Снова и снова вспоминала я беззаботную жизнь в Новом Петергофе. Передо мной проплывали картины детства. Все, что особенно ярко жило в воображении, так или иначе было связано с нашим домом на Парковой улице. Тот обыкновенный двухэтажный деревянный дом теперь казался мне на редкость красивым и уютным. Наша семья занимала в нем весь второй этаж — три комнаты. Одна из них принадлежала нам, детям. В ней постоянно все стояло, что называется, вверх дном — такое вытворяли мы с сестрой и братом. Мать и отец только за голову хватались.

Были в нашей квартире любопытные вещи. После революции кто-то из дворцовых сторожей отдал папе два старых бросовых кресла с золочеными спинками. На одном была красная бархатная обивка, на втором — зеленая. Мы называли их «тронами» и нередко садились в них, надев мамины передники на манер мантий и изображая важных, надутых царей и цариц. В бывшем придворном городке дети вдоволь наслушались рассказов о нравах и поведении царской знати.

Глядя на нас, когда мы играли в «царей», родители весело смеялись, и отец часто говорил матери:

— А что? Теперь они и есть цари. Все для них…

Не вникая особенно в смысл этих слов, мы сбрасывали «мантии» и с визгом мчались друг за дружкой на остекленную большую веранду.

Многое у меня было связано с этой верандой. Напротив нашего дома, в казармах бывшего лейб-гвардии Каспийского полка, располагалось училище пограничников. Северной своей стороной казармы были обращены к железной дороге и вокзалу, а восточной — к Парковой улице. Наш дом был в нескольких метрах от дощатого забора училища.

Весной и летом мы спали на веранде. И вот после утреннего подъема кто-нибудь из наших соседей снимал со стены умывальной комнаты большое зеркало и, подойдя к окну, начинал забавляться. Поймав в зеркало солнечный луч, он направлял его на нашу веранду. Мы со смехом прятались под одеяла, но яркие солнечные зайчики заставляли в конце концов вскакивать и меня, и мою старшую сестру Зою. В шестнадцать лет я стала подозревать, что эти зайчики адресованы мне. Но как вскоре выяснилось, они были адресованы моей восемнадцатилетней сестре…

В ту тревожную фронтовую ночь вспомнились мне уютные домашние сумерки, сверкающие огнями новогодние елки, наш садик, в котором росли вишни, яблони, кусты черной смородины. И, конечно же, вспомнилась еда. Я росла крепкой, здоровой девчонкой, аппетит у меня всегда был великолепный. И я не привередничала, не была сладкоежкой. Это особенно нравилось отцу. Он часто пил чай с солью, что не было причудой. В то время он работал кондитером на фабрике имени Самойловой, и сладкое вызывало у него отвращение.

Я очень любила мусс из манной крупы с подливой, а самым любимым блюдом моим был овсяный кисель с молоком. Дойдя в своих воспоминаниях до киселя, я ощутила его характерный вкус и невольно сглотнула слюну. «Ешь, ешь, — говорила, бывало, мама, потчуя меня киселем. — Всегда здоровенькая будешь, как курсанты».

Она с большим уважением относилась к курсантам училища, в котором работала много лет. Сначала мама была подсобницей в рабочей бригаде, восстанавливавшей военный городок. Позже, когда организовалось училище, она стала бригадиром уборщиц.

Мама знала, как скучают молодые люди, поступившие в училище, по родной семье, по близким людям. Курсанты были дорогими гостями в нашем доме, находили в нем радушный прием. И мы, дети, были своими людьми в училище. Грозный комендант его, Михаил Пантелеевич Григорьев, иногда разрешал нам посидеть в клубе или на спортплощадке во время очередного матча. Совсем маленькой девочкой я легко разыскивала свою маму в любом уголке большой территории училища. Каждое событие в его жизни было событием и для нас.

Вот в Новый Петергоф приехала большая группа крупных военачальников. Приехала в связи с образованием Первой школы пограничной охраны и войск ОГПУ (так вначале называлось училище). Это было в марте 1931 года…

Вот в школе большой праздник — перед Первым Мая ей торжественно вручается Красное знамя. Вручается на Дворцовой площади Нового Петергофа. Нам, ребятишкам, кажется, что в этой красивой церемонии мы далеко не второстепенные действующие лица. Между тем нас то и дело, причем довольно-таки строго, просят не шнырять перед четким курсантским строем…

Вот яркий солнечный день, торжественный день: школе присваивается имя К. Е. Ворошилова. У нас дома по этому поводу тоже праздник. Отец в который раз рассказывает, как он в годы гражданской войны служил в армии С. М. Буденного и «лично встречался с Климом» (так запросто называет он Климента Ефремовича Ворошилова)…

Лет через пять школа переименовывается в училище. Со всех концов страны едут а него лучшие пограничники, коммунисты, отличники боевой и политической подготовки. Незабываемая картина: на вокзале из поезда выходит очередная группа новичков. Суровые на вид парни с восхищением осматривают ажурный павильон вокзала. Потом они, подтянув ремни, поправив гимнастерки, берут чемоданы и идут к контрольно-пропускному пункту (это рядом — метров сто пятьдесят, не больше). Идут хорошо отработанной, пружинистой походкой кадровых военных, смуглолицые, стройные, рослые как на подбор. Сначала из-за зеленого забора училища, из-за аккуратно подстриженных акаций поглядывают новички на основательные, сложенные из красного кирпича корпуса. Проходят минуты, и вот ребята уже за чертой приземистого контрольно-пропускного пункта. Вот они пересекают огромный плац. Курсантские каблуки так утрамбовали и отшлифовали его, что он и вблизи кажется залитым асфальтом…

Военный городок училища располагал вместительными учебным и спальным корпусами, великолепным стадионом и манежем. Мне было особенно хорошо знакомо здание училищной столовой, куда я весной сорок первого года поступила работать официанткой. Бывало, войдешь в механизированную пекарню, а тебя так и обдаст горячим запахом свежего хлеба…

Даже придирчивые инспектора поражались чистоте и порядку в училище. Правда, тут не обходилось без женских рук. Жилые помещения держал под своим контролем женсовет. Конечно, зеленая сосновая веточка в простенькой вазочке, или букет подснежников, или белый шкафчик для питьевого бачка не были предусмотрены инструкциями. Но какой инспектор станет против такого нарушения установленного порядка возражать! Жены начальников и командиров учили курсантов гладить гимнастерки, стирать подворотнички и носовые платки, прививали молодым людям любовь к порядку, опрятность и аккуратность в быту.

Новички быстро осваивались в училище. Расписанный по минутам четкий ритм курсантской жизни был не в тягость бывалым бойцам. И учились они хорошо. Будущие политработники жадно тянулись к знаниям.

И все же мне, помнится, нравилось подтрунивать над молодыми курсантами. На волейбольной площадке я, бывало, задирала новеньких, называла их салагами, хотя эти «салаги» только что крутили «солнце» на турнике и без особого напряжения ласточкой перелетали через двойного «коня». Они прощали мне мой задиристый характер. А сама я старалась не пасовать в любой ситуации и не отставать в спорте от парней. Это стремление ставило меня на лыжи, вело к турнику, брусьям, беговым дорожкам. И не случайно меня постоянно включали в сборную училища по различным видам спорта.

В 1939 году в связи с финляндско-советским военным конфликтом жены командиров стали заниматься в военизированных кружках. А я что — хуже других? В ту пору я стала ворошиловским стрелком.

Все это снова и снова вспоминалось мне в ту неспокойную августовскую ночь после первого боя с фашистами. И уж конечно я не могла не думать о своих не определившихся еще отношениях с Женей Гагариным и Борей Григорьевым. Было что-то особенное, загадочное, непонятное мне самой в моих чувствах к ним. Боря был в то время уже лейтенантом, а Женя оставался курсантом. Служили они в одном батальоне, но в разных ротах. Я возвращалась мыслью то к одному, то к другому, но все же ловила себя на том, что думаю больше о Жене. Мне виделась его застенчивая улыбка, мягкие, с пшеничным отливом волосы, слышался звучный голос. Ничего особенного он мне не говорил ни разу, но…

— Найвельт! — вдруг громко закричал кто-то у землянок. — Старший военфельдшер Найвельт! Немедленно к комбату!..

Тут же кто-то трижды постучал по бревнам землянки. Постучал требовательно и сильно, возвращая меня из мира воспоминаний во фронтовую явь.