В небольшой, только что вышедшей на английском языке книжке Исаак Дон Левин более подробно, чем в статье в «Лайф», рассказывает о том, как, когда и почему он пришел к заключению, что в ранние годы своей революционной деятельности Сталин был агентом-провокатором.

О статье Дон Левина и еще больше предъявленном им документе в «Новом русском слове» было напечатано немало статей, заметок и писем в редакцию. Приводились доводы в пользу подлинности ереминского документа и доводы, на мой взгляд, более убедительные, о том, что документ этот — фальшивка. Добавлю, что в частных письмах из Европы меня жестоко укоряют за напечатание «стряпни Дон Левина — Орлова», что «делает этому сочинению такую рекламу».

Мне, признаюсь, такие упреки кажутся странными, особенно когда они исходят от пишущих людей. Мне думается, что свободная печать существует не для того, чтобы замалчивать важные сообщения или документы на том основании, что сообщения эти могут оказаться неверными, а документы поддельными. Свободная печать должна оглашать такие сведения с обязательными в таких случаях оговорками и указаниями. Бывали ведь случаи, когда самые невероятные сообщения позже оказывались верными, а сомнительные документы — подлинными.

Вспоминаю одни из многих таких случаев. В 1936 году в редакцию пришел читатель и со слезами на глазах протянул мне письмо: «Почитайте, что мне пишут из родной деревни». Письмо было страшное. В нем сообщалось о великом голоде, о случаях людоедства, о том, что целые деревни опустели — население их вымерло или угнано в Сибирь.

Днем позже от читателей из провинции получились еще два сходных письма, присланных из других местностей. Все в письмах свидетельствовало об их достоверности — бумага, конверты, марки, печати и язык их авторов. Но все же можно ли печатать о таких страшных событиях, когда иностранные корреспонденты ни о каком голоде не сообщали, когда никаких даже намеков или слухов о голоде не было.

Письма были напечатаны без указания, конечно, имен авторов и адресатов. Они вызвали дикие протесты коммунистов, даже попытку их разгромить нашу редакцию и упреки друзей — нельзя, мол, в борьбе с большевиками прибегать к такого рода выдумкам.

Вскоре «выдумки» полностью подтвердились. Об искусственно устроенном советской властью голоде, целью которого было загнать крестьян в колхозы, заговорила мировая печать. Бесхитростные и нескладные крестьянские письма, чудом проскользнувшие сквозь цензурные рогатки, раскрыли тайну о голоде.

Таких случаев в прошлом было немало. Они убедили меня, что газета не вправе замалчивать сведения, потому что они недостаточно проверены или кажутся невероятными. Это особенно так в отношении такого человека, как Сталин, про которого во все можно поверить.

Александр Орлов должен был рассказать все, что ему было известно о Сталине. Дон Левин должен был опубликовать полученный им документ. Тем более что он это сделал после длительного расследования, о котором подробно рассказывает в своей книге. А наше дело судить об убедительности этого расследования и подлинности ереминского документа.

Автор цитирует многие источники, напоминает о забытых фактах, указывает на недомолвки и противоречия в официальных биографиях Сталина, о подозрениях, которые тот вызвал с самого начала своей революционной карьеры. Сталина считали интриганом, неразборчивым в средствах человеком. Говорили, что он избавлялся от неугодных ему товарищей по партии, распространяя про них слухи, что они служили в Охранке, или сам донося на них в Охранное отделение.

Дон Левин ссылается на ценные, но широкому читателю мало известные показания Верещака, Шаумяна, Ноя Жордания и других.

В своем биографическом труде о Сталине (в Соединенных Штатах он вышел на английском языке в 1939 году) Борис Суварин уделяет рассказу Верещака о раннем Сталине три с лишним страницы.

Верещак был социалист-революционер и, как уверяет Суварин, «морально безупречный человек». В 1908 году он провел вместе со Сталиным восемь месяцев в бакинской тюрьме, потом знал его в ссылке. В тюрьме, свидетельствует Верещак, Сталин был осторожен в словах и малообщителен. Другие политические сторонились уголовных. Сталин всегда находился в компании убийц, вымогателей и разбойников. Они явно привлекали его к себе.

Верещак рассказывает, что Сталин, исключенный из семинарии за принадлежность к подпольной революционной организации, тотчас же донес ректору на остальных семинаристов, членов организации. Давая объяснения по этому делу партийным товарищам, Сталин факта доноса не отрицал, но оправдывал его пользой для дела — исключенные семинаристы, потеряв возможность стать священниками, сделаются хорошими революционерами.

Меньшевиков Сталин ненавидел и говорил, что «в борьбе с ними все средства хороши».

Стоит отметить, что показания Верещака были настолько беспристрастны, что Демьян Бедный воспользовался их данными для двух своих хвалебных статей о Сталине, напечатанных в «Правде» 7 февраля 1928 года и 20 декабря 1929 года.

Много внимания Дон Левин уделяет революционной деятельности Сталина, его арестам и ссылкам. Он подчеркивает легкость, с какой Сталину удавалось бежать из «привилегированной» ссылки, отмечает сравнительную легкость наказаний, которым тот подвергался, несмотря на то, что местное начальство рекомендовало более суровые к нему меры.

Все это действительно могло казаться странным и даже убедительным, если бы автор не пользовался советскими источниками (Берия и Ярославский), всячески раздувавшими роль Сталина в Закавказье. Но вот судя по последнему номеру «Вопросов истории», роль эта оказывается очень даже скромной. Сталин, утверждает журнал, не руководил кавказским комитетом РСДРП, не руководил стачкой рабочих на бакинских промыслах в 1905 году и не организовывал Авлабарской нелегальной типографии Кавказского союзного комитета РСДРП.

А между тем Дон Левин придает истории об этой типографии очень важное значение. Он много пишет о ней и в самой книжке, и в приложенных к ней страницах, свидетельствующих, между прочим, о том, что автор далеко еще не закончил своего расследования.

Из Европы, например, сообщают, что ереминский документ давно уже гуляет по белому свету. По одним сведениям он объявился в Петрограде еще в 1917 году и по этому поводу будто была целая шумиха в петроградской печати. По другим — документ был сфабрикован русскими фашистами на Дальнем Востоке и ими же доставлен в Европу в 1936–1937 годах. Были попытки продать документ немцам, полякам, югославам и англичанам. Но все от него отказались.

Известно ли все это Дон Левину?

Во всяком случае, и совершенно независимо от характера самого документа, нельзя согласиться с утверждениями, будто все преступления Сталина, все кровавые чистки объясняются его желанием скрыть «великую тайну» своего предательства.

И еще менее позволительно видеть в этом сталинском предательстве причину его нынешнего развенчания. Коллективные диктаторы узнали, мол, от Тито или из других источников о том, что Сталин был агентом-провокатором, и поторопились от него отречься.

Булганины и Хрущевы, Микояны и Молотовы вместе со Сталиным и именем Сталина совершали самые страшные преступления. Они не раз, а много раз выдавали и предавали. И тот факт, что Сталин выдал нескольких неугодных ему товарищей, вряд ли мог их испугать и от него оттолкнуть.

Развенчание Сталина продиктовано более глубокими причинами.

Г. Аронсон

БЫЛ ЛИ СТАЛИН ЦАРСКИМ АГЕНТОМ? [90]

Эта небольшая книга Исаака Дона Левина является попыткой добавить еще одну страницу в биографию Сталина. Ее появлению предшествовала публикация в журнале «Лайф» сенсационных статей г-на Левина и бывшего оперативного сотрудника советской секретной службы Александра Орлова. «Лайф» также поместил напротив титульного листа книги г-на Левина фотокопию документа царской полиции от 12 июля 1913 года, который преподносится в качестве главного и решающего подтверждения «великого секрета». Он призван показать, что задолго до большевистской революции Сталин был агентом Охранки, царской секретной полиции.

Троцкий как-то охарактеризовал Сталина как человека, со-стоящего на одну треть из Макиавелли и на две трети из Иуды. Г-н Левин хотел бы пойти еще дальше: он считает, что Сталин был не кем иным, как «Иудой XX века». Он написал эту книгу, чтобы доказать свою точку зрения и, кажется, защищая ее, поставил на кон свою репутацию (или действовал по принципу «пан или пропал»). Если под вопрос поставлена подлинность документа, то под сомнением оказывается весь тезис.

Прежде чем перейти к анализу самого документа, мы должны коснуться политического аспекта дела. Сегодня весь мир сгорает от нетерпения узнать, что скрывается за процессом дискредитации Сталина, столь неожиданно начатым на XX съезде партии ближайшими соратниками старого диктатора. «Секретный доклад» советского партийного босса Хрущева подтвердил многое из того, что зарубежные противники советского режима террора утверждали десятилетиями. Однако Хрущев умолчал о бесчисленных преступлениях, совершенных всей советской системой против народа России, ответственность за что несет не только Сталин, но и целиком нынешнее «коллективное руководство». Сейчас задача свободного мира состоит в том, чтобы превратить дискредитацию Сталина в дискредитацию всей советской диктатуры.

Именно в это время г-н Левин выступает со своей книгой о «великом секрете» Сталина. Он фактически говорит читателям: вы обвиняете Сталина в том, что он был палачом, мастером искусства пыток и параноиком. Я вам скажу о нем истинную правду: он был просто царским наемным провокатором. Г-н Левин уверен, что, переключая внимание с исторических преступлений Сталина и его системы на вопрос о том, служил ли Сталин в Охранке, он вносит решающий вклад в «низложение» покойного диктатора. Давайте представим, что приведенный автором документ подлинный. Ко всем разоблачениям Хрущева в адрес Сталина добавляется новый момент, а именно то, что до революции он был царским полицейским агентом. Какое место это занимает в общей картине преступлений, совершенных советским режимом? Конечно же г-ну Левину, давнишнему и активному противнику коммунизма, должно было прийти на ум, что его книга переключает внимание общественности с центральной политической задачи дня в сферу спорных мелочей.

Более того, а что, если царский документ, на котором основывается книга, окажется ловкой подделкой? Это стало бы сокрушительным ударом всему делу дискредитации сталинизма. Потому что привнесение в данный момент фальшивой ноты в антисталинскую кампанию может бросить сомнение даже на неоспоримые факты о сталинском терроре.

Когда документ был впервые опубликован в «Лайфе», он вызвал сомнение относительно своей подлинности. Давид Далин и Бертрам Д. Вольф в письме в «Лайф» категорически объявили его подделкой. Марк Вейнбаум и автор этих строк опубликовали также в выходящей на русском языке газете «Новое русское слово» статьи, в которых выразили сомнения относительно его достоверности. В то же время Борис Суварин, биограф Сталина, подверг документ тщательному анализу в своей публикации в парижском издании «Запад и Восток» и пришел к выводу, что документ фальшивка.

Не вдаваясь здесь в мелкие подробности, мы можем заявить, что стиль документа противоречит тому, который обычно использовался в царском департаменте полиции. Например, в этом предполагаемом официальном документе приставка «Санкт» опущена в слове Санкт-Петербург, что было немыслимо в 1913 году. Более того, Сталин упоминается не только его подлинным именем — Джугашвили, но также псевдонимом — Сталин, хотя он принял его только недавно, что не было широко известно. В те дни Сталин был известен в подпольных кругах как Coco, Коба, Иванович и Васильев, а не Сталин. В документе Сталин фигурирует как «агент», в то время как агенты Охранки на самом деле назывались «секретными сотрудниками». Наконец, Сталин подается как член Центрального комитета партии, не уточняя какой партии. В 1913 году в царской России существовали ряд партий социалистических и иных, на легальной и полулегальной основе.

Документ г-на Левина был якобы послан в Енисейское отделение Охранки. Есть все основания, однако, считать, что Охранка не имела отделения в Енисейске. Более того, подпись на документе начальника Особого отдела департамента полиции Еремина — очевидная подделка, поскольку Еремин был шефом финской полицейской администрации, начиная с 11 июня 1913 года, т. е. за месяц до того, как был якобы написан этот документ (см.: Падение царского режима, т. 7, М. 1927, подготовлен Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства). Недостоверность документа Левина можно показать на основе и других данных, но этого не требуется, поскольку столь же убедительно в эту пользу говорит сама логика.

Разве это постижимо, чтобы на протяжении более 40 лет никто не мог раскрыть «великий секрет» человека, окруженного ненавистью. Разве Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский и другие не использовали бы этот козырь в своей борьбе против Сталина? Разве не был бы документ, будь он подлинным, передан нацистским или японским агентам? Разве некий чиновник Охранки держал бы его под замком и в конечном итоге продал нескольким русским эмигрантам? И, в частности, по какой причине бывшие чиновники царской полиции скрывали службу им Сталина?

С марта по ноябрь 1917 года Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства на своих заседаниях установила подробный список полицейских агентов и выслушала самые откровенные показания ведущих чиновников полицейского департамента — Макарова, Белецкого, Виссарионова и других. Почему никто из них не назвал Сталина? Почему Сталин, если он был бы агентом, не исчез после революции, чтобы избежать ареста, подобно многим другим агентам, а вместо этого открыто жил в Петрограде, являясь членом Центрального Комитета, писал для «Правды» и т. д.? Почему не упомянул Сталина Герасимов, шеф Охранки Санкт-Петербурга (на которую, согласно документу, работал Сталин), опубликовавший свои мемуары за границей? И почему другие хорошо информированные чиновники полиции, такие, как Спиридович и Заварзин, не ссылались на него? Все эти люди находились в неведении относительно предполагаемой деятельности Сталина в качестве агента полиции?

То, что у Сталина полностью отсутствуют какие-либо моральные принципы, было давно очевидно. Но это недостаточное основание утверждать, что он являлся царским агентом. Для этого требуются более солидные доказательства, чем те, которые представил г-н Левин в своей книге.

П. Шпилевой

БИБЛИОГРАФИЯ [92]

(Stalin's Great Secret by Isaac Don Levine, Coward McCann, Inc. New York, 1956, pp. 126)

В книге Дон Левина читатель находит полный отчет о происхождении и результатах расследования подлинности известного документа (письмо заведующего Особым отделом Департамента полиции Еремина начальнику Енисейского Охранного отделения А. Ф. Железнякову от 12 июля 1913 года), содержащего данные о Сталине как агенте Петербургского Охранного отделения, и опубликованного мировой печатью в 1956 году.

Как убеждаемся из данных книги, все лица, связанные с историей появления документа и поименованные ниже, не внушают сомнений в смысле личной репутации (трое первых известны в США; о двух последних автор получил совершенно положительные отзывы из Шанхая и Парижа от компетентных и абсолютно не заинтересованных источников) и, кроме того, не являются ни специалистами по внутренним проблемам советского строя, не говоря уж о политическом сыске, ни людьми, способными дать себя поставить под влиянием политических страстей в сомнительное положение.

Эти лица следующие:

— Вадим Степанович Макаров, сын знаменитого адмирала русско-японской войны; в прошлом морской офицер, ныне частное лицо.

— Борис Бахметьев, ныне покойный; по образованию инженер; последний русский посланник в США.

— Борис Сергиевский, летчик и общественный деятель; пионер русской авиации.

— Проф. Головачев, юрист и журналист, знаток международного права; проживал после захвата Сибири большевиками в Шанхае; перед советизацией Китая выехал в США.

— Михаил Н. Павловский, по образованию инженер; профессор, автор трудов по русско-китайским отношениям, строитель железных дорог в Китае; проживал в Шанхае, затем в Париже.

История получения автором документа вкратце такова:

В сентябре 1946 года В. С. Макаров при встрече с автором в доме общих знакомых сообщил ему доверительно, что он и его двое знакомых, Б. Сергиевский и В. Бахметьев, имеют документ, опубликование которого было бы подобно взрыву бомбы над сталинской диктатурой. Документ этот, по их словам, им передал проф. Головачев в бытность его в США, после чего он снова выехал в Шанхай, которому, в свое время, документ был передан его боевыми товарищами по армии Колчака.

Автору вскоре удалось встретиться с проф. Павловским, который был проездом в Нью-Йорке и лично хорошо знал Головачева; он сообщил, что о документе он знает и что наведенные им ранее справки позволили установить, что документ был вывезен среди других дел жандармских управлений Сибири в Китай и был передан Головачеву жандармским полковником Русяновым.

Автор со скептическим интересом принял документ от вышеназванных лиц для его изучения и выяснения или опровержения его подлинности. Ознакомившись с документом, он пришел к справедливому заключению, что для признания подлинности документа необходимо доказать, что:

1) Сталин, как сказано в документе, арестовывался в 1906 году, о чем известных данных не имеется, причем в советских биографиях Сталина (Берия, Энциклопедии и др.) между годами 1904–1908 не трудно обнаружить расхождения и пропуски;

2) возраст, качества, сорт и все прочие признаки бумаги, на которой напечатан документ, соответствуют времени и месту документа;

3) тип пишущей машинки, на которой отпечатан документ, употреблялся в то время в России;

4) А. Ф. Железняков был в то время действительно начальником Енисейского Охранного отделения;

5) Еремин занимал соответствующую письму должность;

6) подпись Еремина подлинная.

И автор в результате продолжительных и настойчивых трудов, после поисков доказательств в Америке и Европе, дает на все шесть вопросов положительный, подкрепленный повсюду неоспоримыми фактами, ответ, а именно:

1) Сталин арестовывался в Тифлисе в 1906 году на очень короткое время в день раскрытия подпольной типографии на Авлабаре 15 апреля и был немедленно выпущен (книга Троцкого «Сталин» и др. данные).

2) Бумага документа не американского и не западноевропейского изготовления и давнего происхождения (заключение экспертизы по проверке сомнительных документов после исследования документа в лаборатории).

3) Документ напечатан на машинке Ремингтон № 6 — одном из немногих типов, употреблявшихся в России (заключение эксперта).

4) А. Ф. Железняков действительно занимал указанную должность в указанное время (сведения от нескольких лиц, знавших его по Сибири и проживавших около 1950 года в США).

5) Еремин действительно занимал в указанное время указанную должность и был хорошо известен среди чинов особого корпуса жандармов (сведения, лично полученные автором от генерала А. И. Спиридовича в Париже).

6) Подпись на документе действительно вполне идентична подлинной подписи Еремина на вазе, поднесенной Спиридо вичу его сотрудниками при переводе последнего из Киева в Царское Село. (Ваза показана автору Спиридовичем.)

Если, пренебрегая всеми шестью вышеизложенными доказанными фактами, попытаться утверждать, что все-таки документ подделан, то его подлинность от этого только выиграет в свете нижеследующего:

Изготовлен он мог быть не раньше, чем Сталин сделался явным диктатором, т. е. уже в тридцатых годах, и за пределами СССР; в распоряжении изготовителя должна была быть машинка и бумага дореволюционного образца; он должен был быть абсолютно точен в курсе личного дела Сталина тридцатилетней давности, в курсе агентурных сведений Охранной полиции о социал-демократическом подполье и в курсе служебных правил и порядков политической полиции; документ должен был бы быть иначе составлен, т. е. лишен сомнительных, трудно доказуемых деталей, как, например, кратковременный, скрываемый Сталиным его арест в 1906 году; документ был уже действительным фактом раньше, чем Сталин стал диктатором и мог стать целью чьей-либо фальшивки.

Естествен вопрос, почему автор в течение десяти лет не опубликовал документа. Ответ автора прост и резонен: состояние умов на Западе грозило погубить весь эффект при несвоевременном опубликовании, в чем автора убедили его попытки довести документ до сведения отдельных влиятельных американцев. Ответом ему было в лучшем случае равнодушие и нежелание быть вовлеченным в столь «непопулярное» по времени дело.

Момент фактического опубликования документа нельзя не признать удачным, так как 1956 год оказался и годом развенчания Сталина, и опубликования в мировой печати других, совершенно независимых данных, изобличающих Сталина еще раз как агента Охранного отделения.

Какова же все-таки польза и резонанс от вскрытия «великой тайны Сталина»?

Во внешнем мире (у иностранцев), где широкая публика падка до злободневных сенсаций, а влиятельные и ответственные сферы, как им и надлежит, прежде всего — реалисты нынешнего дня, резонанс, как и можно было предвидеть, оказался, по всем признакам, минимальный. Неосторожное употребление в книге эпитета к Сталину «царский шпион» может сослужить даже плохую службу книге у американского читателя, толкнет его на проторенную дорожку отождествления дореволюционной России и ее учреждений с коммунистической диктатурой и ее учреждениями.

Для исторической же науки и для советоведения тайна Сталина, выйдя наружу, может иметь последствия, весь объем которых трудно предвосхитить. В частности, мало сомнений уже сейчас может быть в том, что сталинские внутрипартийные расправы, особенно начиная с казни Тухачевского, имели с нею тесную связь. Кропотливые поиски автором доказательств ареста Сталина в 1906 году обнаружили тщательное изъятие и истребление диктатором всех биографических данных о нем, опубликованных в двадцатых и в начале тридцатых годов. Автор натолкнулся даже на случаи истребления чьей-то рукой данных о прошлом Сталина за тот период в заграничных библиотеках (вырванные страницы).

В практическом аспекте познания и разоблачения нынешней фазы советского коммунизма провокаторское прошлое ее творца, не будучи единичной случайностью, полезно как свидетельство о том, что провокации неотъемлемы от большевизма с его ранних времен. Напомним, что правая рука Ленина, председатель большевистской фракции в Государственной думе Роман Малиновский, мог бы остаться неразоблаченным, как и Сталин, и в этом случае после Ленина имел бы шансы оказаться его преемником и новым вождем. В свете этого работу Охранного отделения нельзя не признать весьма компетентной и продуктивной в весьма трудной и неблагодарной обстановке того времени.

Книга Дон Левина документирована фотостатами документа, сравнительными шрифтами пишущих машинок и подлинной подписью Еремина на вазе, подаренной жандармскому генералу Спиридовичу.

Исаак Дон Левин

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ [93]

Многоуважаемый г. Вейнбаум!

Я чрезвычайно ценю Ваше предложение высказаться по поводу затянувшейся дискуссии, которая ведется на страницах Вашей уважаемой газеты с 21 апреля по вопросу о достоверности документа Охраны, который я опубликовал в «Лайфе» и который доказывает, что Сталин был агентом-провокатором.

Сейчас я позволю себе ограничиться двумя вопросами.

1. В номере от 23 мая Вашей газеты вы опубликовали пространное письмо г. М. Подольского из Аргентины, в котором имеются три заостренных утверждения:

«3. Вместо адреса „Начальнику Енисейского Охранного отделения“ (вверху справа) на документе стоит совершенно недопустимое обращение „Милостивый Государь Алексей Федорович“. Ведь это не частное письмо, а служебное (за номером) сношение начальника с подчиненным! И уже совершенно неприемлемо окончание сношения: „Примите уверение“ и проч.! Так служебные бумаги не писались и не могли писаться. Кроме того, совершенно не по форме адресование с левой стороны бумаги, где кроме „Начальнику Енис. Охранного отделения“ стоит еще „А. Ф. Железнякову“. Этого не допускалось и при сношениях министров между собой!»

В ответ на это позвольте мне представить фотокопию документа, находящегося в Гуверовской Военной библиотеке в Калифорнии. Документ этот (письмо заместителя директора Департамента полиции русскому посланнику в Норвегии) был отослан за несколько месяцев до письма Еремина. При первом взгляде на этот документ станет ясно, что г. Подольский абсолютно не прав во всех трех своих утверждениях.

Во-первых, там есть «совершенно недопустимое» личное обращение; во-вторых, «совершенно неприемлемое» окончание; в-третьих, на левой стороне адрес с указанием имени чиновника, которому письмо было адресовано («этого не допускалось»!).

Как это могло случиться, что хорошо осведомленный г. Подольский впал в такую большую ошибку? Случилось это потому, что г. Подольский не знал, что Департамент полиции следовал не правилам, принятым в гражданской переписке, которую он, очевидно, знает хорошо, — но правилам, принятым в военных учреждениях. Этот факт был уже неоднократно установлен на столбцах вашей газеты лучше осведомленными людьми.

2. В номере Вашей газеты от 20 мая Ваш сотрудник г. Аронсон, в самом названии изобличая документ как фальшивку, делает большое открытие, что Еремин, подписавший письмо Охраны к Железнякову, был назначен 11 июня 1913 г. на должность в Финляндию. Следовательно, он не мог писать свое сообщение от 13 июля.

Это сенсационное открытие для меня, конечно, не было новостью. Еще в 1949 г. оно было предметом переписки моей с покойным генералом Спиридовичем, который объяснил мне все очень просто: летом 1913 г. праздновалось 300-летие Дома Романовых и «их величества путешествовали» в сопровождении высоких жандармских чинов — подчиненных Еремину, а потому он оставался на своем посту несколько недель после своего назначения. Спиридович подчеркивает, что это был довольно обычный порядок, когда чиновники оставались на своих старых местах некоторое время после перевода на другую должность и продолжали вести текущую работу прежде, чем сдать дела своим преемникам.

Г. Аронсон открыл только одну сторону явления и не постарался в необъяснимой заботе обелить Сталина от обвинения в службе в Охранке выяснить другую сторону.

Я подготовляю дополнительную главу для следующего издания моей книги, в которой будут даны ответы на все вопросы о достоверности документа, подписанного Ереминым. С 1919 года, когда я впервые вывез из Москвы копии двадцатилетней переписки Кайзера с Царем (письма Вилли — Ники), мне пришлось иметь дело с различными разоблачениями исторического значения и первейшей важности. Никогда я не пользовался фальшивыми документами и отбрасывал такие, которые вызывали у меня сомнения.

В последние годы я посвятил много труда изучению Ереминского документа, как читатели узнают это из моей книги «Величайший секрет Сталина».

Я совершенно убежден в его подлинности и надеюсь, что вы опубликуете мою новую главу, когда она будет закончена. Это положит конец всем возможным возражениям по этому вопросу.

В заключение позвольте мне привести мнение ученого и образованного революционера князя Петра Кропоткина, которого цитирует Борис Николаевский в своей книге «Азеф — шпион». Это случилось на суде по обвинению Бурцева, утверждавшего, что Азеф — агент Охраны. Защита Азефа находилась в руках Веры Фигнер, Виктора Чернова и их товарищей. Вот что пишет Б. Николаевский:

«Кропоткин, имевший большой опыт с агентами-провокаторами среди французских анархистов в 80-х и 90-х годах, вспоминает, что история не знает ни одного случая, когда бы подозрения, возникавшие в различных кругах и циркулировавшие ряд лет, были выяснены до конца» (с. 272).

Я верю, что в будущем до конца будет доведено документальное исследование вопроса о службе Сталина.

Г. Аронсон

БОЛЬШЕВИКИ И ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ [95]

Настоящий очерк о провокации у большевиков до революции не находится ни в прямой, ни в косвенной связи с муссированием роли И. Сталина, якобы тоже служившего в Департаменте полиции. Собранные мною материалы, однако, свидетельствуют о том, что инфильтрация Департамента полиции довольно широко проводилась в большевистских организациях и наложила заметную печать на практику большевиков в эпоху между двух революций 1905–1917 гг.

Известен, например, циркуляр Департамента полиции от 16 сентября 1914 года (во время войны) — совершенно секретный циркуляр, — в котором определенно преподается указание «подведомственным секретным сотрудникам, чтобы они, участвуя в разного рода партийных совещаниях, неуклонно и настойчиво проводили и убедительно отстаивали идею полной невозможности какого бы то ни было организационного слияния этих течений и в особенности объединения большевиков с меньшевиками». […] Зачем нужно было сажать на пост редактора «Правды», легально выходившей в Петербурге, агента Департамента полиции Черномазова, которого, кстати, некоторые из большевиков стали подозревать в провокации не только по его поведению, но — «судя по статьям»? […] Ю. Мартов, например, в письме к П. Аксельроду от 2 июня 1914 года в связи со слухами о Малиновском писал: «Мы почти уверены теперь, что весь „правдизм“ руководился из Охранки».

Вспоминаю, что в первые дни февральской революции мне пришлось видеть неожиданный по содержанию циркуляр Департамента полиции, предписывавший жандармскому управлению щадить и не подвергать аресту деятелей легального рабочего движения, секретарей страховых больничных касс, профессиональных союзов и пр. Тогда я воспринял этот циркуляр как некое свидетельство о либеральных тенденциях, пробравшихся в Департамент полиции. Впоследствии, сопоставляя некоторые явления, думаю, что на эти посты в легальных рабочих организациях Департамент полиции часто сажал своих людей и через них пытался проводить свою полицейскую задачу. Любопытна в этом отношении, например, судьба Черномазова. Когда он был по подозрению отставлен от редактирования «Правды», он пошел на работу в больничные кассы Петербурга и добивался поста редактора большевистского журнала «Вопросы страхования» (см. Пролетарская революция, № 7–8, 1930. Письма А. И. Елизаровой, сестры Ленина). Не желание ли сохранить «око» Департамента полиции в легальных рабочих организациях и толкать их в желательном для него направлении лежало в основе либерального циркуляра?

Если провокация была излюбленным методом Департамента полиции и до и после революции 1905 года — вспомним Азефа и азефовщину у эсеров, как и аналогичную, хотя и в меньших масштабах, работу во всех антиправительственных партиях, — то кажется все же, ни одна политическая группировка в России не пользовалась столь усиленным вниманием Департамента полиции, как большевики, опутанные столь плотной паутинной сетью провокации. Мемуарная литература позволяет набросать весьма яркую картину того, как оплетал Департамент полиции своей провокацией большевиков, и на некоторых отмеченных ею иллюстрациях стоит остановиться.

Вот старый большевик, член реввоенсовета С. Гусев-Драбкин, выступает с речью на заседании Истпарта 13 марта 1928 года. Что же он рассказывает на интересующую нас тему? «Годы 1908–1909 характеризуются почти полным развалом организации, — говорит он. — К этому времени относится чрезвычайное развитие провокации. Свердлов был в ленинградском комитете еще с четырьмя членами комитета, и он тогда подозревал, что один из них провокатор. А после февральской революции, когда открыли архивы Департамента полиции, оказалось, что все четверо были провокаторами, а Свердлов был единственным большевиком в этом комитете» (Пролетарская революция, 1928 № 4).

Та же атмосфера провокации окутала агентов большевистского ЦК в 1910-11 гг., Бреслана (Захара), Шварца (Семена), Голощекина (Филиппа), объезжавших тогда Россию по поручению Ленина. Это нисколько не удивительно, ибо в одной Московской области, тогдашнем центре большевиков, действовало от 8 до 10 провокаторов. Пятницкий (Осип Таршиш), правая рука Литвинова, главный траспортер, ведавший границей, был, в свою очередь, окружен провокаторами. С ним, между прочим, работал разоблаченный впоследствии Брандинский. А другой провокатор, Лобов, в те годы особенно хлопотал в Москве (после каждого очередного провала) о восстановлении московской организации большевиков.

Об этом выразительно рассказывает в своих мемуарах «Записки рядового подпольщика» (1924 г.) Зеликсон-Бобровская, описывая положение в 1912–1914 гг.:

«По части провокаторов Москва в то время, можно сказать, побила рекорд. На протяжении всех этих лет над Москвою висело какое-то проклятие: все, бравшие на себя инициативу восстановить Московский комитет нашей партии, неизменно запутывались в трех основных чисто московских провокаторах, как в трех соснах: Романов, Поскребухин, Маракушев, не говоря уже о Малиновском».

Тогда именно и действовал в Москве большевистский комитет в составе трех большевиков и двух провокаторов. На совещании, созванном Лениным в Праге в январе 1912 г., на 13 делегатов приходилось 3 провокатора: Малиновский, Романов и Брандинский, к которым затем прибавился четвертый провокатор — Шурканов, впоследствии, после того как был разоблачен Малиновский, работавший вплоть до февральских дней 1917 года и у большевиков, и в Департаменте полиции.

О Малиновском, конечно, нужно говорить особо. Дело Малиновского представляет собою отдельную главу, чрезвычайно важную для характеристики дореволюционного большевизма. Малиновский играл центральную роль одновременно и при Ленине, и при Департаменте полиции. Охранка провела его в Четвертую государственную думу, большевики провели его в ЦК, сделали своим лидером в Государственной думе, поставили во главе Русского бюро ЦК. Малиновского и сферы его действия касаться, между прочим, невозможно. Сейчас стоит только установить некоторые обстоятельства, оставшиеся в сущности в тени, но очень характерные для Ленина как руководителя большевиков.

Уже после того, как Малиновский был разоблачен как провокатор, вынужден был покинуть Государственную думу и уехал за границу, Ленин образовал комиссию в составе своем, Зиновьева и Ганецкого и, разобрав все обвинения и компрометирующие Малиновского слухи, реабилитировал, оправдал его, о чем был оповещен весь мир. После реабилитации Малиновский приехал в Париж. Об этом живописно рассказал А. Шаповал в своей книге «В изгнании» (Госиздат, 1927 г.):

«Малиновскому удалось обмануть партийную комиссию и самого Ленина, — пишет Шаповал. — С необыкновенной ловкостью Малиновский сумел представить обвинение против него как меньшевистскую интригу. После реабилитации Малиновскому было в Париже устроено торжественное публичное заседание. Речь Малиновского, говорившего об условиях работы в Государственной думе, дышала такой искренностью, что у меня не могло явиться и тени сомнения в его преданности интересам партии».

Шаповал отмечает, что как раз в это время ему пришлось в большевистской среде встречаться еще с двумя провокаторами, бывшими в Париже — Черномазовым и Отцовым (д-ром Житомирским). Против обоих уже были подозрения, но им не давали хода.

Вспоминаю, что в бытность мою в Париже мне пришлось прочитать рукопись одного из бывших большевиков из парижского окружения Ленина, Алексея Рогожина, который между прочим рассказывал, что в Париже действовала особая комиссия по расследованию провокации в России, и эта комиссия состояла из… трех провокаторов, а именно: Малиновского, Черномазова и Житомирского. Малиновский от имени комиссии ходил к Бурцеву и добивался от него связей в Петербурге для борьбы с Охранкой. Кажется, Бурцев, хоть и не веривший вполне в предательство Малиновского, в информации и связях ему все же отказал.

Возвращаясь к вопросу о взаимоотношениях Ленина с Малиновским, хотелось бы привести здесь два малоизвестных факта.

В начале первой мировой войны появилось известие в печати, что Малиновский был на фронте и погиб там смертью славных. Ленин, реабилитировавший его в Праге, счел нужным напечатать в своем женевском «Социал-демократе» (№ 33 от 1 ноября 1914 г.) некролог Малиновскому, и в этом некрологе, вопреки всеобщему убеждению в провокаторстве Малиновского, написал:

«Малиновский был политически честным человеком, и легенда о его провокации создана сознательными клеветниками… Мы обязаны… уберечь его память от злостной клеветы, очистить его имя и его честь от позорящих наветов».

Когда довольно скоро обнаружилось, что Малиновский не убит, а находится в немецком плену, Ленин вступил с ним в оживленные отношения. Мы имеем об этом весьма интересную справку:

«Как видно из писем Ленина, имеющихся в деле Верховного трибунала о Малиновском, Малиновский находился в личной переписке с Лениным, Зиновьевым и Крупской, выполняя партийные поручения по ведению большевистской пропаганды среди военнопленных» (см. Письма П. Аксельрода и Ю. Мартова. Берлин, с. 292).

Любопытно, что как раз накануне февральской революции, а именно в женевском «Социал-демократе» (№ 58 от 31 января 1917 г.) Ленин счел нужным вновь заняться делом Малиновского и вновь подтвердить его реабилитацию. Ленин писал:

«Комиссия допросила ряд свидетелей и самого Малиновского, собрала письменные показания целого ряда товарищей, составивших много сот страниц, установила неприглядную роль определенных лиц в распространении неверных слухов. Комиссия пришла к единогласному убеждению, что обвинения в провокации абсолютно вздорны».

Ровно через месяц Ленин вынужден был признать всю вздорность реабилитации Малиновского, которого он покрывал в течение лет, вопреки всем данным и наперекор здравому смыслу.

Николай Веселаго

ЕРЕМИНСКИЙ ДОКУМЕНТ ВЫЗЫВАЕТ СОМНЕНИЯ [96]

Многоуважаемый господин главный редактор!

За последнее время появился ряд статей и заметок, посвященных вопросу, является ли письмо заведывавшего Особым отделом Департамента полиции, фотокопия коего помещена в Вашей газете от 19 апреля и в журнале «Лайф» от 23 апреля, подлинным документом.

Я совершенно согласен с Вами, что пользование сомнительными документами может принести больше вреда, чем пользы, не говоря уже о том, что этот документ опубликовывается теперь, в тот момент, когда в Советском Союзе началось развенчание Сталина, а не был объявлен ранее, когда были еще живы лица, которые могли многое подтвердить или опровергнуть.

В то время, к которому относится этот документ, я служил в Департаменте полиции и скажу откровенно, что это письмо вызывает во мне большие сомнения.

Департамент полиции был в министерстве как бы центром всей работы, как политической, так и уголовной в Империи.

Департамент полиции был разделен на определенное число делопроизводств. Кроме того, в Департаменте полиции был секретариат, главный архив, имевший особо секретный отдел, и журнальная часть, через которую проходила без исключения вся почта Департамента, через главные входящий и исходящий журналы. А затем — Особый отдел, как центр всей работы губернских жандармских отделений, Охранных отделений, розыскных и пропускных пунктов и крепостных жандармских команд.

Это было особо секретное отделение, в которое обычным служащим Департамента полиции доступа не было, а все справки делались через специального дежурного чиновника Особого отдела и то только письменно. Во главе Особого отдела был в то время Отдельного Корпуса жандармов полковник Еремин, человек строгий, требовательный и большой формалист. Просто невозможно даже предположить, чтобы он выпустил из Особого отдела подобное письмо. Каждому, кто хоть немного знаком с системой письмоводства в Департаменте полиции, это совершенно ясно.

Самая стилистика письма вызывает сомнения. Полковник пишет ротмистру, связанному с ним служебными взаимоотношениями, при чем тут Милостивый Государь? И почему подписано Еремин, а не полковник Еремин, как делал он обычно при служебных сношениях с жандармскими учреждениями. В то время в деловой переписке так обращались лишь к лицам, не имеющим чина и не занимающим никакого служебного положения.

Адресовка с левой стороны вообще неправильна. В Департаменте полиции так писали только лицам старшим по положению, с соответствующим титулованием и указанием положения и чина.

В данном случае адресовка должна была быть наверху: Начальнику Енисейского Охранного отделения ротмистру такому-то. Ведь это письмо служебного характера от старшего к младшему.

Теперь концовка — в частной жизни у нас было принято закачивать официальные письма: «Примите уверения в уважении и совершенной преданности», а что касается «почтения», это было лишь в торговом мире, а для казенного учреждения это просто недопустимо.

Почему вообще написано это письмо, когда в нем ясно сказано, что Сталин был агентом С.-Петербургского Охранного отделения и, следовательно, вся переписка должна была исходить от этого отделения, — так как вообще технической стороной высылки никогда не ведал Особый отдел?

Одновременно с высылаемым лицом все необходимые сведения посылались тому учреждению, в распоряжение которого направлялось данное лицо.

Почему в этом письме упомянут Джугашвили-Сталин, а не Джугашвили, он же Коба, что было бы правдоподобнее?

Что касается Сталина, то, независимо от письма Еремина, он, безусловно, был секретным сотрудником. Но благодаря его двойственной игре был разоблачен и выслан в Туруханский край.

Между прочим, секретные сотрудники у нас были, и меня крайне удивляет, что в письме Еремина он назван агентом — так назывались лишь штатные сотрудники.

Если мне память не изменяет, в то время в Енисейске был розыскной пункт, но утверждать этого я не могу, так как 43 года слишком большой срок, чтобы помнить это.

Судя по фотокопии, это письмо прошло через исходящий журнал под номером 2898, что не соответствует самой работе Особого отдела, из которого ежедневно исходило не менее 50 номеров, большинство, или даже почти все, секретные, а это была вторая половина года.

В распоряжении Чрезвычайной следственной комиссии при Временном правительстве, конечно, был весь секретный архив Особого отделения Департамента полиции, но Сталин в то время был слишком незначительным лицом для того, чтобы им особенно интересовались.

Полковник Еремин был потом произведен в генерал-майоры и был начальником Финляндского жандармского управления, но в пятницу 12 июля 1913 года он еще находился в Особом отделе Департамента полиции. Это время связано с одним моим личным делом, а потому память мне в этом изменить не может.

Но вот что еще интересно во всем этом вопросе: письмо датировано 12 июля, но письмо должно было в Департаменте полиции пройти через главный журнал, главный почтамт, куда по разносной книге сдавалась вся почта, а особенно секретная, и почтовым поездом дойти до Красноярска, там перегрузиться на пароход, приняв во внимание, что это летнее время, быть вручено ротмистру Железнякову и после того получить входящий номер.

Было ли для этого достаточно одиннадцать дней? На этот вопрос может ответить только специалист.

А. Байкалов

БЫЛ ЛИ СТАЛИН АГЕНТОМ ОХРАНКИ? [97]

(письмо из Лондона)

Мое предыдущее письмо на эту тему, напечатанное в номере «Русской мысли» от 8 мая, судя по полученным мною письмам, заинтересовало как русские эмигрантские, так и некоторые иностранные круги, и это дает мне основание дополнить мое предыдущее сообщение некоторыми данными, которые я нашел с своем архиве.

Прежде всего — небольшая поправка. Фамилия начальника Енисейского Губернского жандармского управления в 1913–1914 гг. была не Белов (или Беляев), как я писал, а полковник Иванов. Арестован он был ночью 3 марта [1917 г.] на железнодорожном вокзале в г. Красноярске при возвращении из служебной поездки в г. Ачинск. Днем 3 марта я лично допрашивал его в помещении жандармского управления.

При занятии управления мы с В. Я. Гуревичем нашли в кабинете полковника Иванова нераспечатанную еще почту. В числе находившихся в конвертах бумаг было предписание Департамента полиции об аресте руководителей Енисейского союза потребительных обществ, включая и меня.

В следственную комиссию по разбору архива жандармского управления входили член партии социалистов-революционеров Е. Е. Колосов, впоследствии член Учредительного собрания, и г. Тугаринов, беспартийный хранитель Красноярского краеведческого музея. Фамилий других членов комиссии я в своих бумагах не нашел. Во всяком случае, персональный состав комиссии был таков, что полная добросовестность ее была вне сомнений.

В числе названных жандармскими офицерами и обнаруженных комиссией агентов Охранки только двое были сравнительно крупными жандармскими сотрудниками. Остальные были рабочими и служащими красноярских железнодорожных мастерских, которые не могли давать жандармам сколько-нибудь ценных для целей разведки сведений.

Одним из видных агентов был некто Базаров, в прошлом член партии социалистов-революционеров, отбывавший по приговору суда ссылку на поселение в Сибири по какому-то политическому процессу. Он служил конторщиком в Енисейском союзе потребительских обществ и потому имел возможность «освещать» деятельность руководящих работников союза. Приказ Департамента полиции об аресте кооператоров был дан на основании тех сведений, которые Базаров представлял ведавшему розыскным отделом ротмистру Оболенскому.

Другой агент, машинист Красноярского паровозного депо, был птицей весьма высокого полета. К сожалению, фамилию я его забыл и в своих бумагах не нашел.

Из доставленных мне, как общественному обвинителю, материалов я узнал, что сей милостивый государь присутствовал на созванной Лениным летом 1913 года в деревне близ Закопане (Галиция) конференции Центрального комитета большевистской партии в качестве представителя сибирского областного комитета партии. Удостоверяющие его личность и полномочия документы были весьма искусно подделаны специалистами Департамента полиции. Как известно, из 22 большевиков, присутствовавших на этой конференции, пятеро, включая члена 4-й Государственной думы Малиновского, были агентами Охранки.

Найденные в архиве Енисейского жандармского управления документы по делу этого незаурядного полицейского агента представляли большой интерес. В числе их были копии подробных донесений, которые он посылал в Департамент полиции с конференции и после нее. В мельчайших деталях передавались не только произносившиеся на конференции речи и принятые решения, но также и отчеты о встречах и разговорах агента с Лениным и другими большевистскими вожаками. Часть этих документов была опубликована в одной из выходивших в Красноярске газет, а потом, если не ошибаюсь, воспроизведена в изданном в Москве в начале 20-х годов сборнике под заглавием «Большевики по документам московской Охранки».

На судебном разбирательстве дела этого агента было установлено, что в 1911 г. он предал жандармам группу большевиков, пытавшихся организовать в Красноярске подпольный комитет партии. Арестованные по этому делу лица были преданы суду и приговорены к нескольким годам каторги.

Агент Охранки был приговорен общественным судом к трехмесячному тюремному заключению. Он вышел из тюрьмы в начале ноября 1917 г. Что с ним сталось потом, я не знаю, ибо в марте 1918 г. уехал из Красноярска за границу.

Факт обнаружения в архиве Енисейского жандармского управления указанных документов (они датированы были 1913 г.) свидетельствует, с какой тщательностью провела свою работу следственная комиссия. Если бы она нашла какие-либо компрометирующие Сталина или другое лицо документы, она бы их никогда не скрыла, особенно от меня, официального общественного обвинителя по делам агентов Охранки.

И с Е. Е. Колосовым, и с Тугариновым я был очень хорошо знаком и часто беседовал с ними об обнаруженных в жандармских архивах шпионских историях. О Сталине ни тот, ни другой не обмолвились ни одним словом. Это я утверждаю категорически.

Возможность похищения жандармских документов может почитаться исключенной. В первые дни Февральской революции жандармское управление было под военной Охраной, а потом архив был перевезен в помещение Красноярского музея, где за его сохранностью смотрел хранитель музея.

А. Жерби

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ [98]

Не откажите в любезности напечатать ответ на письмо г. И. Дон Левина в номере от 31 мая по поводу моих статей о пресловутом «Ереминском» документе.

Охотно признаю ошибку, допущенную мной в статье от 24 апреля: не документ был передан г. Дон Левиным А. Л. Толстой для предъявления его на конференции печати 18 апреля, а его фотостат, тогда как сам документ давно находится в сейфе Толстовского фонда. Конференция была назначена на пять часов, а затем перенесена на более ранний час, чего я не знал. Прибыв туда в пять часов, в разгар споров о том, не фальшивка ли документ, и торопясь послать срочный отчет, я не имел времени навести точные справки. Каюсь! Но ведь эта мелочь абсолютно не имеет значения для определения достоверности документа. Зачем же писать о ней?

Никогда я не утверждал, что документ принадлежит г. Дон Левину. Наоборот, уже в первой статье, от 24 апреля, я точно указал, что документ «является собственностью Толстовского фонда».

Нигде я не упоминал о никого не интересующем гонораре, уплаченном журналом «Лайф». К чему же г. Дон Левин упоминает о нем в письме, направленном против меня? Упрек, почему я передал полностью письмо Д. Ю. Далина в номере «Лайф» от 14 мая, а письмо Дон Левина привел лишь кратко? Очень просто. Будучи ограничен размерами газетной статьи, я не передал даже очень интересной статьи американского писателя Бертрама Вольфа, помещенной рядом со статьей Далина в том же номере «Лайф» и также оспаривавшей достоверность документа. А из краткого письма Дон Левина в том же номере я привел самое главное: «Через неделю появится его книга, которая все разъяснит». К чему же мне было приводить напечатанные в том же номере очень краткие возражения Далину, уже раньше появлявшиеся в печати? Я и закончил свою статью логически вытекающими словами, не понравившимися Дон Левину: «Поживем, увидим, почитаем, напечатаем».

Г. Дон Левин пишет в письме, направленном против меня, о «племени так называемых русских экспертов». Как это понять? До сих пор я не знал, что уважаемые американские и русские публицисты, писатели, журналисты, историки, специально занимающиеся весь мир гнетущим русским вопросом, являются племенем. Каким? Какого происхождения? К слову сказать, я считаю и г. Дон Левина большим знатоком русского вопроса. Значит, и он входит в состав этого племени? Не плохо. В хорошей компании пусть будет «племя».

В заключение скажу, что охотно принимаю его предложение, высказанное в его письме в редакцию, поговорить с ним о разных вопросах. Но обращаю его внимание, что после опубликования знаменитой речи Хрущева перед съездом все шансы на признание документа достоверным исчезли: не будь он заведомой фальшивкой, наверно, Хрущев не упустил бы случая заклеймить своего покойного властелина и агентом Охранки.

Петр Ковалевский

ЕЩЕ О РАЗОБЛАЧЕНИЯХ ЖУРНАЛА «ЛАЙФ» [99]

В июньском номере журнала «Восток и Запад» («Эст е Уест»), издающегося в Париже, помещена очень интересная и обстоятельная статья по поводу «сенсационных разоблачений» журнала «Лайф» о службе Сталина в Охранном отделении.

В статье дается подробный анализ «документа», который приводится целиком в переводе. Р. Врага в письме в редакцию дает исчерпывающий очерк возникновения и дальнейшей судьбы фальшивки. Б. Суварин анализирует его с точки зрения его содержания, ссылаясь на множество документов и книг и доказывая, бесспорно, невозможность существования «письма». Статья цитирует также мнения С. П. Мельгунова и А. Байкалова. Заявления последнего особенно ценны, так как он после революции разбирал бумаги Охранного отделения в Красноярске.

Попутно журнал «Восток и Запад» указывает еще на ряд менее сенсационных разоблачений и фальшивых цитат, которые, как многие никогда не произнесенные «исторические слова», вошли в обиход, хотя явно были созданы с целью рекламы.

Восстанавливая истину, журнал «Восток и Запад» оказывает большую услугу будущим историкам.

Е. Л. Янковский

О ПОДЛИННОСТИ СТАЛИНСКОГО ДОКУМЕНТА [100]

Многоуважаемый Марк Ефимович!

В связи с полемикой по поводу подлинности сталинского документа, в которой неоднократно указывалось, что как министерство внутренних дел, так и Департамент полиции пользовались положением о письмоводстве военного ведомства, позвольте мне, как бывшему полковому адъютанту мирного времени, по долгу службы знакомому с письмоводством военного ведомства, уточнить некоторые положения.

Не собираясь доказывать подлинность или фальшивку данного документа, я хочу лишь пояснить характер и общий вид бумаг, установленных Положением о письмоводстве военного ведомства.

Помимо приказов, приказаний и служебных записок, не имеющих никакого отношения к данному случаю (документов совершенно особой формы), существовали еще: предписание (своего рода индивидуальный приказ) начальника подчиненному; сношение — переписка равного с равным, и рапорт — донесение младшего — старшему. Вид всех этих бумаг был следующий. В левом верхнем углу — бланк. По верхнему краю бумаги — кому таковая адресована, и внизу — подпись.

В зависимости от сути бумаги, бланк мог быть:

1) учреждения (штаб… дивизии), тогда перед подписью фамилии ставилась должность и чин пишущего.

2) Должностной бланк (командир… полка). В этом случае при подписи указывался лишь чин. И, наконец,

3) именной бланк (командующий… ротой, шт. капитан…), с подписью чина и фамилии.

Таковые же указания о Положении о письмоводстве были и в отношении адреса по верхнему краю бумаги, т. е. бумага адресовалась или учреждению, или определенному должностному лицу, иногда даже и с указанием чина и фамилии адресата, что обозначало, что данная бумага направлена для исполнения определенному лицу (а не его заместителю), каковой и может только вскрыть ее, в особенности же когда наверху стояла надпись: «не подлежит оглашению», «секретно» или «в собственные руки».

Помимо вышеуказанного вида бумаг существовали еще и официальные письма, каковые начинались — Милостивый Государь, чин, имя и отчество. В этих случаях адрес ставился в левом нижнем углу, на уровне конца письма, в каковом указывались должность, чин и фамилия адресата. Официальные письма подписывались с абзацем: Примите уверение в совершенном почтении… и фамилия.

Эти правила письмоводства существовали до 1910 года, когда было введено новое Высочайше утвержденное положение, более упрощенное, главным образом, в смысле экономии бумаги и упрощения высокопарности выражений. Согласно этому положению, при направлении официального письма равного к равному или младшему установлено было выражение «уважающий Вас» — вместо, «примите уверение…» Когда же письмо адресовалось старшему, к выражению — «уважающий Вас» добавлялось еще «покорный слуга».

В заключение, помня мудрую народную пословицу «не ошибается лишь тот, кто ничего не делает», могли быть ошибки и халатности в переписке с низшими инстанциями. В виде иллюстрации могу привести известный мне случай, когда в рапорте, даже на Высочайшее Имя, было как-то раз допущено небольшое отступление, которое прошло незамеченным. В конце 1912 или в начале 1913 года, т. е. на третьем году действия нового Высочайше утвержденного положения, было подано на подпись начальнику официальное письмо с установленным в Положении выражением «уважающий Вас». Старому служаке эта форма выражения показалась малопочтительной, и он приказал, вопреки правилам, переделать подпись по старому, уже отмененному положению: Примите уверение и т. д.

Все это, как мне кажется, лишний раз доказывает, что правила о письмоводстве не могут являться окончательным критерием при выяснении подлинности сталинского документа.

Исаак Дон Левин

СТАЛИН КАК ПОЛИЦЕЙСКИЙ ШПИОН [101]

Учитывая возрастающий поток публикуемой о Сталине полемической литературы, открытое обсуждение вопроса о связях Сталина с царской тайной полицией назрело уже давно. Если я помог ускорить это обсуждение путем публикации в «Лайфе», наряду с важными разоблачениями Александра Орлова, вводной главы моей книги «Величайший секрет Сталина», я могу только приветствовать появление в «Нью лидере» 20 августа рецензии Григория Аронсона. Однако я возражаю против применяемой им методологии. Эта методология станет очевидной по мере того, как я пункт за пунктом буду рассматривать его анализ имеющего решающее значение документа Еремина, характеризующего Сталина как полицейского агента.

1. Когда документ был впервые опубликован, заявляет Аронсон, Бертрам Д. Вольф в письме в «Лайф» категорически объявил его подделкой. Вот что Вольф действительно написал в «Лайф» 14 мая:

«Вы сделали большое дело, опубликовав статью Орлова и связанный с прошлым Сталина документ с комментариями Левина, и они теперь смогут стать предметом дальнейшей проверки… В 1952 году ко мне за консультацией обращался чиновник-эксперт по России из Госдепартамента США по поводу документа, являющегося, кажется, тем самым, который Вы теперь опубликовали. Мы пришли к заключению, что обвинение представляется правдоподобным, но труднодоказуемым… Если документ Левина и нуждается в дальнейшей проверке, то статья Орлова вполне убедительна».

«Борис Суварин, биограф Сталина, подверг документ тщательному анализу», — заявляет Аронсон. Вот как выглядит тщательный анализ Суварина.

Статья в «Лайфе» была опубликована в номере от 23 апреля. Суваринская публикация в парижском издании «Запад и Восток» спешно пошла в печать 1 мая с таким заявлением: «Этот псевдодокумент был представлен четыре года назад Б. Суварину, который тотчас и категорически объявил его фальшивкой». В то же время Суварин охарактеризовал статью Орлова как «набор нелепостей».

Аронсон заявил, что пропуск приставки «Санкт» в письме Еремина был немыслим в 1913 году. Он впервые отметил это в выходящей на русском языке газете «Новое русское слово», на что исключительно хорошо информированный корреспондент А. Михайловский ответил в номере от 6 мая, что некоторые лица не соблюдали эту формальность в письмах, не представляющих большой важности. Такого же мнения придерживаются многие царские офицеры, утверждающие, что слово «Петербург» часто применялось в неформальной официальной переписке.

Аронсон пишет: «Сталин упоминается не только его подлинным именем — Джугашвили, но также псевдонимом — Сталин, хотя он принял его только недавно, что не было широко известно». Это одно из самых серьезных возражений против документа, датированного 12 июля 1913 года.

Действительно, фамилия Сталин впервые появилась в печати в газете «Правда» 1 декабря 1912 года под статьей за подписью «К. Сталин», причем «К.» означало «Коба». В то же время подпись «К. Ст.» появилась в «Социал-демократе» 25 мая 1910 года. «Правда» опубликовала также статью с продолжениями в трех номерах — 19, 24 и 25 октября 1912 года.

По словам Аронсона, Охранка называла своих осведомителей «секретными сотрудниками», а не «агентами», т. е. тем термином, который используется в письме Еремина. В донесении от 20 августа 1913 года, направленном из департамента полиции генерал-губернатору Финляндии относительно предотвращения контрабанды оружия (документ можно проверить), говорится следующее:

«В связи с обнаружением и слежением за контрабандой в распоряжение офицера было придано 20 секретных агентов».

«Сталин подается как член Центрального комитета партии, не уточняя какой партии», — отмечает Аронсон. Отчасти верно, но на документе есть запись «по С-Д.» (по социал-демократам). Кроме того, сама фамилия Сталина и известная принадлежность к партии помогли бы определить Центральный комитет.

Документ, заявляет Аронсон, «был якобы послан в Енисейское отделение Охранки. Есть все основания, однако, считать, что Охранка не имела отделения в Енисейске». Какие на этот счет есть факты?

25 апреля газета Аронсона «Новое русское слово» опубликовала письмо вышеупомянутого Михайловского. В письме говорилось: «В городе Енисейске было Охранное отделение. Оно ведало делами нескольких уездов в бассейне реки Енисей».

30 апреля «Новое русское слово» поместило письмо В. И. Максимовича, заявившего:

«Енисейский уезд и прилегающий к нему Туруханский край были местом ссылки в административном порядке. Для распределения и наблюдения за ссыльным элементом в гор. Енисейске существовало Охранное отделение, во главе которого стоял ротмистр Железняков (ему адресовано письмо Еремина. — И. Л.). С ним я был лично знаком в продолжение нескольких лет. Последний раз я видел его в начале 1914 г. Дальнейшая судьба его мне неизвестна».

В одном из больших городов Канады живет сегодня бывший высший офицер Охранки В. С, служивший в 1912–1913 гг. в Енисейской губернии. Цитирую по его многочисленным письменным свидетельствам, находящимся в моем распоряжении: «В существовавшем Енисейском Охранном отделении было два штаба, возглавлявшихся жандармскими капитанами, и располагавшихся в Енисейске, а также в Красноярске, где я служил в 1912 и 1913 годах… Лично мне известные местные секции Охранного отделения находились в Ашхабаде, Красноярске, Енисейске, Никольск-Уссурийске. Они состояли из одного офицера в ранге капитана и одного чиновника. Эти небольшие отделения были введены недавно… Я знал всех офицеров жандармерии Енисейской губернии 1912-13 гг. персонально и поддерживал постоянную связь с ними…»

Мой корреспондент известен многим как человек с хорошей репутацией, и он готов представить свое конфиденциальное свидетельство любому беспристрастному расследованию.

Последним авторитетом Аронсона является А. Байкалов, который спешно направил из Лондона в «Новое русское слово» материал, даже не ознакомившись со статьями в журнале «Лайф», а основав этот материал на информации, полученной из Нью-Йорка из вторых рук. Его и цитирует Аронсон. Байкалов, в частности, категорически заявил, что «в г. Енисейске никакой Охранки никогда не было».

Обратимся теперь к Борису Николаевскому, хорошо известному читателям «Нью лидера», который также сомневается в подлинности документа Еремина. Находившийся в ссылке в Сибири Николаевский прибыл в Енисейск через пару дней после падения царского режима и был немедленно избран председателем Комитета общественной безопасности. Когда я сказал ему, что узнал о том, что жандармский полковник Руссиянов привез в Китай письмо Еремина из архивов сибирской Охранки, Николаевский заявил:

«Отчего же, я лично подписывал приказ на арест полковника Руссиянова в Енисейске по просьбе городского головы. Когда его пришли арестовывать, то застали его за сжиганием дел у себя в кабинете». На мое замечание: «Значит, в Енисейске было отделение Охранки!», г-н Николаевский ответил: «Там был своего рода Охранный пост, но мне кажется, он не назывался отделением».

Аронсон, вероятно, может стыковать это с огульным утверждением Байкалова. Но как он может объяснить то, что не процитировал заявление Байкалова из той же статьи, в которой говорилось: «Если Сталин не был постоянным и платным агентом Охранки, он несомненно был время от времени осведомителем этого учреждения».

Самым весомым аргументом в арсенале Аронсона явилось указание на томе седьмом «Падения царского режима», где сказано, что Еремин был шефом финской полицейской администрации начиная с 11 июня 1913 года, т. е. за месяц до того, как якобы был написал этот документ. Каким образом, однако, Аронсон не смог обнаружить в пятом томе того же издания на стр. 94–97 памятную записку агента-провокатора Екатерины Шорниковой, утверждавшей, что она 20 июня приходила к помощнику директора Еремину, который дал ей 50 рублей? Дело в том, что 11 июня было датой назначения Еремина. Между назначением на должность и занятием нового поста в другом городе проходило много времени.

Но это только начало истории. 10 июня этого года «Новое русское слово» опубликовало пространную корреспонденцию бывшего чиновника русского департамента полиции Николая Веселаго, сейчас живущего в Лос-Анджелесе, который выразил сомнения относительно письма Еремина. Веселаго, однако, добавил:

«Полковник Еремин был потом произведен в генерал-майоры и был начальником Финляндского жандармского управления, но в пятницу 12 июля 1913 года он еще находился в Особом отделе Департамента полиции. Это время связано с одним моим личным делом, а потому память мне в этом изменить не может».

Почему Аронсон опускает любое упоминание об этом? И почему он также избегает ссылаться как-нибудь на мой ответ в «Новом русском слове» после того, как он впервые использовал свое открытие в этой газете 20 мая? В своем сообщении я сослался на частное письмо от 14 июля 1949 года бывшего царского полицейского чиновника генерала Спиридовича его старинному знакомому. В этом письме он объяснил, что Еремин, вероятно, оставался на своем посту на протяжении нескольких недель после назначения, особенно в связи с тем, что летом 1913 года праздновался трехсотлетний юбилей династии Романовых, и большинство жандармских офицеров путешествовали с царской семьей.

Подлинный документ, сохранившийся в государственных архивах Финляндии (факсимиле доступно для проверки) улаживает весь спор. Это сообщение из штаба корпуса жандармерии от 21 июня 1913 года, извещающее генерал-губернатора Финляндии о том, что 11 июня полковник Еремин назначен служить под его началом. Печать канцелярии генерал-губернатора официально зарегистрировала получение этого сообщения только 7 июля. Поскольку Санкт-Петербург лишь 21 июня собрался проинформировать генерал-губернатора о назначении Еремина 11 июня шефом его Охранки, то, очевидно, он не мог занять свой новый пост 11 июня.

Когда Аронсон утверждает, что разоблачение Сталина, как агента Охранки, наносит ущерб делу антикоммунизма, то он проявляет поистине потрясающий подход к историографии. Он, очевидно, считает, что цель ученого не стремление понять правду и раскопать скрытые факты, а оценивать результаты исследований по их политической целесообразности до их обнародования.

Но даже если посылка Аронсона верна, так уж ли он прав, утверждая, что доказательство факта провокаторства Сталина отвлекло бы внимание от центральной политической задачи дня — разоблачения фактов сталинского террора? Как мне кажется, центральная задача состоит в подрыве веры миллионов людей в советской империи в идеализм коммунистических руководителей. Если будет установлено, что Сталин был царским шпионом и предателем дела революции, этот удар потрясет советскую диктатуру до основания.

Наконец, мы подошли к вопросу, имеющему первостепенное значение. Был ли Сталин царским агентом? Если бы Аронсон рецензировал мою книгу, а не ограничился рассмотрением документа Еремина, он мог бы способствовать освещению темных пятен. Позвольте мне вкратце изложить главную идею книги «Величайший секрет Сталина».

Краеугольным камнем биографии Сталина и культа личности, воздвигнутого вокруг его революционной карьеры, является известная хронология, составленная Берия в его книге «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», в которой его герою приписывается шесть арестов, шесть ссылок и пять побегов. Потом тот же Берия в опубликованном 21 декабря 1939 года сборнике, посвященном 60-летию со дня рождения Сталина, насчитал уже восемь арестов, семь ссылок и шесть побегов.

Это действительно стало началом увлекательного поиска сведений относительно службы Сталина в царской полиции, службы, о которой длительное время ходят слухи. Моя книга «Величайший секрет Сталина» всего лишь начальная глава в поиске решения большой тайны в жизни Сталина. После публикации разоблачительного материала в «Лайфе» на свет появилось много новых источников информации. Среди всех свидетельств документ Еремина имеет лишь второстепенное значение. Даже если по причинам иным, чем полагает Аронсон, будет доказано, что документ сомнительного происхождения, собранные исторические сведения, которые я опубликую в свое время, не оставят и тени сомнения в том, что Сталин был царским агентом.

Григорий Аронсон

ОТВЕТ И. ДОН ЛЕВИНУ [104]

В своей рецензии на книгу Исаака Дон Левина, анализируя документ, приведенный автором для доказательства того, что Сталин был агентом царской Охранки или тайной полиции, я пришел к выводу, что документ является подделкой.

Большинство вопросов, которые сейчас поднимает Левин, носят в высшей степени технический характер. Поскольку они направлены главным образом в мой адрес, я должен на них ответить.

Левин возвращается к вопросу, который первым бросил сомнение на подлинность документа, а именно вопросу о том, почему в письме из царского департамента полиции от 12 июля 1913 года Иосиф Джугашвили также упоминается как Сталин, т. е. псевдонимом, который стал известен намного позже. Левин говорит нам, что Джугашвили первый раз подписался этой фамилией в статье в «Правде» 1 декабря 1912 года, но появление одной подписи в большевистской газете не могло быть достаточным, чтобы ее использовать в официальном документе царской полиции.

Левин также касается странного обстоятельства, о котором я упомянул, что в документе Сталин подается как «член Центрального комитета», не уточняя, какой партии. Ответ Левина состоял в том, что на полях документа от руки, а не на машинке, кто-то написал словами «по С. -Д». Вряд ли это убедительно.

Пытаясь доказать, что в городе Енисейске было отделение Охранки, Левин приводит много материала, который не имеет ничего общего с этим делом. Он упрекает меня за то, что я игнорирую письма в «Новое русское слово», в которых утверждалось, что такое отделение существовало. Я это делал по простой причине. В этих письмах содержались предположения, не подкрепленные какими-либо доказательствами.

Меня, в свою очередь, интересует, по какой причине Левин проигнорировал книгу М. Москалева «Русское бюро большевистской партии, 1912 — март 1917» (Москва, 1947), в которой страницы с 149-й по 160-ю посвящены различным административным и полицейским учреждениям Енисейска во времена последней ссылки Сталина. В книге ни разу не упоминается существование енисейского отделения Охранки. И почему Левин презрительно высказывается о А. Байкалове, который недавно писал в парижской газете «Русская мысль», что никогда в Енисейске не было такого отделения? Во время революции в 1917 году Байкалов жил в этом городе, и ему была поручена ликвидация там царской тайной полиции.

Левин оспаривает мое утверждение относительно того, что поскольку генерал Еремин, подписавший противоречивый документ, был назначен шефом финской полицейской администрации 11 июня, т. е. за месяц до даты написания документа, то его подпись и сам документ в целом должен быть подделкой. Тем не менее аргумент Левина главным образом основан на письме Н. Веселаго в «Новом русском слове», заявившего по памяти, что 43 года назад, 12 июля 1913 года, если быть точным, он видел генерала Еремина в Санкт-Петербурге (Еремин все еще не уехал в Финляндию). Подобным же образом Левин ссылается на письмо покойного генерала Спиридовича, в 1949 году утверждавшего, что Еремин хотя и был назначен на новый пост 11 июня, задержался в Санкт-Петербурге по каким-то причинам. Он также цитирует ряд финских документов того времени. Однако показательно, что Левин не цитирует ни письмо Спиридовича, ни другую документацию.

Левин критикует меня за то, что я цитирую Байкалова, когда он отрицает существование енисейского отделения Охранки, но игнорирую его утверждение о том, что Сталин «несомненно был время от времени осведомителем» полиции. Подобные заявления относительно точек зрения неуместны даже для высоко авторитетных лиц.

Веселаго, на которого ссылается Левин, писал в «Новом русском слове», что Сталин, «безусловно, был секретным сотрудником». Однако, когда речь заходит о документе Еремина, то он (Веселаго) категорически заявляет: «Просто невозможно даже предположить, чтобы он выпустил из Особого отдела подобное письмо…. Я служил в Департаменте полиции и скажу откровенно, что это письмо вызывает во мне большие сомнения».

Левин заключает статью признанием того факта, что документ Еремина, представляющий собой основу книги, имеет лишь «второстепенное значение». Он обещает основывать будущие разоблачения на новых пока неизвестных источниках. Сразу же возникает вопрос: по словам Левина, его книга «Величайший секрет Сталина» всего лишь «начальная глава». Но не лучше было бы автору сначала собрать доказательства, а потом уже писать книгу, вместо того, чтобы делать наоборот?

М. Тителл

ДОКЛАД ДЛЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ НА НЬЮ-ЙОРКСКОМ ЗАСЕДАНИИ АМЕРИКАНСКОЙ АССОЦИАЦИИ РАЗВИТИЯ НАУКИ [105]

Тема: Разоблачение документального обмана.

Автор: Магистр Мартин К. Тителл, лектор по спорным документам, Нью-Йоркский университет штата Нью-Йорк, Институт криминологии, Бруклинский колледж. Нью-Йоркский университет.

Адрес: Фултон-стрит 123, Нью-Йорк 38, штат Нью-Йорк.

Время: Суббота, 29 декабря 1956 г., 14: 00.

Место: Комната Пенн-Топ, Отель «Статлер», г. Нью-Йорк.

Программа: Семинар «Наука и преступление». Секция социальных наук Американской ассоциации ученых общественных наук, организованный при содействии общества развития криминологии.

23 апреля 1956 года одно из наиболее влиятельных средств массовой информации в Соединенных Штатах — журнал «Лайф» опубликовал статью известного журналиста Исаака Дон Левина, озаглавленную «Величайший секрет Сталина». Суть статьи в том, что покойный диктатор Советского Союза Иосиф Сталин был в дореволюционное время царским шпионом и работал на правительство против своих товарищей по революционному делу. В качестве доказательства для такого заявления был предъявлен машинописный документ, подписанный, как утверждается, полковником Ереминым в С. -Петербурге 12 июля 1913 года.

В подтверждение подлинности этого документа, представляющего Сталина как царского шпиона, как «стандарт» для технической его экспертизы было приведено другое письмо — официальное сообщение и. о. директора Управления полиции России от 5 ноября 1912 года. В статье в «Лайфе» говорилось, что сталинско-ереминский документ и «стандарт» были отпечатаны на пишущей машинке «одной и той же модели и модификации». При этом г-н Левин ссылается на известного исследователя документов г-на Альберта Д. Осборна.

Позже статья г-на Левина была расширена до объема книги, уже опубликованной в этом году издательством «Ковард Маккен». Статья в «Лайфе» меня очень заинтересовала, и я внимательно прочитал ее. Посвятив свою жизнь изучению шрифтов и пишущих машинок и занимаясь многие годы изучением документов, я уделил особое внимание сравнению сталинско-ереминского документа со «стандартом» по фотографиям, сопровождающим статью. Даже из фотографий, воспроизведенных в журнале, следует с очевидностью, что эти документы не были отпечатаны на машинке одной и той же модели, и, по крайней мере, в этом отношении статья в «Лайфе» была неточной.

На следующий день я получил несколько оттисков статьи из «Лайфа» и раздал студентам своих классов по полицейской науке в Бруклинском колледже. Мои студенты с легкостью обнаружили двадцать пять различий в характере шрифтов обоих документов, и ни один из них не высказал мнения, что сталинско-ереминский документ и «стандарт» были отпечатаны на пишущей машинке одной и той же модели или модификации.

Вызванный этими документами интерес подтолкнул меня к необходимости изучить оригиналы обоих писем. По поводу сталинско-ереминского письма я связался с г-ном Левиным, а по поводу «стандарта» — с библиотекой Леланд, Стенфордского университета. Мне не удалось получить ни того, ни другого оригинала; сталинско-ереминское письмо находилось в сейфе Толстовского фонда, а работники Леланд, Стенфорда, не смогли найти «стандарт». В конечном счете я все-таки получил хорошую фотокопию сталинско-ереминского письма из Толстовского фонда и хорошую фотокопию «стандарта» от г-на Левина.

Изучение сталинско-ереминского письма, которое повлекло за собой поездку по нескольким европейским странам с целью опроса тех, кому могло быть что-то известно по этому поводу, а также анализ нескольких тысяч документов убедили меня в том, что письмо является подлогом.

Хочу подчеркнуть, что мое исследование связано с проблемой подлинности сталинско-ереминского письма лишь с точки зрения материального его изучения. Говорю об этом потому, что, насколько я понимаю, в некоторых кругах это письмо вызвало политические дебаты, которые меня совершенно не интересуют. Кроме того, мои результаты не должны истолковываться как опровергающие мотивы «Лайфа», г-на Левина или г-на Осборна. Как эксперта по документам меня, однако, касается вопрос разоблачения поддельных документов, а сталинско-ереминское письмо является подлогом.

Поскольку это мне представляется наиболее логичным способом изложения хода моего исследования, то я хотел бы начать в хронологическом порядке с того дня, когда я и мои студенты изучали оспариваемый документ и «стандарт».

В статье и книге Левина пишущая машинка, использованная для напечатывания обоих документов, определена как русская, изготовленная на заводе компании «Ремингтон» и экспортированная в Россию в дореволюционное время. Расспросы на заводе Ремингтон в Эльмире и в офисах этой компании в том же городе позволили установить, что «стандарт» был действительно напечатан на машинке «Ремингтон». Однако оспариваемый документ, так я буду называть сталинско-ереминское письмо, был написан вовсе не на ремингтоновской машинке.

В июле нынешнего года мое исследование вынудило меня к поездке в Германию. Во Франкфурте я обнаружил, что оспариваемый документ был отпечатан на машинке немецкого производства типа «Адлер». Завод «Адлер» был разрушен в результате бомбардировок, и поэтому установление времени производства машинки, использованной для изготовления спорного документа, оказалось невозможным. Однако сотрудники, проработавшие многие годы на фирме, заявили, что тот русский шрифт, которым отпечатан оспариваемый документ, был изготовлен впервые в 1912 году. Но сам документ не мог быть отпечатан ни в 1912 г., ни даже в 1913 г., а лишь много позже, поскольку шрифт изношен и разбит. Оспариваемый документ, должно быть, был написан много лет спустя после изготовления самой пишущей машинки. Я взял образчики шрифта, снятого с машинки «Адлер» производства 1912 года, и в подтверждение правильности моего определения их можно сравнить со шрифтом оспариваемого документа.

Будучи в Германии, я перепроверил некоторые из моментов, описанные г-ном Левиным в его книге. На стр. 107 книги «Величайший секрет Сталина» г-н Левин рассказывает о поиске некоего Добролюбова, бывшего прежде офицером Охранного отделения или царской тайной полиции. Автор говорит, что он посетил греческую провославную церковь на Находш-трассе в Шарлоттенбурге (Берлин), священник которой сразу отреагировал на имя Добролюбов. Автор помечает время этого события мартом 1950 года. Я посетил ту же самую церковь и говорил со священником, прослужившим там многие годы. Он не знал ничего о Добролюбове и не припоминал встречи ни с американцем, ни с кем-либо еще из упоминавших это имя. Там был, правда, еще один священник, помогавший церкви, где я брал интервью, но он тоже ничего не знал о Добролюбове и не помнил расспросов о таком человеке.

Помочь в моих поисках вызвался г-н Игорь Фромке, 39-летний мужчина, который прислуживал в церкви и который, будучи ранее в плену у американцев, свободно говорил на английском, а также на русском и немецком языках. Для большей убедительности позволю Фромке самому изложить часть этой истории:

«В воскресенье, 15 июля, меня позвали к алтарю встретиться с американцем, который представился как Мартин К. Тителл. Он спросил, говорю ли я по-английски и когда закончится церковная служба. После последней проповеди г-н Тителл подошел ко мне и отцу Сергию и задал нам следующие вопросы: „Не может ли отец Сергий вспомнить американского писателя Исаака Дон Левина, который приезжал в Берлин в марте 1950 года и спрашивал о некоем дьячке по имени Добролюбов, который, должно быть, долго работал в нашей церкви до последней войны. Отец Сергий сказал, что такого дьячка в нашей церкви никогда не было и что он не помнит г-на Дон Левина. Но поскольку в нашей церкви всегда было и есть два священника, то он сказал, что нам следует поговорить также и с отцом Михаилом. В 9 ч. 30 мин. утра 16 июля мы с г-ном Тителлем снова встретились у входа в церковь, сразу же прошли внутрь и увидели отца Михаила, готовившегося к службе. Мы задали ему те же вопросы. Отец Михаил отверг их с еще большей категоричностью и заверил меня, что вовсе не знает такого человека“».

На той же стр. 107 книги Левина говорится: «Поиски Добролюбова привели меня в Висбаден и завершились там на соседнем кладбище. Добрый местный священник проводил меня к его могиле. Он умер недавно, и вместе с ним оказались погребенными многие тайны Охранного отделения».

На следующий день я отправился из Берлина в Висбаден, взяв с собой Фромке, чтобы использовать его как переводчика при посещении, все еще в поисках ключей к машинописному сталинско-ереминскому письму, немецкой лаборатории криминалистики. Неподалеку располагалась чудесная часовня, упоминаемая г-ном Левиным на стр. 107, и я поговорил с местным священником, упомянутым там же. Этот священник тоже ничего не знал о Добролюбове и никогда за все годы своей службы в церкви, начиная с 1908-го, не слышал этого имени.

Пусть снова расскажет Фромке:

«Вблизи того учреждения (лаборатории криминалистики) на холме под названием Невоберг воздвигнута чудная русская православная церковь в честь одной покойной великой российской герцогини, служащая ей усыпальницей. Нас проводили в небольшой соседний коттедж к старому русскому священнику. Этот подвижный и стройный 84-летний патриарх, прослуживший пятьдесят пять лет в Висбадене, этот священник, чья память работает хорошо, несмотря на его возраст, никогда не говорил с ним о человеке по имени Добролюбов и никогда не показывал ему могилу такого человека. То же самое было подтверждено его дочерью, свободно говорящей по-английски. Мы проверили также книги всех захоронений, начиная с 1945 года по настоящее время, и не смогли найти никаких следов Добролюбова. Нет могилы с именем такого человека на русском кладбище. Я лично могу сказать лишь то, что с детства принадлежу к берлинской церкви на Находштрассе и не знаю никакого дьячка с такой фамилией. То же самое могу сказать и о своей матери, тоже старой прихожанке этой церкви. Наш дьячок и староста, давно служащий здесь, этим человеком быть не может. У него иная фамилия. Поскольку он проживает в оккупированной русскими зоне Восточной Германии, его имени приводить нельзя по причинам безопасности. Но никакого другого дьячка все это время (25 лет) здесь не было».

Я осмотрел прилегающее кладбище: надгробия Добролюбову там не было. В церковном журнале, отмечающем смерти с 1945 года, записи о захоронении такого или другого человека с фамилией, похожей на «Добролюбов», тоже нет.

«Подвижный и стройный патриарх» — тот самый «добрый местный священник» Левина, который проводил его к могиле Добролюбова, сам добровольно дал мне следующее показание:

«Висбаден, 17 июля 1956. Я, нижеподписавшийся, состою на службе в русской православной церкви в Висбадене с сентября 1908 года до настоящего времени за исключением периода первой мировой войны (1914–1919). Ни один человек по фамилии Добролюбов со мной вместе не служил ни в каком качестве. Кроме того, на нашем русском кладбище нет надгробия с такой фамилией. Я не помню встречи с американским журналистом г-ном Дон Левиным». Подпись: Настоятель православной русской церкви в Висбадене, протоиерей Пауль Адамантов.

Затем я отправился в Гамбург, где консультировался с профессорами Танге и Йохансеном, возглавлявшим славянский и финский факультеты Гамбургского университета. Они изучили мою копию ереминско-сталинского документа и назвали его фальшивкой. За документальным доказательством они посоветовали мне обратиться в архивы Хельсинки в Финляндии.

Из Гамбурга я заехал в Варель, вблизи Бремена, где взял интервью у двух бывших царских служащих С.-Петербурга. Полковник русской армии Федор Юрьев был государственным прокурором с 1904 по 1917 г., а Степан Русанов работал с 1908 по 1918 г. механиком по пишущим машинкам в различных учреждениях С.-Петербурга. За время своей работы они видели много пишущих машинок «Ремингтон». «Адлер» был им незнаком. У меня есть показания обоих этих лиц.

Позже в Хельсинки я обнаружил громадное число документальных свидетельств, относящихся к царскому времени. Возникает вопрос, почему г-н Левин выбрал неизвестный документ из библиотеки Стенфордского университета Леланда при наличии тысяч подлинных официальных свидетельств царского времени в Финляндии.

До первой мировой войны Финляндия была одной из губерний России, и тот самый Еремин, который, как утверждается, подписал оспариваемый документ, представляющий Сталина шпионом, был шефом жандармерии этой губернии. Я изучил более 3000 документов, включая 85 документов, подписанных Ереминым. Ни один из них не был отпечатан на машинке «Адлер». Что касается подписей, то различие столь очевидно, что дополнительных комментариев не требуется.

В моей работе в архивах Хельсинки мне помогала квалифицированный библиотекарь. Привожу выдержку из ее заявления:

«25 июля меня, доктора Марию Виднас, выпускницу университета Хельсинки-Гельсингфорс, старшего библиотекаря университетской библиотеки, секретарь ректора Университета попросил встретиться с г-ном Мартином Тителлем, специалистом по спорным документам, и пойти с ним в государственный архив для поиска документов, датированных июлем 1913 года и подготовленных Особым отделом Департамента полиции министерства внутренних дел России с целью сравнения их с привезенным г-ном Тителлем в Финляндию документом, подготовленным начальником Особого отдела Департамента полиции министерства внутренних дел 12 июля 1913 г. (№ 2898) и подписанным Ереминым.

Мы просмотрели около трех тысяч документов, подготовленных Департаментом полиции, но не обнаружили ни одного с обозначением „Заведующий Особым отделом Департамента полиции“. По мнению архивистов, всю жизнь занимающихся учетом русских документов и особенно документов Канцелярии генерал-губернатора, а это единственное место в Финляндии, где могут находиться документы, присланные российскими властями, предъявленный г-ном Тителлем документ является, скорее всего, фотокопией подделки.

„В первый день работы нам помогали архивист магистр Салмелма и архивист магистр Валониеми. Последний любезно организовал изготовление фотостатов для нас подлинных писем Еремина. В последующие несколько дней с помощью архивиста Салмелма мы просмотрели все документы вплоть до 1914 года Канцелярии генерал-губернатора Финляндии, и обнаружили еще несколько документов, подписанных Ереминым. Все подписи Еремина, первая из которых датируется 19 июля 1913 года, отличаются от подписи на документе, фотография которого принадлежит г-ну Тителлю, и это вторая причина, по которой архивисты Сеиткари, Салмелма, Валониеми, а также старший архивист Бломштедт считают, что привезенный из Америки документ не может быть подлинным. 27 июля мы с г-ном Тителлем посетили Центральную полицию, чтобы убедиться, не хранятся ли российские документы где-либо еще в архивах Хельсинки“.

Заверено и подписано: доктор Мария Виднас, старший помощник библиотекаря.

В качестве еще одного подтверждающего свидетельства служит найденный мною среди хельсинкских документов правительственный приказ о назначении Еремина на его пост в Финляндии, датированный 21 июня 1913 года. Была обнаружена также корреспонденция от 19 июля 1913 г., указывающая на то, что в тот момент Еремин уже включился в работу в Хельсинки. Г-ну Левину известно, что оспариваемый документ из С. -Петербурга от 12 июля 1913 года не соответствует времени назначения Еремина в Хельсинки, но он считает возможным, что Еремин не вступил в свою новую должность сразу же после назначения. Однако в свете документа, датированного 19 июля и означающего, что Еремин находился уже полностью при исполнении своей должности в Финляндии и, вероятно, работал там уже некоторое время, становится крайне сомнительным, чтобы всего лишь неделей ранее он мог быть в С. -Петербурге.

Финские власти с готовностью оказали мне большое содействие, и у меня теперь имеются фотокопии и микрофильмы многочисленных документов, которые предложены на рассмотрение г-ну Левину и журналу „Лайф“.

Все сопровождающие сталинско-ереминское письмо обстоятельства поддерживают вывод, что этот документ поддельный.

В качестве постскриптума я мог бы добавить, что я предложил свои результаты вниманию журнала „Лайф“ и г-на Левина. Но правде обычно трудно соперничать с ложью, и потому весьма маловероятно, что данное исследование когда-нибудь получит такое же распространение, какое получил этот поддельный документ.

Иссак Дон Левин

О ЛОЖНЫХ СВИДЕТЕЛЬСТВАХ „ЗАСЛУЖЕННОГО УЧЕНОГО“ ГАЗЕТЫ „ДЕЙЛИ УОРКЕР“, ЧЕЛОВЕКА, СОЗДАВШЕГО ПИШУЩУЮ МАШИНКУ „ХИССА“, И О ТОМ, КАК ОН ОБМАНУЛ АМЕРИКАНСКУЮ АССОЦИАЦИЮ РАЗВИТИЯ НАУКИ [106]

20 января 1958 г.

10 января 1958 года сенатским подкомитетом внутренней безопасности был опубликован доклад о слушаниях 8 февраля, 7 июня и 1 октября 1957 года (часть 66), показавших, что Мартин К. Тителл, механик по пишущим машинкам, сделавший для Алжера Хисса пишущую машинку стоимостью 7500 долларов, дал ложные свидетельские показания подкомитету по меньшей мере по четырем пунктам. В докладе обнаруживается и первостатейный обман, совершенный г-ном Тителлем по отношению к Американской ассоциации развития науки, известной как AAAS.

Во время ежегодной конференции AAAS, на сессии, организованной Обществом развития криминологии секции социальных наук и состоявшейся во второй половине дня 29 декабря 1956 года, рассматривалась методология научных исследований. Темой заседания было изучение документа, касающегося жизненной стези покойного диктатора Советского Союза Сталина, который вполне может войти в историю как не имеющий себе равных преступник всех времен. В качестве демонстратора выступал некто Мартин К. Тителл, который называет себя „экспертом по спорным документам“ и который представлен в отпечатанной программе AAAS как „лектор по изучению спорных документов Нью-Йоркского университета и Бруклинского колледжа“. Его доклад был озаглавлен: „Разоблачение документального обмана“. Аудитория — около двухсот человек — состояла в основном из криминалистов и небольшого числа представителей прессы.

Газета „Дейли Уоркер“, орган коммунистической партии, дала необычайно широкий обзор этой сессии, посвятив представленному г-ном Тителлем „разоблачению“ двадцать одну колонку с четырьмя продолжениями в своих номерах от 31 декабря 1956 года и от 6, 13 и 20 января 1957 года. В сообщении от 13 января „Настоящая детективная история“ „Дейли Уоркер“ представила г-на Тителля как „заслуженного ученого“ и как „признанного эксперта по спорным документам“ (см. стр. 4126 „Слушаний“).

Опубликованная „Дейли Уоркер“ серия привлекла внимание подкомитета по внутренней безопасности Сената. На слушании дела 1 октября 1957 года (стр. 4126) главный советник Роберт Моррис заявил, что „целью этих статей была защита премьера Сталина“. „Будучи озабоченным возможностью того, что коммунисты начинают кампанию по реабилитации маршала Сталина, — продолжал советник Моррис, — подкомитет решил ознакомиться с тем, чем занимался г-н Тителл“. Директор подкомитета по исследованиям, г-н Бенджамин Мандель получил и внес в протокол массу поразительных фактов о том, чем же занимался г-н Тителл».

Едва ли это было случайно, что газета «Дейли Уоркер» осветила упомянутую необычную сессию ежегодной конференции AAAS столь экстравагантно. Ведь вопросом, по поводу которого должен был выступить г-н Тителл, была моя статья, опубликованная в журнале «Лайф» 23 апреля 1956 года. В своей статье я воспроизвел документ, разоблачающий Сталина как царского шпиона. Документ представляет собой письмо из Охранного отделения, т. е. царской тайной полиции, подписанное Ереминым. Оригинал письма является собственностью Толстовского фонда в Нью-Йорке. Статья в «Лайфе» рассказывает о моих попытках определить подлинность документа и составляет часть небольшой книги, опубликованной летом 1956 года под названием «Величайший секрет Сталина».

Приглашение принять участие в криминологической сессии AAAS и выступить оппонентом при представлении г-ном Тителлем своей критики документа я принял с готовностью и интересом. Я полагал, что, будучи экспертом по пишущим машинкам, г-н Тителл будет рассматривать технические свидетельства, поскольку он выразил ранее свое несогласие с мнением известного авторитета по спорным документам г-на Альберта Г. Осборна по поводу модели той пишущей машинки, на которой был отпечатан оспариваемый документ. Со своей стороны, я намеревался оппонировать, опираясь строго на исторические свидетельства о службе Сталина в царской полиции.

Конечно же я знал, что г-н Тителл сделал ранее пишущую машинку для Хисса с целью подтвердить заявление последнего, что подделка пишущей машинки заводского производства возможна, т. е. для доказательства той идеи, которую и суд, и все признанное общество специалистов по изучению документов отвергали как фантастическую и ненаучную. Но я не предполагал, что Американская ассоциация развития науки позволит этому господину, претендующему на звание ученого, использовать свою трибуну в качестве мыльницы, и был поэтому совершенно не подготовлен к той лекции, которую задумал г-н Тителл.

Основную часть своего «анализа» он посвятил вовсе не ключевым техническим аспектам документа, а бурной атаке на искренность моих поисков свидетельств, подтверждавших двойственную роль Сталина как революционера и царского информатора. Это особенно поразительно и необъяснимо для меня в свете того признанного факта, что я ранее оказал г-ну Тителлю всяческую поддержку в его, как он утверждал, работе по определению подлинности документа.

Почему г-н Тителл проявил столь большую заинтересованность в том, чтобы проследить мои действия по выявлению свидетельств прошлого Сталина, и столь мало интереса к поискам пишущей машинки, на которой оспариваемый документ был отпечатан? Эта загадка возникла сразу же, как только г-н Тителл выступил на конференции AAAS. Когда весной 1957 года сотрудник исполкома AAAS спросил меня о возможных мотивах, которыми руководствовался г-н Тителл в оспаривании искренности моих действий, я мог высказать одно лишь недоумение по этому поводу. Было бы невероятно, чтобы мое участие в 1939 году в доведении до сведения Белого Дома дела Уиттекер Чемберс, которое девятью годами позже привело к делу Хисса, имело бы какое-то отношение к поведению г-на Тителля. Теперь, после публикации показаний г-на Тителля на слушаниях сенатского подкомитета по внутренней безопасности, загадка разрешена. К показаниям г-на Тителля, осуждающим его самого, приложены неопровержимые документальные свидетельства, устанавливающие факт обмана со стороны г-на Тителля по нескольким пунктам.

Пункт № 1

8 февраля 1957 г., после того, как г-н Тителл был приведен к присяге сенатором Олином Д. Джонсоном, советник Моррис задал ему вопрос:

«Не работали ли Вы на кого-нибудь?»

«О, нет», — ответил г-н Тителл.

Это же решительное заявление (стр. 4107) было сделано в ответ на вопросы г-на Морриса о том, предпринял ли г-н Тителл свое исследование «на самодеятельной основе или как деловое предприятие». Г-н Тителл повторил, что он предпринял его «по профессиональным соображениям» в поисках «материалов для лекций». Он заявил: «Одна из моих специальностей — идентификация машинописных документов… Мне постоянно требуются материалы для оживления курса моих лекций».

В связи с нижеследующим надо отметить, что одним из двух адвокатов-советников г-на Тителля выступал г-н Честер Т. Лейн, бывший поверенным Алджера Хисса.

26 марта 1957 года г-н Тителл передал советнику сенатского подкомитета по внутренней безопасности заявление, которое было явной попыткой предвосхитить возможные об винения в даче ложных показаний. Г-н Тителл писал (стр. 4120):

«Я ни в чем не отказываюсь от изложенного мною в показаниях, но поразмыслив над конкретной формой приведенных вопросов, я полагаю теперь, что для полноты ответа я должен был бы добавить еще один факт…

Мне следовало бы, вероятно, добавить, что незадолго до начала своего исследования я подумал, что поверенных Алджера Хисса (для которых я проделал определенную работу в связи с его предложением о новом судебном рассмотрении) может заинтересовать вопрос о подлинности или поддельности машинописного документа, предложенного г-ном Исааком Дон Левиным. Я соответственно посетил г-на Честера Т. Лейна, поверенного г-на Хисса, и рассказал ему о своих сомнениях по поводу этого документа. Он сказал, что ему будет весьма интересно, если мое исследование покажет, что подделка, если это подделка, окажется изготовленной на пишущей машинке такого типа, который был использован для подделки документов в деле Хисса. Я ответил, что это представляется вполне возможным, спросил, пожелает ли он компенсировать мое время и расходы в достаточной мере, чтобы я мог сконцентрировать свои усилия на исследованиях в этом направлении. Он сказал, что будет рад сделать это».

Показательно, что присутствовавший на слушаниях 8 февраля работодатель г-на Тителля г-н Лейн не поправил и не дополнил показания г-на Тителля о том, что он «ни на кого не работал».

27 июня 1957 года, когда в результате указанного сообщения г-н Тителл был снова приглашен для дачи показаний в подкомитет и был приведен к присяге сенатором Джоном Маршаллом Бутлером, советник Уилльям А. Рушер спросил его:

«Не назовете ли Вы для Комитета сумму, которую он (г-н Честер Лейн) уплатил Вам?»

«Одну тысячу долларов», — ответил г-н Тителл.

Таким образом, г-н Тителл получил гонорар в 1000 долларов за то, что «ни на кого не работал».

Пункт № 2

В своем докладе, сделанном на сессии AAAS и им самим внесенном под присягой в протокол слушаний 8 февраля (стр. 4184), г-н Тителл сообщает:

«Мое исследование привело меня в июле нынешнего года в Германию… Находясь в Германии, я проверил некоторые из моментов, описанных г-ном Левиным в его книге… о поисках некоего Добролюбова, бывшего ранее офицером Охранного отделения или царской тайной полиции. Автор говорит, что посетил греческую православную церковь на Находштрассе в Шарлоттенбурге (в Берлине), священник которой „немедленно среагировал“ на имя Добролюбов…» В книге Левина на той же странице 107 говорится: «Поиски Добролюбова привели меня в Висбаден и завершились там на соседнем кладбище… Он умер недавно, и с ним оказались погребенными многие тайны Охранного отделения».

У бывшего революционера, поступившего на службу царской тайной полиции, вечно ускользающего «Добролюбова», известного как Николай «Золотые очки», было много псевдонимов, как-то было обычным для подпольных операций. Среди этих псевдонимов были «Доброскок», «Добролюбов» — оба близкие к его настоящей фамилии — Добровольский. Лев Троцкий в автобиографии «Моя жизнь» и Бертрам Д. Вольф в своей важной работе «Трое, сделавшие революцию» называют этого человека Доброскоком (стр. 4155). Хотя высокопоставленный генерал из Охранного отделения Спиридович дал мне рекомендательное письмо к этому человеку с указанием его личного и родового имени (я смог найти оригинал письма лишь после публикации моей книги), я обозначил его фамилией Добролюбов, наиболее распространенной из всех трех в России. Живущая в Нью-Йорке супруга генерала Спиридовича уже в самом начале обратила мое внимание на эту неточность. Я, в свою очередь, привлек внимание г-на Тителля к путанице с фамилиями еще до его отъезда в Германию, чем и объясняются произнесенные им под присягой слова «Я искал что-либо похожее, я помнил об этом…» (стр. 4110).

В Германии г-н Тителл с чрезвычайным усердием принялся за добывание доказательств того, что покойный Добровольский был всего лишь порождением моего воображения. Это касалось и моих посещений церквей Берлина и Висбадена. Какое отношение изыскания г-на Тителля по поводу моей правдивости в этом вопросе могли иметь к подлинности документа, остается загадкой, поскольку совершенно очевидно, что найди я Добровольского среди живых, он вполне мог бы и не пролить какого-либо света ни на документ, ни на связь Сталина с Охранным отделением.

На вопрос советника Морриса о цели интервьюирования им протоиерея висбаденской церкви Адамантова г-н Тителл показал:

«Чтобы выяснить, существовал ли человек по фамилии Добролюбов, к которому этот священник провожал Левина. В книге Левина этот священник проводил его к надгробному камню на кладбище и показал место его захоронения, И я хотел это видеть. Но там не было ни надгробного камня, ни могилы. Мне зачитали журнал захоронений дважды, и там не было похожего имени за последние 15 лет».

Снова и снова г-н Тителл отвечал на вопросы заявлением, что он не обнаружил «какой-либо фамилии, похожей на Добролюбов».

«И никакой похожей?» — спросил г-н Моррис.

«Совершенно никакой, — говорит г-н Тителл, продолжая. — И я отправился на кладбище и просил гида проверить имена, все имена, ибо я не хотел допустить никакой промашки».

«И Вы проверили другое место, и никаких похожих фамилий?» — допытывался г-н Моррис.

«Никаких похожих фамилий, абсолютно».

5 января 1957 года г-н Бенджамин Мандель, директор подкомитета внутренней безопасности по исследованиям, посетил ту самую висбаденскую церковь и кладбище и говорил с теми же лицами, которых посетил ранее г-н Тителл. Без каких-либо трудностей г-н Мандель нашел расположенные рядом и могилу, и надгробный камень Добровольского, а также получил копию свидетельства о смерти Добровольского из муниципалитета Висбадена и из церковного журнала.

Документальные свидетельства и фотографии г-на Манделя заполняют страницы 4128-39, 4119-50 и 4170 протокола слушаний и полностью разоблачают как ложность показаний г-на Тителля, данных им под присягой, так и доводов, приведенных им на сессии AAAS. Дополнительный свет на «научное исследование» г-на Тителля проливают редкая фотография Добровольского, все еще носившего свои очки в золотой оправе (стр. 4170), и показания живущего в Нью-Йорке отца Корчака — священника, отслужившего в Висбадене заупокойную службу по Добровольскому.

В качестве примечания к данному пункту можно добавить, что во время своего посещения церквей на Находштрассе и в Висбадене, целью которого был поиск агента Охранного отделения, я нигде не представлялся и никогда не утверждал, что встречался с протоиереем Адамантовым, в чем меня открыто обвиняет г-н Тителл. У меня имеется достаточно официальных и других доказательств моей поездки в Берлин 21–24 марта 1950 г., во время которой у меня была встреча и приватная беседа с генералом Максвеллом Тейлором, бывшим тогда главой американской военной миссии в Берлине.

Более того, г-н Мандель собрал поразительные свидетельства о политическом характере церкви на Находштрассе, о ее священнике отце Сергии и о ее служащем Игоре Фромке, которого нанимал в качестве своего гида и переводчика г-н Тйтелл. Эти свидетельства, представленные под номерами 508–511 на страницах 4164–4170 протокола о слушаниях, говорят о том, что заведение на Находштрассе находится под контролем советской патриархии в Москве, которой, как известно, руководит советская тайная полиция, использующая ее для разведывательной деятельности за рубежом.

Пункт № 3

Наиболее гнусное мошенничество со стороны г-на Тителля по отношению к AAAS, которое принудило его к совершению еще одного акта лжесвидетельства перед лицом сенатского подкомитета по внутренней безопасности, было, вероятно, связано с показаниями протоиерея Адамантова (стр. 4174), внесенными в протокол г-ном Тителлем. Это письменное свидетельство, показанное г-ном Тителлем в громадном увеличении на сессии AAAS, звучало следующим образом:

«Я, нижеподписавшийся, служу в русской православной церкви Висбадена с сентября 1908 года по настоящее время за исключением периода первой мировой войны (1914–1919 гг.). Ни один человек с фамилией Добролюбов со мною вместе не служил ни в каком качестве. Кроме того, на нашем русском кладбище нет надгробия с такой фамилией. Я не помню встречи с американским журналистом, г-ном Дон Левиным».

Однако это был не полный оригинал, но всего лишь свидетельство, набросанное протоиереем Адамантовым для г-на Тителля. А вот г-н Бенджамин Мандель привез с собой (стр. 4151) тот оригинал, который был первоначально подготовлен протоиереем Адамантовым. На этом оригинале имеется диагональная линия, пересекающая семь строк, исключенных из демонстрировавшегося и цитированного г-ном Тителлем текста. Исключенная часть гласит:

«Но есть одна могила, в которой захоронен русский полковник запаса Иван Васильевич Добровольский, 65-ти лет от роду (1/14 февраля 1947 г.). Добровольский поселился в Висбадене после второй мировой войны и временно исполнял обязанности пономаря в нашей церкви».

Объяснение того, как случилось, что появились два свидетельских показания протоиерея Адамантова — то, что удовлетворило г-на Тителля в своей усеченной форме, и другое, которое г-н Тителл отверг, дается в письме дочери Адамантова г-ну Манделю от 17 февраля 1957 г. (документальное свидетельство 501, стр. 4153) и в письме корреспондента «Тайма» и «Лайфа» Эдуарда Джона Мулликина, датированном 18 февраля 1957 г. (документальное свидетельство 507, стр. 4162).

Очевидный факт состоит в том, что г-ну Тителлю было известно о существовании обоих свидетельств, и он был знаком с их содержанием, но в своих показаниях под присягой 8 февраля он пытался обойти этот момент, когда г-н Моррис задал ему следующий вопрос:

«Это единственное показание, которое он дал?» (стр. 4110).

После этого г-н Моррис задал тот же вопрос иначе:

«Конкретный вопрос: Имело ли место другое показание, данное им?»

«Адамантовым, нет, только одно», — отвечал г-н Тителл.

Таким образом, г-н Тителл к мошенничеству с сокращенным письменным свидетельством присовокупил дачу ложных показаний под присягой.

Пункт № 4

Г-н Тителл пошел на многое для получения свидетельств, оспаривающих достоверность моего отчета о поисках возможного очевидца, который знал бы изнутри о службе Сталина в качестве царского агента. Но как оправдывал себя г-н Тителл, когда дело касалось дачи показаний под присягой или других документальных свидетельств в его собственной области эксперта по машинописи?

В своем докладе на конференции AAAS, который был внесен под присягой в протокол слушаний 8 февраля (стр. 4184), г-н Тителл сообщает:

«Во Франкфурте я обнаружил, что оспариваемый документ был отпечатан на машинке немецкого производства типа Адлер. Завод „Адлер“ был разрушен в результате бомбардировок, и поэтому установление времени производства машинки, использованной для изготовления спорного документа, оказалось невозможным. Однако проработавшие многие годы на фирме сотрудники заявили, что тот русский шрифт, которым отпечатан оспариваемый документ, был изготовлен впервые в 1912 году. Но сам документ не мог быть отпечатан ни в 1912 г., ни даже в 1913 г., но лишь много позже, поскольку шрифт изношен и разбит. Оспариваемый документ, должно быть, был написан много лет спустя после изготовления самой пишущей машинки. Я взял образчики шрифта, снятого с машинки Адлер производства 1912 года, и в подтверждение правильности моего определения их можно сравнить со шрифтом оспариваемого документа».

Г-н Тителл предпринял свое исследование, исходя из своего мнения (стр. 4105) о том, что указанный документ был отпечатан не на пишущей машинке «Ремингтон», как это утверждал другой эксперт, а на машинке «Адлер». Главным образом по этой причине г-н Тителл отправился в Германию, где располагался завод «Адлер», чтобы провести изучение на месте. Там, во Франкфурте-на-Майне, он, «наконец, нашел» пишущую машинку образца 1912 года, «изготовленную на заводе Клейер-Адлер».

На слушаниях 8 февраля (стр. 4113–4114) г-н Тителл рассказал о своем посещении завода «Адлер» и о встрече с управляющим:

«Г-н Моррис: Как его фамилия?

Г-н Тителл: Я не знаю его фамилии.

Г-н Моррис: И у Вас нет никаких показаний от него?

Г-н Тителл: Нет, но я снял образчик шрифта с машинки…

Г-н Моррис: И Вы получили это от управляющего?

Г-н Тителл: Правильно.

Г-н Моррис: Но Вы не знаете его фамилии?

Г-н Тителл: Нет. Я не вел никаких записей, кроме того, что снял образчик шрифта с пишущей машинки…

Г-н Моррис: И Вы категорически утверждаете, что она была изготовлена в 1912 году?

Г-н Тителл: Да, я категорически утверждаю, что до 1912 года они никаких пишущих машинок с русским шрифтом не производили…

Г-н Моррис:… Вы заявили, что твердо установлено, будто завод „Адлер“ впервые изготовил пишущую машинку с русским шрифтом в 1912 году. Вы — человек науки?

Г-н Тителл: Это так.

Г-н Моррис: Да, и если Вы говорите о чем-то как твердо установленном, то мне хотелось бы знать, какой документацией Вы располагаете.

Г-н Тителл: Моя документация — это опрос людей, которые проработали там долгое время…»

После завершения допроса доверенный г-на Тителля, Честер Т. Лейн внес для протокола следующую выдержку из магнитофонной записи выступления г-на Тителля на конференции AAAS:

«Все архивы компании были уничтожены во время войны, но из бесед со старыми людьми, проработавшими в компании уже многие годы, было твердо установлено, что компания Адлер впервые изготовила пишущую машинку с русским шрифтом в 1912 году».

Г-н Бенджамин Мандель также посетил завод Адлер во Франкфурте. Он без труда получил заявление, подписанное заведующим экспортного отдела завода г-ном Гансом Абендом и заверенное вице-консулом США Томасом А. Келли, в котором ясно говорится следующее (стр. 4156):

«Первая пишущая машинка с русским кириллическим шрифтом, модель 8, была изготовлена в 1903 году».

Неудивительно поэтому полное отсутствие у г-на Тителля каких-либо документальных свидетельств о беседах с официальными лицами фирмы «Адлер». Он не мог привести ни одного заверенного свидетельства или хотя бы записи, как не мог он назвать ни одного работника фирмы «Адлер» в подтверждение своего категорического утверждения, что «Адлер» не выпускал какой-либо машинки с русским шрифтом до 1912 года. Дело в том, что любая документация указывала бы на то, на что указало заверенное Манделем свидетельство, т. е. разоблачила бы г-на Тителля, показав, что на самом деле он — «уважаемый ученый» в духе газеты «Дейли Уоркер».

В данной заметке не затронуты многие подобного рода аспекты, характерные для профессиональной деятельности и поведения г-на Тителля, такие, как его научный статус (см. письмо президента Бруклинского колледжа Гидеонса и вице-президента Нью-Йоркского университета Воориса, стр. 4157), как его регистрация в качестве избирателя американской лейбористской партии, в 1941 году, когда она оказалась под доминирующим влиянием проникшей туда компартии (стр. 4162), или его напыщенная манера чтения своего доклада на сессии AAAS, о чем свидетельствует магнитофонная запись. Мы ограничились здесь той информацией, которая была необходима для установления следующих четырех ключевых моментов:

1. Г-н Тителл солгал под присягой в вопросе о его найме поверенным Хисса для осуществления своего исследования.

2. Г-н Тителл лгал под присягой о своих поисках книг с записями о службе Добровольского в качестве пономаря, о его смерти, похоронах и надгробном камне.

3. Г-н Тителл солгал под присягой о наличии двух письменных показаний протоиерея Адамантова и о том, что он — Тителл — представил вниманию AAAS усеченный вариант.

4. Г-н Тителл дал ложные показания об уничтожении архивов завода «Адлер» и о времени производства заводом первой русскоязычной пишущей машинки, т. е. он солгал в том, что является в деле г-на Тителля основой для подтверждения его квалификации в качестве эксперта по машинописи.

ЦАРСКИЙ ШПИОН ПО ИМЕНИ СТАЛИН [107]

Джордж Кеннан, бывший посол Соединенных Штатов в России и эрудированный ученый по проблемам русской политики, работающий в Принстонском институте Исследования современных проблем, многие годы подозревал, что молодой большевик Иосиф Сталин был агентом царской секретной полиции. Сейчас Кеннан имеет тому подтверждение. Он недавно узнал, что паспорт, которым пользовался Сталин для поездки на съезд партии в Стокгольм в 1906 году, был выдан тайной полицией. В ходе исследований Кеннан также обнаружил, что во время партийного семинара в 1920 году Сталин признался, что был царским агентом. Заявление было опубликовано в советском теоретическом журнале, который спустя несколько месяцев исчез из всех российских библиотек. Кеннан проследил деятельность каждого члена семинарской группы, а также грузинских и армянских коммунистов, которые были близко связаны со Сталиным в период между 1906 и 1912 годами, и обнаружил, что все они были ликвидированы в двадцатых годах. Бывший посол собирается вскоре опубликовать результаты своих исследований.