«С ПЬЕДЕСТАЛА ВИДНЕЙ»

В 1953 году в Саратове на всесоюзных соревнованиях по гребле на байдарках мы с подругой выиграли решающий заезд. Публика аплодировала. Играл оркестр. Стоя на пьедестале, я смотрела на праздничную толпу и неожиданно увидела в ней человека, который показался мне знакомым.

Это был мужчина в отлично подогнанной военной форме. Я вгляделась пристальнее в черты его лица. Неужели передо мной Николай Александрович Шорин? Тот самый Шорин, который в трудном сорок первом командовал батальоном. Я была санинструктором в том батальоне. Шли кровопролитные бои под Ленинградом. Незабываемое время. Незабываемые люди. Незабываемые имена…

Началась церемония закрытия чемпионата. Награждали победителей. Но я покинула свой пьедестал и вклинилась в толпу.

— Николай Александрович!..

Он оторопел. Он долго всматривался в мое лицо. Наконец узнал.

— А, Царева!..

— Когда-то была Царева…

Комбат протянул мне руку. Все глядели на нас. Оркестранты перестали дуть в свои трубы.

— Не будем мешать им…

— Не будем…

Мы отошли в сторонку. Шорин смеялся.

— Надо же, как ты меня увидела!.. Хотя нет, ничего удивительного… С пьедестала видней… Ну, ладно… Есть одно предложение… Ко мне домой, и немедленно!..

В голосе моего бывшего командира прозвучала знакомая мне начальственная интонация.

О многом переговорили мы в тот день. И конечно же, разговор только вначале коснулся соревнований. А дальше пошли воспоминания о боях, которые вел наш батальон на Ленинградском фронте. Гатчина, Волгово, Ирогоща, Порожки…

Был момент, когда комбат неожиданно помрачнел.

— Такие вот дела, Царева-Фелисова… Столько пережито-перевидано… Столько удивительных людей потеряли мы в боях… Помнить надо о них… Помнить не только нам… Как думаешь, санинструктор?

Что я могла сказать ему? Да, конечно, хотелось бы, чтобы не ушло в безвестность все пережитое нами там, на полях войны.

— А тех, кто остался жив, — Шорин сокрушенно вздохнул, — попробуй найди… Пытался я… Да все это не так просто…

Мне было по-человечески жаль комбата. Разыскивать людей — значит писать и писать, посылать запрос за запросом. Сотни, тысячи писем. Кропотливо, изо дня в день. А у Николая Александровича нет правой руки. Да и сил у него теперь много меньше, чем было тогда, в сорок первом.

Конечно же, я обещала помочь командиру и, возвратясь домой, в Ленинград, сразу же взялась за это дело. И заняло оно ни много ни мало двадцать лет моей жизни. Причем было все. Были дни и месяцы мучительных ожиданий, надежд, отчаяния. Были мгновения невероятной, неописуемой радости встреч с однополчанами, многие из которых числились в списках погибших. А еще письма. Тысячи и тысячи писем…

Отыскивая наших боевых товарищей, я не думала о создании книги. Я выполняла обещание, данное комбату. Но история моих поисков могла бы стать сама по себе увлекательной, полной драматизма книгой. С каждым новым найденным мной архивным документом, с каждым письмом, с каждой встречей все ярче вырисовывался коллективный подвиг курсантов Ново-Петергофского военно-политического училища имени К. Е. Ворошилова на поле боя.

Мысль по возможности подробнее написать об этом пришла сама собой.

Вместе с пограничниками была я в боях. Как санинструктор, я перевязывала раненых и вытаскивала их на плащ-палатках в безопасное место. Но писать я стала не о медиках, не о тяготах и сложностях их работы на фронте. Я стала писать о боевых делах курсантов и командиров нашего батальона. Сестрой, сестричкой, сестренкой звали они меня в военную пору и зовут до сих пор. Вот почему я решила назвать свою книгу «Все мои братья». Сестра, сестричка, сестренка пишет в ней о своих братьях, о их доброте и мужестве, о непреклонной стойкости и умении побеждать.

Все они были коммунистами или кандидатами в члены партии, удивительными, бесстрашными, сильными духом людьми.

Пишу и вижу давнее, пережитое. Вижу дороги, по которым мы шли. Вижу бои. Вижу затухающие взоры тяжело раненных, предсмертный румянец, исчезающий с их лиц. Ни одного стона, ни одной жалобы. Только тихий шепот, последние спокойные просьбы, смысл которых всегда был один и тот же: «Сообщи родным, что, умирая, думал о них. Скажи, что желаю им счастья. Подтверди, что дрался до конца. Что верю в победу. И жалею, что имею в своем распоряжении только одну жизнь. Отдал бы и вторую, лишь бы взять верх над фашистами. Скажи…»

Вспоминается бой под Ирогощей, где враг потерял около трехсот солдат и офицеров, много боевой техники и боеприпасов. Под знаменитыми Порожками курсанты без артиллерийской, авиационной и танковой поддержки шли в атаку на вооруженного до зубов противника и победили. Но у нас в том бою потери были самыми большими — почти сто шестьдесят человек. «Подвиг курсантов-чекистов, — писал в 1945 году секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) А. А. Кузнецов, — трудно переоценить. Задержав продвижение немцев на Кингисеппском шоссе, они дали возможность отходящим частям Красной Армии перегруппировать свои силы и подготовиться к обороне на новых, более выгодных рубежах…»

Ныне на ленинградской земле установлены памятники пограничникам.

Священна эта земля, политая кровью наших бойцов.

Священны эти памятники.

В сорок первом мне было семнадцать — возраст, когда впечатлительность чрезвычайно обострена. Навсегда врезались в мою память мельчайшие подробности первых боев. Многое из того, что было позднее, забылось, а бои на Кингисеппском шоссе и на Ораниенбаумском плацдарме запомнились так крепко, что я и теперь могу рассказать о них во всех деталях.

А не рассказать нельзя. Многие сотни писем, полученных мною со всех концов страны, содержат просьбу написать о близком человеке (отце, сыне, брате или муже), ушедшем на фронт с батальоном пограничников и погибшем в бою.

Переписывалась я все эти годы не только с нашими боевыми товарищами и с родственниками погибших пограничников. В поиске, который мне довелось вести, принимали участие работники Всесоюзного радио и Центрального телевидения, сотрудники Центрального архива и Музея пограничных войск, командиры и политработники пограничных частей, «красные следопыты».

Теперь, когда книга написана, я хочу от всей души сказать им спасибо за помощь.

 

БАТАЛЬОНЫ УХОДЯТ НА ФРОНТ

Воскресным утром батальоны курсантов вышли в город на так называемую строевую прогулку.

Духовой оркестр играл марш. Колонны подтянутых парней в зеленых фуражках, как всегда, привлекали внимание жителей Нового Петергофа. Было торжественно и празднично.

Неожиданно возле командира, руководившего прогулкой, остановилась машина. Из кабины ее выскочил дежурный по училищу. Он произнес всего несколько слов. Сразу же прозвучала команда, и батальоны изменили направление движения. Курсанты продолжали бодро петь строевые песни. А через несколько минут они услышали из репродуктора краткую речь В. М. Молотова, обращавшегося к советскому народу от имени Коммунистической партии и Советского правительства.

Еще недавно казавшаяся невозможной война стала жестокой реальностью.

Гитлеровская Германия, вероломно напавшая на нашу страну, нацелила удары своих войск на ее жизненно важные центры.

Теперь есть все объективные, научные, доподлинные объяснения причин прорыва и выхода врага на подступы к Ленинграду за каких-нибудь полтора-два месяца войны. Но тогда, безусловно, никто не мог объяснить, почему это произошло. Да и некогда было объяснять. Сражаться против фашистских армий, готовить страну и народ к тяжелым военным испытаниям — вот что стало главным.

Все понимали, что положение складывается тяжелое. Дни и недели проходили в тревоге. Напряжение на фронтах не спадало.

Родные места многих наших курсантов были уже оккупированы врагом. Обычно такие веселые, парни посуровели и как бы сразу повзрослели. Понимая, что фронту нужны хорошо подготовленные командиры и политработники, они нет-нет да и писали рапорты с просьбой немедленно отправить их на фронт. Я тогда работала в столовой училища и хорошо знала многих курсантов. Иногда они не прочь были запросто, «по-домашнему» поболтать со мной, и я разделяла их настроения, их решимость сразиться с врагом на поле боя.

Теперь немного смешно вспоминать, как я, в то время по сути еще подросток, выслушивала в столовой нечто вроде кратких исповедей. Выслушивала с сочувствием и, как мне казалось, даже с пониманием. Собеседники мои были, конечно же, старше меня, но я умудрялась давать им советы. Наивными были эти советы. Но, видимо, непосредственность, чувствительное девичье сердце располагали, влекли ко мне в трудную минуту взрослых, мужественных людей.

Много сил пришлось затратить политработникам училища, чтобы до времени сдержать боевой порыв курсантов и направить его в нужное русло.

Как-то утром (это было в начале августа), работая в раздаточном зале столовой, я вдруг услышала торжественные слова, доносившиеся с плаца: «…До последнего вздоха… клянемся!..» Подбежав к окну, я взволнованно глянула в него. Там, на плацу, перед Знаменем училища стоял монолитный строй. На лицах курсантов были сосредоточенность и решимость. Казалось, ребята смотрели куда-то вдаль, осмысливая происходящее за тысячи километров от стен училища.

— Клянемся очистить территорию Родины от вражеских полчищ!..

— Клянемся загнать врага в его фашистское логово!..

— Клянемся разгромить фашизм!..

— Клянемся!..

Слова клятвы звучали весомо и по-мужски твердо. Чувствовалось, что они шли из глубины души. У меня озноб пробежал по коже. Вот она, оскорбленная врагом русская, советская народная силища. Когда встанут миллионы таких парней, встанет вся наша страна, врагу несдобровать…

И еще я подумала в тот момент, что курсанты, по-видимому, уходят на фронт. Они уходят. А как же я?

Решение пришло молниеносно.

Стремглав спустилась я по лестнице, сняла на ходу косынку и фартук, выбежала на плац и предстала пред ясные очи начальника училища Ивана Никитича Григорьева.

— Товарищ полковой комиссар, отправьте на фронт и меня вместе с училищем!..

Он покачал головой:

— Подрасти тебе надо, девочка…

Но я еще раз, уже громче, на весь плац повторила:

— Очень прошу отправить меня с курсантами на фронт!..

Улыбчивые взгляды более полутора тысяч курсантов сосредоточились на мне и полковом комиссаре. Они вроде бы одобряли мой взбалмошный поступок, и полковой комиссар, видимо, ощутил это. Чтобы несколько разрядить неловкую обстановку, он, как мне показалось, с ноткой юмора в голосе обратился к командирам курсантских батальонов майору Шорину и капитану Золотареву:

— Ну, кто из вас под личную ответственность возьмет ее… на фронт?

Думаю, что начальник училища надеялся на категорический отказ комбатов. Однако майор Шорин сказал вполне серьезно:

— Что ж, знаю Цареву как выносливую девушку с решительным характером. Готов принять ее в свой батальон…

Я поспешно сморгнула слезы, выступившие от волнения. Бойцу не положено раскисать.

Поиски подходящей формы и некоторые другие дела немножко задержали меня. Когда же я на училищной автомашине догнала курсантов и прибыла в Красное Село, где размещался наш штаб, моему появлению, прямо скажу, не очень обрадовались. Комбат, похоже, раскаивался, что согласился принять меня в батальон.

— Как же все-таки тебя отпустили отец и мать? — спросил он хмуро.

Я, понятное дело, ничего не сказала в ответ. Шорин сам обо всем догадывался. Никто никуда меня не отпускал.

— Понимаешь ли ты, куда лезешь? Ясно ли тебе, что происходит? — Он кивнул головой в сторону дороги, по которой двигался нескончаемый поток людей. Скрипели колеса телег, нагруженных домашним скарбом. Ревели некормленые буренки. На лицах беженцев были усталость и растерянность. Они понуро брели под дождем.

Все выглядело так уныло! У меня запершило в горле. Я боялась разреветься и держалась, как могла.

Между тем командир молча стоял у окна, постукивая пальцами по стеклу и ожидая, видимо, когда я раскисну и попрошусь отправить меня к маме. Он был зорким человеком. Он видел, что во мне идет внутренняя борьба, лихорадочно взвешиваются все «за» и «против». Однако я выстояла. Перед моими глазами на какое-то мгновение снова возникла картина курсантской клятвы. Все стало на свое место. Майор повернулся ко мне.

— Ладно, Царева, беру. Но если пустишь слезу…

После маленькой паузы, он скороговоркой распорядился:

— Отправляйтесь в санчасть в распоряжение Найвельта.

Мне не надо было объяснять, кто такой Найвельт. Этого человека я отлично знала. Именно у старшего военфельдшера Найвельта довелось мне год назад учиться на курсах сандружинниц.

Не медля ни минуты я побежала в санчасть.

Абрам Давыдович встретил меня как старую знакомую. Он ничуть не удивился моему появлению.

— Вот что, Царева, — сказал он, — идите в роты и проверьте обеспеченность личного состава индивидуальными пакетами.

Так я получила свое первое фронтовое задание.

 

ВЫСТРЕЛЫ С КОЛОКОЛЬНИ

Прямоугольники курсантских рот построены по тревоге на плацу Красносельского лагеря. Перед ними стоит майор Шорин. Он прям, подтянут, как всегда. Ладно пригнанная гимнастерка с зелеными петлицами и красивыми нарукавными шевронами туго опоясана ремнем. Зеленая фуражка надета лихо, по-кавалерийски. Тем не менее, мы видим, что командир чем-то взволнован. Не ожидая окончания рапортов, он обращается ко всем курсантам с речью, которая звучит как приказ.

— Не скрою от вас, товарищи: положение исключительно сложное. Нам доверено ответственное задание. Как и соседние части, мы должны оборонять свой участок до последнего вздоха. Противник рвется к Ленинграду. — И уже тише Николай Александрович добавляет: — Наши передовые части пока что отступают…

Взяв себя в руки, комбат снова, что называется, железным голосом продолжает:

— Командование фронта доверяет вам и надеется именно на вас, курсанты. Других резервов у командования пока нет. Ответственность на нас легла большая. Действовать будем по обстановке. Выступаем немедленно. На погрузку отводится полчаса…

Комбат поставил конкретные задачи ротам. Тем временем на плац вышла колонна автомашин. Как и другие подразделения, санчасть с помощью курсантов начала погрузку. Старший военфельдшер Найвельт то и дело кричал:

— Осторожно — медикаменты!.. Осторожно — посуда!.. Осторожно — стекло!..

Курсанты мгновенно подхватили интонацию Найвельта и с напускной серьезностью, подавая в машину груз, покрикивали:

— Осторожно — ведро!.. Осторожно — швабра!..

Они дурачились совсем по-детски. Но на душе у каждого было, конечно же, тревожно. Погрузив все имущество, курсанты схватили меня в охапку и с криком «Осторожно — главврач!» водворили в кузов. Я смеялась, но мне было не по себе.

Чувствовалось, что Абрам Давыдович тоже нервничал. На прощание он махнул мне рукой:

— Ты осторожно там, Вера!..

Несколько щемящих минут расставания, и мы отправились. Ехали быстро. К месту назначения, на Кингисеппское шоссе, прибыли на рассвете. Вдоль магистрали красовался густой лес. Деревня, в которой мы остановились, была такой мирной, спокойной! Я сразу включилась в работу по оборудованию медпункта, а когда часа три спустя вышла подышать свежим воздухом, замерла на месте от удивления.

Не было идиллии дремлющей деревни. Все вокруг двигалось, пылило, шумело. Появились какие-то незнакомые люди. Усталые, злые, небритые, в грязных шинелях. Одни с оружием, другие без оружия.

Мне, привыкшей видеть курсантскую подтянутость и аккуратность, была неприятна эта странная картина.

По дороге шли повозки, автомашины и даже пушки на прицепах. Все они держали путь, увы, не навстречу врагу, а в обратную сторону.

Я недоумевала. Как же это? Неужели так силен и страшен враг? Неужели нет силы, которая могла бы задержать и обуздать захватчиков?

Тяжелые мысли все больше угнетали меня. Но прошло несколько минут. Я вгляделась в людскую толчею и поняла, что не так уж она беспорядочна, как это казалось вначале.

Подчиняясь чьей-то воле, людская река разделилась на отдельные потоки. Эти потоки текли вправо и влево от шоссе, по направлению к лесу.

Позже мне стало известно, что из отступающих формируются два новых батальона под командованием наших курсантов. Запомнилось, как какой-то небритый дядька довольно зло кричал:

— Эй вы, курсантики!.. Небось и немца-то живого не видели… Идите, суньтесь!.. Измажьте костюмчики!..

Этими выкриками, видимо, давала о себе знать горечь отступления. Суровые, собранные курсанты, казалось, не замечали задиристых выпадов. Надо было действовать, и они терпеливо помогали бойцам разобраться по ротам и взводам.

— Прекратить галдеж!.. Раненым — прямо!.. С оружием — по проселку!.. Без оружия — к опушке!.. Слушать команды!.. Освобождать дорогу!.. Быстрей, быстрей!..

Четкие и властные команды отрезвляли, успокаивали людей. Прошло, не так уж много времени, и они, почувствовав четкую организацию и железный порядок, повеселели, приободрились.

Группа красноармейцев, стремясь поскорее добраться до леса, где был пункт сбора, обошла стороной цепи курсантского заслона и двинулась по открытому полю. Неожиданно раздались выстрелы, и несколько бойцов упали на траву.

— Кто стрелял? — закричал командир взвода Ионов. К нему подбежал курсант Наумов.

— Товарищ лейтенант, я видел вспышки выстрелов вон на той колокольне! — Он указал на церковь, стоявшую невдалеке от дороги. — Разрешите мне с Ляшенко проверить, кто там.

Ионов помедлил:

— Здесь что-то не то…

— Все так, товарищ лейтенант. Я точно видел вспышки выстрелов на церковной колокольне.

— Что-то тут неладное, Наумов. Надо проверить. Но лучше дождаться темноты. А пока установите за колокольней наблюдение. Пойдете туда, Наумов, со всем отделением.

Владимир Наумов не любил тратить время впустую. Служа на границе, он привык понимать командира с полуслова и выполнять приказы, проявляя самостоятельность и инициативу.

— Курсант Ляшенко, наблюдайте за колокольней. А я ребят пока что подготовлю.

Курсанты запасались гранатами и дополнительными пулеметными дисками.

— Ничего подозрительного заметить не удалось, — доложил Наумову Ляшенко, когда группа подготовилась к выходу.

Позже я не раз беседовала с людьми, выполнявшими это маленькое боевое задание, и потому могу со всеми подробностями рассказать о нем.

Их было одиннадцать: Владимир Наумов, Иван Ляшенко, Самуил Черный, Иван Осиян, Сергей и Архип Степановы, Владимир Лопатин, Иван Чернов, Борис Князев, Михаил Рындин и Иван Василенко. Обойдя открытое поле по опушке леса, строго соблюдая меры предосторожности, они приблизились к церкви.

— Может, мне и померещилось, — сказал Наумов. — Но будем считать, что в церкви засели враги. А поэтому надо действовать осмотрительно, себя не выдавать, под пули зря не соваться. Чернову, Князеву, Лопатину — взять под контроль вход в церковь. Двум Степановым и Рындину — контролировать окна с правой стороны. Осиян, Черный, Василенко отвечают за левую сторону. Ляшенко будет действовать со мной.

Когда ночь вступила в свои права, курсанты разглядели, что в окнах церкви временами еле заметно мерцает свет. Наумов и Черный на плечах подняли Ляшенко к проему одного из окон. Глянув внутрь помещения, Ляшенко дал знак опустить его на землю. Он начал было вполголоса рассказывать о том, что увидел в церкви. Но в это время раздался скрип, и в дверях появилась темная фигура неизвестного, вышедшего, видимо, за нуждой. Наумов и Ляшенко бросились к нему. В одно мгновение с ним было покончено. Чернов, Князев и Лопатин ворвались внутрь церкви и открыли огонь. Группа диверсантов, находившаяся внизу, была уничтожена. Наумов и Ляшенко поспешили на колокольню. Они пробежали несколько поворотов узкой темной лестницы. Люк на колокольную площадку был закрыт. Наумов нажал на него головой и секунду постоял так, переводя дыхание. Иван Ляшенко поддержал тяжелую крышку, дав возможность Владимиру просунуться в люк.

Курсанты ожидали стычки с врагом, но на колокольне было безлюдно. Два пулемета смотрели в сторону Кингисеппского шоссе. Возле простенков лежали заряженные автоматы. Диверсанты были, видимо, уверены в своей безнаказанности и на ночь взяли с собою вниз только часть оружия. Вынув затворы из пулеметов и сбросив их на землю, Наумов и Ляшенко забрали вражеские автоматы, спустились вниз и только теперь разглядели, что на каждом из уничтоженных гитлеровцев поверх мундира была напялена красноармейская гимнастерка.

Так, ликвидируя диверсионную группу, курсанты нашего батальона впервые лицом к лицу столкнулись с противником.

 

ОТ БИНТОВ РЯБИТ В ГЛАЗАХ

Курсанты становились взводными, взводные — ротными командирами. Разрозненная, разноликая масса людей превращалась в воинские подразделения. Среди пришедших к нам ополченцев было много ленинградских рабочих. Их сознательность сыграла не последнюю роль в формировании двух новых батальонов. Не имея необходимых военных навыков, зрелые, а то и пожилые люди беспрекословно подчинялись молоденьким курсантам.

Командирами новых батальонов были назначены старший лейтенант Челидзе и капитан Попов, комиссарами — старшие политруки Зарубин и Каманин.

Люди умывались, брились, приводили в порядок обмундирование и преображались на глазах. Руки бойцов сами тянулись к делу. Деловито, быстро рыли они окопы, оборудовали огневые позиции. Лихорадочно работали снабженцы, которых возглавляли старший лейтенант Тихон Макарович Цемрюк и помощник начальника штаба по тылу Серафим Григорьевич Никитин. Накормить, дообмундировать и довооружить двухтысячное пополнение было нешуточным делом. Прибавилось работы и на нашем медпункте.

Мое первое появление среди бойцов не обошлось без курьезов. Увидя, что один из них снимает бинт с раненой руки, я подбежала к нему. Это был пожилой усатый красноармеец. И у меня как-то невольно вырвалось:

— Вам помочь, дяденька?

— Помоги, тетенька! — в тон мне ответил усач.

Бойцы рассмеялись. Подавив смущение, я принялась за перевязку. Между тем раненый красноармеец рассуждал вслух:

— Галчонок ты, галчонок. Ничего еще не соображаешь. Мы и без твоих бинтов обойдемся. Была бы душа цела. А знаешь ли ты, что такое душа? Улыбаешься и думаешь, наверно, что я о божественной душе говорю. Дудки. Душа военного человека — это боевое настроение, уверенность в своих силах, стремление победить врага. Страшна не смерть. А что страшно? Страшно, если душа из тела еще до смерти выскочит, а не то, как говорится, в пятки уйдет. Возьмем, к примеру, нас. Дал нам фашист прикурить — что правда, то правда. Кое-кто сдрейфил, чего уж там. Но ты и таких, дочка, не кори. Не готовы они были к ратному делу, не кадровые военные. Еще вчера у станков стояли, за плугом ходили. Вот и досталось нам от фашиста. Но придет время — дадим и мы ему. Душу народа в пятки не загонишь. Народ мы мирный, но сама знаешь… Попомни мои слова, дочка: все эти сукины сыны, которые держат под сапогом почти всю Европу, у нас найдут себе гроб…

Старый рабочий как бы оправдывался в чем-то передо мной. Но мне приятно было слышать его спокойную, размеренную речь.

В медпункт я возвратилась поздно. Найвельт сообщил мне, что мы теперь полк ВПУ (военно-политического училища) — так официально стали называть часть, созданную на основе нашего батальона. Узнала я также, что нам придана артиллерия — три дивизиона гаубиц.

До сих пор с удовольствием вспоминаю первый «концерт», исполненный гаубицами нашего полка. Это было ранним утром. Меня разбудил грохот. Залпы сотрясали землю и воздух. Хотелось прыгать под звуки канонады. Казалось, еще два-три таких «концерта» — и фашисты откатятся далеко на запад…

Фашисты не откатились. Однако они в тот день не проявляли никакой активности. Ну, а ночью тем более. Противник панически боялся темноты и русского леса. Учитывая это, наше командование пришло к выводу, что к упорной дневной обороне следует добавить внезапные ночные налеты.

Помнится, на следующее утро снова разгорелась пальба. Враг обрушивал на нас град мин и снарядов. Не раз фашисты переходили в наступление, но под метким прицельным огнем бойцов нашего полка откатывались назад.

Полк (в нем в ту пору насчитывалось около трех тысяч штыков) прочно удерживал свои позиции. Но медпункту работы хватало. От бинтов рябило в глазах. Я не успевала перевязывать раненых и очень нервничала. Санинструктором я была еще крайне неопытным. Помню, как испугало меня осколочное ранение в руку, полученное курсантом Михаилом Ушаковым. Тяжело контуженного курсанта Алексея Коротеева я сочла убитым. Раненые меня подбадривали:

— Ты не тушуйся, сестренка, не плачь. Слезами делу не поможешь. Давай бинты, мы сами. А ты займись теми, кому без посторонней помощи не обойтись…

Прошел день. Я легла отдохнуть и мгновенно уснула, едва прикоснулась головой к вещевому мешку, заменявшему подушку. Но ночью меня стали одолевать кошмары. Я пробудилась в слезах. Стало до отчаяния сиротливо. Пронзительная тоска по дому надрывала душу. Хотелось туда, в довоенную ласковую жизнь. Показалось, что война — это тоже кошмарный сон и что надо только пробудиться, чтобы избавиться от нее.

 

СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ ДЕТСТВА

Снова и снова вспоминала я беззаботную жизнь в Новом Петергофе. Передо мной проплывали картины детства. Все, что особенно ярко жило в воображении, так или иначе было связано с нашим домом на Парковой улице. Тот обыкновенный двухэтажный деревянный дом теперь казался мне на редкость красивым и уютным. Наша семья занимала в нем весь второй этаж — три комнаты. Одна из них принадлежала нам, детям. В ней постоянно все стояло, что называется, вверх дном — такое вытворяли мы с сестрой и братом. Мать и отец только за голову хватались.

Были в нашей квартире любопытные вещи. После революции кто-то из дворцовых сторожей отдал папе два старых бросовых кресла с золочеными спинками. На одном была красная бархатная обивка, на втором — зеленая. Мы называли их «тронами» и нередко садились в них, надев мамины передники на манер мантий и изображая важных, надутых царей и цариц. В бывшем придворном городке дети вдоволь наслушались рассказов о нравах и поведении царской знати.

Глядя на нас, когда мы играли в «царей», родители весело смеялись, и отец часто говорил матери:

— А что? Теперь они и есть цари. Все для них…

Не вникая особенно в смысл этих слов, мы сбрасывали «мантии» и с визгом мчались друг за дружкой на остекленную большую веранду.

Многое у меня было связано с этой верандой. Напротив нашего дома, в казармах бывшего лейб-гвардии Каспийского полка, располагалось училище пограничников. Северной своей стороной казармы были обращены к железной дороге и вокзалу, а восточной — к Парковой улице. Наш дом был в нескольких метрах от дощатого забора училища.

Весной и летом мы спали на веранде. И вот после утреннего подъема кто-нибудь из наших соседей снимал со стены умывальной комнаты большое зеркало и, подойдя к окну, начинал забавляться. Поймав в зеркало солнечный луч, он направлял его на нашу веранду. Мы со смехом прятались под одеяла, но яркие солнечные зайчики заставляли в конце концов вскакивать и меня, и мою старшую сестру Зою. В шестнадцать лет я стала подозревать, что эти зайчики адресованы мне. Но как вскоре выяснилось, они были адресованы моей восемнадцатилетней сестре…

В ту тревожную фронтовую ночь вспомнились мне уютные домашние сумерки, сверкающие огнями новогодние елки, наш садик, в котором росли вишни, яблони, кусты черной смородины. И, конечно же, вспомнилась еда. Я росла крепкой, здоровой девчонкой, аппетит у меня всегда был великолепный. И я не привередничала, не была сладкоежкой. Это особенно нравилось отцу. Он часто пил чай с солью, что не было причудой. В то время он работал кондитером на фабрике имени Самойловой, и сладкое вызывало у него отвращение.

Я очень любила мусс из манной крупы с подливой, а самым любимым блюдом моим был овсяный кисель с молоком. Дойдя в своих воспоминаниях до киселя, я ощутила его характерный вкус и невольно сглотнула слюну. «Ешь, ешь, — говорила, бывало, мама, потчуя меня киселем. — Всегда здоровенькая будешь, как курсанты».

Она с большим уважением относилась к курсантам училища, в котором работала много лет. Сначала мама была подсобницей в рабочей бригаде, восстанавливавшей военный городок. Позже, когда организовалось училище, она стала бригадиром уборщиц.

Мама знала, как скучают молодые люди, поступившие в училище, по родной семье, по близким людям. Курсанты были дорогими гостями в нашем доме, находили в нем радушный прием. И мы, дети, были своими людьми в училище. Грозный комендант его, Михаил Пантелеевич Григорьев, иногда разрешал нам посидеть в клубе или на спортплощадке во время очередного матча. Совсем маленькой девочкой я легко разыскивала свою маму в любом уголке большой территории училища. Каждое событие в его жизни было событием и для нас.

Вот в Новый Петергоф приехала большая группа крупных военачальников. Приехала в связи с образованием Первой школы пограничной охраны и войск ОГПУ (так вначале называлось училище). Это было в марте 1931 года…

Вот в школе большой праздник — перед Первым Мая ей торжественно вручается Красное знамя. Вручается на Дворцовой площади Нового Петергофа. Нам, ребятишкам, кажется, что в этой красивой церемонии мы далеко не второстепенные действующие лица. Между тем нас то и дело, причем довольно-таки строго, просят не шнырять перед четким курсантским строем…

Вот яркий солнечный день, торжественный день: школе присваивается имя К. Е. Ворошилова. У нас дома по этому поводу тоже праздник. Отец в который раз рассказывает, как он в годы гражданской войны служил в армии С. М. Буденного и «лично встречался с Климом» (так запросто называет он Климента Ефремовича Ворошилова)…

Лет через пять школа переименовывается в училище. Со всех концов страны едут а него лучшие пограничники, коммунисты, отличники боевой и политической подготовки. Незабываемая картина: на вокзале из поезда выходит очередная группа новичков. Суровые на вид парни с восхищением осматривают ажурный павильон вокзала. Потом они, подтянув ремни, поправив гимнастерки, берут чемоданы и идут к контрольно-пропускному пункту (это рядом — метров сто пятьдесят, не больше). Идут хорошо отработанной, пружинистой походкой кадровых военных, смуглолицые, стройные, рослые как на подбор. Сначала из-за зеленого забора училища, из-за аккуратно подстриженных акаций поглядывают новички на основательные, сложенные из красного кирпича корпуса. Проходят минуты, и вот ребята уже за чертой приземистого контрольно-пропускного пункта. Вот они пересекают огромный плац. Курсантские каблуки так утрамбовали и отшлифовали его, что он и вблизи кажется залитым асфальтом…

Военный городок училища располагал вместительными учебным и спальным корпусами, великолепным стадионом и манежем. Мне было особенно хорошо знакомо здание училищной столовой, куда я весной сорок первого года поступила работать официанткой. Бывало, войдешь в механизированную пекарню, а тебя так и обдаст горячим запахом свежего хлеба…

Даже придирчивые инспектора поражались чистоте и порядку в училище. Правда, тут не обходилось без женских рук. Жилые помещения держал под своим контролем женсовет. Конечно, зеленая сосновая веточка в простенькой вазочке, или букет подснежников, или белый шкафчик для питьевого бачка не были предусмотрены инструкциями. Но какой инспектор станет против такого нарушения установленного порядка возражать! Жены начальников и командиров учили курсантов гладить гимнастерки, стирать подворотнички и носовые платки, прививали молодым людям любовь к порядку, опрятность и аккуратность в быту.

Новички быстро осваивались в училище. Расписанный по минутам четкий ритм курсантской жизни был не в тягость бывалым бойцам. И учились они хорошо. Будущие политработники жадно тянулись к знаниям.

И все же мне, помнится, нравилось подтрунивать над молодыми курсантами. На волейбольной площадке я, бывало, задирала новеньких, называла их салагами, хотя эти «салаги» только что крутили «солнце» на турнике и без особого напряжения ласточкой перелетали через двойного «коня». Они прощали мне мой задиристый характер. А сама я старалась не пасовать в любой ситуации и не отставать в спорте от парней. Это стремление ставило меня на лыжи, вело к турнику, брусьям, беговым дорожкам. И не случайно меня постоянно включали в сборную училища по различным видам спорта.

В 1939 году в связи с финляндско-советским военным конфликтом жены командиров стали заниматься в военизированных кружках. А я что — хуже других? В ту пору я стала ворошиловским стрелком.

Все это снова и снова вспоминалось мне в ту неспокойную августовскую ночь после первого боя с фашистами. И уж конечно я не могла не думать о своих не определившихся еще отношениях с Женей Гагариным и Борей Григорьевым. Было что-то особенное, загадочное, непонятное мне самой в моих чувствах к ним. Боря был в то время уже лейтенантом, а Женя оставался курсантом. Служили они в одном батальоне, но в разных ротах. Я возвращалась мыслью то к одному, то к другому, но все же ловила себя на том, что думаю больше о Жене. Мне виделась его застенчивая улыбка, мягкие, с пшеничным отливом волосы, слышался звучный голос. Ничего особенного он мне не говорил ни разу, но…

— Найвельт! — вдруг громко закричал кто-то у землянок. — Старший военфельдшер Найвельт! Немедленно к комбату!..

Тут же кто-то трижды постучал по бревнам землянки. Постучал требовательно и сильно, возвращая меня из мира воспоминаний во фронтовую явь.

 

ФАШИСТЫ СТРЕЛЯЮТ В ФАШИСТОВ

Ко многим нашим заботам (а их с каждым днем становилось все больше) прибавилась тревога за товарищей, уходивших по ночам в разведку.

Двадцатого августа во вражеский тыл отправилась группа под командованием Трофима Росликова. В эту группу входили Николай Панин, Петр Жабин, Николай Путилин, Николай Шабельников, Николай Калуцкий, Виктор Дудин и Евстигней Гуляев. Все они были смелыми, ловкими, выносливыми и дисциплинированными бойцами.

Восемь смельчаков, по замыслу помощника начальника штаба по разведке капитана Василия Ефимовича Левина, должны были совершить нападение на фашистский гарнизон в деревне Малое Жабино и вызвать переполох в тылу врага. Детали предстоявшего дела были тщательно обсуждены в штабе и выверены по картам.

Помнится, разведчики скрылись в темноте, а я еще долго глядела им вслед, пытаясь представить себе, как идут ребята по лесным тропинкам. Осторожно идут, соблюдая все правила маскировки. Ни один сучок не должен треснуть под их сапогами. Разведчикам надо двигаться так, чтобы даже их тени сливались с окружающей местностью…

В штабной землянке возле мерцающей плошки шептались Левин и начальник штаба капитан Петраков. Все у нас знали о дружбе двух капитанов. Это были настоящие кадровые военные люди. Авторитет капитанов в батальоне был неоспоримым. Их искренне любили. Им верили, зная, что капитаны в любом воинском деле тщательно оценивают степень риска. Не случайно подготовленные ими ночные вылазки заканчивались, как правило, успешно.

Успешно выполнила боевое задание и группа Трофима Росликова. Позже он во всех подробностях рассказал нам, как было дело.

Разведчики действовали в строгом соответствии с планом. Они достигли балки между деревнями Большое Жабино и Малое Жабино, нашли телефонный кабель, связывавший фашистские гарнизоны этих населенных пунктов. Росликов приказал Шабельникову и Жабину вырезать большой кусок кабеля. Затем он уточнил задачу, стоявшую перед группой, напомнил сигналы взаимодействия, направление отхода и пункт сбора.

Через некоторое время группа подошла к деревне Малое Жабино. На окраине смутно видна была фигура вражеского часового, ходившего возле крытого автофургона. К нему поползли разведчики Гуляев и Путилин. Вскоре часовой, взмахнув руками, рухнул на землю. Вся группа бросилась к деревне. Взрывы гранат раскололи тишину ночи. Ошеломленные фашисты выскакивали из домов. Кто-то из них исступленно выкрикивал команды. Поднялась беспорядочная пальба из автоматов и пулеметов.

Вскоре Росликов, как было условлено, дал сигнал имитировать отход взрывами гранат. Гитлеровцы тотчас же перенесли всю мощь огня в сторону «отхода», то есть в сторону соседней деревни. В том же направлении бросилась вражеская группа преследования. Через несколько минут дал знать о себе противник и в Большом Жабине. Началась перестрелка между двумя фашистскими гарнизонами. Причем вскоре были пущены в ход пушки и минометы.

Капитаны Петраков и Левин с удовольствием, но не без тревоги прислушивались к звукам пальбы в тылу противника. Больше всего их беспокоило, сумеет ли группа Росликова, заварившая эту кашу, без потерь возвратиться в батальон. Однако группа возвратилась в полном составе. Все были здоровы и невредимы.

Майор Шорин и батальонный комиссар Луканин высоко оценили действия группы Росликова.

— Вот так, смело и умно, надо действовать всегда, — сказал майор Шорин. — Будем оборонять порученный нам рубеж и постоянно держать в напряжении захватчиков. Пусть ни днем ни ночью не знают они покоя на нашей земле.

 

РОВ НА КЛАДБИЩЕ

Время было тревожное, и наш штаб организовал так называемые проверки соблюдения прифронтового режима в ближайших тылах. В деревню Дятлицы с этой целью была направлена специальная группа в составе заместителя политрука Владимира Наумова, курсантов Ивана Королева, Александра Стасенко, Якова Химича, Анатолия Попова, Петра Сулимы, Дмитрия Бабенко, Василия Нартова, Прокопия Титова и Михаила Ушакова. Включили в группу и меня.

— Хоть мы и в своем тылу, — говорил нам Наумов, — но двигаться надо быстро и скрытно, как это делают пограничники, с правой и левой стороны дороги. Впереди пойдут Стасенко и Химич, справа — Попов и Сулима. Сигналы связи обычные. Подойдя к селу, остановимся и на месте решим, как будем действовать дальше. Царевой держаться с Королевым и Бабенко.

Лес мы прошли быстро. На опушке дозорные остановились. Возле них собралась вся группа. Было часа три ночи. Начинало светать.

— Вот церковь, — сказал Наумов, — а островок деревьев среди хлебов — это кладбище.

В этот момент Попов и Сулима почти в один голос прошептали:

— Товарищ командир, в нашу сторону от кладбища движутся какие-то люди.

Группа залегла.

— Стасенко и Химичу выдвинуться вперед, левее межевого кургана, — приказал старший группы. — Попову и Сулиме занять позицию правее большого валуна. Неизвестных встречу и остановлю я сам.

Наумову не раз приходилось задерживать нарушителей границы. Он хорошо знал волчьи повадки врага. На этот раз казалось подозрительным, что неизвестные не шли, а крались среди высокой ржи. Как только они втянулись в полукольцо нашей обороны, Наумов, оставаясь в укрытии, внезапно и властно произнес:

— Стой, руки вверх!..

Неизвестные что было силы пустились наутек. Они явно рассчитывали скрыться в хлебах. Между тем нам было видно, что ручьи приминаемой бегущими ржи сходятся к кладбищу. Группа могла бы открыть огонь по беглецам. Однако полной уверенности в том, что это враги, у нас не было.

Поочередно прикрывая друг друга и ползя по-пластунски вперед, курсанты быстро достигли кладбища. Здесь было тихо, так тихо, что это настораживало. Куда же делись преследуемые? Почему они так старательно избегают встречи с нами?

— Королеву, Бабенко, Нартову обойти кладбище слева и осмотреть ров, — распорядился Наумов. — Титову, Стасенко и Ушакову обойти кладбище справа. Оружие не применять! Вполне возможно, что перед нами свои люди, «окруженцы».

Прошло несколько минут после того как курсанты двинулись в указанных им направлениях, и вдруг мы услышали выстрелы, взрывы гранат, стоны. Наумов рванулся вперед. Уже на ходу он крикнул:

— Сулима, организуй поддержку!..

Забравшиеся в глубокий кладбищенский ров и все же обнаруженные вражеские диверсанты-разведчики были окружены. Чтобы вырваться из ловушки, которую они сами себе устроили, фашисты пустили в ход оружие, внеся в обстановку полную ясность. Пришлось и нашим ребятам бросить в ров несколько гранат.

Один из гитлеровцев уцелел. Цепляясь за ивовые кусты, он выбрался из рва и быстро пополз в сторону деревни.

— Ах ты, шкура фашистская!..

Королев одним махом настиг вражеского солдата. Схваченный за ноги, тот завопил, попытался вырваться, но не смог. Королев с силой вдавил голову исступленно кричавшего фашиста в землю и заломил его руки за спину.

— Стой, Иван, нам «язык» нужен. Давай его, сукина сына, сюда!..

Наумов и Королев схватили пленного и потащили его к основному ядру группы. Я метнулась навстречу им, готовясь перевязать немца, но Наумов отмахнулся от меня.

— Ничего, подождет с перевязкой… Ребята, в Дятлицах фашисты, — сказал он курсантам. — Всем быстро отходить. Пленного беречь. Он нужен…

Шум и перестрелка на кладбище не остались незамеченными. Вражеский гарнизон в Дятлицах пробудился и зашевелился. Однако наша группа вскоре была в лесу. Я перевязала немца уже в расположении батальона. Когда мы завтракали, повар Михаил Петров предложил поесть и пленному. Тот сначала принял было гордую позу, но, как говорится, голод не тетка. Вскоре надменный ариец скис, съел предложенную ему еду и развязал язык.

— Мы все очень боялись советских юнкеров, с которыми уже встречались в боях, — сказал он между прочим. — Разведгруппа, в которую я входил, направлялась к Кингисеппскому шоссе. Нам было приказано не обнаруживать себя, в бой не вступать, а вести наблюдение. Мы наткнулись на советских солдат неожиданно, думали, что они не будут преследовать нас, и хотели отсидеться во рву…

— Вот и отсиделись! — сказал майор Шорин, допрашивавший пленного. — Потери есть? — спросил он у Наумова.

— Нет, товарищ майор. Бабенко руку задело, но он уверяет, что оружие держать рана ему не помешает.

— Молодцы, ребята! За уничтожение разведгруппы большое вам спасибо. Она много неприятностей могла бы нам принести. Теперь мы о Дятлицах точные сведения имеем и фашистов в них побеспокоим в ближайшую ночь…

Недавно я вместе с Владимиром Наумовым побывала в Дятлицах. Нам довелось впервые увидеть деревню в дневном освещении. Местная жительница Наталья Николаевна Кузнецова, узнав, что мы бывшие фронтовики, воевавшие в здешних краях, рассказала нам много интересного о событиях, относящихся к августу 1941 года.

Наталье Николаевне было тогда тридцать восемь лет. Когда фашисты приблизились к Дятлицам, она спрятала своих пятерых детей в соседней деревне Малое Забородье. Оккупанты установили жестокий режим в занятых ими населенных пунктах. Расстрел ждал каждого, кто осмеливался выйти из своего дома позднее шестнадцати часов.

Вместе с Натальей Николаевной побывали мы на кладбище. Ров, в котором курсанты уничтожили вражескую разведгруппу, зарос травой. Мы с Наумовым, бродя возле этого рва, до мельчайших подробностей восстановили в памяти все, что произошло здесь августовской ночью тридцать лет назад.

— Как сейчас вижу того трусоватого фашиста, который пытался удрать, — сказал Владимир. — Он и на допросе оказался мокрой курицей — все рассказал о своем гарнизоне…

 

ПРИКАЗАНО СМЕЯТЬСЯ

Атаки фашистов по-прежнему следовали одна за другой. Не жалея боеприпасов, враг вел шквальный огонь. Однако мы не переставали зорко следить за противником. Стоило гитлеровцам сделать хотя бы шаг вперед, как оживали наши огневые точки. Пулеметчики, автоматчики и стрелки дружно отражали натиск врага.

— Да, палит немчура вовсю. Видно, страху хочет нагнать. Только нас теперь на испуг не возьмешь, — спокойно рассуждали «старички» (так мы называли ополченцев). О курсантах и говорить не приходилось. Они действовали с каждым днем все более умело и решительно. Фашисты уже не петушились, как это бывало прежде на нашем участке. Пограничники приучили их ползать и кланяться. Фактически в те августовские дни на Кингисеппском шоссе враг вынужден был перейти к обороне.

— А нам надо переходить к более активным действиям, — рассуждал вслух майор Шорин. Речь шла не о наступлении, разумеется, а о разведывательных поисках, о рейдах и налетах на отдельные гарнизоны, штабы, узлы связи и склады во вражеском тылу.

В один из августовских вечеров произошло нечто необыкновенное. Мне было объявлено, что я иду в разведку в составе группы лейтенанта Григорьева. Того самого Бори Григорьева, в своем отношении к которому я еще не успела разобраться. Догадывался ли он о чем-нибудь? Думаю, что не догадывался.

Перед выходом в разведку тщательно перебирала я содержимое своей санитарной сумки, подгоняла ремень трофейного автомата, подаренного мне курсантами. Когда же лейтенант Григорьев стал проверять нашу готовность к выполнению боевого задания, у меня даже ладони вспотели от страха. Больше всего я боялась, что он найдет какой-нибудь изъян, и он действительно нашел:

— С затвора масло снять, не на склад отправляетесь! — твердо сказал Борис.

Наша большая группа вышла на задание перед рассветом. В ночной темноте лесная дорога показалась мне мрачным туннелем. Еле-еле различая силуэт впереди идущего, я старалась, как и он, ступать бесшумно. Кажется, это у меня получалось. Во всяком случае, лейтенант Григорьев не сделал мне больше ни одного замечания. Нервное напряжение было так велико, что чувство времени и расстояния притупилось. Когда поступил приказ лечь и замаскироваться, мне показалось, что мы все еще находимся где-то недалеко от своего штаба.

Быстро светало. Облачное небо и сырой ветерок предвещали серый день. Силуэты домов деревни Большое Жабино, возле которой мы находились, проступали перед глазами, как изображение на фотобумаге. Вскоре мы увидели возле домов множество повозок и фургонов, автомашин и зачехленных пушек.

Первых вражеских солдат мы заметили часа в четыре утра. Это был, по-видимому, кухонный наряд. Немцы двигались лениво. Они потягивались, кашляли, закуривали. Нам хотелось захватить в плен хотя бы одного из этих полусонных солдат. Кто-то шепотом сказал об этом лейтенанту Григорьеву, наносившему на карту обстановку. Борис, как бы разговаривая с самим собой, еле слышно пробурчал:

— Пожалуй, ни одна сонная тетеря в нашу сторону не пойдет. А в деревню мы сможем зайти только ночью…

«Ничего себе! — подумала я. — Ждать целый день, лежа на сырой земле. И разговаривать нельзя. Это уж слишком». Беспокойство не покидало меня. Все время казалось, что мы плохо замаскированы, что фашисты вот-вот заметят нас. Я попыталась сообщить о своих подозрениях лейтенанту, но он только сердито цыкнул на меня. Больше я разговор не возобновляла. Приказ есть приказ.

Когда наступила темнота и Григорьев дал команду встать, я с большим трудом поднялась из укрытия. Онемевшие ноги отказывались повиноваться. Мы двинулись по направлению к деревне. Моросил мелкий дождик. Где-то далеко, под Гатчиной, ухали пушки. Как я ни всматривалась в темень, мне удавалось разглядеть лишь силуэт лейтенанта, шедшего передо мной. Курсантов не было видно и слышно.

Вдруг мое ухо резанул гортанный говор двигавшихся на нас людей. Они появились внезапно из-за поворота дороги. Это был, видимо, фашистский патруль. Солдаты громко разговаривали. Они проходили мимо нас буквально в нескольких шагах. Я готова была провалиться сквозь землю.

Когда немцы отдалились, курсанты окружили лейтенанта. Он приказал всем залечь у дороги и дожидаться возвращения вражеских солдат. Шепотом Борис подавал короткие команды, и курсанты один за другим исчезали в серой тьме. Мне Григорьев сказал: «Будешь рядом со мной».

Время тянулось, а вражеский патруль так и не возвращался. Еле слышным пощелкиванием и посвистом лейтенант вызвал к себе курсантов Годованика и Фролкова. Через несколько минут они снова исчезли во тьме, Тогда лейтенант подозвал меня:

— Видишь силуэт большого дома за прудом?

Я кивнула.

— Мы идем с тобой к этому дому. Ребята там уже ждут нас. Пошли…

Мы двинулись по берегу обширного пруда. Шли, медленно и осторожно огибая его черное зеркало. Вдруг Борис крепко схватил меня за локоть, притянул к себе.

— Смейся!

Я, что называется, опешила.

— Ты что?.. В-вы что?..

— Да смейся же, говорю тебе! — зло прошептал он. — Но так, чтобы часовой услышал и поверил, что ты смеешься!..

Только тут я заметила, что возле черной громады дома то в одну, то в другую сторону движется какой-то огонек. Это ходил, покуривая, немецкий часовой. Как позже выяснилось, лейтенант ориентировался по огоньку его сигареты.

— Смейся!..

Я выдавила из себя что-то, отдаленно похожее на смех. Григорьев одобрительно коснулся моего плеча. Меня била дрожь. На ногах, казалось, висели чугунные гири.

Часовой испуганно вскрикнул: «Хальт!» Лейтенант Григорьев что-то сказал ему по-немецки. Тем временем Ханыкин, Парамонов, Годованик и Фролков, подкравшиеся с другой стороны дома, сняли часового.

Лейтенант бросился вперед. Я последовала за ним.

— Охраняй вход, — на ходу сказал он. — Никого не впускай и не выпускай. Стреляй, если что…

Григорьев ворвался в дом вместе с остальными ребятами. С автоматом наготове я осталась на крыльце. Привыкнув к темноте, я разглядела фигуру лежавшего поблизости часового. Страх не покидал меня. Все время чудилось, будто кто-то крадется к дому. Слышались какие-то шорохи, странное пофыркивание. Я плотно прижалась к стене. Если кто и подкрадется, то уж, во всяком случае, со спины ему не зайти. От напряжения у меня искрило в глазах.

Внутри дома раздались выстрелы, послышалась возня. Потом грохнул взрыв, посыпались стекла из окон. Оказывается, когда группа лейтенанта Григорьева поднялась на второй этаж, находившиеся там фашистские офицеры были заняты своими штабными делами. Не раздумывая, пограничники пустили в ход автоматы, уложив всех, за исключением одного. Курсанты потащили пленного, а Григорьев, схватив со стола топографическую карту и сунув ее за пазуху, бросился к выходу. Тут он столкнулся со спешившей на помощь офицерам охраной штаба. Первым заметил гитлеровских солдат курсант Парамонов. Он швырнул в них гранату. Затем лейтенант и курсанты спрыгнули со второго этажа дома на землю рядом с крыльцом..

— К черту «языка»! — сказал Григорьев. — Штабные документы важней. Немедленно отходить!..

Наше нападение на вражеский штаб не осталось незамеченным. В деревне началась беспорядочная пальба. Гарнизон ожил. Надо было спешить, чтобы фашисты не успели организовать преследование.

На контрольной остановке мы обнаружили, что с нами нет Саши Гнидаша. Лейтенант Григорьев был вне себя от ярости. Таким я видела его впервые. Я даже отошла в сторону, чтобы дать ему возможность по-мужски выразить свои чувства. Наконец он взял себя в руки.

— Ну, что будем делать?..

Годованик предложил возвратиться и поискать Гнидаша. Его поддержали Крупский, Фролков, Сорокин, Парамонов и Страдымов. Но командир не согласился с ними.

— Жалко Александра, — сказал он уже спокойнее. — Но ввязываться в перепалку, когда взбудоражен весь фашистский муравейник, мы не имеем права. Рисковать вами всеми комбат запретил мне категорически. Пошли!..

Расстроенные вконец, мы поспешили в батальон. Между тем гитлеровцы бесновались. Но что удивительно: стреляли они не в нашу сторону, а вдоль дороги. Через некоторое время, когда пальба поутихла, мы вышли к шоссе. Настроение у всех было скверное. Так глупо потерять товарища! Если бы знать, что с ним!..

Уже светало, когда все мы услышали топот копыт и грохот колес. Вскоре нас догнала одноконная повозка. Мы на секунду оторопели: в качестве ездового на ней торжественно восседал Саша Гнидаш. Он хитро и, пожалуй, даже несколько самодовольно улыбался.

Что произошло в следующие мгновения, трудно описать. Курсанты ринулись к повозке. Лейтенант коршуном налетел на Гнидаша. Он и целовал, и колотил его, и кричал что-то не совсем подходящее для женских ушей. Образовалась куча мала. В ней были все. Я тоже обняла и малость поколотила кулаками по спине провинившегося. Великан Дима Годованик поднял Гнидаша, как штангу, свирепо потряс им в воздухе, словно бы намереваясь стукнуть о землю, а затем бережно опустил на повозку, на какие-то мягкие тюки.

Мы въехали в расположение своего штаба, что называется, с комфортом. Нас заждались, но с недоумением смотрели на весь этот спектакль. Разумеется, без строгого внушения не обошлось. Комбат приказал капитану Петракову внимательнейшим образом проанализировать наши ошибки, чтобы впредь их не допускать.

Позднее Гнидаш со свойственным ему юмором рассказал нам о своих приключениях. Выскочив последним из разгромленного вражеского штаба, он увидел запряженную повозку, не раздумывая, прыгнул в нее и погнал лошадь по дороге в сторону нашей линии обороны, решив таким образом догнать группу. Оказывается, это по нему вели гитлеровцы яростный огонь. Гнидаш сам искренне удивлялся тому, что ни одна пуля не задела его.

Долго потешались курсанты над Сашей, требуя все новых подробностей его «парадного выезда». Но в душе они высоко оценили его находчивость. Меня в те дни тоже донимали расспросами. Было много дурашливых «охов» и «ахов». Я смеялась и краснела, рассказывая, как оробела, когда услышала немецкое «хальт!».

Конечно, страху я натерпелась. Но, правду сказать, там, в деревне, я больше всего боялась сделать что-либо не так, как того требовал Борис Григорьев.

Возвратясь из разведки, ребята завалились спать. Я тоже пыталась было уснуть, но не смогла. А вечером мне довелось нечаянно услышать в темноте тихий разговор Шорина и Григорьева.

— Ну, как Царева? — спросил комбат.

У меня бешено заколотилось сердце. Борис молчал. Слишком долго, как мне показалось, молчал.

— Молодец девчонка, — наконец задумчиво сказал он. — Действовала не хуже парней…

Я натянула на голову шершавую шинель и разревелась.

Проспала я до полудня. А когда проснулась, все уже знали о результатах нашей вылазки. Ценной была не только захваченная в немецком штабе топографическая карта с нанесенной на нее обстановкой. Много полезных сведений содержали письма фашистов, найденные в повозке, которую угнал из Большого Жабина Саша Гнидаш. Интересный обзор этих писем сделали для нас политруки Габов, Полонский, Ушаков и Лекомцев.

В письмах было заметно разочарование гитлеровцев походом на Восток, их неверие в быстротечность войны. Фашистских вояк пугало упорное сопротивление советских войск. Каждый из них больше всего заботился о собственной шкуре. Приятны были нам жалобы на «фанатичных советских юнкеров», от которых, по словам авторов писем, «нет покоя ни днем ни ночью».

 

ШЕСТЬ ГРОХОЧУЩИХ ДНЕЙ

На фронт выступили два батальона курсантов-пограничников. Судьба этих подразделений сложилась по-разному. Наш 1-й батальон, как я уже говорила, был направлен за сороковой километр Кингисеппского шоссе, 2-й — к станции Елизаветино, под Гатчину.

Оба батальона выполнили поставленные перед ними задачи. Оба героически бились с врагом. 2-й батальон шесть суток насмерть сражался против фашистов и почти весь погиб в неравных боях. 1-й участвовал в жестоких схватках с противником, рвавшимся к Ленинграду, на протяжении пятидесяти дней.

В этой главе я попытаюсь хотя бы кратко рассказать о славных боевых делах курсантов и командиров 2-го батальона. Рассказать на основании писем, полученных мною от оставшихся в живых людей этого батальона, на основании архивных документов и бесед с участниками боев.

Многое рассказал мне полковник запаса Николай Афанасьевич Юхимец, живущий ныне в Саратове. На второй день войны получил он звание лейтенанта и был назначен командиром учебного курсантского взвода. Юхимец хорошо понимал, какая большая ответственность легла на его плечи. Он считал, что было бы неплохо приобрести опыт командования подразделением в войсках. Но приказ есть приказ. Начались боевые будни. Юхимец, ведя занятия с курсантами, сам набирался опыта. Командир роты старший лейтенант Д. М. Останий помогал взводному, советовал ему, как лучше решить ту или иную учебную задачу.

Однажды и Останий, и Юхимец были вызваны к командиру батальона капитану А. А. Золотареву. Когда весь командный состав подразделения был в сборе, капитан встал из-за стола и без каких бы то ни было предисловий сказал:

— Батальону приказано убыть на выполнение боевой задачи по обороне города Ленина.

Далее следовали лаконичные и четкие пункты боевого приказа. Роте Д. М. Остания предстояло первой вступить в бой.

Батальон без промедления выступил к назначенному рубежу. Сначала все было, как на учениях: рекогносцировка местности, выбор ориентиров, принятие решений. Курсанты быстро отрыли и оборудовали окопы. Командиры отделений доложили взводным о готовности к бою.

Наступили сумерки. Моросил холодный дождь. Боевое охранение четко несло службу. Весь личный состав провел ночь не смыкая глаз. Ранним утром послышались пока еще далекие автоматные выстрелы. Враг приближался.

— По правде говоря, — рассказывал мне Юхимец, — я, как и все мои курсанты, был очень взволнован в то утро. Нам предстояла взаимная проверка в бою. В какой-то момент в небе заревели моторы вражеских бомбардировщиков. Неподалеку от нас прогрохотали взрывы авиабомб. Видимо, хорошо замаскированы были наши окопы, — фашистские летчики сбросили свой смертоносный груз мимо цели. Но вслед за бомбами стали рваться снаряды и мины. Затрещали, уже вблизи, вражеские автоматы. Ребята наши держались молодцами. По фашистским автоматчикам никто не сделал ни одного выстрела, пока не прозвучала команда открыть огонь. Выдержка и хладнокровие необстрелянных курсантов радовали. Но вот связной Моисеенков негромко сказал мне: «Товарищ лейтенант, сигнал…» Вдохнув двойную порцию воздуха, я скомандовал: «По фашистским автоматчикам, огонь!..» Грянул дружный винтовочный залп. Заговорили станковые пулеметы. Стреляли курсанты метко и уже вскоре заставили врага залечь.

Все радовались первому успеху. Парторг взвода курсант Николай Тихонович Козловский, приподнявшись над окопом, закричал: «Так держать, молодцы!..» Его голос потонул в гуле нового огневого вражеского налета. Потом раздался чей-то крик: «Смотрите, смотрите!.. Перед седьмой ротой фашистский танк горит!..» Все мы увидели этот танк и пламя над ним. Наши залпы загремели с новой силой. Выскочившие на поляну перед взводом автоматчики противника один за другим выбывали из строя.

Через некоторое время накал боя несколько ослабел. И тут мы впервые услышали чужие голоса: «Рус окружен!.. Сопротивление бессмысленно!.. Рус, сдавайся!..» Курсанты только смеялись. Гитлеровцы, видимо, тянули время в ожидании подкреплений. Мы поспешно улучшали позиции, проверяли оружие, запасались патронами и гранатами. Посланные в тыл курсанты Сулейманов, Абдулдаев и Мартыненко вернулись с термосами горячей пищи. Курсанты с удовольствием ели вкусный суп и макароны по-флотски.

Во второй половине дня на позиции батальона снова обрушился шквал вражеского артиллерийско-минометного огня. Снова затрещали немецкие автоматы. Должно быть, фашисты подтянули резервы. Их уже не останавливал наш ружейно-пулеметный огонь. Автоматчики упрямо атаковали участки соседних взводов. Командир роты приказал поддержать соседей огнем. Между тем они предприняли штыковую контратаку. На поле боя загремело «ура». Курсанты дружно обрушились на противника. Оставляя раненых и убитых, вражеские автоматчики побежали. Курсанты нашего взвода вели по ним меткий огонь. Усилили огонь и гитлеровцы. Выдвинувшийся дальше всех в минуты контратаки взвод лейтенанта Костакова не успел возвратиться в свои окопы и, неся потери, был вынужден залечь. Чтобы стрелять через головы прижатых к земле курсантов, надо было перетащить наши пулеметы на новую огневую позицию. Фашисты заметили наше передвижение. Несколько минных взрывов преградили нам путь. Застрочили вражеские автоматчики, проникшие на правый фланг взвода. Я был ранен в ногу осколком, но все же добрался до цели. Курсанты устанавливали пулемет, а связной Сергей Моисеенков под прикрытием пулеметного щита стащил сапог с моей онемевшей ноги и стал накладывать повязку на рану. Я тем временем взялся за рукоятки пулемета. По моему сигналу заговорили все три наших «максима». Через головы курсантов, находившихся метрах в ста — ста пятидесяти впереди, повели мы яростный огонь по врагу. Стрельба со стороны противника на время притихла. Взвод лейтенанта Костакова воспользовался этим и вернулся на свои позиции.

Запомнился мне такой эпизод. Мой ближайший помощник, отличный курсант Даниил Федорович Приходько, огорченный гибелью нескольких наших ребят, вдруг привстал с земли и, сжимая винтовку, крикнул курсантам: «Отомстим гадам за боевых друзей!..» Фашисты обрушили на Даниила Приходько ливень огня. Курсант Сергей Моисеенков подхватил падающего товарища. На исходе дня мы хоронили Приходько и других погибших. Невыразимо горько было предавать земле тех, с кем плечом к плечу стояли в строю, с кем только что громили врага…

Воспоминания Николая Юхимца достоверно воспроизводят обстановку, сложившуюся в первые часы боев, которые вел 2-й курсантский батальон под Гатчиной. Самому Николаю Афанасьевичу вскоре пришлось отправиться в госпиталь. За мужество и боевое умение, проявленные на поле боя, Юхимец был награжден орденом Красной Звезды. Мы еще тогда знали имя этого отважного человека, хотя сообщения о 2-м батальоне доходили до нас скудные. Хорошо помню рассказы о беспримерной стойкости наших товарищей. Помню, как жадно впитывали мы каждое слово, каждую весточку о них.

Тяжелыми, изнурительными были бои под Гатчиной. Курсанты-пограничники, как и другие воины, сражавшиеся на этом направлении, не щадя своих жизней отстаивали каждую пядь родной земли.

Распознать уязвимые места противника курсантам помогала хорошо организованная разведка. Помощник начальника штаба батальона по разведке капитан Владимир Михайлович Ступеньков обладал удивительной способностью на основе, казалось бы, не связанных между собою данных разгадывать замыслы врага. Командиры подразделений 2-го батальона знали, какими силами располагает противник на том или ином участке. Большое значение придавали они окапыванию и маскировке. На каждом рубеже за считанные минуты появлялись окопы. Привычку и умение зарываться в землю привил курсантам начальник инженерной службы училища капитан Афанасий Георгиевич Теренин. Человек этот получил боевую закалку, сражаясь с фашистами в Испании.

В сборнике документов «Пограничные войска в годы Великой Отечественной войны» (Москва, «Наука», 1968) говорится: «В ночь на 18 августа 1941 г. нашей разведкой было установлено наступление противника двумя мотомехбатальонами дивизии «СС» и одним разведывательным танковым батальоном, движение которых было отмечено по дорогам Волосово — ст. Елизаветино и озеро — ст. Елизаветино. В 5—00 18 августа 1941 г. противник прорвал передний край обороны батальона, и завязался ожесточенный бой до 23–00 18 августа 1941 г. В результате этого боя было подбито и сожжено два танка противника…»

Речь идет о боях на участке, который удерживали курсанты 2-го батальона. Четыре курсантские роты противостояли здесь двум батальонам СС и танковому батальону. Пограничники получили приказ на оборону рубежа северо-восточнее деревни Борницы лично от председателя Ленинградского областного Совета депутатов трудящихся дивизионного комиссара Соловьева. Приказ этот был предельно лаконичным: «Во что бы то ни стало задержать врага под Гатчиной хотя бы на сутки».

Курсанты обороняли свой рубеж более трех суток. Было отбито много атак, сожжено несколько вражеских танков, уничтожено много солдат и офицеров противника. Ряды курсантов также заметно поредели. «К 7—00 20 августа 1941 г., — говорится в том же сборнике документов, — батальон с боем отошел на третий рубеж и занял оборону. Произведенной разведкой было установлено: в дер. Большие Борницы противник сосредоточил один батальон мотомехпехоты и выставил 10 замаскированных танков в кустах против нашей линии обороны. Остальные силы противника — 50 танков и мотомехпехота — стали обходить наш левый фланг».

Участники этого боя вспоминают о нем, как об одном из наиболее сложных и напряженных.

Вот сквозь медленно рассеивающийся туман стали видны колонны немецких мотоциклистов и танки, ползущие к линии обороны. С командного пункта батальона, приткнувшегося в разрезе гравийного карьера, в роты поступила команда:

— Мотоциклистов пропустить. Огонь сосредоточить на десанте автоматчиков. Танки жечь.

Лихо, уверенно пронеслись десятка два мотоциклов с колясками, огибая левый фланг батальона. Роты, оборонявшие основной рубеж, дали им «зеленую улицу». Между тем в зарослях за поворотом дороги, огибающей бугор, над карьером расположилась засада пограничников. Как только мотоциклисты выскочили из-за поворота, грянули залпы. Курсанты стреляли по колесам машин, уничтожали спешившихся гитлеровцев. За несколько минут отряд мотоциклистов был полностью уничтожен. Курсанты Барышев, Алдобаев, Алферов, Астахов, Грицанфи, Попов, Абдулаев, Деркач, Запорожец, Китайгородский, Ковтун, Марченко, Макадзюба, Панфилов, Смирнов, Соколов, Трофимов, Швыммер, Шумилов, Верещагин, Глухов и Коган отлично выполнили поставленную перед ними задачу.

Тем временем надвигалась главная опасность. Приближались немецкие танки. В ротах шла напряженная подготовка к новому бою. Курсант Абдунаби Абдукаимов обратился к командиру взвода лейтенанту Новожилову с просьбой разрешить ему и еще нескольким пограничникам расположиться… на деревьях.

— Вражеские танкисты обычно ведут наблюдение только за наземными позициями. Им и в голову не придет, что на этот раз угроза таится сверху, — говорил Абдукаимов.

Командир одобрил инициативу подчиненных. Абдукаимов и его боевые товарищи Щербаков, Зиневич, Мараковский, Синявский, Эдельман, Киселев, Безбородов, Бобровский и Комяков запаслись противотанковыми гранатами и бутылками с горючей смесью. Рядом с позициями взвода тянулось железнодорожное полотно. Курсанты проползли по нему вперед. Первым поднялся на дерево Николай Киселев. Он колобком подкатился к ветвистой ели и через мгновение был уже в ее ветвях, слился с зеленью хвои. По-кошачьи стремительно и осторожно забрались на деревья остальные курсанты. А минут через пять немецкие танки устремились на позиции батальона. С деревьев на вражеские боевые машины стали падать гранаты и бутылки с горючей смесью. Два танка загорелись, некоторые другие остановились, стали вести огонь с места. Горохом посыпались с них автоматчики-десантники. Бой разгорался. Вот уже зачадил третий немецкий танк, за ним вспыхнул четвертый.

Некоторые из вражеских машин достигли позиции батальона. Из только что проутюженного ими окопа в танк полетела связка гранат, брошенная Борисом Средняковым. Машина с перебитой гусеницей закрутилась на месте, а затем вспыхнула костром. Пламя заплясало и на соседнем танке. Фашистские автоматчики строчили наугад, а по ним вели прицельный огонь из винтовок на редкость меткие стрелки — курсант Василий Осадчий, Николай Голубев, Семен Сопига, Николай Дронов, Матвей Гаранин, Алексей Бас, Иван Новиков, Александр Платонов, Валентин Достовалов, Андрей Найда и другие.

Когда загорелся седьмой танк, раздалось дружное «ура!». Курсанты поднялись из укрытий. Автоматчики противника были обращены в бегство. Семен Коваленко вскочил на подбитую вражескую машину, стал колотить прикладом по пулеметным стволам. Больше того, он умудрился открыть люк и вытащить из него за шиворот фашиста.

Вот что было сказано об этом бое в докладной записке начальника Политуправления войск НКВД СССР, опубликованной в сборнике документов «Пограничные войска в годы Великой Отечественной войны»: «…многие курсанты и командиры проявили высокое мужество и геройство. Капитан Теренин (начальник инженерной службы училища) во время прохождения колонны фашистских танков, выскочив из окопа с командой подразделению «Вперед, на уничтожение фашистских гадов», повел курсантов на разгром танков. Под руководством капитана Теренина курсанты метали связки гранат, бросали бутылки с горючим на фашистские танки. Танки один за одним выводились из строя. Всего в этом бою было уничтожено семь танков и их экипажи. Кроме капитана Теренина в этом бою отличились курсанты Сиденков и Дудник, которые, не страшась смерти, метали гранаты и бутылки с горючим, в результате чего из семи подбитых танков три танка подбили Сиденков и Дудник…»

Да, действительно, бой был жаркий и необычный. В минуты атаки с винтовками наперевес гнались курсанты за фашистскими автоматчиками. Удивительно, что гитлеровские вояки от страха забыли в тот раз о своем автоматическом оружии. Если кто из них и стрелял, то стрелял наобум.

Борис Средняков, Степан Семенец и Александр Чернышев бросились к легковой машине, оказавшейся почему-то на поле боя. Из машины поспешно выбирался грузный фашист с пистолетом в одной руке и портфелем в другой. Удар приклада — и гитлеровец упал, выронив пистолет и портфель. Еще мгновение — и туша вражеского офицера сброшена в придорожную канаву. Средняков и Семенец тащат его в тыл. Другие курсанты прикрывают их огнем. Оглушенный гитлеровец упирается, дико визжит. Автоматчики противника пытаются отбить пленного, но безуспешно. Постепенно стрельба затихает. На КП идет допрос фашиста. Он оказывается важной птицей. В его портфеле найдены ценные штабные документы…

Командир батальона докладывал начальнику училища в конце того дня: «С 17–00 по 19–30 батальон отбивал сильный натиск противника огнем и короткими контрударами. В 19–30 батальон в полном составе перешел в контратаку, и противник, неся большие потери, был рассеян и обращен в бегство. В результате этого боя было взорвано и сожжено шесть средних танков противника, убито семь офицеров, один генерал, взято у убитых и найдено на поле боя 12 офицерских портфелей, сумок с картами, два пулемета, много автоматов, винтовки, пистолеты, гранаты, патроны и прочее…»

Фашисты, накопив силы, снова пошли в атаку. К полудню им удалось окружить курсантский батальон. Характерный эпизод. Вражеские танки, шедшие по дороге, остановились перед трупами погибших в бою немецких солдат и офицеров. Затем некоторые машины двинулись в обход, а два экипажа направили свои танки прямо по трупам.

Вооружившись гранатами, к вражеским машинам поползли Иван Довганюк и Николай Джевадов, а следом за ними Виктор Савченко, Николай Шмаров, Гавриил Быков, Иван Левченко, Николай Дейнекин, Иван Пугачев, Андрей Найда и Николай Лебедев. Собираясь метнуть гранату, Николай Джевадов привстал было и снова упал.

— Давай, Иван, бей их, гадов!.. Я сейчас за тобой…

Джевадов еще раз поднялся, шатаясь, сделал несколько шагов вперед и, залитый кровью, тяжело рухнул на землю. Осколком снаряда ему оторвало руку…

Батальон понес большие потери, и все же атака была отбита. На перепаханном гусеницами танков, рябом от воронок поле боя трудно было найти ровную площадку, чтобы похоронить погибших. Многих из них невозможно было опознать.

Курсанты под руководством военных фельдшеров Зелениной и Стахановой выносили с поля боя раненых. Тяжело пришлось в тот день врачу Михаилу Петровичу Иванову. Нуждавшихся в его помощи было много, очень много…

Порою курсанты оказывали медицинскую помощь друг другу. Рану Михаила Самарина осмотрел его товарищ Абдунаби Абдукаимов.

— Осколочное в ногу… Железные и стеклянные осколки… У тебя, дорогой, бутылка с горючей смесью была в кармане?.. Ну, тогда все понятно… Потерпи, дружок… Сейчас достанем и железо и стекло из твоих ран…

Абдукаимов долго хлопотал возле Самарина и наконец с радостью показал ему кусочки металла и стекла, извлеченные из ран.

— Теперь будешь ходить, дорогой… Бегать будешь…

Самарин и на самом деле снова занял свое место в строю. Вскоре он уже вместе со всеми участвовал в рукопашной схватке. В ходе этой схватки был момент, когда один из гитлеровцев бросился с ножом на политрука роты Лихваря. Штык Самарина тотчас пригвоздил фашиста к земле. В следующей схватке Михаил был ранен в руку, но и после этого он наотрез отказался эвакуироваться. Врач возмутился. Самарин — тоже:

— Ребята с более серьезными ранениями не уходят. А чем я хуже их?..

После четвертого ранения санитары вынесли Михаила Самарина из-под огня. Жизнь еле теплилась в нем.

Рядом с Самариным сражался в этом бою курсант Василий Кочкин. В училище он прибыл из Сахалинского ордена Ленина и Знака Почетного Чекиста пограничного отряда. Как и Михаил, Василий был тяжело ранен и контужен. На его долю выпали тяжкие испытания. В бессознательном состоянии попал он в плен к гитлеровцам. Забегая вперед, скажу, что пытки не сломили Кочкина. Он не прекратил борьбы с врагом. За попытки побега фашисты бросили его в Освенцим, а затем в Бухенвальд. Василий установил связь с подпольной антифашистской организацией лагеря, принял самое активное участие в восстании заключенных и освобождении лагеря от фашистов. Позже он стал политруком роты советских войск. Документы лагерного подполья послужили свидетельством удивительной духовной стойкости этого человека. Он был награжден орденом Отечественной войны II степени и боевыми медалями. В 1968 году французское национальное общество участников Сопротивления и патриотов прислало бывшему узнику Бухенвальда Василию Георгиевичу Кочкину приветствие и памятный брелок. На брелоке выгравированы слова Луи Арагона: «Пусть это всегда напоминает о том, как человек, который должен пасть, своим мужеством и самоотверженностью сохранил имя человека».

Не посрамили в боях звание советского человека друзья Василия Кочкина.

Хочу назвать здесь имена особо отличившихся в тех боях. Вот они: старший лейтенант Пименов, лейтенант Жариков, политруки Овчинников и Логинов, курсанты Иван Романов, Федор Исаев, Владимир Акимов, Василий Старостин, Павел Кадошников, Василий Гетманский, Савелий Белоус, Петр Ветюгов, Андрей Гуреев, Абрам Копыленко, Иван Стародумов, Михаил Алешенков, Матвей Быковский, Гавриил Бабарицкий, Василий Жарков, Баграт Григорян, Андрей Леонов, Михаил Маркин, Яков Леонов, Михаил Янкин, Василий Сизов, Петр Изосимов, Иван Сержантов, Николай Самойлов, Михаил Новожилов, Павел Усенко, Георгий Смирнов, Степан Попиков, Николай Тяжкороб, Леонид Головин, Михаил Бондаренко, Азрет Жанцев, Василий Паневин, Александр Пизов.

Спустя много лет мне удалось разыскать участников боев под Гатчиной Бориса Перского, Кирилла Карелина, Михаила Говырина, Василия Запорожца, Евгения Кезикова, Ивана Ганзина, Виктора Чаплыгина, Григория Григорьянца, Юрия Подгорного, Василия Лабетика, Николая Кулебакина, Евгения Овчара, Дмитрия Юхименко, Алексея Баса, Алексея Безбородова, Ивана Дедюру, Николая Барышева, Михаила Алешенкова, Василия Рипчанского, Ивана Новикова. Все они в послевоенное время приобрели мирные профессии и трудятся так же доблестно, как защищали Родину на фронтах Великой Отечественной. Об этом убедительно свидетельствуют ордена и медали, полученные многими из них за успехи в труде. Председатель колхоза Евгений Лукьянович Овчар стал Героем Социалистического Труда.

Ветераны боев под Гатчиной свято хранят память о своих павших товарищах. Навсегда запомнилось мне, как тепло и задушевно говорил на одной из наших послевоенных встреч Василий Лабетик о старшем политруке Петре Александровиче Васильеве, лейтенанте Александре Петровиче Пизове, лейтенанте Василии Карповиче Пяткове, политруке Георгии Георгиевиче Смирнове, ружейном мастере Иване Алексеевиче Прилучном, командире взвода связи лейтенанте Петре Порфирьевиче Волошко, начальнике штаба батальона старшем лейтенанте Зоте Алексеевиче Самохвалове, помощнике начальника штаба по снабжению Струценко, младшем лейтенанте Иване Ивановиче Великанове.

Под Гатчиной героически павшим курсантам-пограничникам поставлен памятник. С волнением слушала я на митинге по случаю открытия этого памятника выступления бывших курсантов училища.

Один из них, Иван Довганюк, приехавший на встречу с боевыми друзьями из Алма-Аты, рассказал потрясающую историю о своем «воскрешении из мертвых». Дважды получали родители Ивана извещение о его смерти. Им были присланы даже вещи сына. А он, перенеся тяжелое ранение, живым вернулся в отчий дом. С большой теплотой говорил Довганюк о своих отважных фронтовых товарищах Снитникове, Садовском, Виноградове, Шовте, Чистякове и Уланове. Рассказал он также, как курсанты Перский, Шишкин, Валявский, Большаков, Крот, Дьяченко и он, Довганюк, устраивали засады, захватывали «языков» и штабные документы противника.

Уже в конце митинга к трибуне подошла миловидная русская женщина. В руках у нее был снимок.

— Я коренная жительница этой деревни, — сказала она. — Своими глазами видела я героев, которым только что открыли памятник. Через несколько дней после того как фронт отодвинулся к Ленинграду, согнали нас фашисты сюда и приказали хоронить погибших. Мы уже знали, что это были пограничники. Много их полегло тут. Подняла я, помнится, валявшуюся на земле полевую сумку и вынула из нее этот снимок. Остальные документы выхватили у меня фашисты. А фото я храню уже двадцать девять лет. Взгляните на него. Может быть, узнаете кого из ваших товарищей…

Множество рук потянулось к карточке. Протянул к ней руку и приехавший из Полоцка бывший курсант Василий Дмитриевич Поддубный. Каково же было его изумление, когда на снимке узнал он себя. На какие-то мгновения Поддубный прямо-таки лишился дара речи. Он нежно обнял эту женщину, Анну Ивановну Михайлову. Посыпались вопросы. Отвечая на них, Василий рассказал, что незадолго до начала войны он сфотографировался. Хотел послать снимок родным и носил его в полевой сумке. А в бою курсант Поддубный был тяжело ранен под Борницами…

Смущенно улыбаясь, стояли рядом бывалый воин и простая русская женщина. И эта их встреча казалась мне символичной. Народ свято хранит память о своих защитниках.

 

ЗВАЛИ СТАРОСТУ ЖИВОДЕРОМ

А теперь хочу продолжить свои воспоминания о 1-м курсантском батальоне, с которым довелось мне пройти весь его пятидесятидневный боевой путь.

Расскажу еще об одной вылазке в тыл врага. Началось с того, что наш секрет задержал девушку, которая шла из населенного пункта, занятого противником. Курсанты Орлов и Павлов доставили ее в штаб батальона.

— Товарищ майор, пограничным нарядом под командованием курсанта Парамонова задержана неизвестная, направлявшаяся к нам со стороны Волгова. При задержании вела себя спокойно. Просила доставить ее к вам, товарищ майор, — доложил Орлов.

Комбат удивился:

— Как это — ко мне? С волговскими жителями знакомств я, кажется, не заводил.

— К вам, так она и сказала. Ведите, говорит, к начальнику пограничников майору Шорину.

Майор пожал плечами:

— Ну и дела!..

В сопровождении курсантов в землянку вошла совсем еще юная девушка в ситцевом платьице и старенькой косынке. Большие глаза ее были печальны.

— Меня зовут Ириной, — быстро и возбужденно заговорила она. — Я дочь старосты из деревни Волгово. Мой отец… Мой отец, — она заплакала. — Он предатель. Он с немцами… Он направил меня сюда узнать… Узнать, много ли здесь вас, пограничников… Как вы вооружены… И все остальное…

Голос девушки дрожал.

— Он сказал мне… Но я комсомолка. Я не шпион… Поверьте мне, — она заплакала. Рыдания сотрясали все ее хрупкое тело. Нет, это не могло быть притворством.

Слово за словом девушка рассказала о том горе, которое причинил людям ее отец за несколько дней пребывания оккупантов в Волгове и других деревнях. Горечь и возмущение звучали в ее голосе. С мельчайшими подробностями, как бы очищаясь от приставшей к ней грязи, Ирина говорила обо всем, чему была свидетельницей в эти дни. Как только гитлеровцы появились в Волгове, ее отец стал их добровольным помощником. Свежеиспеченный староста составил списки «неблагонадежных» и вместе с карателями занялся их «обезвреживанием». За несколько дней страшная молва о его зверствах облетела соседние деревни. Старосту-садиста проклинали, но боялись, — фашисты поддерживали его во всем.

Ирина рассказала кое-что о семье, в которой она родилась и выросла. В этой семье не любили отца, замкнутого, нелюдимого человека. Он всегда был зол, бил жену и детей. Он истязал лошадей, на которых работал. Одна из них застряла в грязи. Он забил ее до смерти и мертвую продолжал бить железным прутом. Изувер оставил свою жертву только после того, как его окатили холодной водой. Оставил, но тут же набросился на человека, который осмелился его унять.

Не случайно еще до войны он получил прозвище Живодера. Бывало, соседи обращались к нему, когда надо было зарезать петуха, забить свинью или барана. Это он делал с удовольствием. Вот этого Живодера и назначили фашисты старостой. В чем-то он был им близок…

Комбат и штаб решили, что надо как можно быстрее пресечь преступные деяния старосты. Однако захватить фашистского прихлебателя было не так просто: в Волгове размещался большой немецкий гарнизон. Майор Шорин с одобрения батальонного комиссара Василия Ивановича Луканина и штаба поручил захват старосты все той же группе разведчиков лейтенанта Григорьева. Включена была в группу и я.

Тщательно готовились разведчики к выполнению этого сложного задания. Григорьев подробно расспросил Ирину, как подойти к деревне и к дому старосты. Путь предстоял исключительно опасный. В конце концов было принято решение взять Ирину с нами в качестве проводника. Это несколько осложнило дело: пришлось обеспечить охрану девушки. Подозрений она не вызывала, но все же была пока «задержанной до выяснения». Мало ли что…

Мы шли довольно долго, выдерживая направление по ориентирам, на которые указывала нам Ирина: бугорок, ложбинка, обгоревшая сосна, ручей, болото, лес. Потом наша группа подошла к затравенелой просеке. Вдоль просеки вела канава. Здесь Ирина остановилась и заявила, что дальше ей идти нельзя, так как Волгово близко, а появляться ей в деревне сейчас невозможно. Все мы насторожились. Но девушка спокойно пояснила, что немцы дали ей задание остаться в расположении советских войск на длительный срок и раздобыть как можно больше нужных им сведений.

— Вы ползите по этой канаве. Не отклоняйтесь ни вправо, ни влево. Фашисты в этом лесу понаставили мин. Свободна только канава. Отойдете в сторону — погибнете, — как-то по-деловому предупредила нас она.

Лейтенант Григорьев вынужден был согласиться с ней. Посоветовавшись с курсантами, он отправил Ирину в сопровождении Павла Пивоварова и Ивана Ильченко обратно в батальон. Мы поползли друг за другом по грязной канаве. Возникали естественные сомнения: «А не лезем ли мы в пасть к врагу? Что, если эта подосланная противником девушка загнала нас в мышеловку?»

Но сомнения были напрасными. Канава вывела нас к цели. Деревня тянулась вдоль грунтовой дороги. В западной части Волгова улица раздваивалась. Здесь под старыми липами и березами видны были добротные каменные постройки. Нам уже было известно, что в них расквартированы фашисты.

Дом старосты мы нашли быстро по приметам, сообщенным Ириной. Со стороны двора окон в доме не было. Ольшаник подступал к самому огороду. За изгородью стояла черная деревенская банька с маленьким окошечком-проемом, заткнутым продымленной черной тряпкой. Открытая дверь предбанника поскрипывала на ветру.

Деревня казалась вымершей. В доме старосты также не было заметно никаких признаков жизни. Может быть, хозяин затаился в своей берлоге? Григорьев сам осторожно приблизился к дому и вскоре снова возвратился к нам.

— Там его нет, — немного запыхавшись, прошептал он. — Ирина правильно предупреждала нас, что отца трудно застать дома. Всем смотреть в оба. Он может появиться со стороны леса и огорода…

Лейтенант задумался, обвел внимательным взглядом дом, двор, огород.

— Зверюга он опасный, так что на легкость захвата мы рассчитывать не можем. Действовать будем осторожно. Пока что Страдымову, Фролкову, Пахомову и Парамонову занять сарай и вести наблюдение за домом через ворота. Остальным укрыться в бане и обеспечить обзор подходов с той стороны. Еще раз напоминаю о выдержке. Действуйте…

Григорьев внимательно проследил за тем, как заняли свои места его помощники. Вскоре я тоже юркнула в укрытие.

Из баньки, в которой мы затаились, удобно было вести наблюдение и оставаться невидимыми. Если бы кто-нибудь в то время вздумал заглянуть в усадьбу старосты, он не обнаружил бы ничего подозрительного. Молчал пустующий дом. Чернела на фоне леса баня с болтающейся на ветру дверью.

Долго пришлось нам ждать. На меня это действовало удручающе. Как наименее терпеливая, я предложила Григорьеву поискать старосту, хотя не представляла себе, как это сделать в большой деревне, занятой фашистами. Конечно, мое предложение было резко отвергнуто. Плюс к тому я получила от лейтенанта строгое внушение за «мальчишество».

Время тянулось медленно. Смертельно хотелось спать. Было тихо. Лишь время от времени ветер доносил до нас голоса вражеских солдат. И снова воцарялся полный покой. Курсанты, как и я, с трудом превозмогали дремоту. Правда, баню продувал сквозняк и холодок заставлял нас ежиться, помогал бороться со сном.

Прошла немыслимо долгая ночь. Забрезжил рассвет. Лейтенант смягчился и разрешил нам поочередно немного поспать. Первой получила такую возможность я. Час пролетел для меня как мгновение. Курсанты один за другим проглатывали маленькую порцию сна. Пришел полдень. Об этом нам напомнили желудки. Мы пожевали сухарей и попили воды из банного котла.

Положение было не из приятных. По деревне, поднимая пыль, проносились автомашины. Скрипели конные повозки. По улице ходили солдаты. В любой момент кто-нибудь из них мог заглянуть в дом или во двор старосты. Я с тревогой поглядывала на лейтенанта, на курсантов. Их тоже мучила неизвестность, но все они были сдержанны и с виду спокойны. И мне ничего не оставалось, как перенимать у них эту сдержанность и спокойствие.

К счастью, никто нас не обнаружил. Начинало смеркаться. Незаметно вновь ожил червячок сомнения: не сыграла ли все-таки злую шутку Ирина? У той ли норы мы охотимся за зверем? Может быть, староста куда-либо переехал, заботясь о своей безопасности?

Григорьев мрачно поглядывал на циферблат часов и, наконец, приказал Ханыкину и Годованику выбраться из бани, занять выгодную позицию и обеспечить отход всей группы. Обидно было, конечно, уходить ни с чем. Раньше такого с нами не случалось. Может быть, вместо старосты захватить фашистского «языка»?

Но тут со стороны дороги послышался топот ног и многоголосый говор. Заскрипела калитка, и во двор ввалились несколько гитлеровцев и с ними человек в крестьянской одежде. Нетрудно было догадаться, что это отец Ирины. Выдавала его неприятная внешность нелюдима.

Компания вошла в дом, а двое остались во дворе. Очевидно, им было поручено нести наружную охрану.

Вскоре в окнах загорелся свет. Охранники, о чем-то разговаривая, постояли у входной двери и не спеша двинулись к сараю, где затаилась часть нашей засады. Вот один из гитлеровцев вошел в ворота сарая. Второй медлил. Он остановился метрах в шести от проема ворот. Через некоторое время первый выкатил наружу здоровенный деревянный чурбан. Мы облегченно вздохнули: значит, фашист не заметил засады. Конечно, наши ребята могли его схватить. Но второй солдат при этом поднял бы тревогу.

Из бани мы наблюдали за всем происходившим там, возле сарая. Солдаты спокойно уселись на чурбан. Вспыхнул огонек зажигалки. Две головы потянулись к ней. Секундного расслабления внимания охранников было вполне достаточно для Страдымова, Фролкова и Пахомова. Они в мгновение ока очутились возле фашистов. Тот и другой с перехваченными глотками без звука рухнули на землю. Несколько секунд продолжалась борьба, слышалось сдавленное мычание. Затем вновь наступила тишина.

Лейтенант Григорьев, курсанты Годованик, Парамонов, Страдымов и Ханыкин поспешили в дом и решительно ворвались в освещенную комнату. Сидевшие за столом гитлеровцы и староста со стаканом и бутылкой в руках обезумело смотрели на пограничников. Немая сцена длилась мгновение: раздались короткие автоматные очереди, и два фашиста кулями осели под стол. Двое других схватились за пистолеты. Через секунду в живых был только один. Страдымов и Ханыкин навалились на него. Завязалась ожесточенная борьба.

Староста бросился к окну, но попал, точно в клещи, в железные объятия Годованика. Парамонов со сноровкой разведчика загнал в рот предателя кляп. Тот продолжал сопротивляться, но его уже тащили из дома. Следом Ханыкин и Страдымов волокли истошно вопившего гитлеровца. Ему тоже пытались заткнуть рот, но пленный зубами вцепился в палец Страдымова. Если бы не крепкая отрезвляющая оплеуха Ханыкина, вовремя выданная фашисту, быть бы Страдымову без пальца.

На улице пленные вновь попытались вырваться. Но разведчики накинули им на шеи удавки из поясных ремней. Между тем в деревне поднялась тревога. Выполняя свою задачу по охране группы со стороны улицы, я первая увидела бегущих по направлению к нам фашистов. Очень хотелось дать по ним автоматную очередь, но лейтенант Григорьев строго прикрикнул:

— Никакой стрельбы!.. Сейчас же в лес!..

Мы с Фролковым шли замыкающими. Вскоре вся группа углубилась в лес. Гитлеровцы потеряли нас из виду. Они подняли отчаянную стрельбу, но рой трассирующих пуль летел куда-то в другую сторону.

Мы уходили довольно быстро, и вскоре звуки выстрелов отдалились. Дело было сделано. Осталось доставить старосту и пленного в штаб.

К штабной землянке группа подошла часа в три ночи. Нас встретил капитан Левин. Он в ту пору работал с другими группами разведчиков, уходившими на задание. Бодрствовал и начальник штаба капитан Петраков. Тот и другой поздравили нас с удачей. Минут через десять пришли комбат и комиссар. Когда майор Шорин задал пленному по-немецки какой-то вопрос, тот злобно ответил по-русски:

— Я офицер великой Германии и никаких показаний давать не буду.

Что касается предателя-старосты, то он сразу раскис и скороговоркой выкладывал все, о чем его спрашивали. А знал он многое.

 

ЧЕРЕЗ ЛИНИЮ ФРОНТА

Сведения, полученные при допросе предателя-старосты, позволили осуществить дерзкий ночной налет на расквартированный в Волгове фашистский гарнизон.

Теперь нашим командирам было известно, что в этой деревне стоит штаб немецкой дивизии и что охраняют его батальон пехоты и несколько недавно прибывших сюда небольших подразделений. Известно было, где сосредоточены вражеские танки и автомашины, боеприпасы, горючее, продовольствие.

— Враг силен, — говорил комбат. — Но мы можем противопоставить ему внезапность нападения, пограничное мастерство и наш боевой дух.

Нанести удар по врагу было поручено первой роте, которой командовал лейтенант Дмитрий Григорьевич Бурнос. Более ста пятидесяти курсантов должны были отправиться в тыл врага, в Волгово. В ходе подготовки к этому налету «проигрывались» различные варианты встречи с противником, отрабатывались методы внезапного ночного боя.

Политрук роты Алексей Аристархович Габов и группарторги взводов разъясняли курсантам цель предстоящего боя. Ведя индивидуальные беседы с людьми, они уточняли, какая задача стоит перед каждым из них.

Парторг роты Александр Рамзаев созвал перед боем коммунистов.

— Итак, этой ночью будем громить гарнизон в Волгове, — сказал он. — Поработать предстоит в полную силу. Слышали, что говорил политрук? На каждого из нас приходится пять-шесть фашистов. Так что скучать будет некогда. Ко всему тому прошу иметь в виду: захватчики очень злы на пограничников. Они не прочь заполучить хотя бы одного курсанта, чтобы сорвать на нем свою ненависть. Помните о взаимной выручке. И пусть каждый дерется за десятерых.

— Повезло нам с тобой, командир, — говорил несколько позже политрук Габов командиру роты лейтенанту Дмитрию Григорьевичу Бурносу. — Хорошие у нас люди…

— Проверь еще раз, — сказал ему Бурнос, — нет ли больных, все ли снабжены индивидуальными пакетами. Бой предстоит сложный. Всякое может случиться.

Бурнос снова принялся за изучение карты. За этим занятием и застали его начальник штаба капитан Петраков и его помощник по разведке капитан Левин. Петраков взглянул на карту.

— Решили атаковать тремя группами? Остальной состав роты обеспечивает их действия? Что ж, это, пожалуй, правильно. Как думаешь, Василий Ефимович? — обратился он к капитану Левину.

— Думаю, что решение принято верное. Я с ним уже знаком. Только вы, лейтенант, не теряйтесь, если бой пойдет не по плану. Вся война пока что не по плану идет. Главное — не потеряйте управления. Сигналы взаимодействия отработаны?

— Да, отработаны. С командирами взводов, с их заместителями, с командирами отделений варианты боя «проиграны».

— В таком случае сверим часы. Сейчас одиннадцать тридцать. Вам выступать в тринадцать ноль-ноль. Донесение, как договорились. Удачи вам!..

Через полтора часа рота стала скрытно втягиваться в лес. Для перехода линии фронта было выбрано обеденное время, когда внимание немецких наблюдателей, как мы не раз в этом убеждались, несколько ослабевало. Вскоре мы углубились в чащу. Я со своей набитой до отказа санитарной сумкой на плече шла со взводом лейтенанта Виктора Александровича Логинова. Идти было нелегко. То и дело на нашем пути оказывались завалы из бурелома. Мы продирались сквозь густые заросли подлеска, огибали заросшие осокой болота, отдавали поклоны нависшим над землей ветвям столетних елей. Командир и курсанты внимательно следили за сигналами дозорных, оберегавших нас со всех сторон.

Вскоре я так устала, что хоть реви. Тяжелая сумка и автомат тянули меня к земле. Но ни остановиться, ни присесть хотя бы на минуту нельзя было. И как же я обрадовалась, когда наконец прозвучала команда «стой!». Мы вышли к опушке леса южнее Волгова.

Минут двадцать отдыха, и усталость как рукой сняло. На смену ей пришло любопытство. Мне очень хотелось посмотреть на деревню, в которой мы недавно провели около двух суток, выслеживая предателя-старосту. Однако ходить по лесу было категорически запрещено. Только командиры взводов, возглавляемые лейтенантом Бурносом, вышли на опушку, чтобы произвести рекогносцировку.

Лежа на влажной земле, я разглядывала мрачноватый лес, бледные стебли травы, опутанные паутиной, сухие нижние ветви деревьев. Издали доносились пулеметные очереди. Громыхала артиллерия. И я подумала о наших товарищах, которые вели бой в районе Кингисеппского шоссе. Как-то там родная вторая рота обходится без меня, без моей санитарной сумки? Как там Борис? Не исключено, что ночью уйдет во вражеский тыл и его группа…

Быстро темнело. Вскоре в лесу стало, что называется, хоть глаз коли. Лишь иногда между деревьями видны были вспышки осветительных ракет и пунктир трассирующих пуль. Значит, гитлеровцы стали осторожнее, чем в день нашего первого посещения Волгова. Ну, что ж, и у нас опыта прибавилось.

Часа в два ночи лейтенант Бурнос направил в деревню группу курсанта А. А. Рябых. В нее входили Роман Буханцев, Иван Хабаров, Василий Казаков, Николай Терехов, Александр Петросянц, Василий Макаров, Андрей Шовкопляс, Халяф Хамзин, Василий Майдиков, Прокопий Титов, Павел Афанасьев, Алексей Ващенко, Алексей Архипов, Александр Шаманин, Даниил Чепля, Алексей Крутиев, Иван Коровин, Иван Топиха, Николай Куценко и Егор Белкин.

— Будьте предельно внимательны, — говорил командир, напутствуя группу. — Пока что мы обнаружили немецких часовых только возле двухэтажного здания. Там у них, видимо, штаб. Не исключено, что охрана есть и в других пунктах. Особенно возле склада боеприпасов и склада с горючим, возле танков и артиллерии. Разберетесь со всем этим на месте. Помните: общий успех во многом зависит от вас. Надо действовать так, чтобы фашисты не знали о нашем приходе вплоть до начала общего налета. Ясно?..

Немного помолчав, командир роты сказал:

— Где находятся атакующие группы, вы знаете. Жду сигнала о ликвидации часовых. Сигнал атаки — желтая ракета. Действуйте.

Группа курсанта Рябых растворилась в темноте. Боевые группы заняли исходные рубежи для атаки.

— Вам держаться возле меня и действовать только по моей команде, — сказал мне лейтенант Бурнос.

Разумеется, я обиделась, так как рассчитывала отправиться с курсантами в деревню. Но было не до дискуссий. К тому времени я уже усвоила некоторые правила взаимоотношений между военными людьми. В первые дни своего пребывания в батальоне я бы обязательно заартачилась.

Снова мне ужасно мешали сумка и автомат. Я ползла по пятам за Бурносом и от напряжения слышала биение собственного сердца. По лицу ручьями струился пот. Я ползла и глядела во все глаза в ночной сумрак. Справа и слева отчетливо видны были траншеи немцев. Одно неверное движение — и нас могли заметить. Неожиданно раздался хлопок выстрела. Раздался, как мне показалось, у меня над самым ухом. Над нами повисла осветительная ракета. Гитлеровские солдаты плохо наблюдали за местностью. Скорее всего, вообще не наблюдали. Заметить нас в движении было не трудно. Потом мы, конечно, замерли. Секунды казались бесконечными. Ветер относил парашютик ракеты от окопов. Нового «фонаря» фашисты не повесили. Это был, как мне показалось, самый подходящий момент для атаки. Но Рябых не подавал сигнала. Как-то там его группа? Может, наскочила на засаду? Неужели враг перехитрил нас?

И тут я услышала отдаленный свист. Не Рябых ли?

Да, это он подавал командиру сигнал. Новый хлопок ракетного выстрела заставил меня вздрогнуть. Но это была уже своя ракета. В небе возникло желтое пламя — долгожданный сигнал атаки. Теперь уже не было смысла таиться. Лейтенант застрочил из автомата по боевому охранению противника. Во вражеские окопы полетели гранаты. Я тоже дала очередь по фашистам.

Началось неописуемое.

 

ЗАРЕВО НАД ВОЛГОВОМ

Группы, которыми командовали лейтенанты Александр Степанов и Виктор Логинов, курсанты Николай Калуцкий и Михаил Зимбулатов, с нескольких сторон ворвались в деревню. Где-то там действовала и группа Жени Гагарина. Курсанты Алексей Фролков, Иван Ильченко, Михаил Жемчугов, Тарас Яцун, Александр Шеметов, Андрей Кондратюк, Петр Михайлик, Григорий Матиенко открыли огонь по окнам и дверям домов, в которых размещались гитлеровцы. Иван Ильченко и Михаил Жемчугов бросились к дому, возле которого стояла охрана. Часовые были уничтожены в одно мгновение. Почти одновременно Михаил и Иван метнули гранаты. От мощного взрыва посыпались стекла, вылетели оконные рамы, рухнул потолок. Над крышей взметнулось облако дыма и пыли. Развалины дома загорелись, понесло смрадом. Фролков, хлебнувший этого смрада, чихал и кашлял так, что курсант Даниил Мироненко бросился было к нему, чтобы оказать напарнику помощь. Однако тот вскоре пришел в себя.

События развивались стремительно. Полыхал вражеский штаб. Горели примыкавшие к нему постройки. Факелами вспыхнули танки и автоцистерны. В небо взметнулся огромный столб огня и искр. Оглушительный взрыв уплотнил воздух — взорвался склад боеприпасов.

Трещали накалившиеся в огне патроны. Одна за другой взлетали вверх бочки с горючим, «подливая масла в огонь». В воздухе висели вопли и ругань. Нескончаемо сыпалась автоматная дробь.

Все развивалось пока нормально. Рота сделала свое дело и должна была уходить. Но оторваться от противника было не так-то просто. Фашистскому командованию удалось ликвидировать панику и замешательство среди солдат. Гитлеровцы начали теснить наши боевые группы. К тому же огромное зарево, осветившее ночной небосвод, и шум боя привлекли внимание соседних фашистских гарнизонов в Тарасове, Муратове, Хильгюзи. Со всех сторон к Болгову спешили подразделения противника. Между тем у нас боеприпасы были на исходе.

Отходили мы организованно. Отходили двумя группами. Лейтенант Бурнос отводил свою колонну в сторону Ожогина, политрук Габов — в сторону Муратова. Курсанты несли погибших и тяжелораненых товарищей.

Подгоняемые офицерами фашистские солдаты пытались опередить нас и отрезать от леса. Используя каждый бугорок и рытвинку для маскировки, курсанты уходили от преследователей, охлаждая их прыть снайперским огнем. И все же было видно, что без боя оторваться от противника нам не удастся. В критический момент где-то позади за основным ядром группы заговорили пулеметы и единственный в роте миномет, раздались дружные ружейные залпы и взрывы гранат. Гитлеровцы на мгновение залегли. Это было то, что нам требовалось. Основная масса курсантов достигла опушки и приняла боевой порядок, уже не опасаясь за свой тыл. Между тем несколько наших товарищей, прикрывавших нас огнем, оказались в тяжелом положении. Возглавлял их Саша Рамзаев. Ребята эти держали бой с врагом в открытом поле. Правда, рота с опушки леса в свою очередь прикрывала их огнем. Но там уже были раненые, и среди них Саша. Немного отдышавшись, я поползла к ним.

Я ползла, держа направление к ручному пулемету, бившему короткими очередями, и вскоре увидела Сашу Рамзаева, Сергея Трясцына, Ивана Чернышова и Федора Бурцева.

Когда я подползла к Саше, моя помощь ему была уже не нужна. Сраженный вражеской пулей, он лежал на боку, локтем упираясь в землю. Зеленая фуражка упала с запрокинутой головы. Красивое лицо было бледным, но спокойным. На тонких, упрямо сжатых губах застыла чуть заметная улыбка. Казалось, он перед смертью вспоминал о чем-то приятном. Таким навсегда и остался в моей памяти парторг Саша Рамзаев.

Потом я поспешила к Сергею Трясцыну. Окровавленный, грязный, с выражением гнева на закопченном лице, он как бы слился с пулеметом. Его напарник Иван Чернышов торопливо снаряжал патронами диски. Из его правого сапога сочилась кровь. Лежа на боку, стараясь не мешать Ивану, я распорола ножом голенище его сапога и перевязала рану на голени. Затем я подвинулась к Трясцыну. Он тоже был ранен. Я попыталась перевязать и его. Но он замотал головой и вдруг закричал:

— Уходи к такой матери!.. Уходи!..

Мне ничего не оставалось, как отползти назад.

Видимо, фашисты надеялись захватить пограничников в плен. Трясцын бил теперь длинными очередями. Как нам позже стало известно, он был еще раз ранен. Вражеская пуля пробила его правую руку. На миг пулемет замолчал. Гитлеровцы осмелели. Превозмогая боль, Сергей левой рукой нажал на спусковой крючок. Раздалось еще несколько очередей. Но патроны подошли к концу.

Курсанты роты, стремясь обеспечить путь отхода своим раненым товарищам, били из винтовок по фашистам. Сергей Трясцын предпринял попытку вывести из-под огня Ивана Чернышова. Им надо было преодолеть около трехсот метров. Но гитлеровцы следовали за ними и были уже совсем рядом. Тогда Сергей поднял над головой противотанковую гранату…

Федору Бурцеву, посланному Трясцыным с донесением к лейтенанту Бурносу, удалось достичь опушки леса.

Группа политрука Габова, отходившая в другом направлении, оказалась тоже в тяжелом положении. Но и там нашлись смельчаки, принявшие на себя натиск гитлеровцев. Это были курсанты Михаил Дубинка, Василий Евсин, Василий Чепля, Михаил Москалев и Иван Цукур. Они прикрывали группу огнем, и ей удалось оторваться от противника. Организовал прикрытие Михаил Дубинка — крепкий, ладно сложенный украинский парубок, с черными густыми бровями и крупными правильными чертами доброго лица. Дрался он яростно — стрелял и метал гранаты — и, даже раненный, продолжал сражаться.

— Ребята, не жалей патронов! — кричал Михаил, превозмогая боль. — Бисовы дети уже носами землю роют!.. Хай знают, як звязиваться з пограничниками!.. Щэ огоньку, хлопци!.. Наша бэрэ!..

Неизвестно, какая по счету вражеская пуля оборвала жизнь отважного парня Михаила Дубинки. Вместо него стал подавать команды курсантам, прикрывавшим группу огнем, Василий Евсин. Успевая указывать цели другим, он сам по-спортивному, навскидку стрелял по фашистам. Храбро и умело действовали Василий Чепля, Михаил Москалев и Иван Цукур.

Чепля был ранен. Он пытался подняться с земли. Ему помогал Евсин. Того и другого сразила одна пулеметная очередь.

Подошел к концу запас патронов у Москалева и Цукура. Фашисты заметили, что огонь обороняющихся ослабел, а затем и совсем прекратился. Вначале опасливо, а потом в открытую они стали приближаться к курсантам. Собрав последние силы, те поднялись во весь рост. Их гимнастерки были разодраны, залиты кровью и измазаны грязью. Рослый и стройный Иван Цукур, коренастый и немного неуклюжий Михаил Москалев — украинский шахтер и русский учитель, они стояли, поддерживая друг друга. Твердой рукой поднял Иван Цукур последнюю противотанковую гранату и с силой метнул ее в группу гитлеровцев, которые были уже в нескольких шагах от курсантов. Раздался оглушительный взрыв.

От жителей Волгова нам стало известно потом, что фашисты приволокли тела Цукура и Москалева в деревню, повесили их на деревьях и в бессильной злобе палили по ним из автоматов…

С душевным трепетом беру я сейчас в руки сохранившееся в архиве донесение об итогах боев в районе Волгова, написанное политруком Габовым и капитаном Левиным. За строками этого скупого документа мне видится панорама горящего и взрывающегося Волгова. Видятся факелы полыхающих танков и машин противника, падающие под пулями фашистские офицеры и солдаты, паника и неразбериха в стане врага. Гитлеровцы тогда так и не смогли окружить нашу роту и вынуждены были прекратить ее преследование.

В заключение я хотела бы назвать здесь фамилии еще некоторых курсантов, дерзко действовавших в бою. Вот они, эти славные ребята: Николай Калуцкий, Евгений Гагарин, Михаил Магда, Прокопий Титов, Сергей Кондратенко, Петр Кадыков, Порфирий Пасечный, Федор Тищенко, Петр Царик, Василий Кузьмин, Владимир Форсов, Александр Поляница, Дмитрий Угаров, Иван Чупахин, Владимир Братский, Иван Кубасов, Николай Саенко, Евгений Горбачев, Алексей Сироткин, Иван Мошенец, Федор Бурцев, Алексей Бацевич, Александр Сумкин, Роман Буханцев, Николай Куценко, Василий Казаков, Николай Терехов, Александр Петросянц, Василий Макаров, Андрей Шовкопляс, Халяф Хамзин, Иван Хабаров, Василий Майдиков, Павел Афанасьев, Алексей Ващенко, Алексей Архипов, Михаил Зимбулатов, Александр Шаманин, Даниил Чепля, Алексей Крутиев, Иван Коровин, Иван Топиха, Петр Литвин, Иван Шилопаев, Петр Захаров, Борис Демидов, Николай Довженко, Иван Якущенко, Савелий Бойко, Анатолий Морозов, Иван Гребеньков, Александр Захаров, Василий Андреев, Иван Миронов. Умелыми организаторами боя показали себя лейтенанты Логинов, Степанов и многие другие наши командиры.

 

«ПОМОГИТЕ, РАЗЫЩИТЕ…»

А то, о чем я расскажу теперь, произошло через тридцать лет после войны.

Началось с того, что я стала разыскивать родственников Сергея Трясцына. Мне хотелось рассказать им все, что я знала о нем, и раздобыть, если это окажется возможным, его довоенное фото для истории училища.

Долго не могла я найти никого из близких Сергея. Не было ни одной ниточки, за которую можно было бы ухватиться. Потом в одном из архивов я обнаружила запись о месте его рождения. Обнаружила и, конечно же, сразу написала туда. Причем на конверте пометила: «Помогите найти родственников погибшего». Обычно это ускоряло дело. Письмо ходило по рукам, и на него отвечали быстро. Но на этот раз я послала по адресу, который получила в архиве, четыре бандероли с вырезками из фронтовых газет и не получила на них никакого ответа. Тогда я написала военкому. Так и так, мол, товарищ начальник, из вашей местности в 1939 году был призван в армию учитель Трясцын Сергей Васильевич. Он защищал Ленинград и геройски погиб. Помогите мне найти среди архивных документов его фото. А я вам пришлю материалы, рассказывающие о героизме вашего земляка. Потом я послала письмо школьникам — «красным следопытам». Просьба та же: «Дорогие ребятишки, помогите — разыщите фотографию вашего земляка-героя Сергея Васильевича Трясцына».

Прошло две недели. И вот я нахожу в почтовом ящике ответное письмо из военкомата. Поспешно вскрываю его, читаю и не верю своим глазам: «Товарищ Фелисова, вы ищете бывшего пограничника Трясцына Сергея Васильевича, который по всем архивным данным числится погибшим. Сообщаем, что он жив. Директор школы, депутат местного Совета…» А еще через день приходит весточка от «красных следопытов»: «Вера Михайловна, это такой человек!.. Это лучший человек в округе…»

Я была потрясена. Такое событие! Такая радость! Да, но почему никто не ответил на мои четыре бандероли? Впрочем, несколько позже выяснилось, что они, эти бандероли, что называется, поставили в тупик девушку — секретаря сельсовета. Она положила их к себе в стол… до выяснения. В ее сознании никак не укладывалось, что почтенный человек, директор школы, депутат сельсовета может числиться в списке погибших. Ей даже об этом говорить с ним казалось неудобным. И все же она в конце концов пришла к нему.

— Сергей Васильевич, я в очень неудобное положение попала… Вот задержала четыре заказных бандероли… Разыскивается ваш тезка и однофамилец, Трясцын Сергей Васильевич. Может, он каким-нибудь дальним родственником вам приходится?

— Ну-ка, ну-ка, дайте взглянуть…

Сергей Васильевич начал читать мои письма и вырезки из газет и, как мне потом рассказывали, на некоторое время чуть ли не потерял дар речи. Потом он пришел в себя и сказал два слова:

— Это я…

Он знал меня как санинструктора Цареву. А письма были написаны членом бюро военно-исторической секции совета ветеранов Фелисовой. И Сергей Васильевич ответил мне как члену бюро военно-исторической секции.

«Товарищ Фелисова, — писал он. — Вы разыскиваете бывшего курсанта Трясцына, который участвовал в разгроме фашистского штаба в деревне Волгово и который остался на явную гибель, прикрывая отход ста пятидесяти своих товарищей. Да, я тот самый курсант. Но вы не знаете, товарищ Фелисова, что было дальше…»

Три ученические тетради исписал Сергей Васильевич, рассказывая обо всем, что произошло с ним в бою и после боя в деревне Волгово.

А произошло вот что.

Когда кончились все патроны, Сергей Трясцын и Иван Чернышов не в силах были ни идти, ни ползти. Чернышов захлебывался кровью — автоматные пули в нескольких местах пробили его грудь. У Трясцына были ранены голова, грудь, рука и обе ноги. Выпустив по фашистам последний патрон, он сказал Ивану: «Что будем делать?» Тот взглянул на гранату, и Сергей его понял. Между тем фашисты, сочтя двух смельчаков безоружными, встали в рост и двинулись к ним. «Не знаю, из каких сил, — писал мне Трясцын, — рванул я рукоятку гранаты и бросил ее под ноги фашистам. Раздался взрыв, и все померкло… Когда же я очнулся, было такое ощущение, что на мне стоит танк. А лежал я на чем-то мягком… Не знаю, каким чудом я выбрался из ямы… Оказывается, я лежал в могиле среди трупов…»

Уйти Сергей Трясцын был не в силах. Фашисты его заметили. Офицер вынул пистолет, чтобы пристрелить раненого, но почему-то раздумал. Трясцына приволокли в Волгово. Тот же самый офицер перед строем своих солдат, указывая на истекавшего кровью русского, что-то долго втолковывал им. Должно быть, он призывал их сражаться так же отважно, дерзко и самоотверженно. Трясцыну офицер сказал по-русски:

— Мы ценим достойных солдат… Мы сохраняем тебе жизнь…

Раненого бросили в сарай, где было несколько пленных. Один из них, врач, обратился к тому же гитлеровскому офицеру.

— Вы обещали сохранить герою жизнь, — сказал врач. — А он умирает. Ему нужна срочная операция.

— Пожалуйста, оперируйте, но наркоза мы вам не дадим, — ответил с усмешкой гитлеровец.

Сергей Васильевич вспоминает, что по лицу врача текли слезы, когда он лезвием прокаленного на огне ножа резал живое тело, извлекая из него осколки.

Трясцын долго пробыл в фашистском плену. Встав на ноги, он установил связь с подпольной организацией и бежал. Его поймали, избили до неузнаваемости, бросили в холодный карцер. И все же он снова выжил. Выжил и не прекратил борьбы. Новый побег, подготовленный подпольщиками, оказался удачным. Сергей забрался в вагонетку канатной дороги, зарылся в отходы и, миновав охрану, свалился в отвал мусора и опилок.

Возвратясь на Родину, он снова пошел воевать, стал командиром взвода. А ныне Сергей Васильевич — директор школы в деревне Земплягаш Куединского района Пермской области.

«Вера Михайловна, у нас в батальоне была ваша тезка, санитарка Вера Царева, — писал мне Трясцын в своем первом письме. — Она видела, в каком состоянии мы находились… Она хотела нас перевязать…»

Прочтя эти строки, я расплакалась.

Теперь-то мне очень хорошо понятно, почему раненый Трясцын прогнал меня прочь от пулемета, почему он не дал себя перевязать. Ему надо было стрелять. Он не мог ни на минуту оставить пулемет. Маленькая заминка — и фашисты пошли бы по пятам нашей роты. Трясцын сознавал, что и Чернышову не уйти. Но он, как и его напарник, готов был пожертвовать жизнью, только бы спасти боевых товарищей.

Нам удалось организовать первую встречу ветеранов войны, бывших курсантов-пограничников и их родственников в Ленинграде. На эту встречу приехал и Сергей Васильевич Трясцын. Много добрых, прочувствованных слов было произнесено в дни этой встречи. Однажды поднялся на трибуну и Сергей Васильевич. Но он был так взволнован, что не смог ничего сказать. За него говорили фронтовые друзья…

 

СПЕСИ У ВРАГА ПОУБАВИЛОСЬ

Возвращение роты лейтенанта Бурноса после тяжелого боя на основной рубеж обороны по линии Касково — Русские Анташи — Шундрово — Черемыкино — Витино было встречено ликованием курсантов-пограничников.

Кстати, надо заметить, что именно в тот день — счастливое совпадение! — нам сообщили, что отныне наша часть называется полком Военно-политического училища НКВД.

— Как мы все переживали за вас! — сказал комиссар полка Луканин, обнимая Бурноса и Габова. — Когда в небе заполыхало зарево, сразу стало ясно, что это ваша работа. Тут бы помочь вам, но, сами понимаете, участок оголять нельзя было. К тому же навязать фашистам крупный бой пока что мы не можем — силенок маловато…

Комиссар задумчиво прошелся по землянке.

— О подвигах Рамзаева, Трясцына, Чернышова, Цукура, Москалева и других наших героев надо рассказать всем командирам и курсантам, всему личному составу полка.

Помолчав, Луканин повернулся к Шорину:

— Николай Александрович, ты только подумай!.. Нет, ты только подумай, какие у нас с тобой люди!..

Обычно уравновешенный, комиссар был необычайно взволнован. Он предложил политруку Габову послать участников боя по батальонам и ротам.

— Пусть расскажут, как били фашистов. Это очень важно теперь…

Отдохнуть нам в тот день не пришлось. Вскоре начался новый бой. Вражеская пехота с танками атаковала позиции одной из наших рот. Атака была яростной, но гитлеровцы уже не лезли, как раньше, напролом. Они боязливо жались к машинам. Когда же два танка загорелись, пехота не выдержала огня и отошла, потеряв десятка полтора убитыми.

— У нас не удалось, сейчас перегруппируются и в другом месте попробуют, — рассуждал вслух командир роты лейтенант Гамаюнов.

— Ты прав, смотри! Они, кажется, на стык соседних рот нацеливаются, — торопливо заговорил политрук роты Герман Захарович Лекомцев, наблюдавший за полем боя. Через несколько секунд он уже кричал в телефонную трубку: — Алло, алло!.. Двенадцатый, шестнадцатый!.. Гитлеровцы, кажется, на стыке намереваются прорваться… Алло, алло!.. На стык обратите внимание!..

В какой-то момент роте противника все же удалось прорваться там, на стыке. Но взломать оборону полка гитлеровцы не смогли. Их прорвавшееся подразделение было уничтожено. Не принесли фашистам успеха и последующие атаки, а также массированный артиллерийско-минометный обстрел и бомбежка наших позиций с воздуха. Мы прочно стояли на Кингисеппском шоссе. Чтобы обойти наш участок обороны, противнику пришлось бы действовать в лесных массивах. На это гитлеровцы не решались.

К тому времени мы уже заметили не только «лесобоязнь» врага. Заметили мы также, что фашисты слабо воюют ночью. И это было нам на руку. Для курсантов, прошедших многолетнюю школу пограничной службы, ночь была родной стихией.

Прошла только первая неделя кровопролитных боев. Но мы уже чувствовали, что спеси у врага поубавилось. Воины нашего полка действовали на поле боя все более решительно. Крепла дружба ополченцев и курсантов-пограничников, многие из которых стали командирами.

Пожилые бойцы (среди них были участники революции и гражданской войны, герои первых пятилеток) с восхищением отзывались о воинских способностях своих юных наставников. Ополченец Ковригин — ему было под пятьдесят — служил телефонистом на бронепоезде в гражданскую войну. Этот усач словно бы сошел с экрана одного из революционных фильмов. Помню, как однажды под обстрелом он, не обращая внимания на свист пуль и минных осколков, рассуждал вслух:

— Нет, что ни говори, а поначалу и меня сомнение брало — уж больно молод мой командир. Было вроде неудобно безусого слушаться. Как-то заставил он нас в чистом поле окопы рыть. Ройте, говорит, мелкие, по щиколотку. Ну, мы роем, а сами его в душе поругиваем: что это он надумал? Лучше бы отдохнуть нам дал. И вот окончили мы работу, вернулись на свои позиции. А тут немецкий самолет прилетел. Погудела эта «рама», а минут через десяток как сыпанет фашист снарядами по тому чистому полю, где мы окопы рыли! Вот тут-то мы и поняли, что курсант наш — парень с головой. Да что говорить! Вспоминаю я девятнадцатый год. Ведь и тогда молодые в боях задавали тон. А что касается нашего теперешнего командира, то лучше и быть не может…

На участке, который мы обороняли, стоял теперь полк численностью в две тысячи четыреста штыков, усиленный тремя гаубичными дивизионами. Но, конечно, не только в штыках и артиллерийских стволах была мощь нашего полка. Главную его силу составляли люди — отлично организованные и решительно настроенные командиры и бойцы.

Майор Шорин и комиссар Луканин в ту пору нередко говорили:

— Если противник переходит к обороне, нам надо наступать.

В тяжелой обстановке августа 1941 года такой призыв мог показаться по меньшей мере наивным. Но он исходил из всесторонней оценки сил и возможностей противника на нашем участке и боеспособности полка ВПУ. Шорин пояснял свою мысль:

— Мы понимаем, что продвижением нашего полка решается местная задача. Но не можем же мы упускать возможность хотя бы улучшить свои позиции.

И действительно, в течение нескольких августовских дней наш полк выбил фашистов из деревень Котино и Малое Жабино, а затем и из деревни Большое Жабино. Позже по приказу командующего Кингисеппским укрепленным районом «дальнейшее выдвижение полка ВПУ НКВД на юг» было прекращено.

Много происходило в те дни такого, о чем хотелось бы здесь рассказать. Вот, например, один памятный эпизод.

Разведывательная группа, которой командовал курсант Василий Кузьмин, выявляла огневые точки боевого охранения противника в районе все той же деревни Волгово. В группе было шестнадцать разведчиков. Выполнив боевую задачу, она двинулась в обратный путь и уже достигла леса. Прикрывали ее Григорий Баев, Семен Смирнов и Андрей Гордиенко.

Неожиданно разведчиков обстреляли вражеские автоматчики, шедшие по лесной дороге в Волгово. Перестрелка была скоротечной, но решительной. Когда огонь со стороны гитлеровцев прекратился, курсанты поспешили к условленному месту сбора. Здесь выяснилось, что в минуты стычки с противником были ранены курсанты Николай Долженко, Дмитрий Морозов и Павел Огдановский. К месту сбора не пришел Григорий Баев.

— Баева мы должны найти во что бы то ни стало, — сказал Кузьмин. — Идем в обратном направлении. Держаться в пяти-шести метрах друг от друга. Огня без команды не открывать…

Группа прочесала лес, но Баева не нашла. Когда же разведчики вновь оказались на опушке, до их слуха донеслись две автоматные очереди, прозвучавшие невдалеке.

— Наш автомат, — заключили почти одновременно Борис Иванов и Дмитрий Угаров. С ними согласились. Действительно, кто-то стрелял из ППШ. Прижимаясь к земле, курсанты поползли на звуки стрельбы. Вскоре они заметили двух гитлеровских солдат. Они шли по проселку в направлении к Волгову и с трудом волочили совсем обессилевшего третьего.

— Действительно, не похоже, что стреляли эти двое, — сказал, наблюдая за гитлеровцами, разведчик Севидов. — Автоматы у них за спинами и руки заняты. К тому же, правы Иванов и Угаров. Кто-то вел огонь из ППШ…

Один из курсантов взял было на мушку трех вражеских солдат, но Кузьмин остановил его:

— Погоди, пока не стрелять!..

Не успел командир произнести эти слова, как подал голос Павел Микрюков:

— Да перед нами, кажется, Баев!..

Только теперь курсанты разглядели метрах в сорока — пятидесяти позади солдат противника поднимающегося с земли человека. Да, это был Баев. Вся группа, забыв об опасности, поспешила к товарищу.

Не зная о том, что к нему идут на помощь, Григорий Баев, собрав последние силы, привстал и выпустил по уходившим врагам очередь из автомата. Фашисты замертво упали. Упал и Баев. Зеленая фуражка покатилась по мокрой траве.

Обессилевшего, обескровленного (у него были ранены ноги и пробито пулей плечо) положили курсанты Григория на плащ-палатку. Матвей Гранкин, Иван Снегур, Федор Удин, Иван Курнин, Сергей Федорович и Захар Севидов, подхватив раненого, стремительно добежали до кромки леса.

Между тем из Волгова к месту перестрелки спешил немецкий бронетранспортер. Вскоре он уже вел пулеметный огонь по опушке.

Падали срезанные пулями ветки, сыпались листья. Курсанты поочередно несли на плащ-палатке потерявшего сознание Баева и вели трех раненых. Группа уходила все дальше. Через некоторое время перестук вражеских пулеметов отдалился. Стало слышно, как тяжело, с хрипом, дышит Баев и как он что-то бормочет.

— Стоп, ребята. Командир разрешил привал. Бредит Григорий. Видно, растрясли мы беднягу, — сказал Иван Снегур.

Группа ненадолго остановилась. Но Баеву нужна была врачебная помощь. И Кузьмин снова стал поторапливать разведчиков.

— Вперед, как можно быстрей вперед!..

Немалые усилия потребовались от военфельдшера Найвельта, чтобы привести Григория в сознание. Когда ему стало немного лучше, он рассказал товарищам обо всем, что с ним произошло.

— Во время перестрелки я был ранен в обе ноги и уже не мог передвигаться, — говорил Баев. — Когда же пуля ударила мне в плечо, я потерял сознание. Не знаю, сколько прошло времени. И вот я слышу — кто-то ко мне идет. Приподнялся над травой, гляжу — идут два гитлеровца, тащат под руки третьего. Автомат мой, когда я падал, отлетел от меня метра на два в сторону. Пришлось прижаться к земле, изобразить мертвого. Снова пришла острая боль, заломило плечо. Сознание временами пропадало. Видимо, я действительно был похож на покойника, потому что те трое прошли мимо меня. Один из них, правда, пнул меня сапогом в голову. В ушах раздался звон. Как я стерпел это, просто не понимаю. Но стерпел. А когда фашисты отошли от меня шагов на сорок, я привстал и как-то сумел дотянуться до автомата. Дальше все произошло быстро. Я дал две очереди и упал от страшной боли в ногах. Гитлеровцы залегли. А у меня не было сил больше стрелять, и они встали и двинулись снова. Вот тут-то я, напрягаясь до предела, и разрядил автомат до конца. Но вы это, оказывается, уже видели. Без вас, ребята, пришлось бы мне навеки остаться на той поляне. Прикончили бы меня фашисты. Те, с бронетранспортера…

Перед отправкой Баева в госпиталь мы стали приводить в порядок и складывать его документы. Среди них было письмо.

— Это от отца, — сказал Григорий. Он разрешил нам прочитать письмо. Оно поразило нас своим патриотическим звучанием. Участник гражданской войны Петр Иванович Баев наказывал сыну до последней капли крови защищать Советскую Родину от гитлеровских оккупантов.

— Нас у него шесть сыновей, — заметил Григорий. — И все на фронте…

Кто-то сказал, что неплохо бы зачитать это письмо в ротах. Григорий смутился.

— Разве что без меня, когда я буду в госпитале, — сказал он.

А перед отправкой его в госпиталь он, помнится, вдруг стал упрашивать меня:

— Добейся, сестричка, чтобы оставили меня здесь. Найвельт говорит, что кости у меня вроде бы целы. Ну, а кровь новая набежит. Я бы вам помогать стал. Перевязывать раненых научился бы. Помоги, сестричка. Боюсь, что из госпиталя не попаду в свой батальон…

Баев недолго задержался на госпитальной койке. Как только затянулись раны, Григорий снова занял свое место в боевом строю и еще год геройски сражался против фашистов.

Погиб он 11 сентября 1942 года.

 

ЗА ШУМОВОЙ ЗАВЕСОЙ

Навсегда осталась в моей памяти деревня Большое Жабино. В районе этой деревни, расположенной на перекрестке дорог, совершали смелые вылазки к позициям противника наши разведчики, которыми командовал курсант Трофим Росликов. В ней разгромила фашистский штаб боевая группа лейтенанта Бориса Григорьева. Здесь, сражаясь с врагом, проявил подлинный героизм лейтенант Геннадий Воробьев.

В Большом Жабине не умолкали бои. Деревня переходила из рук в руки. При этом подчас происходили случаи один диковиннее другого.

В один из августовских дней наши подразделения нанесли очередной удар по противнику. Гитлеровцы открыли минометный и автоматный огонь. А потом получилось что-то странное. Пальба вроде бы усилилась. Складывалось впечатление, что перед нами в лесу несметное число врагов. Оглушительно трещали автоматные и пулеметные очереди, гремели взрывы мин и снарядов. Неистово ревели танковые моторы, лязгали гусеницы. Причем этот грохот и лязг накатывались волнами. Казалось, из леса вот-вот должны показаться фашистские танки и пехота. Наши бойцы поспешно углубляли окопы, дозаряжали оружие. Некоторые из них с тревогой поглядывали на командира. Лейтенант Геннадий Мариничев, перехватив эти взгляды, рассердился:

— Да вы что? Неужели не поняли еще? Фриц нас на испуг берет! Вслушайтесь хорошенько…

Грохот и треск то ослабевали, то продолжались. А характерного посвиста пуль и осколков не было. Обычно во время интенсивного обстрела с деревьев сыплются ветки и листья, срезаемые пулями. А тут они не сыпались. И меня никто из бойцов не звал на помощь, — раненых не было.

Небольшой группе курсантов командир приказал прочесать лес. В группу вошли Иван Жадан, Михаил Макаров, Алексей Муратов, Андрей Шовкопляс, Хасан Лазаров, Василий Педько, Борис Пугачев, Алексей Небритов, Хусяин Курбаналиев, Сабир Нурдаулетов, Трофим Скоренок, Павел Пивоваров, Борис Леонтьев, Иван Бурцев, Леонид Шевнин, Иван Кубарев, Ефим Шевченко, Михаил Гаврилов, Алексей Лещев и некоторые другие курсанты, Меня, как санинструкторе, тоже на всякий случай включили в группу. С нами были и бойцы-ополченцы, фамилий которых я, к сожалению, не знала.

Мы действовали предельно осторожно. И все же не обошлось без потерь. Стоило курсанту Пивоварову на мгновение оказаться на просеке, как он тут же был смертельно ранен пулей в голову. Курсанта Леонтьева, бросившегося на помощь товарищу, мгновенно постигла та же участь. Погиб один из бойцов. Причем все это произошло молниеносно. В грохоте, заполнившем лес, не было слышно выстрелов. Я тоже рванулась на просеку, где лежали три наших товарища, и, по-видимому, замертво упала бы рядом с ними, если бы кто-то из курсантов не схватил меня за плечо и не отбросил назад.

— Куда лезешь, дурочка!.. Не соображаешь, что где-то тут «кукушка» засела?..

Сначала я не поняла его. Кукушка? При чем тут кукушка? И я заартачилась было. Но тут подошел Андрей Шовкопляс.

— Осторожно, Вера. Из-за деревьев не выходи.

— Почему?

— Потому что тут снайперы…

Андрей подвинул к одному из лежавших на просеке курсантов суковатую валежину и попытался зацепить ею, как багром, за одежду погибшего. Раздался выстрел. От валежины, точно брызги, полетели в разные стороны щепки.

— Вот видишь! — сказал Андрей. — Хорошо еще, что лес густой… А то бы от «кукушек» спасения не было… Ну да ладно, недолго им осталось куковать…

Только тут я поняла, что под «кукушками» курсанты подразумевают немецких снайперов.

Мы медленно, очень медленно шли вперед, укрываясь за деревьями. В какое-то мгновение мне вдруг показалось, что источник грохота, заполнявшего лес, остался где-то позади. Видимо, это уловили и другие. Все остановились, стали тщательно обследовать чащу. От зоркого глаза Ивана Жадана не ускользнул тонкий зеленый провод, протянутый между соснами. Он вел к большому зеленому ящику, подвешенному на дереве метрах в двух-трех от земли. Это был включенный на высшую громкость динамик. Он-то и исторгал звуки боя, записанные, должно быть, на грампластинку. Все теперь стало ясным: фашисты пытались устрашить нас с помощью репродукторов. Их было несколько. К тому же им помогало эхо, создавая стереофонический эффект.

— Осторожно!.. Ложись!.. Вижу «кукушку»! — крикнул вдруг Жадан. Мы рухнули на землю

— Смотрите на ту густую сосну в глубине просеки, — сказал он уже спокойнее. — Видите на ней что-то вроде вороньего гнезда?..

Сама «кукушка» еще не успела разглядеть нас сквозь кроны деревьев.

— Ну, фашист, откуковался!..

Под аккомпанемент все того же дикого грохота, доносившегося из динамика, грянул выстрел, потом второй.

— Это я для гарантии, — пояснил Жадан.

Нашему удивлению не было конца, когда мы увидели, что фашист не свалился с дерева, не застрял на его сучьях, а повис на каком-то шнуре. Издалека казалось, что «кукушка» держится за стропы парашюта. Что за дьявольщина!..

Выбирая деревья погуще, чтобы не попасть на мушку какого-нибудь другого снайпера, мы приблизились к сосне и увидели подстреленного Жаданом фашиста. Он висел с петлей на шее, закрепленной одним концом где-то выше тех сучьев, на которых была оборудована площадка для стрельбы.

Сначала мы решили было, что это роковая случайность. Но, когда курсанты подстрелили еще двух «кукушек», стало ясно, что петля призвана была гарантировать гитлеровцев от попадания в плен.

Помнится, в те дни политработники, беседуя с бойцами, не раз ссылались на эти факты. Они говорили о жестокости фашистского командования, обрекавшего немецких солдат на неизбежную гибель.

Вражеские снайперы в лесу были уничтожены, а громкоговорители мы оставили.

— Пускай гитлеровцы слушают свои концерты и думают, будто они деморализуют нас, — сказал по этому поводу Иван Жадан.

 

БОЛЬШОЕ ЖАБИНО

В течение следующего дня наш полк упорно теснил гитлеровцев. Женя Гагарин, некоторое время бывший при радисте Василии Гнатышине в качестве переводчика, рассказывал нам, что фашистские штабы оповещали войска по радио о появлении на переднем крае «фанатичных русских юнкеров». Причем численность «юнкеров» штабными офицерами противника, как правило, во много раз преувеличивалась.

Первый раз мы атаковали противника в Большом Жабине успешно. Но закрепить победу нам не удалось. Выбив гитлеровцев из деревни, подразделения продолжали расширять по фронту участок прорыва. Удерживала Большое Жабино пятая рота. Командовал ею лейтенант Геннадий Воробьев.

В середине дня вражеские пехотинцы, поддержанные танками и артиллерией, контратаковали позиции этой роты и окружили ее.

Отчаянно сражались наши бойцы под командованием курсантов-пограничников. Помню трех пожилых красноармейцев. В минуты фашистской контратаки они залегли на пути движения немецких танков. Когда же те приблизились, три героя поднялись и бросили под гусеницы вражеских машин связки гранат. Танки были уничтожены, но и сами бойцы погибли…

Силы были неравными. Командир роты отдал приказ об отходе в лес. Подразделение с трудом сдерживало наседавшего врага. Лейтенант Геннадий Воробьев, курсанты Борис Прудников, Владимир Сутягин и Дмитрий Осокин прикрывали отходившие в лес взводы пулеметным огнем. Противник сосредоточил на смельчаках всю мощь своего автоматического оружия. Это была ожесточенная огневая дуэль. Только после того как четыре наших пулеметчика погибли, гитлеровцы смогли вновь войти в деревню.

Однако они заняли ее ненадолго.

Майор Шорин и его штаб приняли решение вновь выбить врага из Большого Жабина.

Тщательным наблюдением было установлено, что на этот раз деревня охраняется патрулями. На чердаках домов противник разместил две скрытые огневые точки. Чтобы обеспечить успех атаки, надо было незаметно подтянуть роты к деревне. Надо было также ликвидировать чердачные пулеметные гнезда. Сделать это было приказано курсантам Шматову, Архипову, Селезневу, Коротких, Карасеву, Гречко, Сорокину, Кротову, Лямину, Круглову и Калуцкому. Позже я не раз со всеми подробностями слышала от этих отважных парней, как они выполнили поставленную перед ними задачу.

Гитлеровцы то и дело освещали подходы к деревне ракетами. Время от времени ночь прорезали огненные трассы пуль. Курсанты сумели подобраться к окраине Большого Жабина незамеченными и точно определить, с каких чердаков бьют вражеские пулеметы.

Командовавший группой курсант Шматов приказал подавить одну из огневых точек Павлу Сорокину и Филиппу Гречко.

Я хорошо знала этих ребят. Оба темноволосые, стройные, сильные, они в перерывах между боями от избытка энергии резвились как мальчишки. Тяжелая винтовка в руках того и другого казалась легче перышка. Помню, как они умывались, по очереди обливая друг друга холодной водой. Павел был особенно крепок. Когда он изображал танцовщицу-цыганку и поводил плечами, мышцы буграми ходили под его кожей. Филипп Гречко артистически выполнял всевозможные физические упражнения. Его походка была легкой и пружинистой. С азартом занимался он штыковым боем. При этом строгое, продолговатое, с правильными чертами лицо его принимало такое устрашающее выражение и он так резко выдыхал воздух в момент укола чучела, что становилось жутко. Порой в минуты отдыха эти парни пели. Мы заслушивались удивительно звучными их голосами.

Пулемет, к которому подползли в ночной темноте Сорокин и Гречко, бил из-под крыши почерневшего от времени приземистого дома. К этому дому лепились хлев и какие-то сараюшки. Хлев был обставлен подсыхающими жердями. С его крыши можно было пробраться на чердак, откуда доносились грубые мужские голоса и смех. Видимо, фашистские вояки чувствовали себя в полной безопасности.

Дав несколько пулеметных очередей в сторону леса, они на некоторое время затихли. Похоже было на то, что вражеские пулеметчики решили вздремнуть.

Гречко попытался взобраться на крышу, используя вместо лестницы одну из жердей. Но жердь не выдержала тяжести. Раздался резкий треск, и Филипп оказался на земле. Все насторожились, ожидая, что шум взбудоражит солдат противника. Изготовилась к бою группа прикрытия, которую возглавлял курсант Круглов. Однако ничего не изменилось. Прошла минута, вторая, третья. С чердака доносилось спокойное похрапывание вражеских пулеметчиков.

Вторая попытка взобраться на крышу удалась. Филипп Гречко, а за ним и Павел Сорокин оказались на шаткой драночной кровле. Как канатоходцы, не отрывая ног от ненадежной опоры, медленно продвигались они к лазу на чердак. Пересохшая за лето дранка то и дело потрескивала. Четыре-пять метров этого пути вызвали у ребят испарину. Наконец они достигли небольшого проема, сквозь который можно было выйти на чердак, и несколько минут выждали. Все было по-прежнему. Курсанты один за другим нырнули в проем и оказались под крышей дома. Тут они снова замерли. Через некоторое время их глаза привыкли к темноте. Прежде всего ребята заметили, что несколько досок кровли сорваны. Сквозь пролом было видно небо. На фоне его чернел ствол пулемета. Справа и слева от пулемета лежали пружинные матрацы. На них, беспечно развалясь, спали два гитлеровца.

Через несколько мгновений вражеский пулемет остался без расчета.

Группу курсантов, которая должна была уничтожить другую точку, возглавлял Шматов. В доме, под крышей которого стоял этот другой пулемет, ночевали немцы. На чердак здесь можно было подняться только через сени, по приставной лестнице. Шматов, Калуцкий, Селезнев и Архипов не рискнули войти в сени с улицы. Чтобы сделать это, надо было прошмыгнуть перед окном кухни. А уверенности в том, что через окно не ведется наблюдение, не было. К сеням примыкал хлев. Но дверь из сеней в хлев оказалась запертой на засов. Курсанты нашли зазор между крышей и стеной. Они подняли на руках Архипова, он каким-то образом протиснулся в этот зазор и дотянулся до засова.

Дверь открывали с особой осторожностью, опасаясь, как бы она не скрипнула. Первым в сени вошел Шматов. Тем же засовом он накрепко подпер дверь, ведущую в дом, чтобы не дать возможности находившимся там гитлеровцам сразу же броситься на помощь пулеметчикам, если они поднимут тревогу.

Было тихо. Шматов, Калуцкий и Архипов поднялись на чердак. На всякий случай Селезнев остался в сенях. Один из двух номеров пулеметного расчета услышал, что кто-то приближается (по чердаку были разбросаны пустые бутылки, и курсанты несколько раз споткнулись о них). Гитлеровец что-то вяло произнес. Его напарник крепко спал. Уничтожив одного вражеского пулеметчика, разведчики схватили второго, спустились с ним на землю и направились к месту сбора, радуясь тому, что задание выполнено. Но пленный вдруг заорал во все горло. Должно быть, кляп был забит неудачно. От дикого вопля всполошились патрульные противника. Они выпустили несколько ракет. Курсантские роты приняли эти ракеты как сигнал начала атаки. Начался бой.

На редкость удачно действовали в этом бою Николай Грибанов, Николай Лунин, Сергей Кондратенко и Сергей Грекович. Они уничтожили несколько вражеских патрульных, зажгли стоявшие в деревне бензоцистерны, фургоны, груженые автомашины. По открытому полю броском достигло околицы отделение курсанта Ивана Махортова. Его подчиненные Вениамин Колчин, Нурхадий Загиров, Михаил Корниенко, Иван Хандрыко, Иван Кубасов, Георгий Кононов, Алексей Филин, Алексей Бацевич, Роман Грязнов, Иван Геец блокировали дома, в которых разместились на ночь фашисты. Выскакивавшие из окон и дверей вражеские солдаты и офицеры падали под пулями курсантов.

Отделение Поросятникова пробивалось к центру Большого Жабина. Перебегая от укрытия к укрытию, решительно продвигались вперед курсанты Иван Ананко, Михаил Горб, Пайлак Захарян, Иван Манчук, Иван Болтунов, Сергей Семеновский, Пантелеймон Ричко, Прокопий Титов, Степан Шакалов, Владимир Зайченко. Не сдержав натиска наступавших, солдаты фашистского гарнизона ринулись по дороге к Волгову. Ринулись, беспорядочно отстреливаясь. Брошено было все: фургоны, кухни, грузовики, мотоциклы с колясками.

Атаковавшие противника со стороны Кингисеппского шоссе курсанты Владимир Наумов, Петр Швец, Николай Парфенов, Александр Стасенко и Порфирий Пасечный перерезали пути отхода большой группе фашистов. Те в панике бежали так, что затаптывали своих раненых. Несколько курсантов во главе с Владимиром Наумовым замаскировались возле водоотводной трубы, чтобы внезапно ударить по гитлеровцам, отступавшим по дороге. Но несколько вражеских солдат обнаружили явное намерение спрятаться в ту же трубу. Курсантам пришлось поспешно открыть огонь. Фашисты пустились наутек по открытой поляне, но наткнулись на пулемет курсантов Петра Лысенко и Ивана Андреева.

Пайлак Захарян первым оседлал трофейный мотоцикл. Несколько ударов ногой по заводному рычагу, и мотор машины мощно зарокотал.

— По коням!..

Второй мотоцикл завел курсант Горб. В коляски уселись Титов, Ананко, Манчук и Ричко. Курсанты помчались по дороге, стреляя на ходу. Они врезались в самую гущу отступавших фашистов. Автоматные очереди в упор, взрывы гранат еще больше усилили неразбериху и панику среди них. Между тем мотоциклы, подняв густую завесу пыли, скрылись за поворотом.

Велика была наша радость, когда к заранее установленному месту сбора вышли Захарян, Горб, Титов, Ананко, Манчук и Ричко. Перебивая друг друга, возбужденно рассказывали они, как завершилась их дерзкая вылазка.

— По дороге возвратиться было невозможно, пришлось мотоциклы сжечь. А мы вот пришли, — говорил Захарян.

— Ему перевязка нужна. Он ранен, — сказал о нем Манчук. — Мы еще там, впереди, говорили ему: «Давай, Пайлак, посмотрим, что у тебя с рукой». Да разве с ним сладишь!..

У них так настойчиво требовали подробностей всего дела, что Захарян рассердился.

— Что вы пристали! Ничего особенного. Увидел мотоцикл, сел, поехал. Управлять им я еще в Армении научился. Ну, догнали фашистов, многих постреляли, многих гранатами. Вот и все…

Я подошла перевязать Пайлака. Он и на меня заворчал:

— Ранение? Какое там ранение! Пули роем летели, укусила только одна. Другие, видно, отскакивали. Слушай, зачем на меня бинты тратить, сестренка? Подумаешь, кусочек мяса пуля вырвала! Новое нарастет…

Захаряна надо было направить в медсанбат, но он и слышать об этом не хотел. Опасаясь принудительной эвакуации, Пайлак старался не показываться на глаза начальству.

В те дни мы узнали кое-что о близких Захаряна. Узнали, что в Армении живет его молодая жена Вардитер. Они вместе перед войной учительствовали в селе Кур-Арас Октемберянского района.

Как загорались глаза Пайлака, когда он вспоминал о своей маленькой дочурке Джульетте! Искренняя любовь юного отца и его житейская наивность были трогательны.

— Ребята! А когда дети разговаривать начинают? — спросил однажды Пайлак у таких, как он сам, молодых парней. Этот бесхитростный вопрос поставил их в тупик. Курсанты в недоумении поглядывали друг на друга. Как всегда, кто-то разрядил неловкость шуткой:

— Что, Пайлак, с Джульеттой поговорить захотелось?..

Спустя тридцать лет я посетила село Кур-Арас и убедились в том, что жители его помнят Пайлака Захаряна.

Тогда же, через тридцать лет, в 1971 году, преодолев большие расстояния, встретила Джульетта однополчан своего отца, свидетелей его боевых подвигов. Они привели ее к памятнику, установленному на могиле Захаряна и павших в бою вместе с ним его отважных товарищей. Привели и отошли в сторону, дав молодой женщине возможность побыть с отцом.

Многое рассказали о нем Джульетте те, кто знал его в суровом сорок первом. Рассказали о его энергии, находчивости и бесстрашии, о том, как он однажды с группой курсантов захватил в плен двух гитлеровцев.

Было это перед ночным боем. Надо было еще засветло добыть «языка». За это дело взялся Пайлак Захарян. Он возглавил разведгруппу, в которую вошли курсанты Нурхадий Загиров, Прокопий Титов, Иван Ананко, Павел Теплых, Иван Кулик, Дмитрий Баранов и Иван Нахаев. Группа устроила засаду возле реки, куда иногда наведывались солдаты противника. Пайлак назначил каждому разведчику позицию, с каждым условился о сигналах взаимодействия. Он придирчиво проверил маскировку курсантов.

И вот вскоре к месту засады, ничего не подозревая, насвистывая, пришли два здоровенных вражеских солдата. Они принесли к реке большой бак с очищенной картошкой. Опустив этот бак в воду, солдаты стали мыть картошку. Они наклонялись и распрямлялись, встряхивая свою тяжеловесную посудину. В какой-то момент, когда тот и другой едва не коснулись носами воды, прозвучал властный голос Захаряна:

— Хенде хох!..

Один из солдат потерял равновесие и плюхнулся в реку. Нахлебавшись воды, он пытался выбраться на берег. Он икал, размазывая по лицу ил и тину, что-то растерянно бормотал. Уже стоя на твердом дне, этот незадачливый вояка чуть было снова не повалился в воду. Только теперь он сообразил, что произошло. Его напарник судорожно цеплялся за бревно, переброшенное через речку. Оба они, потеряв дар речи, одурело уставились на автоматы разведчиков.

Через некоторое время Захарян докладывал комбату:

— Товарищ майор! Ваш приказ выполнен. Доставлены два «языка».

— Спасибо за службу. Объявляю вам благодарность за отличные действия. Только что это «языки» будто из помойки вытащены?

— Что делать! — сказал Захарян. — Один сам в речку свалился. Второго пришлось прополоскать. Медвежья болезнь началась у фашиста. Надо бы его вообще из речки не вынимать. Но один «язык» хорошо, а два лучше…

 

«Я ВАШ ДРУГ»

Как-то вечером курсанта Владимира Круглова вызвали к командиру роты. А потом и Круглов, и командир роты пришли к нам в траншею. Пришли также начальник штаба Семен Иванович Петраков и пожилой человек, почти старик, в ветхой крестьянской одежде. Курсанты окружили их.

— Плохо дело, ребята, — сказал незнакомец. — Свирепствует фашист в нашей деревне Сельцо. Люто свирепствует. Мучает пленных, добивает раненых. Людей заживо в колодцы сбрасывает. Прячутся люди, да ведь долго под елкой не просидишь. Иной не вытерпит, идет домой, а его словят — и на скотный двор. Обратного хода оттуда никому нет…

Крестьянин мял в натруженных руках свою кепку. По морщинам его лица катились слезы.

— В штабе решено нанести удар карателям в деревне Сельцо, — сказал Петраков.

— Вот это дело!..

Курсанты возбужденно заговорили, обращаясь к крестьянину:

— Ну-ка, дядя, рассказывай, как безопаснее в твою деревню пробраться!..

Уже через несколько минут началась энергичная подготовка группы курсантов к выходу в Сельцо. Деревня эта, расположенная по обе стороны Кингисеппского шоссе, стоит на ровном месте. Никаких овражков или перелесков на подступах к ней нет. Группа Круглова (я тоже входила в нее) достигла окраины Сельца под покровом темноты.

На фоне ночного неба смутно чернела водонапорная башня. Ориентируясь по ней, мы медленно продвигались вперед. Я ползла за курсантами. Мне в тот раз не везло. То и дело под руки попадались то пустые коробки из-под патронов, то какие-то банки, то сухой хворост. Я была еле жива от усталости, когда поступил сигнал остановиться. Протянув руку вперед, я дернула за сапог курсанта, лежавшего передо мной.

— Чего тебе? — обернулся тот. Это был Пайлак Захарян.

— Ничего, — прошептала я. — Скоро?..

Пайлак не успел ответить. Сквозь темень прорезалась фигура фашистского часового. Он подошел вплотную к вросшим в землю курсантам Павлу Сорокину, Ивану Манчуку и Пантелею Кротову. Подошел, остановился в двух-трех шагах от них и, не выражая беспокойства, повернулся спиной к ветру. Наблюдавшие за каждым движением его Сорокин, Манчук и Кротов вскочили. Часовой яростно сопротивлялся. Но через несколько мгновений с ним было покончено.

Курсанты поползли к видневшемуся невдалеке скотному двору.

Не помню, кто из них первым приоткрыл ворота двора. Потянуло ужасающим запахом тления. Распахнув ворота настежь, курсанты вошли внутрь. Я последовала за ними. При свете карманного фонарика мы увидели людей в изодранной окровавленной одежде, лежавших там и тут. Среди них были и пленные красноармейцы и местные жители.

— Есть кто живой? — забыв об осторожности, крикнул наш командир срывающимся голосом.

Ответа не последовало.

Курсантов трясло от гнева. Разбившись на группы по два-три человека, они двинулись на поиски карателей. Поблизости от скотного двора стоял сложенный из камня длинный сарай с черепичной крышей. Возле него были развешены на просушку различные предметы солдатской амуниции. У ворот сарая, окованных железом, мы наткнулись на несколько кроватей, вынесенных, должно быть, из крестьянских домов. Нам уже было известно, что жителей в деревне нет. По всем приметам, в сарае расположились гитлеровцы. Получалось, что они сами забрались в ловушку. Надо было лишь запереть покрепче двери сарая — единственный выход из него. Курсанты так и сделали. Высоко расположенные под крышей проемы окон были зашиты толстыми металлическими прутьями. Со стороны Кингисеппского шоссе к сараю по дорожке приближался еще один часовой. Рахим Искаков и Михаил Карамнов выдвинулись навстречу ему и затаились, подпуская его поближе. Гитлеровец, видимо, заметил неладное и первым открыл огонь. Оба курсанта были ранены, но нашли в себе силы уничтожить часового. Тем временем остальные курсанты накрепко забаррикадировали ворота сарая и расположились возле его оконных проемов. По команде Круглова в сарай были брошены гранаты и бутылки с горючей жидкостью. Загремели взрывы. Многие гитлеровцы, по-видимому, сразу погибли. Уцелевшие же, обезумев, ломились в ворота и пытались выбраться через световые проемы, уже затянутые дымом и пламенем. В припадке бешеного отчаяния нескольким солдатам фашистского карательного отряда удалось сломать ворота сарая. Один за другим в горящей одежде выскакивали они наружу. Но тут их ждали пули курсантов.

В часы этой ночной вылазки курсантам удалось уничтожить десятки гитлеровцев. А через день был осуществлен еще один успешный налет на противника.

Началось с того, что разведчики обнаружили в стороне от Кингисеппского шоссе, недалеко от опушки леса, более десятка немецких походных кухонь, несколько котлов-прицепов и автобус.

— Хорошо бы уничтожить это хозяйство, — сказал Захарян.

— Идея неплохая, — поддержал его Шорин. — Если все эти кухни разбить, гитлеровцам придется на некоторое время затянуть пояса. Товарищ Петраков, — обратился он к начальнику штаба, — отберите людей для этого налета.

— Товарищ майор, — наперебой заговорили курсанты Круглов, Сорокин и Захарян, — разрешите нашей группе. — Мы хорошо изучили местность.

— Вам отдыхать надо. Только что из разведки…

Однако, увидев потускневшие лица курсантов, Шорин сказал:

— Ладно. Веди, Круглов, своих ребят. Но немного все же отдохните. Проинструктирует вас капитан Левин…

Курсанты стали поспешно собираться в путь, дозаряжать оружие, пополнять запас гранат и патронов. Я проверила, достаточно ли перевязочных материалов в моей санитарной сумке.

В сумерках мы перешли передний край и вскоре уже наблюдали с опушки леса, как вражеские солдаты суетятся возле походных кухонь. Видимо, шла мойка котлов. Немцы носили ведрами воду из колодца, расположенного метрах в ста — ста пятидесяти от дороги, между домами. Наполнив котлы водой, некоторые солдаты пошли к автобусу, другие стали чистить картошку. Двое разделывали говяжью тушу, подвешенную между деревьями.

Слышны были говор и смех.

Часа через два гитлеровцы возле кухонь угомонились. Можно было заметить только двух часовых, которые прохаживались взад-вперед.

— Чего ждем, Круглов? — сказал Захарян. — Пора действовать.

Круглов задумался.

— А я вот что решил, ребята. Если мы сейчас уничтожим кухни, то, пожалуй, толку от этого будет мало. К утру фашисты все равно подвезут кормежку откуда-нибудь. Пусть-ка они готовят завтрак. Ударим на рассвете. А пока что… Хабаров и Манчук, обеспечить наблюдение и охрану. Захарян и Зафаров, останетесь возле меня. Надо обсудить, как будем действовать. Всем остальным спать.

Легко сказать: «спать». Было холодно. Осенняя сырость обволакивала, пробираясь за воротник. Зубы выбивали чечетку. Хорошо еще, что не было дождя. Курсанты не прочь были покурить. Я развернула брезент, на котором обычно вытаскивала раненых из-под огня. Курильщики укрылись под этим брезентом, с наслаждением попыхивая своими самокрутками. Где-то ухала артиллерия. Высоко в небе рокотали самолеты. Я пыталась заснуть, но в голову лезли разные тревожные мысли.

Еще до рассвета группа была на ногах.

Вражеские часовые, поеживаясь от утреннего холода, приблизились к автобусу. Один из них вошел внутрь, а второй возвратился к походной кухне и сел на ступеньке. Захарян и Зафаров, уже подкарауливавшие его там, свалили часового на землю.

С виду все это вышло так просто и так легко. На самом же деле в основе первого успеха, как и последующих действий курсантов, лежали ночные наблюдения Круглова, Сорокина, Манчука, Захаряна и Зафарова. Они до мелочей изучили все, что касалось часовых. Исключительно точно были угаданы их действия с началом рассвета.

Вот из автобуса, потягиваясь, вышел другой часовой. Ничего не подозревая, он взял ведро и зашагал к колодцу. Едва гитлеровец наклонился над срубом, как курсанты Круглов и Гаран подхватили его за ноги, и он с визгом полетел в колодец вниз головой.

Теперь все зависело от быстроты действий.

Курсанты забросали гранатами походные кухни, котлы-прицепы, автобус. Вражеский пункт питания за несколько минут был уничтожен.

Как всегда, мы не задерживались. Уцелевшие после налета гитлеровцы открыли беспорядочный огонь. Но группа под прикрытием Хабарова, Сидоренко и Кулика ушла в лес. Курсант Чечерин уже на опушке был ранен пулей в ногу. Товарищи понесли его на руках. Пройдя около километра, мы убедились, что фашисты нас не преследуют. Тем не менее Круглов приказал круто изменить направление и только после нескольких резких поворотов в пути разрешил привал.

Курсанты в изнеможении повалились на землю, но тут же в одно мгновение поднялись и схватились за оружие. В чем дело? Я вместе со всеми прислушалась. Сначала было тихо. Потом неподалеку чей-то слабый, подрагивающий голос на ломаном русском языке произнес:

— Товарищи!..

Разведчики взяли автоматы на изготовку. Все в недоумении поглядывали друг на друга. Через несколько секунд тихий зов повторился.

— Ребята, да тут, кажется, фриц! — осторожно заметил курсант Ведерников.

Действительно, в нескольких метрах от места нашей стоянки лежал на спине раненый немецкий солдат. Отстранив от себя автомат, он знаками подзывал нас. Подойдя к нему, я сразу поняла, что он умирает. При каждом вдохе становилось шире темное пятно на его груди. Лицо делалось все бледнее. Солдат не испугался нас. Собрав остатки сил, он довольно внятно сказал по-русски:

— Я коммунист… Ваш друг…

Он продолжал говорить, задыхаясь и торопясь. Многое осталось неясным в его сбивчивой речи. Но основное мы уловили. Солдат несколько раз повторил, что он коммунист. Он сказал, что рад встрече с нами. Что метрах в ста от него лежат два убитых им фашиста. Они вместе были в разведке. Те, с кем он шел, надругались над русской женщиной. Он пытался остановить их. Они убили ее. Они хотели убить и его. Он опередил их. И все же они… Раненый говорил все тише. Он говорил, что считает себя честным солдатом, что таких много в Германии. Потом силы оставили его, и он замолчал…

Пораженные неожиданной встречей, курсанты напряженно вглядывались в неподвижные черты ушедшего из жизни человека. Он назвался другом и коммунистом. Но он был в ненавистной нам фашистской армейской форме. Как все это совместить?

Через несколько минут мы обнаружили в чаще двух мертвых гитлеровцев, потом снова возвратились к тому первому, недавно еще разговаривавшему с нами немцу.

Курсанты вынули из карманов его мундира документы. Среди них лежали два фото. На одном он был снят, по-видимому, с женой и дочерью, на другом — с товарищем. Оки стояли, молодые, улыбающиеся, приподняв руки, сжатые в кулаки. Мы хорошо знали, что это было рот-фронтовское приветствие — традиционный знак рабочей солидарности.

Сняв с немецкого солдата ненавистные нам фашистские погоны, мы похоронили его на небольшой поляне в лесу. На могилу положили пилотку, а рядом — записку, в которой говорилось: «Этот человек — друг нашей Родины. Он помогал нам. Курсанты-пограничники».

 

ГРАНАТЫ И ПЕРИНЫ

На методический обстрел наших позиций, который гитлеровцы вели по ночам, ответили, и хорошо ответили орудия поддерживавших нас артиллерийских подразделений. Разведчики, побывавшие вскоре после этого в районе деревни Муратово, сообщили командованию любопытную подробность. Фашистские вояки выбираются из домов и спешно оборудуют щели и траншеи в поле за околицей. Больше того, они перетаскивают туда перины, подушки, одеяла и другое награбленное у жителей имущество. Даже в земляных укрытиях гитлеровцы стремились жить с комфортом.

Снарядов у нас в ту пору не хватало. Сама собою напрашивалась мысль побеспокоить фашистов, когда они улягутся на перины, с помощью «карманной артиллерии».

Началось все, как обычно, с тщательной разведки. Курсанты Тимофей Наливайченко, Виктор Виноградов и Василий Маламуж уточнили, где расположены земляные укрытия гитлеровцев. Кроме того, были разведаны артиллерийские позиции, склад боеприпасов и некоторые другие важные объекты противника, сведения о которых нужны были нашим пушкарям.

Налет на подразделение гитлеровцев, обосновавшихся близ деревни Муратово, был поручен усиленному взводу, которым командовал Борис Григорьев. Взвод был разбит на небольшие боевые группы. Каждая из них получила особую задачу. Возглавили группы курсанты, не раз бывавшие в разведывательных поисках: Кузьма Сергиенко, Петр Ткач, Павел Мельник, Сергей Панарин, Сергей Кондратенко, Михаил Шумилин, Николай Грибанов, Андрей Цыганенко, Пантелей Кротов и Иван Балашов.

Прежде чем отправить взвод в район Муратова, командир роты лейтенант Семин провел с ним специальные занятия. Отрабатывались приемы скрытого передвижения, а также ближнего боя в траншеях и щелях.

Вооружились курсанты, как обычно, но каждому дополнительно было выдано по восемь гранат и по бутылке с горючей смесью. Взвод двинулся в путь налегке, оставив шинели и вещмешки на позициях батальона.

Было четырнадцать ноль-ноль. Накрапывал дождь. По небу низко летели угрюмые рваные облака. Лишь изредка сквозь них прорывалось солнце. Перейдя передний край, взвод достиг намеченного рубежа, примерно, в пять часов вечера. Как и было предусмотрено, курсанты надежно замаскировались. Лейтенант Григорьев и старшие групп установили подступы к окопам, щелям и ходам сообщения гитлеровцев. Каждой группе были указаны цель и путь к ней, а также направление отхода на сборный пункт.

Дело было не простым. В Муратове размещалось много гитлеровцев. Вели себя они довольно беспечно — играли на губных гармошках, крутили патефонные пластинки, бродили по деревне. Курсанты Василий Одинцов, Федор Марюшко, Иван Балагаев и Николай Путилин, составлявшие головной дозор, в двадцать два часа сообщили, что многие вражеские солдаты уходят из деревни к щелям и окопам.

В полночь и в Муратове и близ него установилась глубокая тишина. Курсанты Сергей Панарин, Василий Маламуж, Сергей Кондратенко и Николай Грибанов поползли к вражескому наблюдательному пункту и вскоре были уже возле цели. В этот момент наблюдатель противника поднял ракетницу и выстрелил из нее. Через секунду он был опрокинут наземь. Над полем взмыла ракета, выпущенная Сергеем Панариным, — сигнал начала действий боевых групп.

Убедившись в том, что все идет, как намечалось, и что никто не перепутал целей, лейтенант Григорьев и курсант Николай Ханыкин подползли к земляному укрытию, которое должны были блокировать они сами. Приподняв плащ-палатки, тот и другой почти одновременно швырнули в щель по гранате и отпрянули в сторону. Загремели взрывы. Они загремели по всей линии вражеских укрытий. Послышались стоны, крики, ругань. Бутылки с горючей смесью превратили земляные щели в пекло. Пылали перины и подушки, ватные одеяла и матрацы. Фашисты выскакивали из щелей и бежали куда глаза глядят. Лейтенант Григорьев бил по ним из автомата, курсанты — из ручных пулеметов и винтовок. Борис Прудников и Дмитрий Стариков, как на занятиях по рукопашному бою, штыками разили выскакивавших из огня гитлеровцев.

Александр Худяков неосторожно ступил на край щели и, потеряв равновесие, вдруг провалился в нее. На выручку ему бросились Иван Мамонов, Виктор Виноградов, Ефим Кирпиченков и Тимофей Наливайченко. В огне, в удушливом чаду Александр схватился врукопашную с вражеским солдатом. Иван Мамонов помог товарищу доконать противника. Курсанты побежали вдоль щели, преследуя недобитых фашистских вояк. Погорячившись, Михаил Ситников и Виктор Виноградов неосмотрительно выскочили из бокового хода. Михаил сразу же был ранен несколькими пулями в правую руку и в голову, Виктор швырнул во вражеских автоматчиков гранату и кубарем свалился в укрытие, увлекая за собой раненого товарища.

В это время над полем боя прозвучал зычный голос лейтенанта Григорьева. Командиры боевых групп повторили его команду:

— Прекратить бой!.. Отходить на сборный пункт!..

Вылазка была проведена так внезапно и стремительно, что противник не успел организовать сопротивление. Он стал приходить в себя спустя некоторое время после того, как группа Григорьева, захватив погибшего курсанта Федора Марченко, тяжело раненного Михаила Ситникова и двух пленных фашистов, была уже далеко.

Федора Марченко мы похоронили в районе Русских Анташей, где тогда размещалась наша 3-я рота.

Курсантами Худяковым и Мамоновым, получившими серьезные ожоги, занялся старший военфельдшер Найвельт. Я, как могла, помогала ему. Хорошо, что перед выходом на это задание он раздобыл мазь от ожогов и потребовал, чтобы я взяла ее с собой. Мазь помогла курсантам, «искупавшимся в огне», избежать тяжелых последствий.

Несколько участников этого ночного боя получили различные ранения (ожоги не в счет), и почти все они остались в строю: Алексей Николаев, Михаил Карамнов, Иван Иванов, Максим Довбыш, Иван Каравай, Павел Скрипай, Семен Смирнов, Захар Севидов и Михаил Магда. Михаила Ситникова мы вынуждены были отправить в госпиталь.

 

ПРОПИТАЛАСЬ КРОВЬЮ ЗЕМЛЯ

С той поры как мы выступили на фронт, прошло немногим больше четырнадцати суток.

Перепутались дни и ночи.

Многих товарищей мы потеряли в боях. Редкий из курсантов не был легко ранен. Люди закалились, обрели качества настоящих бойцов. Слава полка ВПУ разносилась все дальше, от одного участка фронта к другому. Не случайно поэтому в район Копорья, где враг яростно атаковал важный узел дорог, был направлен наш батальон.

Грустно было расставаться нам с бывшими ополченцами. Две фронтовые недели по-настоящему сплотили нас. Расставались друзья. Было все: и рукопожатия, и крепкие объятия, и добрые напутствия, и даже мужские слезы, о которых не всегда точно говорят, что они скупые. Курсанты и бойцы прекрасно понимали, что и тех и других впереди ждут новые испытания, что кто-то уходит навсегда.

Темнело. Начался дождь. Одна за другой уходили автомашины с пограничниками, вползая в сырую пелену вечерней мглы. Наконец и наша машина приподняла дождевой полог. Впереди была неизвестность.

Ехали мы долго. Ехали медленно, как бы ощупью, по ухабистой дороге. Стеной стояла кромешная тьма. Потом все спешились и пошли по лесной дороге. Под ногами чавкала грязь. Продолжал лить дождь.

На рассвете мы добрались до деревни Юрьево. Здесь нам было объявлено, что батальон определен в резерв командира дивизии народного ополчения генерал-майора Любовцева.

Курсанты начали поспешно рыть окопы, щели, ровики, оборудовать огневые позиции. Я бродила среди ребят, спрашивала, не нужна ли кому медицинская помощь. В ответ сыпались шутки. И все же на душе у меня было неспокойно. Тревожила близкая ружейная и пулеметная стрельба. Издалека доносилось уханье артиллерии. Батальон в любой момент мог стать участником боя.

Командиры внимательно изучали местность. Выяснилось, что многие из них до войны бывали в этих местах на тактических занятиях. Редкое совпадение: предстояло сражаться на тех же рубежах, где совсем

недавно шли учебные бои. И возможно, именно это обстоятельство в значительной мере способствовало успеху нашего боя с фашистами под Ирогощей.

Северная красота природы была нарушена и поругана. Впереди простиралось мертвое поле. Чернели остатки деревушек. Пустовала мощенная булыжником дорога. За Копорьем настороженно замерли темно-зеленые лесные массивы. Хотелось увидеть в полях такие характерные для конца лета стога сена, скирды сжатой ржи. Ничего этого не было. Дымки взрывов, неясные очертания чего-то чуждого для русского пейзажа заставляли беспокойно вглядываться вдаль.

На исходе дня 31 августа курсантский батальон, вступив в бой, контратаковал противника.

Это был необычный, особенный бой. Диву даешься, как смог курсантский батальон заставить отойти несколько численно превосходящих его, технически лучше оснащенных подразделений врага и задержать тем самым наступление пехотной дивизии.

Но факт есть факт. В результате контратаки под Ирогощей, хорошо продуманной и организованной командиром батальона Шориным и его штабом, благодаря отваге и боевому умению пограничников, подразделения 93-й пехотной дивизии противника были выбиты с их позиций в районе Ирогощи и поспешно отступили более чем на пять километров. Фашисты оставили на поле боя сотни трупов, множество различной военной техники и боеприпасов.

Такие события в конце августа 1941 года на нашем участке фронта случались не часто.

Воистину подвиг совершили в тот день курсанты во имя спасения измотанных, отходивших с тяжелыми боями частей нашей 8-й армии.

Количественные оценки боя в данном случае, пожалуй, не подходят. Уместно говорить о дерзости, мужестве и не поддающейся описанию ярости четырех курсантских рот, поддержанных десятью легкими танками типа БТ-7. Наверное, немаловажным было и психологическое воздействие на сильного противника, приученного считаться только с реальной силой и руководствующегося узколобой логикой педанта: раз кто-то решился тебя атаковать, значит, он сильнее тебя. Видимо, так и расценил враг внезапный удар курсантов-пограничников под Ирогощей.

А удар был поистине ошеломляющим. Вырвавшиеся из леса на полном ходу и открывшие яростный огонь по врагу наши танки вызвали замешательство среди гитлеровцев. Третья и четвертая курсантские роты дружно атаковали противника. Его попытки организовать сопротивление были сорваны первой и второй ротами. Фашисты сначала попятились, а потом, не сумев оторваться от атаковавших их курсантов, панически побежали. Дальше пошло по поговорке «у страха глаза велики». Полагая, что мы наступаем большими силами, вражеское командование отдало своим подразделениям приказ об отходе за реку Ламоху. Но это был не отход. Это было беспорядочное бегство.

Словно божественную музыку, слушали фашистские вопли в эфире наш радист курсант Василий Гнатышин и начальник связи старший лейтенант Петр Акуленко. Они переводили командиру содержание радиопереговоров противника. Впрочем, майору Шорину и без того все было ясно. Он видел со своего НП, как под прикрытием минометного и артиллерийского огня по направлению к мосту через небольшую речку сплошным потоком мчались вражеские танки, орудия и автомашины с солдатами.

Как всегда бывает в таких случаях, у моста образовалась пробка. Пробившиеся через переправу танки и машины стремились уйти подальше от затора. Паника разрасталась и там, за Ламохой.

Разгоряченные боем курсанты рвались преследовать противника. Но поступил категорический приказ: из леса не выдвигаться, малочисленности своей не выдавать и лишь усилить огонь по врагу.

В тот день я впервые увидела, что такое большой бой с применением различной воинской техники.

Батальон понес немалые потери.

Переползая от одного раненого к другому, я на какое-то время перестала сознавать, что происходит вокруг. То там, то тут я находила бездыханных либо ослабевших от потери крови людей. Людей, которые еще совсем недавно были полны молодых сил. Людей, которые еще совсем недавно разговаривали, шутили, смеялись…

Трещали выстрелы, рвались снаряды, мины, гранаты, ревели танки. То и дело то впереди, то сбоку, среди сосен и кустарника, раздавалось мощное «ура!». Я плохо соображала, что творится. Главным для меня было то, что льются потоки крови, что среди шума и грохота раздаются стоны раненых. Я плакала от жалости к ним. Я была вне себя от ненависти к фашистам и от своего бессилия вовремя оказать помощь всем, кто в ней нуждался.

Земля напиталась кровью. Забыв об опасности, я уже не ползала, а перебегала от раненого к раненому. Это не было храбростью, конечно. Это было какое-то особое состояние.

Неожиданно я увидела политрука четвертой роты Германа Захаровича Лекомцева. Несколько минут назад он громко подавал команды, ведя роту в атаку, а теперь беспомощно лежал в луже крови. Опухшее лицо его было измазано глиной и кровью. Как бы откуда-то из глубины глядели запавшие глаза. Я осмотрела его раненное осколком плечо, перебитую ногу. Осмотрела со страхом. На минуту мне показалось, что Лекомцев мертв. Я даже намеревалась было оставить его. Меня звали другие раненые. Но по какому-то едва приметному признаку, а вероятнее всего, интуитивно, я поняла, что в лежащем передо мной человеке еще теплится малая искорка жизни. С особой осторожностью перевязала я голову Германа Захаровича, обработала другие его раны. Нашлись добровольные помощники из числа раненых, но способных передвигаться курсантов. С большим трудом вытащили мы политрука в укрытие. По правде говоря, я мало надеялась на то, что он останется жив…

Небезынтересно в связи с этим рассказать о случае, имевшем место в один из июньских дней 1964 года. Мне позвонили. Я взяла телефонную трубку и услышала:

— Здравствуйте!.. Извините, пожалуйста… Ваша девичья фамилия Царева?.. Если так, не могли бы вы зайти в редакцию «Вечернего Ленинграда»?..

— А в чем дело?..

— Не волнуйтесь… Просто на ваше имя получено письмо…

Я не заставила долго ждать себя и через час была уже в редакции. Там мне вручили конверт с интригующей пометкой «лично». Я мгновенно вскрыла его и впилась глазами в письмо.

«Дорогая Вера Михайловна!

С большим вниманием прочитал я в «Вечернем Ленинграде» очерк о разведчице и сандружиннице Вере Царевой…

У меня есть особые основания помнить Вас. Много было за войну госпиталей, врачей и сестер. Но первая сестра, которая первой перевязала твою первую рану, не забудется никогда, как не забывает человек свою первую любовь…

Помнится тот бой под Ирогощей. Наше училище крепко ударило тогда по фашистам на подступах к родному городу Ленина». И подпись: «Искренне Ваш Лекомцев Г. 3.».

Политрук Лекомцев! Значит жив он, Герман Захарович!

Но возвращаюсь к тому трудному бою под Ирогощей, о котором вспомнил и Лекомцев в своем письме через двадцать лет после войны.

Никогда не забуду, как повел своих питомцев в атаку комиссар батальона Василий Иванович Луканин. Он возглавил тогда четвертую роту, потерявшую в бою весь командный состав. И должно быть, слишком заметной была фигура комиссара. Слишком выделялся он своей прекрасной выправкой и безукоризненной формой. Заметили его фашисты. Огненная струя из крупнокалиберного пулемета сразила комиссара, поднявшего курсантов в очередную атаку. Он упал, сжимая в руке пистолет. Я бросилась к нему. Но помочь Василию Ивановичу было уже ничем нельзя. Курсанты Пономарев, Домнич и Мазаев бережно вынесли его с поля боя и присоединились к наступающим.

Атака четвертой роты была столь яростной и стремительной, что фашисты откатились с очередного рубежа, на котором пытались они закрепиться.

Бой грохотал. Казалось, земля качалась у меня под ногами. Я потеряла счет погибшим и раненым. Я перестала плакать. Все, что происходило вокруг, воспринималось, как в жутком кошмаре.

В какой-то момент подбежала я к лежавшему на земле лейтенанту Мариничеву. Потом увидела лейтенанта Гамаюнова. Оба были мертвы. В памяти почему-то сразу же возникла моя не такая уж давняя встреча с Гамаюновым в Петергофском парке. По-мальчишески резвился он тогда со своей маленькой дочуркой…

Одного за другим перевязала я раненых Николая Рыхлицкого, Анатолия Попова, Василия Бахмуцкого, Михаила Ершова, Михаила Шумилина, Тимофея Наливайченко и Ивана Ляшенко. Тимофей Наливайченко даже во время перевязки не выпускал из рук автомата. Он прикрывал меня огнем, пока я оказывала помощь другим раненым. Больно было смотреть на Ивана Ляшенко. Раненный в челюсть, плечо и руку, он производил впечатление умершего. Лишь пульс слабо говорил о том, что курсант жив.

Некоторые из раненых в беспамятстве стонали, другие посылали проклятия врагу. Кто-то еле слышно просил меня сообщить о его судьбе близким. Кто-то, поймав мою руку, благодарно пожимал ее, не в силах вымолвить слово. Выдержка курсантов придавала мне силы. Вместе с санитаром Белоусовым я перетаскивала раненых глубже в лес. Там накопилось их очень много. Среди них не было ни одного ходячего — такие поле боя не покидали.

Осторожно несли мы к пункту сбора раненого лейтенанта Зверева. Я пыталась привести в чувство этого обычно на редкость веселого человека, нашего первого заводилу. Но старания были напрасными. Ничего не смог сделать и Найвельт. Лейтенант Арий Зверев ушел из жизни. Тогда я не знала подробностей его гибели. Лишь много лет спустя майор Добродум, бывший под Ирогощей пулеметчиком во взводе лейтенанта Зверева, рассказал мне о последних минутах жизни своего командира.

Пулеметному расчету, в который входили Евгений Добродум, Владимир Труфакин и Иван Топиха, удалось уничтожить огневую точку противника, мешавшую продвижению курсантов. Затем лейтенант Зверев и его взвод миновали перелесок и неожиданно оказались в расположении вражеского танкового подразделения. Гитлеровцы поспешно заправляли танки топливом из бочек. Увидя атакующих, они мгновенно укрылись в своих бронированных машинах. Курсанты пустили в ход гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Запылали сразу несколько танков. Однако некоторым экипажам удалось завести двигатели своих машин. Одна из них двинулась на курсантов. Навстречу ей поднялся лейтенант Зверев. Брошенная им бутылка с горючей смесью разбилась на броне танка, и он превратился в пылающий факел. Однако пулеметная очередь, выпущенная из него, сразила Ария Зверева. Командовать взводом стал Василий Кубасов. Курсанты продолжали бой.

Серьезно ранены были капитан Левин и командир первого взвода третьей роты лейтенант Глеб Пархалин. Совершая обходный маневр, этот взвод внезапно столкнулся с подразделением противника, закрепившимся на лесной поляне. Пулеметчикам Колесникову и Шубе никак не удавалось подавить вражескую огневую точку, препятствовавшую продвижению наступающих. К пулемету противника по-пластунски подобрались курсанты Киреев и Слепец. Почти одновременно взрывы двух брошенных ими гранат сотрясли воздух. Используя этот момент, лейтенант Пархалин поднялся с земли и во всю мощь своего басовитого голоса закричал:

— За мной, вперед, ура!..

Гитлеровцы встретили атакующих гранатами и автоматным огнем, но остановить курсантов было уже невозможно. Связной командира взвода курсант Николай Коротеев вступил в рукопашную схватку с двумя фашистами и уничтожил их. Курсант Шуба вел меткий огонь по улепетывавшим гитлеровцам.

Бой был трудным. Курсантский взвод тоже нес потери. Погибли Георгий Чивилев, Ханафий Нафиков, Вениамин Колчин, Николай Тоболевский, Алексей Чичерин, Нурхадий Загиров, Василий Соколов. Тяжело ранены были Александр Синцеров, Александр Маслов, Николай Кукса, Николай Ильин, С. Степанов (к сожалению, до сих пор полностью имя его установить не удалось) и командир взвода Павел Белан.

Взвод Глеба Пархалина продолжал идти вперед. Он шел по болоту, продирался сквозь кустарники, сквозь лесную чащобу. На следующей поляне наступающие вновь столкнулись с автоматчиками противника. Пулевые ранения получили курсант Букреев и лейтенант Пархалин. Им была оказана медицинская помощь. Взвод продолжал выполнять поставленную перед ним задачу — теперь уже в составе роты.

В минуты очередного столкновения с противником отличился курсант Кузьма Андрющенко. Несколько вражеских автоматчиков преградили наступающим путь вперед. Андрющенко подполз к командиру роты старшему лейтенанту Щетинкину.

— Товарищ старший лейтенант, этих фрицев с тыла выбить можно. Их тут немного. Разрешите, я попытаюсь…

Командир роты понимающе кивнул. Рослый, сильный, решительный человек, Кузьма Андрющенко был умелым и отважным бойцом.

— Взвод огнем будет отвлекать внимание гитлеровцев, — сказал Щетинкин. — Действуйте…

Немного потребовалось времени Андрющенко, чтобы оказаться в тылу у вражеских автоматчиков. Все внимание их было сосредоточено на том, что делалось впереди. Пользуясь этим, он поочередно уничтожал их одного за другим.

— Дело было так, — рассказывал нам позже Кузьма. — Гранатой я не мог: далеко они друг от друга лежали. Если стрелять — тоже не очень-то: в одного выстрелишь, а все остальные — в тебя. С винтовкой подполз я к тому, что поближе был. Ну, и одним махом, как чучело на манеже. Соседи ничего не заметили. Я к другому — и точно так же, штыком. Пятерых благополучно отправил на тот свет. А шестой — шестой заметил меня. Пришлось его пулей. С последним, седьмым, тяжело было. Чуть-чуть не прошил он меня автоматной очередью, да второпях высоко взял. Успел я камнем рухнуть на землю. Рухнул, гляжу на фашиста — он на спусковой крючок опять нажимает, а автомат молчит. Врешь, думаю, перестарался ты, бандит! Магазин-то у тебя пуст. Всадил я в него штык, встал, поднял над собой трехлинейку и трофейные автоматы, показываю их своим: быстрей, мол, братва, путь свободен!..

Хорошо воевал Кузьма Андрющенко. Но в одном бою он был тяжело ранен. Только много лет спустя узнала я, что из госпиталя Андрющенко попал в другое учебное заведение. Став чекистом, он в составе 98-й Краснознаменной Ропшинской стрелковой дивизии Ленинградского фронта участвовал в боях за снятие блокады Ленинграда, был снова тяжело ранен и 13 марта 1944 года умер. Имя отважного пограничника Кузьмы Леонтьевича Андрющенко занесено в Памятную книгу в честь 50-летия ВЧК — КГБ.

А теперь мне хотелось бы рассказать, как действовал в бою под Ирогощей парторг третьей роты курсант Николай Романчиков. Это был опытный военный человек. Он принимал участие в освобождении Западной Белоруссии и Западной Украины, участвовал в боях с белофиннами. Великая Отечественная война для Романчикова началась с первых ее дней. Тогда он нес службу на границе севернее Мурманска.

Бывалый воин, Романчиков действовал в боях точно и осмотрительно. Его пулемет работал, что называется, как часы. Каждая очередь достигала цели. Николай, казалось, сросся со своим пулеметом. Он не только стрелял. Он держал связь с соседями справа и слева, предупреждал товарищей об опасности.

— Ребята! — кричал Романчиков в один из моментов боя. — Командир ранен, выручай ротного!.. Прикрываю вас огнем!..

Пулемет Романчикова бил по фашистам, пытавшимся контратаковать курсантов. Одной их группе удалось окружить командира роты и отделение управления. На моих глазах началось совсем уж невероятное. Курсанты перехватывали на лету немецкие гранаты и бросали их обратно в гитлеровцев. Двум солдатам противника удалось прорваться к нашим раненым. Курсант Митрофан Гамов загородил собою изрешеченного осколками старшего лейтенанта Александра Щетинкина, а тот нашел в себе силы почти в упор сразить одного и второго гитлеровца. И именно в этот момент снова застучал пулемет парторга Романчикова. Он прикрыл огнем курсантов Митрофана Гамова, Александра Дмитриева, Дмитрия Глушонка и Ивана Новикова, на шинели выносивших потерявшего сознание командира роты в безопасное место.

Когда в пулеметных дисках не осталось ни одного патрона, парторг взял винтовку погибшего товарища и присоединился к атакующим. Он решительно принял на себя командование одной из групп курсантов…

Бой разгорался, возрастали наши потери. Трудным, очень трудным делом под Ирогощей было оказание медицинской помощи раненым.

Августовские вечера коротки, быстро наступает темнота. И в тот вечер видимость с каждой минутой ухудшалась. Между тем бой был в разгаре. Тут и там в укромных перелесках и ложбинах лежали группы раненых, вынесенных из-под огня. Как отыскать их в темноте? Старший военфельдшер Найвельт был охвачен тревогой.

Но в какой-то момент справа от нас на открытом поле вдруг взметнулись в небо четыре огромных языка красноватого пламени, обнажившего панораму боя. Горели копны сена. Позднее мы узнали, что их подожгли курсанты Авакян, Ахмерев, Шаманин, Кулагин, Петросянц и Шилов. Подожгли, чтобы видеть противника и лучше ориентироваться в обстановке. «Иллюминация», устроенная Вадимом Авакяном и его боевыми товарищами, выручила и нас. Работа пошла быстрее. С лихорадочной поспешностью выносили мы раненых из-под огня и оказывали им первую помощь при колеблющемся свете гигантских красных костров.

Батальон был не в состоянии прочесать все перелески и ликвидировать все очаги сопротивления противника. Группы вражеских солдат, крадучись, отходили к своим. То и дело возникали неожиданные схватки с такими группами. Одна из них, отступая, наткнулась на наших раненых. Участь ребят была бы плачевной, если бы не свет авакяновских факелов.

Раненый курсант Георгий Зимин заметил приближение гитлеровцев. Превозмогая слабость и боль, он схватился за оружие и предупредил об опасности товарищей. Многие не могли слышать его, так как лежали без сознания. Но все, кто услышал, потянулись за винтовками. Загремели выстрелы. Сумели постоять за себя и за своих боевых друзей, не имевших сил держать в руках оружие, раненые курсанты Владимир Батин, Федор Веремьев, Иван Ерофеев, Алексей Залесский, Алексей Авдеенков, Иван Королев, Павел Литвиненко, Павел Мельников, Иван Новиков, Петр Романенко, Георгий Рощупкин, Николай Савельев, Николай Левицкий, Федор Федоров, Сергей Федорович, Андрей Ярошенко, Яков Шапошников, Борис Пугачев, Алексей Сироткин, Григорий Никитченко, Митрофан Гамов, Александр Синцеров и М. Костыленков (полное имя его, к сожалению, не удалось установить).

Вражеские автоматчики, наверное, могли бы сломить сопротивление горстки раненых, если бы на помощь им не пришли Вадим Авакян и группа курсантов, которую он возглавлял. На лесной опушке разгорелась скоротечная ожесточенная схватка.

Старший военфельдшер Найвельт и я добрались до опушки, когда эта схватка уже закончилась. Курсанты Авакян и Петросянц, возбужденные боем, на родном языке, что называется, отводили душу. На чем свет стоит крыли гитлеровцев остальные участники стычки. Раненые благодарили своих спасителей.

— Вовремя пришли, ребята… Опоздай вы на минуту-другую, не удержаться бы нам…

Там, под Ирогощей, погиб Пайлак Захарян. Едва залечив рану, полученную в районе Большого Жабина и Волгова, он снова вместе со всеми пошел в бой и сражался с прежней энергией, презирая опасность. Пайлак был еще несколько раз ранен. Его гимнастерка пропиталась кровью. Зеленая фуражка была продырявлена пулями. Последняя пуля ударила Пайлака прямо в сердце в тот момент, когда он швырнул гранату. Он швырнул ее и, как бы остерегаясь осколков, упал. Его боевые товарищи побежали вперед, думая, что Захарян последует за ними. Но он больше не поднялся.

Я подползла к Пайлаку. Сраженный наповал, он лежал на руках, словно бы готовясь встать.

Как сейчас вижу выражение горя и ярости в глазах курсантов Алексея Парамонова Ивана Ежова, Александра Челюбеева, Николая Грибанова, Петра Меньщинова и Ивана Пелиха, увидевших, что их друг погиб. С новой силой обрушились они в ту минуту на противника. За оставшимися на поле боя вражескими машинами укрывались гитлеровцы, стрелявшие в спину нашим ребятам, прорвавшимся вперед. Алексей Парамонов и его боевые друзья навязали этой группе гитлеровцев, действовавших из засады, рукопашный бой. В ход пошли штыки и приклады. До сих пор помню, как исказилась от страха физиономия одного из фашистов, когда над ним навис приклад винтовки, поднятой кем-то из курсантов. Я была возле безжизненного тела Пайлака Захаряна, поблизости от машины, и видела все, что там произошло…

Схватка была недолгой. Затем Парамонов и курсанты, действовавшие вместе с ним, поспешили к реке Ламохе.

Противник вел ожесточенный минометный огонь. В какой-то момент как подкошенный упал Иван Ежов. Раненный минными осколками Александр Челюбеев по инерции пробежал еще несколько шагов, а затем зашатался и рухнул на землю. Очередной взрыв опрокинул Ивана Пелиха.

— Верушка, выручай! — успел прокричать мне на ходу Алексей Парамонов.

Я перетащила Ежова, Челюбеева и Пелиха в небольшую выемку, куда не залетали пули и осколки и где Найвельт оказывал помощь другим раненым. Мы стремились в первую очередь облегчить страдания самых тяжелых. Главной задачей было остановить кровотечение. Раненые сами помогали нам кто как мог. Работа кипела. Я накладывала шины, бинтовала головы, руки, ноги. Бинтовала и вдруг обнаружила, что использован последний перевязочный пакет.

Стало страшно: как быть? Ребята терпеливо ждали своей очереди на перевязку. Неужели мы, вытащив их в относительно безопасное место, позволим раненым здесь погибнуть?

Я беспомощно оглянулась. Старший военфельдшер Найвельт вопросительно смотрел на меня. Он был, как и я, перемазан кровью.

— Абрам Давыдович…

Найвельт подошел ко мне.

— Осмотрим трупы немцев, — тихо сказал он. — Возможно, найдем индивидуальные пакеты, какие-нибудь другие перевязочные средства… С нами пойдут Коровин, Сельницын, Стерхов, Дудин…

Поле боя было усеяно телами погибших вражеских солдат и офицеров. За две фронтовых недели я уже присмотрелась ко всему, и трупы не вызывали у меня прежнего страха. И все же только сознание крайней необходимости вынудило меня, как и Найвельта, как и курсантов, помогавших нам, рыться в ранцах и карманах убитых.

Вскоре за пазухой у меня было множество индивидуальных перевязочных пакетов, и я поспешила к раненым. Найвельт опередил меня. Он был уже на месте. В глубокой темноте мы заканчивали перевязки. Заканчивался и победный для нас бой против фашистских захватчиков под деревней Ирогощей…

Помнится, многие курсанты после этого боя были отмечены командиром батальона как храбрые и искусные воины. О некоторых из них я уже упомянула здесь. Хотелось бы назвать также фамилии курсантов Абросимова, Пудовкина, Артамонова, Лелюка, Саламатова, Третьякова, Уварова, Чепли, Лопатина, Беляева, Сабаева, Пашинина, Кошелева, Лабзина, Полякова, Селюха, Никитченко, Сироткина, Горбатенко, Дмитриева, Морозова, Шапоренко, Дроздова, Ефремова.

Одного из них, курсанта Даниила Чеплю, я видела в рукопашной схватке. Рука об руку с ним сражались Иван Хандрыко, Евгений Кезиков, Александр Соловьев, Виктор Виноградов, Владимир Мужчинин, Петр Меньщиков, Николай Еремин и Михаил Терешкин. Получилось так, что патроны у ребят кончились, и им ничего не осталось, как пустить в ход штыки и приклады. Чепля наносил удары прикладом с такой силой, что каски раскалывались на головах фашистских вояк.

Мне рассказывали позже, что незадолго перед боем Даниил Чепля получил письмо от отца. Тот воевал в составе одной из частей на том же участка фронта, что и мы. Наш курсантский батальон шел на помощь этой части. И должно быть, мысль о том, что он помогает отцу, не оставляла в бою Даниила Чеплю.

Удивительное совпадение: будучи раненными, курсант и его отец лечились в одном госпитале — на Фонтанке, 99. Лечились, но так ни разу и не встретились. Много позже узнал Даниил Чепля, что отец его в боях за Ленинград был четырежды ранен и что последнее ранение, полученное им за два месяца до окончания войны, оказалось смертельным…

Много наших товарищей похоронили мы и в ту ночь на первое сентября 1941 года. Посылая проклятия врагу, предавали курсанты земле тела погибших. Накрапывал нудный осенний дождик. Дрожа от холода и от недавнего перенапряжения, я стояла на краю братской могилы. Слезы мешали мне видеть что-либо. Когда шуршание земли и звон лопат стихли, наступила гнетущая тишина. Лишь над нашими головами шумели верхушки сосен.

Так закончились мои четырнадцатые фронтовые сутки.

 

«УЗНАЙ ЖЕ МЕНЯ, УЗНАЙ!..»

В конце 1971 года в составе большой группы ветеранов Великой Отечественной войны я ехала в Югославию. Не успел наш поезд остановиться на станции Чоп, как появились пограничники и работники таможни.

— Где тут Вера Михайловна Фелисова? — громко спросил один из них. Это удивило моих спутников. Но мне вопрос был понятен: значит, письмо, которое я недавно послала, нашло адресата. Еще больше удивились окружающие тому, как тепло встретил меня сотрудник таможни.

А потом настала очередь удивляться мне. Неожиданно я оказалась в объятиях еще одного человека, показавшегося мне незнакомым.

— Ну, узнай же меня, узнай!.. Ведь мы вместе с тобой били фашистов в сорок первом! — радостно кричал он.

В конце концов я узнала его. Это был наш петергофец, ворошиловец. Я ожидала встретить одного, а к поезду пришли сразу два разыскиваемых мною бывших курсанта. Мы глядели друг на друга широко раскрытыми глазами, и в нашем воображении возникали незабываемые картины первой военной осени.

Мы не видели друг друга более тридцати лет. Но этот внушительный отрезок времени, насыщенный для каждого из нас многими большими и малыми событиями, не смог стереть в нашей памяти дней суровой борьбы с фашистскими захватчиками.

Передо мной стояли почтенные пожилые люди, отцы семейств. А мне виделись молодые, крепкие парни, удивлявшие всех своей смелостью и ратным умением.

Вот он, Николай Григорьевич Тимошко, ныне работник таможни, а в сорок первом курсант второй роты, которой командовал лейтенант Семин. Обладай я способностями художника, мне ничего не стоило бы по памяти нарисовать портрет курсанта Тимошко. Зеленая фуражка лихо сдвинута к правому уху. На плече автомат, на поясе гранаты. Загорелое юное лицо. Губы упрямо сомкнуты, в прищуренных глазах хитринка. Много перевидали эти глаза. Твердо держали оружие эти сильные руки. Пули, выпущенные по врагу Николаем Тимошко, метко били в цель. Его штыковой удар был неотразим.

Под стать Николаю был курсант первой роты Андрей Константинович Шовкопляс. Коренастый, ладно сложенный молодец, он накануне Великой Отечественной успел повоевать с белофиннами. К мнению Андрея в батальоне прислушивались не только курсанты, но и командиры. Все старались попасть в разведку вместе с ним…

Мои фронтовые друзья засыпают меня вопросами.

— А не имеешь ли ты, Вера, каких-либо сведений о Владимире Селиверстове?..

— Помнишь, как мы нашли его под Ирогощей?..

— Герой был парень!..

— Где он сейчас?..

— Вы разве не знаете, ребята?.. Правда, и я узнала только недавно… Погиб Володя в сорок третьем году, выручая из беды товарища…

Николай и Андрей помолчали.

— А помните, как мы после боя ходили в разведку к Ирогоще?..

— Как же не помнить…

Шовкопляс оживился.

— Не хотели нас туда пускать после всего, что было…

— Да, начальник штаба капитан Петраков и слышать об этом не хотел.

— Он больше всего заботился тогда об окопах, ходах сообщения, об огневых точках на новом рубеже обороны, в районе Копорья и Новоселок…

— Помог нам капитан Левин… Пусть, говорит, на всякий случай сходят. Мало ли что замышляет противник!..

— А помните, как он всегда инструктировал нас, отправляя в разведку?..

— Да, как сейчас слышу его строгий наказ: самим видеть все, ничем не обнаруживать себя!..

— Кажется, мы неплохо выполнили в тот раз боевое задание…

Перебивая друг друга, мы со всеми подробностями восстанавливали в памяти этот эпизод. Как выдвигались к цели, ползя по высокой траве. Как достигли Ирогощи, сделав большой крюк левее деревни Заринской. Как под охраной дозоров, возглавляемых Алексеем Прохоровым и Николаем Деркачом, вновь прошли по местам недавнего боя. Как установили, что фашисты продолжают оставаться за рекой Ламохой. Как, захватив вещевые мешки и шинельные скатки, оставленные в лесу еще перед боем, решили было возвращаться, а потом, проходя по околице Ирогощи, вдруг услышали лошадиное ржание. Это насторожило нас — ведь деревня только что была пуста.

Командир немедленно выслал дополнительные дозоры, и скоро мы узнали, что в Ирогощу по лесной дороге только что вошло какое-то подразделение противника. Похоже было, что офицеры и солдаты этого подразделения не знали о грозной баталии, которая недавно здесь отгремела, или, может быть, не придавали ей значения. Они вели себя беспечно, группами и в одиночку бродили по деревне. Не было часовых. Видимо, подразделение совершило длительный марш и гитлеровские вояки порядком устали. На самом краю деревни была затоплена баня. Солдаты тащили в нее из домов корыта и тазы.

— Помыться захотели, — сказал кто-то из курсантов. — А не намылить ли им как следует шеи?..

Командир группы поддержал эту мысль. Курсанты замаскировались возле бани, взяв ее в полукольцо и обеспечив таким образом ведение перекрестного огня.

Между тем гитлеровцы, казалось, совсем забыли, что они на войне. Трое из них, оставив оружие возле бани, таскали ведрами воду из какой-то ямы. Вечерело. Группы моющихся сменяли одна другую. Солдаты отправлялись в деревню, обмотав головы полотенцами. Возле бани стояли пьяный гвалт и хохот. Те, кто не помещался в ней, мылись прямо на улице, поливая друг друга водой.

— А, гады!.. Хотите завтра атаковать нас чистенькими… Не выйдет!.. — вполголоса говорил возглавлявший нашу разведгруппу курсант Генералов.

Наконец к бане подошла, по-видимому, последняя ватага гитлеровцев. Водоноши оставили свое занятие и сами стали готовиться к мытью. Наступил удобный момент для нападения. В это время один из вражеских солдат вдруг двинулся в нашу сторону. Еще несколько шагов — и он обнаружил бы курсантов. Но солдат остановился под березой и, пригнув нижнюю ветку к земле, начал ее обламывать. Все мы облегченно вздохнули. Вот, оказывается, зачем он шел: березовый веник ему понадобился.

— Огня не открывать. Гранат не бросать. Подготовиться к рукопашной, — распорядился Генералов, как только гитлеровец с охапкой березовых веток вернулся в баню.

Иван Бурцев с ручным пулеметом должен был обеспечить безопасный отход группы. Он остался на месте. Возле бани все шло своим чередом. Из деревенских домов доносились звуки губных гармошек и пьяное пение.

Курсанты Зырянов, Московец, Столяр и Булдаков достали ножи. Первый удар был нанесен по гитлеровцам, мывшимся возле бани. В баню ворвались курсанты Мизинов, Авакян, Жолудев, Кузьмин и Кузнецов.

Как потом рассказывал Николай Мизинов, в парной было темновато и очень жарко. Пар и дым застилали глаза. Некоторые из фашистов пытались вырваться в предбанник. Трое оказали сопротивление курсантам. Один отбивался шайкой. Второй схватил с печки раскаленный камень, но, не успев пустить его в ход, рухнул на скользкий пол. Та же участь постигла и третьего, в ярости бросившегося на курсантов…

Мокрые и потные выбежали ребята из бани.

— Всем отходить! — последовала властная команда Александра Генералова.

Без потерь, не вызвав у противника, расположившегося на отдых в Ирогоще, никакой тревоги, наша группа отошла в лес.

Напряжение улеглось, когда к месту сбора прибыли курсанты Степан Московец, Николай Столяр и Николай Булдаков, следовавшие замыкающими. Да еще как прибыли — верхом на лошадях! Дело в том, что бежать им пришлось мимо коновязи. Коновязь эта не охранялась. Курсанты отвязали трех лошадей. А наездниками они были отменными.

На позиции батальона мы возвращались ускоренным шагом, соблюдая, однако, все правила передвижения в непосредственной близости от противника. Ничто не ускользало от зорких глаз курсантов.

И вот на выходе из леса и произошла та встреча с Владимиром Селиверстовым, о которой вспомнили Тимошко и Шовкопляс на станции Чоп спустя тридцать лет.

Не помню, кто первый заметил в кустарнике неподвижно лежащего человека. И как же удивились все, когда в раненом опознали курсанта Селиверстова!

Что произошло с ним?

В бою 31 августа тяжело раненный в левую ногу Володя Селиверстов отползал к месту сбора, но потерял сознание. Между тем батальон, ведя наступление, ушел далеко вперед. Курсант остался один на опушке леса. Приходя в себя, он пытался снова ползти, но продвигался всего на каких-нибудь два-три метра и терял сознание.

После боя выяснилось, что Володи Селиверстова среди погибших и раненых нет. Его ошибочно сочли отправленным в госпиталь, а он не мог дать знать о себе. Когда мы нашли его, он был едва жив, но так крепко держал автомат, что двум курсантам еле-еле удалось разжать его руку.

Перевязывали мы Селиверстова всей группой, стараясь не причинять ему новых страданий. Потом очень бережно на плащ-палатке принесли в батальон. В полевой госпиталь Володю доставили курсанты Григорий Крейман, Петр Кардышев, Яков Оржировский, Лев Вакс и Борис Девятов.

Ничего утешительного не сказали нам в госпитале, и мы уже думали: ну все, не жилец Володя на этом свете. И все же врачи спасли его. Но лечение продолжалось около года. За весь этот срок от нашего товарища не было никаких вестей. Потом стало известно, что он отправлен на родину, где Володю считали погибшим…

Мать выходила его, и он твердо стал на ноги. Правда, одна из них была теперь немножко короче другой, и Володя слегка прихрамывал.

Он работал инструктором военкомата. Работал самозабвенно. А 10 апреля 1943 года случилось непоправимое. Один из его товарищей по работе допустил на полигоне неосторожность при обращении со взрывчаткой. Владимир Селиверстов загородил его собою от взрыва и погиб…

Там, где мы нашли его в сорок первом году, мне довелось побывать в послевоенное время.

Побывала я и в Ирогоще, где наши разведчики устроили «баню» гитлеровцам.

Баня сохранилась до сих пор. Ее хозяйка, Ефросинья Степановна Комарова, хорошо помнит суровые военные дни. Помнит она, как фашисты, стоявшие в деревне, с суеверным ужасом говорили о наших разведчиках. Вплоть до снятия блокады Ленинграда деревня Ирогоща была в непосредственной близости от переднего края обороны Ораниенбаумского плацдарма.

Рассказала мне Ефросинья Степановна, как жила она под фашистским ярмом. В годы войны она потеряла дочь. Гитлеровские изверги расстреляли ее мать и сестру.

В лесочке, у реки Ламохи, есть место, которое местные жители называют Полевой Горкой. Там похоронены советские воины, погибшие в августе сорок первого года под Ирогощей.

 

НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ

Дня два после боя под Ирогощей наблюдался некоторый спад активности противника. Он позволил себе в те дни только несколько слабых наскоков на наши позиции. Впрочем, и командиры и курсанты батальона понимали, что передышка не будет долгой. Разведка сообщала, что вражеские войска приводят себя в порядок и готовятся к наступлению.

Я находилась в ту пору во второй курсантской роте. Командовал ею лейтенант Георгий Алексеевич Семин. Мы стояли у деревни Ласуны. Курсанты рыли траншеи, подготавливали к бою огневые точки. Отрабатывалось взаимодействие между взводами.

Неутомимый ротный умело направлял усилия большого воинского коллектива. Это был скромный, неразговорчивый человек со следами оспы на лице. На первый взгляд он показался мне несколько медлительным. Но надо было видеть его в бою. Под огнем наш ротный преображался. Он зорко следил за противником и безошибочно находил слабые места в его боевых порядках. Он был энергичен и распорядителен. Как правило, он точно определял переломный момент боя и именно в это время подавал нужную команду. Подавал как-то по-домашнему, застенчиво, никогда но повышая голоса. Если это позволительно для характеристики кадрового военного, то я назвала бы его добрым, заботливым хозяином подразделения. Ныне полковник запаса Семин живет и работает в Днепропетровске.

Помнится, уже на второй день моего пребывания в роте Георгия Семина мне довелось увидеть его в бою. Вражеская пехота с двумя танками пошла в наступление на позиции взвода лейтенанта Бориса Григорьева. Сначала шла яростная перестрелка. Отделения курсантов Александра Страдымова и Дмитрия Годованика вели меткий огонь, не позволяя вражеским солдатам подняться с земли. Когда же одному танку и десятку пехотинцев противника удалось пересечь нашу траншею, курсант Ханыкин удачно бросил бутылку с горючей смесью. Танк загорелся. Его экипаж и следовавшие за ним пехотинцы были уничтожены гранатами.

Более сильная группа врага атаковала позиции взвода лейтенанта Виктора Бородачева. На этом участке закипел штыковой бой. По сигналу ротного курсанты взвода лейтенанта Григорьева, за исключением пулеметчиков, поспешили на помощь соседям. Бросились на выручку к ним и курсанты взвода лейтенанта Василия Башкирова. Совместными усилиями атакующий противник был уничтожен. К тому времени курсанты были уже опытными воинами. Дрались они умело и с молодым задором. Что касается меня, то я ужасно переживала за них. К счастью, на этот раз погибших не было. Вместе с курсантами я перевязала раненых Петра Горбатенко, Александра Дмитриева, Ивана Шапоренко, Анатолия Морозова, Григория Матиенко.

Рота Семина прочно удерживала свои позиции, однако мы получили приказ перейти на новый рубеж. На полпути к нему курсанты обратили внимание на стрельбу в районе командного пункта батальона. Это показалось подозрительным. Семин тотчас двинулся с ротой к КП. И на этот раз интуиция не подвела нашего командира.

Немного приотстав (со мной были раненые), я подошла к КП позже, чем вся рота. Подошла и увидела вокруг множество трупов фашистских солдат. Курсанты что-то возбужденно обсуждали. Майор Шорин — в это трудно было поверить нам, знавшим его суровый нрав, — по-братски обнял и расцеловал лейтенанта Семина.

— Ну, Семин!.. Если бы не твоя рота, разгромили бы эти фашистские шакалы наш командный пункт…

И еще об одном незабываемом событии того дня.

К концу его стало известно, что группа курсантов, возглавляемая лейтенантом Григорьевым, уходит в тыл противника. Перед группой стояла задача уничтожить тяжелую вражескую батарею.

Тьма была непроглядная. Моросил дождь. Стараясь слиться с ночью, мы осторожно двинулись в путь. Меня знобило от холода и от нервного напряжения. Вскоре нам пришлось залечь: на месте разведанного днем свободного прохода мы наткнулись на вражеский заслон. Фашисты встретили нас сильным огнем. Пришлось отойти, унося двух убитых товарищей.

Встревоженный капитан Левин, встретивший нас на позициях батальона, внимательно выслушал Григорьева, подумал и потянулся за телефонной трубкой. Произошел короткий разговор, и сразу же после него мощно заговорила наша артиллерия. Конечно же, это было неожиданностью для противника. В ту пору наши пушки стреляли редко и экономно: не хватало боеприпасов.

Мы снова отправились по заданному маршруту. Григорьев быстро вел группу туда, где рвались снаряды. Взаимодействие с артиллеристами помогло нам благополучно миновать опасный участок пути. Лес стал редеть, и мы вышли на большую лесную поляну. На опушке справа чернела громада нашего догорающего танка. Из щелей машины еще струился дымок.

Чтобы избежать встречи с противником, лейтенант немедленно подал команду резко свернуть влево, в глубь леса. Опасаясь разбрестись, курсанты держались за одежду друг друга. Я шла в хвосте цепочки и тоже двинулась было за всеми, но неожиданно услышала слабый стон. Вначале я подумала, что мне это почудилось. Но стон повторился. Кто-то из наших лежал возле танка, взывая о помощи. Спрашивать у лейтенанта разрешения задержаться, чтобы оказать помощь раненому, было уже поздно: группа исчезла в темноте. Но и оставить беспомощного раненого я не могла.

Пройдя каких-нибудь пятьдесят — семьдесят метров, я вплотную приблизилась к танку и вскоре нашла раненого. Должно быть, это был один из членов экипажа боевой машины. Он лежал в беспамятстве. В темноте невозможно было установить, куда он ранен. Не оставляло сомнений только то, что у танкиста повреждены кости ног. Я попыталась положить его на плащ-палатку и, видимо, причинила раненому нестерпимую боль. Он снова громко застонал. Тотчас же в сторону танка полетели огненные струи трассирующих пуль.

Прижимаясь к земле и продолжая наблюдать, я сунула руку за пазуху и пришла в ужас — пистолета со мной не было. От волнения и страха меня бросило в пот. Потом я стала прикидывать, где могла выронить свое оружие. Скорее всего, это произошло, когда я снимала с себя плащ-палатку. А пули летели и летели. И я, чуть не плача, ощупывала во тьме каждый сантиметр земли. Наконец злополучный пистолет снова оказался в моих руках, и это принесло мне некоторое успокоение.

Возвращаясь под обстрелом к раненому, я буквально вспахивала носом слой прелых листьев. Что же делать дальше? Осторожно приподняв голову, я увидела, что пулевые трассы вонзаются в темноту не только со стороны противника, но и со стороны леса, по которому недавно шла наша группа. Очевидно, это вели огонь курсанты. Только тут ко мне пришло смутное чувство вины перед ними.

Как бы там ни было, я поволокла раненого к своим. Танкист снова застонал. Огненные трассы пересекались надо мною. Но мне было уже не до них: я делала свое дело. Каждый метр пути под огнем давался с большим трудом. Я садилась, упиралась ногами в бугорок или кочку и рывком подтаскивала палатку с раненым к себе. Затем немножко отползала от него, и все повторялось.

Когда я услышала голос Бориса Григорьева, то, к своему удивлению, обнаружила, что сдвинуть раненого с места больше не могу — нет сил. Бешено колотилось сердце. Я засвистела: надо было дать своим сигнал. Григорьев тоже искал меня. Причем его сердитые оклики были, прямо скажем, не для печатного повествования. Разумеется, я вознегодовала, но взяла себя в руки и отозвалась. Отозвалась и даже попыталась пристыдить грубияна. А сама была несказанно рада его появлению.

Как потом выяснилось, услышав стрельбу и обнаружив, что я исчезла, лейтенант вернул группу, чтобы выручить меня. Курсантам Гнидашу и Коровину сразу же было приказано эвакуировать танкиста в тыл. Я заметила, что это приказание не вызвало у них энтузиазма, — тот и другой горели желанием идти вместе со всеми и выполнить до конца боевое задание комбата. По-прежнему чувствуя себя в чем-то виноватой, я все же учинила разнос курсантам, неправильно укладывавшим раненого на плащ-палатку. Проводив их к своим, мы снова направились прежним путем, туда, где, по данным разведки, находилась тяжелая батарея противника.

Что же касается раненого танкиста, то он был доставлен в медсанбат, а затем эвакуирован в госпиталь. Врачи спасли ему жизнь, но ампутировали обе ступни. Я навестила своего подопечного в медико-санитарном батальоне. Но то была не последняя наша встреча. В феврале 1942 года мы снова увиделись. И об этом нельзя не рассказать.

Получилось так. Я ехала с эшелоном раненых, причем со мною были мать и младший брат, страдавшие дистрофией. На станции Киров я выскочила из вагона и побежала по перрону за кипятком. Неожиданно кто-то назвал мою фамилию. Однако знакомых мне людей поблизости нигде не было. Решив, что это какое-то недоразумение, я побежала дальше. Но меня догнал солдат-санитар.

— Кажется, вас узнал наш раненый. Пожалуйста, подойдите к санитарным машинам…

Я ожидала встречи с кем-либо из курсантов или командиров батальона майора Шорина. Но на носилках лежал человек, показавшийся мне незнакомым. Однако он знал меня по имени.

— Сестра!.. Вера Царева!.. Ведь это же я, танкист, которого вы вынесли с поля боя…

По правде говоря, я и тут еще не могла ничего толком сообразить. С поля боя мне и моим помощникам-курсантам приходилось эвакуировать много танкистов.

По-видимому, раненый заметил мою растерянность.

— Вспомните, сестричка, как вы ночью меня под огнем тащили… А потом пришли курсанты… Вспомнили? А еще вы ко мне в медсанбат забегали, когда сдавали раненых… Ножки-то мои — тю-тю…

Раненый подтянул шинель, и я увидела его забинтованные культи. Теперь-то уж мне все вспомнилось. Я пристально вгляделась в бледное лицо раненого.

— Повезло нам с вами, сестра, в тот раз… Очень просто могли попасть в лапы фашистов… Если бы не вы… Спасибо вам…

Танкист помолчал, вздохнул и, видимо, решив переменить тему, поинтересовался:

— Куда путь держите?..

Я рассказала об эшелоне с ранеными, о матери и о брате, которым грозила голодная смерть. У меня была надежда пристроить их где-нибудь в тылу страны. Мой собеседник оживился:

— Оставайтесь у нас в Кирове… У меня тут родители живут неподалеку… А?..

— Спасибо… Но я не могу остаться…

— Понимаю… Вы с эшелоном… Ну, тогда оставьте мать и брата… Я расскажу всем, кто они. Гарантирую, что им здесь будет хорошо… Мы, кировчане, за добро платим добром…

Раненый говорил с какой-то почти детской убежденностью. Чувствовалось, что его слова исходят из самого сердца. Но я твердо решила, что не оставлю здесь своих родных. Инвалиду-танкисту был нужен покой. Ему необходимо было внимание близких. Один больной в семье — тяжело, а трое — это уж слишком.

Между тем мой собеседник ждал ответа. Но я не могла сказать ни слова. К моему горлу подкатил комок. Чтобы не разрыдаться и не расстроить и без того взволнованного человека, я искренне поблагодарила его за добрые чувства, поцеловала на прощанье в колючую щеку и бросилась догонять отходивший эшелон…

Это было зимой сорок второго, а тогда, в сентябрьскую ночь сорок первого года, отправив в тыл раненого танкиста, наша группа двинулась по своему маршруту. Вражескую батарею тяжелых орудий надо было уничтожить во что бы то ни стало. Опасаясь, что я вновь устрою какой-либо сюрприз, лейтенант поместил меня в середине цепочки курсантов, приказав им следить за мной «не меньше, чем за противником».

Всю дорогу я молча переживала случившееся. Когда группа дошла до цели, командир оставил меня с курсантами Пахомовым и Сидорчуком, которые должны были прикрыть огнем отход своих товарищей после уничтожения вражеской батареи. Напряженно вглядываясь в темноту, я в какой-то момент увидела косо поднятые стволы орудий, похожие на шлагбаумы. Орудия глядели в ту сторону, откуда мы только что пришли. Меня поразили размеры этих орудий. Я подумала, что их обслуживает, должно быть, много солдат. И мне стало страшно за наших ребят, ушедших туда, к батарее.

Было очень тихо, подозрительно тихо. Минуты тянулись томительно долго.

Наконец три мощных, громовых удара почти одновременно взорвали тишину. В ушах у меня возник странный звон. «Шлагбаумы» как-то неестественно перекосились. Послышались взрывы гранат, вспыхнули языки пожара, затрещали автоматы, заметались тени людей. Внезапно выросший перед нами курсант Годованик сказал:

— Срочно оказать помощь раненым Фролкову и Страдымову… Отходить к месту сбора…

В голосе Годованика была тревога. Вскоре мы узнали, что группа потеряла в скоротечном бою на позициях батареи трех курсантов: Семенова Павла Савельевича, Хощенкова Алексея Андреевича, Павлова Михаила Ивановича.

Боевое задание было выполнено. Но возвращались мы в батальон невесело. Убедившись, что противник нас не преследует, Григорьев остановил группу. Мы принялись рыть могилу. Было это в лесу, невдалеке от деревни Ласуны…

 

«БЕРЕГИ НАШЕ ДЕЛО, СЫНОК…»

После разгрома вражеской батареи мы догнали свой батальон уже возле деревни Петровицы. Наше возвращение было весьма кстати. Рота лейтенанта Семина отбила две атаки противника и готовилась к отражению третьей.

Фашисты любой ценой стремились прорваться к Петергофу. В тот день нас бомбила вражеская авиация. К счастью, прямых попаданий в окопы не было. Но безнаказанные налеты фашистских самолетов вызывали нервное напряжение, от которого не так просто было освободиться. На позициях роты рвались снаряды и мины.

Враг наглел. Шесть его танков выползли непосредственно перед позициями первой и третьей рот. Выползли и приостановились, даже не маневрируя. Расчеты двух наших противотанковых пушечек воспользовались этим. Неожиданно для врага они выпустили по нему несколько снарядов. Два танка загорелись. Остальные, открыв огонь, развернулись и стали отползать. При этом им удалось все же уничтожить одну из наших пушек.

Рота лейтенанта Семина занимала позиции на левом фланге батальона. Окопы тянулись вдоль опушки леса. Вскоре перед нашими соседями противник стал накапливаться для атаки. Но как только вражеские солдаты поднялись в рост и двинулись вперед, курсанты второй роты услышали громкий голос начальника штаба батальона капитана Петракова:

— По наступающему противнику… Цели на выбор… Огонь!..

Затрещали винтовочные выстрелы. Заговорили пулеметы. Перекрестный огонь охладил пыл гитлеровцев. Этого момента и ждал внимательно следивший за противником лейтенант Семин. Обстановка была сложная, но команда ротного прозвучала, как всегда, спокойно и деловито:

— В атаку, за мной!..

Он первым выскочил из окопа. Курсанты дружно рванулись за своим командиром и, обгоняя его, обрушились на врага. Атака противника была отбита. Поле боя опустело. Рота лейтенанта Семина отошла на прежние позиции, унося раненых и погибших.

А через некоторое время перед нашими окопами снова появились немецкие танки.

И вот тут-то и разыгрались события, о которых и теперь, через несколько десятилетий, нельзя вспоминать без волнения.

Единственная наша противотанковая пушка, как-то странно подпрыгивая, послала в приближающиеся танки несколько снарядов. К великой нашей радости, с одного из танков — он шел первым — взрывом снесло башню. Все остальные машины, как по команде, обрушили свой огонь на пушку. Она сделала еще два-три выстрела, умолкла и беспомощно осела набок.

Между тем головной танк был уже метрах в ста от наших позиций. Медленно поворачивая башню туда и сюда, он явно выцеливал пулеметные точки и посылал в них снаряд за снарядом. Курсанты стреляли по его смотровым щелям, что, по-видимому, снижало эффективность огня танковой пушки. Но это была полумера. Этого было мало. Положение наше с каждой минутой становилось все более рискованным.

И вдруг мы увидели курсанта, выпрыгнувшего из траншеи с явным намерением приблизиться к танку. Курсант был невысокого роста коренастый крепыш с забинтованной головой. Все сразу узнали в нем Александра Остапенко. Он пробежал немного, камнем упал на землю, а через какие-то доли секунды танковый пулемет прошил его след короткой очередью. Вражеские танкисты, видимо, поняли, что курсант находится в так называемой мертвой зоне. Двигатель машины взревел, она слегка попятилась. На это ушли секунды. А Остапенко был уже поблизости от нее, на расстоянии броска гранаты.

«Давай же, давай, Саша!.. Быстрей!..» — мысленно твердила я, следя за каждым его движением. Когда же он наконец швырнул связку гранат, я зажмурила глаза. Раздался мощный взрыв. Я приподнялась над окопом. Ненавистный фашистский танк пылал. А невдалеке от него, уткнувшись лицом в землю, лежал Остапенко. Несколько курсантов стремглав бросились к нему. Но он, ко всеобщей радости, вскочил, подхватил с земли винтовку и двумя ловкими ударами штыка отправил на тот свет двух выскочивших из горящей машины танкистов. Третий успел в упор выстрелить в Остапенко. О том, что Саша был при этом ранен в левую руку, мы узнали позже. А в тот момент он казался нам прямо-таки неуязвимым. Не желая оставаться в долгу перед третьим вражеским танкистом, Остапенко и с ним разделался ударом штыка.

В тот момент раздался предостерегающий возглас лейтенанта Семина:

— Танки слева!..

Возле Остапенко разорвалась немецкая мина. Он упал. «Ну, все», — подумала я с ужасом. Но Александр снова вскочил, выхватил у кого-то из своих товарищей новую связку гранат. Короткий рывок, взмах руки, взрыв — и еще одним вражеским танком стало меньше. На этот раз Остапенко распластался на земле и лежал недвижимо. По лицу его струйками бежал пот. Подбежав к нему, я поняла, что он потерял сознание. Во время перевязки я насчитала на его теле четырнадцать ран.

Несколько позже, в минуты передышки между боями, во всех подразделениях батальона только и разговоров было, что о Саше и о его храбрости. Кто-то вспомнил, что отец его, Иван Семенович Остапенко, во время гражданской войны партизанил в сибирских лесах. Кто-то со слов самого Саши рассказал, как напутствовал его отец, провожая в пограничные войска: «Береги наше дело, сынок. Оно досталось нам дорого…»

За свой боевой подвиг курсант Александр Иванович Остапенко был награжден орденом Красного Знамени. Но это было позже. А в тот день, когда батальон отбивал танковые атаки противника, мы отправили Сашу в госпиталь. Отправили, горячо надеясь на его выздоровление. И он оказался живучим, этот коренной сибиряк. Он снова стал в строй, правда, уже в тылу страны, на хозяйственном фронте…

Бой, в котором отличился курсант Остапенко, изобиловал потрясающими героическими эпизодами. Когда фашистский танк проутюжил наш станковый пулемет, трудно было ожидать, что кто-либо из расчета остался в живых. Но из земли, засыпавшей окоп, выбрался курсант Малевич. Контуженный и раненный, он поднялся в рост и, остервенело сжав в руках винтовку, вместе с ротой пошел в атаку. Несколько солдат противника поверг отважный курсант в стремительных рукопашных поединках. Еще одно ранение, на этот раз пулевое, не остановило Малевича. Он продолжал разить врага. Гитлеровец, преградивший ему дорогу, был немедленно пронзен штыком. Малевич упал вместе с ним. Пуля ударила ему в самое сердце…

Все командиры и курсанты батальона сражались героически, самоотверженно. Армейские газеты тех дней пестрели сообщениями о действиях курсантов-пограничников. В корреспонденции «Доблестный сын народа» рассказывалось, что дважды раненный курсант Архипов продолжал драться с фашистами и наотрез отказался отправиться в госпиталь. Недавно я разыскала Алексея Васильевича Архипова. Он живет и работает в поселке Максатиха Калининской области.

Перед моими глазами газетная заметка, опубликованная в начальную пору войны. В ней рассказывается о курсанте Федоре Шматове. Он был контужен. Взрывная волна отбросила его от окопа. Шматов потерял сознание. Придя в себя, он прежде всего нашел свою винтовку, Штык на ней был согнут. Шматов сорвал его и снова пошел в бой, разя врага пулей и прикладом. Получив новое ранение, он, как и курсант Архипов, отказался уйти в тыл и остался в подразделении до конца боя.

Автор корреспонденции «Атака была отбита» рассказывает об отваге и боевом умении пулеметчика Ямшанова, курсантов Шабельникова, Князева и их командира лейтенанта Иосифа Чередникова. А я помню, как несколько часов спустя после описываемых в корреспонденции событий курсанты Андрейченко и Ямшанов гранатами подбили два фашистских танка. Подбили, но не добили. Вражеские танкисты превратили свои машины в неподвижные огневые точки и открыли яростный огонь по нашим позициям. Вооружившись бутылками с горючей смесью, Ямшанов по кустарнику снова подобрался к танкам на расстояние броска. Ему удалось поджечь один из них. Второй стоял несколько дальше. Курсант попытался обойти стороной горящую машину, но тотчас попал под обстрел. Выполнить задачу можно было, действуя решительно и быстро. Ямшанов приподнялся и рванулся вперед. Бутылка с горючкой разбилась на броне второго танка, и его охватило пламя. Товарищи бросились к Ямшанову, упавшему на землю. Они вынесли его из-под огня. Но курсант был уже мертв. Я нашла на его теле несколько сквозных пулевых ранений. Каска была пробита осколком снаряда. Из нее текла кровь…

У пулемета Ямшанова заменил курсант Набок. Он и Андрейченко тотчас же открыли яростный огонь по атакующим гитлеровцам и заставили их откатиться назад. Вражеский снаряд разорвался рядом с пулеметчиками. Оба они были ранены и потеряли сознание. Через некоторое время мы отправили их в тыл. Но, придя в себя, Набок и Андрейченко наотрез отказались от госпитализации и, что называется, полуживые вернулись в свое училище, размещавшееся к тому времени уже не в Петергофе, а в Ленинграде. Тот и другой закончили училище и продолжали службу в действующих частях. Набок погиб в боях. Андрейченко живет ныне в Харькове, работает на одном из предприятий города.

Среди документов, сохранившихся со времен войны и переданных мне бывшими курсантами нашего батальона и их близкими, лежат несколько листков, вырванных из полевой командирской книжки. На этих пожелтевших листках написано письмо, датированное 5 сентября 1941 года. Привожу его здесь полностью.

«Привет с фронта. Здравствуйте, Анна Степановна! В первых строках своего маленького письма мы, бойцы действующей Красной Армии, передаем вам свой привет и самые наилучшие пожелания.

Дорогая Анна Степановна! Ваш сын Андрей был нашим боевым товарищем и командиром. Он хладнокровно водил нас в бой. Он был одним из любимейших наших командиров. Вражеская пуля остановила биение сердца Вашего сына Андрея. Это случилось четвертого сентября 1941 года, в двенадцать часов дня, когда он вел нас в атаку. Андрей был смертельно ранен в грудь. Не прошло и тридцати минут, как сердце Андрея остановилось.

За Вашего мужественного Андрея мы положили немало фашистов.

Ваш сын погиб геройски при обороне колыбели революции — города Ленина. Память об Андрее мы сохраним в наших сердцах на всю жизнь.

Анна Степановна! Спасибо Вам за воспитание сына Андрея, водившего нас много раз в атаку на врага за честь, за свободу Родины, за Вас, Анна Степановна. Целуем крепко ваши материнские руки. Боевые друзья Андрея — курсанты: Чернявский, Румянцев, Горшков, Ершов, Решетило, Бураканов, Новохижный, Макаров, Дудин, Маламуж, Говоров, Гавриленко, Мироненко и командир взвода лейтенант Бородачев».

Нет необходимости комментировать это письмо, посланное матери Андрея Ященко с поля боя. Скажу только, что написано оно было под пулями и что почти все его авторы — кто раньше, кто позже — героически пали, сражаясь за Родину. И матери их получили скорбные послания, примерно такие же, написанные мужскими руками, пропахшими железом и порохом.

 

ПРИВАЛЫ, БОИ, ПОХОДЫ

Командование противника пошло на тактическую хитрость: фашисты решили больше не атаковать батальон курсантов, а обойти его.

Нашим разведчикам Калуцкому, Крутиеву, Дудину и Жеребченко удалось установить, что вражеские части движутся левее батальонных позиций, через деревню Заозерье, на Глобицы. Гитлеровцы обходили нас и справа. Предполагалось, что в районе Глобиц противник будет стремиться выйти на Петергофское шоссе. Такое мнение было высказано в штабе дивизии, в подчинении которого находился наш батальон. Связь между этим штабом и нашим командованием поддерживал в те дни старший лейтенант Федор Петрович Харин.

В сущности, батальон оказался в мешке. Но это никого из нас не напугало. Была лишь досада, — враг рвался к Ленинграду, а мы пребывали в бездействии. Когда поступил приказ отойти назад, обогнать противника и снова преградить ему путь на Петергоф, подразделения немедленно снялись со своих позиций. Предстоял марш-бросок по лесным дорогам. Как всегда, вперед ушло боевое охранение. В него были включены наши лучшие стрелки, специалисты по истреблению «кукушек» курсанты Небритов, Дудин, Сельницын, Коровин, Задорожный, Перфильев, Куценко и Гусев.

Сказать, что переход был трудным, значило бы сказать очень мало. С нами были тяжело раненные. Только перед самым выходом в путь их стало больше на шестнадцать человек. Нельзя было не учитывать того, что на марше в любую минуту мог завязаться бой. Ведь противник шел параллельно с нами: он шел по шоссе, а мы по лесу. Скрытность и быстрота — вот что нам было нужно.

В любую минуту готовые принять бой курсанты несли раненых товарищей на импровизированных носилках. Несли бережно, хотя в чаще невозможно было не спотыкаться о кочки и корни. Весь личный состав батальона был разбит на тройки. Курсанты взаимно обеспечивали безопасность друг друга. Каждый в случае ранения соседа был обязан принять меры для спасения и эвакуации пострадавшего.

Тяжело было на этом марше Абраму Давыдовичу Найвельту: навьюченный медицинским имуществом, он перебегал от носилок к носилкам, ободряя раненых, оказывая им срочную помощь. Пятиминутные привалы проводились не часто, по строгому расписанию. Курсанты шли быстро и бесшумно. Противник не беспокоил нас. Дойдя до дороги Заозерье — Глобицы, мы настигли авангард двигавшихся по шоссе подразделений противника. Наше головное боевое охранение завязало перестрелку с вражескими автоматчиками. Перестрелка эта была недолгой, но противник приостановился. Воспользовавшись паузой, мы пересекли дорогу и скрылись в лесу.

Как позднее стало известно, противник у дороги Заозерье — Глобицы не заметил, что имеет дело с курсантами, и последующая встреча с нашим батальоном в районе деревни Новой явилась для него полной неожиданностью.

Сколько километров прошли мы в тот день, не знаю. Мне наш путь показался стокилометровым. Были до крайности утомлены носильщики. У многих раненых начался бред. Большинство из них температурило. Все просили пить и страшно сердились на то, что Найвельт и я запрещали давать им воду из ручьев и болот.

Великой радостью была для нас встреча с разведчиками 2-й дивизии народного ополчения. Командовал ею знакомый нам по боям под Ирогощей генерал Любовцев. Майор Шорин привел батальон к деревне Долгая Нива, где размещался штаб дивизии. Настроение курсантов, в том числе и раненых, заметно поднялось: как ни труден был марш, но он подошел к концу.

Неподалеку от Долгой Нивы мы остановились. Поступила команда подтянуться и привести себя в порядок. В деревню батальон вступил подчеркнуто четким строем. Санитарный «обоз» тоже приободрился. Пришли мы, видимо, вовремя. Буквально через десять минут курсанты бегом направились на новый рубеж обороны на Петергофском шоссе. Не успели они по-настоящему оборудовать позиции, как закипел бой. Батальон атаковали те самые вражеские подразделения, которые, встретив наше упорное сопротивление под Петровицами, обошли нас с флангов.

Появление курсантского батальона у деревни Долгая Нива привело противника в замешательство. Один из пленных, фельдфебель, на допросе несколько раз повторял одно и то же:

— Мы никак не ожидали, что юнкера могут встретить нас в Долгой Ниве… Я сам участвовал в атаке на юнкеров под Петровицами и точно знаю, что они остались там в окружении…

Помнится, показания пленного фельдфебеля тотчас облетели наши подразделения… Много было по этому поводу веселых острот.

Врагу пришлось потоптаться у Долгой Нивы. И здесь батальон курсантов нанес ему ощутительные потери.

Найвельту и мне предстояло устроить раненых. Дело это оказалось не простым. В Долгой Ниве располагался только командный пункт дивизии, а ее части находились на марше в районе хутора Беляево. Медсанбат также переместился. Надо отдать должное командованию: госпитализация наших раненых прошла организованно. Примерно в час ночи мы с Найвельтом эвакуировали последнего раненого и возвратились в свой батальон. В то же время из штаба дивизии поступил приказ о передаче позиций батальона другим подразделениям. Майор Шорин получал очередное боевое задание.

Только на новых позициях мы в полной мере почувствовали, как устали. После запоздалого, но по-военному времени сытного обеда — наш бравый повар Павел Федорович Волков на этот раз превзошел себя — курсанты мгновенно заснули. Под соснами раздавался дружный храп. Было два часа ночи. Найвельт разрешил отдохнуть и мне. Уговаривать меня не надо было. Я сразу уснула так крепко, что даже канонада не смогла меня разбудить. Ребята утром рассказывали, что комбат Шорин не в силах был сомкнуть глаз из-за минометного и артиллерийского огня. А я не слышала никакой стрельбы.

Батальон поднялся рано. А какой-то шутник кричал: «Проспали ужин!» Павел Федорович приглашал роты завтракать. Новые позиции всем понравились. Они тянулись вдоль Петергофского шоссе. За спиной у нас был густой лес. Вскоре гитлеровцы попытались прорваться и углубиться в него. Произошло это около полудня. Командир батальона вызвал к себе лейтенанта Виктора Бородачева и спокойно, словно речь шла о потраве огорода, сказал:

— Лейтенант, слышишь автоматную стрельбу? Приказываю вам и вашим подчиненным выгнать фашистов из леса.

Часа через два лейтенант Бородачев подошел к комбату и так же спокойно доложил ему:

— Товарищ майор, ваш приказ выполнен. В лесу не осталось ни одного вражеского солдата.

Шорин улыбнулся:

— Молодец, лейтенант, благодарю за службу…

Части нашей армии, активно обороняясь, продолжали медленно отходить на Петергоф. Отошла и вторая дивизия народного ополчения. Мы получили задачу оборонять участок в районе деревни Новой. Правее нас, опираясь на Гостилицкие высоты, стоял 1066-й стрелковый полк 281-й дивизии.

Кому доводилось бывать в тех краях, тот знает, что Гостилицкие высоты господствуют над окружающей местностью. Здесь находится узел основных дорог этого района. Деревня Гостилицы и ее окрестности были буквально наводнены войсками. 1066-му стрелковому полку и нашему батальону предстояло обеспечить хотя бы небольшую передышку для этих войск.

 

КРЕПЧЕ БРОНИ

Под грозный аккомпанемент приближающейся артиллерийской канонады курсанты поспешно окапывались, Развилку дорог Черемыкино — Ораниенбаум, Черемыкино — Гостилицы минировали Николай Яковлев, Дмитрий Вахрушев, Виктор Покровский, Александр Сладков, Григорий Колесников. Командовал группой Павел Сизов. Ребята по-хозяйски укладывали деревянные ящики со взрывчаткой и тщательно маскировали их небольшим слоем грунта и пыли под цвет дорожного полотна.

Минирование не было еще полностью закончено, когда появился вражеский танк.

— Всем отойти в лес! — скомандовал Сизов. Курсанты, захватив взрывчатку, бегом покинули развилку. Танк сбавил скорость и остановился метрах в ста от заминированного участка дороги.

— Экипаж, должно быть, заметил, как мы там ковырялись…

Едва Сизов произнес это, как по опушке леса хлестанула пулеметная очередь, а за ней другая. Из верхнего люка танка высунулась грузная фигура гитлеровца.

— Не стрелять! — предупредил курсантов Сизов. — Наверняка сейчас полезут искать мины. Яковлеву и Покровскому подготовить бутылки с горючкой. Всем следить за противником…

Танкисты выбрались из люка. Некоторое время они осматривали дорогу из-за машины, потом в открытую пошли к развилке.

— Яковлев и Покровский, зажечь танк! — подал команду Сизов.

Видимо, все внимание вражеского танкиста, оставшегося в машине, было сосредоточено на тех, кто обследовал дорогу. Наши ребята незамеченными подобрались к танку сзади. Две бутылки с горючей смесью, брошенные почти одновременно, разбились о броню. По ней потекли сине-зеленые ручейки пламени.

— Огонь по экипажу! — скомандовал Сизов.

Затрещали винтовочные выстрелы. Горящий танк попытался развернуться на месте и уйти обратно в Черемыкино, но двигатель его заглох. Внутри машины бушевал пожар.

Группа Павла Сизова присоединилась к своей роте, когда курсанты уже заканчивали оборудование позиций.

Именно в этот момент произошло новое неожиданное событие.

— Товарищ майор! — взволнованно обратился к комбату командир отделения управления курсант Александр Салобаев. — Из-за леса по дороге движется отряд мотоциклистов в зеленых фуражках. Двадцать — двадцать пять машин.

Шорин нахмурился:

— Что там еще за зеленые фуражки? Предупредите роты. Пусть усилят наблюдение. Докладывать мне непременно…

— Что бы это значило, Василий Михайлович? — тут же обратился комбат к комиссару Образцову. — Что там за пограничники, да еще на мотоциклах? Не ошибка ли это? Салобаев, — снова позвал он командира отделения управления. — Передайте старшему лейтенанту Бурносу: подготовить станковые пулеметы. Стрелять по моей команде. Доложите, что видите.

— Едут, товарищ майор. Точно, в зеленых фуражках и в плащ-палатках. Минут через пять будут здесь.

— Передайте Бурносу — пусть не зевает!..

Не успел комбат закончить разговор с Салобаевым, как застрочили вражеские автоматы и, заглушая их, деловито заговорили наши «максимы».

В конце концов все прояснилось.

Это была очередная провокация гитлеровцев. Они раздобыли где-то зеленые фуражки и решили воспользоваться ими, чтобы ослабить нашу бдительность. Но попытка противника замаскироваться, поставить нас в тупик и, выиграв время, ворваться в Гостилицы, не удалась. На околице деревни пулеметы курсантов в считанные минуты уложили более половины непрошеных гостей. Однако десятка полтора вражеских автоматчиков все же прорвались к штабу.

Я видела, как ловко отстреливался комбат Шорин. Он перебегал от укрытия к укрытию и бил по врагу короткими очередями. Так же хладнокровно вел огонь комиссар Образцов. Он лежал за деревянной колодой и, как на стрельбище, тщательно прицеливался, прежде чем выстрелить.

— Ты что патроны зря жжешь? — кричал он мне. — Не жми так сильно на крючок… Давай-ка вон того верзилу вдвоем на тот свет отправим… Ну, вот, молодец… И дальше так же действуй…

Отлично действовал в бою начальник связи батальона старший лейтенант Петр Ильич Акуленко. Связь с ротами ни на минуту не прерывалась. К тому же Акуленко метко стрелял по гитлеровцам, пытавшимся прорваться к штабу батальона.

— Если бы не ты, — говорил ему позже Шорин, — досталось бы нам от фрицев… До самой смерти буду помнить, как опередил ты фашиста, который взял меня на мушку.

Едва завершилась эта стычка с автоматчиками противника, как с наблюдательного пункта снова донесся голос Салобаева:

— Товарищ майор, вижу танки и колонну автомашин с пехотой.

Шорин нахмурился. Он приказал наблюдателям дать точные сведения о численности танков и пехоты противника. Получив эти сведения, комбат повернулся к Образцову:

— Что будем делать, комиссар? Для борьбы с танками и большими силами пехоты позиции у нас неподходящие.

— Думаю, что ты прав, Николай Александрович. И сил у нас маловато. Враг, видимо, хочет навязать нам серьезный бой. Придется отойти в лес. Там хозяевами положения будем мы.

— Верная мысль, — сказал Шорин, подумав. — Решено, отводим батальон к лесу, а здесь оставим роту Бурноса. Стемнеет — она тоже к нам отойдет.

Командир отдал необходимые распоряжения начальнику штаба капитану Петракову. Между тем танки противника подходили все ближе. Они подходили осторожно, маневрируя. Грузовики с пехотой остались далеко позади.

Не берусь анализировать ход боя, который уже вскоре гремел вовсю. Расскажу лишь о некоторых эпизодах, о том, что мне довелось видеть самой. Отважно действовали курсанты Александр Борисенко, Иван Дремов и Василий Моняхин. Они метко били по фашистам из пулемета. Когда вражеские танки приблизились к их позициям, Борисенко направил Моняхина с донесением к командиру. Между тем Дремов, вооружась гранатами, сделал попытку нанести удар по танкам противника.

— Саша, поддержи огоньком! — крикнул он, выкатываясь за бруствер. Борисенко припал к пулемету. Начало стрельбы совпало с началом вражеского огневого налета. Стук пулемета потонул в гуле разрывов мин. Иван Дремов был ранен в грудь сразу несколькими осколками. Александр бросился к товарищу, но тоже был ранен и некоторое время лежал в состоянии шока. Придя в себя и видя, что Дремов мертв, Борисенко пытался возвратиться к пулемету. Но силы покинули его. Едва живого подобрал Александра Борисенко санитар Белоусов.

Минометный налет через некоторое время прекратился. А танки все еще продолжали маневрировать перед нашими позициями. Похоже было на то, что их экипажи выбирали удобный момент для атаки.

Неожиданно через бруствер окопа перемахнул еще один курсант. Он действовал молниеносно. Под первый, а затем и под второй танк (они ползали неподалеку от окопа) полетели связки гранат. Раздались оглушительные взрывы, в небо взметнулись столбы огня и дыма. Послышались лязг и скрежет железа. Два дымных факела возникли перед нашими позициями. По земле распластался черный полог чада. Парень как ни в чем не бывало возвратился в траншею.

Я издали наблюдала за тем, как он швырял гранаты под танки. И все же я узнала его. Узнала и испугалась. Запоздало испугалась. Убедясь, что все обошлось и что герой возвратился на место, я почему-то принялась хохотать. Хохотала я до слез. Вряд ли кто-нибудь догадался о причине моей истерики.

А все дело было в том, что в курсанте, бросившемся с гранатами в руках к фашистским танкам, я узнала Женю Гагарина.

Война войной, а чувства чувствами…

За сутки до этого Женя получил сильную контузию. Он еле держался на ногах. Из ушей и горла его сочилась кровь. По совету Найвельта я дала Жене выпить спирта. Он тут же уснул. Я села рядом и долго смотрела на него. Он вздрагивал, тяжело стонал. Осмелев, я легонько погладила Женины волосы и — теперь в этом можно признаться — тайком поцеловала его. Он не проснулся, и я тихо заплакала. Я плакала, проклиная войну и фашистов, помешавших нашему счастью. Я плакала и вспоминала, как Женя Гагарин прибыл в училище, какие фигуры выделывал он на спортивных снарядах, как интересно рассказывал о Москве, о своей семье, о Смоленщине, где боролись за Советскую власть его родители, старые большевики. Вспоминала рассказы Жени о Дальнем Востоке, где он охранял границу, о Московском энергетическом институте, студентом которого он был до призыва в армию. А еще вспоминала наши бои на Кингисеппском шоссе, особенно возле Волгова, Ирогощи и Петровиц, где взвод курсанта Евгения Гагарина выполнял наиболее трудные задания командира.

В ту ночь в землянке Женя был беспомощным, как ребенок. Мне казалось, что ему необходимо мое присутствие, и я просидела у его изголовья до утра. Прежде чем он проснулся, я успела обежать все роты и снова вернулась в землянку. До чего же было радостно убедиться, что Женя чувствует себя сносно. Легонько чмокнув меня в щеку и смутившись, он поспешил к себе во взвод…

Как же мне было не узнать его в те мгновения, когда он вышел из траншеи навстречу вражеским танкам! И как же мне было не переживать за него! Едва оправившись от контузии, Женя снова бросился в самое пекло…

В тот день гитлеровцы много раз атаковали наши позиции. Не умолкая били их орудия и минометы. В окопе курсантов Василия Майдикова, Петра Буканя. Александра Панкова и Павла Теплых разорвался снаряд. Буканя выбросило волной за бруствер. Теплых погиб. Панков потерял слух. Майдиков получил сильнейшую контузию. Он терял равновесие, падал и все же добрался до пулемета, схватился за рукоятки, нажал на гашетку. «Максим» снова заговорил. Панков непослушными руками снаряжал пулеметные ленты. Через минуту-другую в окоп ввалился Петр Букань, только что совершивший полет «на взрывной волне». Его мутило. На чем свет стоит ругая фашистов, он придвинулся к Василию Майдикову, заняв место второго номера. Расчет продолжал вести огневой бой.

Не раз и не два меченный пулями и осколками, курсант Генералов выполнял роль связного. Он метался от штаба к ротам и иногда помогал мне оттаскивать в укрытие тяжело раненных.

Стремясь во что бы то ни стало взять Гостилицы, враг непрерывно атаковал нас. Был момент, когда курсанты роты Бурноса, взяв винтовки наперевес, пошли врукопашную. Фашисты не приняли штыкового боя. Они побежали. Видя, что рота Бурноса чересчур увлеклась, преследуя противника, и что ей грозит беда, Шорин приказал возвратить ее.

Впрочем, и нашему командиру, и всем нам было ясно, что батальон не сможет долго сдерживать натиск более многочисленных и технически лучше оснащенных вражеских подразделений. Вскоре противник снова открыл ураганный огонь. Потом на шоссе появились вражеские танки и пехота.

Курсанты приготовились к отражению этой новой атаки. Но случилась беда: бойцы соседнего с нами стрелкового подразделения, понесшего большие потери, стали отходить. Причем они шли по нашим позициям, и вражеские автоматчики висели на плечах у отступающих. Ко всему тому среди курсантов, находившихся на стыке с соседом, распространился слух о якобы полученном приказе на отход. Правда, недоразумение вскоре выяснилось и замешательство, охватившее кое-кого из наших людей, прошло.

Сложной, очень сложной была обстановка под Гостиницами. Врагу удалось вклиниться в нашу оборону. Но надо отдать должное мужеству нашего командира и работников штаба. Они не растерялись и направили на помощь стрелкам всех, кто был в состоянии держать оружие, в том числе и меня. Сам комбат, вооружившись ручным пулеметом, яростно бил по врагу. Когда был получен приказ отойти, начальник штаба капитан Петраков, его помощники капитан Левин и старший лейтенант Акуленко, курсанты Вадим Авакян, Григорий Назаренко, Иван Айдаров, Дмитрий Медведев, Федор Батьков, Иван Бураков, Иван и Николай Марченко, Анатолий и Дмитрий Морозовы прикрыли огнем подразделения, направлявшиеся на новый рубеж.

Многих командиров и курсантов потерял батальон в том бою, и среди них Евгения Алексеевича Гагарина, Женю…

Доныне глядит он на Гостилицы с фотографии, укрепленной на скромном памятнике. Глядит улыбающийся, веселый, не знающий о своей гибели…

Мемориальная надпись на обелиске гласит: «Евгений Алексеевич Гагарин родился 17 декабря 1921 года, погиб, защищая город Ленина… 07 сентября 1941 года».

Кроме фото сохранился живой голос Жени, записанный на магнитофонную ленту в последние минуты его пребывания в Москве, перед уходом на фронт. Всего несколько слов:

— Мне было много дано, и теперь я оправдаю — даю вам честное слово коммуниста — доверие партии. Я не подведу вас, старых большевиков, я не подведу нашей Родины!..

 

ОСТАЛИСЬ НА СЕРДЦЕ ОТМЕТИНЫ

Многие ветераны Ленинградского фронта хорошо помнят деревню Порожки. Деревня эта после нашего ухода из Гостилиц неожиданно стала ключом к Ораниенбауму. На подступах к Порожкам было перемолото немало живой силы и техники врага. И многие наши бойцы пали здесь смертью героев, защищая родную землю.

Расположенные на дороге из Гостилиц в Петергоф, Порожки были удобны для обороны. Скрытно подойти к ним было невозможно: со всех сторон деревню окружали поля. Ленинградцы вырыли под Порожками траншеи и глубокий противотанковый ров. Это был заранее подготовленный опорный пункт.

Но первоначальные расчеты, к сожалению, не оправдались. Наши отступавшие от Гостилиц стрелковые подразделения не сумели зацепиться за Порожки. Деревню захватил вражеский пехотный полк, усиленный артиллерией и минометами. Сразу же здесь стали накапливаться силы противника, явно нацелившегося на Ораниенбаум.

В то время наш курсантский батальон находился в составе резерва 281-й стрелковой дивизии и стоял в районе деревни Большие Илики. Отдых был недолгим. Вскоре курсанты и стрелки получили приказ выбить врага из Порожков. Шестнадцатикилометровый бросок по болотистому лесу батальон совершил ночью. На рассвете мы увидели притихшие Порожки.

Выбрав направление для удара, комбат приказал подразделениям выдвинуться в небольшую рощу, почти вплотную прилегающую к деревне. Рота лейтенанта Семина (она была головной) сумела не замеченной противником пересечь поляну и втянуться в рощу. Следующая, третья, рота зацепилась за опушку. Еще несколько минут, и батальон в полном составе был бы готов к атаке. Но тишину неожиданно разорвал треск автоматных очередей. Курсанты прижались к земле, все замерли. Стрельба не прекращалась. Пули продолжали лететь в сторону батальона.

И тут произошло такое, о чем невозможно вспомнить без волнения и без улыбки.

Получилось так, что майор Шорин оказался поблизости от обстрелявших нас четверых вражеских автоматчиков. Уловив момент, он приподнял голову и увидел их среди кустов ивняка. Увидел и, разумеется, решил разделаться с ними. Но трава мешала целиться. И тогда майор поднялся в рост и в упор стал бить по фашистам из автомата. Те перенесли огонь на него, но, как бывает в таких случаях, стреляли неточно. Позже нам удалось установить, что одна из пуль рассекла шнурок плащ-палатки и задела воротник гимнастерки комбата, вторая продырявила гимнастерку. Две пули прошили плащ-палатку. Нервы у нашего командира оказались крепче, чем у фашистских автоматчиков. В этой необычной дуэли победил он. Больше того, у него хватило самообладания и чувства юмора, чтобы тут же пошутить с курсантами:

— Разлеглись тут, понимаешь… Я, что ли, за вас стрелять обязан?..

— Повезло вам, товарищ майор! — говорили курсанты.

Выдержанный и рассудительный комиссар батальона Василий Михайлович Образцов на этот раз сердито выговаривал комбату:

— Кому нужна такая храбрость? Ведь тебя могли убить. Должны были убить. А почему не убили, не знаю…

Как бы там ни было, враг обнаружил нас и открыл по роще минометный огонь. Рассчитывать на внезапность атаки уже не приходилось. Роты снова стали втягиваться в лесную чащу, ожидая подхода бойцов стрелковой дивизии.

Под огнем батальон понес некоторые потери. Помнится, на опушке леса я увидела лежавшего на земле курсанта. Он лежал, зажав в руках автомат и крепко зажмурив глаза. Можно было подумать, что человек прилег отдохнуть. Но я увидела возле, него кровь. Курсант был ранен в обе ноги. Он оставался в болезненном забытьи, пока я оттаскивала его поглубже в лес и делала ему перевязку. Потом раненый очнулся и назвал себя:

— Курсант Василий Гавриков…

Много лет спустя, встретясь в Ленинграде с полковником Василием Гавриковым, мы со всеми подробностями вспоминали этот эпизод и бой под Порожками.

Бой был трудным. Выбить фашистов из деревни удалось только на следующий день, когда к нам подошли подразделения стрелковой дивизии. Атаковать пришлось без артиллерийской подготовки. Батареи, которые должны были нас поддержать, застряли где-то в болотах.

Наступление началось во второй половине дня.

Наш командир принял невероятно отчаянное, как нам тогда показалось, но вполне оправдавшее себя решение. По его мнению, в условиях, когда на достаточную огневую поддержку мы не можем рассчитывать, есть смысл применить психическую атаку. И комбат применил ее.

Как это было сделано?

Сначала первая и вторая роты передвигались вперед по-пластунски. Нужно было по возможности теснее сблизиться с противником, не обнаруживая себя. Гитлеровцы заметили цепь курсантов, когда она была в шестидесяти — семидесяти метрах от опушки. Заметили и открыли минометный огонь. Однако первые их залпы не нанесли нашим подразделениям урона: мины провыли над головами курсантов и разорвались позади цепи.

Лейтенант Семин, понимая, что вражеские минометчики немедленно скорректируют огонь, поднял свою роту в рост. Примеру ее последовала первая рота. Курсанты быстрым шагом двигались вперед. Еще одна волна минометного огня осталась позади. Но теперь уже заговорили пулеметы, винтовки и автоматы противника. Падали убитые и раненые. Но цепь все шла и шла. Помнится, я с ужасом глядела на происходящее. Мне казалось, что курсанты идут на верную гибель. В страшном волнении я пыталась убедить в чем-то штабных командиров. Но меня никто не слушал — им было не до меня. Тогда я бросилась к комбату. Я подбежала к нему, но не посмела его потревожить. Он так пристально следил за атакой, что никого не замечал. Потом, уловив какой-то момент, Шорин непривычно тихим голосом подал команду третьей роте:

— Встать!.. За мной… Не стреляя — вперед!..

Новая цепь курсантов поднялась во весь рост и двинулась на позиции гитлеровцев. Враг хлестнул огнем и по ним. Напряжение этого непонятного для меня боя нарастало. И вдруг оно разрядилось. Произошло нечто удивительное: стрельба стала глохнуть! Отдельные огневые точки противника еще давали знать о себе, но палили они, видимо, наугад. Гитлеровцы паниковали. Многие из них уже бежали. Когда над полем боя прокатилось русское «ура», они побежали все. Курсанты ворвались в Порожки. Яростно и неудержимо гнали они врага. В панике покидая деревню и не в состоянии захватить с собой тяжелораненых, фашисты добивали их.

Потери в наших ротах были меньше, чем можно было ожидать. Но это были потери, болью отозвавшиеся в наших сердцах. Смертельно раненный, скончался командир первой роты лейтенант Дмитрий Григорьевич Бурнос. Погиб помощник начальника штаба лейтенант Василий Кузьмич Башкиров. Пали на поле боя курсанты Сергей Жегулев, Николай Сластенников, Иван Дребеднев, Иван Нахаев, Николай Данильев, Иван Гаран, Григорий Кузенев, Михаил Горб, Иван Косенков, Василий Труфакин, Иван Манчук, Алексей Ромицын, Петр Романенко, Федор Буданов, Иван Кулик, Константин Карасев, Филипп Гречко, Владимир Власенко, Исмаил Бураканов, Александр Краснов, Виктор Чернявский, Иван Заец, Сергей Румянцев, Дмитрий Баранов, Даниил Яшманов, Иван Кубасов, Иван Ананко, Михаил Корниенко, Степан Московец, Василий Кузнецов, Алексей Прохоров, Петр Кардышев, Никита Желудев, Сергей Шиганов, Николай Булдаков, Владислав Маров.

Раненых насчитывалось много больше. Среди них были командиры взводов лейтенанты Логинов, Степанов и Чередников.

Захватив Порожки, батальон не в силах был развить успех и преследовать противника. Фашисты примерно через час-полтора попытались выбить нас из деревни. После интенсивного артиллерийского обстрела они контратаковали позиции курсантов. Враг вводил в бой все новые и новые подразделения.

Один из вражеских танков вплотную подошел к Порожкам. Первыми же выстрелами он разбил и поджег нашу автомашину с патронами и гранатами. С риском для жизни курсанты пытались разгрузить ее. Им удалось снять с машины только несколько ящиков. Глухо трещали в огне патроны, взрывались гранаты. Подобравшийся к танку командир взвода лейтенант Бородачев удачно метнул в него гранату. С танка слетела гусеница. Экипаж усилил огонь и под его прикрытием попытался отремонтировать ходовую часть. Однако прежде чем это было сделано, курсанты Григорий Назаренко и Вадим Авакян подожгли его бутылками с горючей смесью. Последний выстрел вражеские танкисты сделали уже сквозь плясавшее на броне пламя.

— Когда я увидел это пламя, — рассказывал позже Вадим Авакян, — я был вне себя от радости. Почему-то вспомнилось начало войны. Вспомнилось, как мы покидали белорусский город Осиповичи, где учились на курсах младших лейтенантов. Никогда не забыть, с какой тоской глядели на нас местные жители — старики, женщины, дети. Мы поклялись тогда бить врага смертным боем. И вот сегодня…

Подобно Вадиму Авакяну, свой счет предъявили врагу и другие курсанты.

Мне довелось увидеть в Порожках множество убитых фашистских солдат и офицеров. И я невольно думала об их матерях, сестрах, женах, детях. И я невольно думала о всевозможных больших и малых «фюрерах» и «ляйтерах» гитлеровской Германии. Вот кого следовало бы заставить пройти по кровавым полям развязанной ими войны…

Для удержания Порожков мало было отваги и боевого умения курсантов. Нам нужна была реальная помощь подразделений стрелковой дивизии. Шорин сразу же установил связь с ее штабом. А пока суд да дело, наши командиры сумели сформировать из бойцов, сражавшихся на подступах к Порожкам, но, как тогда говорили, потерявших управление, роту, которая насчитывала человек сто пятьдесят. Командиром ее был назначен помощник начальника штаба батальона старший лейтенант Федор Петрович Харин. Рота красноармейцев хорошо помогла державшим оборону курсантам.

Для меня тот день памятен до сих пор. Все же быть санитаркой — нелегкое дело. Невидимая отметина остается на сердце, когда падает на землю раненый. И я знаю теперь, что с годами они, эти отметины, все чаще дают знать о себе.

Многие из тех, кого я перевязывала, уверяли меня, что чувствуют себя хорошо. Никто не жаловался. Раненые держали оружие и даже вели огонь по врагу. Накануне боя за Порожки в какой-то ложбинке оказала я первую помощь Алексею Бацевичу и Роману Грязнову. У того и другого было пулевое ранение в бедро. Курсанты и слышать не хотели об эвакуации. Они остались на поле боя и вели огонь по фашистам. Но через несколько минут после перевязки Роман Грязнов был снова, на этот раз смертельно, ранен. Алексей Бацевич помог нам похоронить своего товарища. На следующий день он, прихрамывая, шел в первой цепи курсантов, атаковавших противника. На этот раз вражеская пуля сразила и Алексея.

После атаки, ползая по полю боя, я волей-неволей заглядывала в глаза всем погибшим. Надо ли говорить, как это тяжело!..

Курсанты Сергей Шиганов и Александр Петросянц были ослеплены осколками. Сергей, плотно зажав лицо руками, на наших глазах скончался, ни одним звуком не выдав своих невероятных страданий. Александр Петросянц, закрыв левой рукой и без того ничего не видящие глаза, правой нащупывал автомат, выбитый из его рук взрывом мины. Когда я подползла к нему, первой его просьбой было подать ему оружие.

— Да, я ничего не вижу… Но я могу и на слух… А граната мне на особый случай нужна, — настойчиво твердил Петросянц.

Он действительно дал несколько очередей в сторону противника. Затем силы покинули его, и раненый потерял сознание. Я поспешно перевязала Александра, и мы эвакуировали его с поля боя.

Совсем недавно, после моего выступления по Всесоюзному радио, я получила от бывшего курсанта Петросянца первую за три с лишним десятилетия весточку. Он живет в Грозном. Мой голос случайно донесся до него из эфира. И конечно же, прежде всего вспомнился ему бой под Порожками. Фронтовые ранения сделали Александра Петросянца инвалидом, но по-прежнему крепок в нем дух фронтового товарищества.

Громя фашистский гарнизон в Порожках, наш батальон потерял одного из своих любимцев — курсанта Филиппа Гречко. Филипп отважно сражался в предыдущих боях (Волгово, Большое Жабино и Ирогоща). Одним из первых бесстрашно поднялся он под свинцовым градом и здесь, на подступах к Порожкам. За боевую доблесть приказом командующего войсками Ленинградского фронта Филипп Гречко посмертно был награжден орденом Красной Звезды…

А теперь я хочу рассказать о человеке, который спас жизнь многим нашим раненым. Речь идет об Александре Павловиче Семенове, живущем ныне в Ленинграде. До того памятного нам боя я не знала его. А познакомились мы под огнем, познакомились необычно. Впрочем, надо все по порядку…

Были там, под Порожками, минуты, когда и Найвельт, и я прямо-таки приходили в отчаяние. Число раненых увеличивалось. В большинстве своем они нуждались в срочной хирургической помощи. Между тем у нас не было никаких транспортных средств. Заметив грузовую машину, мчавшуюся в сторону переднего края, я не задумываясь выбежала наперерез ей. Как позже рассказывал водитель этой машины А. П. Семенов, он спешил и вряд ли стал бы останавливаться, но его поразил мой вид. Я была перепачкана землей и кровью. Александр Павлович резко притормозил, машина проползла несколько метров по жидкой глине. Дверца кабины приоткрылась. Я начала сбивчиво объяснять водителю, в чем дело.

— Все ясно. Жди меня через пятнадцать минут! — крикнул он и уехал.

Должна прямо сказать, что я тогда не поверила ему. Грузовик уходил, а раненые не могли ждать. Их силы были на исходе. Я плелась по дороге, и если бы в те мгновения на ней показалась еще одна машина, у меня хватило бы решимости открыть огонь и вынудить водителя взять на борт раненых. Но дорога была пустынной. Хотя нет! На изгибе ее, за деревьями, снова затарахтел мотор. Из-за поворота выкатился уже знакомый мне грузовик. Водитель притормозил возле меня.

— Давай своих раненых, сестренка!..

Александр Павлович расторопно помогал мне и Найвельту грузить их. Он отвез раненых в медсанбат, а потом еще не раз попутно, выполняя задания своего начальства, заезжал к нам.

— Ну, как у вас?..

— Да вот опять…

— Давайте своих подопечных…

Пусть же, читая эти строки, бывшие курсанты Савелий Бойко, Василий Болучевский, Иван Василенко, Федор Гридасов, Николай Гурин, Матвей Гранкин, Александр Захаров, Алексей Лещев, Василий Моняхин, Владимир Парщин, Максим Надежкин, Семен Смирнов, Андрей Цыганенко, Иван Шмуль, Михаил Козлов, Иван Грицаев, Иван Говоров, Иван Чернядьев, Сергей Шаманов, Петр Кравченко, Василий Старостин, Петр Возовик, Александр Рыбалка, Иван Курнин, Николай Терехов, Александр Горшенин, Владимир Николаев, М. Гариев и многие другие хотя бы с опозданием узнают имя того, кто спас им жизнь.

Надо ли говорить, сколь важно было своевременно оказать раненым врачебную помощь. Все мы, шоринцы, с искренней сердечной благодарностью вспоминаем медсанбат и полковые медицинские пункты 281-й стрелковой дивизии. Персонал их самоотверженно боролся за спасение раненых курсантов и командиров. Мы видели, в каких условиях работали врачи и сестры. Они оперировали раненых в палатках, где мерцающая электролампочка или керосиновый фонарь в любую минуту могли погаснуть от взрыва снаряда, где по соседству с набором медицинских инструментов лежали автоматы и гранаты.

Душевно, с сердечной теплотой встречали в медсанбате раненых. Бывало, они еще на машине или в повозке, а уже слышны торопливые команды врачей о подготовке к операции или об эвакуации в тыл.

Не могу забыть, как один из врачей, не зная о том, что я слышу его, говорил кому-то:

— Опять эта пигалица рвет на бинты рубахи! Выдайте ей еще перевязочных средств…

Нет, я не обиделась за «пигалицу». Я с радостью взяла все, что мне дали. Перевязочных материалов, как мы ни запасались ими, хватало на короткое время, и мне волей-неволей приходилось нарушать элементарные правила первичной санобработки. И снова работники медсанбата упрекали меня. Упрекали и тут же снабжали всем необходимым.

Коль уж пошел разговор о фронтовых медицинских работниках, не могу не рассказать здесь одну волнующую историю. Началась она в 1942 году на Волховском фронте. Майор Шорин командовал тогда отдельным стрелковым полком. А на должности врача в этом полку был Николай Геннадиевич Иванов. Он великолепно знал свое дело и вкладывал в него много душевных сил. Когда Шорин был ранен, причем тяжело, Николай Геннадиевич сделал все, чтобы спасти ему жизнь.

С войны майор Шорин пришел без руки. Сильный, волевой человек, он продолжал работать. Однако годы и тяжелое ранение брали свое. И вот пришла пора, когда Николаю Александровичу пришлось лечь на операцию в Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова. Операция была удачной. Покидая академию, Шорин позвонил мне.

— Докладываю, что опять здоров, — сказал он в своем обычном командирском тоне. — Все в порядке. Медицина быстро поставила меня на ноги. Причем, ты знаешь, кто ею тут командует? Тот самый Иванов, который меня на Волховском фронте у смерти отвоевал. Да-да, Николай Геннадиевич, бывший полковой врач двести восемьдесят первой стрелковой дивизии, а теперь начальник академии, профессор, генерал-лейтенант медицинской службы. Вот какие дела. Нет, ты только подумай! Снова судьба свела меня с ним в критический момент…

Работая над этой книгой, собирая и уточняя материал для нее, побывала я и у Николая Геннадиевича Иванова. Увидя меня, генерал улыбнулся.

— Да-да, припоминаю… Узнать вас, конечно, не просто… Но вот голос и взгляд все те же… Да и Шорин много говорил о вас… Говорил о вашей переписке, о встречах с ветеранами войны, бывшими курсантами… Очень интересно… Расскажите, пожалуйста…

Завязался взволнованный разговор. Причем обнаружилось, что Николай Геннадиевич хорошо помнит своих фронтовых коллег. Когда я спросила его о военфельдшере Шурочке, он задумался.

— Ну, как же! Шурочка, Шура Виноградова… Никогда не забуду… Храбрый и неустанный человек… Шла в цепи наступающих, выносила из-под огня раненых… Погибла, спасая других…

— А еще, Николай Геннадиевич, была Аня, симпатичная такая. Тоже, кажется, военфельдшер. К сожалению, забыла фамилию…

— Это вы, наверное, об Ане Малышевой… Да-да, замечательная труженица была… Работала круглые сутки. И с виду оставалась бодрой… Люди у нас были прекрасные. Никогда не забуду фельдшера Мишу Ловыгина… Вы, должно быть, тоже его знали. Герой был парень и медработник отличный… Погиб на Волховском фронте… Многие наши товарищи погибли… Но сколько жизней спасли они!.. Сколько благодаря им живет и здравствует на земле бывших фронтовиков!.. А их дети, их внуки!..

Помрачневший было взгляд Николая Геннадиевича снова посветлел и смягчился.

 

БОЙЦУ БЕЗ СМЕКАЛКИ НЕЛЬЗЯ

Вскоре нашему батальону было приказано передать оборону деревни Порожки подразделениям 281-й стрелковой дивизии. Командование отвело нам участок переднего края севернее Порожков. Мы должны были прикрывать дорогу на Ораниенбаум. Положение оставалось сложным. Спустя некоторое время противнику удалось потеснить наших стрелков и снова захватить Порожки.

Курсанты со своих позиций имели возможность вести по деревне винтовочный огонь. И они вели его. Причем делали это расчетливо. С рассвета до темноты с нашей стороны время от времени раздавались одиночные выстрелы. Курсанты брали на мушку пренебрегавших маскировкой вражеских солдат и офицеров. Редким, как бы случайным выстрелам противник сначала не придавал значения. Но, понеся значительный урон, враг наконец-то понял, в чем дело, и обрушил на наши позиции шквал артиллерийского и минометного огня. Не обошлось и у нас без потерь. Погибли курсанты Николай Некрасов, Петр Орлов, Антип Зафаров, Пантелей Ричка, Николай Дидоренко. Курсанты Яков Григорьев, Тимофей Селиванов, Виктор Дудин, Павел Новохижный, Иван Михайлов, Григорий Гавриленко, Виктор Покровский, Федор Долгов, Александр Стасенко, Яков Химич, Иван Балагаев, Рахим Искаков, Иван Якущенко, С. Бабаев, Ф. Томилин были ранены.

Батальон стал поспешно зарываться в землю. Стрелковые ячейки были соединены между собой. Образовались траншеи полного профиля. Между траншеями протянулись ходы сообщения. Нам все меньше и меньше докучал артиллерийско-минометный огонь противника.

Именно в те дни наши как-то заметили, что западнее Порожков, неподалеку от опушки леса, гитлеровцы оборудовали пункт питания, замаскировав его срубленными деревьями и огромным брезентовым пологом. На протяжении суток курсанты не обстреливали его, и противник, видимо, уверовал в стопроцентную надежность своей маскировки. Но как-то в обеденное время, когда под полог полевой столовой втянулось несколько вражеских подразделений, наши пулеметчики обрушили на них внезапный огонь. Должно быть, удар был ощутительным для фашистов, потому что пункт питания они перенесли в другое место. Наши позиции противник подверг жестокому артиллерийско-минометному обстрелу. Но укрытия хорошо защищали нас от огня.

Боевые действия возле Порожков приобрели позиционный характер. Но время от времени боевые группы курсантов совершали дерзкие вылазки в лагерь противника.

Одна из таких вылазок состоялась в тот день, когда противник был выбит из деревни. Позволю себе нарушить порядок повествования и возвратиться назад, к событиям, о которых шла речь в предыдущей главе.

Как уже было сказано, преследовать потерпевшего поражение противника у нас не было сил. Но отдельные группы курсантов воспользовались паникой в рядах фашистских вояк и уничтожали их на дорогах, которыми те отступали. Особенно удачно действовала при этом группа лейтенанта Виктора Бородачева. Она настигла нескольких гитлеровцев, пытавшихся угнать автомашину, нагруженную награбленным добром — тюками шерстяных тканей. Не успев завести двигатель, фашистские мародеры драпанули и влились в общий поток отступавших.

Бородачев приказал курсантам выбросить из грузовика часть тюков, а военному шоферу Ивану Шеламову — завести двигатель. Курсанты Григорий Решетило, Григорий Гавриленко, Михаил Макаров, Иван Говоров, Василий Маламуж, Валентин Горшков, Виктор Дудин, Виктор Чернявский, Сергей Румянцев, Владимир Круглов, Валентин Калинин вместе с лейтенантом заняли место в кузове машины и укрылись за оставшимися в ней тюками. Двигатель взревел. Иван Шеламов взялся за баранку руля. Расписанная затейливым узором камуфляжа машина помчалась за убегавшими в сторону Гостилиц вражескими солдатами. Увидя грузовик с фашистскими опознавательными знаками, те попытались остановить его. Сначала им было невдомек, что из-за тюков с тканями стреляют в них, а не в «юнкеров», занявших оборонительный рубеж на окраине деревни. Гитлеровцам дорого обошлась эта их ошибка. Когда же они разобрались, в чьих руках оказался грузовик, время было потеряно. Машина, пройдя сквозь толпу отступавших, ушла вперед. Фашисты открыли яростный огонь по курсантам. Но им удалось лишь пробить задние скаты машины. Ее всю затрясло. Прицельно стрелять из кузова стало невозможно, и Иван Шеламов через несколько минут загнал грузовик в болотце на повороте дороги. А еще через некоторое время экипаж «шерстяного броневика» был в лесу.

До крайности обозленные гитлеровцы пытались было догнать группу лейтенанта Бородачева, но пулеметная очередь, выпущенная Григорием Решетило, отправила на тот свет сразу троих преследователей. Остальные остановились и, постреливая, стали вновь выбираться на дорогу. В этой перестрелке Григорий Решетило был ранен, но продолжал вести огонь из своего «дегтяря», пока не потерял сознание. Владимир Круглов, взвалив товарища на спину, отполз с ним в глубину леса, здесь раненому была оказана первая медицинская помощь.

Лейтенант Бородачев благополучно вывел группу к позициям батальона. Через несколько часов мы отправили Григория Решетило в полевой госпиталь.

Несколько позже в тыл противника направилась боевая группа, которой командовал курсант Соколов. Эта группа провела в районе Порожки — Гостилицы более суток и причинила фашистам много неприятностей. Однако ей не удалось добыть необходимые командованию разведывательные сведения. Курсанты и их командир считали свой поиск неудачным. Они остро переживали это и настойчиво просили разрешить им снова отправиться в тыл врага. Взвесив все «за» и «против», командование батальона удовлетворило эту просьбу. Группа в составе курсантов Соколова, Зырянова, Иванько, Бурцева, Романова и Перфильева второй раз пошла в разведку. На этот раз ей сопутствовал успех.

С наступлением темноты на курсантскую засаду напоролся вражеский патруль. Он был уничтожен без единого выстрела. Взяв документы и оружие гитлеровцев, курсанты оттащили их трупы подальше от дороги и снова стали ждать. Через каких-нибудь полчаса на дороге появился мотоцикл. В коляске сидел офицер, а за водителем — автоматчик. Несколько метких выстрелов — и документы всех троих, так же как и их оружие, оказались в руках разведчиков.

На этот раз звуки выстрелов, видимо, были услышаны в Порожках. На дорогу вышли патрульные машины. Послышались автоматные очереди. В небо взлетели осветительные ракеты. Разведгруппа отошла глубоко в лес, переждала эту суматоху, а часа в четыре утра выдвинулась к дороге. И тут курсанты неожиданно увидели вражеский конный обоз из десятка подвод, направлявшийся в сторону фронта. Подводы сопровождал слегка приотставший конвой. Когда к месту засады подъехала пятая по счету повозка, курсанты по команде Соколова открыли огонь. Некоторым ездовым удалось укатить. Конвой спешно ретировался в сторону Гостилиц. Курсанты, захватив полевые сумки убитых, их автоматы и часть боеприпасов, скрылись в лесу. Сделав несколько зигзагов, разведчики направились в батальон.

На месте выяснилось, что группа раздобыла очень важные документы, в том числе боевой приказ командира вражеского корпуса с указанием нумерации действующих частей и поставленных перед ними боевых задач. Среди документов были также сводная ведомость 271-го пехотного полка, оборонявшего Порожки, и именной список подразделения, занимавшего позиции напротив курсантского батальона.

И еще об одном разведывательном поиске, относящемся к той поре. Зная, как любят фашистские вояки охотиться за курами, курсанты Михаил Макаров, Иван Литвинов и шофер Иван Шеламов решили, что называется, поймать их на эту приманку. Они раздобыли где-то трех куриц. Двум из них к лапкам были привязаны веревочные поводки. С живой приманкой в мешке курсанты подобрались к вражеским окопам. В этом забавном поиске участвовало целое отделение. Входили в него Ахмед Гореев, Иван Литвинов, Архип Слободчиков, Вадим Авакян, Иван Болтунов, Петр Савченков, Алексей Ващенко, Александр Пименов, Алексей Муратов. Возглавлял разведчиков Михаил Макаров.

Замысел оказался удачным: гитлеровцы сразу клюнули на приманку. Едва курсанты выпустили куриц, как из окопа показались три фашистских солдата. Они перевалились через бруствер и лишь после этого поняли свою оплошность — в окоп полетела граната. Любители курятины оказались в руках разведчиков. Завязалась борьба. Одного из трех гитлеровцев курсанты доставили в батальон. Пленного мне пришлось срочно перевязывать.

Разведгруппа возвратилась на свои позиции в полном составе. Больше того, курсанты принесли обратно всех трех участвовавших в поиске хохлаток. Рассказывая, как был взят «язык», Макаров наглядно демонстрировал это, пуская их на поводке по дну траншеи.

 

КОГДА ТВОЙ ДРУГ В БЕДЕ…

Противник то и дело атаковал наши позиции. Одна из атак была особенно упорной. Гитлеровцы полагались на свое численное превосходство. Командиры курсантских подразделений оценивали соотношение сил в том бою как один к шести. Наши ребята с большим трудом отражали натиск полупьяных фашистских вояк. Дело дошло до рукопашной. В конце концов гитлеровцы вынуждены были отойти. Но им удалось утащить с собой тяжело раненного курсанта Ивана Карасева, упавшего во время контратаки на землю перед бруствером вражеского окопа.

В сумятице боя это было обнаружено не сразу. Товарищи увидели Карасева в руках фашистских солдат, когда те втаскивали его в один из своих блиндажей. Увидели, не раздумывая бросились выручать его и дорого поплатились за свою горячность. Число раненых у нас увеличилось, а Иван Карасев остался в лапах гитлеровцев.

Ничего подобного в батальоне до той поры не было. Всех лихорадило. Каждый чувствовал себя виноватым в том, что случилось. Каждый готов был пойти на самый крайний риск — только бы вызволить товарища из беды.

Тотчас же была создана группа, которой поручалось это нелегкое дело. Возглавил группу старшина Михаил Матвеевич Макаров. Вошли в нее курсанты Иван Гаран, Кузьма Андрющенко, Василий Майдиков, Зямиль Ахмеров, Вадим Авакян, Федор Ведерников, Алексей Пустырев и Александр Белый. Действовать нужно было незамедлительно, чтобы не дать фашистам отправить захваченного ими курсанта с переднего края в тыл.

Группе предстояло среди бела дня проникнуть в расположение врага. А между нашими и немецкими позициями лежало чистое поле. Курсанты знали, где расположены наблюдательные пункты и огневые точки противника. К одной из них тянулась неизвестно кем и для какой цели пропаханная глубокая борозда. Эта борозда простреливалась вражеским пулеметом. Но в ней можно было укрыться от боковых наблюдателей противника. Макаров и его товарищи понимали, что более удобного пути к немецкой траншее им не найти. Предпринимая свою отчаянную попытку, они рассчитывали на то, что гитлеровцы некоторое время после неудачной атаки будут настроены пассивно и что наблюдение за полем боя с их стороны ослабеет. Как показало развитие событий, так оно и было.

Участники вылазки дорожили каждым мгновением. Уточнив сигналы связи с батальоном, они вслед за своим командиром покинули нашу обжитую траншею. Когда я вспоминаю этот миг, сердце у меня снова начинает замирать от пережитого страха за наших парней, поползших прямо на пулемет противника.

Шли минуты, и мне, как и всем, кто был рядом со мной, мерещилось, что во вражеских траншеях началась какая-то суета. Казалось, пройдет еще мгновение — и застрочит немецкий пулемет, мины посыплются на наших дерзких лазутчиков. Но пулемет, как ни странно, молчал. Враг не предпринимал огневого налета. Курсанты-пулеметчики, отличавшиеся спокойствием и выдержкой, на этот раз заметно нервничали, то и дело проверяли прицелы.

Удивительно, что мы тогда так и не заметили ничего особенного ни на нейтральной полосе, ни на позициях гитлеровцев. Не заметили до той поры, пока к нам в траншею не свалился с бруствера курсант Ведерников, как бы впряженный в ремни, на которых он тянул Ивана Карасева. Вслед за Ведерниковым на дно траншеи упали Авакян, Пустырев, а затем и все остальные участники вылазки.

Начались расспросы. Я срочно принялась оказывать медицинскую помощь Карасеву. Его грудь была пробита пулями, правое плечо и обе руки кровоточили. Раненый потерял много крови, он был бледен и не приходил в сознание. Но где-то в глубине его истерзанного тела еще теплилась жизнь.

Осторожно уложив Ивана Карасева на носилки, курсанты бегом направились с ним в медсанбат. Врачи настойчиво боролись за жизнь нашего друга, надеясь на его могучий организм, но одиннадцать пулевых ранений оказались смертельными.

Как же небольшой группе курсантов удалось отбить у гитлеровцев своего раненого товарища?

Расчет смельчаков был точным. После неудачной атаки противник действительно не вел пристального наблюдения за нейтральной полосой. Но чтобы убедиться в этом, надо было проползти сто пятьдесят — двести метров под дулом вражеского пулемета. Курсанты проползли эти страшные метры. Позже они рассказали, что к концу пути пот лился с них в три ручья. Когда группа приблизилась к блиндажу, из него вышел гитлеровец. Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь. По-видимому, это был наблюдатель. Он направлялся к оптической трубе, стоявшей рядом с пулеметом.

Старшина Макаров рванулся вперед. В одно мгновение с зазевавшимся фашистским воякой было покончено. В следующую секунду командир группы, курсанты Гаран, Авакян, Майдиков и Ахмеров были в блиндаже. Блиндаж освещал керосиновый фонарь. В луже крови лежал на полу Иван Карасев. Рядом сидел фашистский солдат и ел что-то из котелка. Второй гитлеровец, тоже с котелком в руках, сидел возле двери. Тот и другой, увидя курсантов, точно окаменели и не смогли оказать им серьезного сопротивления. К пятерым своим товарищам, находившимся в блиндаже, присоединились Ведерников и Пустырев. Без лишних слов (все было заранее предусмотрено) они надежно закрепили на Иване Карасеве ремни и, подхватив его на руки, вынесли наружу. Напоследок старшина Макаров сбил с потолка фонарь. Ручейки горящего керосина потекли по деревянному полу.

Курсанты исчезли так же внезапно, как появились. Вражеские наблюдатели не заметили их.

Пленные, захваченные несколько позже на этом участке, рассказали, как было воспринято все происшедшее там, в стане противника.

Большая группа гитлеровцев, прихватив с собой врача и переводчика, в приподнятом настроении возвращалась с ужина к блиндажу, в котором был оставлен раненый курсант. Многие шли из любопытства — им хотелось посмотреть на загадочного «русского фанатика».

Еще не дойдя до блиндажа, все обратили внимание на расползавшийся по траншее дым. Потом были обнаружены убитый солдат и перевернутый станковый пулемет. Из блиндажа тянуло смрадом. Кто-то поднял тревогу. Полетели в воздух ракеты. Застрочили пулеметы и автоматы. Кстати, эта шумиха на вражеских позициях была замечена нами. Больше того, она доставила нам удовольствие: группа старшины Макарова к тому времени уже возвратилась в батальон.

А там, возле блиндажа, в страхе и недоумении теснились гитлеровцы. Солдаты открыли дверь укрытия. Из нее вырвались клубы густого чада. Блиндаж горел. На полу неподалеку от входа валялись два тлеющих трупа. Попытки обнаружить останки недавно еще лежавшего здесь русского оказались тщетными. И чего только не выдумывали опростоволосившиеся фашисты, чтобы оправдаться перед начальством! Конечно, не трудно было догадаться, что в блиндаже побывали советские бойцы, но признание этого факта никого из фашистов не устраивало. Всеобщую поддержку получила удобная версия, согласно которой блиндаж загорелся от прямого попадания снаряда. Было решено считать, что в огне сгорели и охрана, и захваченный во время атаки раненый курсант.

Случай с Иваном Карасевым остался в памяти командиров и курсантов батальона как свидетельство братской дружбы питомцев училища, их верности славной традиции: «Сам погибай, а товарища выручай».

Умели дружить курсанты-пограничники. Как сейчас вижу Николая Грибанова и Алексея Пицика. Оба основательные, невозмутимые, сильные. Причем всегда вместе, всегда рядом. Тон в их отношениях, помнится, задавал Николай, на редкость спокойный, волевой человек. В минуты отдыха он, бывало, моментально засыпал даже под гром артиллерийской канонады. А уж в бою — в бою он был огонь.

Никогда не забуду весьма характерную сцену. Поступает приказ приготовиться к штурму вражеских позиций. Алексей Пицик тормошит Грибанова:

— Николай, ты спишь?.. Наступать сейчас будем…

— Наступать так наступать, — говорит поднимаясь Грибанов.

— Завидую тебе, Коля!.. По всему чувствуется, что ты выйдешь живым из этого пекла…

— Спасибо на добром слове. А ты что — умирать собрался?

— Нет, почему же! Это я на твое олимпийское спокойствие любуюсь…

В бою, перед началом которого шел этот разговор, Николай и Алексей действовали, как всегда, смело и решительно. В какое-то мгновение они должны были упасть: неподалеку разорвалась немецкая мина. Первым упал Николай, Алексей навалился на него и был поражен несколькими осколками.

— Часть из них предназначалась мне, — говорил позже Грибанов.

В том бою он тоже был ранен, и мы отправили его в госпиталь. Но пророчество Алексея Пицика сбылось: Николай перенес все невзгоды войны и остался жив. Совсем недавно я узнала, что он живет и трудится в Воронеже.

И еще о двух товарищах — Василии Майдикове и Петре Букане. Очень хорошо помню их. Помню, как внимательны были они друг к другу. В бою под Гостилицами тот и другой попали под вражеский огонь и чудом остались живы. Василий Майдиков быстро окреп после контузии и, когда попал в беду Иван Карасев, вызвался в числе других курсантов выручить его. Хорошо воевал Петр Букань. А в том бою, в котором были ранены Пицик и Грибанов, ему тоже не повезло. Не повезло и Василию Майдикову. Глубоко застряли в его теле осколки фашистского снаряда.

Курсант долго лечился. Мне удалось установить с ним связь через тридцать с лишним лет. В своих письмах, присланных из Донецкой области, он тепло вспоминает о своем друге Петре Букане. Вспоминает, как умело тот действовал в бою, как использовал каждый бугорок, чтобы вести меткий огонь по противнику. Вражеский снайпер выследил пулеметчика. Петр получил тяжелую и сложную рану.

Я видела страдания этого сильного человека и никак не могла сообразить, как его перевязать. К тому же Букань, несмотря на боль, стеснялся меня, и это мешало мне работать.

По правде сказать, эвакуируя его в медсанбат, мы не очень надеялись на выздоровление Петра Буканя. Но, к счастью, он поправился и продолжал воевать. Я знала, что некоторые наши ребята встречали его под Невской Дубровкой, а затем на ледовой Дороге жизни. Но потом долгое время не было никаких известий о Петре Букане. Только в начале 1975 года, завершая эту книгу, узнала я наконец, что наш боевой товарищ по-прежнему полон сил. Но служит он теперь на флоте в звании контр-адмирала.

 

С КОЗОЙ НА ПОВОДКЕ

Постепенно я свыклась с трудностями и невзгодами фронтовой жизни. Командиры и курсанты батальона по-братски относились ко мне. Больше никто уже не вспоминал о случае, когда по моей вине чуть было не сорвался выход боевой разведывательной группы во вражеский тыл. Мне по-прежнему доверяли выполнение трудных заданий, и я была горда и счастлива этим доверием людей, чьим мужеством не переставала восхищаться.

Впрочем, так получилось, что я снова стала для них причиной многих тревог.

Дело было в поздний час в прифронтовом тылу противника. Командовал нашей разведгруппой старшина Матвеев. Хорошо помню, что с нами были Калуцкий, Страдымов, Коровин и Сельницын. Фамилии остальных запамятовала.

Любой разведчик знает, что каждая новая операция, новая вылазка в тыл врага по-новому опасна. Всему заранее не научишься. Всего не предусмотришь. Выход в разведку — серьезное испытание. Всегда — с осложнениями. Не всегда — со счастливым концом.

Если хотя бы на минуту у разведчика притупляется острое чувство опасности и ответственности, беды ему не миновать. И тогда спасти может только находчивость. Или стечение обстоятельств. Или чудо. А может, и то, и другое, и третье. Но на чудо лучше не надеяться. Самое надежное — полагаться на свои силы, на самообладание, на сметку.

Очевидные истины. Но в тот раз я особенно отчетливо уяснила их для себя, причем дорогой ценой.

И было это в канун моего восемнадцатилетия.

Разведгруппа незамеченной перешла передний край, в ту пору все еще не очень четко обозначавшийся, перевалила через Гостилицкое шоссе. Но, по-видимому, мы все же допустили какую-то ошибку и потому натолкнулись на вражескую засаду. А может, это было фашистское разведывательное подразделение. Завязалась скоротечная и бестолковая ночная перестрелка, свидетельствовавшая о том, что группа наша обнаружена противником. В таких случаях положено отходить. Отходили мы организованно и по всем правилам — зигзагами, то и дело меняя направление. Единственными ориентирами в кромешной тьме осеннего леса были звуки выстрелов.

Мне казалось, что я отхожу вместе со всеми и в том направлении, которое указал старшина Матвеев. Когда стрельба оборвалась, я из осторожности полежала в какой-то ложбинке, не подавая признаков жизни. Полежала, прислушалась к жутковатой тишине. Прислушалась и успокоилась: мне показалось, что ребята где-то тут, рядом, и что они тоже затаились, стараясь безмолвием обмануть гитлеровцев.

Прошло около получаса. Где-то очень далеко ухали пушки. Над головой по-осеннему тревожно шелестели макушки деревьев. Зябко пискнула какая-то птаха. И тогда я тоже решила дать о себе знать: подняв с земли ветку, я несколько раз переломила ее. Это не вызвало никакого отзвука. Беспокойство мое переросло в страх: неужели потерялась, осталась одна в тылу врага? В нарушение всех правил маскировки я схватила какую-то сухую палку и изо всех сил ударила по стволу сосны. Ответа опять не последовало. Что делать? Меня охватила дрожь, вспотели ладони.

Как ни странно, страх на меня нагоняли не темнота, не лес, не близость противника, а мысли о предстоящем объяснении с командиром и курсантами. Я заранее четко представила себе, как это произойдет, как укоризненно они будут взирать на меня. Я заранее готова была провалиться сквозь землю от стыда. И в то же время переживания эти как-то помогали мне. Они были чем-то вроде противовеса моему реальному незавидному положению.

В лесу я не была новичком. С детства ходила за грибами в петергофские и ораниенбаумские леса. Бывала с отцом и матерью в огромных валдайских борах и тогда еще усвоила, что лесные дороги обязательно ведут к жилью, к людям. Если твердо их придерживаться, конечно.

К утру я выбралась на какую-то глухую просеку и осторожно пошла, как мне казалось, в сторону переднего края.

Через два-три часа пути лес поредел. В предрассветной мгле я разглядела силуэты каких-то строений. Как и положено разведчику, укрылась за деревьями и стала наблюдать. Светало быстро, и передо мной все более резко прорисовывался какой-то заброшенный деревянный дом без крыши и окон. Крадучись, я сделала небольшой крюк по лесу и подползла к глухой стене дома. Там, за стеной, было тихо. Я немного успокоилась и проскользнула в сени. Вдоль стен в сенях висели веники, пучки сухого укропа, какая-то ветхая женская одежда.

Дверь в горницу была приоткрыта и висела на одной петле. Я заглянула в просвет, осторожно переступила порог и едва не вскрикнула от испуга. Передо мной на широких деревянных половицах лежали мертвецы — мужчина и женщина, должно быть, хозяева дома. Над горницей не было ни потолка, ни крыши. Над ней простиралось угрюмое осеннее небо.

Трупы были изуродованы. По всей видимости, эти люди умерли в пытках. Я выбежала из дома, углубилась в лес и упала на поникшую мокрую траву. Меня мутило. Потом я вдруг подумала: «Какая же я дурочка… Да ведь меня же в красноармейской форме немедленно схватят. И пистолет…»

Вспомнив о висевшей в сенях женской одежде, я вернулась и, дрожа, судорожно переоделась. Крепкая еще кофта и сиреневая шерстяная юбка оказались мне впору. Это почему-то немного успокоило меня. Деревенская одежда должна была придать мне вид девчонки-подростка. Свою гимнастерку, брюки и пилотку я оставила в сенях, пистолет сунула за широкий пояс юбки и опрометью кинулась прочь от дома. Кинулась, а через сотню метров снова остановилась и задумалась. Что мне скажут в батальоне по поводу потери казенного обмундирования? Ведь это моя военная форма. Какой же я боец без формы? В третий раз заставила я себя войти в страшный дом. Вошла, плотно свернула брюки и гимнастерку, зачем-то поправила на пилотке звездочку и сложила все в большой холщовый мешок, найденный тут же, в сенях.

С мешком на плече медленно брела я вдоль лесной дороги.

К полудню дорога привела меня к какой-то деревне. Опасаясь встречи с фашистами, я стала издалека вести наблюдение за окраиной. Между домами деревни смутно видны были повозки и автомашины. Возле них расхаживали какие-то солдаты. Чужие или свои? Справа, возле крайней избы, на огороде копалась пожилая женщина. Я осторожно приблизилась к ней, прячась между кустами.

— Хозяйка!..

Услышав мой оклик, женщина выронила из рук кочан капусты и побежала к избе. Я последовала за ней, но разговор наш не получился. Она была вне себя от страха. Уже в избе ее состояние стало понятным мне. Выяснилось, что с тех пор как деревня занята фашистами, все ее жители ушли в лес и что на месте остались только старики и старухи. Подойдя к окну, женщина слегка отодвинула занавеску и взглядом указала мне на большую березу у дороги. Береза была превращена в виселицу. В петле покачивался старый босой человек. Я отпрянула от окна. Мысль работала лихорадочно. Осторожность и еще раз осторожность! Один шаг — и я тоже могу очутиться на березе, рядом с этим несчастным стариком.

Женщина, как бы угадав, о чем я думаю, понизила голос:

— Ты не торчи в деревне-то… Схватят — добра не жди… Одёжа на тебе… Без платка-то в такую пору наши девки не ходят… Возьми-ка мой… Да бери ты, бери, не противься… И вот что еще… Третий от меня дом стороной обойди… В нем начальство немецкое устроилось… И часовой там есть…

Это была деревня Порожки. Я сама узнала ее. Только вот как теперь мне добраться до позиций своего батальона? Видимо, придется продолжать разыгрывать роль деревенской девчонки.

Снова перейдя огород, я затаилась в кустарнике. Затаилась и вдруг услышала чье-то дыхание. Рядом, метрах в пяти, кто-то был. До меня доносилось странное сопение и чавканье. Я раздвинула кусты и чертыхнулась, увидя козу. Она глупо таращилась на меня. Добродушное животное, как видно, соскучилось по людям. Когда я подошла к ней поближе, коза доверчиво ткнулась мордой в подол моей юбки и легонько боднула меня. С детства я побаивалась коз, а тут осмелела. Больше того, мне пришло в голову, что коза может выручить меня.

Найдя веревочку, я прицепила ее к ошейнику козы. Она строптиво помотала головой, но потом поела травы из моих рук, успокоилась и смирно пошла за мной. Странно, но это прибавило мне уверенности. Теперь-то я вполне могла сойти за жительницу деревни.

На окраине Порожков стояли врытые в землю и замаскированные орудия. К сараям приткнулись автомашины. У опушки я обратила внимание на дрогнувшие и странно подвинувшиеся кусты, а потом увидела за ними танки. Тут уж во мне заговорила любознательность разведчицы, и я стала пристальнее вглядываться во все вокруг.

Так я шла да шла. Несколько немецких солдат, спеша, пробежали навстречу мне, но не обратили на нас с козой никакого внимания. А дальше все произошло так естественно, что и «нарочно не придумаешь». Я сделала вид, будто пасу козу и собираюсь отвести ее на лужайку возле леса. В этот момент по дороге прокатился немецкий грузовик. Коза испугалась, прыгнула в сторону и помчалась вскачь. Я догнала ее, хотя это было не так-то просто. Догнала и, делая вид, что ловлю козу, стала направлять ее бег в сторону леса, к позициям наших войск. «Куда же ты?» — кричала я, а на самом деле больше всего боялась, чтобы коза не остановилась или не повернула снова к деревне. Я не слышала, что орали мне вслед фашисты. В ушах неестественно громко свистел воздух и так же неестественно громко стучало сердце в груди. И вдруг, уже в чаще леса, из-за деревьев донеслось русское:

— Стой!.. Стой!.. Стреляю!..

От неожиданности я метнулась вправо, к кустарнику, но и оттуда кто-то грозно крикнул:

— Стой, бросай козла!..

Тут уж я успела рассмотреть за кустами фигуры наших бойцов, а через мгновение увидела их пилотки со звездочками. Увидела да только и выдохнула:

— Не козел это, а коза!.. Не видите, что ли?..

Никто не засмеялся. Задержавший меня усач угрожающе спросил:

— Кем подослана?.. Ну, говори!..

Еще не зная, кто передо мной и нет ли здесь подвоха, я ответила неопределенно:

— Да своя же я…

Усач грозно насупился.

— Вот посмотрим, какая ты своя… А ну, иди вперед…

В разговор со мной конвоиры не вступали. Под дулами двух винтовок, с мешком через плечо прошла я довольно длинный путь по лесу, а затем по траншеям. Наконец, меня ввели в какой-то большой блиндаж. Ввели как «задержанную» и «подозрительную». Выяснением моей «личности» занимался, как потом я узнала, сам комиссар дивизии, к позициям которой привела меня коза.

Случайно в тот час в блиндаже комиссара оказался редактор дивизионной газеты. Видимо, это и дает объяснение тому факту, что в журнале «Пограничник» в 1942 году появился очерк писателя Юрия Слонимского «День рождения» о моих приключениях в тылу противника и о возвращении из разведки с козой на поводке.

Комиссар разговаривал со мной долго. Выяснял он не столько мою личность, сколько обстановку во вражеском тылу, главным образом непосредственно в Порожках.

Я старалась до мельчайших подробностей выложить все, что мне удалось увидеть. Когда же рассказ коснулся моих переживаний, комиссар остановил меня и задумался. Решив, что у него появились какие-то сомнения, я развязала свой мешок и вытащила из него брюки, гимнастерку с зелеными петлицами и пилотку со звездочкой. Затем я торжественно положила рядом с пилоткой мой пистолет.

Комиссар внимательно посмотрел на мои вещественные доказательства. Строгий голос его смягчился, когда он сказал кому-то:

— Вот как много значат для бойца его обмундирование, его оружие и эта звездочка на пилотке!..

Потом он взял телефонную трубку и вскоре уже разговаривал с нашим комбатом.

— Шорин!.. Вы докладывали, что непременно найдете свою разведчицу или в крайнем случае разыщете ее труп… Хочу вас успокоить… Вот она, у меня… Да нет, сама вышла к нашим позициям… Сейчас я с нею беседую… Хорошие сведения доставила… Артиллеристы мои уже уточняют цели… За Цареву не беспокойтесь, накормим, дадим отдохнуть, а на рассвете к вам доставим… Кстати, как обстановка?..

Утром я была в родном батальоне.

 

ДЫМОК ПОХОДНОЙ КУХНИ

В середине сентября 1941 года курсантский батальон стал испытывать недостаток продовольствия.

Наш оборотистый в своем деле повар Павел Федорович Волков, почти из ничего готовивший вкусные обеды, как-то поник, а однажды неожиданно для всех осмелился обратиться непосредственно к Шорину за советом и помощью. Увидя спешащего куда-то комбата, Волков решительно шагнул ему навстречу и скороговоркой доложил:

— Товарищ майор, продукты кончились, а подвоза нет и нет. На обед заложил в котел все, что имел. Совсем не представляю, чем дальше буду кормить курсантов…

Волков растерянно и как-то очень по-граждански развел руками.

Наш строгий командир на этот раз не придал значения тому, что повар нарушил субординацию. Положение складывалось трудное — весь транспорт был занят перевозкой боеприпасов.

— Опередил ты меня немного, Павел Федорович, — задумчиво, мягко сказал Шорин. — Я уже который день думаю, как быть с питанием. Пока ничего другого не придумал, кроме как… Не позаимствовать ли нам продуктов у фрицев? Как думаешь — сумеем мы провести такую «реквизицию»? Или у прокурора надо на это санкцию запросить?

Повар осторожно улыбнулся шутке комбата. А тот уже снова был серьезен.

Молча дошли они до опушки леса, где был наблюдательный пункт.

— Смотри, — Шорин протянул Волкову бинокль. — Там, за деревней, справа, видишь большой сарай?

— Вижу, товарищ майор.

— Так вот, наши курсанты Нартов и Бабенко достоверно установили, что в этом сарае у противника оборудован продовольственный склад. Гитлеровцы только сегодня утром разгрузили там две машины с ящиками и мешками. Причем бросали их на землю, не особенно осторожничая. Сразу понятно было, что не боеприпасы привезли…

— Что же там может быть?

— Ну, что… Как обычно — консервы, крупы, масло, сахар…

Волков вздохнул и поправил свой поварской фартук.

— Да… Надо бы…

— Вот-вот, и я так думаю, — продолжал майор. — Больше того, начальнику штаба уже отдан приказ. Формируется специальная группа…

Волков посмотрел на комбата удивленно и вместе с тем обиженно. «Как же так? — вопрошал его взгляд. — Как можно в таком деле обойти его, Волкова? Ну да, конечно, он — вольнонаемный. Но случай-то особенный. Тут совсем другое дело…»

— Товарищ майор!.. Разрешите и мне…

— Что разрешить?.,

— Ну, туда, к сараю, с курсантами… Как-никак, ведь я прежде всего за питание в ответе…

Шорин усмехнулся.

— Ну что ж, идите к Петракову и доложите, что я не возражаю. Пусть включит вас в группу. Желаю удачи…

Боясь, как бы командир не передумал, Волков прямо в фартуке стремглав побежал к начальнику штаба.

Через некоторое время повар уже лежал в кустарнике неподалеку от немецких окопов и вместе с курсантами изучал подступы к продскладу. В полном сборе была вся группа. Входили в нее Федор Бурцев, Василий Нартов, Дмитрий Бабенко, Георгий Волков, Иван Гурбик, Филипп Тутуркин, Павел Короткий, Григорий Губанов и он, Павел Федорович Волков, самый старший по возрасту. Возглавлял группу Александр Страдымов.

Конечно, пройти к складу под покровом ночной темноты можно было. Курсанты знали все потайные лесные тропинки, ведущие в тыл противника. К тому же у гитлеровцев на этом участке все еще не было непрерывных траншей. Но дело, порученное группе, требовало большой смелости и осторожности. Оно было сложным и рискованным. Похоже было на то, что фашисты заботятся об охране главным образом входа в сарай. Глухая сторона его, обращенная к лесу, просматривалась, видимо, только из укрытий. И все же от опушки леса туда подобраться было трудновато. Чтобы сделать это, предстояло не одну сотню метров пересечь на виду у противника.

На основе тщательных наблюдений был составлен предварительный план вылазки. Уточнить его предстояло непосредственно в деле. План был дерзким. Но его брались осуществить видавшие виды, опытные разведчики. Причем они решили воспользоваться конной повозкой — на себе много продуктов не унесешь. Да, но как быть с конем? Его не заставишь ползти по-пластунски. Сам собою напрашивался выход: в темноте подогнать повозку лесом по возможности ближе к дороге, за которой группа могла передвигаться только ползком. Чтобы лошадь не заржала, кто-то предложил надеть ей на морду мешок.

Капитаны Петраков и Левин одобрили план действий группы. Не только участники вылазки, но все мы с нетерпением ждали ночи, опасаясь, как бы что-либо непредвиденное не сорвало намеченного дела. Надо прямо сказать, что нетерпение это объяснялось отчасти тем, что молодым, здоровым ребятам надоело грызть сухари, запас которых к тому же подходил к концу.

Особенно волновался повар Павел Федорович Волков. Несмотря на солидный, по сравнению с курсантами, возраст, он с какой-то детской наивностью рассуждал вслух, видимо, подбадривая себя:

— Хочешь не хочешь, а к фрицам надо наведаться… Не оставлять же курсантов без еды… К тому же продукты на складе не чужие, а наши… Ясно, что фашисты награбили их в оккупированных деревнях… На святое дело идем… А, ребята?..

В глазах Павла Федоровича было беспокойство. Но была в них и решимость. И он, наверное, долго еще разговаривал бы так, но старший группы Александр Страдымов остановил его:

— Товарищ Волков, а почему у вас сапоги не обернуты чем-нибудь мягким? Вы что, не уяснили моего приказа?..

— Ах, мать честная!.. Сейчас… Мигом все сделаю, товарищ командир!..

Повар засуетился, сел на землю и начал переобуваться.

В назначенный час группа Страдымова отправилась в путь. Стояла темная ночь. Во мгле потрескивали одиночные выстрелы. Над немецкими позициями лениво взлетали редкие ракеты. То ли над Ораниенбаумом, то ли над Кронштадтом небо обшаривали тусклые лучи прожекторов. Передний край как бы погрузился в дрему. Но и наши, и вражеские наблюдатели были настороже. И стоило только у нас на позициях блеснуть неосторожному огоньку фонаря или папироски, как вскоре там разрывалась вражеская мина. Когда же снова наступала тишина, она была тягостной и фальшивой.

Курсанты батальона напряженно вслушивались и всматривались в ночную темень, стараясь не упустить сигналы тех, кто ушел на задание. Но группа Страдымова канула в ночь. Более часа изредка слышалось в темноте характерное глухое погромыхивание телеги на ухабах. Осмотрительность и выдержка ребят благополучно вывели их к цели. Курсант Короткий замаскировал лошадь с повозкой в придорожном леске. Группа под самым носом у противника пробралась непосредственно к складу. Но самое главное было впереди: предстояло точно уяснить систему охраны склада, чтобы действовать наверняка.

Страдымов скупыми жестами отдавал команды. Курсанты каким-то особым чутьем улавливали их и четко выполняли. Все шло гладко. Через несколько минут в окопах у склада уже не было ни одного вражеского солдата. Оставался часовой со стороны входа в сарай. Должно быть, этот гитлеровец заступил на пост недавно и смены не ждал. Иначе он не стал бы тайком покуривать и укрываться от ветра за углом сарая. Впрочем, автомат он держал наготове и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, настороженно вслушивался в ночь. Вслушивался, но, похоже, ничего подозрительного пока не замечал.

Улучив подходящий момент, Страдымов подал знак, и с подветренной стороны до часового донеслось потрескивание сухой ветки. Солдат насторожился. Треск стал сильнее. Выждав несколько секунд, гитлеровец решил, видимо, проверить, в чем дело. Но стоило ему шагнуть в ту сторону, откуда доносилось потрескивание, как он тут же, взмахнув руками, повалился на землю, уронив автомат. Курсанты Георгий Волков, Василий Нартов и Дмитрий Бабенко привычно забили в рот часового кляп. Потом они связали ему руки.

Между тем возле входа в сарай уже орудовали Иван Гурбик и Филипп Тутуркин. Войти в помещение им никак не удавалось. Дверь была прижата мощным железным засовом, и на нем висел огромный амбарный замок. Надо было спешить. В то же время малейший шум мог испортить дело.

И тут курсантов выручила смекалка повара Волкова. Не говоря ни слова, он направился к боковой стене сарая и деловито, по-хозяйски, как будто ему все здесь было давно известно, потрогал ладонями стенку. Ухватившись руками за одну из досок, Павел Федорович с силой потянул ее на себя. Доска сравнительно легко сдвинулась с места, чуть скрипнув.

— Обычная конструкция, — удовлетворенно пробормотал Волков.

Через несколько минут в боковой стене сарая был проделан широкий лаз. Первым в него по праву вошел повар. Он быстро нащупал во тьме мешки с мукой, крупами, сахаром, ящики с маслом и консервами. Курсанты немного растерялись. Они были поражены обилием съестного. Каждому хотелось унести как можно больше. Но Страдымов, сохраняя выдержку и повинуясь не эмоциям, а командирскому расчету, вполголоса распорядился:

— Бурцев берет муку, Гурбик — сахар, Волков — масло. Все остальные — по мешку круп. Нартову и Бабенко обеспечить доставку пленного… Быстро!.. Я отхожу последним…

Курсанты без суеты вынесли из сарая указанные им Волковым мешки и ящики с продуктами. Тащить их было нелегко. А Нартову и Бабенко выпало еще вести пленного. Вот когда пригодилась ребятам спортивная закалка! Многопудовые мешки и громоздкие ящики были им по плечу, хотя и гнули каждого к земле.

Страдымов считал, что уходит последним. И вдруг он замер, как бы готовясь к прыжку, — от склада отделился еще один человеческий силуэт. Мгновение — и неизвестный был опрокинут на землю. Худо бы ему пришлось, если бы он не подал голоса:

— Товарищ командир… Да это же я…

— Кто «я»?..

— Ну, Волков…

— Какого черта отстали?.. Приказ уходить слышали?..

— Да я, это… вернулся. Вот еще масла ящик прихватил… Виноват, товарищ командир…

— Бегом за всеми!.. Смотрите у меня!..

Страдымов чертыхнулся.

Группа уходила все дальше от склада. Курсанты взмокли от натуги. Они тяжело дышали, но никто и не подумал остановиться и передохнуть. Пленный гитлеровец не сопротивлялся. С кляпом во рту и связанными руками он покорно шел к опушке леса. Она была уже неподалеку — в нескольких десятках метров. Курсанты спешили, чтобы скорее свалить груз в повозку, стоявшую наготове. Но внезапно над их головами раздался глухой хлопок, и в небе завис фонарь ракеты. На опушке взорвалась немецкая мина, затем вторая, третья…

— Ребята, осколок в ногу… Черт бы его побрал!.. Фрица не отпустите… А я доползу до повозки…

Это был голос Василия Нартова. Курсанты пошли рядом с ним.

— Мы тебе, Вася, поможем…

— Потерпи малость…

— Немец-то наугад палит. Видишь — уже другой квадрат обстреливает…

— Дотяни, мы уже близко…

— Мешок бы твой не потерять…

— А знаете что, ребята? На фрица Васин мешок положим!..

— Верно!.. Верзила он, видать, ничего… До повозки донесет…

Курсанты нашли оставшийся на поле мешок с крупой, взвалили его на плечи гитлеровца. Заботливо поправили. Тот вытаращил глаза и замычал, но вскоре понял, чего от него хотят.

— Ничего, ничего, фриц. Тебе легче, чем нам. Тебя хоть оружие не тяготит, — съязвил кто-то из курсантов. — Да и пожрал ты, наверное, плотно каши с маслом. А нам ее еще варить надо. Ферштейн?..

Тем временем на переднем крае завязалась артиллерийская перестрелка. В направлении вражеской батареи ударила наша пушка. Под шумок курсанты с облегчением свалили мешок и ящики в повозку и повалились от усталости на землю.

Поверх мешков на повозку, словно куль, был уложен пленный, которому хозяйственный Бабенко на всякий случай стреножил ноги. Но тут возникло новое осложнение: раненый Василий Нартов наотрез отказался разместиться рядом с фашистом.

— Да вы что, братцы? — взмолился он. — Нет, никак не могу!..

— Ну, тогда садись, Вася, за повозочного, — сказал Короткий, снимая с лошадиной морды мешок. — Можешь даже за вожжи не держаться, наш Сивка-бурка сам повозку к месту назначения привезет… Но, коняга, пошли!..

Подталкивая повозку, группа Страдымова вскоре прибыла к командному пункту.

— Товарищ майор! — докладывал старший группы комбату. — Ваше задание выполнено. Захвачен пленный. На обратном пути ранен курсант Нартов. Других происшествий не было…

Страдымов ни словом не обмолвился об инциденте с Павлом Федоровичем. Что говорить! Для общей пользы человек старался, прихватив еще один ящик масла.

А дня через два повар Волков снова вдруг оказался, что называется, в центре всеобщего внимания. Началось с того, что комбат, проходя мимо походной кухни, остановился и некоторое время наблюдал за манипуляциями повара. Кормилец наш воистину священнодействовал. Из котлов валил белый пар, распространяя немыслимо аппетитный аромат тушенки. Повесив черпак на край котла, повар по всем правилам доложил:

— Через двадцать минут обед будет готов, товарищ майор!..

Комбат кивнул, постоял еще немного и пошел по своим делам. Павел Федорович обеспокоенно посмотрел ему вслед, а потом стал бережно помешивать наваристую кашу. Когда же обед был готов и Волков раздал его, Шорин неожиданно вызвал повара к себе:

— Павел Федорович, сам-то когда-нибудь ешь?..

Тот на секунду застыл. Ну точно, сейчас командир выдаст ему, только вот за что — непонятно.

— Да я, понимаете ли, — замялся он и зачем-то стал снимать фартук и застегивать свой старенький штатский пиджачок. Потом он невольно сделал шаг в сторону командира, бросил фартук на траву и вытянул руки по швам, напряженно вглядываясь в непроницаемое лицо комбата. При всем при том Волков старался незаметно прикрыть ладонью правой руки клок, свисавший чуть ниже кармана его брюк. Шорин поиграл желваками на точеных скулах и позвал помощника командира батальона по снабжению Тихона Макаровича Цемрюка. Тот явился, словно из-под земли. Он всегда обладал удивительным умением в нужный момент оказываться там, где был командир.

— Товарищ Цемрюк, почему служащий Красной Армии Волков одет не по форме?

Снабженец замялся:

— Так ведь он же…

— Знаю, что вольнонаемный, — оборвал Цемрюка Шорин.

— Ну, а вольнонаемному не положена форма…

— Не положена, говоришь? — язвительно продолжал комбат. — А курсанты как думают — положена Волкову форма или нет? Заслужил он право носить зеленую фуражку и все, что к ней полагается, или не заслужил?

Курсанты, стоявшие поблизости, дружно отозвались:

— Заслужил, конечно!..

— Имеет право!..

— Давно пора выдать!..

Шорин выслушал эти краткие реплики и повернул голову к Цемрюку.

— Вот видишь! А ты говоришь — «не положено»…

Тот пошел на попятную:

— Так нет же лишней…

— Найдешь… И чтобы через… — Шорин взглянул на часы. — Чтобы через два часа тридцать пять минут служащий Красной Армии Волков был одет по всей пограничной форме. Сам проверю. Ясно?..

Комбат прищурился, и снова на его скулах проступили желваки. Это был верный признак гнева.

Вечером, увидя Павла Федоровича, мы все ахнули — так ладно сидела на нем новенькая, будто только что сшитая и, как мне показалось, тщательно отутюженная форма.

До сих пор для меня остается загадкой, где в то время и в тех условиях можно было найти утюг. И почему Шорин приказал разыскать форму для Волкова «через два часа тридцать пять минут», а не через два или, допустим, через три часа? Встречаясь с нашим суровым комбатом после войны, я не раз думала спросить его об этом, да так и не решилась.

 

ВИЖУ ВАС МОЛОДЫМИ

22 сентября гитлеровцы отмечали трехмесячную дату своего похода на нашу страну. Отмечали по-разбойничьи. Как и в первый день войны, ровно с четырех часов утра начались жестокие артиллерийские налеты. Они чередовались с атаками вражеской пехоты. Похоже было на то, что фашисты намеревались отпраздновать свой «юбилей» на новых захваченных у нас территориях.

Ощущалось это и под Порожками. Курсантские роты, насчитывавшие к тому времени по сорок — пятьдесят штыков, отражали атаку за атакой. Под озлобленным натиском врага никто не отступил ни на шаг.

До сих пор в моей памяти жива тревожная панорама того боя. Гитлеровцы наступали. Вымуштрованные, педантично верные требованиям своего устава, они то бежали вперед, то падали на землю и тут же отползали в сторону. Все эти классические перебежки утрачивали свою размеренность, как только солдаты достигали рубежа, на котором их встречал плотный ружейно-пулеметный огонь. Движение на некоторое время приостанавливалось. Фашисты ползли к небольшой ложбинке, накапливаясь там для атаки. Было хорошо видно, как кишели в этой ложбинке фигуры в сизых мундирах. Атака была каждый раз внезапной и яростной. Дело доходило до гранат. Мстя за свою неудачу, противник обрушивал на нас минометный огонь, и все повторялось сначала.

В тот день мы пережили несколько таких «циклов». Противник настойчиво нащупывал слабые места в нашей обороне. Напряжение нарастало.

У нас с Абрамом Давыдовичем Найвельтом работы было как никогда раньше. Перевязывая одного раненого, приходилось все время посматривать, не упал ли где другой. В какой-то момент мы увидели двух курсантов, Смирнова и Сырцова, еле-еле ползших к опушке леса. Они тяжело волокли третьего. Мы бросились на помощь им. Тот, третий, был без сознания. Еле дыша, смахивая с лиц грязный пот, Семен Смирнов и Павел Сырцов говорили наперебой:

— Мы что!..

— Разве у нас раны!..

— Мы в медсанбат не пойдем…

— Дмитрия спасайте… Под пулями еле его сюда выволокли…

— Бабенко — это герой!..

— Восемь фашистов набросились на нас… Сначала гранатами забросали…

— Да, а потом, когда поняли, что мы ранены, кинулись к нам… Очереди две-три дали и скисли — патронов у них не оказалось…

— А у нас и того раньше весь боезапас вышел…

— Ну, сцепились врукопашную… И откуда только у Дмитрия сила взялась!.. Вскочил, двоих сразу заколол… Другие навалились на него, с ног сбили…

— Но его не так-то просто было взять. Не зря приемам борьбы курсантов обучал. Он и третьего фашиста враз порешил…

— Ага, а тут мы с Семеном подоспели. Тоже одного вражину на тот свет отправили…

— К тому времени Димка уже из сил выбился. Выхватил гранату — и раз!.. Фашистам каюк, но и ему досталось…

— Вот мы его и выволокли… Спасти парня надо…

Дмитрий Бабенко по-прежнему был без чувств. Чтобы забинтовать его раны, пришлось разрезать присохшее к телу обмундирование. В медсанбат мы отправили курсанта похожим на гипсовую статую.

Между тем бой продолжался.

Через некоторое время меня срочно вызвали во вторую роту, в отделение курсанта Александра Страдымова. Что-то там произошло чрезвычайное: когда кого-либо ранило легко, курсанты оказывали первую помощь пострадавшему сами.

Со своей большой санитарной сумкой торопливо пробираюсь по траншеям. Курсанты лишь мельком косятся на меня. Сегодня не до шуток и не до разговоров. Ребята внимательно следят за противником и немедленно пресекают его попытки приблизиться к нашим позициям. Над траншеями висит нудный осенний дождь. Его пелену то и дело пронизывают трассирующие пули. Слышится их характерный посвист. Иногда на бруствере вскипают земляные фонтанчики. Я уже привыкла к ним, но все же стараюсь без необходимости не высовываться из-за земляной стенки. Уши закладывает от залпов, от пулеметных очередей. Время от времени перед нашими окопами раздаются взрывы гранат.

Неожиданно путь мне преграждает земляная пробка: угодивший прямо в траншею снаряд разворотил ее. За кучей земли образовалась большая воронка, уже заполненная водой. Что делать? Хочешь не хочешь — приходится выбираться из траншеи и ползти поверху, рядом с ней. А пули продолжают посвистывать. И одна из них (это выясняется позже) оставляет на моей санитарной сумке, увы, не первую слегка обгоревшую метку — дырку с рваными краями.

Кубарем скатываюсь в траншею, бегу по чавкающей жиже и вскоре нахожу Страдымова. Он стоит рядом с курсантом Маковкиным. Тот и другой спокойно, прицельно посылают пулю за пулей в невидимую мне цель.

— Что у вас тут?..

Страдымов на одно мгновение поворачивается ко мне:

— Там Дробота и Панина крепко поцарапало. Пойди, помоги им.

Сказав это, Александр снова припадает щекой к прикладу винтовки. Гремит выстрел, и он как бы ставит точку, завершая наш разговор. Метрах в пятнадцати от Страдымова я нахожу курсанта Голуба. Он ведет огонь из одиночного окопа, причем куда-то в сторону от основного направления стрельбы, — видимо, гитлеровцы пытаются обойти отделение. С завидным самообладанием бьют по врагу курсанты Полынько и Герасименко.

Дробота и Панина я нахожу в блиндаже. Ранены ребята тяжело: Николая Панина осколок ударил в грудь, на теле Дробота несколько рваных ран. Обрабатывая их, я произношу слова ободрения, а сама ужасаюсь тому, что вижу, и думаю о сложности эвакуации этих ребят. Придется возвратиться за ними, когда стемнеет. Другого выхода нет.

Впрочем, до наступления темноты мне пришлось побывать в отделении Страдымова еще раз: вскоре ранен был сам командир. Гранатные осколки оставили множество кровоточащих отметин на его руках и ногах. Но отделение Александра Страдымова победило в бою, который оно вело. Курсанты Полынько, Герасименко и Голуб уничтожили последнего гитлеровца из числа тех, которые пытались окружить отделение.

— Хорошо еще, что эти игрушки, — так пренебрежительно говорил Страдымов о немецких гранатах, — разорвались возле меня в конце боя. Дрались-то мы тут впятером… А саранча фашистская лезла и лезла… Как думаешь, Вера, долго мои царапины заживать будут? — Он поглядывал на свои израненные ноги и руки так, будто их всего лишь поцарапала кошка. Я понимала, что запальчивость раненого скоро пройдет, что в конце концов он почувствует сильную боль. В глазах Александра уже загорался лихорадочный блеск. Надо было спешно отправлять его вместе с Дроботом и Паниным в медсанбат.

Пятеро курсантов уничтожили тогда на подступах к своим окопам несколько десятков атаковавших их гитлеровцев. Страдымов был награжден за этот бой орденом Красной Звезды, курсанты Голуб и Маковкин — медалями «За боевые заслуги».

Судьба снова свела меня с Александром Страдымовым много лет спустя после войны. Он успел написать мне только одно письмо. На второе мое письмо в Саратов, где он жил, я получила ответ от его жены. Это было печальное известие: не стало еще одного нашего славного фронтового товарища, полковника милиции Александра Страдымова…

А я и теперь, когда вспоминаю о нем, вижу его молодым. И вижу окоп, в котором перевязывала его. И вижу бой, тот трудный бой 22 сентября 1941 года.

Великолепно действовал в том бою также Дмитрий Годованик. Этого курсанта хорошо знали во всех ротах. Товарищи по службе ценили его необычайную силу, незлобивый, веселый и решительный характер. Мне не раз случалось бывать с ним в разведке, доводилось видеть его под огнем. Дмитрий был воистину бесстрашным человеком. И это еще раз подтвердилось в бою, о котором я рассказываю.

Гитлеровцы упорно атаковали позиции взвода лейтенанта Григорьева, под началом которого воевал Годованик. Курсанты оборонялись отчаянно, но несли ощутимые потери. По позициям взвода вели огонь вражеские минометы, установленные в ложбине, недоступные для обстрела из наших окопов. Чтобы стрелять по ним, нужно было подняться значительно выше бруствера траншеи. А это казалось невозможным.

Дмитрий Годованик сделал невозможное. Со свойственной ему расторопностью он перезарядил свой ручной пулемет, набил патронами запасной диск и вдруг вымахнул над траншеей. Возле наших позиций чудом уцелела некогда густая, а к тому времени изрядно посеченная и прореженная осколками ель. Лишь несколько толстых сучьев, покрытых остатками хвои, остались на искалеченном дереве. В мгновение ока Годованик взобрался на это дерево. А в следующее мгновение он уже вел пулеметный огонь по вражеским минометчикам. Расстреляв один диск, Дмитрий заменил его вторым. Ему удалось вывести из строя минометные расчеты противника, считавшие себя неуязвимыми. Но и сам наш герой был ранен. Он свалился с ели и уже спрыгивал в траншею, когда его настигло еще несколько вражеских пуль. В первый момент курсант, видимо, не почувствовал этого. Он поднялся со дна траншеи и, яростно ругаясь, попытался установить в выемке бруствера свой пулемет. Но силы оставили Годованика, он потерял сознание. Достав бинты, я растерялась, не зная, как с ним управиться, этим залитым кровью великаном. А он, очнувшись на некоторое время, попытался было шутить.

Дмитрий Годованик лечился недолго — раны на нем заживали быстро. Выйдя из госпиталя, он снова ушел на фронт. Встретясь с ним через многие, многие годы после войны, я узнала его с первого взгляда. Да и как было не узнать этого могучего украинского хлопца, человека такой характерной внешности, подлинного богатыря!..

 

ОЧНИСЬ, ВОСКРЕСНИ, ЛЕЙТЕНАНТ!

По оценке лейтенанта Семина, нашего ротного командира, бой возле Порожков 22 сентября 1941 года был самым тяжелым для второй роты. Осталось в ней в тот день всего двадцать семь курсантов. Выбыли из строя все командиры взводов.

Вряд ли кто переживает так остро потери, как санинструктор. Кому еще доводится видеть столько смертей и страданий! 22 сентября я выплакала мои слезы на много лет вперед.

Помню, как запыхавшийся курсант Николай Кочерыжкин притащил раненого Николая Столяра. Я сразу же достала все, что нужно для перевязки. Между тем Кочерыжкин жадно напился воды и попросил дать ему побольше патронов:

— Ребята!.. Вам подбросят боеприпасов, а нам там туго приходится… Лейтенант наш погиб…

— Погиб?..

— Да, я сам проверял пульс… Никаких признаков жизни… Навсегда его стукнуло… С выносом пока подождем… Очень уж плотный огонь…

Завершив перевязку Столяра, я приподнялась!

— Кто там погиб?.. Какой лейтенант?.. Ну?.. Что ты молчишь?..

Кочерыжкин хмуро смотрел на меня:

— Наш, лейтенант Григорьев…

Я окаменело стояла и тупо повторяла одно и то же:

— Григорьев… Григорьев…

Григорьев и его взвод вот уже более сорока суток были под огнем. За все это время лейтенант не получил ни одной царапины. И я тайком заклинала все вражеские пули и снаряды, мины и бомбы, чтобы они не отняли у меня его так же, как Женю Гагарина.

Выходит, не помогли мои заклинания.

Я выбралась из окопа и поползла следом за Кочерыжкиным, тащившим боеприпасы. То ли по приказу, то ли по собственной инициативе за мной полз курсант Вадим Авакян. Но его я в те минуты не видела. И я не замечала ни минных взрывов, ни посвиста пуль, — я искала Бориса. Несколько раз мне казалось, что передо мною он. И я пристально вглядывалась в лица погибших. Некоторые из них лежали ничком. Их приходилось переворачивать на спину. Не знаю, долго ли я ползла по полю, усыпанному воронками, прежде чем нашла Борю.

Он лежал лицом к мокрой земле, с неестественно вывернутой, заломленной за спину правой рукой. Рукав гимнастерки был наполнен кровью. Я осторожно приподняла его, положила удобнее. Заостренный нос, бледность говорили о большой потере крови. Веки были сжаты крепко, как будто Борис зажмурил глаза от яркого света. Я приоткрыла одно веко, надеясь увидеть живой блеск зрачка. И мне показалось… Хотя нет, понять что-либо было невозможно… Я схватила его за руку… Быть может, пульс?.. Мне чудились слабые толчки готового вот-вот остановиться сердца… Может быть, я и не слышала ничего, но внушила себе, что Боря жив…

«Борис, выживи, выживи! — твердила я про себя. — Ты не должен умереть… Я десять раз умру вместо тебя, только ты очнись, воскресни!.. Почему я в страшный миг не оказалась рядом с тобой? Пусть бы все пули и осколки, летевшие в тебя, достались мне!.. Очнись, лейтенант Григорьев!.. Вздохни!.. Скажи что-нибудь! Заори на меня грубо, как бывало в разведке… Я все, что хочешь, сделаю для тебя… Буду чистить и смазывать твой автомат… Буду возле тебя всю жизнь…»

Сейчас трудно и просто невозможно передать силу и беспорядочность чувств, охвативших меня тогда. Лежа возле Бориса, я с лихорадочной быстротой обрабатывала его раны. Надо было рвать одежду и рвать бинты. Я работала руками и зубами. В считанные минуты Борис был подготовлен к эвакуации. Но, должно быть, я забыла о маскировке. Мое мельтешение было замечено противником.

— Вера!..

Я оглянулась. Кто там предупреждает меня об опасности?

— Торопись, Вера!.. Слева к нам ползут фашисты… Со стороны реки… Скорей отходи… Я прикрою тебя!

Это был голос Вадима Авакяна. Невдалеке от нас с Григорьевым нес он свою добровольную вахту. Выстрел, другой, третий!.. Мне некогда было наблюдать за тем, что происходило вокруг. По перепаханному снарядами и минами полю, лавируя между воронками, волокла я на плащ-палатке Бориса, Борю Григорьева. Пули свистели и визжали над головой. Но чувство самосохранения в те минуты оставило меня. Я боялась одного: не оборвала бы какая-нибудь шальная пуля последнюю надежду на спасение Бориса!..

Наконец впереди стали явственно слышаться тугие шлепки выстрелов. Это означало, что мы уже почти дома, что окопы наши поблизости. Потом мне стало совсем легко: кто-то перехватил у меня плащ-палатку с раненым. Меня тоже волокли по земле.

Ночью по незнакомому лесному проселку с многочисленными перекрестками и развилками мне удалось доставить Борю и нашу раненую сандружинницу Нину Воронкову в полевой госпиталь, находившийся в Ораниенбауме. Думаю, что это в большей мере заслуга лошадки, тащившей санитарную повозку, чем моя, — лошадка хорошо знала дорогу.

Помнится, где-то в пути Боря тихо застонал. Я наклонилась над ним. Он узнал меня и молча пытался пожать мою руку. Я заплакала. Через некоторое время Григорьев заговорил. Заговорил еле слышно, как бы опасаясь, что снова провалится в беспамятство. К моему удивлению, он ничего не спросил о том, куда и зачем я его везу. Его интересовали результаты боя и судьбы его товарищей. Впрочем, я была так обрадована тем, что Борису лучше, что отвечала ему невпопад. Я старалась успокоить его, советовала ему помолчать. Однако он упорно продолжал задавать свои вопросы. При первом же подходящем случае я соскочила с повозки и, взяв лошадь под уздцы, повела по дороге так, чтобы уменьшить тряску. Боря замолчал. Должно быть, он задремал.

Глубокой ночью я сдала раненых в госпиталь, а сама возвратилась в батальон.

Чтобы закончить эту часть своих воспоминаний, скажу только, что лейтенант Григорьев был эвакуирован в далекий тыловой госпиталь. Ему намеревались ампутировать руку, от чего он категорически отказался, надеясь на чудо. И это чудо произошло: смелый, искусный хирург сделал Борису сложную операцию. С великим упорством Григорьев добился полного восстановления работоспособности руки. Он продолжал служить в армии, командовал различными подразделениями, а затем полком.

В звании полковника Григорьев ушел в запас. Живет он ныне в столичном предместье Реутове, работает в Москве.

Тяжелый бой под Порожками продолжался 22 сентября до самой ночи. Понесшему громадные потери противнику все же удалось в нескольких местах вбить клинья в наши боевые порядки. Некоторые курсантские взводы, ставшие совсем малочисленными, дрались в полуокружении. Положение их казалось безнадежным. В какой-то момент треск вражеских автоматов вдруг прекратился и послышалось уже знакомое: «Рус, сдавайся!» Фашисты кричали это, не высовываясь из укрытий.

Несколько позже они повторили свой зловещий призыв и предупредили, что сопротивляющиеся будут истреблены. В обескровленном взводе лейтенанта Виктора Бородачева к тому времени оставалось всего одиннадцать человек. Патроны были на исходе. А между тем очередная атака гитлеровцев была нацелена именно на этот взвод.

Курсанты сражались насмерть. Душой их героической обороны был командир, любимец училища лейтенант Виктор Бородачев. Ни он, ни его подчиненные ни на секунду не теряли душевного равновесия, были предельно собранны. Противник наседал на них с фронта и с тыла. Курсанты стояли спина к спине: пятеро стреляли в одну, пятеро — в другую сторону. Командир успевал вести огонь, что называется вкруговую. Два часа продолжался неравный бой. Почти все курсанты взвода были ранены. Останавливать кровь было некогда, и вода в траншее покраснела.

Соседние подразделения находились не в лучшем положении. Вряд ли кто мог помочь истекавшему кровью взводу. И все же в самый трудный момент к нему пробилась горсточка бойцов во главе с командиром роты лейтенантом Семиным. С ними была и я. То, что я увидела во взводной траншее, заставило меня содрогнуться. Это было как страшный сон.

Большинство защитников неприступного рубежа были мертвы или тяжело ранены. Погибшие лежали на дне траншеи. Некоторые были завалены землей. Некоторые же — я видела такое впервые — оставались стоять, зацепившись шинелями за откосы траншеи. Окровавленные, закопченные, до неузнаваемости измазанные землей курсанты Литвинов, Круглов и Путилин продолжали стрелять. Жив был и командир, но мы не успели порадоваться этому: на наших глазах произошло такое, что страшно вспомнить. В траншею упала немецкая граната. Путилин схватил ее за длинную рукоятку и швырнул за бруствер. Мы услышали взрыв и чей-то протяжный крик. Вторая вражеская граната упала к ногам лейтенанта Бородачева. Виктор был тяжело ранен и не смог выбросить ее из траншеи. После взрыва я метнулась к лейтенанту. Он лежал, придерживая руками живот. Рана была ужасная. Силы покидали Бородачева. И все же, превозмогая боль, он отстранил меня и довольно внятно произнес:

— Эх, Верушка!.. Чертова граната не вовремя прилетела… Но мы еще дадим прикурить этим гадам… Ты меня потом, потом перевяжешь… Сперва курсантов… Отбиваться надо… Меня потом, потом…

Он умолк. В отчаянии я боялась, что не выдержу и закричу. Перевязывать Бородачева мне помогал политрук Евгений Полонский. Это был всегда очень сдержанный человек. А тут по щекам его катились слезы. Бинтов у меня не было. Пришлось воспользоваться нательной рубахой. Ни о какой стерильности не могло быть и речи.

Разорвав кольцо окружения, к позициям взвода пробились еще несколько наших ребят. Фашисты получили крепкий отпор. Наступила передышка. Курсанты Иван Литвинов, Владимир Круглое и Николай Путилин, осторожно подняв плащ-палатку, выносили с поля боя своего умирающего командира. На одном из поворотов траншеи эту скорбную процессию встретил лейтенант Глеб Пархалин. С незажившей еще раной он сбежал из госпиталя. Сбежал, как бы почувствовав, что его другу грозит беда. Сбежал, чтобы сказать ему последнее «прости», отомстить за него врагу.

В заключение — несколько сведений из краткой биографии Виктора Бородачева.

Родился в 1915 году. Отец погиб на войне, когда мальчику было всего несколько месяцев. Вскоре он потерял мать. В четырнадцать лет стал воспитанником военного училища. Это училище сделало паренька командиром-пограничником. Многие в Новом Петергофе знали Виктора до войны как отличного спортсмена. Героически сражавшийся и погибший в бою лейтенант Бородачев посмертно награжден орденом Красной Звезды. Бывшая Александровская улица в городе Петродворце названа улицей Бородачева…

 

ЧЕЛОВЕК БОЛЬШОЙ ДУШИ

На фронте некоторые фамилии ассоциировались с целыми воинскими коллективами. Говоря, например, о каком-нибудь событии у Шорина, все понимали, что дело касается его батальона. Упоминая фамилию Семина, все понимали, что речь идет о второй роте, которой командовал Семин. Бытовали выражения: «хозяйство Иванова», «хозяйство Сидорова».

Мне чаще всего доводилось бывать в «хозяйстве Семина». Я очень хорошо знала людей этой роты и, как все в ней, восхищалась ее политруком Евгением Полонским.

Евгений Дмитриевич был человеком ясного ума и глубоких, разносторонних знаний. Он обладал удивительной способностью «разложить все по полочкам», разобраться в самом сложном сплетении обстоятельств. И еще я заметила, что он никогда не повторял своих распоряжений дважды. Курсанты выполняли их всегда охотно, даже с удовольствием. В сущности, он не приказывал. Он советовал. Во всем чувствовалось его умение убеждать. Политрук не любил общих суждений. Говорил он предельно просто, выбирая самые весомые слова. Мы не знали тогда, что Полонский получил до войны высшее педагогическое образование.

У Евгения Дмитриевича было открытое, с правильными чертами лицо и густая, чуть вьющаяся шевелюра. Его глаза, казалось, всегда посмеивались. Похоже было, что он заранее предугадывал, как будут развиваться те или иные события. Взглянув на политрука, я всегда чувствовала себя как-то спокойнее, увереннее. Мне доводилось перевязывать его. Первый раз это было под деревней Волгово еще в августе. Осколком мины он был ранен в ногу, но поля боя не покинул. Под Порожками политрук получил контузию и, отлежавшись тут же, в окопе, продолжал бой.

Помню, как с группой курсантов пробивался Евгений Дмитриевич к остаткам окруженного противником взвода лейтенанта Бородачева. Словно родного сына, обнял политрук тяжело раненного лейтенанта. А как заботливо помогал он мне перевязывать его, как встревожило Евгения Дмитриевича то, что в моей сумке не было больше бинтов, как поспешно рвал он рубаху на лоскуты…

А еще помню политрука Полонского в минуты пьяной психической атаки гитлеровцев. В нашей роте было тогда всего лишь двадцать семь курсантов. Около ста фашистских громил шли на нас, как на параде, высоко выбрасывая ноги. Шли под треск барабана. Шли и хором орали:

— Рус, сдавайся, хенде хох!..

Начальные слова выкрикивал офицер, а затем ему вторил весь хор. Это походило на театральное представление. Это был зловещий спектакль.

И вдруг мы услышали голос политрука Полонского:

— А ведь умрут до единого. Но идут красиво, сволочи. Немного полюбуемся, ребята, а уж потом за дело!..

Одного тона этих нескольких фраз, произнесенных Евгением Дмитриевичем как бы невзначай, было достаточно, чтобы курсанты сбросили чрезмерное нервное напряжение и обрели ту выдержку, которая так необходима в подобной обстановке.

Когда атакующие приблизились к нам метров на пятьдесят, с нашей стороны все еще не прозвучало ни одного выстрела. Нервы гитлеровцев стали явно сдавать. Крикливый хор их расстроился. Фашистские офицеры беспокойно оглядывались. Психическое воздействие на курсантов явно не удалось. Когда же наши пулеметчики Пустырев, Басов, Курнин, Микрюков, Гусев, Ершов, Сизов и Шевченко дружно открыли по противнику шквальный огонь, цепь атакующих в одно мгновение поредела и смешалась. Между тем загремело русское «ура!». Курсанты дружно перешли в контратаку. Вели их командир роты лейтенант Семин и политрук Полонский. Дорого обошелся врагу устроенный им «спектакль».

Во время контратаки Евгений Дмитриевич получил очередное ранение, вынудившее его отправиться в полевой медицинский пункт. Я сопровождала политрука.

В медпункте меня ждал сюрприз: я встретила здесь знакомых петергофских девушек, также ушедших на фронт в самом начале войны. Когда-то прекрасно игравшая на фортепиано Катя Алексеева ловко перевязывала раненых. Красавица Аня Дюкова, спрятав свои тяжелые косы под белой косынкой, работала так, будто занималась этим делом всю жизнь. А еще я встретила в медпункте свою старшую сестру Зою Чередникову. Она подготавливала к отправке раненых, просила шофера быстрее возвращаться обратно и вдруг увидела меня. Увидела и как бы застыла на месте.

— Вера!.. Ты жива!.. А нам сказали, что тебя потеряли в разведке…

Она тискала меня, как маленькую, и целовала, целовала, заливаясь слезами от радости.

Впервые за дни войны увидела я также наших училищных врачей Александрова и Блохина. Раненые поступали к ним непрерывно. Медпункт работал без отдыха. Изливать свои чувства мне и моим подружкам было некогда. Мы расстались.

Распрощалась я и с политруком Евгением Дмитриевичем Полонским.

Знаю, что позже он воевал на Волховском и 1-м Украинском фронтах. После выхода Советской Армии к западным границам нашей Родины Полонский был направлен в войска Украинского пограничного округа. Затем он преподавал в высших военных училищах.

 

ПОЗЫВНЫЕ ЛЕТЯТ В ЭФИР

В бою под деревней Коровино возле старшего военфельдшера Найвельта разорвалась вражеская мина. Абрам Давыдович упал. Из горла у него хлынула кровь. Только что наш полевой доктор с удивительной сноровкой и нежностью оказывал помощь раненым, а теперь сам лежал без движения. В это было трудно поверить. Мне показалось, что он погиб. Но прошла минута, и Найвельт зашевелился, попытался приподняться и ползти. В это время возле него с визгом разорвалась еще одна мина.

Абрам Давыдович даже после этого взрыва продолжал подвигаться к лежавшему неподалеку раненому курсанту Александру Ионкину. Было ясно, что фельдшер намеревается оказать ему помощь. Сделав несколько неуверенных движений, Найвельт задержался на месте, словно бы что-то припоминая, привстал, а затем энергично сбросил с ноги сапог и как подкошенный повалился на землю.

Мы не сразу разобрались, что произошло. А произошло вот что. Большой осколок второй мины начисто отрубил Абраму Давыдовичу стопу. Находясь а шоковом состоянии, он попытался опереться на раненую ногу.

Случившееся со старшим военфельдшером я переживала как личное горе. Абрам Давыдович всегда был для меня добрым наставником и другом. К нему я обращалась за советом, когда требовалось оказать помощь тяжелораненому. Надо прямо сказать, что он лучше, чем кто бы то ни было, понимал мои переживания в те дни, когда у нас были самые большие потери. Он успокаивал меня в особенно трудные минуты, когда я винила себя во всех смертях…

И вот мы должны были отправить Абрама Давыдовича в госпиталь.

Но беда, говорят, не приходит одна. Бой продолжался. И вскоре осколком снаряда был ранен наш начальник штаба капитан Петраков. Пока сознание не покинуло Семена Ивановича, он пытался подавать команды. Однако потеря крови и нестерпимая боль сделали свое дело: капитан впал в беспамятство. Его пришлось срочно эвакуировать.

Для батальона это была серьезная потеря. Возглавляя штаб, Семен Иванович всегда оставался душевным человеком, старшим товарищем и другом курсантов. После него начальником штаба стал старший лейтенант Петр Ильич Акуленко. Это назначение было воспринято курсантами как само собою разумеющееся. Все уже давно оценили по достоинству тактическую грамотность, хладнокровие, выдержку, личную храбрость Акуленко, ведавшего до той поры связью. В условиях непрерывных боев и бесконечных переходов с одной позиции на другую он и его подчиненные умело обеспечивали связь штаба и с ротами, и с вышестоящими инстанциями.

Пользуясь случаем, хочу привести несколько эпизодов, характеризующих работу наших связистов.

Как-то, укрываясь от минометного обстрела в штабном блиндаже, я стала невольной свидетельницей разговора комбата с Акуленко.

— Какого черта твоя связь так часто прерывается? — кричал ему майор Шорин сквозь грохот разрывов.

Старший лейтенант был крайне озабочен.

— Немцы минами рвут.

— Так посылай связистов восстанавливать линии.

— Уже пятерых послал. Все ранены.

— Придумывай что хочешь. Но связь должна действовать безотказно.

— Прекрасно понимаю это, товарищ майор. Связь будет работать исправно…

Несмотря на сильный минометный огонь, Акуленко тут же вышел из блиндажа. Через некоторое время связь с ротами была восстановлена.

А дня за два до этого случая я вместе со старшим лейтенантом Акуленко и связистом Марченко была в тылу противника. Начальник штаба, включивший меня в эту маленькую разведывательную группу, ничего о характере работы мне не сказал.

Как я уже говорила, в тот первый период войны передний край был неустойчивым, подвижным, и перейти его лесом было не так уж трудно. Акуленко, Марченко и я прошли в глубь территории, занятой противником, без каких-либо осложнений. Старший лейтенант шагал так уверенно, будто дорога была им хожена-перехожена. Кто знает, может быть, так оно и было. Пока мы пересекали довольно густой перелесок, Акуленко даже покуривал свою любимую «козью ножку».

У подошвы крутого косогора, поросшего редким кустарником, старший лейтенант указал мне место, откуда я должна была вести наблюдение, напомнил сигналы связи. Сам же он вместе с Марченко поднялся на косогор. Через несколько минут я увидела их лежащими на земле. Они поочередно прикладывали к уху телефонную трубку. Разумеется, там могла проходить только немецкая линия связи. Выходит, Акуленко и Марченко подслушивали разговор, который вел противник. Только тут я поняла, почему старший лейтенант взял с собою Ивана Марченко: тот хорошо знал немецкий язык.

Время тянулось медленно, и мне порядком наскучила роль наблюдателя. Но в какой-то момент я обратила внимание на то, что Акуленко и его напарник принялись быстро сматывать вражескую телефонную линию в бухты. Собрав несколько десятков метров провода, они отбросили его в сторону от линии. Не знаю, что было бы дальше, но тут произошло неожиданное: на косогоре стали рваться вражеские снаряды. Похоже было на то, что гитлеровцы заранее пристреляли эту небольшую высотку. Взрывы возникали неподалеку один от другого. Марченко поспешно скатился с косогора. Старшего лейтенанта не было видно в дыму разрывов.

Через несколько минут выяснилось, что Иван Марченко ранен. Правда, раны его не были серьезными. Я забинтовала их. Надо было уходить. Но Акуленко все не возвращался. Мы отправились искать его и нашли полузасыпанным землей возле одной из воронок. Нашли, откопали, проверили пульс. Старший лейтенант был жив. Осматривать его на месте я не рискнула. Мы с Марченко некоторое время тащили Акуленко на плащ-палатке. Тащили, пока не услышали вдруг сердитое:

— Да подожди ты, Вера!.. Ведь этак ты меня по кочкам и на тот свет отправишь!..

Обрадованные, мы наклонились над Акуленко. Я осмотрела его и не обнаружила никаких ранений и переломов.

— Как себя чувствуете, товарищ старший лейтенант?

— Плоховато я себя чувствую… В голове звон, тошнит немного… Но надо как можно быстрей уходить…

Обратный путь в батальон был нелегким. Теперь мы шли без дорог, пробирались чащей, кустарниками. К счастью, все обошлось благополучно: противник нас больше не беспокоил.

Контузия не прошла бесследно. Но крепкий организм старшего лейтенанта Акуленко быстро справился с ней. И все же несколько дней связь в батальоне обеспечивали его помощники. А помощников Акуленко умел находить. Особенно памятен мне один из них — наш батальонный радист, одессит Василий Гнатышин. До войны он служил в морской пограничной охране. Это был очень веселый человек, большой любитель пошутить, побалагурить. Как из рога изобилия, сыпались из него всякого рода остроты, анекдоты. Главное же его достоинство было в том, что он великолепно знал и любил свое дело, обладал бесстрашием и волевыми качествами истинно военного человека.

Под Петровицами противнику удалось потеснить роту лейтенанта Семина и приблизиться к наблюдательному пункту комбата. Обороняли НП до подхода курсантских подразделений связисты. Вот тут-то и показал себя Василий Гнатышин. Вместе с Василием Поповым, Петром Швецом и Петром Гусевым он стрелял по гитлеровцам из дзота, в котором стояла рация. Противник обрушил на дзот огонь тяжелых минометов. Перекрытия были повреждены. Попов погиб под обрушившимися бревнами наката. Гусев был оглушен. Он лежал на полу и корчился от приступов страшной рвоты. Гнатышин и Швец подбегали то к одной, то к другой амбразуре, отстреливаясь от наседавших на них вражеских пехотинцев. Улучив подходящий момент, Василий передал в эфир открытым текстом всего несколько слов: «Веду бой в окружении. Боцман». В штабе, с которым Гнатышин держал связь, эта радиограмма была принята.

Между тем бой становился все более ожесточенным. Гитлеровцы подползали к блиндажу вплотную. Гнатышин прицелился в одного из них, нажал на спусковой крючок винтовки, но выстрела не последовало — кончились патроны. Радист перебежал к соседней амбразуре, одну за другой проверил все винтовки. Магазины их были пустыми. Тяжело раненный Петр Швец впал в беспамятство. Найдя последнюю связку гранат, Гнатышин швырнул ее в гитлеровцев, когда они поднялись и бросились к дзоту. Швырнул, упал, пережидая взрыв, и вдруг услышал доносившееся снаружи такое знакомое и такое родное «ура!». А через минуту чуть ли не на голову Гнатышина свалились курсанты Иван Коровин, Федор Удин, Петр Скидан, Александр Пахомов, Дмитрий Морозов, Федор Батьков и Виктор Тетерин.

— Жив, братишка!.. Ну и молодцы же вы, ребята!.. Отбились…

В минуты затишья курсанты похоронили возле дзота своего погибшего товарища Василия Попова. Гусев и Швец были отправлены в полевой медпункт.

Не успел Гнатышин развернуть рацию на новом месте и начать сеанс связи, как снова попал под минометный огонь. Несколько мин разорвалось возле окопа, в котором он теперь находился.

— Сначала я даже не понял, что со мной случилось, — рассказывал он позже. — Показалось, будто кто-то ударил меня по ноге. Ударил с такой силой, что нога мгновенно онемела…

Когда я прибежала в окоп радиста, курсант Иван Коровин бинтовал раненую ногу Гнатышина и пытался остановить кровь. Я сразу же приступила к обработке раны. Осколок порвал Гнатышину мягкие ткани ноги. Кость была цела. Василий держался бодро и ни на минуту не оставил радиостанцию, продолжая поддерживать связь.

Это было еще до нашего первого боя под деревней Порожки. Когда батальон выдвигался к этой деревне, Гнатышин держал связь, лежа на носилках. Перед боем мы отправляли раненых в тыл. Гнатышин обратился к лейтенанту Семину, подошедшему к рации, чтобы передать какую-то радиограмму:

— Товарищ лейтенант, прошу разрешения остаться в батальоне.

Просьбу Гнатышина ротный командир передал Шорину.

— Вообще-то нам радист позарез нужен. Но он же передвигаться не может, — с сомнением в голосе произнес комбат.

— А мы его на носилках носить будем, товарищ майор. Пусть он только держит связь, — сказал лейтенант Семин.

Посмотрев на Василия Гнатышина, ловко выстукивавшего ключом донесение, на его забинтованную ногу, на синие полоски матросской тельняшки под расстегнутой гимнастеркой курсанта, Шорин тряхнул головой:

— Пусть остается! — И, уже обращаясь к Гнатышину, добавил: — И чтобы связь была четкой, как на корабле!..

 

НАС НАЗЫВАЛИ ШОРИНЦАМИ

А эти несколько страниц моих воспоминаний я хочу посвятить нашему командиру батальона майору Николаю Александровичу Шорину. Хотя, в сущности, все, что о батальоне, — то и о нем. Был батальон известен на фронте как «хозяйство Шорина». И были мы известны на фронте как «шоринцы».

В архивах Музея пограничных войск СССР хранятся восемьдесят две статьи и корреспонденции о боевых делах воинов батальона, которым командовал майор Н. А. Шорин. Восемьдесят две статьи и корреспонденции из красноармейских газет, которые выходили в 1941 году.

2 октября дивизионная газета «На разгром врага» весь номер посвятила шоринцам. В передовой статье этого номера «Героические подвиги шоринцев» говорится: «Горячо любят в подразделении своего командира товарища Шорина и политработника Образцова. Бойцы говорят о них: „Это люди сильной воли. Они отлично знают бойцов своего подразделения, их думы и чувства, умеют оценить по достоинству и способности каждого бойца. В бою наш командир и политработник всегда впереди, они показывают образцы изумительного героизма“». Через всю первую страницу газеты по диагонали был дан красный аншлаг: «Слава отважным шоринцам!» Вторая страница номера открывалась лозунгом, обращенным к красноармейцам: «Будьте, как шоринцы, — хладнокровными, инициативными, решительными и бесстрашными в бою!»

Газета 8-й армии «Ленинский путь» третью страницу номера, поступившего в войска 9 октября 1941 года, дала под «шапкой»: «За любимый город Ленина, за нашу Родину мужественно сражаются бойцы товарища Шорина». В одной из статей этого номера, озаглавленной «Славные шоринцы», рассказывалось, как наш комбат в бою лично уничтожил около двух десятков гитлеровцев. «Слава об отважных шоринцах растет с каждым днем, — писал автор статьи. — Бесстрашие, упорство в бою, решительные ночные налеты на врага, постоянная ночная разведка обеспечивают им победу над врагом… Для шоринцев не существует окружения. Они сами часто отправляются в глубокий тыл противника, окружают фашистов и уничтожают их… На подступах к славному городу Ленина шорницы уничтожили 950 гитлеровских разбойников, захватили много трофеев. Немало еще фашистских бандитов найдут себе могилу у ворот Ленинграда, встретившись в боях со славными шоринцами».

13 октября 1941 года газета «Ленинский путь» писала: «В наших частях и подразделениях гремит слава о бойцах товарища Шорина. В беспрерывных боях с немецкими захватчиками шорницы дрались стойко, упорно, наносили врагу чувствительные удары».

Вот что говорилось о боевых делах нашего батальона в передовой статье газеты «Ленинский путь»: «Шоринцы во главе со своим командиром показали в боях пример мужества, отваги, упорства. Много раз гитлеровские разбойники чувствовали на своей шкуре удары шоринцев, много раз хваленые гитлеровские вояки бежали от них. Шоринцы вооружены и снабжены так же, как и многие другие подразделения, они дрались в таких же условиях.

В чем же их сила?

Бойцы товарища Шорина не знают страха в борьбе. Сильные духом, они уверены в победе. Об их упорство и стойкость разбивались атаки фашистов.

Ни при каких обстоятельствах шоринцы не впадали в панику. Шоринцы не боятся трескотни фашистских автоматчиков, их не запугаешь попыткой обойти с фланга. Никогда в их рядах не слышны были слова «нас окружили». Шоринцы всегда ищут врага, чтобы навязать ему бой, чтобы уничтожить его.

Шорин воспитал у своих бойцов боевой порыв — стремление наносить врагу удары.

Часто бойцы товарища Шорина переходили в штыки. Однажды немцы готовились к атаке. Шоринцы сами ответили контрударом. Боевой опыт лучших воинов показывает, что в бою побеждает тот, кто презирает смерть, кто неудержимо идет вперед».

После первых же боев курсанты нашего батальона с легкой руки военных журналистов стали шоринцами. Надо сказать, что нам это было по душе. Слово «Шоринцы» объединяло нас. Курсанты-пограничники знали, что в соседних подразделениях с них берут пример, и гордились этим. Знали они также, как ненавистно имя их командира врагу. Фашисты боялись шоринцев. И это наши ребята при всяком удобном случае не прочь были подчеркнуть.

О мужестве и боевом умении нашего комбата на фронте ходили легенды. Но мы-то знали и знаем его не легендарного, а такого, каким он был и есть. Что же он за человек, Николай Александрович Шорин?

Он из тех, кто как бы создан для военной службы. Взгляните на его фотографию. Таким, как Николай Александрович, просто не идет штатский костюм. Возможно, я опять рассуждаю чисто по-женски. Но, согласитесь, — эта выправка, эта особая мужская стать! И взгляните в его лицо. Оно как бы изваяно из крепкого камня. Резко очерченные скулы выдают твердый, даже жесткий характер. Решительность, стойкость, хладнокровие уже в самом взгляде.

Таким он и был тогда. Ведь я видела его в бою, видела в минуты опасности. Шорин действительно был и волевым, и мужественным командиром. И, как мы теперь понимаем, именно благодаря шоринской тактике наш батальон всегда с честью выходил из самых тяжелых испытаний. А батальон был укомплектован кадровыми военными, курсантами-пограничниками, в высшей мере сознательными бойцами. Лучшие командирские качества комбата в этой обстановке не могли не раскрыться. Больше того, они были удесятерены безграничным мужеством и воинским умением его подчиненных, их сыновней преданностью Родине, высочайшим партийным самосознанием, святой ненавистью к врагу и неколебимой верой в нашу конечную победу над фашистской Германией.

Командир батальона и его надежные помощники — комиссары Луканин, а затем Образцов, командиры рот, политруки, взводные командиры своим спокойствием, твердостью, деловитостью, что называется, цементировали ряды курсантов. Впрочем, все эти курсанты были «без пяти минут» командирами и политработниками. К тому же боевая обстановка ускорила их политическую, военную, да и просто человеческую зрелость. Бойцы были достойны своего командира. Он мог не колеблясь принимать самые трудные решения. Подчиненные были для него как пальцы собственной руки. Пальцы всегда можно было сжать в кулак. И Шорин сжимал их и наносил противнику удар за ударом.

Истины ради должна сказать, что там, на фронте, он виделся мне как человек противоречивый и сложный. Иногда Николай Александрович казался мне слишком суровым, даже бесчувственным, бессердечным. Порой он был резким, нетерпимым. Если уж отрубил что-то, ни за что потом не изменит своего решения. Скажу честно: я побаивалась комбата. Возможно, это был девчоночий страх перед грозным военным командиром. А для курсантов майор Н. А. Шорин был высочайшим авторитетом, образцом настоящего военачальника. Разумеется, устав приучил их к непререкаемой воинской дисциплине. Но я думаю, что и без устава они точно так же беспрекословно, без тени сомнения подчинялись бы Шорину.

Только спустя многие-многие годы я по-новому стала открывать для себя какие-то совершенно неожиданные черты Николая Александровича. Помню, даже за отлично проведенную вылазку в тыл противника комбат мог забыть похвалить ребят. Мол, сделали, ну и что, так оно и должно быть, а хвалит пусть комисcap. Поразить его воображение удалью было невозможно, но если уж комбат произносил сдержанно-строго «молодец» или «спасибо за службу», то человек, которому это было адресовано, ходил окрыленным. Было такое и со мной. И когда он мне сказал это, у меня вся душа запела.

А того, кто оплошал, майор распекал «на всю катушку». Причем к проштрафившемуся он обращался только на «ты». У меня и сейчас звучит в ушах его разгневанный голос:

— Бурнос! Я с тебя шкуру спущу за курсантов…

Или:

— Григорьев, ты мне кого привел? Не «язык» это, а дерьмо!..

Порою комбат иронизировал:

— Подумаешь, герой — ефрейтора взял в плен!..

Эта ирония, эти «подначки» действовали сильнее длинных и нудных нотаций.

А однажды — об этом я уже рассказывала — Шорин расчувствовался до того, что обнял и поцеловал командира роты лейтенанта Семина. Я даже глаза протерла: не могла поверить в такое. Но это действительно было. Это было в тот раз, когда к командному пункту батальона прорвались вражеские автоматчики и Шорин, в сущности, вел бой один. Положив немало фашистов, он чудом остался цел — выручила подоспевшая рота Семина. Будто сейчас вижу: комбат пожал руку ротному, расцеловал его, произнес несколько слов и как ни в чем не бывало зашагал в сторону командного пункта.

Но вообще-то собственные эмоции командир батальона обнаруживал редко. Пустых слов, пущенных просто так, на ветер, я от него никогда не слышала. И долгих речей он не любил. Зато обладал способностью двумя-тремя словами поднять дух бойца. Помню, как повеселели глаза много пережившего, только что вышедшего из окружения ополченца, когда майор мимоходом бросил ему:

— Ну-ну, орел, выше голову!.. За одного битого двух небитых дают…

И еще одна шоринская черта — к командирам он относился много строже, чем к курсантам, и требовал от них подчас, казалось бы, невозможного. Слыша, какие задачи ставит комбат перед лейтенантом Григорьевым, я, каюсь, нередко думала: «За что он так не любит Бориса?..» И вот после войны полковник Б. А. Григорьев показал мне одно из писем, полученных им от Николая Александровича. Я перечитала это письмо не раз и не два, и многое запомнила наизусть. Да простят мне адресат и автор письма, что я его процитирую здесь. «Посылал я тебя в тыл к немцам, ставил немыслимые задачи, — писал Шорин Григорьеву. — Больше всех доставалось тебе. Из шестнадцати моих лейтенантов ты у меня был самый любимый. Но выражалась моя любовь к тебе в том, что посылал я тебя в самое страшное пекло войны, с самыми отчаянными задачами, подчас на верную смерть. А все потому, что доверял тебе и знал, что немыслимые задачи можешь выполнить только ты, и никто больше…»

В откровенных словах этих, как мне кажется, — ключ к непростому характеру Николая Александровича Шорина.

Теперь-то я понимаю, что не был он железным и тогда, в суровом сорок первом. Были у него чувства, была душа. Но своеобразный панцирь покрывал его душу. Панцирь, отлитый из твердого сплава мужественности, сдержанности, умения жить только тем, что способствовало победе над врагом. Душа глубоко внутри, а сверху — непробиваемая броня. Но это стало ясным теперь. А летом и осенью сорок первого нам казалось, что у комбата нет ничего личного. О себе, о своих переживаниях, о семье он никогда ни с кем не говорил. Знали мы только, что жену его зовут Ниной, что майор отправил ее с детьми на восток и что, с тех пор как ушел эшелон, не было от них никаких вестей.

Зато известны нам были некоторые штрихи воинской биографии нашего командира. Был он до 1935 года пограничником-кавалеристом на старой советско-польской границе. Причем сначала командовал взводом кавалерийской маневренной группы, а потом был инструктором и старшим инструктором боевой подготовки отряда. Некоторое время Шорин преподавал во 2-й харьковской пограничной школе — обучал курсантов кавалерийской тактике. Но он сам стремился совершенствовать свое воинское мастерство. И это стремление привело его в Ленинградскую военную кавалерийскую школу. Окончив ее, Николай Александрович командовал взводом в полковой школе 9-й кавдивизии 2-го кавалерийского корпуса. Потом был приказ командующего Киевским военным округом о переводе Н. А. Шорина в погранотряд войск ОГПУ. Уже перед самой войной получил он назначение в военно-политическое, пограничное училище имени К. Е. Ворошилова и прибыл в Новый Петергоф.

В биографии нашего комбата есть один штрих, который курсанты с гордостью подчеркивали: Николай Александрович заочно окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе. Не так часто в те годы можно было встретить «академика» среди комбатов.

Добавлю еще, что в 1941 году майору Н. А. Шорину исполнилось тридцать восемь лет. По возрасту и по складу натуры был он для нас строгим отцом.

 

ТОВАРИЩ КОМИССАР

Наше училище было военно-политическим. Естественно, что курсанты, будущие политруки, с особой пристальностью присматривались к политработникам, стремились брать с них пример. С большим уважением относились они к старшему политруку Образцову, ставшему нашим комиссаром после гибели батальонного комиссара Луканина.

Мы знали Василия Михайловича по училищу как опытного преподавателя истории партии, вдумчивого воспитателя, жизнерадостного, требовательного и справедливого человека. Для него характерны были редкостное доброжелательство, аккуратность, подтянутость, отличная воинская выправка.

На фронте он делом показал своим питомцам, каким должен быть политработник в бою. Хороший военный специалист, Василий Михайлович не уклонялся от ответственности при решении чисто военных вопросов. Он не подменял командира, не мешал ему. Однако мы знали: прежде чем принять какое-либо важное решение, Шорин всегда советовался с комиссаром.

Слово комиссара Образцова никогда не расходилось с делом. Он не раз водил в бой курсантские роты. Так было в бою у деревни Петровицы 4 сентября 1941 года, а через два дня — у деревни Новая. Подлинный героизм проявил комиссар, возглавляя курсантов, атаковавших укрепленный пункт гитлеровцев в деревне Порожки 10 сентября.

Армейская газета «Ленинский путь» 9 октября 1941 года писала: «Однажды комиссар Образцов вместе с группой бойцов атаковал вражеское зенитное орудие. Метко брошенные гранаты вывели из строя весь орудийный расчет. На группу отважных шоринцев устремились вражеские автоматчики. Комиссар приказал бойцам залечь и ждать приближения фашистов. Он первым выстрелил в фашистского автоматчика. Остальных забросали гранатами бойцы».

Помнится, после этого боя участвовавшие в нем курсанты наперебой рассказывали:

— Случилось непредвиденное: под огнем заело пулемет… Глядим — бежит к нам комиссар…

— Ага, через канаву перемахнул, как мальчишка. «В чем дело? — спрашивает. — Кончились патроны?» — «Да нет, — говорим. — Обрыв гильзы». Он к пулемету: «Дайте-ка я посмотрю. А вы присоединяйтесь к группе и не давайте фашистам продвигаться». Через минуту-другую…

— Какое там? Не прошло и минуты, как пулемет наш застрочил по гитлеровцам.

— А на обратном пути комиссар помогал идти раненному в ногу Михаилу Карамнову.

— Да еще нагрузил на себя автоматы ребят, которые несли тяжело раненных…

Газета «За большевистские кадры» писала в дни войны: «Образцом поведения для многих политработников служит боевая деятельность преподавателя истории ВКП(б) старшего политрука комиссара курсантского подразделения, затем комиссара Н-ского стрелкового полка товарища Образцова…»

Полковником встретил Василий Михайлович праздник Победы над фашистской Германией. К тому времени его грудь украшали ордена Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени, два ордена Красной Заезды, многие медали.

 

ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА

Батальон наносил врагу удар за ударом. Гитлеровцы несли немалые потери в этих боях. Но и ряды курсантов редели.

— Каждый должен теперь воевать минимум за отделение, — говорили в те дни командир и комиссар. Да, так оно и получалось. Нас стало намного меньше. А чтобы воевать малыми силами, надо особенно хорошо знать возможности и намерения противника. Между тем захватывать «языков» становилось все труднее. На зевак рассчитывать уже не приходилось.

Штаб объявил своего рода конкурс на лучший замысел захвата пленного. Победил на этом конкурсе курсант Вадим Авакян. Он предложил захватить одного из вражеских солдат, охранявших мост через речку по дороге из Гостилиц в Петергоф. Имелось в виду действовать тремя небольшими разведгруппами. Одна из них должна была сосредоточиться в кустарнике и на островке невдалеке от моста. Чтобы противник не смог обнаружить курсантов, в этот редкий кустарник, по идее Авакяна, надо было добавить зелени. Темной ночью участники вылазки по пояс в воде перетаскивали на островок охапки ольховых веток. К утру кустарник, облюбованный разведчиками, стал несколько гуще и пышнее.

На следующую ночь курсанты отправились за «языком». Николай Калуцкий, Михаил Ершов и Петр Меньщиков по переброшенному через речку дереву перебрались на правый берег. По левому берегу приблизились к мосту Вадим Авакян, Николай Лунин и Михаил Шакин. Николай Марченко, Федор Черемискин и Николай Бакин заняли позицию в кустарнике.

Курсанты знали, что ночью к своему окопу возле моста вражеские солдаты подходили в рост, не заботясь о маскировке. Время смены поста тоже было известно. Но на этот раз часовой ни с того ни с сего, причем в неурочное время, выбрался из окопа и поспешил в деревню. Захватывать в плен было некого. До рассвета оставалось немного времени. Задание было под угрозой срыва. Разведчики, скрепя сердце, готовились к возвращению в батальон. Но в это время в темноте к мосту приблизилась какая-то черная фигура. Вероятнее всего, это шел на пост новый часовой.

И тут произошло еще более неожиданное.

Навстречу часовому во весь рост пошел Николай Калуцкий. Курсанты оторопели. Расстояние между ними сокращалось. Можно было ожидать, что гитлеровец поднимет тревогу или в упор выстрелит в Калуцкого. Но Николай что-то сказал по-немецки. Как позже стало известно, он произнес фразу, которая в переводе на русский означает: «Посмотри-ка, что я тут обнаружил!..»

Фашист, должно быть, принял Калуцкого за своего патрульного, пришедшего с другой стороны деревни. А Калуцкий, не доходя до часового, неторопливо повернулся и направился в сторону замаскировавшихся курсантов. Причем он стал громко кашлять, создавая впечатление, что это мешает ему продолжать разговор. Теперь-то разведчики поняли рискованный маневр своего товарища. Они напряженно следили за часовым, который сначала с полным доверием шел за Калуцким, а потом вдруг взял наизготовку автомат. И тогда из ночной темноты к нему скользнул Николай Лунин. Он сильным ударом приклада оглушил гитлеровца и сбил его с ног. На помощь Лунину бросились Авакян и Шакин, а затем Ершов и Меньщиков. Скрутив пленного, курсанты поволокли его в лес.

Должно быть, звуки возни возле моста услышал кто-то из наблюдателей противника. Послышались голоса и тяжелый топот каблуков. По шоссе к мосту подбежала группа гитлеровцев. Забыв об осторожности, они освещали перед собой дорогу ручными фонариками. Курсанты Марченко, Черемискин и Бакин одновременно открыли огонь по фашистам. Фонарики погасли. В темноте слышны были стоны. Потом началась ответная пальба. Однако преследовать разведчиков гитлеровцы не посмели.

После этой ночной вылазки в батальоне было много разговоров об отчаянном поступке Николая Калуцкого, сумевшего перехитрить вражеского часового. Курсанты восхищались его находчивостью и бесстрашием. Время показало, что качества эти глубоко коренились в характере нашего товарища. Позднее, будучи уже артиллеристом, он в тяжелую минуту боя, окруженный вражескими автоматчиками, вызвал на себя огонь орудий. Противник был рассеян. Николай Калуцкий чудом остался жив. За этот подвиг ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

В двадцатых числах сентября противнику удалось потеснить 1062-й стрелковый полк 281-й стрелковой дивизии и, овладев деревней Коровино, продвинуться вдоль Петергофского шоссе на несколько километров. Враг дошел до развилки дорог Петергоф — Ораниенбаум. В тот трудный момент нашему уже далеко не полнокровному батальону было приказано поддержать 1062-й стрелковый полк. Курсанты должны были перерезать Петергофское шоссе и тем самым изолировать немецкие подразделения, находившиеся в Коровине.

С наступлением темноты первая и вторая роты стали выдвигаться на указанный рубеж. Курсанты ползли, прижимаясь к земле. Довольно-таки плотный вражеский огонь не был прицельным. Вероятнее всего, противник не подозревал о появлении на этом участке курсантских подразделений, и они утвердились на достигнутых ими позициях.

Более сложной была задача третьей роты: ей предстояло перевалить шоссе, развернуться фронтом на север и не допустить выхода гитлеровцев из деревни. Между тем вдоль шоссе били пулеметы. Били из четырех дзотов, спешно построенных противником. Нужно было во что бы то ни стало подавить эти опасные огневые точки. Они мешали не только курсантам, но и стрелковому полку, готовившемуся выбить фашистов из деревни Коровино.

Первым попытался пересечь шоссе курсант Иван Бураков. Он был насмерть сражен пулеметными очередями. Его товарищи Иван Слепец, Митрофан Гамов, Алексей Николаев, Петр Меньщиков, Савватей Пензин, Василий Самсонов и Александр Рыбалка немедленно вооружились гранатами и поползли к вражеским дзотам.

Рота ждала. И вскоре в темноте стали раздаваться глухие взрывы. Дзоты один за другим замолчали. Наскоро, кое-как перекрытые, они обрушились и похоронили под бревнами наката пулеметы и пулеметчиков.

Третья рота перевалила шоссе и заняла позиции, которые ей были указаны. Стрелковый полк в назначенное время повел наступление на Коровино. Цепи красноармейцев одна за другой приближались к деревне. Но противник, по-видимому, предвидел возможность такого удара. Лавина мин и снарядов обрушилась на наступающих. Между тем наша огневая поддержка пехотинцев была слабой. Стрелки сначала залегли, а затем вынуждены были отходить. Всю ночь, успев довольно глубоко зарыться в землю, мы ждали приказа на возобновление наступления. А гитлеровцы, как видно, готовились к отражению его. То и дело в небе зависали осветительные ракеты. Воздух сотрясали разрывы снарядов и пулеметные очереди.

Едва забрезжил рассвет, как на позиции стрелков снова обрушился артиллерийско-минометный огонь. Под прикрытием его с другой стороны, от Гостилиц, двинулся в атаку примерно батальон вражеской пехоты. Организованным огнем второй и третьей курсантских рот эта попытка врага прорваться в Коровино была пресечена. Не имея представления о наших силах, гитлеровцы отошли. Но вскоре на подступах к Коровину опять закипели разрывы снарядов. Под артиллерийским прикрытием атака вражеских пехотинцев повторилась. Курсанты отбили и ее. Последовали новая обработка наших позиций огнем и новая атака.

Так повторялось несколько раз на протяжении нескольких часов. Положение в наших ротах становилось тяжелым. Артиллерийским огнем была нарушена телефонная связь со штабом батальона. Комбат приказал экономить боеприпасы. Между тем гитлеровцы предприняли комбинированный прорыв в Коровино со стороны Гостилиц и Туюзи. Силы были слишком неравными. Противнику удалось восстановить фронт обороны вдоль Петергофского шоссе. А третья курсантская рота, возглавляемая лейтенантом Глебом Пархалиным и политруком Иваном Ушаковым, оказалась во вражеском окружении.

 

ВРАГ С ЧЕТЫРЕХ СТОРОН

Курсанты не раз бывали в тылу противника и всегда били его. Поэтому окружение не испугало их. Командир посоветовался с политруком и принял благоразумное решение отвести роту в лес северо-восточнее Коровина. Отвести, пока гитлеровцы не разобрались в обстановке, а там уж обдумывать, что делать дальше.

Вскоре рота была в лесу. Пехотинцы противника, атаковав ее позиции, нашли лишь пустые окопы.

— Мы тем временем приводили себя в порядок, — рассказывал позже лейтенант Глеб Пархалин. — Я старался выработать план ближайших действий, а политрук — обеспечить спаянность коллектива, не допустить уныния и тревоги. Он хорошо понимал, что причин для упадочнических настроений было предостаточно. Понимал и действовал. После его беседы с курсантами я, помнится, обратился к ним с вопросом: «Ну, как, товарищи, что предпримем дальше?» Обратился и по их глазам увидел, что такого вопроса можно было не задавать. Что делать? Ясное дело, прорываться к своим!

Разумеется, противник догадался, что курсанты укрылись в лесу. Вскоре начался артиллерийский обстрел опушки. Чтобы избежать потерь, лейтенант Пархалин повел роту в чащу, к болотам. Уже подходя к ним, головной дозор в составе курсантов Попова, Пелиха, Лимонова, Поликпашева и Фролова обнаружил на поляне погибшего советского командира. На петлицах его гимнастерки были знаки различия старшего лейтенанта, артиллериста. В руке он держал партийный билет. Рядом лежали пистолет и листок бумаги. Трагедия разыгралась, по-видимому, недавно. Осенняя сырость еще не смыла чернил на партбилете и на листке.

Командиры и курсанты были поражены, опознав в погибшем бывшего командира тяжелой артиллерийской батареи старшего лейтенанта Бринькова. Он поддерживал артиллерийским огнем наш батальон в районе деревни Русские Анташи на Кингисеппском шоссе.

В письме, адресованном матери, Бриньков писал, что после тяжелого боя остался один, что он тяжело ранен, не может передвигаться и, чтобы не попасть во вражеский плен, расстался с жизнью. На партийном билете были выведены слова: «Коммунисты в плен не сдаются».

Похоронив старшего лейтенанта Бринькова, курсанты почтили его память минутой молчания. Партийный билет погибшего и его последнее письмо матери они взяли с собой.

Через некоторое время дозоры встретились в лесу с группой наших бойцов. Выяснилось, что они уже примерно неделю находятся во вражеском тылу. Ни боеприпасов, ни продовольствия у бойцов не было, питались они кониной и ягодами. Это была горстка опустившихся, деморализованных, до крайности изнуренных людей. Предложение о совместных действиях они не приняли. В ответ на него кто-то зло заявил, что группа уже не раз пыталась прорваться к своим и что, кроме потерь, это ничего ей не принесло. Пока шел разговор, некоторые из «окруженцев» скрылись в лесу. Курсанты отдали остальным свой мизерный запас продовольствия и даже поделились с ними боеприпасами.

В последний момент к курсантам, тяжело прихрамывая, подошла раненая женщина, должно быть, медсестра. Она подошла молча и стала рядом с ними. Но и после этого ее бывшие спутники остались на месте, бессмысленно глядя в землю. Ощущение гадливости вызывало поведение этих людей. Но чтобы переубедить их, нужны были силы и время. А у роты на счету была каждая минута. Курсанты пошли своим путем, а «окруженцы» остались. Тяжело писать об этом даже спустя десятки лет. Но в сорок первом подобные случаи были. От этого никуда не деться.

Высланные вперед разведчики возвращались с плохими вестями: шоссе было всюду перекрыто вражескими войсками. Лишь в одном месте удалось нащупать не занятый противником участок. Это был район бывшего военного городка. Лейтенант и политрук тщательно изучили особенности местности на направлении будущего прорыва, назначили наблюдателей. Курсанты подгоняли снаряжение, обматывали котелки и лопаты травой, подготавливали к бою оружие. Все с нетерпением ждали наступления темноты. Роте предстояло выйти из леса, преодолеть поле, пересечь шоссе и снова углубиться в лес. Еще и еще раз Пархалин и Ушаков напомнили курсантам о необходимости строжайшего соблюдения дисциплины.

И вот наступило время действовать. Первым перешел шоссе политрук. За ним последовали курсанты Михаил Абдразяков, Виктор Перфильев, Николай Коротеев, Александр Ионкин и медсестра из группы «окруженцев» (имя ее, к сожалению, мне установить не удалось). Удачно перебрались на другую сторону дороги курсанты Анатолий Попов, Иван Пелих, Николай Лысенко, Федор Удин, Иван Снегур, Сергей Федорович, Михаил Салтыков. С последней группой в составе Валентина Горшкова, Михаила Давидовича, Николая Храмова, Александра Жеребченко, Николая Левицкого, Ивана Романова, Михаила Иванько, Владимира Батина и Виктора Щербакова пересек шоссе лейтенант Глеб Пархалин.

Курсант Владимир Пономарев со своим «максимом» должен был прикрывать роту огнем. Когда надобность в прикрытии отпала, он тоже двинулся вперед. Однако как ни маскировался Пономарев, проскочить незамеченным через дорогу ему не удалось. То ли по стуку колес пулеметного станка, то ли еще по каким признакам, но противник обнаружил Пономарева. Осветительная ракета заставила курсанта залечь в кювете. Вдоль шоссе пролегли огненные трассы пуль. К счастью, пулеметчик в этот момент был уже за дорогой и вместе с товарищами тащил увязавший в рыхлой земле «максим».

Утром третья рота во главе с лейтенантом Глебом Пархалиным и политруком Иваном Ушаковым прибыла в батальон.

Это была большая радость для всех командиров и курсантов. Репутация батальона как отличного боевого подразделения была еще раз подтверждена. Мы так тревожились за судьбы наших товарищей, попавших во вражеское окружение! Теперь эти тревоги были позади.

Радость по поводу возвращения третьей роты помогла мне справиться с потрясением, которое я незадолго до того пережила. Примерно за час до прихода наших ребят наш новый начальник штаба старший лейтенант Акуленко приказал мне перевязать пленного гитлеровца, раненного в плечо. Осторожно сняв с него мундир и обнаружив сильно кровоточившую рану, я обработала и перевязала ее. Курсант Коровин, сопровождавший пленного, попросил меня осмотреть его ногу. Оказывается, гитлеровец сильно хромал. Взглянув на его сапоги, я увидела, что один из них продырявлен. Это были явно пулевые отверстия. Сквозь них сочилась кровь. Чтобы снять сапог, необходимо было его распороть. Достав из санитарной сумки нож, я разрезала им голенище. Потом, осматривая раны, я положила финку на пенек. В этот миг послышался звучный удар, и пленный упал, выронив на землю мой нож. Я отскочила в сторону и в недоумении уставилась на Коровина.

— Ну, Вера, повезло тебе, — сказал он. — Еще секунда, и этот гад прикончил бы тебя.

А произошло вот что. Когда я наклонилась над раненой ногой гитлеровца, он схватил мой нож и уже занес его надо мной. Спасло меня молниеносное вмешательство Коровина.

Сгоряча я прекратила было перевязку пленного. Но Акуленко приказал мне довести ее до конца. Гитлеровец глядел зверем. Он все порывался ударить меня здоровой рукой, но курсанты крепко держали его.

 

ДОВЕДЕТСЯ ЛИ СНОВА ВСТРЕТИТЬСЯ?

В начале октября 1941 года Военный совет 8-й армии издал приказ, в котором говорилось: «Батальон ВПУ НКВД вывести из боев, курсантов направить в штаб армии для производства выпуска. Весь личный состав батальона представить к награждению орденами и медалями».

Мы стояли в то время в густом лесу.

Помню, как командиры и политруки рот, сидя на пеньках, в срочном порядке писали характеристики на курсантов. Все они выдержали с честью экзамен боем. Каждый внес свой личный вклад в общее дело. А сказать об этом надлежало скупо и коротко. Боевая характеристика одновременно была и аттестацией на присвоение воинского звания.

Днем 3 октября командир и комиссар провели последнее общее собрание батальона. На собрании были подведены итоги тяжелых боев. Добрым словом помянули выступающие своих друзей по оружию, павших в сражении за город Ленина, за приближение радостного дня Победы над врагом.

Затем была прочитана телеграмма, полученная из Ленинграда.

«Сердечно приветствуем и поздравляем, — говорилось в телеграмме, — героических защитников города Ленина — курсантов, командиров, политработников — с блестящими сокрушительными ударами, нанесенными подлым германским фашистам!

Своей самоотверженностью и беззаветностью в борьбе вы доказали, что являетесь достойным пополнением рядов политработников, могущих высоко держать и с честью защищать славное знамя партии Ленина.

Гордясь вашим мужеством и непоколебимостью, бесстрашием и стойкостью, желаем вам, посланцам партии в Красной Армии, дальнейших успехов в боях против наглых гитлеровских мерзавцев.

Вперед, к новым победам! Вперед, за Родину!

Командование фронта».

— Спасибо за службу, товарищи курсанты! — говорил на собрании комиссар батальона Образцов. — Сегодня мы расстаемся с вами. Завтра вы уже сами будете командовать подразделениями. Воспитывайте своих будущих подчиненных в духе высокой преданности партии и Родине. Растите из своих бойцов таких же храбрецов и героев, какими являетесь сами. Не ради красного словца сказал я это. Своими подвигами в боях вы заслужили право называться героями…

Комиссар был взволнован. Он помолчал, окинул повлажневшим взглядом курсантский строй.

— Храните славные традиции нашего шоринского батальона. Будьте верны им. До свидания. Помните: мы всегда гордились и гордимся вами. Еще раз говорю вам спасибо и кланяюсь низко…

Он трижды низко поклонился.

Со всех сторон зазвучали взволнованные голоса:

— Вам спасибо!..

— Будем помнить вас!..

— Никогда не забудем училища!..

— Не забудем первых боев!..

Комбат, комиссар, все командиры и политработники (а их к тому времени было у нас немного) без слов, по-мужски крепко обнялись и расцеловались с каждым курсантом. Прощание щемило душу. Доведется ли снова встретиться? Все понимали, что предстоят еще долгие и опасные бои, что путь к Победе потребует новых жертв.

Ребята пожимали мне руки, дружески меня обнимали. Они говорили что-то ласковое, нежное. После суровых боев, ожесточавших сердца, я впервые видела их такими. И конечно же, я расчувствовалась до слез.

— Помни, сестричка!.. Не забывай, сестричка! — говорили мне командиры и курсанты. А я только всхлипывала и ничего не в силах была сказать. И я думала, глядя на них сквозь слезы: «Сколько же у меня братьев!..»

Самой большой мечтой, о которой все говорили в тот день, было — встретиться после войны!..

В штаб армии, где оформлялось присвоение воинских званий и где наши товарищи должны были получить направления на фронт, ушли семьдесят два курсанта. Семьдесят два человека — это было все, что осталось от четырех полнокровных рот батальона. Многие курсанты лежали в госпиталях. Среди уцелевших не было ни одного человека, который не был бы мечен пулей или осколком.

Шел еще только октябрь 1941 года. Позднее мы нет-нет да и получали отрывочные, случайные сообщения о наших боевых друзьях. Все они отважно дрались на различных фронтах.

Между тем училище было эвакуировано в Саратов, а затем расформировано.

 

ЧЕРЕЗ ТРИ ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Война рвала нити, связывавшие курсантов. Когда же она закончилась, началось спешное послевоенное устройство жизни. Первые два десятилетия промелькнули в схватках со многими трудностями, в борьбе за восстановление хозяйства страны. У каждого из нас была уйма забот. Но мысль рассказать нашим детям, подробно рассказать о боях, которые вели курсанты-пограничники, подспудно жила. Об этом говорил мне в день нашей первой послевоенной встречи полковник в отставке Николай Александрович Шорин. Это у него возникла идея написать боевую историю курсантских батальонов, сражавшихся с гитлеровцами на подступах к Ленинграду. Николай Александрович воссоздал дневник всего периода боевых действий батальона, которым он командовал. Постепенно к этой работе подключались все новые люди. Ветераны боев присылали свои воспоминания. Разыскивались различные материалы в личных архивах, официальные сводки и донесения, газетные публикации периода войны.

Шла работа по увековечению памяти павших героев. Труженики колхоза «Большевик» (деревня Большое Жабино, Гатчинского района, Ленинградской области) решили соорудить памятник воинам, погибшим на их земле. Правление колхоза отпустило необходимые для этого средства. 5 октября 1969 года монумент в районе деревни Большое Жабино был открыт. Торжественно прозвучала мелодия Гимна Советского Союза. С гранитного монолита упало белое покрывало, и перед взорами собравшихся серебром засияли слова: «Пограничникам Первого батальона Ново-Петергофского военно-политического училища, под командованием майора Н. А. Шорина насмерть стоявшим здесь в 1941 году».

Весной 1970 года рабочие и служащие совхоза «Гатчинский» установили памятник курсантам второго батальона училища, сражавшегося возле деревни Борницы в 1941 году под командованием капитана А. А. Золотарева.

В 1971 году совет ветеранов решил организовать встречу бывших курсантов училища и родственников погибших.

Большую помощь оказали нам в этом деле моряки-пограничники и политуправление погранвойск округа. Готовились к встрече также труженики колхоза «Большевик» и совхоза «Гатчинский», руководители районного комитета КПСС и районного Совета депутатов трудящихся, представители воинских подразделений, школьники Большого Жабина, Гостилиц, города Петродворца, учащиеся ПТУ № 81.

Из Сибири, Казахстана, Белоруссии, Латвии, Крыма, с Дальнего Востока, Урала, Украины, Кавказа — со всех концов необъятной нашей страны отозвались на приглашение совета ветеранов бывшие курсанты, командиры и политработники училища. Еще задолго до намеченного дня встречи некоторые из них приехали в Ленинград. В числе первых прибыли сестры и братья погибшего курсанта Зайченкова. К вечеру 21 июня почти все участники встречи собрались в Сестрорецком интернате погранвойск.

Невозможно передать словами, какой это был волнующий вечер. Многие наши товарищи не виделись с осени 1941 года. Иные — на удивление — изменились не очень. Иных было трудно узнать. Пришли на встречу люди на протезах. Пришли на встречу люди, способные пожать руки друзей, увы, лишь одной рукой. Всем напоминали о войне видимые и невидимые шрамы. Но настроены участники встречи были приподнято, празднично. Крепко сжимали друг друга в объятиях и тут же хватались за сигареты…

Вот они, прославленные шоринцы. Узнаю Перфильева и Сельницына, Архипова и Литвинова, Дудина и Крупского, Жабина и Меньщикова, Андрейченко и Марченко, Коротких и Мироненко, Батина и Коротеева, Лямина и Шакина, Гнатышина и Романчикова, Уварова и Парамонова, Чеплю и Росликова, Кузьмина и Гусева, Полынько и Кротова, Храмова и Жеребченко, Микрюкова и Поляницу. Узнаю большинство. Да и как не узнать! Многим из них я оказывала первую помощь на поле боя. Со многими бывала в разведке.

Ко мне подходит бывший военфельдшер Найвельт. Он прихрамывает — у него протез. Но держится Абрам Давыдович бодро, как и три десятилетия назад. Он по-прежнему молод душой, хотя голова его стала совсем белой. Удивляюсь до сих пор, как мог этот тщедушный с виду человек нести ту гигантскую ношу, которую взвалила на его плечи война…

Знакомлюсь с немолодой женщиной — женой первого нашего комиссара Луканина. Рядом с нею их сын, так и не увидевший своего отца, — Луканин погиб под Ирогощей. Знакомлюсь с женой и дочерью лейтенанта Башкирова, с сыном и братом лейтенанта Бородачева. Дорогие мои! Не нахожу слов, чтобы выразить чувства, владеющие мной в эти минуты…

А вот невысокая миловидная девушка. Чертами лица напоминает она курсанта Федора Бурцева. И не мудрено — ведь это его дочь Сима. Никогда не знала она отцовской ласки. Рядом с Симой ее дядя — старший брат Федора и его дочь. В наш разговор вступают сестры и брат павшего в боях за Ленинград курсанта Бураканова, братья погибших курсантов Черникова и Сундеева, братья и сыновья погибших курсантов Чечетки, Ревы, Коваленко, Амирова, Снитникова, Исаева, Леонова, Волкова, Ступенькова. Я гляжу на них, отвечаю на их вопросы, и у меня такое чувство, будто мы знакомы давным-давно…

Робко приближается к ветеранам училища пожилая женщина в сопровождении молчаливых мужчин. Это мать и братья отдавшего жизнь за Ленинград курсанта Ханыкина, мастера разведывательных поисков, смелого и сильного парня. Крепко пожимает мне руку по-спортивному подтянутый кавказец. Он расспрашивает меня о своем брате курсанте Аванесове, рассказывает о сестре, тоже погибшей в бою против фашистских захватчиков.

Улыбаясь сквозь слезы, глядит на всех вокруг сестра погибшего лейтенанта Ария Зверева, любимца училища, острослова, весельчака и заводилы. Римма просит меня познакомить ее с теми, кто сражался рядом с ее братом в последнем для него бою под деревней Ирогощей. Та же просьба у сестер курсантов Рамзаева, Соколова, Сырцова, Короткого, Савченко, Кузенева, Ромицына, Платонова. О последних днях жизни лейтенанта Жарикова просят рассказать его жена, сын, отец и сестра.

Смахивая слезу уголком платка, кланяется мать погибшего курсанта Герасименко его боевым друзьям. По-мужски крепится и старается быть сдержанным отец курсанта Шматова. В окружении группы ветеранов стоят сестра Филиппа Гречко и его племянница. Со слезами радости на глазах благодарно глядит на бывших курсантов спасенная ими от фашистской виселицы жительница Русских Анташей Александра Константиновна Рощина.

Матери и отцы, сестры и братья, жены, дочери, сыновья — всех не назвать поименно…

Собрались в тесный круг бывшие преподаватели училища, плечом к плечу с курсантами бившие врага. Их возглавляет сохранивший молодцеватость генерал Илларион Григорьевич Попов. Рядом с ним стоят бывшие командиры курсантских подразделений Волошко, Акуленко, Харин, Зарубин. Вижу бывших взводных Степанова, Белана, Логинова. К этой же группе примкнули боевые подруги наших командиров Левина, Полонская, Гамаюнова, преподаватель Трапезная, бывшая заведующая курсантской столовой Оттенко.

Все более шумным становится круговорот радостной встречи. Сотни голосов звучат в вестибюле. Украинский, казахский, кавказский акценты. Поцелуи, слезы, щелканье фотоаппаратов…

Поздней ночью с сожалением покидаю я жужжащий, словно улей, интернат.

Завтра — самое главное…

 

ЦВЕТЫ НА ГРАНИТЕ

Колонна автобусов отправляется в путь. Ветераны войны и их близкие едут в дорогие их сердцу места. Невский проспект, Нарвские ворота, памятник Сергею Мироновичу Кирову, Кировский завод, боевой танк на почетной мирной вахте. Отсюда уходили на фронт ленинградские рабочие, плечом к плечу с которыми били ненавистных захватчиков курсанты-пограничники. А вот и Новый Петергоф, здание бывшего училища. Сколько воспоминаний связано с этим большим двором, с этими старыми кленами и тополями. Ветераны приумолкли. Душу каждого теснит светлая печаль.

В унисон с общим настроением на площади вдруг заиграл духовой оркестр. Щемяще-торжественная мелодия вознеслась над городом.

В том самом зале, в котором когда-то впервые были названы курсантами пареньки, прибывшие сюда со всех концов страны, снова собрались они, ставшие более чем на тридцать лет старше. Они собрались, и стало светло в этом зале от блеска орденов и медалей, от цветов и улыбок. Я вижу среди ветеранов летчиков и моряков. Это тоже наши бывшие курсанты. Вот к микрофону подходит один из них — контр-адмирал Букань.

— Волнуюсь, — говорит он. — И крепко волнуюсь. Трудно было в сорок первом. Погибали друзья. Никто не знал, останется ли он в живых. Но никто не сомневался в нашей победе…

У микрофона бывший разведчик курсантского батальона, ныне полковник запаса, Герой Советского Союза Николай Васильевич Калуцкий.

— Дорогие товарищи! — начинает он, обводя взглядом зал. — Я прошел от Ленинграда до Берлина и на всем этом нелегком пути никогда не забывал, о чем мы когда-то условились: если кто-нибудь дойдет до фашистского логова, пусть распишется за всех нас на каком-нибудь здании гитлеровской столицы. Очень рад, что мне удалось выполнить наказ боевых друзей. Я расписался на стене рейхстага и к своей подписи добавил лишь одно слово: «шоринец»…

Один за другим на сцену поднимаются ветераны. Затаив дыхание, впитывая каждое слово, слушают их молодые солдаты, школьники, родственники погибших. Потом все идут взглянуть на бывшие курсантские жилые помещения, классы, красные уголки. Все а этом здании согрето памятью о невозвратном прошлом.

Иные воспоминания, иные раздумья пробуждает дорога, ведущая к местам боев, отгремевших тридцать лет назад. Кажется непостижимым, что по левую сторону вот этой, ныне асфальтированной, магистрали в 1941 году были позиции гитлеровских оккупантов. Отсюда они рвались к Ораниенбауму и Кронштадту. Но фашистам не удалось преодолеть этот рубеж. Правая сторона дороги была передним краем легендарного Ораниенбаумского плацдарма. Еще и сейчас угадываются здесь заросшие травой и кустарником бомбовые воронки. Еще можно различить очертания траншей. В земле масса ржавых осколков, обрывки колючей проволоки.

Знаками вечной народной памяти стоят на обочине магистрали памятники героям войны.

Как пахнут травы под Порожками! Знойное марево плывет, струится над желтой сурепкой, над всем просторным, притихшим полем вплоть до самой опушки темного леса. А у самой деревеньки горит фиолетовое пламя июньской сирени. И над всем царит высокое солнце.

— И тот день был вот таким же, — говорит кто-то из моих спутников. — И птицы так же пели. А я во-он там, в овраге лежал. В окопчике. И никак не мог двинуться дальше — обе ноги были перебиты…

Автобусы останавливаются у дороги. К стеле, возвышающейся на холме, медленно поднимаются сотни людей. Поднимаются, молча собираются возле памятника, сосредоточенно смотрят вдаль, туда, где синеет лес. Гремят залпы в честь тех, кого не вернуть, а люди по-прежнему отрешенно вглядываются в опушку леса и в зеленое поле перед ней. Поле, которое они не раз по-пластунски переползали под минометным и пулеметным огнем. Поле, по которому они шли во весь рост в штыковую.

— А меня, помню, в левое плечо кусануло, — произносит вдруг кто-то негромко, как бы лишь для себя. — Много крови потерял. Бредил вон в том леске. Все арбуза просил почему-то. Запах арбузный мне мерещился — просто сил нет. Думал, помру, если не дадут…

— Дорогие друзья-однополчане! Дорогие матери, отцы, сестры и братья наших погибших товарищей! Наша подрастающая смена! — так начинает свое выступление перед собравшимися бывший командир курсантского взвода, ныне полковник запаса Борис Андреевич Григорьев. Седина серебрится в его шевелюре. Усы придают суровость лицу. Я смотрю на эту седину, на усы, а вижу Бориса Андреевича совсем еще юным. И вижу дым пожарищ, сполохи артиллерийских залпов, вздыбленную взрывами землю, курсантов, штурмующих Порожки. И гляжу на стелу, и читаю скупые слова, начертанные на мраморе: «В сентябре 1941 года на этом участке Ораниенбаумского плацдарма вели тяжелые оборонительные бои, контратаковали и сдерживали натиск врага воины 281-й стрелковой дивизии, 2-й дивизии народного ополчения, 2-й бригады морской пехоты, курсанты Ново-Петергофского военно-политического училища погранвойск и другие части».

Из рук в руки переходит небольшой пластмассовый пенальчик. Он принадлежал в 1941 году курсанту Дмитрию Бабенко. При перезахоронении останков героических защитников деревни Порожки пенальчик был обнаружен в истлевшем обмундировании нашего погибшего товарища, послан на родину его близким. Сестра и брат героя привезли с собой эту дорогую реликвию на встречу с ветеранами училища. Мы читаем на сохранившейся в пенальчике бумажной ленте имя его владельца и как бы снова видим живого Дмитрия Бабенко, бесстрашного, сильного, молодого…

Дорога за Порожками вьется среди полей и перелесков. Алексей Алексеевич Небритов, глядя в окно автобуса, задумчиво говорит:

— Какие поля!.. Какое богатство!.. Ничего здесь не узнать…

Все смотрят в окна. Да, узнать эти места можно разве что только по вековым лесам. Преобразились деревни и села. Давно забыты послевоенная нужда, недороды полей. Достаток пришел в совхозы, колхозы.

Недалеко от Гостилиц, у поворота шоссе, колонна автобусов снова останавливается. Мы выходим. Справа — чистое поле, только у самой дороги — крохотный зеленый островок — несколько берез и елочек. В их тени виден скромный памятник Евгению Гагарину. Он погиб здесь в день своего рождения. Двадцать лет исполнилось ему в тот день. Два фашистских танка и крупнокалиберный пулемет подорвал гранатами Женя Гагарин. Кто-то тяжело вздыхает:

— Это такой был парень!.. Ему бы жить да жить…

И снова тишина. Только жаворонок счастливо заливается в небе. И сердце неровно бьется в груди. И хочется крикнуть: «Женя! Женя!.. Поднимись, посмотри, какая красота вокруг, как торжествует жизнь, за которую ты погиб!.. Послушай, как поют птицы, как шумят теплые ветры над Порожками. Встань, Женя!.. Встаньте, все наши дорогие ребята!.. Взгляните, какие дела вершат ваши соратники, ваши сестры и братья, ваши повзрослевшие дети!..»

Нет, не поднимутся павшие. Но они живут в нашей памяти, в наших душах, в наших сердцах…

Автобусы идут лесом. Потом дорога снова выводит нас в открытое поле. Мы выезжаем на Кингисеппское шоссе. До боли знакомые места. Сюда, в деревню Русские Анташи, прибыл 17 августа 1941 года штаб 1-го курсантского батальона. Вот в этом здании бывшей школы размещалась несколько ночей наша третья рота. До сих пор стены здания хранят следы осколков и пуль. Из Русских Анташей мы едем в деревню Большое Жабино. На окраине, у развилки дорог, нас встречают жители деревни. Гремит оркестр. Пройдя сквозь людской коридор, автобусы останавливаются на широкой зеленой поляне.

Ветераны и родственники погибших медленно проходят вдоль пионерского строя к памятнику героям-курсантам. Ветеран войны, удостоенный многих правительственных наград, председатель местного Совета депутатов трудящихся открывает митинг. Проникновенно говорит он о бессмертии дела, за торжество которого отдали свои жизни героические защитники Советской Родины. Затем выступают полковник запаса Николай Александрович Шорин, бывший политрук четвертой роты, ныне кандидат исторических наук, сотрудник Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС доцент Герман Захарович Лекомцев, родственники погибших. С волнением слушают собравшиеся бывшего курсанта Павла Петровича Сорокина, отважно воевавшего в этих местах в сорок первом и прошедшего через Порожки, Гостилицы и Большое Жабино а сорок четвертом году. Ныне П. П. Сорокин — секретарь Восточно-Казахстанского обкома партии. Павел Петрович вручает труженикам колхоза «Большевик» памятный подарок — инкрустированный портрет Владимира Ильича Ленина. Прекрасно выполненный умельцами Казахстана портрет вождя принимает председатель колхоза Петр Сергеевич Семенов. Ветеранов училища приветствуют дети. До глубины души доходят их звонкие, клятвенно звучащие, проникновенные голоса…

Под звуки скорбной мелодии к памятнику возлагают венки бывшие курсанты Романчиков и Крупский, Левицкий и Топиха, дочь Пайлака Захаряна Джульетта и его брат Вазген, Герой Социалистического Труда. Цветы принесли к братской могиле близкие героев-курсантов Ильченко, Павлова, Ведерникова, Кузьмина, Дидоренко, Ромицына, Кузенева, Прохорова, Бабенко, Булдакова, Гарана, Жемчугова, Захарова, Павлова и многих-многих других. Гранит утопает в цветах. Бывший курсант Остапенко высаживает по обе стороны памятника два деревца туи, привезенных им с крымской земли.

Мощные ружейные залпы сотрясают воздух. Траурная мелодия сменяется походным маршем. Мимо памятника, чеканя шаг, проходят воинские подразделения…

На другой день участники встречи совершили экскурсию по Ленинграду и его пригородам. Мы побывали в Разливе — у шалаша Владимира Ильича Ленина, на Пискаревском мемориальном кладбище, на Марсовом поле, посетили Петропавловскую крепость, Смольный, Дворцовую площадь, Исаакиевский собор.

Когда экскурсия подошла к концу, над Ленинградом опустилась уже призрачная сиреневая ночь. Сын Павла Петровича Сорокина, вдумчивый, впечатлительный парень, жадно смотрел в окно автобуса. У разведенного Дворцового моста он вдруг восторженно выдохнул:

— Красота какая!..

— А ведь сегодня самая короткая ночь в году, — вдруг вспомнил Петр Возовик.

— А у нас, в Ленинграде, и самая белая.

— Верно, даже читать можно…

Все оживились, заговорили, кто-то попробовал читать газету.

— А еще сегодня двадцать второе июня… Только что наступило, — снова подал голос сын Павла Петровича. Он произнес это тихо, может быть, для жены, сидевшей рядом с ним. Но его услышали во всем большом «Икарусе». Услышали и на мгновение пораженно замолчали, а потом снова заговорили. Это был сбивчивый, взволнованный разговор. О чем? Об ушедшей в прошлое войне, о ее победном исходе, о сегодняшних мирных делах и заботах.

А я еще раз взглянула на парня, не забывшего, вспомнившего о том, что сегодня двадцать второе. Он о чем-то вполголоса ласково говорил жене. Она тихонько счастливо смеялась, прикладывая палец к его губам.

Я отвела глаза.

Я знаю, когда женщины смеются счастливо…

 

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.