«Сообщаю, что 27 марта сего года прервалось биение моего сердца. Выражаю соболезнование родственникам, друзьям и всем, кому оно нужно. Поздравляю своих недоброжелателей.Ваш»
Прощание состоится 1 апреля в 16.00 в моем доме.
По-моему, текст хорош. В газетах появился уже во вторник. На Дашу можно положиться. Давно мы договорились, что сорганизуем похороны друг друга по-веселому. Однако, хорошо, что успел все сделать сам. Я не вправе нагружать такую ответственность на Дашу. Ей жить еще. Народ бы не понял такое. Нельзя веселиться на чужих похоронах. Только на своих. Или — если все знают, что веселится сам усопший.
На моих похоронах это будут знать.
Даша поместила и это:
«Жду на своих похоронах всех искренне желающих в последний раз погулять со мною. Иметь при себе корзинки с провиантом и одежду для пикника.Искренне Ваш»
* * *
Маловероятно, что я протянул бы еще хоть месяц. Допустим, что для похорон годится и тринадцатое число. Но это — среда. Мне-то все равно, а как живым? Сплошные неудобства. Первое апреля самое веселое. Притом еще и пятница.
Жалко Дашу. Она единственная знала, что я умру. Первым. Летом стукнуло бы сорок пять. Все мои друзья старше.
Может ей и больно, что я умер в одиночестве. Как-то не хотелось рисковать мероприятием. Я уже два раза умирал, знаю, что не так уж это и забавно. Мне-то что, но ей вряд ли доставил бы удовольствие момент, когда я уже не соображаю, а некоторые скверные физиологические процессы… Эх! Так оно гораздо лучше. Я ей и мальчишкам оставил полный диск. Там и завещание, и указания по ходу похорон, и все остальное, что хочу сказать. Там нет ничего грустного.
Написал также и юридическое завещание. Никто не забыт, ничто не забыто.
Могла получиться осечка, когда копал. Но все прошло, как и было запланировано. Так никто и не обратил внимания.
Вообще-то нелегко давалось. Во второй раз ни за что бы не взялся. Три месяца назад вырыл бы два с половиной метра посвистывая. Сегодня боролся до полудня, теряя дыхание. Выгреб где-то метр девяносто. Ничего. Буду ближе к траве и птицам. Желтые песчаные стены потрясающе уютны. Да, своей могилой я доволен!
Памятником тоже. Заказал такой же, как у отца, деда и прадеда. Каменотес долго и странно смотрел на меня, услышав дату кончины. Но в подробности не вникал.
* * *
Все произошло, как предусмотрено. Первым Даше позвонил Женя. Потом Рудик. Они меня слишком хорошо знают, чтобы подумать, что это просто дурацкая шутка. После этого приехали Серега с Михой. Родственники отреагировали поздно. Может оттого, что объявление не было в черной рамке. А зачем его в рамку вставлять? Это бестактно — оформлять известие о собственной смерти столь скорбно.
* * *
Гостей собралось немного. Так надо. Приглашений никому не рассылали. Пришли Женя, Рудик, Серега, Миха, Мартин и соседский Влад. И еще кто-нибудь. Вместе с женами, Дашей и обоими мальчишками набралось человек двадцать. Достаточно.
Наконец-то, явилась и Анна. Одна, без мужа. Я сомневался — придет ли она. А почему бы и нет? Ведь когда-то мои друзья были и ее друзьями. Пора и Даше камни собрать. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Аня не переступала порог моего дома. Нечего им делить.
Я лежал в ободряюще светлом, лакированном деревянном гробу посреди сада. Мои ноги Даша закинула одну на другую, а руки скрестила за голову так, что локти лежали на краях гроба. Так я обычно сплю. Так я выгляжу непокойным.
Многие соседи даже и не знали, что сегодня у нас такое мероприятие. Никаких венков, похоронных лент и духовой какофонии.
Похороны дяди. Восемнадцать лет назад.
Он лежал посреди двора. Толпы гостей стояли в широком кругу, как на арене. Я — среди ближайших родственников у самого гроба. С усопшим поближе познакомился лишь в последние годы его жизни. Слишком поздно. Так мало успел от него перенять. Так много он взял с собой в могилу.
Слезы щекотали нос. Я судорожно смотрел вверх, чтобы не потекло по щекам. Некая баба, не знавшая его, профессионально рассказывала о нем остальным, которые его знали. И все невпопад. Хотелось ей врезать.
Тогда взвыли трубы. Мимо кассы, как всегда.
Мои веки задергались и пролили две слезы. Горло и щеки безнадежно сводило судорогой, через которую как неукротимый горный поток пытался прорваться смех. В голове загудело. Казалось, что ко мне обращаются взгляды всего амфитеатра.
Последний аккорд. Тишина пришла как избавление. Я сдержу себя!
В полнейшем безмолвии вдруг хрюкнула туба. Не знаю уж, через какой конец художник выпустил этот звук. Все мои внутренности содрогались от гомерического хохота: лицо еще изображало спокойствие, но я чувствовал, что мускулы под кожей неотвратимо напряглись и воздух, зажатый в легких, вот-вот вырвется наружу. Все звуки в ушах слились в монотонный звон. Картинка расплылась. Через мгновение до сознания дошло замешательство вокруг меня.
Я упал, как оказалось. Мне помогли встать.
Действие проходило, как в хорошо поставленной пьесе. Уж ничего не поделаешь. Сам я не мог руководить ходом своих похорон, так что пришлось потрудиться над постановкой. Даша была замечательна: полна движения и улыбок. Именно она, кому это давалось с наибольшим трудом, вела себя раскованно с самого начала. Позже повеселели все.
Гости расселись по скамейкам вокруг меня. Это расслабляет, и так почти не видно моего лица, потерявшего свежесть из-за жаркой погоды. Даша зажгла три свечи. Пусть уж: мы часто проводили время при свечах. Я только не хотел, чтобы их было две или четыре.
Вовка налил всем провожающим отца по стопочке, а Жорик тем временем возился с техникой. Вскоре зазвучала запись моего голоса, и все замолкли.
Похоронную речь я держал безупречно, это уж у меня не отнять. Рассказывал о своем жизненном пути. Читал стихи о любви к отчизне и ее верном сыне. Припомнил пшеничные поля, мною засеянные, груду сыновей, мною порожденных (гости понемногу начали расслабляться), и христианские добродетели, в согласии с коими я жил и сгорал дотла, давая свет другим. Обычные фразы о спутнице жизни и чадах, оставленных без теплых рук родителя, промолчал: и впрямь же остаются. Зато вспомнил добрым словом братву нашу давнюю. Заметил, что в самые трудные моменты жизни, когда усопший больше всего нуждался в плече товарища, всегда находились лжедрузья с бутылкой и тянули меня в болото разврата. В этом месте я собирался прервать речь песней про запой, но в конце концов нашел это излишним. Не следовало бы превращать происходящее в балаган. Даже мои ребята могли бы почувствовать себя неловко.
Речь была не длинной. Минут на пятнадцать. Потом меня упаковали в гроб и закрыли крышкой. У могилы гроб уже раскрывать не будут. Нечего вблизи глазеть на мое исхудалое лицо и классическую позу покойника.
Ехали на микроавтобусе. На нормальной скорости. Никакой похоронной процессии. Гости втиснулись в четыре тачки и просто поехали следом.
Возле могилы было труднее сохранить спокойно неторжественную обстановку. Кроме того, надо было позаботиться о том, чтобы издалека это не показалось бы святотатством.
Закрытый гроб поставили на доски. Даша водрузила на него большую фотографию, на которой мы засняты все вчетвером. Жорик, еще совсем маленький, сражается с печеной картофелиной, Вовка занят своим первым велосипедом, мы с Дашей улыбаемся. На фоне — палатка, а на переднем плане — костер. Это было во время велосипедной поездки семь лет назад. Солнце и деревья — все именно так, как сейчас. Тихонько всхлипнула женщина. Анна! Эх, не надо было фотографию… Ее плечи вздрагивают, но теперь уже беззвучно. Даша потихоньку отводит ее в сторонку, что-то шепчет и вытаскивает из кармана игрушку. Пушистый комочек с озорным лицом. Даша его сжала: шалун вытаращил глаза и с тихим щелчком высунул толстый, красный язык. Аня улыбнулась. Это ей от меня. Я — собственной персоной. Самый что ни на есть настоящий.
Гости встали вокруг могилы и Жора включил меня. Я говорил проще, чем дома. Деловито рассказывал, что надо делать, чтобы им скорее избавиться от той оболочки, в которой меня больше нет, и направиться туда, где я вновь буду вместе со всеми, то есть, на поминки. Мою речь временами прерывали записи трубачей. Эти ребята полностью удовлетворили мои пожелания. Не понимаю, как три молодых таланта могут производить такие неудобоваримые звуки. По спецзаказу, когда один из них, уже закончив исполнение непотребного произведения, в полной тишине испустил нечто похожее на вздох больного живота в низком регистре, окончательно ожила вся стайка гостей: мое отношение к чистоте звука никому не секрет.
Саваном меня не накрывали и разных мелочей, дорогих моему сердцу, в гроб не клали. Лучше пусть меня больше останется на земле. Даша сняла фотографию, мужики меня быстро опустили в могилу и закопали. Правда, Даша с сыновьями бросили по горсти песка в могилу. Может быть, мальчишкам и полезно почувствовать крупинку ритуала.
Я бы хотел, чтобы после валяния дурака все ушли, оставив гроб на краю могилы. Меня бы после закопали могильщики. Ведь самым грустным получается тот миг, когда гроб исчезает под землей и его больше никогда не увидишь. Это на время выбило церемонию из запланированной колеи. Но надо было подумать о живых. У женщин с собою цветы на могилу ложить… Пусть будет, как положено!
* * *
Поминки должны стереть из зрительной памяти песчаное пятнышко крышки гроба в глубине могилы: меньше, меньше, еще меньше — и все…
Сидим опять в саду. Вовка с ребятами разжигают костер. Жорик поставил меня на стул и сменил диск. Перед моими словами звучат пошленькие песенки. Никогда в жизни я не любил мажорных произведений, но здесь пока что не место душещипательным мелодиям. Пусть ребятам легче несутся дрова и шампуры! И банки с шашлыком.
Шашлык я никогда не разрешал мариновать Даше. И на этот раз — заквасил ровно неделю назад. Теперь — мягкий и сочный. Можно есть, не жаря. Именно поэтому я и решил устроить пикник, а не традиционные накрытые столы. Что может быть прекраснее еды, приготовленной самим юбиляром по случаю его проводов!
Фоновая музыка время от времени прерывается моими замечаниями.
— Руди, ну-ка дай разжечь костер кому-нибудь, кто это умеет!
— Мих, не пора ли накапать ребятам по кружечке ячменного?
Михе дважды говорить не надо. Я даже и не сомневался, что на пикник он прихватит бочонок пива.
Наконец все приготовлено. Провожающие расселись вокруг костра, а Серега уже успел наколоть на шампуры куски мяса. Музыка затихает. Даша молча подносит палец к губам. Она знает, что я хочу произнести тост.
— Благодарю вас, дамы и господа, за то, что высвободили уикэнд, дабы вспомнить старого друга. Выпьем просто за то, чтобы мы и в будущем иногда собирались в веселом кругу, как в дни неушедшей молодости!
Из проигрывателя доносится бульканье. За ним следует отзвук глотков в живом эфире.
— А теперь мы с Женей споем вам что-нибудь старое и любимое из репертуара студенческих пирушек. Жора, принеси-ка Жене гитару! А то он сам не умеет прилично экипироваться к шашлычному застолью.
Гитара нашлась в сарайчике. Ребята уже все заранее приготовили. Женя немного смущенно берет инструмент. За пару дней до этого я сам бандуру настроил, чтобы попадала точно в тон мотивчику на записи. Ничего не расстроилось.
— Поехали! Ре-мажор!
Женя ударяет по струнам. Я запеваю. Он подхватывает. Как я и предполагал, сопровождение немного отстает. Не так-то легко без подготовки попасть в ритм с фонограммой, притом свежего покойника.
— Стоп! Мимо кассы! Ну-ка, вторая попытка!
На этот раз звучит лучше. Женя, как всегда, норовит петь первым голосом тише, чем я вторым. Я подбадриваю:
— Давай хромыче!
Ну, теперь совсем другое дело! Мы сбацаем еще не одну песенку — аж профессионально!
Я действительно рад за своих гостей. У костра царит уютное веселье. Не какая-нибудь шумная оргия, а теплая, домашняя атмосфера пикника. Ребята шутят во всю, произносят тосты, пьют водку и пиво, хвалят хозяина. Братва слезам не верит!
Временами я вмешиваюсь с каким-нибудь предложением. Не всегда оно приходится к месту, но что поделаешь! К месту или нет — сегодня меня не перебивают. Рассказываю забавные случаи, произношу тосты или пою что-нибудь с Женей. Но большей частью в записи тишина. Можно было бы договориться, чтобы Даша включала каждую фразу в нужный момент, но это получилось бы мертво и наложило на нее лишнюю ответственность. Теперь я врываюсь внезапно. Никто меня не регулирует. Мы тут все равны.
Рудик припоминает, как мы тут сиживали три недели назад. Он называет меня «глубокоуважаемым хозяином» и похлопывает меня по черной пластмассовой спине. Это отлично. Хорошо, что никто не обращается ко мне во втором лице: сентименты не по-нашенски.
Уже темнеет. Закончилась последняя запись. Компания у костра поредела. Я больше не говорю. Это ничего. Все равно мы вместе. Наше маленькое общество перебирается в комнату к телевизору. И знаете, что показывают? Свеженькое такое фильмецо нашего счастливого детства. Да, да, о пикнике, о неверии слезам. В самый раз!
* * *
Кладбище внушает величественное ощущение вечности. Впервые по-настоящему греет весеннее солнышко. Уже и время подошло: все-таки двадцать седьмое марта. Вокруг никого. Это к лучшему. Люди мешают почувствовать жизнь. Деревья шумят, из земли рвутся зеленые побеги, по прошлогодним стеблям травы ползают недавно проснувшиеся букашки. Я сбросил пиджак и ослабил галстук. Сижу на скамейке и наслаждаюсь ласками солнца.
Только что прослушал все записи. Кое-что подправил. Проверил письма Даше и мальчишкам. Все в порядке. Медленно и с удовольствием переживаю свои похороны. Точно так же переживу их и в пятницу. Тут же и буду лежать подо мхом. Солнце будет так же светить, птицы — щебетать, и все будет жить. Ничего не изменится. Не могу поверить в свое исчезновение, особенно сегодня. И не стараюсь верить. Еще мгновение наслажусь своим намерением и тогда…
Это легко. По крайней мере, в данный момент я еще не упал духом, вернее, после неминуемого отчаяния долгим упорным трудом воспрял им и до прощальной инъекции удержусь. Меня найдут здесь же на кладбище. Чистым, нарядным, покойно задремавшим.
Своего я добился. Всегда мечтал умереть так весело. Именно потому, что не умираю. Жить — это что-то задумывать и потом ждать результата. И переживать: сбудется, не сбудется. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Шашлыки замаринованы. Завтра будет готов памятник. Премьера записей ожидается в пятницу. Значит, живу!
Может, и не все пройдет, как запланировано. Может, кто-то окажется лишним. Ничего. Он долго не выдержит и уберется. Может, не придет Анна (я бы уж точно пришел на ее похороны). Может быть, будет дождь. Тогда мероприятие состоится в холле у камина. Все может случиться. Так даже интереснее.
Могилу рыть, естественно, и не собирался. За жизнь не одну копал, об уюте стен и так все знаю. Шутка — при моем-то физическом остатке. После двух клинических. «Третья уж точно будет натуральной, без клинического эпитета», черно взбадривающе сопроводил меня док под заявку об отказе от дальнейшего паллиативного тления в палате в пользу амбулаторной вспышки в домашних условиях. С пакетиком ежедневных ампул за подписью о личной ответственности. Сейчас я спокоен и по-философски настроен, дыхание легко, боли заампулированы, и мир кажется прекрасным. Так что лучше посидеть и помечтать. Над землей ж всё равно не оставят.
В конце концов, важнее всего памятник. А он — сугубо мой!
Надпись на плите… Она не должна быть ни печальной, ни сентиментальной, ни лирической, ни прозаической, ни наигранно веселой, ни успокаивающей, мол, я почиваю, а вы веселитесь! Прощание должно звучать просто и гениально, как черный квадрат.
И мастер написал, как я велел:
«ПОКА!»