Годы учебы

В детстве я не высказывал определенного желания относительно будущей профессии. Я только знал, что не хочу быть чиновником, как мой отец. Скорее меня влекло к техническим специальностям, хотел стать инженером, например.

Но это никак не касалось моего отношения к отцу. Чистый и честный по характеру, прямолинейный по своим политическим взглядам, он многое дал мне и решающим образом повлиял на формирование моего характера. Для меня он, если не брать его профессию, был примером. После окончания военной службы отец поступил на работу в полицию и дослужился до должности начальника отдела по наблюдению за нравами в Дрездене. Отец был начитанный, стремящийся к расширению своего кругозора человек. Раз в месяц он обязательно ходил в оперу. От него я унаследовал тягу к знаниям, хотя в школе это на первых порах и не проявлялось. Каждую субботу я получал от него в подарок книгу. К дням рождения, рождеству и другим памятным датам от отца и других родственников я получал в среднем ежегодно до 20 книг, и скоро моя библиотека стала очень большой. К сожалению, она была полностью уничтожена 13 февраля 1945 года во время англо-американского воздушного налета на Дрезден — город Августа Сильного и Сикстинской мадонны.

Кроме того, отец для меня являлся олицетворением доброты. Он никогда не поднимал на меня руку, потому что был убежденным противником насилия в любой форме.

В 1928 году отец вышел на пенсию. Над Германией в это время начали сгущаться зловещие тучи экономического кризиса, безработицы и ожесточения политических нравов. Беспомощно и с разочарованием смотрел он на развитие событий, на крах своей мечты о спокойной и обеспеченной старости. Теперь пришлось приспосабливаться к существующим условиям. Однако нужда не поселилась в нашем доме, у нас даже еще оставались средства и на то, чтобы оказывать помощь другим.

Как чиновник отец отличался исключительной пунктуальностью. Даже почерк его мог служить образцом каллиграфии. Став пенсионером, он по-прежнему не терпел расхлябанности. На каждый день и неделю у него всегда имелась четкая программа.

Отец был беспартийным и считал, что чиновнику заниматься активной политической деятельностью не следует, хотя он должен обладать активным политическим мышлением. Это, по его мнению, было необходимо для того, чтобы, во-первых, всегда действовать «в высших интересах немецкой нации» и, во-вторых, сохранять «собственное критическое политическое суждение». Так отец последовательно воспитывал и меня.

Он любил Германию, гордился вкладом своей родины в мировую культуру. Политическую и моральную этику немецкого чиновника отец видел в том, чтобы верно служить своему отечеству и подчинять ему личные интересы. Дисциплина, порядок и прилежание были для него неприкосновенными добродетелями и решающими факторами, которые, по его мнению, должны гарантировать внутреннюю сплоченность всего немецкого народа. Действовать в этом направлении он считал своим высшим патриотическим долгом. Отсюда логически следовало, что нарушение дисциплины и порядка является предательством интересов Германии, подрывом ее национальных устоев, ее добродетелей и силы независимо от того, с чьей стороны это нарушение исходило. В этой связи он выступал даже за чрезвычайные меры, если существующие законы не обеспечивали спокойствие и порядок, отдавал приоритет военным мерам перед политическими, юридическими, экономическими и другими соображениями.

Отец считал, что на Германии в историческом и географическом плане лежит особое обязательство быть для народов Европы образцом порядка и дисциплины. Таким был мой отец. Когда я, находясь в плену в Нидерландах, узнал о его смерти, то пролил немало слез.

О моей матери мало что можно сказать. Она была второй женой отца и на двадцать лет моложе его. Очень энергичная, а иногда импульсивная, она определенным образом дополняла по характеру отца. Ее родители имели дело в Баутцене. Когда в городе бывали базарные дни, сорбские крестьяне оставляли свои товары в доме бабушки и дедушки, где я часто гостил. Беседы с крестьянами для меня всегда оказывались интересными, и я даже познакомился поближе с одним пареньком из их среды. Позже он стал священником. Для сорбского крестьянского сына это кое-что значило. Во времена нацизма я с ужасом узнал, что его арестовали. Впечатления от тесного общения с сорбами (мой отец тоже говорил по-сорбски) были одной из причин того, что я никогда не мог понять и тем более одобрить расовую теорию нацистов.

Школа, в которую меня отдали родители по рекомендации одного знакомого профессора педагогики, была основана в Дрездене после Первой мировой войны и считалась передовым для того времени государственным учебным заведением. В процессе обучения в ней опробовались и применялись новейшие знания в области педагогики и юношеской психологии. Для новичков эта школа выглядела, наверное, чем-то вроде страны чудес. Совместное обучение мальчиков и девочек, обмен учениками между классами, регулярное пребывание одного из классов в полном составе в школьном интернате в сельской местности — конкретные примеры новых для того времени методов школьного воспитания. Развитие на специальных курсах музыкальных способностей или склонности к ремеслам было так же естественно, как и преподавание в небольших по числу учеников — от 15 до 30 человек максимум — классах. Столы и стулья для учащихся с первого класса, практическая работа с микроскопом и инструментами для анатомического препарирования, с теодолитом и мерной рейкой, регулярная демонстрация кинофильмов и ежегодные выборы директора школы коллегией учителей — все это являлось новшеством для двадцатых годов.

Непререкаемым принципом считалось, что каждое мнение заслуживает внимания, если оно излагается серьезно и обоснованно и если даже с ним не согласны остальные. Контраргументы требовалось также всегда высказывать открыто. Так, при содействии учителей уже в ранние годы у учеников воспитывалось чувство уважения к духовному миру и уровню других. Сами учителя вели преподавание в таком же духе.

В школе уделялось также должное внимание спортивной подготовке. Моим тщеславным желанием было входить в число лучших по этому предмету, что мне часто и удавалось. Регулярно мы совершали туристские походы, которым очень радовались. И единственное, что омрачало тогда нашу жизнь 10–12-летних подростков, так это необходимость после двух походов писать сочинение о своих впечатлениях.

В школе не выставляли оценок в обычном смысле, а выносили суждения. Поскольку преподавательский состав и учебный план являлись для того времени прогрессивными и никак не соответствовали господствующим тогда представлениям, школа вскоре прослыла «красной». Действительно, часть учителей находилась под влиянием социалистических идей, поэтому многие семьи из прогрессивных кругов посылали своих детей именно в эту школу. Это привело к тому, что разница в социальном положении семей и их политических взглядах не являлась барьером между учениками, как в других школах, терпимость ко взглядам других и дружеские чувства были в порядке вещей.

Из того, что мне дала школа, помимо общеобразовательных знаний следует отметить основы ремесла и развитие музыкальных задатков. Я посещал уроки игры на фортепьяно и виолончели. В школьном оркестре играл на виолончели, а также на контрабасе. В это же время у меня пробудился интерес к социальным вопросам, политике и особенно истории. Контакт со школьными товарищами из семей с марксистской ориентацией, вся атмосфера в школе способствовали тому, что я никогда не испытывал страха перед коммунизмом или коммунистами, присущего немецкому бюргерству, и впоследствии это значительно облегчило мне принятие личных решений.

Эта школа, носившая имя Альбрехта Дюрера, на десятилетия предвосхитила свое время. Поэтому естественно, что после 1933 года она никак не вписывалась в структуру страны и после нескольких неудачных попыток привести ее в соответствие с господствовавшими представлениями была закрыта в 1936 году. Некоторых учителей еще до этого либо уволили, либо направили в другие школы.

Но я к тому времени уже решил оставить школу и заняться практической подготовкой к профессии инженера. Я, конечно, сожалел, что школу закрыли, но о причинах этого особенно не задумывался.

Среди молодежи того времени считалось хорошим тоном входить в скаутские организации. В десять лет я также вступил в союз свободных скаутов, который откололся от объединения немецких скаутов. Руководителем свободных скаутов являлся местный врач, с его племянником я дружил. Но эта группа, стоящая на довольно левых позициях, вскоре самораспустилась. Затем я вступил в национал-социалистский союз учащихся. Мое решение не было политическим, поскольку такового трудно ожидать от мальчика в тринадцать лет. Это была скорее реакция противодействия, потому что саксонское министерство культуры в 1931 году запретило принадлежность к союзу. Для молодежи запретный плод сладок как тогда, так и сейчас, не важно, идет ли речь о набеге на чужие яблони или о предписании соблюдать покой и порядок.

Когда 30 января 1933 года президент Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером и поручил ему формирование правительства, в родительском доме это было воспринято без всяких эмоций. За минувшие годы было слишком много выборов в рейхстаг и новых правительств, которые приносили только разочарование. Единственное, на что надеялись мои родители — и эту надежду разделяли очень многие, — что наконец будет найден выход из экономического беспорядка и нищеты.

Еще перед приходом Гитлера к власти национал-социалистский союз учащихся распустили и он полностью вошел в состав организации «гитлерюгенд» («гитлеровская молодежь»). Но шумливая деятельность местного руководства этой организации меня не устраивала, и между нами сразу же возникли конфликты. Кроме того, во мне усмотрели «идейного уклониста», причислив к сторонникам отколовшейся от НСДАП фракции под названием «Черный фронт», которая считалась «социал-революционной». По-видимому, это послужило причиной того, что меня решили куда-нибудь сплавить и затем письменно уведомили о моем переводе в состав отрядов СА. Я воспротивился, потому что мне в то время еще не исполнилось восемнадцать лет. До 18 марта 1936 года, то есть до моего восемнадцатилетия, я как бы находился в «политическом отпуске». Но после руководство организации «гитлерюгенд» вновь решило направить меня в СА, однако я и на этот раз не согласился. «Если уж куда-нибудь идти, — говорил я, — то лучше в СС, я не хочу иметь ничего общего с этими хулиганами из СА». СС казалась мне более благородной и солидной организацией. Ее подлинное лицо я, конечно, тогда распознать не мог, тем более что все прикрывалось большой демагогией. В СС я стал членом автоклуба и получил права на вождение автомашины и мотоцикла, а также на участие в мотокроссах. Будучи молодым и здоровым, я радовался возможности найти в этом клубе выход своей энергии и азарту.

Я был убежден, что Гитлер дал наконец немецкому народу то, в чем он нуждался в смутное время Веймарской республики: ясную цель, строгий порядок и дисциплину. Во всяком случае, так думал мой отец, и я считал, что он прав. Мне это казалось разумным, а значит, и необходимым. Следовало разорвать цепи Версаля, мобилизовав для этого все силы. Без порядка и дисциплины это было невозможно сделать. А партия Гитлера, по моему тогдашнему разумению, как раз и заботилась о наведении порядка и дисциплины.

Таким образом, будучи еще совсем молодым человеком и находясь под влиянием моей деятельности в эсэсовском клубе, я видел в национал-социалистском движении силу, которая может повести Германию к новому экономическому и политическому расцвету. Если просачивалась информация о жестоком терроре, о преступлениях нацистов, то мы считали это злобной вражеской пропагандой или распространением сплетен.

О коммунизме и его целях у меня тогда были совершенно неверные представления. Я даже не хотел над этим размышлять, поскольку — как я тогда представлял — коммунизм, стремясь к полной ликвидации частной собственности, вызовет большой хаос, а Германия в этом совершенно не нуждалась. Для меня, не имевшего никаких познаний, но полного предрассудков, коммунизм был тогда просто неприемлем. Кроме того, я верил национал-социалистской демагогии. Например, когда я в конце мая 1938 года узнал о смерти известного мне публициста Карла фон Осецкого, у меня и мысли не возникало, что он мог умереть в результате унижений и истязаний в фашистском концлагере. И если бы мне об этом сказали, я бы все равно не поверил. Я был ослеплен.

Еще один пример. Я, как и мои друзья, был убежден, что Гитлер своим Мюнхенским соглашением в конце сентября 1938 года предотвратил войну. В своем юношеском восторге мы думали: этот человек, этот Гитлер, он добьется всего, чего хочет, он настоящий фюрер. Как мы могли тогда осознать, чем являлось Мюнхенское соглашение на самом деле, что это — поджигательский скачок ко Второй мировой войне? Но я, кажется, забегаю вперед.

Кто помнит эти времена в Германии на основе личного опыта, тот поймет мои мысли. После Олимпийских игр в Берлине в 1936 году, на которых я тоже присутствовал, среди молодежи распространились эйфорические и одновременно националистические настроения. Заграница полностью признала Германию. Дискриминация после Первой мировой войны, репарации, внутренняя разобщенность — все было забыто, все, казалось, двигалось вперед по мирным рельсам и выглядело так, как будто перед нами лежит долгое мирное будущее. Такие мысли и чувства владели не только нами, молодыми, но и взрослыми. И мы, не имеющие жизненного опыта, не могли заглянуть поглубже. Предостерегающих голосов либо не слышали, либо не обращали на них внимания, поскольку они нам казались абсурдными.

Между тем я стал все чаще ощущать усталость от учебы в школе и начал приставать к отцу, чтобы он разрешил мне ограничиться неполным средним образованием. Мой отец считал меня уже достаточно взрослым и созревшим для того, чтобы отвечать за собственные решения, и согласился. Не последнюю роль при этом сыграли материальные соображения, так как пенсия отца не повышалась вместе с начавшимся ростом дороговизны, а посещение средней школы стоило теперь в месяц в два раза дороже. Учебные пособия и другие школьные принадлежности тоже подорожали. Оглядываясь назад, я должен сказать, что дальнейшее обучение практическим путем мне не повредило. Однако это был кружный путь, и притом каменистый.

После окончания школы весной 1934 года я начал обучаться точной механике на заводе оптических приборов. Это было как раз то, что соответствовало моим тогдашним запросам. Я хотел быть инженером и стал посещать вечернюю школу инженеров, одновременно изучая на вечерних курсах стенографию. Но вскоре я понял, что моих технических способностей хватало только для применения в домашнем обиходе, как основа для специальности они оказались недостаточными. Тогда у меня уже пробудился интерес к духовным, гуманитарным специальностям. Я долго раздумывал, чем мне заняться: медициной, историей или правоведением? От своих друзей я достаточно наслышался о все возрастающих трудностях при изучении медицины. Особенно много рассказывали о страшном экзамене после пятого семестра, перед которым все дрожали. И я решил, что, изучая юриспруденцию, смогу легче преодолеть стоявшие в то время перед каждым студентом трудности и буду лучше чувствовать себя именно в этой области. Способности к абстрактному мышлению, необходимые для этих наук, у меня имелись. Кроме того, юридическое образование давало ключ ко многим профессиям, таким, например, как судья, прокурор, бургомистр, дипломат, юрисконсульт, адвокат. Юристы могли также работать в экономике, промышленности, в области финансов. Такой широкий диапазон меня привлекал, поскольку, если избранное занятие окажется неподходящим, можно будет легко сменить поле деятельности. Так я и решил остановиться на изучении вопросов права и государства.

Но прежде всего следовало получить свидетельство о полном среднем образовании. А тут меня призвали на трудовую повинность, что, казалось, уже обрекало мои планы на неудачу. Однако руководство трудового лагеря, куда я был направлен, узнав о моих намерениях, переадресовало меня в числе 33 таких же кандидатов в другой лагерь, где в рамках созданного тогда союза по содействию студентам рейха проводилась ускоренная 18-месячная подготовка к сдаче так называемых «экзаменов для одаренных» за курс полной средней школы. Четверых из 33 кандидатов, в том числе и меня, допустили к этим экзаменам.

В сентябре 1939 года моим планам чуть не помешала развязанная Гитлером мировая война. После десятидневного участия в военных действиях я очутился в госпитале с тяжелым воспалением легких и больше в строй не вернулся. В госпитале у меня было достаточно времени, чтобы подумать о смысле войны. Я находил ее оправданной и необходимой, так как по-прежнему верил всему, что изрыгала мощная пропагандистская машина Геббельса. Если обновление Германии в данный момент может быть осуществлено только путем войны, то мы, значит, должны пройти этот тяжелый путь ради такой великой цели. Я надеялся, что он окажется коротким и не будет стоить Германии больших жертв. Первоначальные успехи вермахта укрепляли меня в этой иллюзии. Но то, что это будет для нашего народа путь, ведущий ко все возрастающим жертвам и даже к гибели нации, я начал осознавать все больше и больше только позднее.

Мое выздоровление затягивалось. Меня перевели в Дрезден, в местный госпиталь. Подготовка к сдаче экзаменов за полную среднюю школу уже началась, и по моей просьбе мне дали продолжительный отпуск, а вместе с этим и денежное довольствие. 28 февраля 1940 года меня по состоянию здоровья демобилизовали из вермахта, и я смог со всей энергией посвятить себя достижению поставленной цели.

Преподаватели на курсах были в большинстве своем высококвалифицированными специалистами. И мы все учились с прилежанием и настойчивостью, соблюдая дисциплину и помогая друг другу. Когда в марте 1941 года подошли экзамены, преподаватели дрожали не меньше нас: независимый государственный экзаменационный инспектор не знал жалости. Но скоро и он убедился, что мы полностью владели материалом.

Итак, свидетельство о полном среднем образовании было у меня в кармане, а вместе с ним и возможность поступить в один из университетов для изучения правовых наук.

Еще за несколько месяцев до экзаменов на аттестат зрелости у нас на курсах появились представители различных государственных учреждений, которые начали вербовать нас на службу в своих ведомствах и отраслях, естественно, при условии успешного окончания в дальнейшем высшего учебного заведения.

Меня заинтересовала служба на руководящих постах в охранной полиции прежде всего потому, что вербовщик от этого ведомства упомянул о возможности получить место полицейского атташе в дипломатической службе. Такие должности уже существовали в Токио, Риме, Виши и Мадриде.

После отборочного экзамена, на котором проверялись только имеющиеся знания и степень спортивной подготовки, я был вновь призван на военную службу и затем откомандирован в Берлин на учебу как кандидат на руководящую работу в охранной полиции, входившей в СС. Конечно, это были гораздо более благоприятные обстоятельства, чем они складывались для меня в начале войны в Польше.

Мне назначили ежемесячную стипендию в 180 рейхсмарок (тогда этого вполне хватало на жизнь), полностью компенсировали плату за учебу, а также выдали деньги на учебные пособия. Так я начал жизнь студента со свободным посещением Берлинского университета Фридриха-Вильгельма, ныне Университет им. Гумбольдта! Единственно обязательным было являться раз в неделю на специальные лекции и коллоквиум, которые велись эсэсовскими юристами и знакомили с полицейским правом и вообще со службой. Позже прибавились еще обязательные занятия спортом, особенно верховой ездой и фехтованием. По крайней мере, на бумаге я числился служащим в системе Главного управления имперской безопасности (РСХА) и, как таковой, пользовался бесплатным проездом на всех видах транспорта Берлина.

Должен сознаться, что меня тогда захлестывали эмоции. Мы, откомандированные на учебу служащие СС, чувствовали себя элитой нации, призванной осуществить грандиозные предначертания ведущей роли немецкой нации, в которые твердо верили. По-другому мы и не могли чувствовать. Кипевшие в нас критические настроения и дух протеста молодости ловко и бесстыдно использовались, чтобы привлечь нас к осуществлению преступных целей Гитлера. В то же время нам казалось, что мы были свободны от всякого принуждения и вели вольную студенческую жизнь в Берлине, которая давала большие возможности для удовлетворения наших интересов. Единственное, на что можно было пожаловаться, так это только на то, что лекции были переполнены слушателями, тем самым уменьшалась возможность более интенсивного обучения и контакта с профессорами. Я испытывал большую тягу к знаниям и кроме обязательных по учебной программе дисциплин захватывал и другие области, посещая лекции по криминологии, судебной медицине, психологии, графологии, по вопросам преступности среди молодежи и др., хотя экзаменов по ним не было.

Если в Дрездене я вращался в узко ограниченном кругу, то сейчас передо мной открывались широкие возможности контактов, которые я активно использовал. Я считал своим долгом как можно глубже знакомиться с самыми разными духовными течениями того времени, читал книги Бруно Брема, Ганса Гримма, Томаса Манна, увлекся романом Ремарка «На Западном фронте без перемен». Большое впечатление на меня произвела книга англичанина Уорвика Дипинга «Капитан Сорелл и его сын». Особое любопытство возбуждали во мне книги, сожженные нацистами на костре перед Берлинской оперой. Я всячески старался достать их.

Нам был хорошо известен Эрнст Тельман под именем Тедди. Определенное впечатление производили на нас и такие известные тогда личности, как анархист Макс Хельц, такие противники Гитлера, как, например, пастор Мартин Нимеллер, епископ Мюнстера граф Гален, призывавший в своих пасторских посланиях к борьбе против нацистов. Причины нашего интереса не были политическими, просто эти люди привлекали тем, что выступали против чего-то и мужественно отстаивали свое мнение. Имея привычку думать самостоятельно и объективно, я, конечно, замечал противоречия между словами и делами руководства рейха, но считал это неизбежной болезнью роста движения, сопутствующим явлением. Тем не менее я все-таки стал более критически относиться к тому, что видел, точнее формулировать свое мнение. Как это ни парадоксально звучит для сегодняшнего читателя, но немаловажными в этом плане оказались еженедельные коллоквиумы с участием специалистов из СС. На них (так сказать, в своем кругу) с непривычной для меня откровенностью говорилось о всех недостатках в партии и государственном аппарате и указывалось, что после войны появится необходимость проведения различных реформ и на нашу долю — будущего поколения руководящих кадров — выпадут задачи решающего значения. Партия подвергнется чистке, государственный аппарат будет изменен в направлении его большей целесообразности. Все это, разумеется, было просто активной демагогией.

Сейчас это трудно понять, но нам тогда все казалось правдоподобным. Более того, именно такую задачу мы считали своей миссией. Она была решающим стимулом принятых нами обязательств. Однако в любом случае нам оставалось присуще одно: критическое отношение ко всему. Мы позволяли себе многое, что других привело бы к суду за пораженческие настроения. У нас был, например, профессор по государственному праву, которого сместили с высокой должности в СС за открытое высказывание своего несогласия с методами и способами ведения войны. Он и перед нами разъяснял и отстаивал свою точку зрения. Однако подобные случаи были абсолютным исключением, а мы их, к сожалению, ошибочно считали нормой, и это опять-таки входило в намерения нацистских пропагандистов.

Между прочим, я читал и «Берлинер локальанцайгер», и «Фелькишер беобахтер», но так, между делом, и никогда их не выписывал. А надо было, наверное, читать повнимательнее, используя существовавшие во мне зачатки критического отношения. Тогда кое-что, происшедшее позднее, не смогло бы застать меня врасплох.

Неизгладимый след в моей жизни оставило воскресное утро 22 июня 1941 года. Еще лежа в постели в своей студенческой комнате, я включил радио. Необычные звуки фанфар предвещали какое-то важное известие. С большим волнением и замешательством выслушал я сообщение диктора о том, что началась новая война, а именно на Востоке, против Советского Союза. Я уставился на висевшую на стене карту мира и сопоставил размеры маленького великогерманского рейха с огромной территорией Советского Союза. Ганс фон Зеект и многие другие офицеры германского генерального штаба все время предупреждали против войны с Россией. Что же произошло?

К этому вопросу для меня, будущего юриста (их тогда называли «хранители права»), прибавился еще один. Как могло руководство «третьего рейха» так запросто растоптать заключенный всего лишь 23 августа 1939 года с Советским Союзом договор о ненападении? Этот договор играл в наших дискуссиях большую роль, мы приветствовали его. И вот теперь рухнула надежда на скорое окончание войны, длившейся уже два года. Этого я постичь не мог. И цеплялся за мысль, что все еще обойдется.

Я подал заявление о допуске к досрочному экзамену за университетский курс по нормам военного времени и получил разрешение. Вместо пяти курсовых работ мне следовало написать только одну. И такую выгоду упускать было нельзя. Значит, предстояло интенсивно поработать, так как никто не мог предвидеть, какие еще неожиданности принесет война. Одно было ясно: необходимо как можно быстрее закрепить достигнутое на пути к избранной профессии, получив диплом или аттестат.

Но со страхом ожидавшиеся «сюрпризы» войны уже очень скоро дали себя знать. Срок и объем обучения в университете был сокращен. Во всех учреждениях и на всех предприятиях проводилось прочесывание кадров, чтобы перебросить освободившихся людей на Восточный фронт.

В университетах тоже просеивали кадры, например ассистентов, незаменимых и исполнительных помощников заведующих кафедрами, а это привело к тому, что немногие оставшиеся не смогли обеспечивать весь объем работы. Большое число лекций либо сократили в объеме, либо вообще вычеркнули из плана. Доценты меняли свою гражданскую одежду на серо-зеленую полевую форму, за ними последовало и немало студентов. Оставшиеся студенты едва ли могли эффективно продолжать учебу.

Вообще в университете воцарилось настроение как перед концом света. Те, кто смог избежать отправки на фронт, предавались радостям жизни, а на учебу смотрели только как на пустую формальность. Кроме того, мы, еще будучи студентами, чувствовали, с каким презрением относилось государственное руководство к юридическим наукам. Ведь именно Гитлер часто нападал на судейское сословие и всячески принижал его значение. Нам уже было известно его намерение создать новый тип «хранителей порядка». На эту же тенденцию указывал новый метод политического руководства в вопросах права, который выражался в простой регистрации слишком мягких приговоров по отношению к настоящим правонарушителям и свертывании нежелательных судебных процессов. Этот разрыв с традиционным толкованием права был особенно очевиден, поскольку мы только что детально прошли курс об учении Монтескье и его системе разделения властей.

Я должен был считаться с возможностью нового призыва в армию. На это указывал и досрочный экзамен, поскольку его главная цель состояла в том, чтобы как можно быстрее поставить вермахту свежеиспеченных «стажеров (К)», где «К» обозначало экзамен по нормам военного времени. Но прозябать в какой-нибудь резервной части или военном учреждении казалось мне бесцельным и маложелательным.

Поскольку я уже давно пришел к мысли, что практический опыт работы в полицейской службе мне не повредит, а информативное ознакомление с деятельностью различных полицейских учреждений во время каникул было в силу обстоятельств коротким и поверхностным, я предложил свою кандидатуру на регулярные курсы по подготовке комиссаров уголовной полиции. Мотивировкой являлось то, что мне хочется дополнить мое обучение как кандидата на полицейскую службу. По окончании этих курсов я бы ликвидировал разрыв между мной и моими старшими товарищами, обучавшимися на закрытых курсах, и, сэкономив время, сделал бы большой шаг вперед. Кроме того, мое денежное содержание равнялось бы ставке комиссара уголовной полиции, а не простого стажера. Это создавало материальные предпосылки для женитьбы.

Мою просьбу удовлетворили, и я был зачислен на очередные курсы по подготовке кандидатов на должность комиссара уголовной полиции. Заниматься на курсах предстояло с июля 1942-го по март 1943 года. Я оказался единственным кандидатом из числа лиц свободной профессии и составлял конкуренцию почти тридцати полицейским со стажем, которые с большим трудом пробивались вверх по служебной лестнице и надеялись увенчать этими курсами свою карьеру. Правда, я не смог документально подтвердить подготовительную практику на полицейской службе в течение 23 месяцев, предписанную для кандидатов на должность комиссара уголовной полиции из числа лиц свободной профессии. Однако в порядке исключения мне засчитали учебу в университете по спецнабору и краткую практику в полиции во время каникул. Как я преодолею разрыв между мной и моими сокурсниками, значительно превосходившими меня по практике работы, являлось уже моей заботой. Надо сказать, что духовное убожество некоторых слушателей курсов было ужасающим, их кругозор простирался лишь от полицейской каски до носков сапог. Уже только поэтому я не думал осрамиться. Я был молод и привычен к умственному труду, так что за девять месяцев на курсах не ожидал особых трудностей. Требовалось только немного внимательности и хорошая память, чтобы перенять у моих коллег практические приемы работы и усвоить их профессиональный жаргон. По всем юридическим дисциплинам я знал все, чему учили на курсах.

Выполнение заданий после утренних лекций было рутинным делом, которым мы обычно занимались группой. Обладая навыком к записи лекций, быстрым умом и врожденной склонностью к систематизации, я брал на себя запись лекций, а затем диктовал их одному из коллег на стенограмму. Тот отпечатывал несколько экземпляров текста и раздавал всем участникам нашей небольшой группы. Третий занимался изготовлением чертежей, графиков и т. п. Применяя этот рациональный метод, мы экономили много времени. Такая система разделения труда очень помогала мне в последующем, когда надо было организовать работу рационально и объединить свои усилия с другими для достижения большей эффективности. Я никогда не принадлежал к числу тех, кто стремится все сделать сам, не доверяя другим. Иначе я не смог бы одолеть тот большой объем работы, который позже мне приходилось выполнять, да еще беря на себя дополнительно функции других моих коллег и тем не менее делая все удовлетворительно и даже успешно.

Это разделение труда во время учебы на курсах дало мне возможность дополнительно посещать во второй половине дня или по вечерам лекции в университете, чтобы подготовиться к экзаменам по нормам военного времени.

Если мне легко давались на курсах предметы, имеющие отношение к полицейской службе, то по такому предмету, как «мировоззренческая подготовка», у меня возникли трудности. Здесь было разумнее не пускаться в диспуты и не показывать, что я гораздо подробнее, чем это допускалось, занимался изучением других философских систем, конечно «декадентских». Но без дискуссий все же не обошлось.

Когда учеба на курсах подходила к концу, я с некоторым опасением ожидал выпускных экзаменов. Я мог получить по предмету «мировоззрение» либо высшую оценку за активное участие в дискуссиях и умение защищать свои взгляды, либо, чего и опасался, низшую оценку за идеологические отклонения. Но во время неофициального предварительного экзамена доцент, который вел этот предмет, кстати, преподаватель физкультуры по основной профессии, дал мне, в отличие от моих коллег, не обязательную — узкую и рассчитанную на короткое время — тему для выступления, а тему на выбор для специального доклада на 10–15 минут. Я смог так усложнить все дело, произвести на него такое впечатление количеством цитат и ссылок на литературные источники, что он решил, будто я исключительно интенсивно и сверх программы занимался его предметом. Это, по его мнению, мог позволить себе только тот, кто уже разделался с главными обязательными заданиями. А вообще результаты экзаменов больше зависели от случайных факторов, чем от подлинных знаний кандидатов.

Письменные и устные выпускные экзамены на курсах закончились для меня благополучно. Нервозность, которая была у моих коллег, меня не охватила, а уверенное поведение на устных экзаменах дало мне плюсовые очки и избавило от более интенсивного опроса. По всем предметам я получил высшие оценки, сдав экзамены лучше всех остальных, хотя они имели за плечами до десяти лет стажа полицейской службы. Это явилось многообещающим результатом для самого молодого слушателя курсов, да еще «аутсайдера», который числился в уголовной полиции, а не в государственной тайной полиции (гестапо), как большинство других слушателей. Как показывал опыт, такое успешное окончание курсов могло выгодно сработать позже, при распределении на службу. Мне, например, можно было высказать три пожелания насчет места службы. Кроме того, это подавало надежду на скорое повышение.

Итак, в марте 1943 года я стал комиссаром уголовной полиции и кандидатом на руководящий пост в охранной полиции. Я собирался писать докторскую диссертацию по проблемам преступности среди молодежи, однако вскоре трудности военного времени вынудили меня отказаться от этой мысли, но, как я считал, ненадолго.

Конечно, мне совсем не понравилось то, что меня после короткого пребывания в уголовной полиции Дрездена перевели в Верхнюю Силезию, где я должен был отслужить обычные «испытательные полгода». Верхняя Силезия считалась тогда чем-то вроде штрафной колонии, места ссылки. Как лучший выпускник курсов, я мог надеяться и на более престижное место. Мой выходивший за рамки обычного устный демарш перед начальником управления кадров всей уголовной полиции получил обезоруживающий ответ, из которого я узнал, что получение отличных оценок не всегда дает преимущества. Мне было разъяснено, что нехватка персонала в руководящем эшелоне уголовной полиции заставляет отозвать из города Гляйвица в Верхней Силезии последнего комиссара уголовной полиции со стажем. А поскольку тамошний начальник уголовного отдела — господин с тяжелым характером, то выбор пал на меня, так как известно, что я не дам себя в обиду. Это, конечно, меня слабо утешало в свете того, что мне, по-видимому, предстояло. Но, говорил я себе, шесть испытательных месяцев пройдут быстро, а после я уж найду себе другое применение и другое место службы.

Условия службы в Гляйвице оказались действительно малоприятными. Шеф был из выслужившихся шуцманов и представлял собой тот тип полицейских кайзеровской эпохи, которые полагали, что уже одним своим присутствием и грозным выражением лица они могут обеспечить повиновение и порядок. Какой-либо научной подготовки и даже интереса к знаниям у него не было. Формалист, мелкий несамостоятельный чиновник с замашками суверена, он не переносил, если другие в чем-то его превосходили. С ним трудно было ладить. Я вызвал его немилость уже тем, что мои результаты на занятиях спортом оказались лучше, чем у него, хотя что тут удивительного, я был на сорок лет моложе. Однако он воспринял это как посягательство на свой авторитет. Но вскоре мне представилась возможность подать рапорт с просьбой о переводе. В нашем полицейском участке произошли служебные неурядицы, при разбирательстве которых вышестоящие инстанции признали мою правоту, и я даже получил поощрение.

К этому времени мое личное дело комиссара уголовной полиции уже украшала пометка «годен к руководящей работе», что подтверждало квалификацию для занятия руководящей должности на более высокой служебной ступени. Когда мой рапорт о переводе рассматривался в Берлине, как раз поступил запрос из VI управления РСХА о направлении в его распоряжение квалифицированных руководящих сотрудников в связи с необходимостью расширения этого ведомства. В первую очередь имелись в виду кандидаты на руководящую работу. Все они имели высшее образование, в какой-то степени знали иностранные языки и уже давно оставили службу в своих родных местах в связи с переводом в другие полицейские ведомства.

В VI управление были переведены многие мои приятели с закрытых курсов, а вместе с ними и я, поскольку в это время рассматривался мой рапорт о переводе. Таким образом, теперь мы встретились как равные коллеги в стенах VI управления Главного управления имперской безопасности.

 

Рекогносцировка в джунглях разведывательной службы

Когда я в конце августа 1943 года явился в VI управление РСХА и доложил начальнику группы «Западная Европа» Ойгену Штаймле о прибытии для дальнейшего прохождения службы, я ничего не знал о задачах и структуре этого ведомства, в полном названии которого имелось слово «заграница». Главное здание VI управления находилось в берлинском районе Шмаргендорф на Беркаэрштрассе, 32. Однако там размещалась только часть этого управления. Его служебные здания были разбросаны по всему Берлину и за его пределами. Во время учебы на курсах комиссаров уголовной полиции нас знакомили со структурой Главного управления имперской безопасности, однако о VI управлении нам никаких деталей не сообщили. Было только сказано, что если мы не имеем отношения к этому управлению, то нам и не надо что-либо знать о нем, а если появится необходимость — узнаем. Таким образом, у меня сложилось представление об этом управлении как о весьма важном учреждении. Поэтому я шел туда с большими надеждами.

При поступлении в VI управление я не имел ни разведывательной подготовки, ни соответствующего опыта. Единственными квалификационными данными явились мое высшее юридическое образование и сданный с отличием экзамен на комиссара уголовной полиции.

Мой шеф в течение многочасовой беседы рассказал мне о моей новой работе и познакомил с проблемами внешней политической разведки. Он хотел направить меня в реферат по Швейцарии и Лихтенштейну, руководитель которого и его заместитель должны были в скором времени оставить свои посты, поскольку получили назначение в оккупированные районы. Передо мной поставили задачу, как можно быстрее и полнее освоить работу, чтобы впоследствии возглавить этот реферат.

Таким образом, я должен был одновременно изучить общие проблемы и методы разведывательной работы, а также конкретные задачи и возможности указанного реферата. Под общей проблематикой имелось в виду знакомство с тем, что такое разведывательная работа вообще, чем отличается политическая разведка от военной, как они разграничиваются, как работают обе эти службы, какие средства и возможности находятся в их распоряжении, с какими учреждениями можно сотрудничать, как подыскивается, вербуется и вводится в действие агентура, как создаются для нее каналы связи, то есть возможности передачи ею информации для секретной службы. Прежде всего требовалось полностью освоить, какого рода информация интересовала эту службу. Здесь надо было развить и поддерживать правильную интуицию, что во все времена являлось решающим для любого сотрудника разведывательной службы. Ему всегда следовало держать нос по ветру, чтобы заранее позаботиться о знании таких вещей, которые могут стать актуальными только спустя недели или месяцы, с тем чтобы, когда эти сведения потребуются начальству, они уже были в наличии.

Проще всего, пожалуй, проходило освоение специфических проблем моего реферата, поскольку ежедневная работа с текущей корреспонденцией и ведущимися делами давала возможность легко составить представление о положении в Швейцарии. Кроме нескольких вступительных бесед, я никаких особых разъяснений не получил. В конкретных случаях мне надлежало контактировать с моими коллегами и получать от них помощь. К этому я прибегал, чтобы как-то почувствовать твердую почву под ногами. Руководитель моей группы в заключение первой беседы сказал: «Пройти этот вступительный „засушливый“ период должен каждый начинающий сотрудник, но, оценивая вас, я полагаю, что скоро вам ничем другим не захочется заниматься. У нас перед вами открыты все возможности, больше, чем в любом другом ведомстве. Итак, желаю успеха и хорошей выносливости, чтобы устоять на ногах».

На первых порах я счел необходимым ознакомиться с учреждениями, которые имели отношение к вопросам разведки, узнать о разграничении компетенций и разделении задач, о координации и сотрудничестве. И прежде всего изучить структуру Главного управления имперской безопасности и задачи его управлений. Мне хотелось кое-что выяснить и насчет работы абвера, то есть подчиненного верховному командованию вермахта отдела заграничной военной контрразведки, прерогативой которого являлся и военный шпионаж. Но мне, конечно, в первую очередь и сразу же пришлось заняться текущими делами, чтобы на практике освоить то, что относилось к самой разведывательной работе, то есть добыче секретной информации.

Будучи молодым и бойким по характеру, я старался приобрести все знания, которые считал для себя нужными, обращался ко всем коллегам, кто мог бы меня просветить и изъявлял готовность рассказать новичку хоть что-нибудь о своей работе. Тем самым уже в начале моей карьеры в секретной службе я нарушил существующие правила конспирации и секретности. Так называемый приказ № 1, подписанный Гитлером, преследовал как раз обратные моим цели: никто не должен знать больше, чем требовалось для его непосредственной работы.

О работе СС и полиции я имел некоторое представление, но многое из того, что я увидел вблизи, неожиданно оказалось совершенно другим, чем представлялось на расстоянии. Прежде всего, трудно было распознать, что такой производящий внушительное впечатление монолит, как СС и полиция, в действительности оказывался таковым только внешне. Внутри же велась постоянная борьба за влияние и руководящие должности. Отсутствие единства и соперничество среди руководящих работников были наиболее яркими чертами внутреннего положения в РСХА и полиции. Конечно, рядовые сотрудники мало что знали об этом.

Чем интенсивнее велась подготовка к войне после прихода к власти нацистов, тем шире и централизованнее становился аппарат полиции и секретных служб, не в последнюю очередь для подавления оппозиции внутри страны. В начале Второй мировой войны было создано Главное управление имперской безопасности (РСХА). Приказом рейхсфюрера СС и начальника немецкой полиции в министерстве внутренних дел от 27 сентября 1939 года в РСХА объединялись под началом Гейдриха главное управление охранной полиции министерства внутренних дел, главное управление безопасности при рейхсфюрере СС, управление государственной тайной полиции и управление уголовной полиции. Об объединенных в РСХА ведомствах Гейдрих в 1941 году будто бы с удовлетворением сказал, что о них будут говорить «со смешанным чувством боязни и ужаса», что они станут известны своей «жестокостью и граничащей с садизмом бесчеловечностью и бессердечием».

РСХА, объединявшее сразу после своего создания шесть управлений, к середине 1940 года расширилось до семи. Эта структура сохранялась до конца войны, хотя в отдельных управлениях менялись задачи, проводились перегруппировки и организационные перестановки. Кадры, обучение и подготовка, организационные, административные и правовые вопросы находились в ведении I и II управлений. Центры внутри- и внешнеполитической деятельности СД находились в управлениях III (внутренняя СД) и VI (внешняя СД). Охранная полиция продолжала свое существование в управлениях IV (изучение противника и борьба с ним — гестапо) и V (борьба с преступностью — уголовная полиция). VII управление (изучение и использование проблем мировоззрения) занималось анализом литературы по вопросам идеологии и других аналогичных информационных материалов.

О целях создания РСХА, ориентации его управлений и переплетающихся между собой задачах охранной полиции и СД, особенно о взаимодействии гестапо и СД, было написано много докладных записок, исследований и заключений экспертов, исходивших в основном из главного управления СД. Концепции, разработанные в 1938–1939 годах, не оставляют никаких сомнений в том, что, как это позже установил Нюрнбергский трибунал, создание РСХА относится к «шагам, которые вели к агрессивной войне». В одном из исследований особо подчеркивалось, что намеченное «переформирование» идет навстречу требованиям «военных инстанций», чтобы, «взяв за основу теорию тотальной войны, установить тотальный контроль за политическим развитием внутри страны и за ее пределами, по крайней мере в верхних сферах политики». В этих целях «слияние СД и охранной полиции» должно стать, как сказал Гиммлер, «еще одной вехой» на будущем «внутригерманском театре военных действий» в деле «последовательного осуществления линии политического развития СС», то есть «в процессе слияния полиции и СС».

Следует отметить, что в то время штабная канцелярия СД была подчинена еще не достигшему даже тридцатилетнего возраста юристу Вальтеру Шелленбергу. После создания РСХА он возглавил группу IV Е (контрразведка) в управлении гестапо, а в июне 1941 года принял руководство VI управлением (внешняя разведка). Сын фабриканта из Саарбрюккена, который вырос до бригадефюрера СС и стал ближайшим соратником Гейдриха и Гиммлера, в свое время взял на себя обязательство перед «работающей на полных оборотах организацией» нацистского режима «не давать этой машине остановиться, а находящимся у рычагов управления и постоянно растущим людям доставлять приятное чувство упоения властью». Так писал о себе сам Шелленберг в своих мемуарах. Вступив в 1933 году в СС и НСДАП, он из внештатного шпика гестапо и зарубежного агента СД стал профессионалом секретной полицейской службы в руководящем аппарате СС. Участвуя в разработке упомянутых выше концепций, он не только оказывал прямое влияние на становление РСХА, его структуры и функций, но и сознательно содействовал подготовке Второй мировой войны и других преступлений. Шелленберг сделал стремительную карьеру и быстро стал одной из центральных фигур в РСХА. При изучении его деятельности можно многое узнать о функционировании фашистского конспиративного механизма.

После краха главы абвера адмирала Канариса в структуру РСХА был включен отдел заграничной контрразведки (абвер) верховного командования вермахта, первоначально существовавший самостоятельно под названием управление «Миль» (точнее, военное управление рейхсфюрера СС). Шеф этого управления, полковник Георг Александр Ханзен, причастен к покушению на Гитлера 20 июля 1944 года, что раскрылось несколько позже. Когда его арестовали и казнили, началось быстрое слияние бывшего отдела заграничной контрразведки верховного командования вермахта с VI управлением РСХА.

Управление VI (заграница), как и другие управления РСХА, делилось на группы и рефераты. Одна группа занималась организационными и административными вопросами, остальные же были созданы по политико-географическому принципу. Например, группа VI С занималась районами русского и японского влияния, VI D — англо-американского, VI Е — Центральной Европой. Я попал в группу VI В — «Западная Европа». Реферат VI В 3 ведал Швейцарией и Лихтенштейном. В каждом реферате работа велась по трем направлениям: добыча информации, ее оценка и использование, ведение картотеки и архива. Начальники групп и самостоятельных рефератов, в то время имевшие в основном чин оберштурмбаннфюрера или штурмбаннфюрера СС, что равнялось на гражданской службе старшему правительственному или правительственному советнику, составляли руководящий штаб Шелленберга.

Мой начальник Штаймле, до того как я с ним познакомился, входил в состав одной из тех «айнзацгрупп» СС, которые совершили тягчайшие преступления в Советском Союзе. После войны в ходе процесса по делу «айнзацгрупп» он был приговорен американским судом к смертной казни, но, как и во многих других подобных случаях, после нескольких лет заключения в тюрьме для военных преступников в Ландсберге его освободили.

Группа Штаймле состояла из следующих рефератов: Бельгия, Голландия и Люксембург (VI В 1), Франция (VI В 2), Швейцария и Лихтенштейн (VI В 3), Испания и Португалия (VI В 4). Когда я начал службу в этой шпионско-подрывной группе, то оказался далеко не единственным новичком. В то время в РСХА и особенно в управлении внешней разведки осуществлялись крупные кадровые перестановки, вызванные значительным увеличением числа сотрудников. Опытные специалисты по руководству агентурой направлялись в оперативные зоны, то есть непосредственно в места действий разведки, а в берлинском центре и его филиалах их заменяла молодежь из СД или СС, в основном с высшим образованием или из числа окончивших специальные курсы. Поступали кадры и из сферы штатских чиновников. Шелленберг рассчитывал добиться таким образом «более восприимчивого качества руководства», чтобы лучше соответствовать изменившейся военной обстановке.

Наше начальство считало необходимым воодушевить нас тем, что, мол, во всем Главном управлении имперской безопасности чувствуется «свежий ветер», так как руководство назначило надлежащего шефа РСХА. После гибели Гейдриха, который на посту имперского протектора Богемии и Моравии был произведен в обергруппенфюреры, Гиммлер сначала сам руководил РСХА, пока весной 1943 года не назначил на пост шефа СД и охранной полиции обергруппенфюрера Эрнста Кальтенбруннера.

Помимо охранной полиции (гестапо и уголовная полиция), которая не имела права действовать против служащих вермахта, внутри вермахта имелась еще тайная военная полиция (ГФП). Созданная на время войны, она в основном состояла из призванных на военную службу полицейских. Согласно директиве, изданной шефом верховного командования вермахта генерал-фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем за шесть недель до нападения на Польшу, в задачи ГФП входило подавление «всех враждебных народу и государству устремлений» в гарнизонах, а также в районах боевых действий и оккупированных вермахтом областях и «проведение полицейского расследования в случаях государственной измены и измены родине, шпионажа, саботажа, порчи военной техники, дезорганизующих или разлагающих действий, а также при прочих наказуемых действиях против государства и вермахта». Эта директива предписывала ГФП сотрудничать в пределах германского рейха непосредственно с гестапо. В результате такого сотрудничества ГФП была в 1942 году подчинена охранной полиции, хотя и продолжала свою зловещую деятельность в фашистском вермахте. С шефом ГФП оберфюрером Вилли Крихбаумом у меня было мимолетное знакомство осенью 1944 года. В начале пятидесятых годов я его снова встретил уже в качестве вербовщика в ФРГ бывших сотрудников гестапо и СД для организации Гелена. Об этих встречах я еще расскажу.

Работая в разведке, одной только верностью «третьему рейху» да здравым умом обойтись было нельзя. Этому ремеслу, как, впрочем, и любому другому, нужно было научиться. Но не меньшее значение, чем соответствующее образование, здесь имели также удача и нечто вроде шестого чувства.

Разведывательная служба, по крайней мере в ее административной части, является таким же учреждением, как и другие. Есть распределение обязанностей, организационные планы, которые определяют, кто какую задачу решает, то есть в этом смысле — все как в обычном государственном учреждении. И все-таки разведку нельзя сравнить ни с одним учреждением. Скажем, в ведомстве по учету земель каждый чиновник отвечает за какой-то округ, регистрирует все поступающие оттуда сообщения об изменениях в землепользовании и владении, взимает налоги и пошлины, назначает новые обмеры земельных угодий, то есть одна и та же все время повторяющаяся работа, в которой практически ничего не меняется. В разведывательной же службе может совершенно внезапно возникнуть новая ситуация, и, чтобы к ней приспособиться, потребуется полная реорганизация труда.

Для разведывательной службы не годится застывшая структура, как для других учреждений. Разведка должна быстро приспосабливаться к новой ситуации и в организационном, и в кадровом отношении. Определенная степень организации труда требуется везде, но она особенно необходима в разведывательной службе, иначе сводится на нет всякая направленность и целеустремленность в работе. Кроме того, отдельные сотрудники в разведывательной службе пользуются значительно большей самостоятельностью в принятии решений и более широкими полномочиями, чем одинаковые по служебному положению и категории оклада служащие других учреждений.

Источники внешней разведки после их проверки и постановки на учет получали так называемый номер V. Буква V означала и означает сейчас в западногерманской разведывательной службе начальную букву немецкого слова «фертрауэнсперзон» — «доверенное лицо». Это лицо, которое пользуется доверием секретной службы, тайно работает на нее и для защиты переписки с ней использует цифровой шифр. Для обеспечения анонимности такого лица оно во всех документах проходило под номером. В касающейся его внутренней переписке, например при оформлении денежных переводов и пр., назывались не имя и фамилия, а только его номер.

Кто скрывается за тем или иным номером, знал только сотрудник, занимающийся данной страной, но его об этом очень редко спрашивали даже имеющие на это право. Как правило, лицо, получившее обозначение V, знало, что работает на немецкую секретную службу, то есть делало это сознательно. Только в некоторых случаях отдельные доверенные лица не знали, на какую конкретно службу они работают, но им было известно, что они действуют в пользу германского рейха.

При применении цифровых шифров каждая страна получала кодовый номер, что облегчало использование полученной информации в центральной картотеке, ведь компьютеров тогда еще не было. Для всех резидентур, действовавших в данной стране или работавших против нее с территории третьих стран, также существовали цифровые кодовые группы для прикрытия их доверительных источников. Для моей страны, Швейцарии, существовал код 144, наш резидент там (на жаргоне VI управления — главный уполномоченный) имел кодовый номер 7900. Все завербованные им доверительные источники получали соответственно номер, который обязательно начинался цифрами 79.

Были источники, знания которых мы использовали, но сами они об этом никакого понятия не имели и даже, может быть, не хотели этого. Такие источники получали псевдоним, ставившийся после их кодового номера, например 144/7923/Соломон.

В делах VI управления встречались и такие источники, в обозначении которых отсутствовала буква V. Эти лица не являлись ни доверенными источниками, ни агентами, но данные о них подлежали особенно тщательной маскировке. В большинстве своем они были прямыми или косвенными информантами, которые вели с нами беседы и давали информацию, возможно, имея на то разрешение свыше.

Так, например, в моей практике мне часто встречались обозначения Зоммер-1, Зоммер-2 и Зоммер-3. Как оказалось, это были швейцарцы, контактировавшие с самим Шелленбергом. Они поддерживали связь с германской разведкой с ведома своего начальства в интересах Швейцарии. Под шифром Зоммер-1 скрывался не кто иной, как начальник швейцарской военной разведывательной службы генерал-полковник Роже Массон, а Зоммер-2 и Зоммер-3 были офицерами его штаба.

Такие контакты между внешними секретными службами не были чем-то необычным, пока речь шла о партнерстве между ними, а не о зависимости одной от другой. Мы, конечно, знали, что другие офицеры упомянутого штаба поддерживали аналогичные контакты с англичанами и американцами. Из развития таких контактов и на основании готовности партнеров к беседам и взаимной помощи можно было очень легко сделать вывод о том, как Швейцария оценивает военную обстановку и шансы воюющих держав.

Вышеупомянутое правило применения кодов и шифров независимо от того, шла ли речь об отдельных лицах или целых операциях, было, несомненно, необходимым. Непосвященный, если он соприкасался с каким-то делом, не получал никаких сведений о лицах, обстоятельствах и целях этой работы. Правда, часто сами сотрудники путали присвоенные ими клички с подлинными именами занятых в операции людей. Кроме того, у сотрудников при зашифровке не всегда хватало фантазии, чтобы подыскать наиболее безопасное наименование для проводимых ими операций. Сведущим работникам разведки не составляло особого труда догадаться, что под шифром «столяр» скрывается источник по фамилии Циммерман (плотник). У нас даже считались дилетантами те сотрудники, которые своему источнику по фамилии Шварц (черный) давали кличку Вайс (белый). Позднее стали применяться уже более хорошо замаскированные обозначения, как, например, операция «Восход солнца». Это название придумал тогдашний американский резидент в Швейцарии, а в будущем шеф ЦРУ — Аллен Даллес, когда он договаривался с генералом СС Вольфом о частичной капитуляции немецких войск в Италии и надеялся, что в результате этих переговоров, представлявших собой операцию американской разведывательной службы, взойдет солнце в его понимании.

Прежде чем пойти по инстанциям для использования, каждая информация или сообщение из любого источника подвергалась тщательной проверке и оценке. В первую очередь действовал принцип, что информация должна найти подтверждение из другого источника. Если такого подтверждения не было, но полученная информация должна была пойти дальше, то следовало указать, что данная информация не подтверждается, но заслуживает доверия, поскольку такое развитие событий предусматривалось раньше или источник информации в силу своего длительного сотрудничества с германской разведкой является проверенным и надежным.

Каждая поступавшая в VI управление информация получала оценку, как в школе, от 1 до 6 (1 — высшая оценка, 6 — низшая). Эта система имела недостаток, поскольку полученная информация оценивалась только с точки зрения важности момента. По другой системе, которую впоследствии БНД переняла от американцев, принцип оценок был лучше, хотя и здесь, как при любой оценке, субъективное влияние оказывалось неизбежным. По этой системе прежде всего оценивались положение и надежность источника. Эти качества обозначались буквами от А до F. Качество самой информации оценивалось цифрами от 1 до 6. Таким образом, буква обозначала ценность и положение источника, а цифра — ценность полученной информации. Под буквой А теоретически имелся в виду высокопоставленный, абсолютно надежный и долговременно используемый источник на разведываемой территории. Так, например, если речь шла о заключении государственного договора, экономического соглашения и т. п., то буквой А обозначался высокопоставленный участник переговоров от одной из договаривающихся сторон. Если это был один из переводчиков какой-либо делегации, то он уже обозначался буквой В, поскольку не знал хода мыслей и тактики кого-либо из партнеров. К категории С относилась, например, секретарша при делегации, которая могла сообщать об общем ходе переговоров и настроениях их участников. Буквой D обозначались лица, еще более удаленные от непосредственного участия в переговорах. Буквы Е и F обозначали уже негативную категорию, причем источник под буквой F считался ненадежным.

Следует отметить, что при разбивке на буквенные категории учитывались результаты изучения источника на основании продолжительности его сотрудничества и проверки. Если все эти данные оказывались положительными, то отношения с источником не менялись даже при получении от него информации, которая объективно была неверной или сомнительной. Например, руководитель какого-нибудь военного предприятия, являющийся сотрудником секретной службы, относится к категории В или С, поскольку он располагает информацией о военной технике из своей отрасли промышленности. Возможно, он услышал от своего шофера, что водитель какого-либо иностранного министра говорил об отрицательной позиции своего шефа по какому-либо политическому вопросу. Если такая информация в дальнейшем оказывалась объективно неверной, то она просто получала классификацию 6, то есть абсолютно неправильной и не подлежащей использованию.

Конечно, такая система оценок, как уже говорилось, зависела и от субъективных моментов, но, по крайней мере, это была попытка проводить оценку на двух уровнях, давая характеристику источника и информации по отдельности. Во всяком случае, следует иметь в виду, что оценка источника основывалась главным образом на информации, полученной и переданной самим агентом. Если агент получал информацию из вторых или третьих рук, то в своем донесении он это четко отмечал.

Случалось, что полученная информация являлась новой или неподтвержденной. Тогда сотрудник, дающий ей оценку, мог внести в нее субъективный момент, оказав больше доверия информации на основании долговременного сотрудничества с ее источником. Но такая оценка могла оказаться и неверной.

Поясняя эту шкалу оценок, сотрудники БНД иногда в шутку приводили следующий пример. Если дается оценка А 1, то это означает, что президент США передает разведке документы прямо из Белого дома, а их достоверность подтверждают по меньшей мере три государственных секретаря или директор ЦРУ. F 6 дается тогда, когда неизлечимый душевнобольной сообщает о своем полете на Венеру. Золотой серединой является оценка С 3 с уклоном в сторону С 2 или С 4. Такие оценки лучше себя оправдывают, поскольку высшие или низшие оценки вызывают недоверие начальства, оно начинает требовать проверки или подтверждения, а это только мешает работе.

Все эти оценки подшивались к текущему делу источника. В этом деле собирается все, что касается использования источника, его продуктивности и обеспеченности необходимой техникой. Там же содержатся материалы о прилежании источника, успешности его работы и о выплачиваемых вознаграждениях. Имена источников в текущих делах никогда и нигде не указываются. Данные о самом лице, его личные документы, а также материалы о его вербовке и данная им расписка находятся в личных делах, которые содержатся отдельно и строго в секрете.

На основании текущего дела офицер, ведущий его, в состоянии быстро — как говорится, с первого взгляда — получить представление о подлинной ценности источника, о достоверности получаемой информации и произведенных расходах. На основании общей продуктивности и обобщенной оценки информации источника можно легко определить его надежность, если возникнут сомнения.

В VI управлении РСХА личные и текущие дела велись соответствующим рефератом. В центральной картотеке отмечался только источник и реферат, ведущий его дело. В эту же картотеку заносились так называемые предупредительные сигналы, которые отмечали факты мошенничества источника в разведывательной работе, что является самым страшным для всех разведывательных служб.

Вознаграждение доверенных лиц было в большинстве своем не очень щедрым, но в отдельных случаях достигало значительных размеров. Оно выражалось в деньгах, ценных вещах, ответных услугах и т. п. Все это не имело какой-либо установленной нормы и отличалось от случая к случаю, как, в общем, и все в разведке.

Особой проблемой являлось обучение агентов. Здесь не было накоплено достаточного опыта. В довоенной практике СД специальное обучение агентов предусматривалось лишь в редких случаях. Агентуре давались в основном общие указания, навыки работы с тайнописью и зашифровки текстов донесений, и это считалось уже достаточным. На деле, конечно, все оказывалось сложнее. Агент, работающий на территории чужой страны, даже если он являлся только разъездным агентом, то есть использующим официальную поездку в целях разведки, должен был знать и уметь намного больше.

По этой причине Шелленберг в конце 1942-го — начале 1943 года создал в своем управлении группу S (обучение). Ее начальником стал тогда еще мало кому известный австриец Отто Скорцени. Находившаяся еще в процессе строительства школа в Шевенинге (Нидерланды) должна была со временем снабжать хорошо обученной агентурой рефераты VI управления по всем странам.

Сама система обучения была позаимствована у англичан. При допросах захваченных английских агентов-парашютистов выявлялись сведения, свидетельствовавшие о тщательной и всесторонней подготовке таких агентов. Вначале будущие агенты проходили общую подготовку. К ней относились умение водить автомашину и мотоцикл, в том числе и зарубежных марок, знание всех правил дорожного движения в других странах и даже вождение локомотивов. Необходимой практикой были прыжки с парашютом и получение навыков в изготовлении средств для проведения актов саботажа с помощью легкодоступных материалов. В программу обучения входили также изготовление взрывчатки, фотографирование, снятие чувствительного слоя фотопленки для облегчения его сокрытия.

Наряду с этими общими и нужными любому агенту знаниями проводилось также специальное обучение в соответствии с задачами и личностью каждого агента. Прежде всего разрабатывалась личная легенда. Часто агент выступал под фальшивыми личными данными. В таком случае он даже во сне должен был безошибочно назвать не только все свои данные, но и сведения о своей семье и родственниках. Особенно это касалось данных, поддающихся проверке, как, например, адреса, описания местности и т. д. Ему следовало знать, как выглядят предприятия, где он работал согласно документам, кто были его соседи по называемому им месту жительства, с кем он якобы вместе ходил в школу. Если агент предназначался для работы в другой стране, а там ему необходимо было не привлекать к себе внимания, то он должен был не только свободно владеть языком, но и знать все особенности этой страны. Так, высаженные с подводной лодки в Англии немецкие агенты обратили на себя внимание только тем, что в кассе вокзала попросили спальные места. Они не знали, что в Англии давно уже не ходят спальные вагоны, и тем самым вызвали подозрение работников станции. Агент обязан знать обычаи и нравы жителей страны пребывания, вплоть до поведения за столом или вообще манеры приема пищи. Не следует, например, пугаться, попав в английский отель, где служитель разбудит вас рано утром в номере, подав чай прямо в постель. К этому моменту нельзя, естественно, иметь на ночном столике какие-либо предметы, выдающие ваше иностранное происхождение, как, например, иностранную валюту.

В качестве отдаленной перспективы Шелленберг ставил перед собой задачу развивать секретные службы не враждующих с Германией стран и сплотить затем эти службы в разведывательное сообщество, которое работало бы на один общий пул и, в свою очередь, снабжало бы необходимыми сведениями участвующие в нем страны. Тем самым Шелленберг наметил цель, которая была в основных чертах достигнута после войны в НАТО в форме неофициального сотрудничества различных западных разведывательных служб под руководством американского ЦРУ.

До создания высшей разведывательной школы для руководящего персонала секретных служб так и не дошло. Шелленберг хотел возродить для этого к жизни старую дипломатическую академию в Вене, с тем чтобы использовать ее многолетний авторитет и международное признание для маскировки при подготовке офицеров секретной службы.

Из всех промахов и ошибок в дальнейшем были сделаны некоторые выводы. Те, кто создавал западногерманскую федеральную разведывательную службу под началом генерала Гелена и планировал ее деятельность, знали, что нужно сделать лучше и эффективнее. Но одна установка была принята без изменений, а именно та, которую Шелленберг, говоря о будущих целях своего ведомства, следующим образом изложил в своих мемуарах: «Первоочередным принципом работы считаются решительные действия всех секретных служб против России, причем прежде всего следует учитывать разведывательные интересы собственной службы».

Итак, в пору моей работы в VI управлении РСХА при подготовке агентуры в задачи рефератов по странам входило обеспечение получивших необходимые общие знания агентов специальной информацией, облегчающей выполнение поставленных перед ними задач. Сюда входило знание топографии страны пребывания, внутриполитической и экономической обстановки, соперничающих или конкурирующих группировок в стране. Для меня эта проблема решалась сравнительно легко. Швейцария, граничащая с Германией, не была неведомой страной, кроме того, там говорили по-немецки, и немцы из Германии не бросались сразу в глаза. И даже во время войны у меня имелись возможности совершать туда поездки, чтобы самому приобрести необходимые сведения о людях и стране, а затем уже дома принять участие в подготовке своих агентов. Кроме того, завербованные в Швейцарии агенты нуждались только в чисто разведывательном обучении, а это входило в задачу резидента или руководителя агентурной сети на месте, если агент не мог на какое-то время приехать в Германию. Однако приезжали они редко, так что мне главным образом приходилось только заботиться о подготовке и отправке разъездных агентов. Такой агент использовал организованные или подлинные деловые поездки для сбора разведывательной информации. Ему достаточно было проехать мимо определенной местности, чтобы узнать, действует ли какой-то аэродром, какие там находятся самолеты. В ходе поездки легче было завязать беседу с каким-либо политиком или промышленником. Для нас такие контакты были полезны, так как позволяли получить сведения о позиции политических деятелей и правительства Швейцарии по тому или иному вопросу или установить ее промышленный потенциал и связи со странами союзной коалиции.

Один из моих разъездных агентов, с которым я долго работал, являлся техническим директором оружейного завода в Тюрингии. Его поездки на соответствующие предприятия в Швейцарии представляли для нас большой интерес, поскольку он во время этих поездок встречался с шефом швейцарской полиции по делам иностранцев Генрихом Ротмундом. Они были друзьями по школе и университету, поэтому их беседы носили самый откровенный характер. Для каждой такой поездки я готовил целый каталог вопросов по многим отдельным и общим проблемам, обычно около тридцати, чтобы он мог вставлять их в разговор или придавать беседе нужное направление.

В общем и целом, как уже говорилось, порядок в VI управлении был таков, что каждый занимался своим делом и только изредка слышал что-либо о проблемах коллег и соседей. Собственно, согласно приказу № 1, и полагалось знать только непосредственно касающиеся тебя вопросы. Но иногда мне доводилось узнавать вещи, к которым я не имел прямого отношения. Это случалось, например, когда коллега по работе в беседе делился со мной своими заботами, потому что достаточно хорошо знал меня и ценил мои советы или просто нуждался в поддержке. Вот так однажды ко мне обратились с просьбой получить из Швейцарии различные предметы гардероба: плащи, головные уборы, рубашки, носки, причем американского или английского происхождения. Я узнал, что эти вещи требуются для операции «Розель». Под таким шифром скрывался план заброски VI управлением в Соединенные Штаты агентуры на подводной лодке после аналогичной, но неудачной попытки разведывательной службы — абвера, руководимой еще адмиралом Канарисом. В 1942 году этой службой были заброшены в США на подводной лодке две группы по четыре агента. Один из них захотел присвоить всю выделенную для этой операции сумму в 80 тыс. долларов и добровольно сдался американским властям. Сначала они ему не поверили и сочли за сумасшедшего. Когда же он с большими трудностями смог убедить их в подлинности своих показаний, они начали действовать с поразительной быстротой и точностью. Вскоре обе группы были арестованы.

В этой операции особенно ярко проявилось то, что при отборе и проверке агентов не выявили самое пагубное качество в шпионской работе — жадность. Из-за этого качества, чрезмерно развитого у одного агента, потеряли свободу, а может, и жизнь, семь других. Вся работа по подготовке и проведению операции оказалась напрасной, не говоря уже о моральном ущербе в результате ее провала.

Поскольку абвер не выполнил своей задачи (а она все еще стояла на повестке дня), то ее передали сопернику службы Канариса — внешней политической разведке, то есть VI управлению, которое присвоило операции наименование «Розель». Отчасти в силу нездорового соперничества обеих разведслужб — каждая старалась обскакать другую — подготовка «Розель» велась в VI управлении особенно тщательно, и тем не менее при этом была одна погрешность, которую я смог распознать заранее. Эта ошибка моих коллег из реферата по США могла бы подвергнуть агентов большой опасности. На этот раз в США забрасывались не группы, а отдельные, действующие сами по себе агенты. По разработанной для них легенде им предстояло выдавать себя за людей, давно проживающих в США. Поэтому они должны были не только в совершенстве владеть английским языком, вернее, его американским диалектом, но также знать все манеры и жизненные привычки американцев, иметь вещи, естественно, только американского производства, американские газеты, в которые можно было бы завернуть, например, ботинки. С этой целью мой коллега и попросил меня достать эти газеты в Швейцарии. Но он не подумал о том, что продаваемые в Швейцарии американские газеты были европейскими изданиями и в газетных киосках США их вообще не продавали. С таким же успехом его агенты могли завернуть свои ботинки в швейцарскую газету, и уже одно это указывало бы на то, что они недавно прибыли из Европы, судя по дате ее выхода, или по крайней мере могут говорить по-немецки (если газета была на немецком языке). Конечно, это вызвало бы подозрение, и неизбежное в таких случаях даже поверхностное расследование повело бы в опасные глубины. Для критического глаза сотрудников контрразведки газета из Швейцарии была бы таким же предлогом для подозрений, как и американская газета, издаваемая в Европе.

Я решил помочь моему коллеге и послал своего агента в аэропорт Цюриха с приказом порыться в мусорных корзинах, поискать выброшенные пассажирами подлинные американские газеты или же выпросить их у экипажа. Мы получили достаточно макулатуры, чтобы снабдить целую бригаду агентов. К сожалению, я не знаю, что стало потом с посланными агентами.

Как выглядел аппарат военной разведки, то есть абвера, контрпартнера внешней политической разведывательной службы, как разграничивались их компетенции и как организовывалось их сотрудничество? Эти вопросы также встали передо мной в начале моей новой работы. Я не хотел, чтобы накопление моего собственного опыта происходило за счет моих же возможных будущих успехов в работе. Я хотел заранее и достаточно четко обозначить мою сферу действия. Тем более что в Швейцарии работал внушительный аппарат абвера, так что мне не мешало о нем знать.

На лекциях в школе руководящих кадров охранной полиции я уже кое-что слышал об абвере, который был, собственно, не абвером, то есть контрразведкой, а военной шпионской организацией вермахта, его секретной информационной службой. Ее история не производила особого впечатления. Во время Первой мировой войны достижения абвера ничем не превосходили деятельность соответствующих ведомств наших противников. К истории этой службы принадлежали имена шефа разведки времен Первой мировой войны полковника Вальтера Николаи и предшественника адмирала Канариса капитана 1 ранга Конрада Патцига.

В мое время организацией военной разведывательной службы руководило управление заграничной контрразведки верховного командования вермахта. Его шефом являлся адмирал Канарис, о котором много писали после войны, особенно его бывшие подчиненные. Когда Канарис 1 января 1935 года принял руководство небольшим отделом контрразведки в германском военном министерстве, никто не мог предвидеть, каких размеров достигнет этот аппарат в «третьем рейхе». В. период ремилитаризации для шпионской деятельности вермахта не существовало ни финансовых, ни кадровых ограничений. Еще перед войной, подготовку к которой прикрывало ведомство Канариса и его многочисленные агенты за рубежом, абвер не останавливался перед нарушением международного права. Воздушная разведка с больших — до 12 тыс. метров — высот не признавала государственных границ. Одна из эскадрилий разведывательных самолетов сфотографировала все важные для ведения войны сооружения в Европе: порты, мосты, аэродромы, военные объекты, промышленные предприятия и т. д. Таким образом, военно-картографическая служба вермахта получила все данные, необходимые для составления хороших карт.

Занимаясь противоречащей международному праву разведкой чужой территории с воздуха, абвер стал своего рода застрельщиком для американского ЦРУ, которое позднее запускало свои самолеты У-2 для полетов над Советским Союзом и Китаем даже после того, как один такой самолет с пилотом Пауэрсом был сбит 1 мая 1960 года над Уралом, вблизи Свердловска.

О современной организации военного шпионажа нам в ходе нашего обучения ничего не рассказывали. Намеками и недомолвками у нас старались создать впечатление, что абвер — это организация волшебников, от которой ничего нельзя скрыть, которая все знает и все может. Создание себе подобного ореола и усиленная его пропаганда относятся, очевидно, к одной из задач военной разведки вообще. Почти двадцать лет спустя организация Гелена (она начиналась как военная разведка) строила свою репутацию точно по такому же образцу. Даже такой презентабельный журнал, как «Шпигель», напечатал однажды большую статью, в которой пытался создать впечатление, будто бы организация Гелена «знает все, что происходит в восточном блоке».

В качестве единственной основы для разграничения компетенций нам были известны письменно зафиксированные «Принципы сотрудничества между государственной тайной полицией и контрразведывательной службой вермахта» от 21 декабря 1936 года, которые мы называли «десять заповедей». Какого-либо соглашения между внешней политической разведслужбой и абвером не существовало. Поскольку VI управление образовалось уже во время войны, в таком соглашении не было необходимости, и позже его также сочли ненужным.

В силу происхождения, воспитания и образа мыслей многие офицеры абвера (а в основном они начинали службу еще в кайзеровской армии) стояли вне политики и с точки зрения нацистов были «реакционерами». Среди них часто встречалось мнение, что военный шпионаж — это деятельность для джентльменов, а полицейская работа или политическая разведка — занятие, недостойное офицера. «Аполитичное» воспитание кайзеровского рейхсвера (военнослужащие рейхсвера, а затем и вермахта не могли принадлежать к какой-либо партии и не имели права голоса) давало здесь свои поздние плоды.

Управление контрразведки (абвер) состояло из группы «заграница», центрального отдела и контрразведывательных отделов I, II и III. Группа «заграница» занималась такими формальными вопросами, как организация протокола вермахта, оснащение вспомогательных крейсеров, обработка иностранных журналов и трофейных документов. Центральный отдел вел административную работу и шпионажем не занимался, хотя отдельные его сотрудники не могли оставить это занятие. Шпионажем занимались отделы I, II и III. Отдел I (так называемая секретная служба связи) вел активный шпионаж, отдел II занимался организацией саботажа и диверсий. Для этих целей ему была придана дивизия «Бранденбург». Отдел III имел своей задачей вести борьбу против шпионов, а также разведку против иностранных разведывательных служб, то есть устанавливать их дислокацию, персонал, методы и цели их деятельности, проводить мероприятия по их дезориентации.

Такие задачи вызывали необходимость тесных контактов отдела III в центре и его филиалов на местах (они были в каждом военном округе) с гестапо, поскольку лишь оно имело полномочия производить арест установленных агентов противника. Отдел III, в свою очередь, делился на три группы. Наиболее значимой была группа III F — контршпионаж. Если другим подразделениям абвера и прочим службам безопасности было предписано избегать контактов с соответствующими службами противника и сворачивать свои планы, когда они приводили к соприкосновению с этими службами и их агентами, то сотрудники группы контршпионажа стремились и стремятся сейчас к контактам с разведчиками противника.

В задачи этой группы входило распознавать органы вражеской разведки, вести против них разведывательную работу, ложными действиями вводить их в заблуждение или вообще парализовывать их деятельность. Следовало как можно точнее и полнее устанавливать их дислокацию, персонал, техническое оборудование (радиостанции, пункты снабжения, лаборатории и мастерские), транспортные средства и их опознавательные знаки, места подключения к телефонной сети и т. д. Что касается персонала — от начальника до шофера, — то интерес представляли образ жизни и привычки, черты характера и слабости, их сотрудничество с другими ведомствами и службами. Особое внимание следовало уделять методам работы вражеской разведки, ее целям и направлениям деятельности, а также ее знанию объектов и вопросов, подлежащих охране на ее собственной территории. Одной из существенных целей контршпионажа являлось обнаружение вражеских агентов, их дезориентация и своевременный арест.

Ясно, что в области контршпионажа использовался особо опытный и квалифицированный персонал, который мог смотреть не только вперед, но и, как принято говорить в этих кругах, «заглядывать за угол». В конце концов, такая игра с огнем была не так уж безопасна. Поиски соприкосновения с разведывательной службой противника сопряжены с гораздо большим риском, чем у агентов других направлений разведки.

Эта сфера рассматривалась как высшая школа разведывательной работы. Тот, кто был хорошим сотрудником в системе отдела III, особенно в области контршпионажа, являлся наиболее предпочтительным кандидатом для работы в любой другой сфере разведки, в то время как хороший сотрудник в системе отдела I далеко не всегда мог найти применение в сфере III отдела.

Работа службы внешней политической разведки имела много общего с деятельностью в области военного шпионажа, но в то же время существенно отличалась от практики абвера. В его задачи входила добыча информации о военном и экономическом потенциале зарубежных стран, в том числе и дружественных, обнаружение и изучение их служб контрразведки и безопасности, осуществление в случае необходимости актов саботажа и диверсий. Задачей внешней политической разведки являлось получение всеобъемлющих данных о политической обстановке в мировом масштабе, постоянное обновление этих данных, поскольку политическая информация устаревает значительно быстрее, чем военная.

Основную массу военных сведений, особенно в мирное время, добывают так называемые местные наблюдатели, то есть агенты, которые живут вблизи какого-либо военного объекта и без особых трудностей узнают обо всех изменениях: расквартировании войск в казармах, наличии самолетов на аэродромах, проведении маневров и их масштабах, составе офицерского корпуса, заменах в нем и т. д. Более серьезную трудность представляет быстрая передача этих сведений аппарату военной разведки, так чтобы они не потеряли своей ценности. Быстрая и надежная передача сведений в обоих направлениях является кардинальной проблемой всех разведок во все времена.

Конечно, местный наблюдатель может проводить только внешние наблюдения, а разведке хочется знать, какие планы и намерения имеет чужеземная или тем более вражеская армия, каковы устройство и организация снабжения ее укреплений и т. п. В этом случае разведка должна найти источники, которые имеют доступ к таким особо охраняемым документам и объектам. Получить пригодную информацию по упомянутым вопросам, конечно, трудно, но возможно. Это наглядно подтверждается тем, что абвер еще перед войной располагал всей документацией и фотографиями о «линии Мажино», причем получил их из рук французских военных. Насколько важны были добытые сведения, показывает быстрый захват этого гигантского укрепленного сооружения. Тем самым была предотвращена длительная, упорная борьба за восточный фланг Франции, удалось избежать второго Вердена.

Источник, который имеет доступ к подобным документам, то есть чаще всего находится в самом объекте, называется источник проникновения (источник Р). Часто такой источник ведет совсем неприметный образ жизни, но, например, писарь в штабе армии может быть важнее, чем командир батареи в каком-нибудь форту. В поисках политической информации нельзя прибегать только к использованию внешних наблюдений, здесь надо искать контакты с лицами, которые что-либо знают, которые информированы. Это сравнительно небольшой круг людей, и в поисках контактов среди них большей частью наталкиваешься на закрытое общество, к которому еще надо найти подходы. Но и здесь имелись и имеются возможности завязать беседу с интересующими политическую разведку людьми. Журналисты, представители различных объединений, союзов и обществ, депутаты представляют собой полезный круг собеседников. Часто, сами того не ведая, они выбалтывают вещи, которые и не являются секретными, но позволяют разведке на их основе составить мозаичную картину, когда множество разноцветных камешков дают отличное художественное полотно. То же самое получается и из множества сведений политического характера. Надо только, чтобы в центр по обработке информации поступал непрерывный поток отдельных, пусть даже разрозненных сведений, которые дадут возможность извлечь из них полезный экстракт и отбросить то, что непригодно.

Во времена лихорадочной деятельности противника и постоянно меняющейся обстановки абсолютно необходимо, чтобы добытая информация как можно быстрее поступала в распоряжение разведывательной службы, то есть канал связи должен функционировать хорошо и надежно. Какая польза с того, что сообщения о непосредственно предстоящих событиях поступают в центр по обработке тогда, когда об этом событии уже пишут газеты.

В общем и целом политической разведке труднее, чем военной. Многие ее сведения, как говорится на жаргоне разведчиков, быстро «скисают». В результате они подтверждают только качественный уровень источника и указывают на трудности в организации оперативно функционирующего канала связи.

Но секретные службы черпают сведения не только из сообщений агентов. Тщательная обработка газет и журналов дает и политической, и военной разведке много полезной информации, дополняющей общую картину обстановки. Оглядываясь назад, я могу сегодня сказать, что во время войны значительная масса поступавшей в VI управление информации была взята из открытых или полуоткрытых источников (на жаргоне разведки — «белый» или «серый» материал). В настоящее время доля такой информации в разведывательных службах достигает 80 процентов и даже выше.

Под «белым» и «серым» материалом следует понимать общедоступную информацию, как, например, газеты, журналы, книги, материалы пресс-центров и информационных агентств, патентная документация, научные публикации, а также специальные сведения, доступные только ограниченному кругу лиц: материалы для служебного пользования, задачи и результаты научных исследований, перехваченные и расшифрованные радиопереговоры, сообщения о месте расположения кораблей, статистика экспорта и импорта, ежегодные справочники и т. д.

Перехват, а в определенных условиях — расшифровка радиопереговоров в общем даже не являются незаконным делом, когда производятся на собственной территории. Если, к примеру, радиоцентр федеральной пограничной охраны в Хангеларе под Бонном или сеть радионаблюдения БНД перехватывают радиопереговоры иностранных правительств или воинских частей, то никто не может им этого запретить, поскольку все, что носится в эфире, принадлежит всем, так же как бутылка с письмом принадлежит тому, кто ее выудит из моря. Иначе обстоит дело, когда самолеты без разрешения пролетают на больших высотах над территориями других государств, производя тайное фотографирование. Но пока такой самолет не опознан и не принужден к посадке, не приходится говорить о нарушении международного права и его расследовании. Если разведка производится с облетающего Землю спутника, то ни доказать это, ни воспрепятствовать этому нельзя.

Указанные выше пути давали и дают возможность получить общую картину о положении внутри другого государства, особенно о его экономическом потенциале. Наряду с контролем радио- и телефонной связи (пункты цензуры зарубежной корреспонденции принадлежали абверу, и внешняя политическая разведка почти не имела к ним доступа) существовал еще ряд отдельных источников, от которых поступала хорошая информация (так называемые связи высшего класса). Всего около пяти процентов от общего количества информации секретной службы составляли сведения, полученные от таких связей, и эти сведения заслуживают названия шпионских в узком смысле слова. Но именно эта немногочисленная информация от связей высшего класса служит подтверждением бесчисленного количества других сообщений, углубляет их, в силу чего представляет исключительную ценность, и поиск таких связей ведется непрерывно. Мотивы действий агентов, дающих такую информацию, бывают различными при их одинаковой эффективности и честности. Во время войны я наблюдал, что многие источники рассматривали свою деятельность в разведке, особенно за рубежом, как разновидность обязательной воинской службы. Некоторые были убежденными нацистами и работали в силу верности своей партии, идеям национал-социализма. Значительно больше агентов не были нацистами в узком смысле слова. Они считали, что как немцы они обязаны помогать своему отечеству в трудные для него времена, не требуя каких-либо личных преимуществ. Другие надеялись на получение косвенных преимуществ, как, например, освобождение от воинской службы или поддержка их предприятий за рубежом.

Некоторые из них были просто авантюристами, искавшими приключений и опасностей на таком театре военных действий, где не стреляли, а боролись оружием ума, хитрости и притворства. Нельзя сбрасывать со счетов и таких, которые работали за звонкую монету. От них не отказывались, но при работе с ними требовалась особая осторожность, поскольку надо было всегда иметь в виду, что тот, у кого больше денег, может их перевербовать. Тогда возникала весьма нежелательная ситуация, которая могла стать опасной, ибо это уже контршпионаж. В подобных случаях следовало своевременно позаботиться о том, чтобы получить на них как можно скорее компрометирующие материалы, преграждающие им путь к конкурирующей разведке. Тем самым создавалась возможность для довольно хорошего сотрудничества с ними, хотя бдительность по-прежнему оставалась необходимой.

Авантюристы, находившие удовольствие в этой деятельности, а также агенты по убеждению, если только они не были фанатиками, лучше всего годились для использования. Однако их обучение, постоянное руководство ими требовало большого искусства от офицера-руководителя, личные качества которого были решающими для успешной работы его агентов. Эти проблемы существовали во время войны в обеих секретных службах Германии. В принципе они имеют такое же значение в разведывательной работе и сегодня. Конечно, времена изменились, как изменились политические отношения, конъюнктура и задачи, но принципы разведывательной работы в основном остаются сегодня такими же, как и вчера.

Обе немецкие разведывательные службы — абвер и политическая разведка — тесно и неплохо сотрудничали с министерством иностранных дел. Дипломаты получали от них политическую информацию и обзорные материалы, особенно от VI управления. Обе разведки в свою очередь — по желанию министерства иностранных дел — разрабатывали специальные задания для своих резидентов за рубежом. За это министерство иностранных дел предоставляло свои должности для персонала обеих служб в дипломатических и консульских представительствах за рубежом, давало им возможность пользоваться дипломатической курьерской службой, а в случае надобности позволяло использовать дипломатическую радиосвязь для передачи срочных телеграмм секретных служб.

Во время моей деятельности в VI управлении мы сотрудничали также с журналистами в Швейцарии, используя их как источник информации. Как тогда, так и сейчас такое сотрудничество имело свои проблемы и трудности. Но журналисты кое-что знали и умели отличать важное от второстепенного, поэтому мы в Швейцарии предпочитали устанавливать контакты скорее с журналистами, чем, скажем, с членами зарубежной организации нацистской партии. Эта организация объединяла нацистов из состава немецкой колонии в Швейцарии. Ее периферийные отделения с большой охотой, но и с такой же неуклюжестью поддерживали симпатизирующие нацистам группы или партии страны пребывания. Тем самым они быстро испортили отношение швейцарских властей к местной немецкой колонии, поскольку любая поддержка экстремистских политических объединений страны воспринималась как недружественный акт, вмешательство в ее внутренние дела или даже как подрыв ее суверенитета. Эти нацистские организации находились, естественно, под наблюдением полиции, так что мы остерегались поддерживать контакты с зарубежной организацией НСДАП. К тому же ее наиболее ретивые функционеры были абсолютно непригодными для разведывательной работы в силу своей ограниченности. Таким образом, с этой стороны мы не получали сколько-нибудь полезной помощи в нашей работе.

Значительную помощь немецким секретным службам оказывали до 1945 года следующие три учреждения: «служба Зеехаус», управление исследований ВВС и криптографическое бюро верховного командования вермахта. В июле 1940 года в министерстве иностранных дел был создан центр по прослушиванию зарубежных радиостанций. С его созданием ограничивалась или прекращалась деятельность соответствующих конкурирующих учреждений. Скоро к этому центру присоединилось министерство пропаганды, и он получил официальное название «Специальная служба Зеехаус министерства иностранных дел и министерства народного просвещения и пропаганды». По собственной оценке его руководства, эта служба была самым крупным центром радиоконтроля на континенте. Здесь осуществлялись прием, запись, перевод и размножение текстовых передач зарубежных радиостанций. «Служба Зеехаус» являлась частью принадлежавшего рейху «германского общества зарубежного радиовещания Интеррадио АГ», которое имело собственные передаточные и контрольные радиостанции по всему миру.

Первоначальными задачами Интеррадио были выработка выгодных в пропагандистском плане норм радиовещания и оказание влияния на зарубежные радиостанции. Специальной задачей «службы Зеехаус» стала запись зарубежных передач. Согласно служебной инструкции, эта служба должна была собирать сырьевой материал, осуществлять его обработку в политическом и разведывательном плане и вести самостоятельную разведывательную работу. Только в берлинском центре «службы Зеехаус» этим делом занимались от 500 до 600 сотрудников.

Так называемое управление исследований ВВС для маскировки своего подлинного характера и задач организационно относилось к министерству гражданской авиации. Здесь осуществлялось наблюдение за телефонной сетью германского рейха, то есть по запросу компетентных органов производился контроль телефонных абонентов. В этом случае велась дословная запись имевших место переговоров, которая отпечатывалась на бумаге коричневого цвета, отсюда жаргонное обозначение «коричневые донесения». По возможности выяснялась личность звонившего. Кроме того, подключались к трансатлантическим и проходившим через Германию внутриконтинентальным кабелям, контролировали дипломатическую радиосвязь и иностранную курьерскую почту. Объем получаемой там без всякого риска информации был поистине огромен.

Заявки на контроль телефонных абонентов в управление исследований имели право подавать несколько учреждений, причем случалось, что телефон, на который поступала заявка, уже находился под контролем по заявке другого учреждения.

Наряду с некоторыми высшими учреждениями рейха (например, министерством иностранных дел) делать заявки имели право гестапо, абвер, СД и внешняя политическая разведка. Уголовная полиция такой возможностью не располагала, поскольку она, согласно уголовному кодексу, должна была получать разрешение на контроль телефонов и корреспонденции только у судьи. Если судья выдавал разрешение, то это часто доходило до интересующего полицию лица, и тогда результаты были небогатыми.

Таким образом, упомянутые учреждения собственных точек телефонного контроля не имели, управление исследований направляло им «коричневые донесения», из которых они могли узнать очень многое о находящемся под контролем круге лиц, например личные качества и слабости, политические взгляды и многое другое, что имело значение в разведывательном плане.

Бесспорно, в одиночном телефонном разговоре ведущий разговор может применить маскировку, попытаться изменить свое поведение, скрыть склад характера. Но в течение длительного времени и в разговорах со многими партнерами такую маскировку невозможно соблюсти до конца. Со временем становится ясным, что за человек в действительности говорит по телефону, какого он поля ягода.

Телефонный контроль был в любом случае урожайнее, чем секретный контроль корреспонденции, который (также по заявкам других учреждений) могло организовать гестапо. При написании письма его автор может лучше владеть собой, чем в разговоре, когда часто прорывается темперамент и спадает надетая перед разговором маска.

Расшифровкой перехваченных секретных радиопереговоров занималось дешифровальное бюро верховного командования вермахта, что, к удивлению, ему неплохо удавалось.

 

Руководитель реферата Швейцария — Лихтенштейн

Итак, я уже знал, в чем заключались задачи VI управления, то есть политической разведывательной службы, знал, кто еще занимался разведкой и кто мог бы оказать мне помощь и поддержку. Теперь следовало определить потенциальные возможности собственного реферата и посмотреть, кто из его аппарата может помочь мне приобрести знания, необходимые для руководителя реферата, каковым я был назначен после короткого периода общего ознакомления с новой работой. Откровенно говоря, я сам себе казался человеком, который, не умея плавать, упал в глубокую воду и ищет, за что бы ухватиться. Однако тонуть я не собирался.

Мой реферат, который, как уже говорилось, имел обозначение VI В 3 — Швейцария — Лихтенштейн, был не очень многочисленным. Как начальнику реферата, мне предстояло еще вести направление «а» — добыча информации. Направления «b» (обработка) и «с» (реализация) вели офицеры старше меня по чину. Мне же — зеленому юнцу и новичку — следовало позаботиться о налаживании по возможности лучшего взаимодействия с ними. К счастью, в разведывательной службе воинские звания не имели такого значения, как в армии. Кроме того, сотрудник, который занимался реализацией и был на два чина выше меня, находился со своими делами и картотеками вне Берлина, так что проблем субординации не возникало. Мой заместитель (по званию также выше меня) оказался из той же самой категории кандидатов на руководящую работу, и у нас с ним установились товарищеские отношения.

В реферате и его отделениях в Берлине мне подчинялись кроме названных выше руководителей направлений еще 8–10 сотрудников и несколько машинисток-стенографисток, в большинстве своем — откомандированные солдаты вермахта или войск СС. Были также призванные по положению о трудовой повинности гражданские, в основном юристы, из них один адвокат, один асессор и один судебный чиновник. Занимались они главным образом обработкой документов и составлением обзорных справок.

В начале своей деятельности я совершил поездку в Мариенбад, где находились все дела и картотеки моего реферата. Для связи с этим отделением существовал телетайп и ежедневно курсировали курьеры. В разведывательной работе постоянно нужна была картотека и документация к делам, чтобы проводить сопоставительное изучение поступающей информации или данных на интересующих разведку лиц. Для получения необходимых справок помимо упомянутых средств связи использовался и телефон. В общем, этого хватало для того, чтобы в течение нескольких часов получить нужную справку, а затребованные дела поступали на следующий день. Среди хранившейся у нас документации я обнаружил всевозможную справочную литературу по Швейцарии: адресные и телефонные книги, экономические справочники, списки номерных знаков автомашин, списки членов различных организаций и союзов, все необходимые периодические издания — от газет и еженедельников до ежегодных сборников промышленной и торговой палаты. Имелись даже списки высших учебных заведений страны.

Нас, как политическую разведку, не интересовало военное положение Швейцарии. Случайно попавшую к нам информацию на эту тему мы тотчас же пересылали в управление абвера верховного командования вермахта. Это относилось, в частности, к большей части информации, которая поступала от одного нашего источника в комитете Международного Красного Креста и касалась военных потерь как немецкого вермахта, так и армий союзников, особенно в результате потопления кораблей. Около 90 процентов информации от этого агента мы пересылали вермахту. Конечно, было бы экономичнее передать его абверу, но ни наша разведывательная служба, ни абвер не испытывали большого желания поступать таким образом. Даже внутри одной службы передача доверительных лиц из одного подразделения в другое — совсем не обычное явление, хотя, может быть, в интересах дела это и целесообразно. Причиной такого перевода становится либо указание вышестоящей инстанции, либо расхождение между возможностями источника и заданиями ведущего подразделения, в результате чего официальное место работы источника уже не может служить ему прикрытием и данное подразделение теряет к нему интерес. Такое переключение источника на другое подразделение нежелательно для офицера-руководителя уже потому, что он опасается раскрытия применявшихся до этого методов и возможных недостатков руководства. Ведь никто не захочет позволить даже коллегам заглядывать в свои карты. В низовых заграничных точках к этому примешивалось еще и опасение, что будет обнаружено присвоение казенных денежных средств, так как там часто несколько вольно обращались с разрешенными расходами, то есть деньги, которые якобы передавались источнику, на самом деле облегчали жизнь офицера-руководителя.

Политическая разведка старалась использовать в Швейцарии все информационные возможности. Для нас, как и для других участвовавших в войне государств, Швейцария была местом действия, где буквально сталкивались разведывательные службы многих стран и где разведчики встречались друг с другом даже там, куда не смели заглядывать дипломаты.

Наш главный уполномоченный (резидент) в Швейцарии Ганс Дауфельт — ловкий, умеющий держать себя в обществе человек — довольно хорошо справлялся со своими задачами в рамках своих скромных возможностей. 1908 года рождения, он отличился еще до войны во время учебы в школе юнкеров войск СС и в результате попал не в армию, где ему пришлось бы заниматься шагистикой, а в главное управление СД. Там, а позже в VI управлении в качестве начальника группы Дауфельт накопил значительный опыт разведывательной работы и был зачислен в кадровый резерв для работы за рубежом. За успехи его регулярно повышали в звании, а в январе 1944 года произвели в оберштурмбаннфюреры. При назначении резидентом внешней политической разведки в Швейцарии он получил в МИДе должность вице-консула и был определен в генеральное консульство в Лозанне. Техническую работу при нем вели две секретарши, одна из которых обслуживала также вмонтированный в обычный для того времени радиоприемник коротковолновый передатчик для радиосвязи с нами. В течение двух лет Дауфельт, используя свое официальное положение, создал обширную сеть источников информации, которая была даже слишком велика для него одного. Но работал он не без успеха, поступающая от него еженедельно курьерская почта подтверждала его активность.

Считать, что швейцарская полиция ничего не знала о нашей разведывательной деятельности, было бы самообманом. В то время, когда немецкие армии еще одерживали победы, мы могли рассчитывать на благожелательный нейтралитет и выполнение наших пожеланий. Но чем больше военное счастье отворачивалось от немецкого рейха, тем ощутимей становился действительно нейтральный характер швейцарского нейтралитета, а затем уже просто не приходилось говорить о благожелательности и дружественном отношении. Кончилось тем, что Швейцария вообще перестала отвечать на немецкие ноты.

В отличие от политической разведки абвер уже перед войной создал хорошо функционирующий и подготовленный к военным действиям разведывательный аппарат. Одно его название — «организация на случай войны» — показывает, что вся организационная работа проведена еще в мирные времена, и с наступлением военных действий не было необходимости создавать соответствующий аппарат в срочном порядке. То, что в Швейцарии существовал такой аппарат абвера, нам было известно, но мы от этого ничего не имели. Виной явилась неприязнь, существовавшая между военными и нами, и кроме того, конкурирующие службы, как часто бывает, вовсе не заботились о том, чтобы облегчить жизнь друг другу. «Предприятию» VI управления из трех человек в Швейцарии противостояла организация абвера из 18 штатных сотрудников, которые были внедрены в германскую миссию в Берне, генеральное консульство в Цюрихе и консульство в Женеве. Шефом организации абвера являлся капитан 1 ранга Ганс Майснер, работавший под прикрытием должности генерального консула. После войны он стал начальником земельного управления по охране конституции в Бремене. Помимо трех офицеров, занимавших также руководящие посты, в Берне работал еще ротмистр фон Пескаторе, который после войны стал ответственным работником в организации Гелена, а затем в федеральной разведывательной службе, где руководил отделом по контршпионажу в мюнхенском генеральном представительстве. Только в Берне кроме пяти офицеров абвера работали еще семь человек технического персонала и три радиста. Сегодня кажется непонятным, почему во время войны немецкие разведслужбы не имели достаточно больших резидентур в Швейцарии, но это факт.

В Испании, например, было внедрено в посольство или работало под его защитой значительно большее число сотрудников абвера. Там находились и технические сооружения (радиопеленгационная служба, центр радиоперехвата, собственная радиостанция абвера) для наблюдения за морскими базами и кораблями противника. Филиалы абвера имелись и в Африке, в частности в Танжере и Тетуане (21 человек), где, как и в Швейцарии, существовали возможности непосредственных контактов с разведслужбами союзников. Согласно соответствующим документам, на 8 октября 1943 года в Испании работали 202 сотрудника абвера, а спустя два месяца их уже было 214.

Если даже в Швейцарии и нельзя было контролировать передвижение военно-морских сил союзников и их радиосвязь, все равно надо сказать, что заграничные точки берлинских разведслужб были там укомплектованы слабо, о чем говорит и сравнение с сетью абвера в Испании. Конечно, VI управление тоже имело своего главного уполномоченного в Мадриде, который располагал хорошими контактами в политических и общественных кругах режима Франко.

Действовавшие в Швейцарии наряду с абвером закупочные и экономические учреждения вермахта никаких связей с военной разведкой не имели. В их задачу входила закупка необходимых для военной промышленности товаров, например часов, запалов и взрывателей, редкого сырья, медикаментов и т. п. Шпионажем они вообще не занимались.

После знакомства с организационными проблемами и формальностями работы по Швейцарии мне предстояло еще многое узнать о самой разведывательной деятельности, о разработке задач, о методах ведения разведки и др. Наряду с этим необходимо было продолжать постоянное руководство работой нашего резидента в Швейцарии и двух его сотрудниц, обеспечивать их всем необходимым. Помимо чисто служебных задач приходилось заниматься также некоторыми частными делами нашего персонала в Швейцарии.

Итак, на меня свалилось очень много работы, которая была для меня совершенно новой. Внутри РСХА имелось два подразделения, которые могли мне помочь в будущем, оба входили в IV управление. Одно из них — центральная регистратура выдачи виз, а другое — контрразведывательная группа. В центральной регистратуре фиксировались все визы на въезд и выезд, через ее посредство легко устанавливалось, кто из интересующих нас иностранцев регулярно приезжал в Германию или следовал транзитом в другую страну. Эти путешественники — в основном деловые люди — во время войны представляли для секретной службы особый интерес. У них всегда имелась легко подтверждаемая причина поездок, которая выдерживала любую проверку и тем самым облегчала преодоление главной трудности, а именно въезд в другие страны. Кроме того, они всегда общались с достаточным количеством собеседников, от которых могли получить какую-то информацию о политическом или экономическом положении интересующей нас страны или сведения о других возможных источниках информации. Эти разъездные агенты используются каждой разведкой в огромных количествах, как раньше, так и теперь.

От группы по контрразведке поступала информация или данные о ее реализации, облегчавшие нашу собственную оперативную работу. Сведения об установленных агентах зарубежных разведок в Германии давали нам полезные указания насчет того, как лучше провести ту или иную операцию, чтобы не столкнуться с органами безопасности других стран или ввести их в заблуждение.

Данные из контрразведывательного реферата по южному региону Европы показывали, что даже нейтральная Швейцария не могла или не хотела отказаться от шпионажа, в том числе и в Германии. Были известны также и методы работы швейцарской разведки. Накопленные со временем сведения говорили о ее связях с разведками западных союзных стран, что могло оказаться полезным в нашей работе. Будучи сотрудником секретной службы, даже если занимаешься только разведкой, полезно знать, где можно встретить сотрудников такой же службы другой страны, или, как мы их называли, «коллег из другого номера полевой почты».

Шеф VI управления Шелленберг дал строгое указание соблюдать при разведывательной работе в Швейцарии особую осторожность, чтобы не вызвать политических осложнений. Работать непосредственно против Швейцарии запрещалось, можно было только использовать имеющиеся там условия для получения информации о противниках Германии в войне. Кроме того, предусматривалась весьма осторожная разработка возможностей установления контактов с нашими западными противниками, особенно с американцами и англичанами, с целью подготовить почву для неофициальных переговоров. Изучение и подготовка таких возможностей стояла в числе первоочередных задач нашего реферата. Мы знали представителей английской, а позже и американской разведок в Швейцарии и старались получить четкую картину их деятельности. Французскому посольству мы не уделяли особого внимания. Оно нас не интересовало, поскольку подчинялось контролируемому Германией правительству Виши.

Советский Союз не имел дипломатического представительства в Швейцарии. В этом направлении мы могли работать только через международные организации или экономические связи. Конкретные задания здесь перед нами не ставились, но плох тот «референт-страновед», как мы себя называли, который действует только в рамках данных ему заданий и указаний. В любое время от него может потребоваться информация по теме, которая вдруг становится важной, а кто стал бы спорить, что важнейший противник Германии в войне представлял интерес и в такой маленькой стране, как Швейцария.

Несомненно, швейцарские власти знали, что вице-консул генерального консульства Германии в Лозанне был нашим резидентом, знали его персонал и радиостанцию. Тем более мы, как, впрочем, и другие разведки, были заинтересованы в том, чтобы не потерять терпимое отношение швейцарских служб к нашей деятельности, поскольку официально в Швейцарии — как раньше, так и теперь — любая разведывательная или секретная работа карается законом. Это относится и к тем случаям, когда такая работа не направлена против Швейцарии или ее интересов.

Поскольку нам был отлично известен английский генеральный консул Кейбл, надо полагать, что и швейцарцы знали, кто он. Однако Швейцария сквозь пальцы смотрела на его деятельность, и мы соответственно могли рассчитывать на такую же молчаливую терпимость по отношению к нашему резиденту. В этом смысле, применяя профессиональный жаргон, его можно было назвать «легальным резидентом», который вел свою работу, прикрываясь для виду дипломатическим или другим постом, гарантировавшим ему относительную безопасность, тогда как офицер разведки, бывший просто резидентом в чужой стране, работал и руководил агентурой, не имея дипломатического иммунитета и пользуясь лишь обычным гражданским прикрытием.

Мой реферат не только осуществлял руководство и оказывал помощь нашему главному уполномоченному и его персоналу в решении как служебных, так и личных вопросов, но и непосредственно завязывал отдельные связи, вводил их в действие и руководил ими. В этой работе принимали некоторое участие периферийные точки аппарата СД, прежде всего в Южной и Западной Германии. В таких случаях мы осуществляли профессиональный с точки зрения разведки контроль и руководство этими акциями.

Для передачи в Центр из-за рубежа, в данном случае из Швейцарии, добытых сведений резидент мог использовать дипломатическую курьерскую почту, а в экстренных случаях устанавливать с нами прямую радиосвязь. Конечно, это противоречило Венской конвенции 1815 года, которая учредила правила дипломатической связи и запретила использование дипломатической почты для шпионских целей. Однако эта конвенция никем не соблюдается, и никто не упрекает в этом друг друга, потому что каждое государство занимается тем же самым. Министерство иностранных дел разрешило нам также при пользовании дипломатической почтой применять специальные конверты, так что шеф соответствующей дипломатической миссии не знал содержания корреспонденции, направляемой нами с диппочтой, хотя и был лицом, ответственным за всю почту.

Так называемые зеленые конверты изготовлялись из специального картона и имели размер 41 × 26 см. На лицевой стороне обозначался печатным шрифтом отправитель (вице-консул Ганс Дауфельт, генеральное консульство, Лозанна) и получатель (министерство иностранных дел, отдел курьерской связи). Особенности сгибов и структура материала делали невозможным тайное вскрытие такого конверта без его повреждения. Кроме того, на обратной стороне и на закрывающем клапане имелись два небольших отверстия в бумажном слое, через которые можно было проверить структуру картона. При запечатывании конверта эти отверстия закрывались, а через картон пропускался специальный шнур, который образовывал геометрическую фигуру и завязывался особым узлом. Узел заливался сургучом, а на сургуч ставилась печать.

Получатель такого конверта сначала проверял его на внешние признаки попыток вскрытия, затем отделял клапан и через отверстия проверял шнуровую маркировку. Открыть незаметно такой конверт не представлялось возможным, можно было только заменить его, если имелись точно такие же конверты (в оригинальном исполнении, а не подделка), шнур и печать. Но сегодня и это стало невозможным, поскольку в бумажную массу добавляются флюоресцирующие вещества, показывающие под ультрафиолетовыми лучами светомаркировку, которая не поддается копированию.

Дипломатическая почта из Лозанны поступала в министерство иностранных дел в Берлине через немецкое посольство в Берне и соответствующим образом шла обратно. Помимо регулярного еженедельного курьера использовались также в случае необходимости специальные курьеры, так что почтовая связь работала бесперебойно и удовлетворительно.

Для экстренных случаев использовалась радиосвязь. Эта радиолиния не принадлежала министерству иностранных дел, и поэтому швейцарские власти не регистрировали ее как дипломатическую. Передающая и принимающая аппаратура в Лозанне была вмонтирована в большой радиоприемник с замаскированным ключом морзянки. Передача в Лозанну осуществлялась из берлинского радиоцентра для связи с зарубежной агентурой. В обиходе этот центр назывался институтом Гавеля. Он принадлежал VI управлению, находился в юго-западной части Берлина и был связан с управлением телетайпной линией.

С весны 1944 года я ежедневно получал из криптографической службы верховного командования вермахта пакет с расшифрованными радиопереговорами между польским правительством в изгнании в Лондоне и миссией Польши в Берне. Специалистам из упомянутой службы удалось раскрыть применяемый поляками радиоключ, и мы смогли прочитать накопившиеся за несколько лет перехваченные, но не расшифрованные радиограммы. Было небезынтересно ретроспективно оценить правильность давно сделанных прогнозов предстоящих тогда событий, а вместе с тем политическую компетентность и трезвость взглядов отправителей радиограмм. При их сопоставлении с текущими радиограммами для меня было важным установить, что автор, скажем, польский военный атташе в Берне, в течение ряда лет придерживался того или иного мнения, а сейчас изменил его или в своих прогнозах проявил недостаточную точность.

Обработка этих сведений давала такой хороший урожай, что я отказался от оперативных мероприятий против польской миссии в Берне. Все необходимые подтверждения к получаемым материалам давала нам подруга польского военного атташе, швейцарка, жившая в Варшаве. Эта привлекательная молодая женщина была родом из Женевы, но уже в течение длительного времени жила в Варшаве, где ее врасплох застала война. С моей помощью она основала там торговую фирму. Я добился предоставления ей соответствующих экспортных лицензий. Таким образом, она могла, не вызывая подозрений, ездить из Варшавы в Швейцарию через Берлин, чтобы оформлять свои дела. То, что ее приватные визиты к польскому военному атташе в Берне организовывались и финансировались нами, до конца войны оставалось ему неизвестным.

Время от времени я получал анализы иностранной дипломатической переписки из исследовательского центра военно-воздушных сил. Каким образом он добывал такие сведения, я так и не узнал, но, очевидно, соответствующие возможности для этого имелись.

Вопреки представлениям, которые внушали и внушают кинодетективы и телевидение о шпионаже и суперагентах, вся добыча секретной информации и ее использование проходят совсем не так романтично. Только в очень редких случаях удается внедрить классного агента в действительно нужное место или заиметь его там и наладить работу с ним, когда возникает нужда в информации оттуда. Хотя идеал любой разведки — иметь агентуру в ключевых точках своего противника, причем важных не только сейчас, но и в будущем, эта цель далеко не всегда достижима. Часто оперативный работник рад уже, если ему удается в случае необходимости отыскать среди имеющихся у него источников такого, который может более или менее быстро найти подход к интересующему объекту. В большинстве случаев, когда цель недостижима, приходится прибегать к сбору отрывочной и разрозненной информации, которая в результате кропотливой, напоминающей составление мозаичной картины работы в конце концов дает сколько-нибудь достоверное представление по интересующим вопросам.

Однако для этого требуется очень много времени и терпения, а также наличие хорошего и опытного специалиста по оценке информации, способного разрешить подобный ребус. Тем не менее в такой картине остается еще много белых пятен, которые можно заполнить только предположениями, намеками или чисто эмпирическими выводами.

Не у каждого найдется достаточно интуиции для такой работы, и даже лучший специалист по оценке может нет-нет да и ошибиться. Ведь он находится в положении археолога, который к найденному туловищу должен приделать руки и ноги, а то и голову. До сих пор то и дело разгорается спор ученых насчет современного дополнения к скульптурной группе «Лаокоон». Есть такие, кто считает, что общеизвестное изображение этой схватки со змеями (а обнаружена была только его часть) дополнено неверно и в действительности эта скульптурная группа выглядела совсем иначе, чем сейчас в школьных учебниках. Так же иногда обстоит дело со специалистом по оценке, который, исходя из лучших побуждений, может составить искаженную картину на основании неправильных выводов и комбинаций. Поэтому для него важно, чтобы к нему поступали полученные независимо друг от друга сообщения по одному и тому же объекту или проблеме от различных агентов.

Самым главным нашим противником в Швейцарии, несомненно, была английская разведывательная служба. Англичане уже перед войной вели разведку в Германии весьма активно и после начала войны смогли без перерыва или ограничений продолжать свою деятельность. Представителем английской секретной службы в Германии являлся генеральный консул Великобритании в Кёльне Кейбл, которого с началом войны перевели в Швейцарию. Его мы все знали хорошо, но того, что стояло за ним, я не знал, а это могло бы значительно облегчить начало моей деятельности. Имевшиеся в моем реферате сведения были слишком общими, что вынуждало меня часто обращаться к моим коллегам по Великобритании. Однако о помыслах Кейбла и органов, руководивших им из Лондона, они мне ничего нового сообщить не могли. Только одно сведение поразило меня, а именно о том, какими огромными, а подчас и неограниченными средствами располагала Интеллидженс сервис. Я не только чувствовал себя подавленным, но считал абсолютно бесперспективным успешно работать против англичан и тем более пытаться в чем-то обойти их разведывательную службу. Если английская секретная служба с ее колоссальными финансовыми возможностями не смогла, насколько мы знали, добиться первоклассных результатов в работе против Германии, то что же могли сделать мы с нашими скромными средствами?

В период «третьего рейха» в результате стремления к экономической независимости Германии в стране имелось очень ограниченное количество валюты. Рейхсмарка являлась неконвертируемой валютой, все валютные операции проходили через банки. С имеющимися в наличии запасами твердой валюты рейхсбанк и министерство экономики обращались весьма бережно, особенно после начала войны. Шелленберг добился того, что ежемесячный валютный бюджет VI управления повысили со 100 тыс. до нескольких миллионов рейхсмарок. Но как могло хватить этой суммы, если разведка должна была вестись по всему миру? В задачи VI управления входила работа против США с территории латиноамериканских государств, ведение разведки против Советского Союза, работа против Англии с территории всех европейских государств, а на Балканах надо было вести поиски какой-то выгодной нам рабочей формулы для всех возможных вариантов расстановки сил в регионе, вплоть до поддержки создания нужного правительства в каком-либо государстве.

Проведение специальных акций (например, освобождение Муссолини и последующее создание его теневого правительства) было также делом рук VI управления и стоило многих денег. Что же тут значили несколько миллионов валютного месячного бюджета?

По всем этим причинам приходилось изыскивать пути более легкого финансирования операций разведывательной службы. Кроме проблемы приобретения средств в иностранной валюте имелись также трудности по переводу этих денег в нейтральную или вражескую страну. Насколько было бы проще, если бы за границей у Германии имелся достаточный капитал и мы могли бы перечислять необходимую сумму прямо нужному получателю путем оформления замаскированных или дутых деловых расчетов, не вызывающих подозрения у налоговых, таможенных и других контролирующих ведомств.

Одним из путей превращения рейхсмарки в иностранную валюту являлся сбыт за границей дефицитных медикаментов, например инсулина, морфия. При продаже этих товаров на черном рынке в Швейцарии можно было получить прибыль до 100 процентов и более, причем в желанной валюте — либо в долларах США, либо в швейцарских франках. Часто мы не могли снабдить нашего агента необходимой суммой в валюте для проведения определенного мероприятия: либо не позволял бюджет нашего управления, либо таможенный и валютный контроль на границе мог привести к провалу агента. В таких случаях мы снабжали агента медицинским заключением о наличии у него сахарного диабета и большой партией инсулина в ампулах. Медицинское свидетельство защищало его от подозрений таможенников, а затем он превращал провезенный инсулин в валюту. Наряду с инсулином и морфием большим спросом в Швейцарии пользовались гормональные препараты.

Однажды (я еще недолго просидел на стуле начальника реферата) на мой стол легла записка, которая уже обошла несколько рефератов, потому что никто не знал, что с ней делать. Сообщение поступило из Дании и содержало данные на врача Вернета, испытывавшего у себя на родине затруднения с проведением исследований в области гормональных препаратов. Он занимался проблемой усиления недостаточно выраженных мужских половых признаков путем постоянного введения гормонов половых желез.

Трудности заключались в том, что тогда не могли изготовлять медикаменты с длительным замедленным действием, а неравномерный прием и дозировка вызывали вредные последствия. Приложенные к сообщению результаты лабораторных испытаний и опытов вроде бы подтверждали, что, хотя работа и не была доведена до конца в плане применения гормонов и их промышленного изготовления, она обещала дать положительные результаты, судя, по крайней мере, по опытам на животных.

У меня сложилось мнение, что возникшие проблемы надо решить, а затем организовать прибыльную продажу этих гормонов в Швейцарии. Насчет возможностей сбыта я не сомневался, потому что одним из побочных действий пилюль являлось повышение мужской потенции, а для этого всегда найдется клиентура. Таким путем можно было бы быстро получить значительное количество валюты для нужд разведывательной службы. Я полагал, что если стимуляторы всегда находили хороший сбыт, то почему бы не попробовать продавать гормоны с таким действием.

Чтобы помочь продолжить эту находящуюся в стадии исследований и опытов работу, у VI управления возможностей не хватало. Тогда я написал докладную записку Гиммлеру. Поскольку все бумаги рейхсфюреру СС не должны были превышать одну страницу, я предельно сжато сформулировал идею и на первое место выдвинул то соображение, что упомянутая исследовательская работа может дать средство в борьбе с гомосексуализмом и даже в его лечении. Мне было известно, что эта проблема была «идеей фикс» Гиммлера, который ввел для эсэсовцев и полицейских, подчинявшихся собственной, внутренней юрисдикции, такую драконовскую меру, как смертная казнь, за проступки в этом плане.

В докладной я не упомянул о том, что указанные гормоны могут повышать мужскую потенцию, поскольку Гиммлер, имея болезненно пуританский характер, не оценил бы такого их свойства. Я предложил предоставить д-ру Вернету возможность завершить свои исследования в Германии и в случае успеха начать массовое производство этого препарата, чтобы затем продавать его в Швейцарии. Выручка пошла бы на пополнение валютного бюджета внешней политической разведывательной службы.

Фирма по сбыту гормональных пилюль в Швейцарии могла бы не только принести нам значительные средства, но и облегчила бы финансирование наших людей. Более того, наличие банковских счетов швейцарской торговой фирмы позволило бы осуществлять любые финансовые трансакции.

Моя докладная преодолела все препоны, прошла через начальников группы, управления и шефа РСХА, и вскоре мне сообщили из секретариата Гиммлера, что он принял мое предложение. Главному врачу СС дали указание оказать д-ру Вернету всяческую поддержку и ежемесячно информировать меня о ходе работы, чтобы своевременно подготовиться к организации сбыта препарата в Швейцарии. Я потом каждый месяц звонил в канцелярию главного врача СС, но в ответ слышал только, что до осуществления операции с пилюлями дело еще не дошло. Исход войны положил конец этому замыслу.

В мои обязанности в общем-то не входило заниматься данной информацией о работе д-ра Вернета в Дании и давать ей какой-то ход, поскольку это совершенно не касалось разведки, и тем более в Швейцарии. Но я усмотрел здесь возможность извлечь пользу для разведывательной работы, проявил инициативу и начал дело с перспективой на успех. В результате я получил положительную оценку начальника группы и шефа управления, что облегчило мою дальнейшую работу.

В связи с этим делом я был вызван к Шелленбергу, который, очевидно, хотел познакомиться с инициативным новичком. Он встретил меня словами: «Ах, вы — Фельфе, так вот вы какой».

В ходе разговора он без стеснения заявил мне, что в нашей работе не надо принимать в расчет идеологию. Засчитывается только успех. По его мнению, следовало больше действовать в открытую по этому принципу, ибо есть еще слишком много неспособных людей, которые плохую работу прикрывают идеологическими фразами. Только много позже я понял, что Шелленберг бесстыдно, походя выдал мне, новичку, карт-бланш на совершение преступлений. Подобные взгляды Шелленберга явились причиной того, что изучение идеологии противника не было включено в сферу деятельности его управления.

Осенью 1943 года ко мне пришел сотрудник группы по США и Англии, с которым я до тех пор почти не поддерживал личного контакта. Правда, мы иногда помогали друг другу в оперативной работе, но это осуществлялось через переписку или по телефону. Я доставал ему из Швейцарии одежду и еще кое-какую экипировку для его агентов.

Но на этот раз мой коллега пришел ко мне лично и сказал, что нам надо переговорить с глазу на глаз. Он должен передать мне от имени Шелленберга его указание, начальник моей группы уже информирован. Но прежде чем он перейдет к существу дела, он должен предупредить, что вопрос имеет не просто высший гриф секретности, но еще более строгие ограничения. Говорить о нем можно только с сотрудниками, имеющими к нему непосредственное отношение, и не по телефону. Любая переписка по этому вопросу запрещена, чтобы технический персонал о нем ничего не знал.

После такого интригующего вступления мой собеседник положил на стол толстую папку и приступил к изложению своего таинственного дела. Уже в течение продолжительного времени с английских самолетов над территорией Германии сбрасывались фальшивые карточки на приобретение одежды и продовольствия. Тем самым английская секретная служба намеревалась внести дезорганизацию в снабжение гражданского населения пошивочными материалами, а также продовольствием и табаком. В этом для меня ничего нового не было, потому что о таких случаях упоминалось в сводках полиции, которые поступали к нам. В них же говорилось о наказании лиц, уличенных в попытках отоварить фальшивые карточки, вместо того чтобы сдать их в полицию.

То, что далее рассказал мой коллега, я также знал из полицейских сводок. Речь шла о появлении в Германии после высадки американцев в Южной Италии в сентябре 1943 года писем с фальшивыми немецкими почтовыми марками. Новым для меня было лишь то, что англичане сбросили еще около Штутгарта почтовые марки, на которых вместо Гитлера был изображен Гиммлер.

Мой собеседник полностью согласился со мной, что эта акция никакой пользы нашему противнику не принесла, но, как мне показалось, что-то его все-таки смущало. Наконец я узнал, в чем дело. Какие-то умные головы в Берлине прониклись идеей предпринять нечто подобное против англичан. Коллега передал мне пачку различных английских почтовых марок, изготовленных вспомогательной технической службой нашего управления, подчеркнув при этом, что он является только исполнителем. Переданные им марки представляли собой в основном фальшивки английской долговременной серии с портретом короля Георга VI и на первый взгляд не вызывали сомнений. Но наряду с ними были и марки, посвященные встрече в верхах в Тегеране и в действительности не существовавшие, марка с портретом Сталина и марки долговременной серии с надпечаткой на оригинале, которые сразу же можно было определить как фальшивые, поскольку общеизвестно, что Главный почтамт Великобритании не выпускал марок с совместным изображением Сталина и Георга VI.

Образцом для этой фальшивки послужила марка, выпущенная по случаю коронации Георга VI, где он изображен вместе с королевой. На фальшивке королеву заменили изображением Сталина, а вместо даты коронации поставили дату Тегеранской конференции. Над головой короля было написано: «СССР», а Сталин смотрел на мир из-под надписи: «Британия». Корона между двумя головами в стилизованной форме изображала серп и молот, а вместо знака династии стояла пятиконечная советская звезда.

Марки долговременной серии с надпечаткой были сделаны так же неуклюже и сразу же выдавали место их происхождения. На них был изображен черный ящик с надпечаткой: «ликвидация империи», на каждой марке стояло наименование одной из потерянных Англией колоний, например Тринидад, Сингапур, Ямайка, Гонконг и т. д. Имелись марки с упоминанием первого дня вторжения англо-американских войск в Европу. Так, на некоторых марках тегеранской серии стоял поддельный штемпель какого-то лондонского почтового отделения с датой начала вторжения — 6.6.1944.

После ознакомления с марками и соответствующих разъяснений мне было сказано, что моей задачей является сбыть эти марки в Швейцарии, то есть каким-то образом пустить их в оборот. На мой вопрос, как это мыслится и какая цель преследуется, мой коллега не смог дать ответа, который бы удовлетворил меня. Распространение марок должно якобы вызвать политические волнения и чувство неуверенности у противника — это все, что я смог узнать.

Как сбывать марки, должен был решать я сам. Еще я узнал, что идея исходила не из VI управления. Очевидно, это была затея Гиммлера, который полагал, вероятно, тем самым сокрушить устои Британской империи. Мы вот посмеялись, сказал я, над ошибочной оценкой английской разведывательной службой внутреннего положения в Германии, когда они забрасывали в нашу страну марки с изображением Гиммлера вместо Гитлера, а теперь сами совершаем такую же ошибку и делаем все, чтобы поставить себя в смешное положение. Мой коллега согласился со мной, но вновь подчеркнул: он не несет никакой ответственности за эту акцию и не знает ее подоплеки.

Мне оставалось только поскорее избавиться от марок, чтобы не скомпрометировать нашу службу, и покончить с этим делом. Я дал указание переслать весь набор швейцарским торговцам почтовыми марками вместе с сопроводительным письмом, в котором шла речь о «коллекционных экземплярах неизвестного происхождения». В письме торговцам рекомендовалось пустить марки в продажу, а вырученные деньги, за вычетом положенных комиссионных, перевести в английское посольство в Берне на его счет, созданный для помощи сбитым английским летчикам, находящимся в немецком плену. С этим сопроводительным письмом я еще раз соприкоснулся позднее, когда сам попал в плен к англичанам.

Другим путем получения иностранной валюты, хотя и преступным, была подделка монет и банкнот. Это преступление всегда считалось и считается очень серьезным, квалифицируется как злоумышленное, лица, имеющие о нем какие-либо сведения, должны сообщать об этом властям в обязательном порядке. Но именно таким путем (при явном нарушении соответствующего закона) вспомогательная техническая служба VI управления осуществила свой «коронный номер». Здесь проявилось то, что секретная служба легко становится государством в государстве, сама составляет для себя законы, имеет собственную мораль, тогда как отвечающее за ее деятельность правительство в проведении своей политики должно подчиняться общим моральным и правовым нормам. Указанная служба во время войны выпускала в большом количестве английские фунты стерлингов, которые выглядели настолько правдоподобно, что даже английский банк не мог отличить фальшивки от подлинников, причем уже когда война закончилась и тайна была раскрыта.

Идея выпуска крупных партий фальшивых английских банкнот в целях подрыва фунта стерлингов возникла в ответ на акцию англичан, которые после начала войны стали сбрасывать в Германии фальшивые промтоварные и продовольственные карточки. План разработал Гейдрих, а Гиммлер и Гитлер его одобрили. Примеры в этом отношении уже имелись. В двадцатых годах была проведена крупнейшая акция по выпуску фальшивой иностранной валюты в Венгрии и Португалии.

Но и эти акции по выпуску фальшивых денег имели свои исторические аналоги. Во время войны за независимость в 1776 году США выпускали английские деньги, чтобы лишить англичан возможности продолжать военные действия против Америки. Англичане долго не могли забыть эту акцию против них и использовали опыт США, начав после французской революции выпуск фальшивых денежных знаков и финансовых документов на французское имущество с принудительным курсом для валюты Франции. Цель была аналогичной — потопить французскую революцию в экономическом хаосе. Вскоре ассигнации настолько обесценились, что были изъяты из обращения. Однако попытками создания экономического хаоса обратить вспять французскую революцию не удалось. Зато Наполеон, используя прецедент, в 1812 году дал указание печатать английские, русские и австрийские банкноты, чтобы экономически поддержать свои войны.

Так что в истории имелось достаточно примеров, которыми Берлин мог воспользоваться в этом деле. Собственно, в самой Германии почти за двадцать лет до упоминаемой акции изготовлялись фальшивые деньги по политическим соображениям. Грузинские эмигранты Садатирашвили и Карумидзе начали выпускать в Германии в огромных количествах советские червонцы. Они полагали, что таким путем смогут подорвать советскую валюту и вызвать государственное банкротство, а тем самым и переворот в Советском Союзе. Нужно сказать, что эта афера так и осталась до конца не раскрытой. Когда в августе 1927 года во Франкфурте-на-Майне конфисковали 12 центнеров фальшивых червонцев в банкнотах, то тем самым было как будто скомпрометировано военное министерство рейха. В 1930 году в Берлине начался судебный процесс по этому делу, но связанный с ним генерал Макс Гофман уже не мог выступить на нем свидетелем, потому что умер в 1928 году. Во всяком случае, дело было для кого-то настолько неприятным, что сообщения о нем в немецкой прессе всячески приглушались.

И вот теперь снова в Германии вознамерились подделывать заграничные деньги, а именно английские, достоинством от 1 до 100 фунтов стерлингов с уклоном в сторону банкнот более низкого достоинства. Организацию этой акции описал бывший сотрудник VI управления Вильгельм Хётль в своей книге «Операция Бернард», которую он опубликовал под псевдонимом Вальтер Хаген. Но полный и подлинный размах этого преступления очень живо отобразил писатель и график Петер Эдель в своих мемуарах «Когда на очереди — жизнь. Моя история».

«Подлинность» этих фальшивок была оплачена всей совокупностью преступлений, которые совершил при этом фашизм: от унижения человеческого достоинства, от использования ума и таланта людей для наглого обмана до крови и жизни заключенных концентрационных лагерей, которых отобрали для осуществления операции «Бернард». К ним принадлежал и Петер Эдель. Нам, кто не занимался практической организацией изготовления фальшивок, но знал об этом, сказали, что работа поручена квалифицированным уголовникам-профессионалам, что они будут трудиться в прекрасных условиях, в спокойной и безопасной обстановке.

На канцелярских делах операции «Бернард» налипла кровь, как, впрочем, и на других, которые я держал в руках. Но тогда мне не приходило в голову посмотреть, что за ними кроется. Помимо того что в условиях секретной службы это вообще было очень трудно сделать, главная причина заключалась в нашем отношении к самим себе как к маленьким винтикам в механизме, чьей обязанностью являлось выполнение своих функций и больше ничего. Только после войны в результате чтения соответствующей литературы мне стали ясны преступная подоплека, масштабы и последствия операций, о которых я более или менее знал, а в ряде из них и сам в какой-то степени участвовал.

В этой связи я должен еще раз вернуться к истории с д-ром Вернетом. «Успех» моей инициативы привел к тому, что пилюли с гормонами были испытаны на заключенных концлагерей. Об этом я также с ужасом узнал после войны и почувствовал себя соучастником преступления. Исправить что-либо было уже нельзя, но для меня еще не было поздно сделать все, чтобы эти преступления и способы их маскировки не повторились.

Избыток фальшивой английской валюты позволил, как известно, уплатить камердинеру посла Великобритании в Турции сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена затребованную им сумму в 300 тыс. фунтов стерлингов за фотокопии секретных документов, которые посол держал в личном сейфе. Камердинер, по имени Эльяс Базна, когда был завербован VI управлением, получил псевдоним Цицерон. Очевидно, при выборе псевдонима надеялись, что его речи, так же как и его древнеримского тезки, который раскрыл заговор Катилины против республики, смогут предотвратить возможный неудачный исход операции. В 1945 году след Цицерона затерялся, но позднее он объявился сам, наглядно доказав правильность оценки мотивов действий этого бывшего агента, данной его офицером-руководителем: голая жажда наживы. Но именно Цицерон дал мне возможность познакомиться с решениями Тегеранской конференции, которые стали очень важными для меня. В пятидесятые годы, когда организация Гелена еще не была немецким учреждением, а находилась на содержании у США, хотя уже готовилось ее вступление в ранг федеральной разведывательной службы, в ведомство канцлера в Бонне поступило письмо того самого Цицерона — Эльяса Базны, — где он указывал на свои услуги и заслуги, оплаченные фальшивыми деньгами, и снова требовал возмещения — на этот раз в неподдельной валюте. Письмо по принадлежности переслали генералу Гелену, считавшему себя законным юридическим наследником адмирала Канариса, а свою организацию — преемником бывшего абвера.

Я сам видел это письмо на столе в кабинете Гелена и читал его. Но в данном случае Гелен уже не считал, что как наследник абвера он унаследовал и его обязательства. Поскольку Цицерон работал на внешнюю политическую разведку, у (будущей) федеральной разведывательной службы не имелось повода что-либо предпринимать. БНД, используя термин «юридический наследник» в своей аргументации, в то же время отрицала, что она переняла все виды деятельности и задачи внешней политической разведывательной службы Главного управления имперской безопасности.

Цицерон так и не получил ответа на свое прошение. Однако можно предположить, что он пустил в оборот 300 тыс. английских фунтов стерлингов еще до раскрытия после войны их происхождения и значительную часть этой суммы либо обратил в добротную звонкую монету, либо инвестировал в какое-нибудь предприятие.

В 1943–1944 годах наше внимание привлекли события в Италии. Фашистский диктатор Муссолини был свергнут маршалом Бадольо, который понял бессмысленность войны и хотел с нею покончить. Из союзника Италия внезапно превратилась в ненадежного партнера, поскольку на ее армию уже нельзя было целиком положиться. Муссолини интернировали на одинокой вилле в горах в области Абруцци. Правда, он вскоре был освобожден группой «охотников» СС под командой Скорцени, любимца Гитлера. После этого Муссолини создал свое контрправительство против Бадольо, которое, однако, могло существовать только под покровительством Германии и не играло никакой роли.

Особенно потрясло Муссолини то, что от него отвернулся его собственный зять, граф Чиано. Это был фашист со стажем, он принимал участие в известном походе Муссолини на Рим в 1922 году. В 1936 году дуче назначил его министром иностранных дел. Чиано женился на дочери Муссолини Эдде, стал одним из столпов его режима, входил в число основателей политической «оси» Берлин — Рим.

После своего отхода от Муссолини Чиано, естественно, стал объектом его мести.

Муссолини удалось схватить Чиано и устроить против него судебный процесс. В январе 1944 года Чиано был приговорен к смертной казни и вскоре казнен, хотя его жена Эдда, поверив обещаниям гитлеровцев, надеялась, что до такого исхода дело не дойдет.

Эта казнь имела свою предысторию, за большей частью которой я непосредственно следил. После ареста Чиано во многих рефератах VI управления развернулась лихорадочная деятельность, так как стало известно, что имелись многочисленные копии его дневников, припрятанные в разных местах. В случае насильственной смерти Чиано они подлежали публикации, а этого как раз в Берлине хотели избежать любой ценой, поскольку было известно, что в них подвергались жесткой критике не только Муссолини и его фашистский режим, но доставалось и национал-социализму вместе с Гитлером. В дневниках раскрывалась личность бездарного министра иностранных дел рейха фон Риббентропа, совершенно недвусмысленно возлагалась ответственность на Гитлера за развязанную войну и ее ход, причем предрекалось поражение Германии. Такие документы не должны были попасть в чужие руки.

Уже имелось согласие Кальтенбруннера и Гиммлера на совершение сделки, где ценой освобождения Чиано из итальянской тюрьмы являлась выдача всех его дневников. И тут Гиммлер струсил. Он захотел заручиться еще и согласием Гитлера. Тот же подпал под влияние злейших врагов Чиано Геббельса и Риббентропа и 6 января 1944 года категорически запретил проведение какой-либо акции по его освобождению.

9 января того же года в Вероне состоялся суд над Чиано. Главным пунктом обвинения выдвигалась попытка свержения дуче фашистским «большим советом» в июле 1943 года. Во время совещания суда для вынесения приговора жена бывшего министра Эдда Чиано сбежала. Чтобы скрыть конечный пункт своего побега, Эдда распространила слухи, что с помощью представителей каких-то испанских кругов она направилась в Испанию. На самом же деле она вместе со своими детьми перешла границу Швейцарии и попросила там убежища. Просьбу ее удовлетворили. Кроме того, для сохранения в тайне местопребывания Эдды ей было разрешено жить под фамилией Альба.

Перед побегом в Швейцарию дочь Муссолини написала три письма. Первое она адресовала командующему полицией и СД в Вероне генерал-майору Хастеру, второе — Гитлеру и третье — дуче, своему отцу. В этих письмах она пригрозила опубликовать дневники Чиано, если его не освободят. Но все было напрасно.

Вынесенный Чиано и его сторонникам 10 января 1944 года смертный приговор после отклонения прошения о помиловании привели в исполнение утром следующего дня в Вероне. Генерал-майор Хастер присутствовал при этом и в протоколе о казни указал, что приговоренных привязали к стульям и расстреляли в спину. Такого конца этого дела мы в VI управлении не ожидали. Нам трудно было поверить, что Чиано и его жена, полагаясь на ставшие нам известными слова Гитлера о том, что они находятся под его защитой, добровольно отдали себя в руки своих преследователей. Все это оставляло скверное чувство и у многих моих коллег значительно подорвало веру в фюрера. При всей антипатии к Чиано мы ему такой судьбы не желали.

Дневники Чиано действительно существовали и вскоре были частями опубликованы в швейцарских газетах. Конечно, гитлеровскому режиму это не могло понравиться, но все попытки как-то ликвидировать дневники окончились безуспешно. В 1948 году они вышли отдельной книгой.

Итак, техническая вспомогательная служба нашего управления не только осуществляла радиосвязь и поставляла коротковолновые приемники, а также специальные конверты для курьерской почты, она изготовляла и другие необходимые в разведке средства. Эта служба снабжала нас симпатическими чернилами и пишущими принадлежностями для тайнописи, замаскированными фотоаппаратами, контейнерами для тайников (например, ботинки с пустым пространством в каблуках, портфели и чемоданы с двойным дном, секретными отделениями и полыми ручками).

В этой службе имелась также великолепно оборудованная мастерская по изготовлению фальшивых документов, подделывавшая практически любые паспорта и удостоверения. Там можно было, например, заказать и получить американские «рационные книжки», продовольственные карточки французских колониальных владений, английские удостоверения и документы любого рода, уругвайские паспорта, дипломатические паспорта всех стран мира, короче говоря, едва ли существовал такой документ, который там не могли бы сделать.

Когда в конце 1944 года мне потребовался один документ, я пришел в эту лабораторию. Она находилась вблизи VI управления в большой вилле. Техник по изготовлению документов работал с помощью батареи чернильных бутылочек и связки различных перьев. Он настолько точно копировал самые сложные надписи и подписи, что нельзя было отличить подделку от подлинника. Этот человек пользовался признанием в нашей службе. Ему достаточно было пристально посмотреть на почерк, несколько раз воспроизвести его движением руки, и после нескольких письменных проб он совершенно точно фальсифицировал оригинал. В подвале виллы находился склад штемпелей и печатей. Когда я туда зашел, у меня разбежались глаза. В трех больших помещениях площадью примерно 150 квадратных метров одна к другой стояли полки с печатями и штемпелями. Они занимали все пространство помещения от пола до потолка и были сгруппированы по странам. Здесь можно было найти печати крупных бразильских городов и штамп небольшой больницы в Туркмении. Здесь же, естественно, хранились паспортные печати и транзитные штемпеля всех стран мира. В приложенных инструкциях указывалось, в каком месте ставится печать или штемпель, какого цвета должна быть мастика, как оформляются проездные документы, например ставится ли виза в паспорт или на отдельный, прилагаемый к паспорту листок, и т. д. На мой вопрос, сколько же здесь хранится печатей и штемпелей, шеф по фальшивкам ответил, что этого никто не знает. Они сами давно сбились со счета после 40 тыс. Может быть, сейчас их около 100 тыс., но это просто невозможно проконтролировать, поскольку все время поступают новые.

Я узнал также, что техническая вспомогательная служба имела типографию с современным оборудованием и даже собственную фабрику для изготовления специальных видов бумаги, обе находились в концентрационном лагере Заксенхаузен. И здесь мне не пришло в голову поглубже поинтересоваться этим делом, так что я по-прежнему не имел представления о творимых в концлагерях жестокостях.

Конечно, изготовление фальшивых банкнот и паспортов было лишь побочным делом, предназначенным способствовать выполнению главной задачи. Таковая состояла в первую очередь в получении информации о международной обстановке, чтобы оказывать своему правительству решающую помощь в выработке необходимой позиции. В задачи секретной службы входила также постоянная добыча информации о положении в других странах и позиции их правительств. Вся эта информация должна была беспрерывно поступать в компетентные учреждения. Наиболее значительная информация направлялась Гиммлеру, доводившему ее до сведения Гитлера. Много информации шло в министерство иностранных дел. Здесь надо отметить, что, как это часто имело место в верхнем эшелоне национал-социалистской иерархии, Гиммлер, которому подчинялась внешняя политическая разведка, испытывал чувство вражды к министру иностранных дел. Риббентроп отвечал ему тем же. Так что сотрудники обеих служб, которым в конце концов приходилось расхлебывать все то, что заваривалось «наверху», с полным правом применяли к этим обоюдным вылазкам выражение «национал-социалистские боевые игры». Это выражение применялось тогда к подобным междоусобицам на всех уровнях. Однако мы не выражали особого недовольства, если сведения МИДа противоречили сообщениям разведывательной службы. Это помогало лучше оценить собственный источник, а то и разоблачить агента-дезинформатора.

 

Куда идешь, германский рейх?

6 июня 1944 года англо-американские войска высадились в Нормандии и, таким образом, открыли второй фронт в Западной Европе. Германия была окончательно зажата в стальные тиски союзников.

Многие сотрудники, которые, так же как и я, знали точно обстановку на фронтах, встретили открытие второго фронта с облегчением, они хотели, чтобы западные союзники быстрее продвигались вперед, поскольку не испытывали желания «попасть в руки к русским». Я страха не испытывал, потому что еще со школьных времен мне был чужд воинствующий антикоммунизм.

Меня прежде всего занимал вопрос: что будет дальше с Германией? Что произойдет, если сомкнутся стальные тиски? Останется ли в Германии еще воздух для дыхания? Дадут ли победители нам возможность начать все заново, учитывая те преступления, которые совершались от имени всех немцев?

Какую же пользу приносили сведения об общей обстановке, многочисленные отдельные доклады, которые VI управление поставляло правительству рейха в качестве «решающей помощи»? Кому они были нужны? Вся эта работа фактически потеряла смысл. И тем не менее все сообщения о военной и политической обстановке, которые мы получали, накапливались и обобщались в форме справок или докладов. Особенно важными считались сведения из дипломатических кругов, они немедленно передавались для правительства. Среди них, в частности, находилась информация от одного источника, беседовавшего с английским послом в Испании. Речь шла о военной обстановке в мире, в том числе о позиции шведского правительства. Швеция продолжала соблюдать нейтралитет, что соответствовало и нынешним, и будущим интересам Германии.

Нам удалось также добыть ключ к расшифровке радиопереговоров американского посольства в Швейцарии с государственным департаментом. В результате мы получили важные сведения о состоянии информационной работы американцев. Для нас, конечно, представляло интерес, что американский посол в Берне считал необходимым сообщить государственному департаменту.

Однако мы с разочарованием вынуждены были констатировать, что все эти сводки об обстановке, доклады и отдельные сообщения мало что давали, насколько мы, оперативные работники, могли об этом судить. Когда поступали тревожные сведения, то руководство — Гиммлер, Риббентроп, Гитлер — просто не хотело им верить и не принимало их всерьез. Верило только тому, что вписывалось в его собственную, заранее составленную картину. Информация, идущая вразрез с ней, отбрасывалась как фальшивая, как дезинформация врага.

Слабое утешение давало нам и то, что в вермахте положение вещей мало чем отличалось от нашего. В конце концов, никому не хотелось передавать неверные или неполные сообщения об обстановке. Каждый стремился быть объективным, но, конечно, не мог затормозить скатывание в пропасть, которое все убыстрялось.

Абвер точно знал военную обстановку, однако и он наталкивался на полное отсутствие внимания со стороны политического и военного руководства, которое почти до последнего момента цеплялось за иллюзии окончательной победы в войне. В свете этого факта нас не удивило то, что в кругах абвера развилось сильное, по крайней мере, моральное движение сопротивления Гитлеру и его приспешникам, которое после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года было раскрыто и потоплено в крови.

Есть события в жизни, которые сильнее, чем обычно, заставляют человека задуматься. Для меня таким событием явилось покушение на Гитлера. В то время меня занимал вопрос: что двигало этими людьми, что заставило их прибегнуть к самому крайнему средству? Насколько я видел, мотив заключался в понимании ими неизбежности поражения Германии, в то время как нацистское руководство все же продолжало войну, вызывая каждый день огромные жертвы и толкая Германию к тотальному уничтожению. С какой же целью еще велась эта война? Ответ мог быть только один: Германией правили преступники, бездумно жертвовавшие интересами нации ради своей жажды власти. Выход был также только один, а именно быстрейшее окончание кровопролития.

Каким же представляли себе будущее отечества люди, участвовавшие в событиях 20 июля? Поскольку мне было приказано присутствовать на одном из заседаний процесса по делу участников сопротивления в так называемом «народном суде», я смог получить представление о политических идеалах заговорщиков и одновременно о методах обращения режима со своими противниками.

Меня глубоко потрясло то, каким самым оскорбительным для человеческого достоинства образом действовал тогдашний председатель «народного суда» Роланд Фрайслер, кровавый судья в полном смысле слова, каким унизительным оскорблениям, издевательствам и насмешкам подвергал он обвиняемых.

Итак, заговорщики хотели освободить Германию от Гитлера. Это я понимал. Но я не видел тогда, что должно наступить после Гитлера. Сопротивление потерпело крах, потому что оно не создало никакой приемлемой альтернативы нацистскому курсу. Гитлер видел в Советском Союзе главного врага, но и большинство участников событий 20 июля думали так же, ведь они хотели покончить с войной на Западе, чтобы продолжать ее на Востоке. К тому же между ними не было единства.

Такие личности, как граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, в отличие от участников событий 20 июля, поняли, что Германию можно вывести из катастрофического положения только в том случае, если вообще война будет немедленно закончена и начнется построение нового государства совместно с демократическими силами. Но они — с их политическими взглядами, с их прямодушным характером и личным мужеством — были всего лишь исключением.

Хотя я и симпатизировал участникам событий 20 июля, они все же не смогли ответить на вопрос, какой должна стать будущая Германия. Ответ на этот вопрос мне приходилось искать самому, тем более что я тогда понятия не имел о разработанной Компартией Германии альтернативе нацистской диктатуре. КПГ была единственной политической силой с такой программой. Работа в VI управлении во многом облегчала мои поиски. Например, мне приходилось внимательно следить за действиями государств антигитлеровской коалиции, причем я старался уяснить себе их цели.

Как известно, в Тегеране проявились разногласия между США и Великобританией, с одной стороны, и СССР — с другой, относительно будущего Германии. В то время как Рузвельт и Черчилль выступали за раздел Германии, Советский Союз стоял за создание неделимого, миролюбивого и демократического немецкого государства. Эти разногласия, которые я вначале рассматривал как просто ссору между союзниками, приобрели совсем другой смысл в процессе моих интенсивных поисков выхода. О намерениях американцев у меня имелась информация из первых рук: через мой реферат предпринимались попытки установления в Швейцарии контактов с американцами. Нам удалось подвести к Аллену Даллесу своего агента. Даллес, ставший позднее главой ЦРУ, находился тогда в Швейцарии в качестве специального уполномоченного президента США и главного резидента американской секретной службы. Агент, проходивший у нас под псевдонимом Габриэль, был молодой немец, который для маскировки выдавал себя за человека, оппозиционно настроенного по отношению к нацистскому режиму, но нерешительного по характеру. В своем донесении от 30 апреля 1943 года он, в частности, отмечал: «Бывший рейхсканцлер Вирт сообщил мне, что он имел беседы со специальным уполномоченным президента Рузвельта, в ходе которых и рассказал ему обо мне. Специальный уполномоченный Даллес готов пригласить меня на встречу, если я изъявлю готовность восстановить связь, например, с теми кругами сопротивления в Германии, которые располагают доверием Вирта или его окружения. Я выразил такое согласие, и мы встретились с мистером Даллесом, который вначале попросил меня дать ему справку об общей ситуации».

Далее в донесении Габриэля говорилось о том, как Даллес прогнозировал будущее политическое развитие в мире и в Германии: «Он высказал мысль, что следующая мировая война произойдет, конечно, в результате столкновения между двумя самыми могущественными государствами — США и Советским Союзом. Поэтому его в особенности интересовало, насколько крах Германии способен привести к возникновению немецкого государства Советов. Кроме того, Даллес пытался получить информацию о нигилистических и анархистских настроениях среди немецкого бюргерства и особенно среди немецких рабочих.

М-р Д. сказал, что, по мнению американцев, с Южной Германией после поражения в войне будут обращаться намного лучше, чем с Пруссией… а знаменитая линия по реке Майн должна быть и духовной границей. Он упомянул, что в своих сообщениях в Вашингтон он постоянно проводит мысль о необходимости быстрой высадки воздушно-десантных войск союзников в Германии после ее поражения в войне. Как он себе представляет, таким образом можно избежать политической радикализации, прежде всего в городах… М-р Д. высказал мнение, что в этом году будет все больше сокращаться сфера власти Гитлера и генералитет начнет вести войну самостоятельно. С его точки зрения, это психологически важный момент, заключающий в себе возможности переговоров. Принятое в Касабланке решение о том, чтобы не идти на какие-либо переговоры и ждать безусловной капитуляции, представляет, конечно, ценность как, например, средство давления, но он готов в любое время предпринять в Вашингтоне шаги с целью начать переговоры с такой оппозицией в Германии, которую действительно можно принимать всерьез. Уже сам факт переговоров может дать этой оппозиции такой импульс и привести к таким далеко идущим последствиям, что их трудно предвидеть».

Даллес проявлял настойчивое внимание к получению соответствующих «заверений и сведений от всех тех лиц, которые смогут сыграть какую-то роль в будущем становлении Германии». Габриэлю он назвал генерал-полковников Людвига Бека и Франца Хальдера, бывших начальников генерального штаба сухопутных сил, а также барона Эрнста фон Вайцзеккера, статс-секретаря министерства иностранных дел рейха. Кроме того, Даллес упоминал о беседах, которые он имел с Отто Брауном, бывшим премьер-министром Пруссии, социал-демократом, эмигрировавшим в Швейцарию.

У нас имелось много возможностей в ходе пространных бесед Даллеса с Габриэлем задавать через последнего провокационные вопросы и заводить беседу на интересующие нас темы. В своей книге «Операция „Санрайз“» («Операция „Восход солнца“») Даллес описывает переговоры, которые он вел в Швейцарии весной 1945 года с шефом СС и полиции в Италии генералом Вольфом. Как упоминается в этой книге, шеф охранной полиции и СД Кальтенбруннер на одном из совещаний в Берлине обвинил Вольфа в утечке информации о результатах переговоров, проходивших в обстановке секретности.

Даллес пишет: «…среди тех, кто знал об операции „Санрайз“, очевидно, находился предатель, иначе Кальтенбруннер не мог бы знать так много…» Но никакого предателя среди немногочисленных участников переговоров не было. Всему виной оказалась болтливость Даллеса, который с гордостью рассказывал своему подопечному, то есть нашему агенту Габриэлю, даже о деталях проходивших переговоров, чтобы показать в должном свете свою деятельность и работу управления стратегических служб, предшественника ЦРУ.

Упомянутые переговоры подготовили Шелленберг и начальники групп по Западной Европе и США Штаймле и Пефген при участии начальника технической службы Дёрнера. Особенно полезным при этом было то, что специалисты технической службы уже давно расшифровали радиокод дипломатических представительств США и Великобритании в Швейцарии, а частично и резидентур их секретных служб в этой стране, так что мы не зависели только от донесений действовавших в Швейцарии агентов СД. В VI управлении имелось достаточно четкое представление о том, каких встречных шагов хотели от нацистов западные державы в сепаратных переговорах о перемирии, какие противоречия в англо-американских отношениях можно было при этом использовать и т. д.

Как сообщал Габриэль в уже упоминавшемся донесении от апреля 1943 года, Даллес весьма возмущался тем, что тогдашнее правительство США все время расширяло «черный список» подлежащих эмбарго швейцарских фирм, имевших деловые связи с Германией. В донесении говорилось: «Упомянув об отсутствии договорных отношений между Германией и Швейцарией, Даллес не исключил возможность того, что вся Швейцария войдет в „черный список“. В Вашингтоне подумывают об этом, сам он, основываясь на более точных сведениях о поставках из Швейцарии в Германию, против того, чтобы прибегать в данном вопросе к радикальным мерам. При этом он критиковал американское консульство в Цюрихе за проявляемую им резкость, часто уже по одному доносу оно вносит в список серьезных швейцарских деловых людей». Тем самым Даллес зарекомендовал себя как представитель интересов тех кланов американского империализма, которые через посредство «серьезных швейцарских деловых людей» наживались на торговле с враждебной Германией. Более того, резидент управления стратегических служб преследовал также военные и политические цели, которые соответствовали антисоветским и антикоммунистическим «пожеланиям о сотрудничестве» самых реакционных сил международного монополистического капитала.

Сообщения нашего агента Габриэля с течением времени приобретали все большее значение. Когда поступала курьерская почта из Швейцарии, я прежде всего смотрел по сопроводительному списку, есть ли там «сообщение Фостера». В самом начале у нас перепутали Аллена Даллеса с его братом Джоном Фостером Даллесом, и с тех пор сообщения о беседах с Алленом шли под названием «сообщения Фостера». Если такое сообщение поступало, то я немедленно, еще до просмотра остальной почты, докладывал о нем начальнику управления Шелленбергу для дальнейшей передачи Кальтенбруннеру и Гиммлеру. Мой непосредственный начальник, руководитель группы по Западной Европе, получал для сведения только копию этого сообщения. Такая процедура была необычной для рутинного прохождения информационных сообщений и применялась в силу срочности информации. Дело в том, что Шелленберг сам имел ряд связей, которые также занимались созданием возможностей для установления контактов и ведения переговоров о сепаратном мире с противниками Германии. Поэтому ему было необходимо знать, что происходит в других сферах, и, кроме того, обеспечивать безопасность своих связей.

Контакт с Даллесом поддерживал не только Габриэль, были и другие немцы, донесения которых ложились на стол секретной службы. К ним принадлежали, например, некий г-н Бауэр и некий г-н Паульс, которые в течение 1943 года неоднократно встречались с Даллесом и другим американцем по имени Тайрон Тэйлор и обсуждали с ними политическую ситуацию. Тайрон Тэйлор, американский посол по особым поручениям и личный представитель Рузвельта при Ватикане, попал в наше поле зрения в конце 1942 года, когда он выступал с предложениями к Италии о заключении сепаратного мира, чтобы побудить эту страну выйти из состава участников так называемой «оси» Берлин — Рим.

Бауэр и Паульс в своих донесениях намного полнее обрисовали политические проблемы, чем Габриэль, который и не мог сделать что-то большее. Они были торговцами с международным опытом, и их нечему было учить, в то время как молодого Габриэля Даллес считал поддающимся влиянию.

Одно из донесений Бауэра и Паульса о беседах с Даллесом и Тэйлором в первом квартале 1943 года ясно показывало, какую позицию еще во время войны занимал Даллес по отношению к Советскому Союзу — союзнику США. В донесении, в частности, говорилось: «Проблема мирного или военного окончания конфликта между Германией и Россией являлась, по-видимому, главной заботой американцев. В первую очередь германо-советское примирение полностью спутало бы все американские расчеты…»

Эта и другие приводившиеся здесь цитаты не нуждаются в комментариях. Пусть читатель сам сделает выводы о политических амбициях американцев и их отношении во время войны и после нее к Советскому Союзу, их партнеру по коалиции. Одновременно не составит труда понять, что США уже тогда отводили «маленькой нейтральной Швейцарии» важную роль в своих тайных антисоветских интригах. Расчеты американцев строились на том, чтобы, с одной стороны, исключить Германию из числа своих конкурентов, а с другой — использовать ее для разгрома Советского Союза в новой войне.

Когда я в шестидесятых годах, во время моего заключения в тюрьме Штраубинг, встретил эсэсовского генерала Вольфа, то спросил его, чем он руководствовался, вступив с Даллесом в переговоры о частичной капитуляции. Его ответ в высшей степени показателен: «Я хотел сохранить жизнь немецким солдатам, так как знал, что они еще понадобятся, и, как вы видите сегодня, я был прав». Для борьбы с кем могут понадобиться немецкие солдаты, было ясно. Именно это и связывало его с Даллесом.

Такими и другими подобными действиями США пытались обмануть Советский Союз, нарушая достигнутые с ним договоренности. Советское правительство было информировано об этих действиях, поэтому Сталин и поставил перед Рузвельтом соответствующие вопросы, потребовав прекращения противоречащих согласованным обязательствам маневров.

Даже анархизм был включен в набор инструментов, которые США намеревались применить, чтобы содействовать такому развитию событий в послевоенной Германии, которое было бы направлено против Советского Союза. Чем иначе можно объяснить интерес Даллеса к «нигилистическим и анархистским настроениям в немецком бюргерстве и прежде всего в немецком рабочем классе», о чем сообщал Габриэль? Многочисленные попытки переложить на Советский Союз, на коммунистические партии ответственность за терроризм показывают, что традиционная практика действий реакционных сил в этом направлении не прекратилась и сегодня.

Уяснив политические амбиции американцев, я попытался составить представление о намерениях Советского Союза. Позиция Сталина в Тегеране была мне известна, однако понять ее оказалось не так-то просто. Ведь именно Германия вероломно начала войну, причинила Советскому Союзу страшные потери. Какой же интерес мог проявлять Советский Союз к сильной, единой Германии?

Размышляя, я пришел к выводу, что речь идет не просто о единой и сильной Германии, а совсем о другой, не такой, как сейчас, — о миролюбивой Германии. И именно здесь, по-видимому, расходились пути мышления в Вашингтоне и Москве. Американцы надеялись сделать Германию экономически и политически зависимой от них. Они делали ставку на будущую войну с Советским Союзом. Какие же возможности открывались перед Германией в таких обстоятельствах? Разве не существовала новая опасность ее участия в еще одной войне против Советского Союза, на этот раз в качестве младшего партнера США?

Как раз в этом и не был заинтересован Советский Союз. Он выступал за Германию, которая в основу своего существования положила бы идею дружбы народов и борьбы против национализма.

Какого-либо разъяснительного материала разведывательного характера на эту тему у меня не имелось. Мой реферат ничего не мог предложить в этом плане. Но существовали другие, еще более весомые факты, которые я начал целенаправленно анализировать, основываясь на присущих мне тогда позициях.

Утверждения пропаганды Геббельса, что русские сами намеревались напасть на Германию, что Гитлер оказался вынужденным в качестве «превентивной меры» ввести вермахт в действия против России, были явной ложью. Позже, когда вермахт оккупировал западную часть СССР, несмотря на все старания, не удалось обнаружить следов подготовки России к нападению на Германию. Надо ли говорить о том, что Советский Союз не имел здесь экономической заинтересованности. Упомянутая версия Геббельса не нашла никаких подтверждений. Эта ложь была настолько беспардонной, что сам автор счел невыгодным использовать ее в дальнейшем. Таким образом, поджигателем войны Советский Союз не был.

Какие же цели в действительности преследовали Гитлер и его последователи? Это уже следующий вопрос, который встал передо мной. Я знал тезис о «жизненном пространстве на Востоке», но его последствия тогда мне были неясны. Теперь же, под предлогом разведывательной необходимости, я получил до этого неизвестные мне документы, из которых узнал, что физическое уничтожение миллионов русских, украинцев, белорусов и других «неполноценных в расовом отношении» народов СССР входило не только в расчеты нацистского руководства, но и в непосредственные планы генерального штаба и что при этом войска СС играли особенно преступную роль.

Каждого, кто мог правильно истолковать язык фашистов, он возмущал до глубины души. Но это было не так-то просто. Сегодня, например, мы знаем, что слова «окончательное решение еврейского вопроса» означали массовое физическое уничтожение евреев. Тогда же нам втолковывали, что речь идет об их переселении, чтобы разместить эту «с расовой точки зрения нежелательную группу» на обособленном жизненном пространстве где-то на Востоке. Распространялся даже слух, что ведутся переговоры о размещении евреев на острове Занзибар и создании там для них собственного государства.

Но в отношении Советского Союза отдавались совершенно недвусмысленные распоряжения.

Бесчеловечность фашизма характеризовали, в частности, «директивы по обращению с политическими комиссарами» верховного командования вермахта от 6 июля 1941 года, в которых содержалось требование убивать всех политработников Советской армии. Генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель 16 декабря 1942 года подписал приказ верховного командования вермахта, в котором говорилось: «Войска имеют право и обязаны применять в этой войне любые средства без ограничения, в том числе против женщин и детей, если это ведет к успеху».

Мое состояние было настолько удрученным, что я не берусь сегодня его описывать, поэтому пусть говорят факты… В специальных директивах главного командования сухопутных сил, изданных накануне нападения на СССР в соответствии с «планом Барбаросса», особо подчеркивалось, что война на Востоке должна вестись безжалостно и общепринятые нормы гуманности по отношению к раненым и военнопленным противника, а также к мирному населению, могут не соблюдаться.

Эти варварские установки определяли действия главного командования, войск СС и полиции в ходе всей войны против Советского Союза. Хотя и медленно, но я стал понимать, что все это являлось логичным следствием политики, начало которой положило вероломное нападение 22 июня 1941 года.

Превосходство Советского Союза заключалось не в огромных размерах его территории, а в его морали. Поэтому его руководители говорили не просто о Германии, а о фашистской Германии, то есть не ставили знак равенства между немецким народом и немецким фашизмом или Гитлером. Известны слова Сталина о том, что было бы неверно ставить на одну доску клику Гитлера с немецким народом, с немецким государством. Опыт германской истории подтверждает, что гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, государство немецкое остается. Эти слова Сталина стали известны мне только после войны. В военное время они до меня дойти не могли.

Верный этому принципу, СССР хотел создания единого, миролюбивого, демократического немецкого государства. Таким образом, это была не преходящая, временная тактическая линия, а стратегия Советского Союза, которой он следовал с самого начала. В соответствии с этим принципом он и вел навязанную ему войну. Эта война не преследовала цель отплатить немцам той же монетой. Поэтому предложения нашим войскам о капитуляции были не признаком слабости, как это постоянно пытались внушить немецкому народу, а выражением силы и морального превосходства Советского Союза над фашистской Германией.

Так выглядел концентрат моих размышлений, ход которым дали события 20 июля 1944 года. Эти размышления, однако, тогда не привели меня к каким-либо практическим действиям, кроме принятого решения добиваться перевода на другую работу. Необходимо некоторое мужество, чтобы спрыгнуть на ходу поезда, если даже ты этого и хочешь. Я не смог этого сделать. Но я приобрел совершенно новую точку опоры в моих взглядах, с высоты которой я мог теперь расценивать события.

Оглядываясь на те бурные и наполненные конфликтами дни после высадки союзников в Нормандии и покушения на Гитлера, я должен сказать, что тогда в моих мыслях впервые возник Советский Союз в качестве выхода, в качестве реальной альтернативы.

Однако вернемся во вторую половину 1944 года. Должен признаться, что, несмотря на мое хорошее знание внешнеполитического положения, я в политическом плане мыслил весьма наивно и во многом руководствовался моими собственными ощущениями. Относительная самостоятельность в моей работе содействовала последнему.

В 1943 году мой отец рассказал мне, что, как он слышал в церковных кругах, в Германии неизлечимых душевнобольных не только стерилизовали, но и убивали. Тогда я над ним посмеялся, будучи убежденным, что все это дело рук вражеской пропаганды. То же самое я подумал, когда до меня дошли слухи об уничтожении евреев. Мне казалось, что это не может быть правдой хотя бы потому, что в Германии существовала очень большая потребность в рабочей силе. Зачем нужно было убивать работоспособных людей? Но когда я стал получать подтверждения этим слухам из самых разных источников, причем достаточно достоверных, я уже не открещивался от них, я пришел в ужас. Я не имел представления о действительных размерах тех гнусных преступлений, которые были полностью раскрыты только после войны. Если иногда и возникали слухи об ужасающих жестокостях, то во мне все противилось тому, чтобы верить им. Это просто не увязывалось с нашими высокими целями. Как и многие другие, я отмахивался от таких слухов и внушал себе, что все это не иначе как вражеская пропаганда. Если же распространявшиеся только в самом узком кругу близких коллег сведения казались правдоподобными, то я прибегал к успокаивающей мысли, что уж я-то с этим ничего общего не имею. Однако первоначальное восторженное впечатление от разведывательной работы, от добытой информации и ее использования постепенно уступало место осознанию того, что счет за все это будет предъявлен всему немецкому народу, и особенно людям, носившим такую же форменную одежду, как и активно действовавшие преступники.

Когда в послевоенное время, изучая протокол Нюрнбергского процесса над военными преступниками, я попытался представить себе чудовищные масштабы преступлений фашистов, вывод мог быть только один: это никогда, ни при каких обстоятельствах не должно повториться! Я хотел, я чувствовал себя обязанным активно содействовать этому. Но каким образом?

После того как мне стало ясно, что Гитлер и его клика ведут германский рейх и немецкий народ к гибели, надо было что-то сделать, чтобы не участвовать в дальнейшем уничтожении Германии. По моей собственной и добросовестной оценке, большими возможностями для этого я не располагал. Самым лучшим я счел сначала уйти из Главного управления имперской безопасности, добиться моего перевода, а там видно будет. Мне просто не хотелось продолжать сидеть в центральном аппарате, в то время как повозка катилась к пропасти и с каждым днем все быстрее. Внешним поводом могло послужить то, что ожидалось слияние управления «Миль» (управление заграничной контрразведки вермахта) под началом полковника Ханзена и VI управления, в результате чего предполагалось и объединение обоих рефератов по Швейцарии. Как уже говорилось, управление «Миль», несмотря на слово «контрразведка» в его незашифрованном названии, занималось военным шпионажем.

Начальники групп VI управления один за другим становились одновременно начальниками соответствующих отделов управления «Миль». Моим напарником там являлся обер-лейтенант Хоман, по гражданской профессии — помощник адвоката. Как я полагал, было бы нетрудно в связи с предстоящим слиянием двух параллельных управлений объединить оба реферата под началом Хомана. Но прежде чем пойти к моему начальнику группы с этим предложением, мне следовало подыскать себе подходящее место.

Здесь опять-таки пришел на помощь случай. Однажды осенью 1944 года я поехал, как это часто бывало, на выходные дни из Берлина в Дрезден воинским поездом. Моими попутчиками в купе оказались капитан медицинской службы и полковник, с которым я вскоре разговорился, поскольку он тоже ехал в Дрезден. Как выяснилось, он являлся начальником тайной полиции вермахта и фамилия его — Крихбаум. Одновременно он имел звания полковника полиции и оберфюрера СС, а до войны был инспектором пограничной полиции в Дрездене. У нас оказались общие знакомые, и между нами завязалась оживленная беседа, в ходе которой я старался выяснить, что такое тайная военная полиция, каковы ее задачи, в чем выражается ее сотрудничество с другими полицейскими органами. Крихбаума также интересовал мой жизненный путь. Скоро он понял, что меня волновало, то есть что я ищу новое место работы. Он предложил мне перейти в тайную военную полицию, поскольку там не хватало молодых кадров со специальной подготовкой. Конечно, он не мог мне помочь уйти с моей нынешней должности, но, как только мне это удастся, мог бы в любое время взять меня к себе. Это предложение мне подходило. Мы договорились о связи в дальнейшем в надежде, что скоро установим тесный служебный контакт. О том, что это произойдет только пять лет спустя после войны, мы, конечно, не могли знать.

После возвращения из Дрездена я доложил начальнику группы о моем разговоре с полковником Крихбаумом и предложил объединить оба швейцарских реферата под руководством обер-лейтенанта Хомана, чтобы содействовать на уровне рефератов слиянию двух управлений. Тогда он получил бы возможность освободить меня для службы в вермахте. Начальник группы не мог не согласиться с моими аргументами и тем доводом, что масштабы разведывательной работы в Швейцарии становились все более ограниченными и поэтому не требовалось большого руководящего аппарата. Но он не проявил готовности полностью вывести меня из сферы деятельности внешней политической разведки и даже своей группы. Окончательное решение этого вопроса он отложил на будущее. Не желая терять время, а шансы на переход в вермахт казались мне небольшими, я восстановил связи с войсками СС, чтобы хоть таким путем попытаться уйти из РСХА. Конец войны приближался гигантскими шагами, так что наступало самое время покинуть мой старый письменный стол.

Я испытывал смятение, размышляя о политической ситуации и о будущем. Война проиграна. Надо на что-то решаться, принимать чью-то сторону, но чью? То, что такое решение требовалось от каждого в отдельности, было ясно. Но каким должно быть это решение?

Наш политический путь был неправильным. Нас, молодых людей, повели по порочному пути. Но рядом не оказалось никого, кто бы открыл нам глаза. Теперь, после горького опыта пяти лет войны, я наконец начал кое-что понимать.

Одно было ясно: национал-социализм мертв. Своими надменными претензиями на господство он принес неисчислимые страдания не только немецкому народу. Преследования евреев, милитаристская и шовинистическая политика, идеология господствующей расы, — все это составляло тот конгломерат влияния и воздействия, которому подверглись мы, молодые люди, а в результате миллионы людей должны были пожертвовать своим счастьем и жизнью.

К чему приводить все то, что теперь отчетливо оформилось в сознании, а тогда еще требовало своего решения. Обстановка складывалась такой, что простым переключением стрелки ничего решить было нельзя. Стоял вопрос, как быть дальше.

Твердым оставалось лишь одно: германский рейх идет ко дну. Существуют две концепции будущего Германии. На одной стороне — американская, на другой — советская. Сегодня кажется само собой разумеющимся, в пользу какой стороны следовало принять решение. Тогда же надо было еще освободиться от тяжелого балласта и многое продумать.

В декабре 1944 года меня вызвал начальник группы, чтобы сообщить, что мою просьбу об уходе из СС в вермахт он отклоняет. С учетом моей деятельности до настоящего момента, не могло быть и речи о моей службе в войсковых частях. Он с пониманием относится к моей просьбе об использовании меня в армии, но никого из своего персонала освободить сейчас от работы не может, поскольку и так существует и будет существовать нехватка профессиональных кадров. Он сделал мне компромиссное предложение. По линии его группы по Западной Европе есть работа в Нидерландах. Начальник дал мне прочитать телеграмму, из которой явствовало, что в Нидерландах имеется возможность забросить группу фламандских и голландских добровольцев в пределах роты через линию фронта в тыл противника с целью шпионажа и саботажа. Для этого необходим опытный в разведывательном отношении офицер. Правда, листок с телеграммой был изрядно потрепан, но главная суть ее казалась понятной. На вопрос, не хочу ли я взять на себя эту задачу, мог быть только один ответ — «да». Мне хотелось уйти из управления и выбраться из Берлина. Я не стал задавать вопросы о деталях и проблемах компетенции. Собственно, такая задача больше подходила для групп охотников Скорцени. Но, как я считал, прежде всего надо выбраться отсюда, а все остальное приложится. Я заказал в штаб-квартире подразделений охотников во Фридентале, около Берлина, необходимое снаряжение, которое мне потребуется в Нидерландах, то есть маскировочную одежду, английское оружие, в том числе автомат, боеприпасы, концентрированные продукты, — короче говоря, все, чего не имелось в войсках.

Итак, в 1944 году на рождество я выехал в Нидерланды, чтобы разыскать добровольцев, которых мне следовало переправить через зону боев в Бисбош. На второй день праздников я доложил о своем прибытии шефу полиции и СД в оккупированных голландских областях бригадефюреру СС, генерал-майору полиции Шёнгарту. Раньше он был инспектором охранной полиции и СД в Дрездене, а в конце войны против Польши служил командующим охранной полицией в Кракове. На короткое время его разжаловали и направили солдатом в штрафную роту. Однако вскоре он получил обратно все чины, должности и титулы.

Теперь Шёнгарт стал моим шефом. Сидя в удобном кожаном кресле с наполовину пустой бутылкой коньяка перед собой, он со скукой смотрел на меня, пока я по всей форме рапортовал о своем прибытии. По-видимому, его это мало интересовало. Он заставил меня некоторое время постоять, а затем протянул мне бутылку: «Ну-ка, покажи, что ты за парень». Я сразу понял, какие «аргументы и рекомендации» от меня требуются в данный момент, и залпом выпил то, что оставалось в бутылке. Мои опасения относительно собственного дальнейшего состояния оказались, слава богу, необоснованными. Шёнгарт не спускал с меня глаз. После того как я поставил бутылку на стол, он встал и показал на кресло справа от себя: «С тобой все в порядке, можешь садиться».

Из последовавшего разговора выяснилось, что разорванный бланк телеграммы явился причиной недоразумения. В Берлин из Нидерландов хотели сообщить, что имеются возможности для переправки добровольцев. Однако нужно еще подобрать этих добровольцев и дать им руководителя. А в Берлине поняли, что все уже налажено и требуется только руководитель. Я позвонил в Берлин и на мой вопрос, что делать, получил указание оставаться на месте и совершенствовать свои знания местности и языка. Через три недели мне надлежало прибыть в Берлин для доклада. Однако и через три недели ничего не изменилось. Я опять получил указание оставаться на месте, оказывать помощь моему сослуживцу в развертывании радиосети на случай эвакуации и ждать дальнейших указаний.

Моим новым местом службы был VI отдел, то есть периферийная точка VI управления, во главе с гауптштурмфюрером СС Аренсом. Здесь я узнал об одном происшествии, которое характеризовало Шёнгарта и заинтересовало меня. Однажды ему доложили, что вблизи сбит английский самолет, а летчик выпрыгнул с парашютом. Когда летчика доставили к бригадефюреру, тот, недолго думая, велел его повесить. Это больше, чем любые слова, говорило о полном моральном падении этого генерала. 31 мая 1945 года Шёнгарт был предан англичанами военному суду и расстрелян.

Жизненная позиция и поведение этого Шёнгарта, а также его быстрая смерть после пленения тогда очень занимали мои мысли. Что касалось обвинения, предъявленного Шёнгарту, то мне себя здесь упрекнуть было не в чем. Это признали и англичане и голландцы, многие из которых считали, что все мы являемся маленькими шёнгартами. Но об этом позднее. Сейчас мне было ясно одно: такие типы, как этот Шёнгарт, не должны получить ни малейшей власти. Я считал достойной целью бороться за это в будущем.

Вскоре после прибытия в Нидерланды я был потрясен событием, которое заставило меня продолжить обдумывание своей выработанной после 20 июля 1944 года позиции. Это была ничем не оправданная варварская бомбардировка англо-американской авиацией моего родного города Дрездена 13–15 февраля 1945 года.

Я хорошо знал военную обстановку и понимал бессмысленность этого жестокого акта с военной точки зрения. Что стало с моими родителями? Что преследовали этой бомбардировкой американцы и англичане? Тогда я не мог всего знать, мне не были известны все подспудные причины, все их планы, но в одном я был уверен: это не акт мести, не удар возмездия, а часть той концепции, которую я уже слышал от Даллеса. Они хотели сокрушить Германию и, таким образом, исключить будущего конкурента. Они хотели сокрушить Германию, чтобы она не могла больше встать на ноги без посторонней помощи, то есть без помощи американского капитала, поскольку Советский Союз будет занят своими собственными делами. Они стремились сделать все, чтобы превратить Германию в государство-вассал Америки.

Более болезненного для меня доказательства намерений американской политики в отношении Германии не могло быть. В этих намерениях выхода искать было нельзя, здесь будущее Германии находилось в плохих руках. Мое потрясение усиливалось все больше по мере поступления новых сведений о том, каким гигантским адом стал Дрезден. Аналогичная судьба постигла и многие другие мирные немецкие города. Что касается действий Советского Союза, то здесь мне не было известно ни одного подобного случая, потому что Советский Союз направлял удары своих военно-воздушных сил исключительно против военных объектов.

Однако своими силами Германия никогда не сможет подняться, думал я. Для этого ей понадобится помощь держав-победительниц. И чьей помощью она воспользуется, на той стороне и будет ее будущее. Однако я не мог что-либо предпринять, война еще не кончилась. Так что мне просто приходилось ждать.

Я занимался различными мелкими делами, например выводом из лагерей для военнопленных наших агентов, которые после оккупации районов их действия канадскими войсками свернули свою работу. Будучи в английской военной форме, они сдавались в плен немцам, а затем уже связывались со своими центрами. Я не мог избавиться от ощущения, что использование этой агентуры было абсолютно бессмысленным и безрезультатным. Через одного из таких агентов канадская контрразведка, несомненно, вела с нами игру, организовав его возвращение к нам. Уже в момент его вербовки нами за год до этих событий он являлся сотрудником английской контрразведки, а теперь действовал как агент-двойник. Для меня он оказался полезным хотя бы тем, что, когда я попал в канадский плен, он позаботился о том, чтобы со мной обращались так же корректно, как я обращался с ним.

С приближением конца войны наша жизнь становилась все более беспорядочной. Трусливое самоубийство Гитлера меня не тронуло. Однако последствием его было то, что по приказу гросс-адмирала Деница, назначенного Гитлером в качестве своего преемника, в Нидерландах начали формироваться полки морской пехоты для их вывода в Германию. Я стал командиром роты в одном из таких полков.

Когда 8 мая 1945 года произошла капитуляция, я оказался в плену на небольшом острове у Нидерландского побережья, поскольку намеченное отступление в Германию не состоялось. 31 мая 1945 года окончательно рухнули мои мечты вернуться на родину вместе с полком морской пехоты и с моей ротой. В этот день меня формально взяли в плен, и начались мои мытарства по лагерям и допросам.

В плен нас взяли канадцы и затем доставили в старую крепость с казематами, окруженную рвом с водой. Здесь нас рассортировали. Всего имелось пять категорий лагерей, учрежденных английской секретной службой, — с номерами от 010 до 050. Те, кто попадал в категорию 050, были кандидатами в покойники. Я попал в категорию 030, которая означала, что я все же считался «весьма опасным» военнопленным. Однако англичане и голландцы, которые в качестве представителей Интеллидженс сервис допрашивали меня, при всей строгости допросов, были очень корректными. Они даже стали относиться ко мне как к своему коллеге. Один из них, отправляясь в Германию, согласился взять у меня письмо и опустить его там в почтовый ящик, поскольку обычная почта из Нидерландов еще не ходила.

Со временем у меня сложились довольно дружественные отношения с моими следователями. Одной из причин этого явился мой рассказ о сбыте фальшивых английских почтовых марок, когда я привел текст сопроводительного письма, анонимно направленного торговцам вместе с фальшивками. Как я уже писал выше, это письмо содержало просьбу к торговцам, продавшим марки, — после вычета накладных и комиссионных расходов остальную сумму направлять в адрес английской миссии в Берне на специальный счет помощи сбитым английским летчикам, находившимся в немецком плену. Эти показания вызвали смех у мистера Ха, как называл себя один из допрашивавших меня офицеров, потому что ему показалось совершенно абсурдным, чтобы немец, да еще человек из Главного управления имперской безопасности, проявлял такую трогательную заботу об английских военнопленных. В общем-то он был не так уж и не прав, потому что в основе текста сопроводительного письма лежала, конечно, не забота, а продиктованная разведывательной необходимостью маскировка. Но как бы там ни было, а через несколько дней мистер Ха вновь вызвал меня в свой кабинет. Атмосфера совершенно переменилась. Следователь приветствовал меня крепким рукопожатием и любезно предложил мне чаю и сигарет. До сих пор такое было невозможно. Он сообщил мне, что он только что получил из Лондона подтверждение правильности моих показаний и хотел бы знать все подробности. Я мог только разъяснить ему, как в действительности было дело. Если любой логично мыслящий человек мог распознать, кто являлся инициатором этой акции с фальшивками, то он должен был и признать, что она подлежала маскировке, не важно, успешной или нет.

Во время последующих допросов я высказал мысль, что нет разницы в том, какому военнопленному я облегчил судьбу: английскому или советскому солдату. В любом случае это вопрос человечности, а не идеологии. Мое высказывание привело к тому, что на следующем допросе мистер Ха появился вместе со своим коллегой капитаном Весселем. Он был коммунистом, голландцем по происхождению. Так как я высказался за человечность по отношению к советским военнопленным, то его ненависть к немцам меня миновала. Вессель стал чаще появляться на допросах и вел со мной продолжительные дискуссии. Ему удалось раскрыть мне глаза на многие вещи, проблемы и обстоятельства, которых я раньше не знал. Тем самым он помог мне еще больше укрепить уже свершившийся внутри меня разрыв с нацистским прошлым и приобрести новые взгляды на общественные процессы. Это явилось предпосылкой для будущего развития моего хода мыслей: безоговорочно порвать с собственным прошлым.

Еще одной причиной хороших отношений между мной и моими следователями было, возможно, то, что во время допросов я не вел себя как побежденный и не спешил выказывать, в отличие от многих других, верноподданнические чувства. По-видимому, это им импонировало. Да и зачем мне было вести себя таким образом? Мне не в чем было себя упрекнуть. Это подтвердилось, когда были получены касающиеся меня справочные документы.

Наконец, была еще одна, возможно, решающая причина наших отношений: я прямо и искренне отвечал на все вопросы моих следователей о причинах последних событий и о тех явлениях в общественной жизни Германии, которые их интересовали или которых они не понимали.

Поскольку я откровенно отвечал на вопросы, то не скупился при этом на критические замечания. Например, на вопрос, как нацисты смогли привлечь на свою сторону целый народ и как вообще можно объяснить немецкую историю за последние двадцать лет, я ответил, что здесь в большой степени виноваты сами англичане. Аргументируя свою мысль, я сказал, что те, кто подвергал наш народ такому нажиму, какой нес в себе Версальский договор, не должен удивляться, если этот народ прибегнул к ответной реакции. По-видимому, это их убедило, во всяком случае, они ничего не возразили.

В конце допросов мистер Ха заявил мне: «Такие люди, как вы, нужны нам в новой немецкой полиции. Вы получите от меня письмо. После освобождения явитесь с ним к местному офицеру безопасности при военной администрации». В письме было написано, что я годен для службы в новой немецкой полиции.

Мои соображения насчет причин такого предупредительного обращения английских офицеров со мной субъективно, может быть, и правильны, но вскоре мне стало ясно, что дело здесь не столько в моей личности, сколько совсем в другом. В то время я неоднократно слышал от своих товарищей, что многим военнослужащим вермахта, сдавшимся англичанам, удалось избежать всей тяжести лагерной жизни и практически остаться на свободе в их прежних частях под командованием тех же офицеров, которые руководили ими и во время военных действий.

В лагере циркулировали упорные слухи, что немецкие солдаты скоро снова должны будут сражаться — на этот раз на стороне англичан и американцев против русских. Эти слухи подкреплялись соответствующими высказываниями представителей английского лагерного начальства и недвусмысленными устремлениями последнего разжигать у немецких военнопленных антисоветские настроения.

Из слов одного английского офицера я понял, что англичане (очевидно, в тесном сотрудничестве с американцами) готовили преступный удар против своих русских союзников и в этих целях хотели использовать сохранившиеся части немецкого вермахта. Это означало, что немецкие солдаты, оставшиеся в живых после самой тяжелой войны всех времен и мечтающие о возвращении к мирной жизни, предназначались для использования в качестве главной ударной силы на новом антисоветском фронте и должны были проливать кровь за чуждые им интересы властителей Великобритании и США.

Для меня тайная враждебность западных держав по отношению к Советскому Союзу не была, конечно, новостью. Во время моей работы в VI управлении РСХА я узнал из первых рук о проходящих в Швейцарии секретных переговорах нацистских фюреров с резидентурой Аллена Даллеса с целью подготовки односторонней капитуляции Германии перед западными державами, чтобы дать Гитлеру возможность сосредоточить все силы на Восточном фронте и задержать продвижение русских в центральные части страны. Частичная капитуляция не состоялась. Да и как могли осуществить ее правительства Великобритании и США, учитывая сопротивление своих народов, которым они пообещали полностью разгромить гитлеровскую Германию? Но вот перестал существовать «третий рейх», карты перетасовывались заново, а цель оставалась прежней: борьба против русских. Западные союзники хотели лишить Советский Союз, своего партнера по коалиции, плодов победы и захватить господствующие позиции в послевоенной Европе. Таков был взятый ими курс, и с этой точки зрения следовало рассматривать данную мне великодушно рекомендацию на службу в новую немецкую полицию. Моя первоначальная радость все больше и больше вытеснялась разочарованием. Разумеется, во время моего пребывания в лагере для военнопленных я еще не мог знать, какого размера достигла подготовка западных держав, особенно Англии, к созданию фронта против Советского Союза. Некоторые связанные с этим обстоятельства стали мне известны только после освобождения из лагеря, из бесед с лицами, имевшими связи с английской военной администрацией в Кёльне. Полная картина происходившего открылась намного позднее, когда были опубликованы мемуары политических и военных деятелей, а также архивы с секретными документами, относящимися к этому периоду.

Сегодня хорошо известно, что главным вдохновителем антисоветских устремлений западных держав на конечном этапе Второй мировой войны выступал премьер-министр Великобритании Черчилль, который, будучи закоренелым антикоммунистом, объявил Советский Союз еще более опасным врагом, чем уже разбитая нацистская Германия. Поэтому английский премьер-министр искал союза с нацистами для образования единого антисоветского фронта. Эту позицию Черчилль пытался навязать и своим американским союзникам, которые в то время не могли, однако, решиться на прямую военную конфронтацию с Советским Союзом. Сейчас документально доказано, что Черчилль весной 1945 года, когда русские готовились к штурму Берлина, приказал фельдмаршалам Монтгомери и Александеру собирать в специальных лагерях трофейное немецкое оружие, чтобы в любой момент можно было раздать его пленным немецким солдатам и направить их против войск, наступающих с востока. Одновременно английским командующим было приказано не расформировывать капитулировавшие немецкие военные соединения, а сохранять их в полной боевой готовности на случай возможного применения против русских.

Хотя общий ход событий весной 1945 года не давал повода для вооруженного столкновения между армиями западных союзников и Советской армией, Черчилль связывал все свои планы и расчеты после капитуляции Германии с неизбежным, по его мнению, военным конфликтом между западными державами и Советским Союзом в ближайшее время. Исходя из этого, 24 мая 1945 года он дал указание начальнику английского генерального штаба сэру Аллену Бруку разработать секретный план военных операций против Советского Союза, который предусматривал бы широкое применение соединений бывшего немецкого вермахта на стороне Запада. В этих же целях англичане, вопреки всем взятым на себя союзническим обязательствам, нелегально содержали в течение длительного времени после окончания войны в своей оккупационной зоне Германии, а также на территориях Дании, Норвегии и Нидерландов огромные контингенты немецких войск, общая численность которых первоначально доходила до 3 млн человек. Командование этими войсками осуществляли, как и раньше, гитлеровские генералы (в Норвегии — генерал Бём, в Дании — генерал-полковник Линдеман, на немецком берегу Балтийского моря — генерал Блюментрит, западнее Везера, включая территорию Нидерландов, — генерал-полковник Бласковиц).

В немецких воинских соединениях, которые имели статус «обезоруженного военного персонала», действовали гитлеровские служебные предписания и распорядки, солдаты и офицеры носили прежние знаки отличия и награды, они продолжали военное обучение. Некоторым немецким соединениям разрешалось иметь даже легкое стрелковое оружие. Для них единственным различием по сравнению с прошлым являлось лишь то, что их верховным командующим был не Гитлер, а Черчилль.

Нелегальная «немецкая армия Черчилля» (так ее называли многие немецкие солдаты), наличие которой упорно отрицали официальные лондонские круги, существовала практически до начала 1946 года и была распущена только после решительных протестов Советского Союза.

Однако и после этого англичане не намеревались отказываться от планов мобилизации немецких военно-промышленных и человеческих ресурсов для подготовки войны против Советского Союза. Этой цели была подчинена вся политика Великобритании по отношению к побежденной Германии начиная с первых дней оккупации. Такой курс получил одобрение и поддержку США после того, как президент Трумэн вселился в Белый дом. Лозунгами начинавшейся «холодной войны» с Советским Союзом стали: «отбрасывание коммунизма», «политика атомного шантажа» и «балансирование на грани войны».

Как видно из опубликованных в начале 1979 года документов английского правительства, ранее бывших секретными, в 1948 году Черчилль как лидер консервативной оппозиции требовал от премьер-министра Эттли (лейбористская партия) немедленного развязывания атомной войны против Советского Союза. Черчилль пытался также всеми средствами убедить президента США Трумэна пойти на такой шаг. О том, что его призывы упали в США на плодотворную почву, свидетельствует родившийся в скором времени в Вашингтоне сверхсекретный план атомного нападения на Советский Союз под кодовым названием «Дропшот». Этот план, разработанный по указанию Трумэна комитетом начальников штабов США, предусматривал применение только в первом месяце войны 300 атомных бомб против Советского Союза. В цели войны должно было входить занятие ключевых позиций в СССР, раздел его территории и, наконец, «полное искоренение большевизма».

Однако отправимся обратно в лагерь для военнопленных № 030 под Утрехтом. Там я познакомился с рядом офицеров немецкой секретной службы, которых до сих пор знал только мимолетно. Среди них были сотрудники команды фронтовой разведки 363 во главе с ее начальником подполковником Гискесом, а также сотрудники полицейской контрразведки в Нидерландах, которые совместно (под руководством криминаль-директора Шрайедера) вели и направляли, пожалуй, самую успешную контрразведывательную игру последней войны — «Северный полюс». Суть ее такова.

Во время войны одна из английских секретных служб организовала в оккупированных Нидерландах движение сопротивления против немецких оккупационных властей, которым она руководила по радио. Однако эта служба долгое время не знала, что сбрасываемые в Нидерландах ее радисты и инструкторы попадали прямо в руки немецкой полиции. В условиях шока, вызванного тем, что они оказались в ловушке, а также в результате психологически умелой техники допроса они рассказывали все, что требовалось немецкой полиции для организации игры и снабжения англичан дезинформацией.

Таким образом была парализована вся английская подпольная работа в Нидерландах, по перехваченным линиям радиосвязи передавались требования о присылке новых агентов, материалов, оружия, боеприпасов, радиооборудования, продовольственных товаров, одежды и т. д. Все это также попадало в руки абвера и полиции. О правильно организованной работе и корректности немецких спецслужб говорит то, что англичане, захватившие после войны руководителей этой операции, не смогли выдвинуть против них обвинения в нарушении международного или уголовного права. Гискес и Шрайедер в течение ряда лет подвергались допросам в Лондоне и Нидерландах, однако были освобождены. О Шрайедере Нидерландское радио сообщало 6 июня 1948 года: «Генеральный прокурор освободил из подследственного заключения криминаль-директора Шрайедера… Проведенная с Англией игра, в том что касается участвовавших в ней немцев, была результатом умно организованной работы контрразведки…» Неудивительно, что несколько лет спустя я встретил Гискеса и Шрайедера в организации Гелена в качестве сотрудников отдела контршпионажа.

После окончания допросов я с письмом следователя м-ра Ха в кармане прибыл в город Шевенинген. Там мной заинтересовалась нидерландская контрразведка. Однако ее интересовала не моя кратковременная деятельность в Нидерландах, а информация о подоплеке отношений немецкого абвера со службой безопасности. То, что они до сих пор слышали о соперничестве этих двух служб, казалось им маловероятным. Мне не составило трудности получить от них аттестацию, свидетельствующую, что я не являюсь военным преступником и не подлежу обвинению в нарушении прав человека.

В Шевенингене формировался эшелон в Германию. В одной камере со мной находились еще два человека. Однажды в камеру вошел нидерландец в английской военной форме и спросил наши имена и звания. Один из моих соседей назвался гауптшарфюрером СС, другой оберштурмфюрером СС. Я, следуя внезапному наитию, поскольку в конце войны был командиром роты и имел звание обер-лейтенанта, сказал по-нидерландски и в соответствии с принятой в Нидерландах воинской градацией, что я «первый лейтенант». Это, конечно, могло еще иметь последствия.

Сначала мы прибыли в Мюнстер. Это все-таки была уже Германия. Как я узнал, мы находились в лагере для интернированных, многие из военнопленных получали здесь справку об освобождении. Нас построили, и английский сержант начал командовать. Ему помогал немец, который должен был нас рассортировать. Всех, кто имел эсэсовское звание, выделили в особую группу. Я чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку не назвал свой эсэсовский чин. Тем не менее я остался с общей группой, хотя мою принадлежность к СС могли быстро раскрыть. Воспользовавшись представившейся возможностью, я поговорил с немцем, помогавшим англичанину. Он сказал: «Сохраняйте спокойствие, с вами больше ничего не случится. Хорошо, что я все знаю, я буду иметь это в виду. Все, кто не выделен в особую группу, как эсэсовец, в ближайшие дни будут освобождены». Так и произошло. Этот немец рассказал мне, что те, кто называет какой-нибудь адрес в Мюнстере в качестве своего местожительства, освобождаются немедленно. Остальные должны ждать транспорта в другие крупные города, а оттуда уже направляться по местам своего постоянного проживания. В советскую зону оккупации не отпускали никого.

С территории лагеря мне удалось разглядеть название ближайшей улицы и номер дома на ней: Мюллерштрассе, 43. За правильность этого адреса я не могу сегодня поручиться. Но тогда я решил: будь что будет, и назвал этот адрес. Я почти тотчас же получил желанную бумажку об освобождении, и со мной вместе еще один обер-лейтенант вермахта. В два часа дня нас должны были еще покормить, но наше нетерпение оказалось слишком велико. Часовой у проходной, просмотрев наши бумаги, лаконично сказал: «О’кей».

И вот мы на свободе. Мы спокойно дошли до угла, но, завернув за него, пустились бежать. Добежав до вокзала, мы объяснили первому же встретившемуся проводнику, кто мы такие и что нам надо как можно быстрее уехать. Он все понял и посадил нас в багажный вагон. Все это произошло 31 октября 1946 года. Справка об освобождении была действительна только с 1 ноября. В этот день я прибыл в Бад-Хоннеф под Бонном, где жила подруга моей жены.

Война была окончена, война ушла в прошлое. Но как дальше пойдут дела, оставалось неясным. Путь в будущее мне еще предстояло найти.