Тебя еще нет дома. Как и следовало ожидать. Я же не предупредил. Просто сегодня вечером чувствую себя таким одиноким и выпотрошенным, что меньше всего на свете тянет домой — в мою промозглую, одинокую конуру.
Отпустил последнего клиента и позвонил тебе. Как в студенческие времена. Позвонил просто так — с мыслью малость посидеть и чуточку выпить. И слегка постебаться над собой, тобой и всем, что нас радует и заколдабливает в этом мире.
К телефону подошла она. Тебя, мол, нету еще. Будешь после восьми или чуть позже.
Солнце склонялось к половине восьмого. Я задымил, запер контору и пошел. Пешком к тебе. По Вальдемаровской, через мост Брасы, мимо Лесного кладбища… Не раз я так гулял в молодости — бабьим летом, вечерами… Мильёны миль, так сказать… Наслаждаясь пожелтевшими листьями и сонным покоем рижского предместья. Вот уже несколько лет пытаюсь с пользой тратить драгоценное время, не предаваясь ностальгическим грезам, воздерживаясь от романтичеких влечений и пытаясь увильнуть от студенческой лени у стаканчика. Но этот вечер и так списан из жизни, списан для тебя, и прогулка органично вписывается в вечернюю программу.
Не важно, который был час, когда я подошел к твоей калитке. Вошел и позвонил в дверь. Твой щен, подросший со времени моего последнего визита, не хотел меня признавать. Заливался руганью и лез в драку. Я пристыдил заблудшее животное, напомнив, как меня зовут и что я очень хороший: он заткнулся и разрешил почесать себя за ухом.
Открыла она. В переднике, тапках, с подвернутыми рукавами и растрепанной прической. Жена при исполнении. Будь я мужчиной, смутился бы: предупредить вроде бы полагалось. Но я же мужнин друг — существо бесполое.
— Привет!
— А, это ты! — на ее лице расцвела детская улыбка. — Заходи. Он будет с минуты на минуту.
— А, черт! Не успеем! — я не брезгнул привычной фразой из своих постоянных запасов для друзьих жен. — Ну, прими хоть это. — Очень кстати я прихватил на дорогу из вазы белую розочку, которую тут же вручил.
— Как мило! — она воспитанно понюхала цветок и продолжала игру. — Ты такой деловой, совсем времени на личную жизнь не хватает, да?
В ее голосе — крупица кокетства и значительная доля материнского всепрощения. Как у взрослого, который потакает ребячьим шалостям.
Я протопал в коридор и сбросил обувь.
— Слушай, тебе шлепанцы дать? — она спохватилась.
— Ну дай уж, коли не жалко. А то, боже упаси, прилипну к вашему паркету своими чистенькими холостяцкими носочками…
Она порылась в тумбочке и вытащила пару тапок.
— Садись и жди. Мне тут нужно еще стирку закончить, — и исчезла в дебрях санузла.
Я вошел в гостиную. Дочурка, как всегда пробубнив что-то в ответ на мое приветствие, юркнула на веранду. Младший детеныш ползал кругами по россыпям погремушек, пялил глаза, пускал слюни и время от времени радостно повизгивал. Растет, как бамбук.
— Ну и растун же он у тебя! — я охнул с непритворной завистью. В прошлый раз поросенок еще пищал в деревянной клетке.
Вот так вот сижу тут минут десять уже, корчу рожи, играю пальцами и забавляюсь с малышом, который строго следит за мной, но время от времени расплывается в блаженной улыбке. Сижу, грущу и жду. Душа горит!
Хлопает дверь. Стало быть, ты. Слышу, как твоя жена выходит из ванной.
— Ты чего так поздно?
— Да так. Задержавшись. А таперича пришедши. А у тебя, вижу, гость!
— Ага! — она дразняще парирует. — И мы тут без тебя не скучали!
Ты выглядываешь из-за косяка.
— Еще бы! Ну и рожа! С такой не соскучишься, — в голосе слышится удовлетворение. Ты явно рад поводу посидеть и потрепаться в будний вечер.
— Я тут мигом закончу и дам вам покушать, — она говорит и исчезает.
— Пойдем курнем малость, пока ужин зреет? — я встаю, приоткрываю дипломат и показываю горлышко. Вермут.
— Уломал, искуситель, — ты потираешь руки. — Постой! Емкости нужны — пойло разливать!
Ты извлекаешь из шкафа фужеры, я раскупориваю бутылку, разливаю, и мы выходим на крыльцо. Сидим и дымим.
— Ну, — говорю. — Кайся, лишенец!
— Не гневись, батюшка!
— Кайся, кайся! Знаю я вас, молодых…
Ты корчишь улыбочку, чуть потупив взор, и выдерживаешь артистическую паузу:
— Побойся бога! Я старый, больной человек. Одной ногой в могиле. Тут рехнуться можно — дела, командировки, иногда беру халтуры на дом. У жены — дом, сад, мальки-злодеи. Тоже заездилась. В воскресенье рванули как-то ненароком в деревню, а в общем-то… — ты отмахиваешься.
— А ряшка-то лоснится, — я раздуваю щеки.
— У утопленников тоже. И синеет. Нет, конечно набегает кое-что. А долго ли так протянешь? Мы тут наметились на лето слегка смотаться на все четыре стороны. Так основательно — на месяц. Дом, детей, собаку эту страшную спихнем мамаше, и покатили… Вот, единственная радость осталась… — твой взгляд застывает на опустевшем бокале.
— Так что ж… — я хватаюсь за бутылку.
— Медлить нельзя!
Приняли.
— Хоро-о-ош, — ты встряхиваешься. — Докладывай, твоя очередь!
— Это что же, так-таки и докладывать?
— Ну что ты, впервые замужем? — ты стискиваешь зубы и сжимаешь кулаки. — Как жизнь половая?
Я поперхиваюсь. Ты хлопаешь мне по спине и хохочешь надрываясь. И ты давненько не сиживал так на крыльце, блаженно погрузившись в собственную тупость.
— Какая жизнь! Я уж и забыл, как женщины выглядят. Весь день на работе, по вечерам долбаю немецкий: тут светит в одну совместную контору юристом затесаться… По выходным — на участке. К зиме дом под крышу подвести должен. Пашу, как зверь. А что касается половой жизни, тут надо держать себя в руках, — я многозначительно развожу ладони.
Хихикаем до упаду. Семейные остроты. Хорошо нам в своей тарелке. В последнее время как-то приходится изо дня в день разговаривать с кем-то о чем-то. Будто речь — какое-то средство коммуникации. Вот и вызревает потребность приволочься к тебе и поговорить о нечём. Для души. И вспомнить, что дар речи — это игрушка.
Распахивается дверь:
— Господа! К столу!
* * *
Сидим, чавкаем, треплемся. Но не так, как на крыльце. Нас уже трое. Разговоры больше клонят к делам и быту. Ты взял пухлые папки с какими-то деловыми бумагами. Время от времени что-то спрашиваешь, и я с умным лицом консультирую. Хоть какой-нибудь толк от меня.
— И ты так запросто веришь всему, что он несет? — она, прищурившись, спрашивает тебя. Она сегодня в ударе. Кокетничает.
— Мм-м… Да-а, — ты мурлыкаешь про себя. Не понятно, дошел ли вообще до тебя ее вопрос.
Всем телом овладает теплый хмель и чарующая лень. Хорошо так посидеть, не напрягаясь. Неохота думать о делах. Язык невольно настраивается на легкий флирт. Вот и твоя жена рядом. Не женщина, что ли?
— Послушай, рябчик! — я обращаюсь к ней. — Ну, на кой лад он тебе, это тупое, равнодушное животное?
Это о тебе. А ты и глазом не моргнул, весь в своих таблицах.
— Это точно! — она радостно поддакивает. — Что ни вечер, роется, как крот, в своих бумагах. По-моему, он вообще в жене не нуждается.
— Я ведь заранее предлагал: вышла бы за меня. — Это не ложь. Такой упрек, должно быть, любая от меня слыхала. — Я же неправдоподобно внимателен.
— А я что, спорю? — она тяжело вздыхает и поднимает глаза на тебя. — Но помнишь, он тогда не таким был. — Она весело пихает тебя в бок. — Эй! Правда же, не таким!
Ты замороченно смотришь на нас.
— Что? А-а! Не таким, разумеется. Где уж там! Молод был, бестолков, — ты поднимаешь стакан, привлекая и нас к делу этому, а потом снова погружаешься в бумаги… Понимаю. Хочешь быстрее разделаться с ними, чтоб потом, не дергаясь, расслабиться со мною. А ей-то тоже хочется. Ты весь день на людях, а у нее — сплошные дети, сад, варенья, огурчики…
— Скажу тебе по секрету, — это я опять к ней, — пусть работает! Нам-то что! Мы свое уже отработали. Выпьем же с миром!
— О чем речь! — она отвечает и косится на тебя. — Больно нужен!
Встаю и снимаю гитару со шкафа.
— Ну что, сбацать что-нибудь?
— Почему бы и нет? — она улыбается.
Это просто. Вино, усталость, душещипательная песенка. Знаю, что ей нравится. Чудесно. В ее глазах чуть набегают слезы, в уголках рта на миг задерживается мимолетная улыбка. Велико дело — растравить душу женщине. Еще бы! Похоже, я и сам расчувствовался.
Но не ты. Твое усердие навевает на меня тоску. Собственно, я так же вкалываю. Когда надо. Но сейчас мне хотелось бы от тебя чего-то другого.
И ей хотелось бы.
— Что дальше? Что барышня закажет?
— Не знаю, — она улыбается мне в глаза. — Что-нибудь милое.
Когда ты в последний раз пел именно ей? Наверное, давно. Как кто-либо другой.
— Мадам, — я качаю бровями и таращу глаза, чтобы стало ясно, что это уж сплошнейший бред. — Допиваем вермут и — в путь.
— Как — в путь?
— Просто. Нас ждет дорога. Ко мне домой. Разве не понятно… Начнем с песенок… А он нам ни к чему!
— Он? — она вздрагивает с отвращением и продолжает комедию. — Да ну его…
Тут резко изменяется ее тон и выражение лица. Она касается тебя и говорит:
— Понял? Ты нам не нужен!
— Во те новость! — брякаешь ты.
— Мы покидаем тебя! — сообщает она с вызовом и всем своим естеством ожидает запрета.
— Кидайте, милые мои, кидайте на здоровье, — ты бормочешь, как между прочим, собирая бумаги в кучу. Тут твой взгляд возвращается к нам: — Ну, чего задумались, про винцо забыли?
Ты решительно разливаешь. Бутылка подходит к концу.
— Кто же это забыл! — я хрюкаю. — Сейчас одолеем и тронемся. Ты всем наскучил досконально.
— Вот так! — она подхватывает и прижимается к тебе. — Я сегодня вечером в гости еду. Потому, что не нужна тебе.
В ее голосе недвусмысленно звучит «милый, я никуда не поеду, нужна ведь я тебе, правда?».
Сейчас нельзя позволить тебе наговорить лишнего.
— Слышь, хозяин! Спой-ка для души! — я протягиваю через стол гитару.
— Да пошел… — ты отмахиваешься. Петь — это уж самое крайнее, что тебе предлагать.
— Ну почему? Спой же! — она трясет твой локоть. Помочь бы ей, и через полминуты уломали бы тебя.
— Короче, не выпендривайся! — говорю. — Даешь что нибудь душераздирающее! Скажем, «ах вернисаж, мучитель наш!»
Я знаю, что она любит эту вещь. Ты свирепеешь. Явись, где угодно, везде от тебя требуют вернисаж да муки. Это все решает. Она сразу «да, да», ты отнекивашься, и я начинаю осознанно и планомерно приближаться к цели. Похоже, до сих пор никто другой не принимает всерьез, что она поедет со мной. Но ты отказал ей в заветном желании. Сейчас она заупрямится.
— Тогда ты спой! — она обращается ко мне.
— Просьба гостьи — закон, — я, как-то невольно опередив события, ощутил вдруг приступ гостеприимства. Но про вернисаж все же петь не буду. Играть на том, что она почитает в тебе, — это уж слишком. Я сам знаю, что во мне ценится.
Пересев напротив, смотрю ей в глаза и пою страстный романс: «Ты чужая, ты жена чужая, и не быть тебе со мной». Это достаточно несерьезно, чтобы незаметно создать настроение. Настроить создание.
С вермутом покончено. Ты вытаскиваешь из шкафа чудом уцелевшее с прошлого года домашнее вино.
— Ну что ж, забулдыга! — хлопаю тебе по плечу. — Опрокинем это и… — я многозначительно гляжу на нее.
— И поехали! — она говорит тебе вызывающе, не так, как до сих пор.
— Не новость, — ты отмахиваешься. — Достали. Не остроумно.
В том-то и дело. Естественно — не остроумно. Неужели не видно, что это уже давно перевалило за шутку! А она? Понимает? Может быть, не хочет понять? Спешу на помощь. С того момента, когда ты окажешь первое сопротивление, считай — все пропало. Ты не должен его оказывать. Давай, не пойми до самого конца! А тогда уже поздно будет отступиться.
— По правде говоря, и так ясно, что никуда ты не уедешь, — я задумчиво произношу то ли про себя, то ли обращаясь к ней, и устало провожу по струнам:
— Может быть, махнем в кабак?
Бессмыслица. Уж дальше некуда.
— Не тянет больше, — ты зеваешь. — Лень.
— Ну, а если жена сегодня гулять собралась. Ты же не против?
— Боже упаси! Мне-то что! — ты довольно хмыкаешь. Это все ерничанье.
— Слыхала? Не пора ли собираться?!
— И куда ж это мы собрамшись, зайчонок мой? — твой голос звучит слегка уныло. Чувствуется, что вся эта болтовня у тебя уже вот где сидит.
— А я о чем? — подначиваю я ее. — Он ни на секунду не поверил, что мы не шуты гороховые. Вот, оставайся — и он уже никогда в жизни тебя всерьез не воспримет!
— А я разве не серьезно? — она восклицает. Видно, женское терпение подходит к концу. И впрямь — сколько можно напрашиваться на желанный запрет! — Тебе спать пора, а мне — развлекаться. Так я пошла?
Последний вопрос уже не вопрос. Это ультиматум. Запрети же!
Пора вмешаться.
— Послушай, повелительница моя, о чем ты спрашиваешь: он же вообще не понял, что мы куда-то направляемся!
— Не веришь, значит? — она еще колеблется.
— э-э… — ты неопределенно размахиваешь рукой. Надоели тебе эти дурацкие игры. Не веришь — спору нет.
И она не верит. Это отражают ее смущенные глаза, неуверенно косясь на меня. И я отвергающе отмахиваюсь.
— И вправду, хватит. Никто не верит, и сама ты не хуже других соображаешь, что не для тебя все это. — Мой голос звучит разочарованно. — Не бывало у тебя склонности к этаким шуточкам, и не будет.
— Вот оно что! — она топнула ножкой. — Ты, значит, дурака валял? Приглашал меня, зная, что я не соглашусь?
— Я? — пытаюсь вместить в своем взгляде все доступное мне возмущение. — Полагаю, что я именно тот в этом узком кругу присутствующих, искренность которого в данный момент обсуждению не подлежит.
— Вот, значит, ты какой, — она встает. — А я — не в счет!
— Как только двинемся, так и поверю. Но, по правде говоря…
— Я! Пошла! Собираться! — последние слова, скорее, тебе адресованы. Глаза блестят и щеки горят от вина и решительности.
— Ну, иди… За руку держать, что ли? — это ты дурака свалял. Разбил девичьи мечты. Не оправдал ожиданий. Или… Кто знает. Похоже, и ее наконец увлекло маленькое приключение, еще полминуты назад отнесенное на счет моего остроумия. А ведь в любой жене таится женщина.
Она исчезает в ванной и пускает воду. Мы невольно переходим на шепот. Ты врубаешь магнитофон. Прячу лицо за маской целомудренного изумления, как бы почувствовав, что невинная шутка перерастает в быль, и выхожу из окопа. Пора наступать.
— Эй! Ты действительно веришь, что она может запросто взять и уехать?
— Поди разбери, — ты пожимаешь плечами. — Похоже на то…
— Я же просто загнал ее в тупик, вот и все. Она до последнего дожидалась твоего запрета.
— А я что, Цербер? Катитесь к черту и торчите хоть до утра!
— Ты хорошо подумал? Пойми же: одно твое слово, и она останется…
— Н-ну… Мне-то что… Но вот вы, — ты вдруг расплылся в улыбке, — вы же с тоски подохнете. Чем займетесь-то?
— Как — чем? — я еще понижаю голос, как заговорщик (она выходит из ванной и удаляется в спальню). — Что ночью делают… Вдвоем… Не знаешь, что ли?
— Откуда? — в твоих глазах отеческая укоризна.
— Скажи, ты имеешь что-нибудь против?
— Я? — ты — настоящий ты. — Да ради бога! Успехов тебе! Ей бы перемена только на пользу пошла. Но дохлый номер, понимаешь? Не светит! — ты беспомощно двигаешь пальцами, не находя нужный жест, чтоб показать мне, безумцу, до чего ж мимо кассы мои чаяния. — Ну… Брось ты это… Выкинь из головы! Бестолку. Отсос Петрович — и все. Крепость непробиваема.
— Тем лучше. Выходит, у меня на руках твоя лицензия, если уж там что, не дай бог…
— Да бог с тобой! Лицензия, патент, техпаспорт… Что еще? Руководство по эксплуатации?
— Думаю, не понадобится.
Ведь действительно — несерьезно. Или я и вправду засомневался?
— Ну что, карета подана? — она стоит в дверях. Светлое демисезонное пальто, подчеркивающее ее талию, прическа подправлена, сдержанно подкрашено лицо. Она резко изменилась. Я никогда ранее не пытался оценивать ее, как мужчина. Двое детей не испортили по-детски хрупкую фигуру и юношеские черты лица. Помолодела лет на пять. Студентка студенткой.
Наступил решающий момент. Ошибиться нельзя — ни на йоту.
— Тронулись! — я встаю. — Жди жену к рассвету!
Она проникновенно уставилась на тебя. Надеется. Но ты же не подведешь, правда?
— Уходя уходите! — ты даешь отцовский завет на дорожку. — Хотелось бы знать, чем вы там, бедняжки Джонни, время убьете.
— Какая разница! Налагаю на себя обет вернуть твою девицу целой и невредимой.
— Вперед, орлы! — ты зачитываешь приговор. И некуда ей деться. Она опускается в кресло и вытягивает ноги.
— Я готова. Если б только нашелся, кто меня обул…
Ее ноги… Непонятный жест. Боюсь, что и для нее самой. Она, что же, полагает, что это противно — обуть ее? Или просто не знает, что это может быть и заманчиво?
— Множество кавалеров вертятся в простынях, бессонными ночами грезя о таком шансе, — я делаю мушкетерский поклон, опускаюсь на одно колено и натягиваю сапог, избегая прикосновения к тонкому чулку. Я опасаюсь почувствовать ее.
На пороге ты целуешь ее в щеку.
— Доброй ночи! И не делайте глупостей. Спите спокойно. Можно обнявшись.
* * *
— Может быть, все-таки вернуться? — ты все еще раздумываешь, подходя к калитке.
— Умным такое действие не назовешь, — я авторитетно поясняю: — Ты бы просто зря потеряла время. Твой уход и так никого не встревожил.
— Вот именно. Скажи откровенно: а почему он меня отпустил? — ты сжимаешь мне локоть, который я подал, выходя на улицу.
— Ну, например… А почему нет? Как ты это себе представляешь?
— Да, но…
— Никаких «но»! Мне поручено тебя развлекать. Этим я и займусь. И мне не простят, если не оправдаю доверия.
Такси долго ждать не приходится. Тем лучше. Долго таскаясь по улицам, ты бы протрезвела и снова начала бы колебаться. Кобеляться.
Вот мы и дома. Поднимаемся на четвертый этаж (тихонько, ибо ты остерегаешься встретить кого-нибудь, словно маркиза знатная). Отпираю дверь, и мы юркаем в прихожую.
В комнате открыто окно. Довольно прохладно.
— Располагайся! — я указываю на диван и забираю твое пальто. Ты присаживаешься на самый краешек, будто заскочила на минутку.
Врубаю проигрыватель и завожу Дассена. Знаю, что ты любишь. Закрываю окно, включаю электрокамин и удаляюсь на кухню.
Пять минут спустя являюсь с подносом. Кофе, ликер «Мокка», сигареты «More», печенья… Все, как у людей. В комнате уже стало милее. Сакраментально бормочет Дассен. Камин бросает теплые, алые отблески. Ты улыбаешься. Добрая примета. Главное — не позволить тебе думать.
— Так значит — за знакомство! — я поднимаю стаканчик. — Мы такие герои Ремарка. Только что встретились в ресторане… Потом зашли ко мне — утомленному жизнью холостяку.
— И дальше тоже все по Ремарку? — ты вновь стала кокетливой.
— Неизлечимая болезнь и смерть в конце? — я улыбаюсь, не сомневаясь, что совсем не то у тебя на уме: — Нет уж. Дальше сами придумаем.
Пригубив бокал, ты поджимаешь ноги на диване и укрываешь их подушкой. Затыкаю Дассена и хватаюсь за гитару.
— Я весь целиком в твоем распоряжении, — заявляю я с полной ответственностью. Должно же тебе нравиться, что кто-то хоть на миг твой. И не только он.
Задумчиво перебираю струны. Ты закуриваешь длинную, коричневую сигарету. Слыхал я, что случается такое, но видеть не приходилось. Пока вроде приступ бурных страстей нам не угрожает, зато хорошо посидим — это уж точно.
Время течет спокойно и мило. Говорим о нем. Было бы лучше не трогать его, ибо мысли о нем тебя беспокоят. Ты мучаешь себя в предчувствии завтрашнего утра и пребываешь в недоумении: как это он так спокойно пустил тебя ночью со мной. Ну и рассуждает женщина! Я, конечно, не Брюс Ли, но все же нормальный человек женщину ночью в Лесопарке спокойнее пустил бы со мной, чем без меня.
Ты твердо решила явиться домой с самого раннего утра. Пока он на работу не ушел. По-твоему, иначе он и на работу может не пойти, и что тогда будет! Сплошной кошмар, до чего ж можно человека не знать! Самое большое, что тебе угрожает — это его шуточки.
Ты ломаешь голову: действительно ли он спит? Рябчик! Мой друг дрыхнет, как сурок. Так и не пойму, кто же из нас с ним живет!
Тебе было бы лучше о нем не думать. Но нельзя то, что нельзя. Вот я и говорю нарочно о нем, постепенно переводя беседу на тебя.
Тобой овладевает ночное откровение. Ты рассказываешь, как много всего тебе в жизни не хватает. Нет, не о нем речь, конечно. Это было бы наипротивнейшее, что мы могли бы обсуждать. Тебе просто не хватает… Мало ли, чего. О нем только хорошее. Но с тоской. Ты так и не простила, что он тебя не удержал.
До чего ж вы рабские существа!
Хочется спрятать тебя за пазуху и не отдавать никому. Я сбросил маску Арлекино, сопровождающую меня всю жизнь. И ты уже не по-матерински всепростительна к шаловливому ловеласу, как до сих пор. Ты дитя, тоскующее по теплу. Но я воздерживаюсь излучать его. Мы сидим на диване — каждый у своей стены.
Болтаю о том, что хотел бы детей, да второй половиной судьба не наделила. Бывает, и меня преследуют приступы откровенности.
Ты умеешь находить слова утешения. Ты мила. Никогда не пожалею об этой ночи, о знакомстве с тобой. Хорошо, и все. Целомудренная романтика влечет больше, чем оргии.
Ты не допиваешь. И мне, значит, лучше не увлекаться.
Легкий хмель вытесняет усталость. Дважды бьют настенные часы. Воцаряется продолжительное безмолвие.
— А что у меня завтра дома будет… — ты совершенно некстати возвращаешься к этой бесплодной теме.
— Ничего не будет. Я собственной персоной в семь часов доставлю тебя домой.
— Ты сам меня отведешь?
— Ага. И вместе позавтракаем.
Тебе явно стало легче, хоть ты и пытаешься это скрыть.
— Ладно. Впрочем, я вздремну. Споешь еще что-нибудь?
А как же! У меня и права голоса нету. Голос имеется, а прав — нема. Я же здесь главный виновник.
Напеваю под тихие переборы. Ты берешь подушку, сворачиваешься котеночком и погружаешься в сон. Ноги твои упираются мне в бок. Я встаю и возвращаю Дассена. Ты приподнимаешь голову и непонимающе моргаешь.
— Давай-ка, сделаем так, — я беру подушку и кладу на колени. — Ложись!
Я ничего не поясняю. И нечего объяснять. Вот, спроси «зачем?» — я и останусь в дураках.
Ты не спрашиваешь. Поворачиваешься, устраиваешься поудобнее и закрываешь глаза. Звучит музыка. Я опускаю веки, будто задремал, и медленно кручу твои волосы вокруг пальцев. Ты молчишь. Ты до такой степени молчишь, что я буквально слышу твое молчание. Точно как в детстве, когда случалось — засыпаешь у телевизора, и мать начинает легонько щекотать спину. В этот момент детское самолюбие и стремление к независимости борются с желанием продлить приятный момент и боязнью, что мать может перестать ласкать тебя. Уж и бок занемеет, а не двинешься.
Мои пальцы замысловато кружатся по твоему лбу, вискам, изредка и щекам. Ты дремлешь. На самом деле ты дремлешь крепче, чем на самом деле. Чем смелее мои пальцы, тем глубже твой сон.
— Чем это ты занимаешься? — твой голос очень сонный. Столь сонный, каким и должен быть голос, не понимающий, чем это я занимаюсь.
— Как бы успокаиваю тебя…
— У тебя хорошо получается…
Есть! Уж никто другой так не сказал бы. Только ты, безупречно прожившая в браке шесть лет. Без всякого намерения — просто сказала, что чувствовала. Может быть, до этого я ни на что и не рассчитывал. Ну, а сейчас…
Ареал деятельности моих пальцев никоим образом не расширяется. Настоящий уровень ты одобрила, и нечего соваться в неведомые пространства. Но и зевать не обязательно. Коже надоедает, если ее долго тормошить в одном и том же месте.
Я ласкаю твои щеки. Легко, легонько. Чуть заметно. Щеки, подбородок, губы… Только губы… Другая рука мягко гладит волосы, чуть отвлекая внимание.
Губы твои сухие и мягкие. Они поддаются под моими скользящими пальцами. И те скользят. Скользят вокруг. Вот уже скользят по. И наконец проскальзывают между. Губы просыпаются. Они зовут. Они горячи и страстны. Во мне все кипит. Спина невольно изгибается, и наши дыхательные пути замыкаются в единый цикл. Дышать нам незачем. Нам смыкаться.
Ты слегка пахнешь духами. Твое дыхание не пахнет ничем. Это отлично. Дыхание не должно пахнуть, дыхание должно обветривать.
Мы распластались на диване. Я возбужден и нетерпелив. Обычно я сознательно медлю, дразняще медлю до того, как внезапно обрушусь на женщину грозой. Но не сейчас. Лишь бы не позволить тебе рассуждать. И себе.
Твои руки рвут мою рубашку, рвачи этакие. И мои не лишены рвения. Я боюсь задерживаться у пуговиц блузки. Поднимаю ее вверх. Твое хрупкое тело беззащитно, как у ребенка — тронь, и сломаешь. Лежа на спине, девчоночья грудь почти исчезает, а на нежную кожу живота косое пламя свечи бросает шелковистый отблеск. Тонкий бархат кожи, как у плюшевого медвежонка. Мои ребра вот-вот треснут от распирающей меня животной жажды обнять тебя, защитить, на руках носить и умереть за тебя — от этой первобытной страсти, которой самец отличается от вибратора. Я алчно целую твое тело ниже и ниже, прикрывая блузкой то, что уже поцеловал, чтобы ты не замерзла. Рука шелестя скользит по горячему капрону, который покрывает твои пьянящие ноги. Давно не обожал никого так, как тебя в этот миг.
Подбородок упирается в пояс юбки. Приехали.
Взяв себя в руки, возвращаюсь и снова припадаю к твоим губам. Ни слова, прошу тебя!
Лежим обнявшись. Я привел тебя в относительный порядок.
— Вот не думала, что ты такой нежный… — ты шепчешь мне на ухо. Улыбаюсь. Ты тоже не знаешь, что нежны те мужчины, кои болтают пакости и в поездке загород мочатся, едва удосужившись отойти на три шага. Все вы думаете, что нежные взахлеб глаголят о любви при лунном свете. И потом жутко удивляетесь, когда этакий лирик взгромоздится, урча, как морская свинка, справит свои потребности, а потом повернется спиной и — храпеть.
Нажимаю пальцем на кончик твоего носа.
— У тебя нос пищит… — шепчу. Ты смеешься и всматриваешься мне в глаза.
— А у тебя? Не пищит?
— Попробуй!
Ты дотрагиваешься до моего носа. Я сжимаю губы, пищу и удивляюсь:
— Ой! И у меня пищит.
— Но только, если нажимаю я!
Снова обнимаю тебя. Крепко-крепко.
Блаженное ничегонеделание. Мы молчим. Говорят наши руки.
— Что я делаю? — ты шепчешь. — Скажи прямо: что это такое? Зачем я так поступаю?
— Это ничего. Совершенно ничего. Шуточка, милая такая, в будний вечер.
— Ты и вправду так считаешь?
— Я не считаю. Я знаю.
— А как же он?
— А что он? По-твоему, он нас чем-то обидел?
Шучу. Мы не были бы друзьями с рождения Христова, если бы обижали друг друга.
— Послушай! Вот уже сколько лет ты целиком принадлежишь ему. И так будет всегда. И сейчас.
Хорошо звучит. Убедительно. Если уж тебе не ясно, что никто никому не принадлежит, то не мне же прямо здесь лекцию читать.
— Но…
Я прижимаю палец к твоим губам.
— Никаких «но». Только «и». Все большие «но» оказываются маленькими «и».
Замысловато получилось. По-разному можно понять. Или просто не понять. Не всегда уж так сразу возьмешь и сформулируешь мысль.
Бедняжка Джонни! Ты все еще по-детски терзаешься сомнениями. Мне тебя до боли жалко. Хочется уберечь тебя от всего.
Я сажусь, прижимаю тебя к себе и целую. Ты страстно хватаешь мои губы. Руки оказываются у меня под рубашкой.
На этот раз я завлекающе сдержан. Знаю, что ничего не будет. Именно поэтому не спешу доводить до конца. До конца, которому так и не бывать концом. Но ты не умеешь медленно. Ты засасываешь меня в пекло бушующей страсти. В этот бурлящий поток, запрещенный для тебя тобой же. Не мною, не матушкой природой, не…
Не им.
Твое полуобнаженное тело заставляет дрожать воздух, извиваясь словно водоросль. Пламя свечи колеблется.
Рубашка уже давно сорвана с меня, но кожаный пояс не поддается под нетерпеливыми рывками твоих рук. Я уже насладился твоим лицом, плечами, грудью, талией… Дальше — ткань. Спешно отстегиваю крючок. Серая юбка, простые, серые колготки, узенькая, белая кружевная занавеска…
Смеешься ты, или плачешь? Никак не пойму. Но это светло и звонко.
Ты чиста и благовонна. Я и не сомневался.
Твой голос доносится откуда-то сверху. Быть может, даже из мира иного.
— Нет… Не надо… Прошу тебя… Не могу…
Слышишь ли ты себя сейчас? Может и нет. Но я слышу.
Я пью тебя словно воду из родника. Я маленький сластена, и ты течешь как мед по моим губам. Это невинно и прелестно. Куда гаже смотрится мужчина в борьбе со своими штанами… Пояс, пуговицы, узкие брючины… Драные трусы…
Не катит.
— Иди ко мне… Нет, не надо… Прошу…
О чем ты просишь? Сама хоть знаешь?
Я поднимаюсь и снова целую тебя в губы… Ты постепенно успокаиваешься. Твоя обнаженная плоть — искусство в чистом виде. А я — солдат при утренней зарядке: вспотевший, волосатый, в парусиновых штанах…
— Закуришь?
— Нет, — ты мотаешь головой, не открывая глаз.
— Тогда кофе?
— Тогда кофе…
Встаю, аккуратно складываю твою одежду на край дивана и беру рубашку.
— Пошел готовить, — я направляюсь к двери и деловито бросаю: — А ты сиди и жди, как поросенок. Договорились?
— М-м? — твои глаза закрыты.
— Эй! — я снова тормошу тебя. Ты поднимаешь веки, улыбаешься и наконец заявляешь:
— Да бог с тобой! Чай! И выметайся!
Когда я возвращаюсь с чаем, ты уже сидишь одетая и улыбаешься.
— Развлекай меня! Ты обещал!
— Ни уж то не разволок!
— Не-а!
Странно. Ты больше не девица. Ты женщина. Ну, слава богу!
Пою песенки. Давно уже повторяюсь. Ты клюешь носом и отчаянно борешься со сном. Чувствую, что ночь уходит в прошлое и надвигается день. Сидеть становится все сложнее. В нижней части живота, в самом сакраментальном месте, появляются ноющие покалывания, напоминающее о подростковых ночных бдениях. Через пару часов наступят настоящие роды.
— …пойдешь со мной? — ты спрашиваешь, будто продолжая незаконченную фразу.
— Да.
Как вытеснить из тебя глупые самоугрызения?
— Что мы скажем?
— Все, как было. И чуть больше. То есть, промолчу, что не было.
— Ты это всерьез? — в голосе звучит недоумение.
— Абсолютно, — я говорю, обнимаю твои плечи и сжимаю. — Положись на меня! Не знаешь меня, что ли? Чем серьезней я говорю, тем громче люди хохочут. Известное дело.
Известное. Да не тебе. Тебе кажется, что всегда, когда ты смеялась, я дурака валял. Арлекинова участь.
— М-м-да…
— М-м?
— Ты действительно думаешь, что он спит?
Ну чем еще крыть? Я беру жестокий аккорд:
— Strangers in the night exсhanging glanсes, wand’ring in the night…
* * *
Дверь открываешь ты сам. Лицо заспанное. Только что из постели вылез. На часах ровно семь.
Завидую тебе. У меня ноги заплетаются. И больно. Мучительно и неотступно. Как сяду, хочется лечь. Как лягу, хочется встать. Тогда вдруг вроде бы хочется ссать. И в конце концов тянет вешаться.
— Ого! — ты оживляешься, увидев меня. — Вот уж кого не ожидал увидеть…
Она с улыбкой заходит в прихожую. Лицо осунувшееся, но живое. Интересно, что сейчас происходит у нее внутри? Поди догадайся. Зато ты точно таков, каким я тебя предполагал увидеть.
— Принимай гостей! — я заваливаюсь внутрь.
— Чем же вы занимались всю ночь напролет, зайки мои? — ты осведомляешься. — Похоже, не спали.
— Где уж там спать! — я многозначительно вращаю глазами. Она по-кошачьи оглядывается, мол, обещал — все пронесет, и исчезает в комнате.
— Как тебе сказать. Твоя жена… — я глубоко вздыхаю.
— Что жена?
— Страстная женщина! — я в изнеможении опираюсь о стену.
— Ну, ты молодец! — весело звучат твои слова по пути на кухню. — Иди-ка сюда, перекусим!
Дружно сидим за столом. Ты рассказываешь, как отменно спал. Я, в свою очередь, скупыми словами и ненавязчивыми пошлостями описываю наши ночные забавы. Разумеется, намекаю, что все дела. Ты смеешься и отмахиваешься. Ты делаешь все, как положено — по пунктам.
Я не вру. Но формально. По существу, я таю что-то от вас обоих. От тебя — происшедшее. От нее? От нее я таю то, что не могу ничего долго таить от тебя. Ей этого не понять. И не понять, что ты поймешь. Ведь ты так и не признаешься никогда, что знаешь и понимаешь. А если бы признался — она бы не поняла, как можно понять. Вы так и будете таить.
Так делают.
Утро бодряще прохладно. Идем по улице. Вдруг ты спрашиваешь:
— Слушай! А в правду — чем вы занимались?
— Так ведь докладывал же! Ну ладно. Загнул малость. В сущности ничего и не было. В самом разгаре ей примерещились моральные проблемы и она попросила это не делать. Вот, я и рожаю, как в юности, — я выразительно прижимаю ладонь к паху.
— Да что ты говоришь?! — ты заинтересованно воскликаешь. Твое изумление так же серьезно, как по-твоему мой отчет. Тебе ясно, что сегодня я настроен ерничать и разумного слова из меня не выжать. Я даже слегка раздосадован. Почему до тебя не доходит, что это уже не остроумно? Почему ты веришь, что я могу до такой степени тупо дурака валять?!
Стою на трамвайной остановке и провожаю тебя взглядом. Когда ты все узнаешь? Завтра? Послезавтра?
Скоро. Как можно представить, что я буду что-то скрывать от тебя! Неужели наша дружба столь необычна?
За тебя я не сомневаюсь. Приключение является достоянием. Для меня, для тебя, для родины. А для нее…
Почему? Ну, почему же этого не случилось?
Виноват мужчина. Всегда. Так положено. Это функция мужчины.
А впрочем, было бы глупо, если бы так вот сразу все и произошло. Мне бы это казалось неправильным. Сейчас я определенно чувствую себя лучше.
В следующий раз… Это как-то логичнее. Я буду более подготовлен к мероприятию психологически, социально и гигиенически. И материально.
Заткнись! Следующего раза не будет!
И женщина не лишена функции. Женщина не прощает.