Колизей ревел в восторге. Блеск пропитавшегося потом золотого наряда матадора тускнел: не для такой работы он шит. Лицо его было пепельно-серым — от песка арены. Так могло казаться зрителю. На самом деле песок ему кинули в глаза еще за кулисами. Нет, не сразу после помпы, когда еще лишь бросали жребий, которого убить первым, нет: он был вторым, он знал, что его выход только после смерти первого матадора. Вернее, знал бы, будь он умнее быка. Неужели его умственные способности помрачены рогатым шлемом? «Тебе можно и бодать», могли означать издевательские слова, под которые ему его надели.
Публика понятия не имела, что он не видит своего противника. Ноги матадора подкашивались. Подошвы ступней в ритме шагов режуще болели. Попасть еще ни разу не удалось. Тень, мелькающая в трущих, дерганных морганиях глаз, ловко увиливала от его полуслепых выпадов. Кошмар последних дней лишил его упругое, жилистое, тренированное тело части напора и изворотливости: никогда не изведанный смертельный страх одинокой жертвы в равнодушной толпе, заключение, несъедобная пища — наряду с ощущением помешательства это все сделало свое черное дело. Тем не менее, относительно обывателей он все еще был в завидной форме. В болезненные мгновения перед очередным рефлекторным захлопыванием глаз глянцеубойщик едва разглядел малую фигуру, ловко петляющую вокруг него, размахивая коротким мечиком. Видимо, пигмей. Матадор что-то знал о древнем Риме, он не сомневался, что сюда ради потехи могли привезти любую экзотичную тварь. Не было ни времени, ни нужды определять личность противника: над уже осознанным и принятым фактом, что он действительно попал в прошлое, ничто больше не могло представлять интерес, тем менее сюрприз. Без разницы — инопланетянин это или зомби: ресурс соперника — вот единственное, что имеет значение. Притом какое!
Ибо глянцеубойщик ни разу не сражался с врагом.
Кто сражается с ним.
Кто видит его.
Кто жаждет убить.
И может.
Матадор перед боем всегда точно определял, достаточно ли его противник уже измучен, или тому требуется еще какой-нибудь болезненный укол в уязвимое место, прежде чем сверкающий золотом герой, воздушно целуя дам, мог балетным шагом браво броситься в неминуемую победу. Глянцеубойщик никогда не приближался к не покалеченной, не истязаемой болью жертве — и уж подавно, если покалечен сам… Тем не менее, сомнений не оставалось: этот противник и так намного слабее. Один удар булавой — и карлик не встанет. Только попасть в него, попасть немедленно, пока дубина еще держится в ослабевающей сцепке раздираемой болью ладони… Ибо до выхода матадору нанесли порезы между большим и указательным пальцами. Они не касались мышц и у робота даже не уменьшили бы силу хватки. Живую кисть, однако, лишь смертельная безвыходность заставила взять круглую рукоятку, мнимо-удобную, которая вонзилась в нагую рану как лезвие.
Когда противник будет сбит на землю и грудь его прижата ногой… Резко болезненное наступание на острые камни… И матадор победно обведет затуманенным взором боевого быка вокруг эллипсовидного амфитеатра. Изысканные дамы опустят вниз свои жемчужные пальчики: бей, герой, бей свой сoup de grâсe! Но он бросит биту. Нагнется, схватит мелкого урода, подчинит его зажиму своих стальных мышц, отберет мечик, сломает о колено… Нет, не так: он ничего не знал о прочности этого предмета, это могло не удаться. Сделает по-другому: схватит убогого мужичка за глотку, вжмет трофейное острие под подбородок и, после показа своего триумфа и полной прострации противника, откинет его как отход, и поклонится античным дамам. Этот жест подарит ему всепатрицианскую благосклонность. Почему? Откуда это внезапное великодушие и вера во взаимность у создания, никогда не жалевшего своего противника — не только проигравшего, но даже победившего? Вековое сенекское двуличие?
Потом он публично разуется и высыпет из сапог острые осколки. И покажет надрезанные ладони. С чего бы подобное стремление к справедливости в существе, как правило, выходящем в битву лишь тогда, когда соперник уже тремя ногами в феврале? «Слушай мои слова, не смотри на мои дела»?
Из надреза непрестанно сочилась кровь, делая рукоятку булавы склизской как рыба. Чтобы вообще удержать ее в порезанных руках, сил требовалось все больше и больше.
Матадор уже не раз спотыкался. Без посторонней помощи — просто из-за собственных движений и колик в подошвах. Бита выскальзывала из вскрытой кисти, и он хватал ее снова и снова — то в одну, то в другую руку. Из-за песка, влипшего в кровь, рукоятку удержать стало легче, а выдержать — невыносимо. Теперь он, выдохшись, стоял посреди арены и тер искусанные песком глаза. Грудь конвульсивно дергалась. Взгляд постепенно прояснился: непрестанно сочащиеся слезы наконец-то его более или менее отмыли.
Ребенок!!! Всякого матадор ожидал, только не это: перед ним стоял мальчик. Сопляк, не подросток еще — в наряде римского легионера с игрушечным мечиком в тонкой ручонке! Но в выражении его лица не было ничего детского. Он напоминал… напоминал… «Мaтадора», поймал себя матадор.
Пацан долго разглядывал его как некое животное. Постепенно тишину прервали нарастающие ритмичные взбадривающие крики толпы:
— Тра-ян! Тра-ян! Тра-ян!
И мальчик бросился вперед с протянутым мечиком. Матадор отбил его палкой, но ребенок петлял вокруг него и нападал снова и снова. В отличие от полностью истощенного кровоточащего матадора, мальчишка, казалось, всего лишь размялся и наконец-то готов к собственно бою.
Еще через пару отбивающих махов слизисто-кроваво-абразивная булава выскользнула из рассеченной ладони матадора. Глянцеубойщик метнулся к потерянному оружию, мальчик с поднятым острием преградил путь, отчаявшийся мужик с диким ревом голыми руками кинулся прямо на мальчика, тот отскочил вбок, матадор, нагнувшишь, хватал палицу и, споткнувшись, упал… Его тело пронзила жгучая боль: ребенок умудрился нанести ему удар в бок.
* * *
Промокший потом, кровью и мочой, глянцеубиваемый шатался перед мальчиком. Его бока, плечи и бедра были дырявым решетом. Золотая рвань едва прикрывала наготу. Слезы текли из глаз — то ли все еще из-за песка, то ли просто текли. Уже который раз он лишился биты. И уже не нагибался за ней. Он старался удержаться на ногах. Нагнувшись, он уже не смог бы восстать…
Дитя приближалось, метясь мечом в его грудь. Матадор смотрел, но был не в силах поднять руки. Резким выпадом мальчик направлял острие прямо в сердце, но мужская рука в последний момент его схватила: двусторонне острое лезвие скрипануло о голые кости пальцев и проткнуло плечо. Мальчишка свирепо тыкал опять и вновь. После какого-то пятого или шестого мелкого тычка в грудную клетку матадор рухнул на колени ртом в песок. Колизей опять гремел. Глянцезабивамый свернулся и замер, обхватив руками воткнутую в песок голову, как неизменно привык, когда в бою случается происшествие — когда следует прикинуться мертвым, пока стая ассистентов с колами вернет в поединок равноправие и справедливость. Тут же, спохватившись о неуместности привычного рефлекса в непривычной ситуации, матадор вздрогнул в ожидании удара в спину. Но дождался тщательно прицеленного свирепого пинка под левую подмышку точно в подбородок: казалось, петля челюсти отскакивает от головы вместе с правым ухом, сознание от боли и сотрясения помутнело. Еще после нескольких более легких настоятельных пиханий в бок побитый человек намек понял: в игре римляненка нельзя победить предательским ударом в единственное место, куда сам когда-либо осмеливался тыкать своего полуслепого и полумертвого противника. Он собрался силами, перевернулся в пыли арены лицом к победителю, поднялся полувсидь и в отчаянной гордости вялой рукой бросил свой скотский головной убор в мелкого распинателя. Траян поймал его за рог, толпа завыла, и жертва осталась, беспомощно сникши, с обнаженной головой.
Один на один без ассистентов.
Глаз на глаз с противником.
Впервые в жизни.
Чего он неизменно лишал свою постоянно разочарованную толпу болельщиков.
Чем он… изменно наделил свою опять-таки разочарованную толпу болельщиков.
Впервые и безвозвратно…
Мальчик наступил ногой матадору на грудь, уложил его обратно и поднял меч.
— Траян… — глянцеусопающий прошептал только что услышанное имя и кровавыми останками своих кистей схватился за лодыжку мальчишки. Разум предсказывал, что говорить не стóит, но стон вырвался самопроизвольно. Быть может, из-за отсутствия пальцев? Больших пальцев, указывающих вниз на общественную оценку исхода борьбы… А вдруг этот бред завершен на этом и смерти здесь не требуют?
Сразу же эту надежду убил решительно управляемый малой рукой неумелый удар. Мальчику не удалось сразу попасть в сердце. Выдержав паузу, пока жертва не уймется хрипеть, мальчик ткнул еще раз — и игра подошла к концу. На самом деле и этот детский тырк попал в ребро и соскользнул вбок, но с трибун это было не заметно, так что мальчик прекратил затянувшееся соперничество со своей непослушной рукой и пошел триумфовать.
— Тра-ян! Тра-ян! Тра-ян! — амфитеатр орал. Тускнеющий взгляд матадора с беспомощным ужасом следил за восходящими вдоль рядов трибун мириадами столь заветных белых платочков, подтверждающих права тираненыша на все уши, хвост и что только можно отрезать у глянцеубиенного.
Мальчик с поднятым кровавым лезвием маестатично обошел глянцетушу крýгом почета, тогда вернулся, присел и ритуально обнял ее: мы одной крови — ты и я. Публика взревела на ноги. Тем временем ассистенты сподручно отсекли матадоровы уши, накинули на щиколотки ремень — и гнедая лошадка, поднимая серое облако, урвала глянцеостанки по песку. Руки матадора мотались плетями вдоль кровавых ушных воронок. Глянцетрупов рот судорожно глотал воздух в тщетных стараниях наполнить проткнутые легкие…
* * *
— Мальчуган молодец! — Поппея Сабина обняла Луция Домиция.
— Хорош парень у нас растет! — Нерон ласкал волосы Поппеи, но в голосе слышалось некоторое разочарование. Ложа Нерона была ближе всех к месту завершения спектакля, и его взор — глубоко проницательный. Он видел, что сын так и не сумел тыркнуть в сердце жертвы. Однако он гордился храбростью сына: выйти все-таки на охоту и на второго матадора и забить того как шакала.
Ибо первому перед состязанием ладони надрезали, зато песок в глаза не засыпали. Это оказалось ошибкой. Он видел противника и видел, кто противник. Вышло предельно глупо: уже скоро после начала боя матадор выбил у Траяна меч, мальчик упал в песок, толпа с ужасом взревела в сладострастном ожидания смерти императоренка, и хватило бы копью не отходящего от дуэлянтов ни на миг Брута пронзить сердце матадора лишь секундой позже, как происшествию не миновать.
— Не горюй! — Поппея без слов всегда угадывала мысли Нерона. — Он ведь совсем еще ребенок. Да, в первом бою у него вышло чуть похоже как у этакого, как ты говоришь, матадора…
— Очнись, мать! — Нерон вскочил на ноги. — Ты сравниваешь нового императора с … с…?!
Отец действительно опасался, как бы не приравнивали сына к бесстрашному матадору… Не зря выход мелкого тираненка был заявлен как игровое представление «Охота на говядо». Не больше, чем очередное развивающее занятие для юного правителя. Нерон запретил публике решать судьбу добычи — чтоб не приравнивать театрализованное добивание полуубитой скотины к поединку. Настоящему, с противником — гладиатором, хищным зверем…
— Прости, — Поппея побледнела. Оба долго молчали. Поппея без слов всегда знала мысли Нерона:
Траян не свернулся матадором, призывая к помощи: он был готов получить завоеванную смерть, не зная, что в кошерриде брутальное копье вечно перечеркивает чаяния зрителей.
Траян приказал Бруту во время второго спектакля не вмешиваться.
Траян не позволил забитому Брутом матадору срезать уши — не взирая на лицемерное махание платочками в трибунах…
— Да ладно, — Нерон положил руку Поппее на колено и прикусил губу: нет, то, что он собственноручно еще тайком насыпал обоим матадорам щебня в туфли — об этом он точно промолчит…
* * *
— Откуда у тебя эти матадоры? И кошеррида? Ты обещал выложить! — Поппея не отступала, с интересом теребя в ладони ухо матадора. — Траян тоже хочет знать!
— Осторожно с кровью! — Нерон предупредил. — У них там в крови чума.
— У каких у них? Где? — Поппея выпытывала.
Нерон развел руками:
— Ну, теперь, когда все следы убиты, могу рассказать — только вам: верьте или нет, другие все равно не поверят, рассказывайте, кому хотите.
— ?
— Сенека путешествует во времяпространстве. Колдовство это или наука — я не знаю, Сенека называет это трансхронолокацией. Так он мне и сказал: «Могу посмотреть, как люди живут через два тысячелетия и рассказать тебе, но в одиночку боюсь: выдели спутника!» Я отправил с ним Брута с боевой коляской: чтоб рассказал, как двадцать веков спустя борются гладиаторы. И знаешь: они обтрансхронолоцировали весь мир, но нашли только этих клоунов. В родном городе Сенеки. У христиан борьба такая: на шестеро скотин сто убойщиков, трех покрасивше называют матадорами или глянцеубойщиками, те полубитое говядо приканчивают, танцуя. Брут в трибунах вздремнул, а после игры Сенека его влоцировал в помещение, где те все трое собрались перед зеркалом — проверить, не взъерошился ли в разгаре пляса волосок. Брут им указал мечом на коляску. И тут возникли осложнения: те — там, с будущего — понимаешь, они смерти не знают. Вообще! Они там живут по семьдесят лет и подыхают в постелях. Они видят смерть только на картинках — те у них аж подвижными бывают. Сенека Бруту это уже рассказывал, а тот не совсем поверил: подчинения ожидал, нападения ожидал, но не болтовни. Один из тех глянцерубов с горем пополам говорил по-нашенски: перекрестившись, давай распространяться о ценности человеческой жизни… У Брута было мало времени, он принял правильное решение: одним пожертвовать, дабы двоих загнать в кулек. Эти мужики, видимо, вообще не видали, что у человека в брюхе — как этакие плебейские девы. Пока Брут пинал по полу кишки говоруна, оба оставшихся уже бледнолицыми были на сидениях.
— Спасибо, милый! — восторгалась Поппея. — Траяну понравилось! Мне тоже. Приведи Сенеку ко мне: я хочу и его поблагодарить!
— Он не может прийти, — Нерон посмотрел на Поппею с загадочной ухмылкой. — Коли хочешь, можем пойти к нему.
— Мне идти к нему? — Поппея в недоумении пялилась в Нерона. — Ну, давай, пошли.
Она обняла сына:
— Пойдем, поблагодарим деда Аннея за потеху!
Они продвигались по оливковой аллее. Шепот ветра постепенно приносил странный звук. Вроде голос — но определенно не человеческий. Непривыкшему уху. Привыкшему — все-таки человеческий. Но нечеловечный…
— Там кто-то посажен на кол? — Поппея спросила.
— И угадай, кто? — Нерон улыбнулся.
Не получив ответа, он продолжил:
— Я не знаю, как Сенека путешествует во времени. Знаю только, что там хозяйничают христиане. И у них там, в этом будущем, всякие чудеса. Как бы ни было, время течет вверх … Мой век здесь и сейчас. И ты знаешь, каково варварам, когда мы снисходим к ним со своего века. Как канал будущан к нам Сенека опасен. Я спрашивал его, как он это делает. Он сперва не раскалывался. Когда я пригрозил, стал рассказывать так, что ничего не понятно. И так шаг за шагом, а толку ничуть. Я Сенеке не доверяю. Конечно, верный Брут за ним присматривает, на него могу положиться как на родную мать, но… Нет, именно из-за этого: пойми, он дурак, может не заметить и не понять… Так, вот, Сенека нынче сидит…
— Ой, Луции, мне очень понравилось! — Поппея прильнула к Нерону. — Тебе понравилось? — она посмотрела на Траяна.
— Да, мам!
— Передай, милый, Сенеке «спасибо» от нас, — Поппея попросила, — заколи его!
Нерон обнял плечи жены:
— Ты у меня такая мягкосердечная. Так нельзя жить! Что б ты без меня делала?!
— Пап, а можно? Я его заколю!
Лицо Нерона потемнело.
— Ты не понял, пап! Я его только заколю — от нас с мамой! Я не возьму его уши!
— Ну, давай, — отец потрепал шевелюру сына. — Поди, потренируйся!
— И не спеши! Исследуй его хорошенько! — Поппея обняла Нерона. После эротичных спектаклей они всегда жаждали остаться наедине.