он ни привык к сюрпризам своего трагического положения, но он остановился в изумлении перед этим явлением: —отец предлагал своего ребенка, чтобы этим заплатить за измену человека своему отечеству!

Но он имел достаточно присутствия духа, чтобы сообразить, что даже самое непродолжительное колебание его будет принято как оскорбление Капиадже, которая не может даже допустить мысли, чтобы её чувство могло быть не разделено и, кроме того, оно может помешать планам Нади, скрывающимся за загадочным словом «притворитесь».

Для того, чтобы иметь хоть несколько времени, чтобы сообразиться, Меранд быстро подошел к молоденькой девушке, схватил её ручки и молча поднес их к своим губам.

Вдруг где-то раздалось несколько стуков, привлекших их внимание. Почти под их ногами— кто-то стучал в свод, над которым находилась комната Меранда. Ритм этих стуков имел странную последовательность: короткие и отрывистые удары чередовались с более долгими, и их разделяли неравномерные паузы. Меранд слушал с выражением беспокойного удивления на лице. Но Надя живо поняла все и прекратила недоумение Меранда одним словом:

— Морзе!

— Что вы сказали? — спросила Капиадже.

— Тсс… молчите! — поспешно сказала Надя, поняв, что Капиадже ничего не подозревает о значении стука: — быть может, это наши враги, ламы, что-нибудь делают в подземельи…

Стуки упорно продолжались, повторяясь в определенном порядке. Надя и Меранд переглянулись. Телеграфная азбука говорила им: «Полэн — Меранду».

— Полэн! — пробормотал Меранд, — Возможно ли это?

— Отвечайте ему! — сказала Надя по-французски.

— Что все это значит? — настойчиво спросила Капиадже, которая поняла, что Меранд и Надя чем-то удивлены.

— Сейчас я вам объясню!

И Меранд принялся выстукивать скамейкой по рогоже, покрывавшей пол:

— Полэну — Меранд!

Последовал быстрый ответ:

— Есть! Кто говорит?

— Твой капитан, Меранд!

— Ура!

За этими телеграфными стуками последовали другие, на этот раз уже без пауз, торопливые, похожие на удары кирки, но заглушенные, так что их звучность не выходила за пределы этой комнаты. Затем, паркет в одном углу приподнялся, одна доска задвигалась. Капиадже, более заинтригованная, чем испуганная, схватила Надю за руку. Наконец, доска поддалась усилию двух мускулистых рук, и, вслед за этими руками, показалась усатая голова, вся белая от штукатурки и пыли, но очень знакомая.

— Полэн! Это Полэн!

И Меранд бросился к нему как раз в то мгновение, когда одним легким скачком матрос встал на пол возле столь неожиданно для всех проделанного им трапа.

— Здравия желаю, господин капитан!

Но, не заботясь о пыли и известке, Меранд уже обнимал своего верного Полэна, из глаз которого лились слезы в три ручья.

— Ну, не ловко-ли я попал к вам!.. Вынырнул из-под самых ваших ног. Аркашонская Божия Матерь получит от нас здоровую свечку после нашего возвращения! — И молодец Полэн, заметив Надю, вежливо прибавил:

— Здравия желаю вам, сударыня!..

Затем, увидев Капиадже, которая успела уже закутаться в свое покрывало, и которую он принял за горничную, он закончил:

— И всей честной компании!..

В столь трогательный момент матрос вдруг сделался замечательно вежлив.

— Надеюсь, все благополучно! — продолжал он. — Ах, господин капитан, я вас чертовски разыскивал!

— Откуда ты взялся? И говори, пожалуйста, потише! — посоветовал Меранд.

— Оттуда снизу… И потом — сверху…

И Полэн ткнул пальцем в какое-то неопределенное место в небе.

— Снизу? — спросил Меранд, заглядывая в отверстие в полу.

— Ну, каюта не так-то удобна, но, по крайней мере, знаешь, что она есть, благодаря другу Ивану, который когда-то живал в этих местах!

На краю трапа показалась новая голова. Меранд и Надя узнали Ивана, денщика полковника Коврова. Он улыбался им во весь рот, показывая белые, блестящие зубы.

Капиадже спрятавшаяся позади Нади, ничего не понимала в происходящей перед ними сцене, чувствовала себя очень смущенной всем этим, но сдерживалась.

Меранд, несмотря на свою радость и удивление увидеть вновь Полэна, с обычной осторожностью обдумывал, что могло значить это неожиданное появление, нисколько не лишившись ни своей проницательности, ни решительности. За то время, что болтал Полэн, и появился Иван, он быстро соображал, что нужно делать. Присутствие Капиадже его тревожило. Он чувствовал, что Полэн, быть может, приносит им спасение, и Капиадже являлась сейчас препятствием. Необходимо было ее удалить вместе с Надей и ускорить развязку этой сцены.

— Я боюсь, как бы не услыхали происходящего здесь шума, — вдруг обратился он к Наде. — Мои друзья могут проснуться и войти сюда… Наконец, может войти стража… Ты, Полэн, убирайся обратно в твой погреб… Ты знаешь, ведь, дорогу сюда и сможешь потом вернуться… Будемте осторожны!

Затем он подошел совсем близко к Капиадже, по-прежнему молчаливой и неподвижной, и тихонько сказал ей:

— Дорогая Капиадже, не пугайтесь. Этот человек — мой матрос, который помог мне вас отходить, когда мы вас нашли тогда умирающей. Он потом куда-то исчез по дороге в Урумтси. Я думал, что его убили. Он, оказывается, цел и разыскивал меня, что совершенно естественно. Но я не хочу, чтобы он разделял нашу неволю; он, ведь, сейчас свободен… Имейте ко мне доверие…

Его голос сделался мягок и нежен.

— Сейчас вам лучше уйти отсюда обеим. Но вы придете завтра, не правда ли?

Из-под легкой ткани глаза Капиадже следили за выражением лица Меранда и, по мере того, как он говорил, сердце её успокаивалось. Она не могла и подозревать, что Меранд упорно помышляет о бегстве, и что Полэн может этому способствовать, и если это внезапное появление нового европейца взволновало и раздосадовало ее, так как помещало её разговору с Мерандом, то нотки мольбы и нежности в голосе того, кого она любила, вернули ей спокойствие и хорошее настроение.

Она озарила молодого офицера таинственным светом своих глубоких глаз, выразила улыбкой свое согласие и пошла к Наде, которая уже закутывалась в свое покрывало.

Меранд подошел к матросу, сжал его руку и тихим голосом отдал короткое приказание:

— Останься у прохода и выйди, как только я постучу!

Полэн исчез, трап закрылся.

Надя и Капиадже прислушивались у двери — не раздастся-ли там какой-нибудь шум. Потом Капиадже тихонько ее приоткрыла и заглянула в коридор. Пользуясь этим движением молодой девушки, Меранд поспешно шепнул Наде на ухо:

— Если вы действительно хотите спасти нас — спасение там!

Меранд указал на трап.

— Вы мне сказали, что Тимур должен сегодня ночью быть на важном военном совете. Я должен тоже на нем присутствовать. Можете меня туда проводить и спрятать? Я буду вас ждать всю ночь…

Капиадже обернулась и сделала Наде знак. Надя взглянула на Меранда и ясно, и энергично сказала ему:

— Да!

Когда дверь закрылась за двумя женщинами, Меранд несколько секунд стоял неподвижно. Все хладнокровие, все присутствие духа, обнаруженное им в эти короткие и трудные минуты, все напряжение нервов и воли — сказывалось теперь в нем, как самое настоящее страдание. Он был один и не грезил. Он закрыл глаза и крепко прижал к ним переплетенные пальцы, так как им овладело головокружение, и он даже должен был прислониться к стенке, потеряв на миг всякую способность думать и соображать. Кризис, однако, был недолог. Когда он вновь открыл глаза, обычная энергия главы отряда уже вернулась к нему. Он взглянул на свои часы — было половина одиннадцатого. В продолжение получаса в этой комнате перебывали Капиадже, Надя, Полэн, побуждаемые самыми различными и самыми противоположными чувствами, желаниями и надеждами; а наступающая ночь несла с собой возможность спасения… быть может, смерть!..

Спасение было возможно… Оно — здесь, под этими половицами, где Полэн ждет призыва своего капитана. Но, в общем, что мог Полэн?

Там, во дворце Тимура, его подстерегала смерть, но его неудержимо влекло туда смелое и безрассудное желание узнать, в чем заключаются планы и намерения завоевателя, даже если полученными сведениями и не будет случая воспользоваться. И в эту затею он вовлекал Надю! Он сам удивлялся как безумию своего желанию, так и решительному согласию помочь со стороны Нади. Возможно-ли это?

Если она собирается вернуться к нему, то она должна скоро придти, так как совет должен состояться непременно этой ночью и, быть может, уже начался.

Меранд решил начать с ближайшего: нужно было позвать Полэна и узнать от него — может ли он что-нибудь сделать для общего бегства и что именно.

Он дал телеграфический сигнал. Ответ последовал немедленно. Тогда Меранд выстукал:

— Можешь придти!

Трап медленно раскрылся, и появился Полэн.

— Не высовывайся совсем, — приказал Меранд, наклоняясь к нему. — Поосторожнее! Вокруг нас спят люди, а на террасе и во внутреннем дворе бодрствует стража. Надо переговорить скорее… Что с тобой случилось за это время? Что ты делал?

Полэн торопливо рассказал о своем похищении Иваном и еще несколькими монголами, оставшимися верными русским во время странной стычки в Урумтси, когда китайцы и другие монголы хотели его непременно схватить живьем и утащить неизвестно куда. В горах, куда не проникло нашествие, он встретил русского офицера, Бориса. Смелый русский отряд предпринял тщательную рекогносцировку о бок с полчищами нашествия, преодолевая тысячи трудностей, пренебрегая бесчисленными опасностями и перешел, в свою очередь, Памиры, затем вошел в Самарканд, переодевшись на самые разнообразные лады. Борис, однако, не остался в Самарканде, а поспешил навстречу кавказской армии. Но Он, Полэн, и Иван не последовали за ним. Они решили разузнать, что сталось с миссией, и не в Самарканде ли их начальник.

Переодетые татарами, они легко терялись в необъятной массе народа и в один прекрасный день набрели на огромные машины, в которых Полэн немедленно узнал аэронефы, почти точно такого же устройства, как те, с которыми некогда делал опыты его капитан, с его, Полэна, помощью. Он заметил также, что капитаном этой воздушной флотилии состоял некий англичанин. Они предложили ему себя в качестве прислуги, сознавшись, что они тоже европейцы. Недоверчивость англичанина прошла, когда он увидел, что Полэн, действительно, знает управление аэронефами. Ему, кстати, нужны были расторопные служащие. Он и взял к себе обоих друзей, одного как механика, другого — как чернорабочего. Полэн скоро узнал от англичанина, который, к счастью, оказался из болтливых, что в крепости есть несколько европейцев, что ламы их хотят убить, но что Тимур противиться этому. Тогда Иван сказал, что хорошо знает казематы, подвалы этой крепости, что туда можно проникнуть со стороны, выходящей в крепостной ров, через отдушины, заделанные решетками и пропускающие в подземелье воздух. Они несколько раз пробирались уже туда, но не могли сразу ориентироваться в подземном лабиринте.

— Но вот и мы! — закончил Полэн: —И теперь, ваше благородие, укладывайте ваш чемодан!

— Потише, мой друг, — сказал Меранд, который с вырастающим волнением слушал рассказ Полэна: — разве тот аэронеф, на котором ты состоишь механиком, находится в полном твоем распоряжении? И как же ты нас туда проведешь? Ведь нас четверо, мой милый, — доктор Боттерманс, Герман и я!

— Как? А мадам Надя? Разве вы ее бросите здесь? — воскликнул Полэн, вытаращив глаза.

— Мадам Надя?

Меранд колебался.

— Да! Ты совершенно прав — я забыл про нее, не знаю, право, что такое с моей головой. Нас пятеро. И мы уедем все вместе, или вовсе не уедем!

Полэн с минуту подумал.

— Пятеро! Это немножко много. Понадобится два аэронефа. Каждый может выдержать только четырех, а всех нас семеро!

Затем он энергично заявил:

— Ну, так что же! Мы их возьмем у англичанина два, вот и все!

— Но сколько же их у него есть?

— Двенадцать штук!

— Двенадцать? И все в исправности?

— Да, можно сказать, что все! Все они хорошего образца, немножко старые, но прекрасно устроенные. Все-таки они не стоят нашей «Летуньи» прошлого года. Ах, если бы она была у нас под рукой! — вздохнул Полэн.

— Но кто же ими управляет? Значит — есть тут и другие европейцы на службе, кроме вас?

— Да… Несколько проводников из англичан и американцев… Кроме того, служат еще и японцы. У каждого аэронефа свой экипаж. Джон-Бигль — адмирал, который командует всем!

— На каком же аэронефе работаешь ты?

— На адмиральском, чорт возьми! Это лучший. Можно думать, что его строили в Медоне. Мистер Джон не нашел никого, лучше меня. Я, Иван, один малаец и адмирал— составляем экипаж!

— Слушай, Полэн! Время не терпит, надо действовать быстро и решительно. Этой ночью я не могу еще бежать. Но следующей — мы необходимо должны попытаться. Можешь ты нас проводить. Можешь-ли ты захватить аэронефы?

— Это я беру на себя. Около полуночи англичанин уходит от нас. Малаец спит в будке. Соседний аэронеф оберегается тоже только одним японцем. Только бы туда дойти — ведь вы уже знаете, как быстро можно на них подняться вверх!

— Да, да! Приготовьте же все, мой верный Полэн! Все в руках Божьих! И, таким образом, мы рискуем не больше, чем сидя здесь и ожидая смерти. Ведь, ты и есть тот освободитель, которого мы призывали!

И Меранд, стиснув до боли грубую руку матроса, сказал ему:

— Ну, до скорого свиданья… До завтра!

Едва успел Полэн исчезнуть, а Меранд — оправиться от волнения, дверь, ведущая в его комнату, открылась, и вошла женщина, закутанная в белое, неся в руках белый же сверток. Меранде узнал Надю.

— Это вы! Все-таки, нам пришлось еще свидеться, дорогой товарищ!

— Тес!.. Тише! — прошептала та.

Она развернула принесенный с собою сверток и вынула оттуда плащ и несколько кусков белой ткани.

— Возьмите это и закутайтесь хорошенько. Со мной тут одна женщина, очень ко мне привязавшаяся, китаянка — она останется здесь, ляжет в вашу постель и подождет, пока вы вернетесь… Если Бог поможет! Так как вы ведь рискуете жизнью, вы это понимаете. Меранд! Я вас провожу в одно местечко, где вы увидите и услышите все, что происходит на совете. Но малейший шум, произведенный вами, даже случайная фантазия кого-нибудь из присутствующих отодвинуть занавес — и вы открыты!

— Знаю, — сказал Меранд: —и готов ко всему! Жизнь моя и без того на волоске, и этот риск ничего не прибавит и не убавит. Но, если Бог поможет нам убежать — тайны, которыми я могу там овладеть, могут иметь такое значение, что безусловно стоит из-за них рискнуть жизнью!

Надя с изумлением смотрела на него, а он поспешно надевал на себя женский костюм.

— Вы говорите о бегстве с такой уверенностью. Разве Полэн принес вам какую-нибудь отрадную весть?

— Да. Он управляет одним из аэронефов Тимура. Я знаком с этими сооружениями. Если завтра Полэн сможет проводить нас благополучно туда — мы спасены!

И, помолчав, Меранд спросил:

— Вы отправитесь с нами, Надя?

Она затрепетала.

— С вами?.. Я буду вам только помехой… Да и какая нужда спасаться мне, женщине!..

Рука Меранда с силой сжала её руку.

— Да хотя бы затем, чтобы вырваться от Тимура, слышите?..

— О!.. — простонала Надя, чувствуя себя подавленной и разбитой.

Но Меранд торопился.

— Поспешим теперь! — сказал он: —завтра, если я буду жив, вы последуете за мной!

Едва только Меранд и Надя вышли — в комнату проскользнула белая тень. Молчание ночи воцарилось в темнице.

 

VII. Совет

Дверь комнаты Меранда, также, как и комнаты его товарищей, выходила в узкий коридор, который загибался прямым углом в нескольких метрах от неё и вел во внутренний двор. Этот двор охранялся, и на террасе тоже была поставлена стража. Меранд спрашивал себя — каким образом — сначала Капиадже, а потом и Надя смогли пробраться к нему, избегнув быть замеченными часовыми, как бы мало бдительны они ни были. Но едва только они вышли в коридор, как Надя остановилась перед стенкой, ощупала ее, и вдруг под её руками раскрылась узкая дверца, за которой начиналась непроницаемая тьма.

— Идите за мной, — чуть слышно шепнула она: — держитесь за мою руку!

Они сделали несколько шагов вперед по небольшой покатости, затем, под рукой Нади раскрылась другая дверца, и в глаза Меранду глянула тихая, звездная ночь.

Надя вела его теперь по галерее в метр шириною, прикрытой чем-то вроде навеса, что ее закрывало от проходивших по верхним террасам, и обнесенной у наружного края высокой балюстрадой, весьма искусно сделанной из железа. Через эту решетку Меранду был виден Самарканд, уснувший в молочном сиянии луны, местами прорезываемом скопами электрического света. Но этот сон был только кажущимся и сопровождался подавленным гулом.

Надя шла быстро. Стесняемый своим женским одеянием, Меранд с трудом поспевал за нею и не имел времени смотреть по сторонам.

Пройдя около ста метров, Надя остановилась перед низеньким входом, открыла и эту дверцу, увлекая Меранда за собой.

Они прошли через комнату, которая, по-видимому, была передней и освещалась расписным фонарем, затем через высокую галерею, затянутую драпировками, и Меранду показалось, что он узнает в ней бывшую приемную русского губернатора. На одном из диванов тут дремал монгол. Появление двух женщин, казалось, его не обеспокоило, и он продолжал спать или притворяться спящим.

— Тише!.. — сделала предостерегающий жест Надя. В конце галереи — она приподняла одну из портьер и, прислушавшись в продолжение нескольких секунд, потянула за собой Меранда.

Портьера опустилась, и он очутился в абсолютной тьме. Таким образом они продолжали ощупью пробираться еще несколько секунд. Затем Надя сжала руку Меранда и едва уловимым шопотом сказала ему на ухо:

— Лягьте на пол и тихонько проползите в правую сторону еще четыре или пять шагов. Вы теперь как раз напротив залы совета в потайном углу, который скрыт за двойной драпировкой. Вы можете услышать все, приложив ухо к земле. Если же вы захотите что-нибудь увидеть — поищите с правой стороны в драпировке дырочку, которую я сама для вас проделала… Тимур уже здесь. Я приду за вами сейчас же, как только все здесь кончится, так как после совета Тимур несомненно зайдет ко мне… Мужайтесь, мой друг!

И после долгого рукопожатия Надя выпустила руку Меранда.

Меранд остался один. Сердце у него билось с такой силой, что чуть не разрывалось в груди. Вокруг него было совершенно темно. Ему казалось, что он слышит звуки отдаленных голосов, но в ушах его еще стоял шум от волнения. Он осторожно опустился на пол по указанию Нади и, растянувшись во всю длину некоторое время пролежал неподвижно, стараясь перевести дух. Он быстро пришел в себя и приложил ухо к паркету. Первым его впечатлением была неприятная шероховатость дерева, затем он различил звук голоса, поразившего его при входе в этот потайной уголок. Но он еще не мог разобрать слов.

Он пополз еще немного вперед, пока не коснулся головою драпировки и стал прислушиваться снова.

Его охватила радость. Он слышал все и узнал голос Тимура, властный и громкий. Но ему хотелось также и видеть. Он принялся искать дырку, сделанную Надей.

После нескольких бесплодных попыток он вдруг увидел полоску света, пронизывающую толстую драпировку. Он жадно проник глазом к отверстию. Сначала он ничего не увидел, кроме ослепительного освещения. Потом зрение его приспособилось, и, над массой неясно различаемых голов, он увидел и узнал величественный силуэт завоевателя. Тогда он весь сосредоточился на том, чтобы слушать.

Говорил Тимур. Совет, очевидно, близился к концу, так как он отдавал уже какие-то приказания, и никто не возражал.

Меранд услыхал следующее:

— Русские покинули всю Центральную Азию и Каспийские степи. Мы овладели Волгой. Сто тысяч русских легло у Казани под неотразимым натиском монгольской кавалерии. Кавказ обойден нами. Теперь мы должны направить свой путь на Константинополь. Мы покрыли собою уже всю Малую Азию. Пока наш миллион конницы сметает с лица земли русских— огромное количество наших сил обрушится на главные проходы, открывающие пути в Европу. Надо переправиться через море и взять Константинополь. Через проливы мы наведем мосты. Европейцы думают, что нашествие пойдет через Россию, вслед за нашей конницей. Ими овладело какое-то отупение. Они все еще не решаются поверить, что им грозит возмездие за долговременное порабощение Азии. Правительства все препираются между собою, но скоро они увидят дело в настоящем свете. Россия уже испытала на себе тяжесть нашего гнева. Мне известно, что она созвала конференцию держав в Вене. Европа живет в мире уже много лет. Её армии много потеряли в их воинской ценности. У них, положим, есть большой военный флот, есть аэронефы. Но они не любят больше воевать. Они по горло погрязли в гордости и богатстве. Когда я доведу моих пять миллионов азиатов, презирающих смерть, до Дуная — Европа будет у меня в кулаке. Меньше, чем через месяц, мы должны перейти Дарданеллы и Босфор. Монголы и китайская армия пойдут во главе, затем последует вся масса нерегулярных войск и, наконец, — выступит моя гвардия. В Малой Азии мы оставим двухмиллионный арьергард под твоим начальством, Юн-Лу. Ты будешь звеном между нами и Азией. Ахмед-хан, возвратись к твоему авангарду. Твои монголы теперь в Алеппо, Диарбекире и Трапезунде. Двинься до Мраморного моря и поведи с собой все население с повозками и орудиями. Займись постройкой гигантского плота, который послужит нам мостом. В твоем распоряжении тысячи торпед, чтобы заградить вход в проливы. Тебя будет сопровождать инженер Смит. Вместе с тобой после завтра отправится эскадра аэронефов и поможет тебе совершить переход. Китайцы последуют за тобою. Пин-Чан-Хан, ты их разделишь на десять колонн по триста тысяч каждая. Заберите по дороге все припасы — население будет тогда вынуждено или умереть, или присоединиться к вам. Обоз пусть идет в промежутках между колоннами. Не жалейте людей, пробивая дороги. Ничто не должно вас останавливать. Я выйду из Самарканда со своей гвардией через четыре дня. На завтра я назначаю смотр тем войскам, которые возле Самарканда. Итак, после завтра вы, товарищи мои по славе, должны отправиться на аэронефах к местам и встать во главе ваших армий!

Поднялся гомон. В крошечное отверстие Меранд видел татарские и китайские фигуры с энергическими лицами, столпившиеся вокруг Тимура и целующие его руки. Затем вошли служители, внося дымящиеся самовары, подносы, уставленные золотыми чашками, и блюда, наполненные вареньями и печеньями. Наместники Тимура столпились вокруг этого ночного угощения, а Тимур медленно и важно удалился, послав последний приветственный жест тем, жребий которых предопределил.

Меранд перестал слушать и смотреть. Он лежал неподвижно, словно спящий, в полном изнеможении. То, что он услышал, показалось ему верхом безумия. Хвастливая, напыщенная речь не могла заглушить в нем сознания той — очевидной для него— финал катастрофы, которая ждала эту лавину из миллионов людей.

Презрение Тимура к жизням тех, кого он увлек за собою, казалось ему сумасшествием, но он не мог не удивляться огромной вере завоевателя в свою миссию.

То, что он говорил о Европе, о падении воинского духа её армий свидетельствовало или о его самообмане, или о незнании правды. Но это могло быть также и хитростью, которая поможет ему привести в битву свои неисчислимые полчища с их начальниками вперед.

Но, как бы ни был плачевен предвидимый им исход этого неслыханного предприятия, этого штурма Европы Азией — положение Европы, привыкшей уже к долголетнему миру и, со времени последней всемирной войны, занятой лишь извлечением возможных и разумных экономических выгод из своих колоний — было от этого не легче.

Предвиделось огромное истребление людей, так как Тимура и азиатов одушевлял дикий фанатизм. Завоеватель не только увлекал за собою дикие толпы, но и умел их еще настроить соответственным образом, делая из них усилием своей гениальной воли орудия беспощадно страшной войны. Он обладал тем же вооружением, что и европейцы, железная дорога расстилалась позади него, обеспечивая снабжение провиантом по крайней мере отборных частей его армии, и голод, самый сильный враг крупных передвижений — не сумеет остановить непобедимого шествия азиатских полчищ.

И Меранд весь отдался мысли о бегстве, возможность которого мучила его с тем большей силой, чем казалось ему более близкой и осуществимой.

Его тело оцепенело, но ум напряженно работал. Лихорадочное возбуждение овладело им.

Шум в зале совета затих, и медленно проходившие минуты молчания казались ему самыми долгими и самыми трудными часами за все время его узничества. Несколько раз ему начинало мерещиться, что портьера раздвигается, и чьи-то грубые руки его схватывают.

Вдруг легкий свет проник в его тайник. Занавес приподнялся и чей-то голос окликнул:

— Меранд!

Ни один звук не вылетел из его стиснутого горла, онемевшие члены свинцом тянули его к земле.

Взволнованный колос повторил:

— Меранд!

— Я здесь! — наконец, с трудом ответил он.

Он тяжело поднялся.

— Пойдемте!

— Это вы, Надя?

— Да, поспешите!

Силы вернулись к Меранду. Его рука схватила руку Нади, он притянул к себе молодую женщину, прижал ее к себе в неудержимом порыве и прошептал:

— Благодарю!

Надя отшатнулась и поспешно потащила его за собой по прежней дороге.

На горизонте уже занималась бледная заря, но Самарканд еще тонул в ночном тумане.

В то время, когда Меранд и Надя уже собирались выйти из потайного хода, ведущего в коридор — легкий шум заставил их скользнуть обратно и захлопнуть за собой дверь.

Послышались шаги, которые затем стихли.

Надя осторожно приоткрыла дверь. Коридор был пуст. Торопливо почти добежали они до комнаты Меранда.

Очутившись там, они переглянулись. Оба они были смертельно бледны.

— Благодарю! — сказал он еще раз. — Будьте же готовы завтра следовать за нами!

— Увы! Как же я могу узнать в точности час бегства! Я могу выходить ночью, но вы не сумеете меня уведомить. Оставьте меня на милость Божью! А вы — ступайте, спасайтесь и спасите Европу!

— Нет, вы отправитесь вместе с нами! — твердо заявил Меранд. — Вы придете сюда к десяти часам. Тимур, ведь, уедет!

— А Капиадже?

Меранд мгновенье колебался и сейчас же решительно воскликнул:

— Приводите и ее. Она убежит с нами!

К Наде подошла служанка и дернула ее за рукав.

— Мне надо идти… Итак, до завтра… До свиданья!

И в том же порыве, который побудил Меранда поцелуем выразить ей то, что он по-прежнему считал ее другом и не сомневался в ней больше— она схватила обе руки молодого офицера и поднесла их к губам, затем стремительно убежала.

 

VIII. Галлюцинации Боттерманса

Шаги, которые Надя и Меранд слышали в коридоре, и которые задержали их за дверью потайного хода — принадлежали Боттермансу.

Боттерманс совершенно ничего не знал о новых надеждах, которые, благодаря открытию существования аэронефов, зародились в сердцах Меранда и доктора. Он даже не знал, что Меранд а призывал к себе Тимур. Но нечто вроде предчувствия вдруг почему-то зародилось в его душе. Он уловил взгляды, которыми обменивались Меранд и доктор, и почувствовал, что они что-то скрывают от них и обдумывают новые сведения, известные только им одним, а так как образ Нади преследовал его непрерывно, то он и ассоциировал этот образ с тайной, существование которой угадывал.

Едва только он улегся в постель, как с ним начались обычные кошмары. Взволнованный сновидением, которое разбудило его, он вдруг услыхал как бы звуки отдаленных голосов, стук дверей, глухие удары. Но глаза его вскоре смежились снова под тяжестью нездоровой дремоты, и он снова забылся.

Вскоре снова его одолели кошмары, и утомление этого полусна было так изнурительно, что Боттерманс предпочел встать совсем и подойти к окну. На востоке белела уже бледная полоска зари, но крепость еще была погружена в ночную тьму.

Он оделся и, чтобы прогнать нервное лихорадочное состояние от бессонницы, вздумал выйти из своей кельи и направиться на террасу, которая была предоставлена пленникам для ночных прогулок. Тогда-то и послышался Наде и Меранду испугавший их шум. Терраса была пуста.

Тимур предоставил Наде пройти свободно к пленникам для нужных ему переговоров с ними. Стража могла и спать, и не особенно прилежно их стеречь — настолько была очевидна невозможность бежать. Их лучшей стражей с обеих сторон были пропасть и эспланада, одинаково смертельные для пленников.

Сторож на террасе должен был, главным образом, мешать европейцам подходить близко к балюстраде со стороны эспланады, во избежание того, чтобы их не увидели люди, проходящие через сад во дворец, да и вообще остальное население Самарканда.

Но когда наступила ночь, никто уже не приходил во дворец, кроме домашних, которым был известен лозунг для входа в частные апартаменты. Сад тогда бывал пустынен. Решетка огромных входных ворот запиралась и, если еще сквозь эту решетку редкие ночные прохожие и могли видеть строение в конце сада, то на этом расстоянии невозможно было различить ни физиономий, ни одежды.

Боттерманс, облокотившись на край парапета, рассеянно вперил свой взор в темные группы деревьев и цветов, от которых в ночном воздухе волнами разливалось благоухание.

Молчание царило в саду такое же глубокое, как и во внутреннем дворе. Ни одно дуновение ветерка не шевелило листвы, и что показалось Боттермансу очень странным, — нигде не было видно часовых— ни в саду, ни на террасе. Обыкновенно же и там, и там стояло хоть по одному солдату из простой предосторожности.

Боттерманс нисколько не помышлял о бегстве. Но это непривычное безлюдье возбуждало еще более его и без того напряженные нервы. Утомленный бессонницей, он был просто склонен галлюцинировать. Ему стало казаться, что перед ним мелькают какие-то тени, и малейший шорох заставлял его вздрагивать от головы до ног. Что-то непонятное ему самому привлекало его внимание к фасаду дворца, выходящему в сад и, как он знал, смежному с той частью дворца, которую замыкал Тимур.

И вдруг то, что ему только мерещилось, стало действительностью. Напротив террасы, во внутреннем дворе, появилась белая тень, быстро скользя по направлению к воротам.

Боттерманс насторожился, не отрывая глаз от белой тени. Когда он подошел к решетке, он различил в неясном полусумраке женский плащ, окутывающий высокую, стройную фигуру.

И помимо его воли, у него вырвался внезапный крик:

— Надя!

Едва только это имя сорвалось с его уст, как его охватил ужас от этого звука его собственного голоса. Почему он закричал? Почему он позвал Надю? Не сходит ли он окончательно с ума? Какое безумие — предполагать, что Надя станет бродить по ночам в этих местах!

Но, услыхав этот крик, женщина мгновенно остановилась и обернулась. Затем она торопливо отскочила в тень, отбрасываемую зданием.

Услыхала ли она его? Была ли это Надя? Томительная дрожь пробежала по телу молодого человека. Он страшно побледнел и повторил свой оклик более сдержанным, но еще более взволнованным голосом:

— Надя, это вы?

Но женщина ничего не ответила на зов и поспешно снова направилась к решетке.

В том состоянии нервного возбуждения, в котором находился Боттерманс, не нужно было слишком многого, чтобы совсем потерять голову. Одна мысль овладела им всецело, не оставляя места ни для чего другого — узнать, была ли эта белая тень Надя, или просто одна из рабынь. Не дав себе даже труда хотя бы прикинуть на глазомер высоту балюстрады от земли, он вскочил на парапет и с закрытыми глазами ринулся вниз, в сад.

При шуме, который он произвел своим прыжком, женщина обернулась еще раз, посмотреть, в чем дело, но увидев неподалеку от себя силуэт неизвестного ей человека, подбежала к решетке, открыла маленькую калитку, устроенную сбоку, у больших ворот, проскользнула в нее и помчалась через эспланаду, забыв в своем испуге просто-на-просто толкнуть за собой дверцу калитки, чтобы ее механически захлопнуть.

Скачок Боттерманса был смягчен густой травою. Выйдя из-за деревьев, он увидел беглянку уже за оградой. Без колебания, он выбежал через открытую калитку и пустился за нею вдогонку.

На эспланаде, по-видимому, совершенно пустынной в этот момент, Боттермансу легко удалось догнать ту, кого он преследовал. Посреди безлюдной площади она вдруг упала от изнеможения, и Боттерманс, наклонившись к ней, нетерпеливо сорвал вуаль с её лица.

Это была не Надя.

Почувствовав, что ее схватили, она принялась пронзительно кричать.

Приведенный в ужас, молодой человек попробовал было ее успокоить, но она ничего не слушала и только начала кричать еще пронзительнее. Чтобы заглушить её вопли, он попробовал закрыть ей рот рукой, но она укусила его с такой яростью, что он принужден был ее оставить в покое, иначе пришлось бы ее задушить, чтобы заставить замолчать. Чуть только он ее выпустил, она быстро вскочила на ноги и бросилась снова бежать, продолжая кричать по-прежнему. На этот раз несчастный Боттерманс не пытался ее догнать. Поняв всю свою неосторожность слишком поздно и инстинктивно чувствуя, что эти вопли будут услышаны его врагами, которых он имел в каждом человеке, населяющем Самарканд и всю страну — он бросил вокруг себя быстрый взгляд.

Площадь начала оживать. Словно по волшебству, со всех сторон показались тени. Пустынная эспланада наполнилась толпой сначала редкой и разбросанной, но потом все более плотной, при чем часть людей бросилась вслед за крикуньей, а другая часть — к одиноко стоявшему посреди площади человеку.

Бежать теперь к крепости обратно было бы еще большей неосторожностью, чем оттуда выйти. И там тоже, наверное, была уже поднята тревога. Боттермансу показалось, что дорога еще свободна в ту часть города, которая была застроена домами на европейский лад и называлась Новым Самаркандом. Он и побежал туда.

И в самом деле — никто не попался ему по этой дороге. Во тьме, царившей на улицах той частя города, усаженных густыми деревьями, он мог надеяться ускользнуть от преследователей, гнавшихся за ним с эспланады. Но те уже были не более как в двухстах шагах от молодого человека, и их крики, оповещающие о тревоге, опережали его и будили жителей тех улиц, по которым он пробегал.

Беглец успел добежать до русской церкви и спрятался в тени её, стараясь держаться как можно ближе к её стене. Он надеялся, что, обогнув церковь, он сумеет скрыться из виду у преследователей и потом увидит, по какой улице или какому узенькому переулочку ему лучше всего пуститься снова в путь.

Но этой надежде не суждено было осуществиться.

По ту сторону церкви начиналась широкая аллея, и в нескольких метрах от церкви молодой человек увидел людей, которые собирались в кучки и бежали по направлению к крикам тревоги, которые принимали все более и более грозные размеры.

Тогда Боттерманс остановился, чувствуя себя затравленным зверем, и решил несколько оправиться, чтобы в надлежащем виде встать лицом к лицу со смертью. Инстинктивно он прислонился спиною к маленькой боковой дверке церкви, устроенной в довольно глубокой стенной нише. Когда он возился у двери — каблуки его несколько раз довольно громко стукнули о порог. Тогда изнутри церкви послышался голос.

— Я погиб! — воскликнул он тогда совершенно громко.

При этих словах дверь, к которой он прикасался плечами, подалась, и чья-то рука тронула его, причем он услыхал тихий голос, произносивший какие-то непонятные молодому человеку слова.

Обернувшись назад, он увидел пустую внутренность церкви и какого-то человека, одетого ламой. Этот последний, убедившись, что он открыл дверь иноземцу, сначала чрезвычайно изумился, затем поднял руку с угрожающим жестом. Боттерманс не колебался. Одним ударом ноги он закрыл церковь, бросился на ламу и обеими руками схватил его за горло.

В этот миг крики его преследователей, бегущих с эспланады, раздались совсем вблизи, и послышался топот многих ног. Толпа обогнула церковь и повалила в аллею, миновав маленькую дверь и не подозревая — какая драма совершается внутри церкви.

Эти страшные крики преследователей только еще больше возбудили Боттерманса и придали ему сил покончить со своей жертвой. Несмотря на то, что после отчаянного сопротивления, лама растянулся неподвижно — молодой человек, обезумев, все продолжал душить его за горло.

А там, снаружи, шум и крики сначала становились все отдаленнее и отдаленнее, затем возобновились еще с большей силой.

Преследователи, увидя, что в аллее никого нет, обежали кругом церкви и вернулись назад. Вторично человеческий ураган, кричащий, шумный, завывающий, пронесся мимо стен церкви и мало-помалу смолк, медленно удаляясь. Пробежали отставшие, и, наконец, все смолкло окончательно. Тогда-то только Боттерманс решился отнять свои окоченевшие пальцы, глубоко впившиеся в горло покойника.

Лама не шелохнулся. Он был мертв. Молодой человек поднялся с пола, на котором они оба валялись. В тихой и молчаливой церкви оставленного прежними жителями города ему нечего было бояться. Но что теперь делать?!

— Не попытаться ли проникнуть обратно в крепость… А то, быть может, не покинуть ли с рассветом Самарканд…

Но при этой мысли он взглянул на свой костюм. Даже ночью его платье могло обратить на себя внимание и обнаружить то, что он — европеец. Нечего, значит, было и думать появиться в таком виде на улицах днем. Охваченный беспокойством, он посмотрел на труп.

Лама был одет в обычную для буддийского священника одежду. Боттермансу оставалось переодеться ламой. Он поспешно скинул свой костюм и надел одежду, верхнюю накидку и меховую шапку ламы.

Сделав это, он подумал, что непременно нужно спрятать труп. Возле маленькой двери, которая помогла ему спастись, он увидел у стены большой ящик. Он не без усилия запихнул туда труп, свой костюм и прикрыл все несколькими рогожками, которые находились в ящике же. Затем он вытер свой лоб, покрытый крупными каплями пота.

— Все таки я еще далеко не в безопасности, — сказал он себе: — тем не менее, у меня хоть, по крайней мере, есть надежда, благодаря платью этого несчастного, который почивает в таком необычном гробу! И вот — теперь я убийца! Но нечего об этом бесплодно сожалеть. Надо попробовать вернуться к моим друзьям, то есть, если Бог поможет, попробую пройти, не обратив на себя внимания, по улицам Самарканда!

Подойдя к маленькой двери, которая хотя и была заперта изнутри, но ключ оставался в замке — он вдруг услыхал, что в эту дверь кто-то торопливо и настойчиво стучит. Рука его, уже схватившаяся было за ключ, замерла неподвижно.

Кто же это мог стучать?!

 

IX. Заговор

В окно церкви начал проникать рассвет. Боттерманс не шевелился. Вот и еще одна опасность свалилась на его голову. Что ему делать, если он очутится лицом к лицу с другим ламой, быть может с несколькими?

За дверью послышался топот.

Пока было еще темно, переодеванье могло ему, разумеется сослужить добрую службу. Но с наступлением рассвета он не мог себе льстить надеждой, что введет лам в заблуждение.

В дверь постучали снова, с еще большей настойчивостью. Послышался гул голосов, похожий на нетерпеливые оклики, и это показало Боттермансу, что за дверью находится несколько человек, которые, по-видимому, были уверены, что их тут ждут, и удивлялись, что им не отпирают.

Бедняга осмотрел церковь, ища другого выхода.

Середина церкви уже довольно сильно была освещена зарею.

Позолота на сводах и колоннах засияла нежными пятнами, но внизу, у стен, было еще настолько темно, что не было заметно ни дверей, ни каких-либо других выходов. Один только главный вход едва-едва был виден в полутьме.

Боттерманс уже направился было к нему, как вдруг внутри самого здания прозвучал голос, отдавшийся эхом в высоких куполах. В то же время— из тьмы мало-помалу выделялась какая-то неясная фигура и вышла на наиболее освещенное место.

Боттерманс взглядом искал убежища, но не увидел ничего, кроме того же ящика у стены. Оставалось спрятаться только там. Но там лежал труп убитого им ламы, и у него уже не было времени вытащить его оттуда обратно. Да и было гораздо осторожнее скрыть мертвое тело.

Спрятаться в ящик с трупом! Боттерманс содрогнулся от отвращения, но раздумывать было некогда, всякое промедление было смертельно.

Отчаянно стиснув руками крышку ящика, он приподнял ее. Одежда и рогожи прикрывали труп. С тяжелым сердцем он растянулся поверх всей этой кучи, чувствуя под собой коченеющее тело ламы.

И было время.

Крышка ящика опустилась, как раз в ту минуту, когда новопришедший вышел на средину церкви. К счастью, участившиеся удары в дверь церкви помешали ему расслышать легкий шум движений Боттерманса.

Лама — так как это был именно лама — подошел к двери и суровым, дребезжащим голосом предложил вопрос. Снаружи несколько голосов одновременно ответили. Лама повернул ключ, и дверь открылась.

Крышка ящика не могла закрыться вплотную. Она тяжело лежала на спине Боттерманса. Щель была не настолько велика, чтобы быть замеченной извне, но достаточна для того, чтобы позволить ему видеть все, что происходило в церкви.

Лама, появление которого помешало ему исследовать церковь, отыскивая выход, был старик. Те, что только что вошли в церковь, были тоже ламы.

Они обменялись со стариком условными знаками и после бегом бросились на средину церкви.

Боттерманс сначала насчитал их двадцать, потом тридцать, пятьдесят, восемьдесят, но потом бросил, так как народ все прибывал и прибывал. Все-таки, по приблизительному счету, всех лам собралось от двухсот до двухсот пятидесяти человек. Затем, когда прилив кончился — старик тщательно запер изнутри дверь церкви на ключ.

Обманутый вдруг наступившим молчанием, Боттерманс сначала подумал, что все эти люди только прошли через церковь. Он осторожно приподнял крышку и увидел, что вся средина церкви занята ламами, рассевшимися на полу, по восточному обычаю.

Только один лама был на ногах. Он сделал знак. Все ламы склонились до земли. Торжественный голос начал медленное пение религиозного характера.

— Это, должно быть, утренняя молитва, — соображал Боттерманс: — богослужение скоро кончится, и они разойдутся. Только бы они не заметили, что не хватает одного из них!

Кончив воззвания к Будде, толпа снова уселась на корточки, а лама, все время стоявший на ногах у алтаря и казавшийся самым главным среди них снова возвысил голос. Он уже не молился, а говорил речь и уже с самого начала его китайской речи — Боттерманс затрепетал с ног до головы. Лама говорил о европейцах, пленниках Тимура, находящихся в крепости.

— Вся Азия мстительно восстала, чтобы покончить с проклятыми западными расами, — говорил он: — воинство Господина бесчисленно и непобедимо. Авангард его, подобный урагану, смел с лица земли, словно дорожную пыль — солдат белого Султана. Белые получили еще только первый удар, их коснулась пока лишь пена первой волны грядущего наводнения. Ныне мы находимся в стране, некогда уже завоеванной предком Тимура, великим Тимур-Ленком. Но Господин не пожелает удовольствоваться пределами древнего монгольского царства. Он займет Россию и Турцию. Азия вторгнется в Европу и покроет собою все лицо её, бессмертная желтая раса истребит белых — всех, до последнего маленького ребенка. Никто не будет пощажен из этих вампиров — слишком долго пили они кровь сынов неба и сынов Будды. Все они должны погибнуть!

— Смерть западным чертям! Смерть белым! — воскликнули ламы негромкими голосами, как бы произнося молитвенный возглас.

— Да, смерть западным чертям! — подтвердил проповедник: —А так как все белые обречены на погибель, то почему Господин щадит пленных европейцев, запертых в крепости? Они принадлежат нам!

— Вот в чем дело! — мысленно сказал себе Боттерманс, — По-видимому, составляется какой-то заговор, поводом к которому служим мы. А я здесь один, беспомощный…

— Смерть европейцам! — повторил хор лам.

— Жизнь пленников принадлежит нам. Но тщетно мы ее требуем у Тимура. Тимур их щадит. Тимур им покровительствует. Тимур обойден их льстивыми речами. Тимур изменяет великому делу, сохраняя их в живых!

— Не поддался ли он уже чарам этой коварной женщины, благодаря которой царь царей и император Азии задержался в Самарканде дольше, чем следовало!

— Смерть европеянке!

— Да, смерть ей! Смерть пленникам! Это она, это они задержали действие гнева Господина и победу Азии. Тимур— жертва их колдовства. Они ослепили Тимура, и, если Тимур хочет продолжать их щадить, Азия должна в это вмешаться!

При этих последних словах собрание, возрастающая злоба которого обнаруживалась яростными восклицаниями и жестами, вскочило на ноги с криками:

— Да, Тимур слеп!.. Он нас губит!.. С этим нужно покончить!.. Мы и то слишком долго терпели!.. Поднимем народ… Бежим к дворцу… Схватим пленников и расправимся с ними сами…

— Погодите немного, — перебил их проповедник таким пронзительным голосом, что он заглушал весь гам: — слушайте, что я вам скажу! Да, только мы теперь и можем спасти Азию. Пора нам вмешаться. Но, чтобы наше вмешательство было своевременным и целесообразным — нужно еще немного подождать. Вам будет очень нетрудно захватить пленников, находящихся в крепости. Но мы не сможем проникнуть в самые покои Господина, где скрывается возлюбленная повелителя. Нам необходима помощь всех истинных азиатов, нужно, чтобы все соединились во имя этого. Но, чтобы это могло совершиться — нужно некоторое время. Сегодня, наконец, Тимур уезжает, чтобы сделать смотр войскам, расположившимся вокруг Самарканда, перед отправкой их в поход. В город он возвратится не ранее, как через два или три дня. Подождем до вечера, дадим ему уехать и потом соберемся в большом количестве. Пусть пройдет день. С наступлением ночи нам легко будет дойти незамеченными до дворца. И, когда сон овладеет городом — мы быстро захватим стражу, состоящую при пленниках, а также и ту, которая охраняет дворец. Когда шум, произведённый нами, дойдет до ушей городского населения и войск, находящихся в самом Самарканде — возлюбленная Тимура и пленники уже не будут более существовать, а мы успеем разойтись и рассеяться без следа. Найдут только трупы пораженных нами людей. Никаких криков, никаких сборищ, каждый, попавшийся нам навстречу, должен быть прикончен, кто нас увидит — должен погибнуть, даже, если это ребенок.

Эти кровожадные слова как нельзя более соответствовали настроению лам и поэтому были приветствованы криками неописуемого энтузиазма.

Тотчас же стали вырабатывать план резни. Заговорщики подходили маленькими кучками и получали точные инструкции, как собрать и завербовать для участия в этом деле побольше фанатиков. К полуночи все должны собраться и укрыться поблизости эспланады, чтобы по данному сигналу пойти немедленно приступом на крепость дворец Тимура. Ламы, живущие в самом дворце, знают обо всем и откроют входы.

Тогда, один за другим, ламы подходили к своему главе, который руководил заговором, склонялись перед ним до земли и мало-помалу расходились. Они уходили как через маленькую дверцу, в которую вошли, так и через главные двери, а кроме того еще и через третий выход, который Боттерманс только что заметил, и который был как раз напротив него.

Могло быть уже часов семь утра, когда удалились последние ламы. Старик, тщательно заперев все выходы, исчез в свою очередь, сделав предварительно обход церкви, как бы ища кого-то. Он прошел мимо ящика, в котором Боттерманс растянулся, как только мог, и ничего не заметил.

В обширном здании воцарилось полное молчание. Тогда Боттерманс решился выйти из своего тайника, где, несмотря на весь интерес, который возбудила в нем знаменательная сцена, имевшая к нему самое непосредственное отношение, он все время невыразимо страдал от соседства мертвеца. Члены его затекли и онемели от неудобного лежанья, и у него было такое ощущение, как будто это мертвец удерживает его в своем странном гробу. Он осторожно, на цыпочках, обошел кругом весь храм и удостоверился, что церковь в самом деле пуста, и что все двери основательно закрыты и заперты на ключ.

— Да этот раз я более в плену, чем когда-либо! — подумал он, — И надолго ли я тут заперт? И могу ли я вообще отсюда выйти? Если я попробую взломать дверь — могут услышать и придти. Нечего об этом и думать!

Вдруг он обратил внимание на узкие, остроконечные оконца, прорезанные на значительном расстоянии одно от другого. Они казались достаточно широкими, чтобы человек мог пролезть. Но окна были высоко, стена была гладкая, лишь увешанная иконами, как во всякой русской церкви. Надо было сделать из чего-нибудь возвышение, вроде подмостков. Он нашел несколько золоченных кресел, остатки былой роскоши храма, нагромоздил их в неустойчивую пирамиду, кой как взобрался до подоконника, ухватился за него и открыл задвижку.

Окно выходило в аллею, наполнившуюся в этот час прохожими. Боттерманс некоторое время смотрел на толпу. Затем, взглядом он измерил высоту прыжка, который был не невозможен вообще, но безумен в виду того, что мимо церкви непрерывно сновал народ.

— Ну, что же, нужно покориться обстоятельствам и подождать ночи, — подумал он, — если кто-нибудь явится — у меня есть ящик, чтобы спрятаться!

Церковь была разграблена. Боттерманс тщательно обыскал все уголки, алтарь, дарохранительницу, пробуя найти хоть каплю воды, чтобы утолить мучившую его жажду. Он только нашел в кармане надетого на нем платья горсть рису и несколько фиников. Он провел ужасный день.

Когда наступила ночь, он снова возвел свой помост, открыл окно и увидел, что аллея на этот раз пуста или, по крайней мере, кажется пустой. Не раздумывая больше, он повис сначала на внешней части подоконника, затем полетел вниз.

 

X. Неожиданная встреча

Шум прыжка Боттерманса разбудил двух человек, спавших возле одного дома. Но, так как они не видели прыжка, а костюм ламы не возбудил их внимания, то они снова спокойно улеглись на свое место.

Немного успокоенный, Боттерманс прошел мимо них, затем, свернув с аллеи в первую боковую улицу, первым делом, постарался отойти подальше от русской церкви.

Его толкал какой-то инстинкт прочь от этого здания, в котором он смог найти себе убежище, только убив человека, и которое в продолжение двадцати четырех часов было для него темницей.

Он шел с трудом. Ничего не ел целые сутки и очень истощенный усилиями и волнениями ужасного дня, он шатался, как пьяный.

Особенно его мучила страшная жажда. Однако, он не думал ни о питье, ни о еде — он думал об одном, как бы ему добраться до крепости, увидеть своих друзей и предупредить их об угрожающей им опасности, которая должна была разразиться едва через несколько часов.

Но как попасть к крепости? И как войти в нее? По всей вероятности, ему следует только вернуться ко дворцу и дать себя узнать страже, которая и водворит его на прежнее место. Попасть в руки солдат Тимура было еще сравнительно хорошо. Но он, все-таки, рисковал быть помещенным уже не вместе с товарищами. Нужно, ведь, было объяснить и свой уход, и свое возвращение, и одежду ламы, в которую он одет — тогда его могут запереть в какой-нибудь карцер в ожидании приказаний Тимура.

С тоскою размышляя обо всем этом, он пытался отыскать дорогу к эспланаде, но заблудился в улицах, спускающихся к старому городу, встречая запоздалых прохожих, натыкаясь на спящих и стараясь избегнуть освещенных кафе и оживленных перекрестков.

Неожиданный плеск воды на углу маленького переулочка привлек его внимание — фонтан!.. Вода!..

Он бегом бросился туда и подставил свои губы и все свое лицо под освежающую струю.

Он пил долго, жадно и чувствовал, что оживает.

Он не мог отойти от этого благодетельного источника, который утишил его лихорадку, но в переулочке послышались шаги, и в ушах его прозвучали голоса, поразившие его неописуемым изумлением. Говорили по-французски, и звук голосов показался ему знакомым. Из соседней улицы показалось два человека. Боттерманс смотрел на них и чувствовал, что готов упасть в обморок.

Один из этих людей бормотал:

— Смотри, вот еще один чёртов лама!

Но лама протянул к нему руки и замирающим голосом крикнул:

— Полэн, ко мне!..

При этом крике оба человека бросились к ложному ламе.

Полэн (потому что в самом деле это был наш матрос), при помощи своего друга Ивана, схватил этого ламу, называвшего его по имени, и, узнав Боттерманса, завопил:

— Господин Боттерманс! Тра-ла-ла! Что вы здесь делаете? Где капитан?

— Ох, друзья мои, как я рад, что вижу вас!.. Я чуть не пропал!

Полэн был так поражен, как никогда в жизни.

— Вы, значит, больше не пленник? Вы сумели удрать?

— Еще вчера я был в плену, но прошлой ночью я имел безумие покинуть крепость…

— Одни?

— Один!

— Каким образом? Почему?

— Я вам после расскажу. Но вы-то сами, как вы очутились здесь оба, живые и свободные?

— Мы служим во флоте императора Тимура! — заявил матрос.

— Во флоте Тимура? — изумился Боттерманс.

— Да, в воздушном… Во флоте аэронефов…

— Как? У Тимура есть аэронефы?

— О, и много еще других вещей! Мы поступили на службу, чтобы спасти вас всех!

— А! Я понимаю! Но как вы нас спасете, если сегодня ночью…

— Ну, сегодня ночью этого еще нельзя сделать… Но завтра мы сможем бежать все!

— Завтра уже будет поздно! Нужно действовать сейчас, сию минуту, немедленно!.. Слушай, Полэн, я только выхожу из русской церкви, где я прятался и где был невольным свидетелем заговора, который составили фанатики ламы, чтобы нас погубить. Они решили этой ночью напасть на крепость, воспользовавшись отсутствием Тимура, и изрубить в куски, как нас, так и… госпожу Ковалевскую!

Его голос задрожал, произнося это имя, так как он вспомнил о тех оскорблениях, которые расточались ламами по адресу Нади.

— В нашем распоряжении едва несколько часов, чтобы предупредить наших друзей!

— Ах, тогда другое дело, — воскликнул Полэн: — а я шел было известить капитана, что мы не сможем убраться отсюда раньше завтрашней ночи. Ничего не поделаешь — нужно удирать сегодня же… Кстати, мы воспользуемся сутолокой и сумятицей, во время нападения лам на крепость. Ну, братец Иван, нельзя терять ни минуты! Уже девять часов. Аэронефы отправятся в полночь. У нас времени достаточно!

— Но как вы доберетесь до Меранда?

— Не беспокойтесь, мы уже виделись. Вы не знаете, значит, нашей дороги? Пойдемте с нами. Мы сначала должны сбегать, приготовить те аэронефы, которые захватим!

По дороге Полэн объяснил Боттермансу, каким образом он видел своего капитана и как он сумел все устроить для того, чтобы бегство могло состояться завтра.

— Пока я буду приготовлять аэронефы, — добавил он, — вы спуститесь с Иваном в подземелье, проберетесь к капитану через мой потайной ход и, чуть только вы заслышите шум приближающегося нападения, то немедленно убежите все через подземелья!

— А госпожа Ковалевская?

— А мадам Надя? Гм! Я думаю, что и она уйдет вместе со всеми!

— А ты ее видел?

— Ну, да! Вместе с капитаном! Вы, таки, «немножко того» сегодня вечером, господин Боттерманс!

— Да, да, в самом деле… У меня лихорадка! Значит, самое главное теперь — позаботиться о своем спасении. Поболтаем уж потом…

И трое мужчин, переговариваясь вполголоса и шагая очень быстро, дошли, наконец, до крепости.

Минуты были дороги. Некогда было предаваться раздумью и меланхолии. Боттерманс не совсем ясно понимал, что произошло за это время без его ведома, но сознавал, что близок решительный момент — он, Надя, его друзья или погибнут этой ночью, или будут спасены. Страх и надежда чередовались в его душе, напрягая все его силы. Полэн исчез. Боттерманс и Иван пробрались до крепостного рва, над которым высилась зубчатая масса дворца.

Иван показал своему спутнику на стенку рва.

— Мы должны влезть туда! — сказал он.

Хотя скалистая стенка рва была совсем отвесна, но множество расселин и выступов образовали род головоломной лестницы, по которой они и начали подыматься. Иван поддерживал Боттерманса в этом рискованном путешествии, так как тот два раза останавливался, теряя всякое дыхание.

— Да, это трудненько, — сказал Иван, — но мы все-таки подымаемся!

Последнее усилие — и они у отверстия, заделанного решеткой.

— Благодаря тебе я смог сюда доползти, — заявил Боттерманс: — но никогда я не смогу спуститься обратно! Вы убежите без меня, я остаюсь!

— Ну, чтобы спуститься, у нас есть веревочная лестница, это уже будет гораздо легче!

— Все равно! — махнул рукою молодой человек: — Дело не во мне, главное — нужно спасти Меранда. Мне казалось, что я лезу целый век… Вероятно, с минуты на минуту произойдет нападение на крепость!

Оба человека проникли в подвал. Тогда Иван, взобравшись на большой сундук, постучал в сводчатый потолок, давая сигнал.

Едва только успел он стукнуть несколько раз, как над их головами послышался шорох, по-видимому, перетаскивали с места на место ковер. Иван уперся руками в доску, которая тяжело приподнялась. В слабо освещенном отверстии показалась голова.

— Это ты, Полэн?

Боттерманс узнал голос Ван-Корстена.

— Нет, господин доктор, — ответил Иван: — Полэн отправился к аэронефом. Это я пришел за вами. Со мною господин Боттерманс. Надо удирать сейчас же!

— Боттерманс? И вы тут?

— Да, дорогой доктор, и я здесь, — откликнулся тот, поднимаясь вслед за Иваном.

— Ах!.. Слава Богу, дорогой друг!.. Мы просто едва живы от тревоги… Мы были убеждены, что вас уже нет в живых!

Боттерманс, поддерживаемый мощными руками Ивана, ухватился за трап и, при помощи Ван-Корстена, быстро очутился рядом с ним.

После доктора, его приняли в свои объятия Германн и Меранд.

— После я вам расскажу все… Теперь нужно думать только об одном — о бегстве. Прошедшей ночью ламы решили воспользоваться отсутствием Тимура, который уехал делать смотр своим войскам, и решили напасть на крепость, чтобы покончить со всеми нами и с Надей…

— Что это? Восстание против Тимура?

— Нет, только маленькая собственноручная расправа… Но это только тем ужаснее. Их наберется несколько сот, может быть, даже несколько тысяч, и через самое короткое время, быть может, через несколько минут, они все явятся сюда через эспланаду и сделают приступ!

— Откуда это вам известно?

— Все равно, только это верные сведения. И крепость, я убежден, не выдержит натиска этих помешанных. Полэн, который понимает это также хорошо, как и я, взялся приготовить аэронефы, и мы бежим сейчас же, немедля!

— Мы готовы, так, как и были должны бежать сегодняшней же ночью! — спокойно заявил Меранд.

— Да, но Полэн шел к вам предупредить, что бегство должно быть отложено до завтра, когда я его, к счастью для нас всех, повстречал. Он недолго раздумывал, когда услыхал от меня суть дела. Он думает, что в сутолоке, когда стража дворца будет захвачена врасплох, бегство будет легче, чем когда-либо. Надо только спуститься на дно крепостного рва, и Иван нас проводит в парк, где находятся аэронефы!

— Доктор, Иван еще здесь? — спросил Меранд, оборачиваясь к Ван-Корстену, который, присев на корточки возле трапа, некоторое время тому назад обменялся с русским колоссом несколькими словами.

— Нет, он прикрепил веревочную лестницу и спускается теперь вниз, чтобы прикрепить её нижний конец для нашего спуска!

— А Надя?.. Где она? — спросил Боттерманс.

— Надя?

Захваченный этим вопросом врасплох, Меранд собирался уже было ответить молодому человеку, что он именно ждет сейчас Надю и Капиадже, что-бы покинуть крепость вместе с ними, как раздались ужасающие крики, и слова замерли у него в горле.

Вдали, действительно, крики все росли, усиливаясь и не оставляя сомнения в их возникновении.

— Это ламы уже нападают! — вскричал Боттерманс: — Боюсь, что уже поздно!

 

XI. Нападение лам

— Тише! — приказал Меранд с повелительным жестом: — Минута действовать наступила. От удачи нашего бегства, быть может, зависит спасение Европы. Сейчас я снова являюсь главой миссии. Будьте немы и исполняйте только мои приказания. Германн, спуститесь в подвал и посмотрите через отдушину, развернута ли уже веревочная лестница до конца. Вы, доктор, побудете у трапа и передадите мне ответ Германна!

Прошло несколько секунд, Ван-Корстен поднял голову от трапа и сказал:

— Иван еще только на полдороге. Лестница запуталась, он должен был привести ее в порядок и только сейчас заканчивает свой спуск!

— Прекрасно. Помолчим и подождем!

Хотя пленники находились друг от друга очень близко, но Меранд говорил все время довольно громким голосом, иначе его не было бы совсем слышно, так как крики атакующих дворец и звуки выстрелов доносились даже до их темницы.

Если судить по непрерывному треску выстрелов, фанатики, бросившиеся на приступ крепости, не захватили стражу врасплох, как рассчитывали, потому что атака, по-видимому, все еще продолжалась вне крепости.

В ту минуту, когда Ван-Корстен, склоненный над трапом, передавал новое сообщение от Германна— «Иван уже опустился на дно рва» — в коридоре, ведущем к комнатам пленников, раздался шум поспешных шагов.

— Подождем! — коротко вымолвил Меранд.

— Доктор, заприте трап! Скорее! И прикройте его ковром!

Едва Ван-Корстен успел исполнить приказание, в комнату вошел китайский офицер.

— Капитан, — сказал он Меранду, — на крепость напала шайка безумцев, которые хотят завладеть вами, европейцами, чтобы сжечь вас живыми на костре, который они возводят теперь посреди эспланады. Но мы были предупреждены своевременно об их замысле и успели принять необходимые меры, чтобы выдержать атаку. Кроме того — мы послали к Тимуру курьера, извещающего повелителя об этом возмущении. Очень скоро Господин возвратится и накажет виновных. Но, чтобы выиграть время, мы должны отказаться от защиты дворца. Прежде, чем его покинуть окончательно, мы должны удалить оттуда женщин и сейчас мы поставлены в необходимость поместить их, под защитой вашей европейской чести, в эти комнаты, где они будут в большей безопасности, чем в наружной части дворца, доступной обстреливанию и непосредственному нападению инсургентов. Вашими головами вы отвечаете за их жизнь!

Меранд, не отвечая, поклонился в знак согласия, и китайский офицер позвал из коридора другого офицера, который ввел в комнату Капиадже и Ковалевскую.

Затем китайцы тщательно заперли за собой дверь, и пленники услышали их быстро удаляющиеся шаги.

— Надя!.. — пролепетал Боттерманс, протягивая к ней руки.

— Замолчите, Боттерманс, — обратился к нему — Меранд, — думайте теперь только о вашем долге и о нашем общем спасении!

Потом, более мягким тоном, он прибавил:

— Отправляйтесь к Германну и спуститесь вниз первым. Вы останетесь на посту Ивана, а его самого пришлете сюда, к нам. Он сильнее вас и лучше вас сможет нам помочь спустить вниз женщин!

— Да. Я понимаю и слушаюсь. Рассчитывайте на меня, Меранд!

— Между тем снаружи суматоха и выстрелы усиливались и, видимо, приближались.

— Ну, теперь, доктор, за дело, — сказал капитан, когда Боттерманс исчез в трапе, — кликните Германна и скажите ему, чтобы он принял наших дам и помог им спуститься!

Капиадже обнаружила колебание и видимое желание заговорить.

— Тише! — властно остановил ее Меранд, и она должна была повиноваться.

— Затем он подошел к Наде.

— Я вас ждал, — сказал ей Меранд, — я не уехал бы без вас. Теперь мне понятно, почему вы опоздали. И вот, наступил час проявить высшее мужество!

— Надя и Капиадже быстро очутились в подвале, куда, вслед за ними, спустились доктор и Меранд. И, прежде чем сойти туда последним, капитан натянул на полуоткрытый трап ковер таким образом, что когда доска должна была опуститься — она оказывалась закрытой ковром и незаметной.

В отдушине показалась голова Ивана.

— Скорее! — крикнул он, — Уже несколько человек упало в ров. Дерутся на террасах!

Шум битвы казался им более заглушенным, тем не менее, звуки выстрелов отчетливо доносились до них.

— Пойдемте, Капиадже. Вы опуститесь первой. Этот человек ловок и силен. Он возьмет вас на руки. Держитесь только за его шею. Главное — ни одного звука, ни одного восклицания. Если вы оба упадете — мы все погибли!

Капиадже не отдавала себе ясного отчета в том, что происходит. Она чувствовала только, что ей угрожает страшная опасность, и полагала, что Меранд хочет укрыть ее в безопасном месте.

— Моя жизнь принадлежит вам, вы это знаете! — просто ответила ему молодая девушка, смело проскользнув между двух железных прутьев.

— Надя, вам поможет Германн. Он снесет вас на руках, как Иван — Капиадже!

— Мне его не нужно. Вы знаете, что я это так же хорошо могу сделать, как любой мужчина. Я спущусь сама!

— Нет, Германн будет впереди, чтобы вас поддерживать.

А я буду, на всякий случай, позади вас. Ступайте, Германн!

Молодой человек высунулся из отдушины, удостоверился в том, что Иван уже внизу, и только тогда стал на первую ступень.

Надя, не дрогнув, последовала за ним.

— Теперь вы! — сказал Ван-Корстен Меранду.

— Нет, я подожду, пока они спустятся в свою очередь на землю. Надя права — лестница может не выдержать тяжести трех человек!

— Пустяки! Иван с Капиадже весит больше, чем вы, Германн и Надя, вместе взятые. В конце концов, я не очень надеюсь на силы Нади. Она мужественна, но нервна. У неё может сделаться головокружение, и, падая, она может убить тех, кто внизу. Надо помочь Германну поддержать ее, если у неё сделается припадок слабости… Поспешите же…

Меранду показалось это основательным и, стараясь сохранить обычное спокойствие, он, без возражений, стал быстро спускаться вниз.

Доктор с облегчением вздохнул ему вслед.

Его глаза с тревогою следили, не отрываясь, за каждым движением веревок, зацепленных железными крючьями за железные перекладины отдушины.

Когда Германн, Меранд и Надя достигли земли— капитан подергал за лестницу, чтобы дать понять доктору, что он может уже спускаться. Но Ван-Корстен ограничился лишь тем, что со странной улыбкой приблизился к отдушине и просунул свою голову между перекладин. Его широкие плеча еще могли, хоть и не без труда, проникнуть через квадратное отверстие, образуемое перекрещивающимися прутьями и оказавшееся достаточным даже для Ивана, но его толстый живот ни в каком случае не мог пройти.

Уже в самом начале бегства он понял, что не пролезет и заботился только об одном, чтобы не возбудить в остальных сомнения насчет возможности своего спасения. Он понимал также, что, будучи таким тяжелым на подъем, он только будет их задерживать во время перехода через город.

Лестницу вновь задергали, как бы с особенной настойчивостью, призывая его поторопиться.

— Да, ведь, в самом деле, они не могут понять причины моего запоздания, — пробормотал он: — как же быть?

— Спускайтесь скорее! — прозвучал повелительный голос Меранда, рискуя выдать бегство пленников.

При этом отчаянном и опасном оклике, обличающем так красноречиво всю преданность и все беспокойство друзей, Ван-Корстен побледнел. Но битва яростно кипела в крепости, и доктор понял, что приказ Меранда затерялся в общем шуме.

Тогда ему пришла идея. Пользуясь тем, что капитан, дергавший лестницу, перестал ее натягивать, он снял железные крючья, которыми она была прикреплена к перекладинам решетки, и сбросил ее на дно рва, крикнув, в виде пояснения, всего два слова:

— Слишком толст!

 

XII. Бегство

Минута, когда Меранд почувствовал, что веревки лестницы слабеют под его руками, была полна глубокого трагизма. Железные крючья со звоном скользнули по каменной стене, предупреждая о том, что отцепленная лестница падает, и потерявший равновесие Меранд полуопрокинулся навзничь.

— Ван-Корстен! — вскричал он, — Боже мой, ведь, доктор сорвался!

Крик доктора, поясняющий, в чем дело, не был им расслышан. Надя и Капиадже подбежали к капитану, который поднимался с земли.

— Вы ранены? — спросила встревоженная Надя.

— Нет, но Ван-Корстен умер! Как я мог уступить ему и спуститься раньше его!

Но вдруг, словно с неба, раздался громовый голос:

— Поторопитесь! Они уже проникли в подвалы!

Это был доктор, который услыхал восклицание Меранда и понял его колебания.

В конце концов, колебаться уже было не время. Иван забыл на время о своей солдатской дисциплине и объяснил Меранду, что это сам доктор кричит им сверху.

— Веди нас! — сказал ему Меранд со смертью в душе.

И, не боясь уже быть услышанным, воскликнул:

— Прощайте, доктор!

— До свиданья! — ответил голос Ван-Корстена.

Шум атаки все усиливался. Самарканд просыпался. Во мраке рва бегали люди, на террасах зажигались огни. Резня происходила ужасающая, тела так и валились вниз, и беглецы рисковали быть раздавленными.

Схватив за руки обеих женщин, Меранд тащил их вперед. Германн и Боттерманс следовали за ними. Иван шествовал во главе, указывая дорогу.

Трое европейцев были переодеты в китайские блузы, обе женщины были закутаны в белое, так что их маленькая группа не могла показаться подозрительной и не могла привлечь ничьего враждебного внимания. Да и не до того было прохожим, спешившим к цитадели на выстрелы, чтобы в эти минуты зевать по сторонам.

Иван направился вдоль маленьких улиц, окаймленных садами. Крепость ясно вырисовывалась на прозрачном голубом фоне восточного неба. Верхушка её была освещена электричеством, и от неё исходил страшный гул и шум. И вдруг наступило зловещее молчание.

А пленники, тем временем, входили уже в старый город.

— Куда мы идем? — спросила, наконец, вся дрожавшая Капиадже: —Куда ведет нас этот человек?

— Доверьтесь мне, — сказал ей Меранд: —вы говорили сами, что принадлежите мне. Ваш отец отсутствует, а мы должны, во что бы то ни стало, выйти из Самарканда, чтобы не быть изрубленными в куски!

— Я следую за вами. Но мой отец, быть может, уже вернулся. Прислушайтесь, все уже смолкло. Ламы, должно быть, убежали!

Меранд испытывал жестокие опасения. Мгновенно наступившая среди боя тишина беспокоила его. Ему казалось ясным, что ламы были отбиты и рассеяны. Тогда, значит, в крепости ищут их, ищут женщин, вверенных его надзору. Пожалуй, Капиадже была права, и Тимур успел прибыть вовремя. В таком случае скоро нападут на их след. Надо было как можно скорее добраться до аэронефов.

— Долго ли нам еще идти? — спросил капитан у Ивана.

— Еще около четверти часа, — ответил солдат: — это за городом, возле сартского кладбища. Но мы придем до отлета аэронефов!

— Как — до их отлета? Да если бы они отправились уже, так что же тогда было бы с Полэном?

— Да ведь одна часть эскадры должна была отправиться сегодня же ночью с главными начальниками армий. Вот поэтому-то Полэн и хотел дождаться завтрашней ночи.

— Уже одиннадцать часов! Надо торопиться!

Крики вдали вдруг снова усилились. Меранд ускорил шаг. Он вел теперь одну Капиадже. Надя шла с Боттермансом, который не осмеливался заговаривать с ней и только нежно поддерживал ее.

Они прошли по широкой аллее, густо обсаженной деревьями. Она была пустынна, и беглецы двигались вперед под зеленым кровом, в глубокой тьме, которая скрывала их побег, но которая делала его трудным и медленным.

Позади их шум Самарканда казался похожим на рев надвигающейся бури. Им казалось, что на общем смутном фоне выделяются отдельные крики и возгласы. От времени до времени слышались выстрелы.

Вдруг аллея кончилась, и перед ними развернулась огромная площадь, на которой происходит торговля лошадьми— пустынная, окутанная легким ночным туманом. Направо возвышались руины мавзолея Биби-Ханум, которые выступали черным пятном на небесной синеве и казались огромными. В глубине — легкие куполы Шах Циндех блистали во тьме, озаренные звездным сиянием, поднимаясь над купами зелени, их окружающей. Но такое величие пейзажа не могло трогать в эту минуту души беглецов. Ярмарочная площадь была пустынна, но Иван, из осторожности, держался как можно ближе к развалинам Биби-Ханум. Шаги беглецов все более и более ускорялись. Сильные руки мужчин поддерживали женщин. Иван остановился.

— Еще немного. Мы подходим к месту! — В самом деле, уже можно было различить холм, на котором виднелись многоярусные гробницы сартов. Вместо того, чтобы идти прямо — Иван обогнул холм. Таким образом они шли две или три минуты вдоль изгороди из кактусов и алоэ. Иван тихонько засвистел. Ему ответили таким же свистом. Иван сказал Меранду:

— Останьтесь пока тут. Я пойду взглянуть, там ли Полэн и один ли он. Аэронефы не более как в ста шагах отсюда, внизу. Нужно только спуститься. Вы пойдете по этой дороге, как только я свистну три раза!

И его высокий силуэт пропал в темноте.

Сердце Меранда крепко стучало от тревоги. Он чувствовал, что обе женщины истомлены усталостью, страхами ужасной ночи и предстоящей неизвестностью. Герман и Боттерманс молчали. Отдаленные крики продолжались, но не становились ближе.

Меранд лег и приложил ухо к земле. Тотчас же он расслышал мерный топот многочисленной конницы. Откуда она взялась? Направлялась-ли она из степи в Самарканд, или из Самарканда сюда? Во всяком случае она приближалась.

Иван не возвращался, секунды казались часами.

Со стороны, где были аэронефы, послышались голоса, происходил как будто спор, но ничего не было видно.

Меранд приподнялся с земли, стараясь взором пронизать темноту. Что там могло происходить?

Вдруг раздалось три условленных свиста. Одновременно с этим стал явственно слышен лошадиный топот и громкие крики. Не могло быть никакого сомнения — скакали из Самарканда, и верховые были уже на Ярмарочной площади. Беглецов преследовали.

— Поспешим! За нами гонятся! — сказал он Германну и Боттермансу.

Боттерманс не колебался ни минуты. Он остановил Надю и с силой, которая была удвоена отчаянием, взвалил ее к себе на плечи.

Вдали уже виднелись аэронефы, казавшиеся во тьме огромными.

Перед задыхающимися беглецами появился Иван.

Крики преследующих разбудили стражу аэронефов. Люди спросонья не вполне понимали, в чем дело, и смотрели по сторонам подозрительно и растерянно.

— Сюда, — сказал Иван: —аэронеф готов!

— Это вы? — крикнул Полэн с верхушки башенки: —У нас только один аэронеф, но он выдержит нас всех. Тут шесть ступенек… Внимательнее! Можно всходить только по одному!

— Всходите первым, мой капитан. Вы должны стать за машину… Сюда бегут!

Меранд понимал, что Полэн прав, и только приказал Ивану:

— Я поднимаюсь. За мной отправь женщин. Потом пусть взойдут мужчины!

И, подхватив Капиадже и Надю, они побежали вперед.

Едва сотня метров отделяла их от аэронефов, но почва была изрыта, усеяна камнями и кустарником. Капиадже, вскрикнув, упала. Меранд поднял ее на руки и понес. Боттерманс помогал Наде, которую стеснял её костюм. Вдруг повалился на землю Германн и не смог встать.

— У меня сломана нога — оставьте меня и бегите!

Появилась шумная погоня, которая освещала себе путь факелами, что придавала картине особенно мрачный вид. Раздались крики.

— Держите европейцев! Держите их!

Меранд был уже на башенке и торопливо рассматривал механизм аэронефа при свете электрической лампы. Полэн встал возле него и заглянул вниз. Он с ужасом увидел всадников, несущихся во весь опор через конную площадь. Передовые были уже в трехстах метрах от них. Через минуту аэронефы будут окружены.

Иван хотел поднять Капиадже, но та вдруг оказала ему усиленное сопротивление. Молодая девушка совершенно не понимала, что теперь происходит. И, вся перепуганная, не зная, что могут значить эти крики, это преследование, упорно противилась дюжему парню, желавшему помочь ей взобраться наверх. Тем не менее, ему все-таки удалось удержать ее у входа в башенку. Надя, с помощью Боттерманса, поднималась вслед за ним. Германн, лежа на земле, смотрел на приближающуюся погоню.

Капиадже неожиданно вырвалась у Ивана и побежала к порогу. Одним взглядом она успела охватить и Надю, которая поднималась наверх, и всадника, который мчался во всю прыть, крича: «Надя! Капиадже!»

Это был сам Тимур.

Безумная ярость охватила молодую азиатку. В одно мгновение она поняла, наконец, что европейцы бегут, и что Надя бежит вместе с ними, покидая её отца, изменяя ему и, выхватив кинжал, с которым никогда не расставалась, она нанесла Наде удар. Та, слабо вздохнув, опрокинулась навзничь. Но и сама Капиадже, вследствие своего внезапного, порывистого движения, потеряла равновесие, да, и кроме того Надя, падая, инстинктивно схватилась за её платье, и обе женщины упали вместе.

В этот самый момент, словно гигантская птица, взвился кверху аэронеф и с оглушительным шумом скрылся в ночи.

Это Полэн, видя опасность и думая только об одном, о том, чтобы спасти своего командира, нажал педаль и повернул рукоятку машины на полный круг, что давало аэронефу скорость пятидесяти метров в секунду. На аэронефе, кроме Полэна и Меранда, находился еще только Иван. Меранд, оглушенный быстротою отлета, едва удержался на ногах и ничего не заметил.

Прискакал Тимур со своими всадниками. Он осадил свою дымящуюся лошадь как раз в тот момент, когда перед его взором с молниеносной быстротою взлетал аэронеф. Движение воздуха было так сильно, что лошадь его попятилась назад и осела на задние ноги. Несколько всадников свалились от этого вихря с лошадей и разбились.

Тимур приподнялся на стременах и громовым голосом вскричал:

— Огней!

Люди сбежались со всех сторон. Аэронефы направили свет своих электрических прожекторов в разные стороны и затем сконцентрировали его на группе всадников.

Возле того места, где помещался улетевший аэронеф, лежали Надя и Капиадже в своих белых покрывалах, а несколько подальше — Германн и Боттерманс, лишившиеся чувств от резкого сотрясения воздуха, произведенного аэронефом.

Тимур сразу увидел, что не достает Меранда, и понял, что аэронеф унес именно его. Раньше, чем почувствовать, что он— отец, завоеватель подумал о преследовании Меранда.

В это время прибежал начальник эскадры аэронефов, англичанин, весь взволнованный и задыхающийся.

— Отправляйся немедленно вслед за французом, который убежал, — вскричал Тимур: — догони его, верни его. Иначе ты поплатишься головой.

Англичанин не возразил ни слова и мгновенно исчез.

Тогда Тимур подошел к лежавшим женщинам и велел их подобрать, Капиадже очнулась. Она увидела над собой склонившего отца, и личико её исказилось выражением боли. Одежда Нади была вся покрыта кровью, и она не подавала никакого признака жизни.

— Надя! — глухо вымолвил завоеватель: —Раненая!.. Быть может, мертвая!

Обернувшись к Капиадже, он спросил ее суровым и взволнованным голосом:

— Каким образом ты здесь, дочь моя? И что это случилось с Надей?

Дрожащая Капиадже не отвечала. Сильная рука Тимура больно сдавила её плечо. Она застонала от боли. Кинжал, который она держала в руке, со звоном упал на землю. Тимур увидел это.

— У тебя кинжал? Это ты ее ударила, несчастная?!

И он занес руку над головой молоденькой девушки, но остановился, услыхав голос, произнесший:

— Нет, это сделал я!

Боттерманс, успевший придти в себя от оглушения, понял, что все потеряно для него, раз Надя мертва, и пожелал, в последнем порыве своего благородного сердца, спасти Капиадже от гнева отца и соединиться с той, которую любил. Тимур яростно повернулся к нему.

— Да, Надя хотела помешать нам убежать. Она удерживала Меранда, Капиадже угрожала нам своим кинжалом, тогда я поразил ту, которая нам уже раз изменила и теперь изменяла вторично…

Он не успел кончить. Тимур сделал знак, и тяжелая сабля одного из всадников раздробила голову мужественного европейца, который повалился на тело Нади, заливая ее своей кровью. Германн был также прикончен. Тимур вернулся в Самарканд, увозя с собою обеих бесчувственных женщин — так как Капиадже от волнения потеряла сознание. И во время этого печального возвращения завоеватель ехал, низко склонив свою гордую голову, которой впервые коснулось мрачное крыло враждебного ему рока.