1. Сорок градусов по Цельсию

Впервые я увидел его лет пять назад, еще во время «культурной революции».

Была поздняя осень. Я осматривал больного в палате, прослушивал его сердце. Из больничной канцелярии пришел Маленький Ли и сказал, что есть срочное дело, я должен все бросить и немедленно идти. Я беспрекословно поспешил в канцелярию. Там, кроме начальника Сюя, сидел на диване у стены незнакомый мне человек средних лет, в синей форменной одежде работника общественной безопасности, в потрепанной военной фуражке. Его смуглое суровое лицо было невыразительно. Он взглянул на меня, и на этом строгом лице мелькнуло нечто вроде улыбки, натянутой, неестественной. Не будь этой улыбки, я бы мог подумать, что мои дела плохи.

Начальник Сюй велел мне быстро собрать все необходимое для медосмотра и отправляться вместе с незнакомцем. Больше он ничего не сказал и не представил нас друг другу. Я, конечно, понимал, что в таких случаях лучше помалкивать. Скорее всего, подумал я, мне опять предстоит осмотреть высокопоставленного больного. Меня не так давно возили к какому-то толстяку с черной родинкой на левой ноздре. Я и по сей день не знаю ни его имени, ни фамилии, но уж это точно, что он занимал высокое положение.

Я — терапевт. Не сочтите за нескромность, но в нашей большой городской больнице все признают, что я один из лучших врачей. Хотя я и не пользуюсь доверием у руководства больницы, но когда речь идет о жизни и смерти какой-нибудь важной персоны, то доверяют это только мне. Не правда ли, странная логика?

В тот день я поспешно сложил в сумку свои врачебные принадлежности и вернулся в канцелярию, чтобы следовать за незнакомцем. Он ткнул в меня пальцем и сказал:

— Снимите это, пожалуйста, наденьте обычную одежду.

Он велел мне снять белый халат. Почему?

Начальник Сюй тоже сказал:

— Снимите, так будет лучше.

Я перестал что-либо понимать и усомнился в правильности своей догадки о цели поездки. Молча подчинился их требованию и снял халат.

У входа в больницу стоял военный джип. Мы сели в машину. Человек этот был вежлив со мной, предложил сигарету, задал несколько вопросов о нашей больнице, однако ни словом не обмолвился о том, куда и зачем мы едем. Назвал только свою фамилию — Лю, но даже не сказал имени. Поразмыслив, я пришел к выводу, что вежливость Лю какая-то безразличная, совсем не так бывают вежливы с врачом, когда зовут его к важной персоне. Лю был немногословен, губы его были плотно сжаты, словно он опасался, как бы через щель его рта не просочилось что-нибудь… Все было не так, как раньше. Во всем чувствовалась какая-то тайна.

Машина мчалась дальше, а я задавал себе все больше вопросов. Но вот впереди показалась высокая стена с проволочным заграждением наверху, и я понял, что это тюрьма строгого режима. Все мои многочисленные мелкие вопросы слились в один огромный страшный вопрос. Лю высунул голову из машины, вооруженный охранник у ворот махнул рукой, и джип въехал во двор. Я был весь как натянутая струна.

Машина обогнула два высоких здания и остановилась. Мы вышли. Лю, по-прежнему не говоря ни слова, повел меня через большой пустынный двор, похожий на спортивную площадку. Здесь не росло ни одного деревца, не видно было ни одного опавшего листа, двор был необычайно чисто выметен.

Следом за Лю я подошел к цементированной площадке перед двухэтажным зданием прочной постройки. По наружной лестнице, сделанной прямо под открытым небом, мы поднялись на второй этаж и оказались в длинном коридоре. По одну его сторону тянулись сваренные из толстых труб перила, на другой стороне было несколько железных дверей, выкрашенных черной краской, с квадратными смотровыми глазками. В начале и в конце коридора неподвижно, словно деревянные истуканы, стояли охранники. Впервые в жизни я почувствовал леденящую тюремную атмосферу.

Лю подвел меня ко второй от конца железной двери и остановился. Он достал из кармана ключ и открыл дверь. За ней оказалась еще одна, сделанная из железных прутьев. Вставив ключ в замочную скважину, Лю со скрипом открыл и вторую дверь, и тут я понял, что меня привезли лечить заключенного. Кто он, этот преступник? Почему понадобилось звать именно меня, врача, которого обычно приглашали лечить важных людей?

Я сразу же увидел человека, лежащего на грубом деревянном топчане в углу камеры. Он лежал лицом к стене, подобрав под себя ноги, закутанный то ли в серое, то ли в зеленое одеяло. И сразу же на меня пахнуло тяжелым, спертым воздухом этой темной тесной каморки.

Лю распахнул решетчатую дверь и, обернувшись ко мне, сказал негромко:

— Тщательно осмотрите больного, но ему самому ничего не говорите. Скажете мне потом, в каком он состоянии.

Затем окликнул заключенного:

— Эй, вставай!

Он не назвал его по имени. Человек проснулся, весь дрожа, потом поспешно вскочил и привычно вытянулся перед нами. Вид у него был удручающий. Достаточно было взглянуть на его худое, бескровное, изможденное лицо, чтобы определить высшую степень истощения, перешедшего в болезнь. На его давно не бритых щеках горел лихорадочный румянец — очевидно, был сильный жар, а может, воспаление легких. Большие выпуклые черные глаза, без проблесков мысли, безразлично смотрели на нас, и было ясно, что и тело, и душа его долго страдали. Он держал руки по швам, пытаясь стоять ровно, но его покачивало из стороны в сторону. Я подумал, что у него либо с головой не все в порядке, либо он чрезвычайно слаб. С таким больным врач должен обращаться бережно, стараться успокоить его. Однако я не решался. Ведь это был и больной и преступник одновременно. Я ограничился тем, что предложил ему сесть.

Я заметил, что Лю с ним не слишком строг. Сурово, но вместе с тем и доброжелательно он спросил:

— Тебе что-нибудь надо?

Это было совсем не похоже на разговор с преступником. Заключенный с тем же безразличным видом попросил:

— Мне глоток горячей воды.

Лю кивнул мне, давая понять, чтобы я делал свое дело, а сам взял стоящий у стены термос в бамбуковой оплетке и вышел из камеры.

Я принялся внимательно осматривать больного. Он послушно выполнял все, что от него требовалось, но отнюдь не как больной, ожидающий от врача исцеления, — во всем его поведении сквозили униженность и покорность арестанта. Он не произнес ни слова, казалось, не осмеливался, и только иногда вопрошающий взгляд его черных выпуклых глаз скользил по моему лицу. Он напоминал кошку, которая, увидев незнакомого человека и не зная, погладит он ее или побьет, боится приблизиться к нему и опасливо выжидает. В глазах заключенного я не видел злобы или ненависти, не было в его облике и ничего преступного.

Подняв на нем рубашку, я чуть не вскрикнул: его худая, с выступающими ребрами, спина вдоль и поперек была исполосована багровыми рубцами от палочных ударов. Глубокая жалость пронзила меня. Я сунул ему под мышку градусник и тихо спросил:

— Где больше всего болит?

Он посмотрел на меня долгим взглядом, как бы пытаясь понять по моему лицу, можно ли мне доверять. Затем взгляд его изменился — казалось, лед растаял, и в нем проснулись человеческие чувства, мольба о помощи и сострадании. Он еле слышно проговорил бескровными губами:

— У меня нет сил.

Я кивнул в знак того, что понимаю и верю ему. В это время вернулся Лю с термосом. Осмысленное выражение тотчас исчезло с лица заключенного, его взгляд снова стал неживым, безразличным.

Я молча продолжал осмотр. Вынув у него из-под мышки градусник, я взглянул на него — так и есть, сорок.

Я протянул градусник Лю. Тот взглянул, но на лице его ничего не отразилось, он молча вернул мне градусник и только спросил:

— Закончили?

— Да.

— Тогда пошли.

Он подождал, пока я сложу все в сумку, и повел меня за собой. Запирая решетчатую дверь, он проронил, обращаясь к заключенному:

— Если что понадобится, крикни часовому, пусть позовут меня. Потерпи, скоро тебе сделают укол.

Судя по словам и по тону Лю, заключенный явно был человек не простой. Однако, услышав обращенные к нему слова, он снова вскочил с топчана и по привычке вытянулся — чувствовалась тюремная муштра. Уже по одному этому видно было, что он давно в заключении. Но кто же он?

Мы вышли, и Лю сказал:

— Я отвезу вас обратно, в машине и поговорим.

Когда мы сели в джип, он спросил:

— Как вы считаете, он серьезно болен?

— У него сильный жар, в легких сырые хрипы. Это признаки начинающегося воспаления легких.

— Знаю. С этим справится тюремный врач. А нет ли у него такой болезни, от которой он может умереть, как по-вашему?

Мне вспомнились глаза арестанта, молящие о помощи, и я, подумав, сказал:

— Сердце и давление, по-моему, в норме, но организм очень ослаблен, больше не вынесет страданий (я намекал на то, что нельзя больше пытать его), это опасно для его жизни. Судя по виду больного, ему требуется усиленное питание. Сопротивляемость его организма сейчас настолько слаба, что малейшая простуда может оказаться смертельной. Только не знаю, дадут ли ему усиленное питание.

Лю стал смотреть на проносящийся мимо ландшафт и, помолчав, спросил, не глядя на меня:

— Что вы считаете самым необходимым?

— Ну хотя бы каждый день кружку молока и яйцо.

Лю ничего не ответил. Джип мчался дальше. Вопросов в моей голове не уменьшилось, наоборот, их стало еще больше. За час с небольшим я увидел и узнал много необычного, но даже предположить не мог, кто же, в конце концов, этот человек, не похожий на обыкновенного заключенного. Я не решался спросить у Лю, но, когда он опять предложил мне сигарету, я не удержался и задал вопрос, который вертелся у меня на языке.

— Почтенный Лю, я хотел бы спросить… но если не можете, не отвечайте. Кто этот человек?

Лю взглянул на меня, затянулся пару раз и, внезапно приблизив свои губы к моему уху, прошептал:

— Доктор У, мы можем об этом говорить только в машине. Выйдете из машины — никому ни слова. Это…

Он произнес имя этого человека, и я вздрогнул от неожиданности.

2. Сто градусов по Цельсию

Второй раз я увидел его два года назад. Было начало лета. Часов в десять утра я понес в канцелярию статью о сердечно-сосудистых заболеваниях, которую намеревался размножить и отправить в заинтересованные организации. Маленький Ли, работавший в канцелярии, увидев меня, захихикал:

— Доктор У, а я как раз собирался к вам. Давайте сходим во второе отделение, посмотрим одного больного. Ваш старый знакомый.

— Кто? — спросил я.

Ли не ответил и принял загадочный вид, наверное, ему хотелось видеть мое удивление. Мы отправились во второе отделение и подошли к одноместной палате. Обыкновенных пациентов не кладут в одноместную палату. Кто же там? Маленький Ли толкнул дверь. В комнате, залитой солнцем, все было белоснежным… В постели на высокой подушке лежал человек и читал газету. Он держал ее обеими руками, и газетный лист, сквозь который просвечивало солнце, закрывал его лицо.

— Поглядите, кто пришел! — крикнул Маленький Ли. Человек отложил газету, и я увидел незнакомое худое, вытянутое, бескровное лицо. Только что выбритый подбородок отливал синевой. Очень черные глаза взглянули на меня, потом моргнули раз, другой. Я не узнавал его. Но тут он вскрикнул: «Доктор!» — вскочил с постели и вытянулся передо мной.

Увидев, как он соскочил на пол, я сразу вспомнил: это же тот человек, которого я три года назад осматривал в тюрьме!

Он выглядел чрезвычайно взволнованным. Схватил стоявший у окна стул, поспешно обмахнул его и предложил мне сесть. Сам присел на кровать и обеими руками крепко схватил мою руку. Его руки дрожали, глаза были беспокойны, подбородок подрагивал, речь от полноты чувств — сбивчивая:

— Доктор У! Спасибо, вы спасли меня!

— Я?

— Да, да! После вашего прихода мне стали каждый день давать по яйцу и стакану молока, и с того дня они больше меня не… — он запнулся и добавил: — Мне не пришлось больше переносить страдания. Вы понимаете, о чем я говорю. Вы сами тогда видели, все тело… Доктор У, правда, если бы не такое питание, я бы долго не протянул. Наверное, это вы тогда сказали им. Правильно? Наверняка так?!

Тут я все понял и молча улыбнулся. На душе было хорошо, как бывает, когда сделаешь доброе дело.

— Я так вам благодарен! Меня только вчера освободили и поместили сюда, и я сразу же стал разыскивать своего спасителя. Кто бы мог подумать, что вы окажетесь как раз в этой больнице! Скажите, как я могу вас отблагодарить?

Я замахал руками в знак протеста. Лечить больных, помогать раненым — святая обязанность и долг врача. Мы не ждем награды или благодарности за свои дела. Я стал подробно расспрашивать его, меня тревожило его состояние. У нас завязался разговор, но он все никак не мог успокоиться. Ему во что бы то ни стало хотелось отблагодарить меня. Волнуясь, он вдруг схватил меня за руку, вскочил, огляделся по сторонам, будто в поисках какого-нибудь подарка. Тут его взгляд упал на небольшой бумажный пакетик в изголовье кровати, он быстро достал из него красное яблоко, попросил у Маленького Ли перочинный нож и сказал:

— Давайте я вам почищу!

Я запротестовал — врач не имеет права есть в палате то, что принадлежит больному. Он настаивал, говоря, что я не лечащий его врач, а «благодетель, спасший ему жизнь», упрямо уговаривал меня съесть яблоко и непременно хотел очистить его сам. Руки его сильно дрожали. Он очистил яблоко так, что оно превратилось в малюсенький многогранный шарик. Я продолжал отказываться, тогда он попытался засунуть его мне в рот.

В это время в комнату вошли с обходом дежурный врач Чжао и медсестра. Больной мгновенно вскочил и вытянулся в струнку, как в тот раз, когда я увидел его впервые. По-видимому, это происходило бессознательно, стало привычкой за многие годы тюремной жизни.

— Почему вы встали с постели? — спросил доктор Чжао. — Какая у вас температура? Дайте-ка градусник.

Больной всполошился и вдруг, вспомнив что-то, испуганно вскрикнул:

— Беда!

Сунул руку под мышку и, ничего не обнаружив, стал поспешно похлопывать себя по одежде и одновременно шарил глазами по полу, бормоча: «Посмотрите, память совсем худая, забыл, наверняка уронил на пол, не иначе как разбился!» Он был возбужден и обеспокоен так, словно совершил серьезный проступок. Потом он нашел градусник в одежде, где-то у пояса, достал и подал доктору Чжао, а на его болезненно бледном лице появилась смущенная, извиняющаяся улыбка. Доктор Чжао поднес к глазам градусник и сказал:

— У вас еще небольшой жар, надо лежать. Без моего разрешения не вставайте.

— Я… но мы… — он указал на меня и, не зная, как лучше объяснить наши необычные отношения, снова разволновался.

Доктор Чжао улыбнулся:

— Я все знаю. Но вы должны понять, настроение тоже влияет на температуру. Глядя на вас, можно подумать, что у вас уже сто градусов!

Все рассмеялись. Он тоже улыбнулся. Когда мы вышли из палаты, Маленький Ли рассказал мне, что его только вчера, после обеда, часа в четыре, перевели из тюрьмы в больницу. Говорят, очень скоро реабилитируют, восстановят в прежней должности. Ли похлопал меня по плечу, подмигнул уголком глаза и сказал с усмешкой:

— Старина У, на этот раз вам повезло. Спасли такого человека! Вот вступит в должность, и вам будет польза. С любой трудностью сможете обратиться к нему, одного его слова будет достаточно!

Я только улыбался. Но, по правде говоря, мне было неприятно слушать Маленького Ли. Ведь тот человек был для меня только одним из многих больных в нашей больнице.

3. Тридцать шесть и шесть

В третий раз я увидел его в тот день, когда он покидал больницу. Он позвонил из палаты по телефону и просил меня зайти. Со дня нашей последней встречи прошло три месяца. Меня временно переводили в другую больницу, где я участвовал в разработке новой темы по динамике кровообращения, и я только на прошлой неделе вернулся обратно. В нашей больнице говорили, что он уже восстановлен в прежней должности и что в газете мелькнуло его имя. Его давно перевели из второго отделения в палату для высших кадров. Я так и не навестил его. В больнице многие знали о наших особых, необычных отношениях, и я опасался, что мой визит к нему вызовет разговоры о том, будто я хочу воспользоваться случаем и сблизиться с ним, чтобы извлечь для себя выгоду.

В тот день было необычайно жарко. Я вошел в отделение для высших кадровых работников. Он и еще несколько человек сидели на диване в гостиной и беседовали. Увидев его еще издали, я изумился — он совсем не был похож на больного: поправился, порозовел и в белоснежной рубашке выглядел великолепно. Он держал в руке сигарету и весело рассказывал что-то. В углу стоял красивый вентилятор, лопасти которого поворачивались в разные стороны, так что прохладный ветерок освежал всю комнату.

Увидев меня, он встал, но не поспешно и не вытягиваясь в струнку, как прежде, а неторопливо и спокойно. Подошел ко мне, пожал руку и, улыбаясь, спросил с некоторой обидой, почему я так и не зашел навестить его. Он не представил меня тем, другим (судя по их виду, они тоже были не из простых людей), а потянул меня за руку к стоявшему поодаль двухместному диванчику и завел со мной разговор. Его большие черные выпуклые глаза живо и тепло смотрели на меня, он заинтересованно расспрашивал меня обо всех моих делах. Попросил налить мне чаю, угостил хорошей сигаретой. Я заметил, что, если бы не припухшие веки, он выглядел бы совершенно здоровым. Нервы его тоже, по-видимому, пришли в норму, и ничего не осталось от того подавленного вида, который бывает результатом многолетней необходимости говорить тихим голосом, смиряя себя. В нем не чувствовалось никакого возбуждения. Так испорченный механизм сразу после ремонта еще дергается и тарахтит, а потом начинает работать ритмично с заданной ему скоростью и мощностью.

И еще в нем появилось что-то внушительное и даже величественное, что часто бывает свойственно важным персонам. Но совсем чуть-чуть, так что меня, простого человека, это не смутило. Ведь он разговаривал со мной так чистосердечно да еще шепнул мне, что, если понадобится его помощь, я могу обратиться к нему. И записал мне свой телефон и домашний адрес.

За дверью послышались голоса, и в комнату вошли несколько человек — уже немолодые мужчины и женщины в сопровождении нашего директора больницы. Наверное, какое-то начальство. Следом за ними вошел парень очень делового вида и сказал, что машина ждет у входа. Мой знакомый уезжал. Он подал мне руку и тепло попрощался со мной, поблагодарил врачей и сестер, пошутил с молоденькой сестричкой:

— Ну как — отпускаете меня?

Девушка весело засмеялась:

— Отпускаю. Давление 130 на 90, пульс 78, температура 36 и 6 — все точно в норме.

— Ладно. Я отпущен. Поехали, — хохотнул он и, повернувшись ко мне, сказал на прощание: — Доктор У, приходите проведать меня, не ждите, пока я снова заболею.

Я кивнул и улыбнулся:

— Не болейте, пусть у вас всегда будет 36 и 6.

Все засмеялись и пошли толпой провожать его.

4. Тридцать градусов

Я думал, что мне вряд ли доведется снова встретиться с ним. Но… Через полгода проводилась большая ревизия медицинских учреждений одного района, и меня направили в гостиницу, где остановились представители других провинций и городов, заведовать временным медпунктом. В день завершения ревизии руководители города приехали в гостиницу на встречу с работниками здравоохранения. И я неожиданно столкнулся с ним в коридоре. На нем было пальто из тонкого черного сукна, кожа на лице лоснилась. Он выглядел располневшим — пуговица на животе была натянута. Заметно изменился! Сразу и не узнать. Я приблизился к нему, как к старому знакомому, с которым давно не виделся. Но тут же почувствовал, что у него совсем другое настроение. Он не протянул мне руку и, только когда я радостно протянул ему свою, пожал ее. Мы постояли минуты две-три, я заботливо расспрашивал его о самочувствии, а он отвечал на вопросы. Казалось, он куда-то торопится — смотрел на меня рассеянно и все оглядывался по сторонам.

Потом сказал:

— Будет свободное время, хорошенько поговорим, — и, пожав мне руку, ушел.

Я остался стоять в коридоре. На душе было смутное, неприятное ощущение, неясное и неосязаемое, как облачко тумана.

Вечером, кончив работу, я сел на велосипед и поехал к себе. Прохладный ветерок немного освежил мою голову, и я с удивлением вспомнил, что он даже не поинтересовался, как мои дела. Я стал искать объяснение этому: может быть, ему было там неудобно со мной разговаривать, или он был так замотан, что не мог уделить мне внимание, спокойно поговорить со мной? Но нет! Когда в моей памяти вновь возникло его лицо, я не увидел на нем отражения тех радостных, теплых чувств, с какими встречаются добрые знакомые. Даже улыбка была натянутой, да и появилась она только в ответ на мою. На этот раз не было не только горячих чувств, как вначале, когда его только привезли в больницу, но даже той товарищеской теплоты, с какой он беседовал со мной в отделении для высших кадров. Сегодняшний разговор был просто прохладным… Не хотелось думать о том, что могло бы быть при следующей встрече.

Я изо всех сил нажал на педали, чтобы отогнать от себя неприятные мысли.

5. Десять градусов

С того времени прошел всего месяц, и я опять увидел его. Он пришел на городскую конференцию медиков. Я стоял в толпе, и он, увидев меня, слегка кивнул. Помня, какой была наша последняя встреча, я специально наблюдал за ним — интересно, как он поведет себя на этот раз? Похоже, он хотел улыбнуться мне, но, казалось, это требует от него чрезмерных усилий. Так и не растянув рот в улыбке, он прошел мимо. Итак, он был еще холоднее, чем в прошлый раз. Мне стало не по себе.

6. Ноль градусов

Месяца два назад я был в театре. Спектакль еще не начался, и я пробирался сквозь толпу в фойе, чтобы купить программу. Вдруг рядом кто-то тихо ахнул. Я оглянулся: в дверях показались весьма солидные люди в длинных пальто — я понял, что это за люди. И сразу же встретился взглядом с одним из них. Я уже видел эти глаза и мгновенно понял — это он. Я опять увидел его. Но он тут же перевел взгляд — не удостоил меня даже легкого кивка головы! Чувство собственного достоинства заставило меня поскорее отвернуться и отойти подальше. Как это меня поразило! Просто ледяное лицо, ноль теплоты. Это лицо причинило мне боль. Можно подумать, что я непременно должен был подойти к нему, заискивать перед ним, угодничать в надежде получить от этого какую-то выгоду. Но что мне надо было от него? В конце концов, что же? Всего-навсего простого человеческого чувства. Мне вовсе не требовалось, чтобы он снова выказал такую же бурную радость, как в тот первый раз в больнице. Мне нужна была просто нормальная температура — тридцать шесть и шесть.

Перевод Б. Рифтина.

#img_10.jpeg