…но кровь по щеке была настоящей. И ужас во взгляде — искренним. Пронзительную боль с корня по вершину можно лишь представить. Но хочется. Ибо…
Жанетта не настоящая.
Вестард — он самый.
* * *
Она лежит на твердой деревянной скамье и не может вырваться. Пыточные колодки Эшварт нарочно установил так, чтобы ее голова с возбуждающе беззащитными кистями возле ушей была приподнята полувсидь. Ибо взор в потолок ему был бы скучен. Он заставит Жанетту смотреть в его глаза — ненавистные, но непобедимые. Хочется видеть страх на месте его зарождения. И в момент оного.
Мы любим быть непобедимыми.
Лодыжки Жанетты вкованы в кольца на полу. Шарф через ее рот глубоко врезается в щеки. Эшварт залпом свалил ее прямо с порога: в деловито-клетчатом серо-буром пальто, скрывающем зеленый вельветовый юбочный костюм, в колготках под загар и коричнево-кожаных сапогах.
Он ступает целенаправленный шаг в сторону лица Жанетты, и ей не удается не шарахнуться. Но долгую прелюдию с острыми предметами у горла и кнутом по нагому телу он на этот раз проскочит. Не так, чтоб не нравилось, нет: времени мало. Окна заперты, жалюзи опущены — это он уже проверил. Так же, как замок колодок. Но хронометр тикает.
Эшварт грубо разрывает пальто Жанетты над ее грудью. Не задерживаясь на наслаждении лицом, он поднимает кофту до выреза пиджака и изымает из кружевных чашечек… Есть! Женщина вся в уличной одежде — только голая, бледная, беззащитная грудь с жалкими, из-за внезапной прохлады и страха впавшими румянами над тряпьем — как плотва на Чудском льду. Нет, совсем без плетки не выйдет! Эшварт эстет. Стóит лишь вообразить, как они дрожат под кнутом…
Не лошадиный же хлыст… Латексная бахрома. Но прямо по соскам — толк есть! Жанетта старалась не кричать… Очень старалась! На этом и хлыст Эшвартом исчерпан. На последок пару раз врезав прямо в лицо, наслаждаясь скрипом колодочных петлей, болезненно втершихся под кистями Жанетты, он бросает плюшками баловаться.
Переместившись между колен Жанетты, которым не удается не зазвенеть кандалами, он запихивает руки под пальто и юбку, хватает колгошью резинку и рвет. Безжалостно. Одним треском через сапоги вплоть до острых каблуков. Ткань еще покрывает колени, обнажая лишь белые бедра и кружевные трусики. Эшварт медленно отлупляет капрон под загар с горячей кожи, в которой врезались красные отпечатки беспощадного рывка.
Он обожает короткие ноги Жанетты. Мускулистое бедро завершается стройной ренессансной коленкой. Крепкая икра доводит до филигранно выточенной мраморной лодыжки с пяточкой номер тридцать четыре — вогнувшей целый размер в один лишь головокружительный свод. Но что его полностью заводит: упругое бедро Жанетты сейчас беспомощно свисает ляжкой с бедренной кости — нагая и вялая. От ягодицы до точеной коленки: когда Эшварт ее пошлепывает, она шатается. На колене мелькают веснушки…
Вдруг белые, горячие, миг назад уже сдавшиеся ноги опять отчаянно напрягаются — в тщетных стараниях задержать трусы. Эшварт оттягивает их лишь на вершок — так ему по душе.
В пучке соломенно-желтого тростника в устье словно выласканных из гипса бедер намыты сладко-белоснежные сугробики кожи, меж которыми дразняще извиты алые лепестки. Эшварт блаженно сплавляет свой шершавый палец по скользкому руслу меж ними: вверх, вниз (о, как неистовствует!), вверх, вниз, (о боже, как неистовствует!), и вглубь до упора (о черт! — цепи звенят, петли скрипят!). А глубже — никак…
Эшварту нравится. Он лакомо целует собственный палец и снова давит его вглубь. Но полумесяц не поддается. Он не эластичен, не мускулист — как колечко там ниже… Плева слегка кровоточит. Жанетта бесится и немо кричит. Она уже не владеет. И Эшварту нравится все больше. От пальца на языке остается вкус крови…
Слезы струятся через щеки Жанетты.
«Хочешь, чтоб не разорвал?»
Жанетта неистовствует подтверждающе. И Эшварт тыкает все хищнее.
«Тебе повезло со мной», он шепчет, «я пощажу тебя! Только проси, чтоб пощадил!»
И она просит. Голоса у нее нет. Плечи Жанетты закованы в колодки: она мостиком поднимает со скамьи пыток нижнюю часть — и открывается прямо перед глазами Эшварта: пожалуйста, щади, умоляю! Ниже обрамленной белоснежными барханами воронки, где муравьиный лев только что искусал палец Эшварта, находится… Но провисшая нижняя линия бедер, переходя в мускулистый зад, смыкается над всей красой.
«Если сдашься, я тебя пощажу.»
И она сдается. Освободив ее щиколотки от оков, Эшварт перекидывает веснушчатые колени через плечи. Трусики больно врезаются в ляжки — едва над белыми ягодицами, внутри которых прямо под бело-алой лепестковой лодочкой нежная кожа стекается вместе — собрана солнышком, тесно сжата, в венке золотых пушинок…
Он касается пальцем, и солнышко сокращается как ужаленное. Отпор крепкого кольца мышц пьянит. Эшварт нажимает и отпускает, вновь нажимает. Упругое кольцо Жанеттиной плоти отталкивает его, как батут. Пока он наконец уже не отпускает. Он упорно преодолевает сопротивление, пока горячий жгут не обхватывает его палец. Немой крик Жанетты подтверждает успех Эшварта. Он унимается и возобновляет победный поход. На этот раз отпор спокойнее, и он попадает в раскаленно-глубокий колодец. Один палец.
А два?
Шаг за шагом удается круглое мускулистое колечко растянуть продолговатым: вправо, влево, вверх… Лишь сейчас он замечает: и на самом пороге приоткрытых глубин таится веснушка!
Двое прошли. А три? Четыре?
«Молчи!» он шепотом кричит, но наконец-то расслабли узы щек. Жанетта танцует и поет. Вслух — не так, как Эшварт приказал.
И он бьет. На полу ничего подходящего под рукой не находится, только ноут-сумка самой Жанетты. Твердоватый предмет обрушивается на колодки. И Жанетта опять пляшет! Для Эшварта! Ее левые пальцы ободраны. Но слезы сейчас текут тихо. Кипит только Эшварт…
После Эшвартого удара не встают. Он много ударял по жизни. Не размышляя. Размышление есть поражение. Эшварт знает. По морде хочешь?! Удовлетворить тебя проще, чем переспросить.
Но на этот раз — кого?! Эшварт! Очнись!
Он не чнется. Он глубоко погружается в Жанетту. Под полумесяц, который обязался щадить. Ниже нетронутых дразнящих лепестков, что в ритме толчков раскрываются как задыхающийся рот. Вновь и вновь. Он блаженно наблюдает основание древа под самый корень раздвигая сухую, чистую, алую, лучисто собранную почву, что обнимает его туго как прибрежную сосну. Туго и больно. Меж двумя округлыми, белыми дюнами. Которые терзает землетрясение. Жанетта по-младенчески отчаянно дрыгает ногами, и Эшварт едва удерживает ее напряженные бедра. Чем правдивее, тем больнее.
Но то колечко между губ — оно Эшварту не дает покоя…
«Проси, чтоб я тебя пощадил!» он шипит. «Проси, чтоб не разорвал!»
И Жанетта умоляет. Снова и снова. И Эшварт джентльмен: уязвимый полумесяц над распятым проходом остается лишь чуть натертым.
Пронзительно раздается дверной звонок.
К чертям! Жанетта! Так рано!
Эшварт вырубает телик.
* * *
Сегодня у них годовщина. Шесть лет, как Жанетта женщина. Другие сказали бы просто — двадцать четыре. Но у них так не принято: годы не отсчитывают с происшествия, не вспоминаемого ими самими.
Жанетту берегли долго. До совершеннолетия. Они сполна достигли всего еще до откупоривания ее. Жили втроем с венком ее целомудрия, знали каждый его изгиб… Эшварт не представляет ни одной пары, помнящей черты своей плевы… А у них даже фотографии имеются! Семейная реликвия…
Жанетта даже не знает, почему… Эшварт просто не сумел себя преодолеть, затеять уголовную связь с малолеткой, оставить улики… Да еще в чужой стране. «Травма детства», он шутит. Но теперь они любят разыгрывать этот театр опять и опять. Этот, другой, любой — воображению даже трудно шагнуть за пределы пережитого богатства…
Эшварт открывает входную дверь. Жанетта не успевает и вздохнуть, как он залпом сваливает ее прямо с порога на деревянную скамью и решительными движениями сковывает в кандалы. Такую, как есть: в деловито-клетчатом серо-буром пальто, скрывающем зеленый вельветовый юбочный костюм, в колготках под загар и коричнево-кожаных сапогах.
Нет, колодок у Эшварта нет, лишь обычные сексшоповские наручники. Но поза и беспомощность будет настоящей. И по морде дать можно по-настоящему. Жанетта знает. Она видела, как это — шутить с Эшвартом…
Но никогда не испытывала. И в жизни не узнает. Ради потехи этого достаточно. Именно и только этого: бóльшего для потехи было б уже недостаточно.
* * *
Аромат кофе. С шоколадом. На табуретке возле пианино.
Рядом с ним на твердой деревянной скамье лежит Жанетта, еще нагая в ералаше своего уличного наряда. Руки и ноги уже освобождены, но вставать еще не хочется. «Было так хорошо, как впервые!» Это лишь семейный гимн. На самом деле, разумеется, было намного лучше. «Спасибо, милый!»
«Милый?» Эшварт улыбается. «Ты разве не знаешь, как меня зовут?»
«Как тебя зовут?»
«Может, еще и отпечатки пальцев и образец спермы?!»
И они заливаются смехом — чистыми квинтами, как давно спевшись. Вечера у них, как правило, счастливы. И утра. И промежутки меж этими временами суток — темный и светлый…
* * *
Удар кружкой по голове застает Вестарда врасплох. Шок усиливается горячим кофе в глаза и ужалом острых осколков. Не успев осмыслить происходящее, он чувствует себя асфальтом под пневмодробилкой.
Ее расчет был трезв. Среднеарифметического уложила бы. Похотливого холостяка под сорок… Или образцового семянимпотента… Мелкая смелкая! Классом ниже в спортивном интернате, однако, когда Эшварт сейчас вспоминает тогдашнего себя… Только что за порогом средней школы… Хотя и закален спортом и давно сам себя содержит — рисковым полулегальным бизнесом… Но перед ее решимостью он был совсем еще ребенком. Хотя и физически она просто-напросто ошиблась в исходных данных. Ибо среднеарифметический и не близко не уложил бы ее еще с самого начала…
Вместо ярости Вестард испытывает уважение. Большой над маленькой он ее уже укротил, но чувствует, какого мизера не доставало, чтоб огромную кору земли разломал малюсенький сейсмический центрик.
«У меня твои отпечатки пальцев и образец спермы», она всоп говорит. Это звучит не вызывающе, не… Ну, никак — только так, что она не лжет. «Ты можешь убить меня и расчленить. Пока я жива, ты безнаказанным не останешься», она с кровавым лицом встает и… опять пинок. Острый сапог схватить прямо перед носом Вестард способен. Он будет потерей для большого спорта. Но расчленить ее — нет. И если бы мог — не делал бы. Он даже не понимает больше, как сумел причинить уже содеянное.
Вестард встает, тянется за пуговицы ее пальто и… получает пощечину прямо в лицо. И наконец срывается: маленькая рука еще не опустилась, как ответная пощечина Вестарда уже вопрос наладила. Как Эшварт бил бы его сейчас! Как колотил бы — до заслуженной смерти.
Она лежит и тихо плачет. Он медленно и беспрепятственно подтягивает вверх ее колготки, поднимает ее, поправляет одежду, утирает кровь и направляет к порогу.
«Прости. Я оставил тебя не тронутой…» и замешкивается. Хотелось себя похвалить, ан… Этот маленький, собранный солнышком, туго сжатый, в венке золотых пушинок — клапанчик… Он выбрал тот, не полумесяц… Да не из-за рыцарских побуждений же! Что больше по душе пришлось…
И он запирает дверь.
У Вестарда примерно два часа на то, чтоб покинуть родину в восточном направлении. Как в сорок девятом. Нет, лучше, конечно, намного лучше. Привычным деловым маршрутом. И с надеждой вернуться. По истечении срока давности. И главное: без давящего камня невиновности.
* * *
Утро. Жанетта уже на работе. Эшварт занимается дома.
Он плачет редко. Быть может, раз в год. В годовщину. А после наладки поставок давно желанных дисков — чаще…
Полка отборных фильмов… Нет, не латексная садомазоскука. Смешно: «садомазо»… Каким концом такое придумано: объединить одним словом абсолютно несоединимые вещи?! Нет, у Эшварта настоящее насилие. Настоящее! Актерски-мастерское. Дорогое.
Жанетте тоже нравится. Почти как «Криминальная Россия»: «Нужен же такой виртуальный клапан избыточного давления, дабы всякие отморозки реже взрывались в жизни!» И Эшварт вздрагивает…
Такие фильмы были запрещены Вестарду. Они все еще таковы же для Эшварта. И всем, всем: пропаганда насилия, хоть плачь…
Ему еще отбывать несколько лет срока давности за рубежом. Под чужим именем. После взрыва без клапана.
Дело на родине еще длится. А настоящего имени не знает даже самый близкий ему человек. И, вероятно, не узнает. Ибо срок давности у дел. У людей — вряд ли.