С той поры как мы выступили на фронт, прошло немногим больше четырнадцати суток.

Перепутались дни и ночи.

Многих товарищей мы потеряли в боях. Редкий из курсантов не был легко ранен. Люди закалились, обрели качества настоящих бойцов. Слава полка ВПУ разносилась все дальше, от одного участка фронта к другому. Не случайно поэтому в район Копорья, где враг яростно атаковал важный узел дорог, был направлен наш батальон.

Грустно было расставаться нам с бывшими ополченцами. Две фронтовые недели по-настоящему сплотили нас. Расставались друзья. Было все: и рукопожатия, и крепкие объятия, и добрые напутствия, и даже мужские слезы, о которых не всегда точно говорят, что они скупые. Курсанты и бойцы прекрасно понимали, что и тех и других впереди ждут новые испытания, что кто-то уходит навсегда.

Темнело. Начался дождь. Одна за другой уходили автомашины с пограничниками, вползая в сырую пелену вечерней мглы. Наконец и наша машина приподняла дождевой полог. Впереди была неизвестность.

Ехали мы долго. Ехали медленно, как бы ощупью, по ухабистой дороге. Стеной стояла кромешная тьма. Потом все спешились и пошли по лесной дороге. Под ногами чавкала грязь. Продолжал лить дождь.

На рассвете мы добрались до деревни Юрьево. Здесь нам было объявлено, что батальон определен в резерв командира дивизии народного ополчения генерал-майора Любовцева.

Курсанты начали поспешно рыть окопы, щели, ровики, оборудовать огневые позиции. Я бродила среди ребят, спрашивала, не нужна ли кому медицинская помощь. В ответ сыпались шутки. И все же на душе у меня было неспокойно. Тревожила близкая ружейная и пулеметная стрельба. Издалека доносилось уханье артиллерии. Батальон в любой момент мог стать участником боя.

Командиры внимательно изучали местность. Выяснилось, что многие из них до войны бывали в этих местах на тактических занятиях. Редкое совпадение: предстояло сражаться на тех же рубежах, где совсем

недавно шли учебные бои. И возможно, именно это обстоятельство в значительной мере способствовало успеху нашего боя с фашистами под Ирогощей.

Северная красота природы была нарушена и поругана. Впереди простиралось мертвое поле. Чернели остатки деревушек. Пустовала мощенная булыжником дорога. За Копорьем настороженно замерли темно-зеленые лесные массивы. Хотелось увидеть в полях такие характерные для конца лета стога сена, скирды сжатой ржи. Ничего этого не было. Дымки взрывов, неясные очертания чего-то чуждого для русского пейзажа заставляли беспокойно вглядываться вдаль.

На исходе дня 31 августа курсантский батальон, вступив в бой, контратаковал противника.

Это был необычный, особенный бой. Диву даешься, как смог курсантский батальон заставить отойти несколько численно превосходящих его, технически лучше оснащенных подразделений врага и задержать тем самым наступление пехотной дивизии.

Но факт есть факт. В результате контратаки под Ирогощей, хорошо продуманной и организованной командиром батальона Шориным и его штабом, благодаря отваге и боевому умению пограничников, подразделения 93-й пехотной дивизии противника были выбиты с их позиций в районе Ирогощи и поспешно отступили более чем на пять километров. Фашисты оставили на поле боя сотни трупов, множество различной военной техники и боеприпасов.

Такие события в конце августа 1941 года на нашем участке фронта случались не часто.

Воистину подвиг совершили в тот день курсанты во имя спасения измотанных, отходивших с тяжелыми боями частей нашей 8-й армии.

Количественные оценки боя в данном случае, пожалуй, не подходят. Уместно говорить о дерзости, мужестве и не поддающейся описанию ярости четырех курсантских рот, поддержанных десятью легкими танками типа БТ-7. Наверное, немаловажным было и психологическое воздействие на сильного противника, приученного считаться только с реальной силой и руководствующегося узколобой логикой педанта: раз кто-то решился тебя атаковать, значит, он сильнее тебя. Видимо, так и расценил враг внезапный удар курсантов-пограничников под Ирогощей.

А удар был поистине ошеломляющим. Вырвавшиеся из леса на полном ходу и открывшие яростный огонь по врагу наши танки вызвали замешательство среди гитлеровцев. Третья и четвертая курсантские роты дружно атаковали противника. Его попытки организовать сопротивление были сорваны первой и второй ротами. Фашисты сначала попятились, а потом, не сумев оторваться от атаковавших их курсантов, панически побежали. Дальше пошло по поговорке «у страха глаза велики». Полагая, что мы наступаем большими силами, вражеское командование отдало своим подразделениям приказ об отходе за реку Ламоху. Но это был не отход. Это было беспорядочное бегство.

Словно божественную музыку, слушали фашистские вопли в эфире наш радист курсант Василий Гнатышин и начальник связи старший лейтенант Петр Акуленко. Они переводили командиру содержание радиопереговоров противника. Впрочем, майору Шорину и без того все было ясно. Он видел со своего НП, как под прикрытием минометного и артиллерийского огня по направлению к мосту через небольшую речку сплошным потоком мчались вражеские танки, орудия и автомашины с солдатами.

Как всегда бывает в таких случаях, у моста образовалась пробка. Пробившиеся через переправу танки и машины стремились уйти подальше от затора. Паника разрасталась и там, за Ламохой.

Разгоряченные боем курсанты рвались преследовать противника. Но поступил категорический приказ: из леса не выдвигаться, малочисленности своей не выдавать и лишь усилить огонь по врагу.

В тот день я впервые увидела, что такое большой бой с применением различной воинской техники.

Батальон понес немалые потери.

Переползая от одного раненого к другому, я на какое-то время перестала сознавать, что происходит вокруг. То там, то тут я находила бездыханных либо ослабевших от потери крови людей. Людей, которые еще совсем недавно были полны молодых сил. Людей, которые еще совсем недавно разговаривали, шутили, смеялись…

Трещали выстрелы, рвались снаряды, мины, гранаты, ревели танки. То и дело то впереди, то сбоку, среди сосен и кустарника, раздавалось мощное «ура!». Я плохо соображала, что творится. Главным для меня было то, что льются потоки крови, что среди шума и грохота раздаются стоны раненых. Я плакала от жалости к ним. Я была вне себя от ненависти к фашистам и от своего бессилия вовремя оказать помощь всем, кто в ней нуждался.

Земля напиталась кровью. Забыв об опасности, я уже не ползала, а перебегала от раненого к раненому. Это не было храбростью, конечно. Это было какое-то особое состояние.

Неожиданно я увидела политрука четвертой роты Германа Захаровича Лекомцева. Несколько минут назад он громко подавал команды, ведя роту в атаку, а теперь беспомощно лежал в луже крови. Опухшее лицо его было измазано глиной и кровью. Как бы откуда-то из глубины глядели запавшие глаза. Я осмотрела его раненное осколком плечо, перебитую ногу. Осмотрела со страхом. На минуту мне показалось, что Лекомцев мертв. Я даже намеревалась было оставить его. Меня звали другие раненые. Но по какому-то едва приметному признаку, а вероятнее всего, интуитивно, я поняла, что в лежащем передо мной человеке еще теплится малая искорка жизни. С особой осторожностью перевязала я голову Германа Захаровича, обработала другие его раны. Нашлись добровольные помощники из числа раненых, но способных передвигаться курсантов. С большим трудом вытащили мы политрука в укрытие. По правде говоря, я мало надеялась на то, что он останется жив…

Небезынтересно в связи с этим рассказать о случае, имевшем место в один из июньских дней 1964 года. Мне позвонили. Я взяла телефонную трубку и услышала:

— Здравствуйте!.. Извините, пожалуйста… Ваша девичья фамилия Царева?.. Если так, не могли бы вы зайти в редакцию «Вечернего Ленинграда»?..

— А в чем дело?..

— Не волнуйтесь… Просто на ваше имя получено письмо…

Я не заставила долго ждать себя и через час была уже в редакции. Там мне вручили конверт с интригующей пометкой «лично». Я мгновенно вскрыла его и впилась глазами в письмо.

«Дорогая Вера Михайловна!

С большим вниманием прочитал я в «Вечернем Ленинграде» очерк о разведчице и сандружиннице Вере Царевой…

У меня есть особые основания помнить Вас. Много было за войну госпиталей, врачей и сестер. Но первая сестра, которая первой перевязала твою первую рану, не забудется никогда, как не забывает человек свою первую любовь…

Помнится тот бой под Ирогощей. Наше училище крепко ударило тогда по фашистам на подступах к родному городу Ленина». И подпись: «Искренне Ваш Лекомцев Г. 3.».

Политрук Лекомцев! Значит жив он, Герман Захарович!

Но возвращаюсь к тому трудному бою под Ирогощей, о котором вспомнил и Лекомцев в своем письме через двадцать лет после войны.

Никогда не забуду, как повел своих питомцев в атаку комиссар батальона Василий Иванович Луканин. Он возглавил тогда четвертую роту, потерявшую в бою весь командный состав. И должно быть, слишком заметной была фигура комиссара. Слишком выделялся он своей прекрасной выправкой и безукоризненной формой. Заметили его фашисты. Огненная струя из крупнокалиберного пулемета сразила комиссара, поднявшего курсантов в очередную атаку. Он упал, сжимая в руке пистолет. Я бросилась к нему. Но помочь Василию Ивановичу было уже ничем нельзя. Курсанты Пономарев, Домнич и Мазаев бережно вынесли его с поля боя и присоединились к наступающим.

Атака четвертой роты была столь яростной и стремительной, что фашисты откатились с очередного рубежа, на котором пытались они закрепиться.

Бой грохотал. Казалось, земля качалась у меня под ногами. Я потеряла счет погибшим и раненым. Я перестала плакать. Все, что происходило вокруг, воспринималось, как в жутком кошмаре.

В какой-то момент подбежала я к лежавшему на земле лейтенанту Мариничеву. Потом увидела лейтенанта Гамаюнова. Оба были мертвы. В памяти почему-то сразу же возникла моя не такая уж давняя встреча с Гамаюновым в Петергофском парке. По-мальчишески резвился он тогда со своей маленькой дочуркой…

Одного за другим перевязала я раненых Николая Рыхлицкого, Анатолия Попова, Василия Бахмуцкого, Михаила Ершова, Михаила Шумилина, Тимофея Наливайченко и Ивана Ляшенко. Тимофей Наливайченко даже во время перевязки не выпускал из рук автомата. Он прикрывал меня огнем, пока я оказывала помощь другим раненым. Больно было смотреть на Ивана Ляшенко. Раненный в челюсть, плечо и руку, он производил впечатление умершего. Лишь пульс слабо говорил о том, что курсант жив.

Некоторые из раненых в беспамятстве стонали, другие посылали проклятия врагу. Кто-то еле слышно просил меня сообщить о его судьбе близким. Кто-то, поймав мою руку, благодарно пожимал ее, не в силах вымолвить слово. Выдержка курсантов придавала мне силы. Вместе с санитаром Белоусовым я перетаскивала раненых глубже в лес. Там накопилось их очень много. Среди них не было ни одного ходячего — такие поле боя не покидали.

Осторожно несли мы к пункту сбора раненого лейтенанта Зверева. Я пыталась привести в чувство этого обычно на редкость веселого человека, нашего первого заводилу. Но старания были напрасными. Ничего не смог сделать и Найвельт. Лейтенант Арий Зверев ушел из жизни. Тогда я не знала подробностей его гибели. Лишь много лет спустя майор Добродум, бывший под Ирогощей пулеметчиком во взводе лейтенанта Зверева, рассказал мне о последних минутах жизни своего командира.

Пулеметному расчету, в который входили Евгений Добродум, Владимир Труфакин и Иван Топиха, удалось уничтожить огневую точку противника, мешавшую продвижению курсантов. Затем лейтенант Зверев и его взвод миновали перелесок и неожиданно оказались в расположении вражеского танкового подразделения. Гитлеровцы поспешно заправляли танки топливом из бочек. Увидя атакующих, они мгновенно укрылись в своих бронированных машинах. Курсанты пустили в ход гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Запылали сразу несколько танков. Однако некоторым экипажам удалось завести двигатели своих машин. Одна из них двинулась на курсантов. Навстречу ей поднялся лейтенант Зверев. Брошенная им бутылка с горючей смесью разбилась на броне танка, и он превратился в пылающий факел. Однако пулеметная очередь, выпущенная из него, сразила Ария Зверева. Командовать взводом стал Василий Кубасов. Курсанты продолжали бой.

Серьезно ранены были капитан Левин и командир первого взвода третьей роты лейтенант Глеб Пархалин. Совершая обходный маневр, этот взвод внезапно столкнулся с подразделением противника, закрепившимся на лесной поляне. Пулеметчикам Колесникову и Шубе никак не удавалось подавить вражескую огневую точку, препятствовавшую продвижению наступающих. К пулемету противника по-пластунски подобрались курсанты Киреев и Слепец. Почти одновременно взрывы двух брошенных ими гранат сотрясли воздух. Используя этот момент, лейтенант Пархалин поднялся с земли и во всю мощь своего басовитого голоса закричал:

— За мной, вперед, ура!..

Гитлеровцы встретили атакующих гранатами и автоматным огнем, но остановить курсантов было уже невозможно. Связной командира взвода курсант Николай Коротеев вступил в рукопашную схватку с двумя фашистами и уничтожил их. Курсант Шуба вел меткий огонь по улепетывавшим гитлеровцам.

Бой был трудным. Курсантский взвод тоже нес потери. Погибли Георгий Чивилев, Ханафий Нафиков, Вениамин Колчин, Николай Тоболевский, Алексей Чичерин, Нурхадий Загиров, Василий Соколов. Тяжело ранены были Александр Синцеров, Александр Маслов, Николай Кукса, Николай Ильин, С. Степанов (к сожалению, до сих пор полностью имя его установить не удалось) и командир взвода Павел Белан.

Взвод Глеба Пархалина продолжал идти вперед. Он шел по болоту, продирался сквозь кустарники, сквозь лесную чащобу. На следующей поляне наступающие вновь столкнулись с автоматчиками противника. Пулевые ранения получили курсант Букреев и лейтенант Пархалин. Им была оказана медицинская помощь. Взвод продолжал выполнять поставленную перед ним задачу — теперь уже в составе роты.

В минуты очередного столкновения с противником отличился курсант Кузьма Андрющенко. Несколько вражеских автоматчиков преградили наступающим путь вперед. Андрющенко подполз к командиру роты старшему лейтенанту Щетинкину.

— Товарищ старший лейтенант, этих фрицев с тыла выбить можно. Их тут немного. Разрешите, я попытаюсь…

Командир роты понимающе кивнул. Рослый, сильный, решительный человек, Кузьма Андрющенко был умелым и отважным бойцом.

— Взвод огнем будет отвлекать внимание гитлеровцев, — сказал Щетинкин. — Действуйте…

Немного потребовалось времени Андрющенко, чтобы оказаться в тылу у вражеских автоматчиков. Все внимание их было сосредоточено на том, что делалось впереди. Пользуясь этим, он поочередно уничтожал их одного за другим.

— Дело было так, — рассказывал нам позже Кузьма. — Гранатой я не мог: далеко они друг от друга лежали. Если стрелять — тоже не очень-то: в одного выстрелишь, а все остальные — в тебя. С винтовкой подполз я к тому, что поближе был. Ну, и одним махом, как чучело на манеже. Соседи ничего не заметили. Я к другому — и точно так же, штыком. Пятерых благополучно отправил на тот свет. А шестой — шестой заметил меня. Пришлось его пулей. С последним, седьмым, тяжело было. Чуть-чуть не прошил он меня автоматной очередью, да второпях высоко взял. Успел я камнем рухнуть на землю. Рухнул, гляжу на фашиста — он на спусковой крючок опять нажимает, а автомат молчит. Врешь, думаю, перестарался ты, бандит! Магазин-то у тебя пуст. Всадил я в него штык, встал, поднял над собой трехлинейку и трофейные автоматы, показываю их своим: быстрей, мол, братва, путь свободен!..

Хорошо воевал Кузьма Андрющенко. Но в одном бою он был тяжело ранен. Только много лет спустя узнала я, что из госпиталя Андрющенко попал в другое учебное заведение. Став чекистом, он в составе 98-й Краснознаменной Ропшинской стрелковой дивизии Ленинградского фронта участвовал в боях за снятие блокады Ленинграда, был снова тяжело ранен и 13 марта 1944 года умер. Имя отважного пограничника Кузьмы Леонтьевича Андрющенко занесено в Памятную книгу в честь 50-летия ВЧК — КГБ.

А теперь мне хотелось бы рассказать, как действовал в бою под Ирогощей парторг третьей роты курсант Николай Романчиков. Это был опытный военный человек. Он принимал участие в освобождении Западной Белоруссии и Западной Украины, участвовал в боях с белофиннами. Великая Отечественная война для Романчикова началась с первых ее дней. Тогда он нес службу на границе севернее Мурманска.

Бывалый воин, Романчиков действовал в боях точно и осмотрительно. Его пулемет работал, что называется, как часы. Каждая очередь достигала цели. Николай, казалось, сросся со своим пулеметом. Он не только стрелял. Он держал связь с соседями справа и слева, предупреждал товарищей об опасности.

— Ребята! — кричал Романчиков в один из моментов боя. — Командир ранен, выручай ротного!.. Прикрываю вас огнем!..

Пулемет Романчикова бил по фашистам, пытавшимся контратаковать курсантов. Одной их группе удалось окружить командира роты и отделение управления. На моих глазах началось совсем уж невероятное. Курсанты перехватывали на лету немецкие гранаты и бросали их обратно в гитлеровцев. Двум солдатам противника удалось прорваться к нашим раненым. Курсант Митрофан Гамов загородил собою изрешеченного осколками старшего лейтенанта Александра Щетинкина, а тот нашел в себе силы почти в упор сразить одного и второго гитлеровца. И именно в этот момент снова застучал пулемет парторга Романчикова. Он прикрыл огнем курсантов Митрофана Гамова, Александра Дмитриева, Дмитрия Глушонка и Ивана Новикова, на шинели выносивших потерявшего сознание командира роты в безопасное место.

Когда в пулеметных дисках не осталось ни одного патрона, парторг взял винтовку погибшего товарища и присоединился к атакующим. Он решительно принял на себя командование одной из групп курсантов…

Бой разгорался, возрастали наши потери. Трудным, очень трудным делом под Ирогощей было оказание медицинской помощи раненым.

Августовские вечера коротки, быстро наступает темнота. И в тот вечер видимость с каждой минутой ухудшалась. Между тем бой был в разгаре. Тут и там в укромных перелесках и ложбинах лежали группы раненых, вынесенных из-под огня. Как отыскать их в темноте? Старший военфельдшер Найвельт был охвачен тревогой.

Но в какой-то момент справа от нас на открытом поле вдруг взметнулись в небо четыре огромных языка красноватого пламени, обнажившего панораму боя. Горели копны сена. Позднее мы узнали, что их подожгли курсанты Авакян, Ахмерев, Шаманин, Кулагин, Петросянц и Шилов. Подожгли, чтобы видеть противника и лучше ориентироваться в обстановке. «Иллюминация», устроенная Вадимом Авакяном и его боевыми товарищами, выручила и нас. Работа пошла быстрее. С лихорадочной поспешностью выносили мы раненых из-под огня и оказывали им первую помощь при колеблющемся свете гигантских красных костров.

Батальон был не в состоянии прочесать все перелески и ликвидировать все очаги сопротивления противника. Группы вражеских солдат, крадучись, отходили к своим. То и дело возникали неожиданные схватки с такими группами. Одна из них, отступая, наткнулась на наших раненых. Участь ребят была бы плачевной, если бы не свет авакяновских факелов.

Раненый курсант Георгий Зимин заметил приближение гитлеровцев. Превозмогая слабость и боль, он схватился за оружие и предупредил об опасности товарищей. Многие не могли слышать его, так как лежали без сознания. Но все, кто услышал, потянулись за винтовками. Загремели выстрелы. Сумели постоять за себя и за своих боевых друзей, не имевших сил держать в руках оружие, раненые курсанты Владимир Батин, Федор Веремьев, Иван Ерофеев, Алексей Залесский, Алексей Авдеенков, Иван Королев, Павел Литвиненко, Павел Мельников, Иван Новиков, Петр Романенко, Георгий Рощупкин, Николай Савельев, Николай Левицкий, Федор Федоров, Сергей Федорович, Андрей Ярошенко, Яков Шапошников, Борис Пугачев, Алексей Сироткин, Григорий Никитченко, Митрофан Гамов, Александр Синцеров и М. Костыленков (полное имя его, к сожалению, не удалось установить).

Вражеские автоматчики, наверное, могли бы сломить сопротивление горстки раненых, если бы на помощь им не пришли Вадим Авакян и группа курсантов, которую он возглавлял. На лесной опушке разгорелась скоротечная ожесточенная схватка.

Старший военфельдшер Найвельт и я добрались до опушки, когда эта схватка уже закончилась. Курсанты Авакян и Петросянц, возбужденные боем, на родном языке, что называется, отводили душу. На чем свет стоит крыли гитлеровцев остальные участники стычки. Раненые благодарили своих спасителей.

— Вовремя пришли, ребята… Опоздай вы на минуту-другую, не удержаться бы нам…

Там, под Ирогощей, погиб Пайлак Захарян. Едва залечив рану, полученную в районе Большого Жабина и Волгова, он снова вместе со всеми пошел в бой и сражался с прежней энергией, презирая опасность. Пайлак был еще несколько раз ранен. Его гимнастерка пропиталась кровью. Зеленая фуражка была продырявлена пулями. Последняя пуля ударила Пайлака прямо в сердце в тот момент, когда он швырнул гранату. Он швырнул ее и, как бы остерегаясь осколков, упал. Его боевые товарищи побежали вперед, думая, что Захарян последует за ними. Но он больше не поднялся.

Я подползла к Пайлаку. Сраженный наповал, он лежал на руках, словно бы готовясь встать.

Как сейчас вижу выражение горя и ярости в глазах курсантов Алексея Парамонова Ивана Ежова, Александра Челюбеева, Николая Грибанова, Петра Меньщинова и Ивана Пелиха, увидевших, что их друг погиб. С новой силой обрушились они в ту минуту на противника. За оставшимися на поле боя вражескими машинами укрывались гитлеровцы, стрелявшие в спину нашим ребятам, прорвавшимся вперед. Алексей Парамонов и его боевые друзья навязали этой группе гитлеровцев, действовавших из засады, рукопашный бой. В ход пошли штыки и приклады. До сих пор помню, как исказилась от страха физиономия одного из фашистов, когда над ним навис приклад винтовки, поднятой кем-то из курсантов. Я была возле безжизненного тела Пайлака Захаряна, поблизости от машины, и видела все, что там произошло…

Схватка была недолгой. Затем Парамонов и курсанты, действовавшие вместе с ним, поспешили к реке Ламохе.

Противник вел ожесточенный минометный огонь. В какой-то момент как подкошенный упал Иван Ежов. Раненный минными осколками Александр Челюбеев по инерции пробежал еще несколько шагов, а затем зашатался и рухнул на землю. Очередной взрыв опрокинул Ивана Пелиха.

— Верушка, выручай! — успел прокричать мне на ходу Алексей Парамонов.

Я перетащила Ежова, Челюбеева и Пелиха в небольшую выемку, куда не залетали пули и осколки и где Найвельт оказывал помощь другим раненым. Мы стремились в первую очередь облегчить страдания самых тяжелых. Главной задачей было остановить кровотечение. Раненые сами помогали нам кто как мог. Работа кипела. Я накладывала шины, бинтовала головы, руки, ноги. Бинтовала и вдруг обнаружила, что использован последний перевязочный пакет.

Стало страшно: как быть? Ребята терпеливо ждали своей очереди на перевязку. Неужели мы, вытащив их в относительно безопасное место, позволим раненым здесь погибнуть?

Я беспомощно оглянулась. Старший военфельдшер Найвельт вопросительно смотрел на меня. Он был, как и я, перемазан кровью.

— Абрам Давыдович…

Найвельт подошел ко мне.

— Осмотрим трупы немцев, — тихо сказал он. — Возможно, найдем индивидуальные пакеты, какие-нибудь другие перевязочные средства… С нами пойдут Коровин, Сельницын, Стерхов, Дудин…

Поле боя было усеяно телами погибших вражеских солдат и офицеров. За две фронтовых недели я уже присмотрелась ко всему, и трупы не вызывали у меня прежнего страха. И все же только сознание крайней необходимости вынудило меня, как и Найвельта, как и курсантов, помогавших нам, рыться в ранцах и карманах убитых.

Вскоре за пазухой у меня было множество индивидуальных перевязочных пакетов, и я поспешила к раненым. Найвельт опередил меня. Он был уже на месте. В глубокой темноте мы заканчивали перевязки. Заканчивался и победный для нас бой против фашистских захватчиков под деревней Ирогощей…

Помнится, многие курсанты после этого боя были отмечены командиром батальона как храбрые и искусные воины. О некоторых из них я уже упомянула здесь. Хотелось бы назвать также фамилии курсантов Абросимова, Пудовкина, Артамонова, Лелюка, Саламатова, Третьякова, Уварова, Чепли, Лопатина, Беляева, Сабаева, Пашинина, Кошелева, Лабзина, Полякова, Селюха, Никитченко, Сироткина, Горбатенко, Дмитриева, Морозова, Шапоренко, Дроздова, Ефремова.

Одного из них, курсанта Даниила Чеплю, я видела в рукопашной схватке. Рука об руку с ним сражались Иван Хандрыко, Евгений Кезиков, Александр Соловьев, Виктор Виноградов, Владимир Мужчинин, Петр Меньщиков, Николай Еремин и Михаил Терешкин. Получилось так, что патроны у ребят кончились, и им ничего не осталось, как пустить в ход штыки и приклады. Чепля наносил удары прикладом с такой силой, что каски раскалывались на головах фашистских вояк.

Мне рассказывали позже, что незадолго перед боем Даниил Чепля получил письмо от отца. Тот воевал в составе одной из частей на том же участка фронта, что и мы. Наш курсантский батальон шел на помощь этой части. И должно быть, мысль о том, что он помогает отцу, не оставляла в бою Даниила Чеплю.

Удивительное совпадение: будучи раненными, курсант и его отец лечились в одном госпитале — на Фонтанке, 99. Лечились, но так ни разу и не встретились. Много позже узнал Даниил Чепля, что отец его в боях за Ленинград был четырежды ранен и что последнее ранение, полученное им за два месяца до окончания войны, оказалось смертельным…

Много наших товарищей похоронили мы и в ту ночь на первое сентября 1941 года. Посылая проклятия врагу, предавали курсанты земле тела погибших. Накрапывал нудный осенний дождик. Дрожа от холода и от недавнего перенапряжения, я стояла на краю братской могилы. Слезы мешали мне видеть что-либо. Когда шуршание земли и звон лопат стихли, наступила гнетущая тишина. Лишь над нашими головами шумели верхушки сосен.

Так закончились мои четырнадцатые фронтовые сутки.