Фараон торчал в своем будуаре и лениво наблюдал за суетящимися пажами. Ему порой нравилось наблюдать за ними. По правде говоря, эти пажи никакими пажами не были и вовсе не являлись членами Двора, но пусть: абсурдное употребление титула лишь подчеркивает иронический взгляд старого весельчака на их присутствие при ожидаемой забаве. Молодые люди, собирающиеся обслуживать Фараона, скорее, могли быть лакеями, но сам Фараон никогда не пользовался словом лакей. С чисто биологической точки зрения было бы даже правильней причислять пажей к другому, нижестоящему виду: столь неловкими всегда выглядели их мелкие фигуры посреди пышных форм дворянских дам, столь смешными казались тряпки, полностью покрывающие их тела даже во время забавы, хотя Фараон никогда в жизни не запрещал и им присутствовать нагими. Быть может, это и к лучшему, что каждый сам свое место знает.

Даже торчать Фараон умел достойно его величественной сути. Он лениво стоял, выпрямившись во весь свой впечатляющий рост и погрузившись в себя; порой задумчиво неспешная игра мышц шевелила седые лохмы на могучей груди.

Правда, это были уже не те мускулы, что раньше, но Фараон не имел привычки оглядываться на пройденный путь и тосковать по утраченному. Еще в позапрошлом году ему во Дворе не найти было противника в физическом соревновании. Порой он даже позволял себе собственноручно поставить на место того или иного буяна, якобы не припоминающего, кто здесь Фараон. Вернее — собственноножно. С легкостью балерины, с грацией косули он соизволял, без разбегу подпрыгнув, намазать наглецу по ребрам — обеими ногами сразу. Нынче это ему недоступно. Ноги в неожиданно короткий срок стали скованными, в суставах нашла пристанище боль, а походка… Походка неуклюжа и скованна как у пажа, Фараон, было, ухмыльнулся про себя. Нет, он не презирал пажей. Но никогда в жизни словесно не обращался к ним. И никогда не опускался до физического насилия над ними. Ему нравилось барабанить по мускулистым и изящным телам аристократической крови. Поданное пажами угощение Фараон всегда принимал молча, никогда не говорил, что было очень вкусно, но никогда и не бранил. Пажи относились к нему с полным уважения восхищением, но без боязни. Отношение же его мещанского Двора было прямо противоположно: никто не изливался признаниями в уважении и любви, зато не одобряемые Фараоном взгляды все еще придерживал при себе, хотя и силы старого властелина явно иссякали.

Дверь распахнулась, и Фараон лениво поднял глаза. Надо ведь посмотреть, кто же та, которой сегодня суждено разбушевать умеренный поток Фараоньей жизни. С другой стороны — ему и безразлично, однако. Ничто уже не могло удивить, взволновать или опечалить старого властелина.

Смуглянка! Фараон слегка наклонил голову и будто невольно приподнял бесстрастный взгляд. Темная, стройная фигура, блестящие, ухоженные, черные с вороном кудри, грациозно стелящиеся над аристократически тонким лбом… Взор Фараона скользил вниз — вдоль шеи, через грудь, по ногам, кожные складки между которых покрыты густыми и темными коротенькими волосиками, словно кротова шубка. Фараону казалось, что в мимолетном взблеске угольных очей отражается испуг — хотя и это его мало занимало. Демонстрация власти уже не доставляла гурману наслаждения. Ни он первый, ни последний, в ком к старости лет притихли земные страсти и образовавшаяся пустота заполнилась восхищением абстрактной красотой, безупречностью формы, удивительного мастерства природы при создании наивыдающайшихся творений ее. Трудно сказать, осознавал ли сам Фараон все это и выразился ли б он такими же словами, ибо он никогда не говорил с кем-либо о себе. Властелин принимал все происходящее в жизни как естественное и эпитетами не бросался, но в настоящий момент его взор все-таки пристально следил за темным, аристократически обаятельным созданием, выражая все и без излишнего красноречия. Такую он еще не видал, это что-то новое. Куплена ли только что, или всего лишь одолжена пажам для сегодняшней забавы Фараона? Да какая разница…

Паж жестко схватил тонкий кожаный ремешок, умело перетянутый через щеки жертвы, искривляя ее черты в кажущуюся (или настоящую? Фараон не вникал в ощущения своих игрушек) гримасу боли, и резко наклонил кудрявую голову вниз. Изящная, темная шея напряглась, черная кудрь перекинулась через лоб и закрыла глаза. Стройные плечи остались упрямыми, спина — гордо изогнута. Талия не была муравьино-тонкой, но Фараона восхищали безупречные линии упругой груди, подрагивание гладкого, крепкого живота, которое — как Фараону в прошлом, кто знает, нравилось бы считать — выдавало страх, смешанный с ожиданием чуда и жаждой подчиниться тирану, сгибаться под напором великана… Ноги — стройные, мускулистые, с безупречно точеными коленями. Не столь уж легко такие согнутся…

Взглядом знатока Фараон оценил возраст своей забавы. Лет пятнадцать. Или четырнадцать. Старея, Фараон постепенно пристрастился именно к этой возрастной группе, хотя и ни разу не давал об этом знать услужливым пажам.

Уже давно властелин принимал эти развлечения как сугубо житейскую заботу, как дань своему общественному положению. Иногда он, ленивыми движениями погружаясь в очередное скучно повседневное лоно и безразлично вслушиваясь в шипящее дыхание жертвы, подумывал, что охотно отказался бы от этой ерунды в пользу какого-нибудь сопляка, сам, иронически ухмыляясь, понаблюдав со стороны, как тот, по-скотски дрожа, не в состоянии под вожделением попасть в заманчивую глубь, стонет и алчными губами ослюняет шею и плечи загнанной в угол пленницы до тех пор, пока пажи энергичными и пренебрежительными действиями не сломят ее сопротивление и не доведут… Фараон не довел мысль до конца. Он нередко не раскручивал до конца продолжительную и переплетенную мысль из-за чистой лени. Но не на этот раз. Нынче его раздумья были прерваны резко возбудившимся интересом, с которым развратник наблюдал за своей пленницей. Она под рывками пажей в сторону рокового угла утратила аристократическую сдержанность и норовила одного из них пнуть ногой по лодыжке. Кажется, дерзкое покушение чуть ли не удалось, потому что паж грубо вскликнул на своем плебейском диалекте и пару раз опалил брюхо строптивицы пикантным, плетеным кожаным ремнем; она унялась, но все еще не издавая ни звука, продолжала ломаться. Прелюдия Фараону докучала. Вопреки своей сонливости он уже загорелся нетерпением увидеть заветный плод, который из-за специфической обстановки помещения откроется взору лишь после того, когда черные, лохматые кудри будут безжалостно вжаты в угол и тонкая сбруйка поперек щек подавит любое неповиновение. Никто даже не знал, возбуждает ли властелина поглаживание жертвы плетью или же нагоняет скуку; он не промолвил ни рваного слога, и лишь слегка дрожащие губы и сжатые зубы выдавали нарастающий интерес.

Фараон не замечал больше суетливой деятельности пажей возле темного стана, не слушал резких выкриков и не играл своими грудными мышцами. Остолбенев от жажды, он наблюдал, как темные, тепло бархатные словно матовые бедра, спотыкаясь под толчками пажей, поворачиваются к нему. Самый ответственный момент. Старый гурман ожидал разочарования. Разочарования в самом-самом…

Талию, грудь, плечи, лебединые шеи — всем этим похотливый монарх наслаждался в чисто эстетическом плане: никогда в жизни это его не возбуждало. Зато то — настоящее, что до сих пор кипятило фараонову кровь… Его пожизненная слабость! Никому не дано было услышать, как Фараон называл это. Зад, ягодицы… До чего ж низменно! Для этой очаровательной части тела, ради разоблачения которой была намеренно обустроена игральная комната властелина и брутальное раскрытие которой на радость Фараону являлось миссией жизни этих жалких пажей, — для нее не было создано соответствующе чудного обозначения. Трудно сказать, какими словами изысканный гурман почтил это в своих мыслях, но при других он никогда не позволял себе произносить те вульгарные, всем известные, которые неизбежно влекли за собой испражнение.

Разочарование неизбежно — в этом Фараон не сомневался. У этой чутьнадцатилетней ведьмы, несмотря на великолепно развитое тело, задница обязательно окажется плосковатой, угловатой, со впалыми боками и суховатыми ляжками. Тогда Фараон холодно и сдержанно выполнит свое обязательство. Обязательство перед Двором, перед народом, даже перед этими смешными пажами. Ему не положено отказаться. Quod liсet bovi, non liсet Pharaoni. Он не из тех, кому дано самому выбирать для себя круглую попу из низших сословий без племенного имени и высокого нрава. Это не дано было его отцу, его деду… Фараон и представления не имел, существовало ли когда-нибудь поколение его предков, которое было вправе не задумываясь бросаться на крутые, полнокровные задницы неизвестного происхождения.

Но…

Нет, о таком он даже мечтать не осмеливался! Огромные, серые фараоновы глаза загорелись и невольно выпятились, поглощая эти чудесные, нежно округлые линии, это изящное волшебство, под темной, одурманивающе плюшевой кожей которого в уже угасающем сопротивлении вздрагивали упругие мышцы. Закругленные холмы плавно переходили в стройные, завораживающие бедра, тонкие, пружинистые голени… Но дотуда Фараон уже не в силах был выследить. Его взор вскользнул в горячую долину между барокальными бастионами, погрузился в темное русло реки на дне слива округленных склонов, алчно выщупывал крутые обрывы этого влекущего течения, которые, как вдруг мерещилось словно одурманенному тирану, в ожидании его то сближались, то отодвигались. Казалось, что в нос уже ударяется едва заметный сладковатый аромат, который Фараон, словно ценитель выдержанного вина, любил глубоко вдыхать и предаться его вкусу перед тем, как ворваться в кипящий гейзер. Он сам не замечал, как губы раскрываются, сквозь стиснутые зубы просачивается слюна, а дыхание в носу порой раздается храпом. Услужливый паж уже собирался навстречу загоревшемуся великану, но Фараон неосознанным махом головы остановил его на достойном расстоянии. Скованные ноги задвигались, ступили пару сдержанных шагов, и вот Фараон уже направился прямо к цели твердой, решительной походкой: ничто уже не смогло бы остановить его. Глаза пылали, и громадный жезл власти в такт мощного пульса набухал и превратился в смертельное оружие. (Молоденький паж уважительно вытянул тонкую ручонку со сжатым кулачком и оценивающе провел по ней глазами.) Фараон кинулся к укрощенному существу и алчно припал к разинутому лону. Под резким толчком кудрявая голова ударилась в угол. Пленница тут же рвалась назад, но тщетно. Охваченная похотью громадина навалилась ей на спину и локтями уперлась в бока. Зубами и губами Фараон схватил строптиво изогнутую шею. Жертва, тяжело шипя разинутыми ноздрями, напрягла ноги и старалась выдержать страшное давление. Колени Фараона все резче и глубже вдавливались в черные бедра, и казалось, бугристое бревно, растоптав все внутренности, прорвется наружу между дрожащими плечами. Даже не дрожащими… Плечи уже не дрожали, темный стан шатался лишь в ритме фараоновых толчков, а в черных глазах пленницы, похоже, виделось чуть ли не наслаждение.

Фараон унялся внезапно как землетрясение; еще пару раз тяжело прохрапев, он свалился со скользкой спины, звонким фальцетом выкрикнул бравый визг победителя и отошел. Его скипетр шатался во все стороны, на глазах сворачиваясь и большими каплями выполаскивая по земле миллионы малюсеньких фараонят.

— Ну и снасть! — вздохнул молоденький коневод. — А ноги у Фараона туговаты. Как бы не пора старине на колбасу.

— Да ну, — конюх отмахивался. — Это же не врожденное. Зато дело свое знает туго. Ему бы в натуре толковый трах в выездке показывать отточенным номером.

— Хм… Раз плюнул — и полтинник наличкой. Платили бы мне так бабы…