1. Чжо Найли

Низко над землей повисла темная туча, и вслед за порывами влажного ветра зарядил обычный для ранней весны дождь. Я обрадовался: все-таки вовремя удалось отыскать ее дом.

Невысокая одностворчатая дверь выходила прямо на улицу. Краска на ней почти совсем облупилась. В глаза бросились длинные, сверху донизу, щели между рассохшимися дверными досками. До чего же обветшалое, неприглядное жилище! Неужели она здесь живет?

Я постучал дважды: три удара в первый раз и три удара — во второй. Внутри послышались шорохи, но дверь не открывали. Дождь вынуждал действовать настойчивей, и когда я приготовился было постучать снова, дверь резко и шумно распахнулась. Появилась изможденная женщина. Лицо у нее было желтое, но с правильными чертами, какое-то застывшее, почти без выражения, словно гладкая твердая деревяшка, насупленное. Быть может, из-за того, что мой неожиданный приход застал ее врасплох? Нет, пожалуй, причина не в этом; большие черные глаза женщины внимательно и придирчиво ощупали меня с головы до ног. В моей экипировке она, кажется, обнаружила что-то неприятное, хотя одет я был обычно: в простой форменный костюм, поношенные тряпичные туфли, да еще под мышкой держал черный портфель из искусственной кожи. Ее взгляд приковал именно этот портфель, какое-то время она не сводила с него глаз, потом подняла голову и вызывающе, довольно резко бросила:

— Я тебя не знаю!

Это уж совсем не те слова, которыми принято встречать незнакомого гостя.

— Но я пришел именно к тебе. Ведь ты — Чжо Найли, не так ли?

Держался я невозмутимо и даже, можно сказать, равнодушно, желая таким образом отреагировать на ее неприветливость.

— А в чем дело?

Смотрела она неприязненно. Заслонила собой дверной проем, не собираясь впускать меня в дом.

Дождевые капли, тихо стуча, падали на мою шляпу, плечи. Оказывается, она способна, невзирая на приличия, не дрогнув ни одним мускулом, спокойно смотреть на то, как человек мокнет на улице под дождем. Я начал терять терпение.

— Я из нарсуда уезда Маань. Приехал специально по твоему бракоразводному процессу.

Приди я к ней не по служебной надобности, а с частным визитом, я бы бросил пару язвительных замечаний, повернулся и ушел.

После моих слов лицо женщины преобразилось: стало до смешного удивленным, даже комичным. Что оно выражало — издевку, иронию, покорность или скрытый намек на какую-то мысль, — определить было трудно. Решительно повернувшись, она вошла в дом, бросив на ходу:

— Тогда пожалуйста!

Проход освободился, я последовал за ней.

— Садись! — проронила она.

Куда садиться, она не уточнила, сама же кинулась расправлять скомканное на кровати одеяло. В комнате, у небольшого столика, я увидел старинный стул с высокой спинкой и сел на него. Женщина, не обращая на меня внимания, продолжала заниматься своими делами, будто в комнате, кроме нее, никого не было.

Только теперь мне стала ясна вся беспочвенность оптимизма, с которым я принял к исполнению это дело.

Вчера после обеда заместитель председателя уездного суда пригласил меня к себе и вручил, как он изволил выразиться, «весьма щекотливое дело». Дело о разводе. Как о некой потрясающей новости о нем у нас в уезде давно были наслышаны все, естественно, и до моих ушей неоднократно кое-что доходило. Поскольку конкретно данным делом я не занимался, то знал о нем не много. Мне было известно, что восемь лет назад в большую производственную бригаду Даюйшу коммуны Чжаоцзятунь приехала из города девушка со средним образованием. Не прошло и года, как она вышла замуж за одного из членов бригады по имени Чжао Сочжу. Руководство коммуны рапортовало в уезд об этом браке, охарактеризовав его как образец «укоренения грамотной молодежи в деревне». В то время я работал в уезде техническим секретарем, и этот материал проходил через меня, более того — о нем, кажется, появилась информация в какой-то газете.

Позднее вместе с другими уездными работниками я выезжал на три месяца в коммуну Чжаоцзятунь для оказания помощи в строительстве оросительного канала и там слышал об этой молодой чете. Жили они в ладу, у них родились два мальчика-близнеца. Лично я не видел супругов, хотя, откровенно говоря, мне очень хотелось посмотреть, как складывается семейная жизнь у девушки из большого города с человеком, выросшим в деревне, что называется, от земли. Но полгода тому назад до нас дошла весть, что эта женщина внезапно подала на развод. Причем с самого начала заявила о своем непреклонном решении развестись во что бы то ни стало — как гвоздь в доску заколотила! Чжао Сочжу согласия на развод не дал, тогда она без лишних слов укатила в город, бросив мужа и двух сыновей. Прошло четыре месяца с момента ее бегства, и за все это время она ни разу не навестила семью. По всему выходило, что с Чжао Сочжу она порвала окончательно, совершенно не интересуясь его мнением на сей счет.

И тут начались людские толки. Одни осуждали жену, другие — мужа, одни хвалили, другие хаяли, одобряли, порицали и даже мерзостные, пакостные предположения строили. Я пытался прояснить некоторые детали у старины Люя, занимавшегося данным делом, но, как ни странно, ничего вразумительного тот сообщить не смог, лишь дал понять, что стоит на стороне Чжао Сочжу. Я спросил — почему. Он ответил, что доводы женщины непонятны, что «некоторые ее словечки поразительны и докопаться до их истинного смысла нет никакой возможности» и даже «невоспроизводимы». Кроме того, Люй добавил, что сам он не очень «подкован» в смысле образования и не в состоянии совладать с этой грамотной молодой бабенкой, которая «за словом в карман не лезет, настырна и стоит насмерть за свою правду».

В конечном счете это дело на том этапе так и не получило своего завершения. И кто бы мог подумать, что вчера во второй половине дня оно свалится на мою голову! Заместитель председателя суда заявил, что я не лишен дара убеждения, лучше других умею находить правильные решения в сложных спорных вопросах, к тому же в уездном суде я единственный работник с высшим образованием, а этого вполне достаточно, чтобы справиться с женщиной, окончившей только среднюю школу.

Посему, видимо, я оказался именно тем человеком, которому следовало поручить это дело. Я согласился принять его в свое ведение и вчера вечером продумал некоторые детали предстоящей работы. Прежде всего надобно кое-что довыяснить, затем в соответствии с заведенным порядком ведения бракоразводных процессов, кроме случаев с особыми обстоятельствами, следует, как обычно, примирить стороны.

Выходит, думал я, передо мной стоит простая и единственная задача: приложив максимум усилий, разбить аргументы сторон и привести тяжбу к благополучному концу. Как говорится, приятели не подерутся — не сдружатся, супруги не поссорятся — не слюбятся. На свете нет ничего невозможного. Да и коллеги в один голос твердят, что мой язык стоит иного кулака! Но теперь эта молодая женщина в моих глазах предстала в образе, прошу прощения за сравнение, заржавленных железных ворот, которые с помощью обычной силы открыть будет весьма затруднительно.

Чтобы немного успокоиться, я закурил сигарету. Напустил на себя серьезный, официальный вид и приготовился приступить к беседе. Осмотрелся по сторонам. Комната, не более десяти квадратных метров, выглядела неухоженной, заброшенной и убогой. Кроме двух небольших односпальных кроватей и комода, вся остальная мебель представляла собой ветхий хлам и жалкую рухлядь. В помещении стоял спертый, сырой, терпкий запах: может быть, отсырел земляной пол из-за ненастной погоды или хозяйка поздно встала и еще не успела открыть окно для проветривания. Окном служило небольшое отверстие размером шестьдесят на шестьдесят сантиметров, забранное металлической решеткой. Выходило оно на север, и не исключено, что даже в ясные дни в эту невзрачную каморку солнечные лучи пробивались с трудом. То, что находилось в углах помещения, различить было невозможно, но зато четко были видны книги, в беспорядке лежавшие на маленьком столике, возле которого я сидел. Среди них я отметил романы Хемингуэя и Ромена Роллана, «Исповедь» Руссо, увесистый том «Эстетики» Гегеля и многое другое. С некоторыми из этих произведений я познакомился, учась в университете, другие читать не довелось, знал только всем известные имена их авторов.

Кто-то, сейчас уж не помню, высказал мысль: книги, окружающие человека, служат волшебной щелочкой, через которую можно заглянуть в его душу; и я по лежащим передо мной книгам, не развлекательным, а очень серьезным и глубокомысленным, открыл для себя: душа этой женщины не мелкая лужица, а глубокий колодец. С ней я еще не разговаривал, только видел тесную, ветхую комнату да вот эти книги, но они без слов, исподволь уже отмели казавшиеся у нас в уезде правдоподобными слухи о «ее полюбовнике», о «наслаждениях, за которыми она уехала в город, бросив мужа и детей». Ведь в противном случае она…

— Что тебя интересует? — прервала Чжо Найли ход моих мыслей. Она сидела на краешке тщательно прибранной постели, волосы у нее были причесаны и аккуратно уложены. Глядела она прямо мне в глаза.

Слова, с которыми я обратился к ней, мне и самому показались несущественными, непродуманными, сказанными второпях, в растерянности, чего со мной никогда прежде не бывало.

— Просьбу о вашем разводе… когда ты с ней обратилась?

Необходимости спрашивать об этом, конечно, не было. Тут же последовал ее нелюбезный контрвопрос:

— А разве в твоем портфеле ничего об этом не написано?

Эта фраза, выражение лица, как бы лишенного человеческих чувств, ее умение точно выразить свою мысль пробудили во мне энергию, задели мое самолюбие и достоинство. Скованность и недоумение мгновенно прошли. Меня охватило возбуждение, как у солдата перед атакой, я почувствовал небывалый прилив сил, на меня, как на поэта, снизошло вдохновение. Без околичностей я решил перейти в наступление.

— Главная цель моего приезда — разобраться в мотивах твоей просьбы о расторжении брака. Ведь выдвинутые тобой ранее доводы логичны лишь для тебя одной, для любого другого, тем более для Чжао Сочжу, они нелогичны. Поэтому и суду будет весьма затруднительно принять их во внимание.

Я и предположить не мог, что мои слова произведут на нее такое впечатление: она вскочила как ужаленная, краска залила ее лицо, она с трудом удерживала негодование и, засверкав глазами, так и сверлила меня взглядом. Потом ее желтое, с правильными чертами лицо приобрело надменное выражение. Она склонила голову набок и насмешливо сказала:

— Да, когда ты пришел, я встретила тебя не очень-то приветливо, мне до сих пор еще немного совестно, но сейчас я окончательно убедилась в правильности своего предположения: все вы одним миром мазаны! Хотела бы я знать, у вас там, в суде, хоть кто-нибудь понимает, что человеку нужна духовная жизнь, жизнь, основанная на чувстве, а для супругов необходим по меньшей мере хотя бы общий язык! Неужто ваш долг состоит единственно в том, чтобы сохранить все семьи, не допустить их распада, не обращая ни малейшего внимания на то, что же их связывает — мучения или счастье? Все ваши слова — это средство для склеивания, они предназначены для того, чтобы слепить развалившиеся семьи. Разве ваша функция в этом? К сожалению, я вам не птичка, не полевая мышь и вообще не какое-то животное. Я человек! А человек испытывает потребность в духовной жизни, в высоких чувствах. К тому же высшим жизненным правом человека является право выбирать образ жизни, исходя из собственных представлений о жизни. Попирать это право недопустимо, как недопустимо применять физическое насилие. Что же касается моего развода, то это сугубо личное дело, и меня мало интересует, понимает кто-нибудь мои мотивы или нет!

Когда я выслушал до конца эту гневную, буквально выплеснувшуюся из недр ее души тираду, то до меня стали доходить истинные причины, побудившие ее к разводу. Мне стало ясно, почему ее высказывания были непостижимы для старины Люя, который вел ее дело. Чтобы успешно вести работу дальше, мне, видимо, и впредь следует доискиваться до истоков ее мыслей. Имея дело с людьми подобного склада, следует умышленно становиться к ним в оппозицию, это побуждает их больше говорить, что в свою очередь помогает лучше уяснить их потаенные мысли.

— Ты говоришь, развод — твое личное дело. Такое утверждение справедливо только наполовину, ибо в каждом так называемом бракоразводном деле выступают две стороны, в данном случае противной стороной является Чжао Сочжу. Исходя из буквы закона, юридически развод допустим лишь в случае согласия обеих сторон, заинтересованных в деле. Если Чжао Сочжу не захочет дать своего согласия, никто не вправе принуждать его. Таков закон, и такова норма. Полагаю, теперь тебе все понятно?

Слушая меня, она, похоже, немного поостыла. Тихо, сквозь зубы процедила:

— Понятно.

Но потом опять разозлилась, стала нервничать. Взмахнув рукой, сказала:

— Мои доводы ему не понять, возможно, именно поэтому я решительно настаиваю на разводе… Я… я… найду выход. Если суд не разведет нас, я добьюсь цели, не нарушая закона.

— И как же поступишь?

— Это мое дело! Имею право распоряжаться своей судьбой!

— Неужели ты?..

— Нет, нет… — Она холодно усмехнулась. — Успокойся, с собой я не покончу. Даже если бы такая идея у меня и появилась, я тебе бы не сказала. Ведь в таком случае мои слова могли бы истолковать как попытку шантажировать государственное учреждение «угрозой самоубийства». Да и жизнь я люблю. Полна веры в жизнь. В себя тоже верю. И развестись хочу, чтобы лучше жить.

— Как же ты намереваешься поступить?

Она быстро глянула в мою сторону.

— К Чжао Сочжу я никогда не вернусь, навсегда тут останусь!

— Как будешь дальше жить?

— А что такое жизнь, можешь мне сказать? Она вертит людьми или люди управляют ею? Если бы тебе предложили два образа жизни: один — жить свободно, распоряжаясь всеми двадцатью четырьмя часами в соответствии со своими интересами, а другой — когда целыми днями надо быть рядом с так называемым любимым человеком, ничего общего с тобой не имеющим, есть с ним, спать, заниматься домашними делами, то какую жизнь выбрал бы ты сам?

— И до какого времени ты… ты рассчитываешь оставаться в теперешнем положении?

— До старости, до самой смерти. Или до того времени, пока общество не достигнет такого прогресса, когда все людское будет достойно уважения, духовная жизнь станет неотъемлемым атрибутом человека, а люди наконец осознают ее ценность и поймут, что духовности в отношениях между супругами принадлежит основополагающее место. Когда вы, работники, занимающиеся разводами, перестанете быть миротворцами, плетущимися в хвосте старозаветных традиций, тогда и мое положение, быть может, переменится. Но особых иллюзий на этот счет я не питаю.

— Ты, однако, весьма откровенна! — проговорил я. — Полагаешь, что у нас нет головы на плечах, что мы ничего не смыслим, ни в чем не разбираемся?

— Нет, что ты! Мои слова отнюдь не претендуют на истину в последней инстанции. Вы не лишены здравомыслия, но, приступая к разбору очередного дела, вы перестаете опираться на разум, целиком полагаетесь на параграф, на инструкцию, да вдобавок еще на традиционные представления. Традиция — это ортодоксия, а ортодоксия — это свод незыблемых правил, которые нарушать не дозволено. С этим вы свыклись давно, вы даже попыток не делаете подвергнуть сомнению эти традиционные представления, чтобы установить, отвечают они человеческим чувствам и логике вещей или нет; вы силой корежите жизнь, втискиваете ее в мертвые рамки!

— Ну а если я считаю, что твои слова не лишены здравого смысла, что тогда? — перебил я ее.

Не знаю, как это у меня вырвалось. Высказав эту мысль, я, кажется, несколько увлекся. Уж не оттого ли, что меня захватила убедительная логика этой женщины?

Мой вопрос ее слегка встревожил. Она остановила на мне внимательный, серьезный взгляд, словно силясь разобраться, что я из себя представляю. Гнев, гордое возмущение, излишняя резкость, пугающая решимость, только что светившиеся в ее глазах, вмиг исчезли, подобно тому как от брошенного камня теряет очертания четкое отражение на водной глади. Остались бездонные, как омут, глаза, глубоко запавшие в темные глазницы, удивительно спокойные и словно подернутые холодной туманной дымкой. Она глядела на меня настороженно, с любопытством. В какое-то мгновение всем своим сердцем я ясно ощутил тревожные думы, терзавшие сидевшую напротив меня молодую женщину. Большинство причуд у людей формируются под влиянием неординарных переживаний, необычных обстоятельств, и каждый такой человек подобен неповторимому раритету со своей щербинкой, побывавшему некогда в таких переделках, каких другому никогда не понять.

Вдруг я почувствовал жжение в пальцах. Оказывается, догорела сигарета. Я выбросил окурок, закурил новую, сделал пару затяжек и направил нашу беседу в более деловое русло:

— Давай оставим в покое разговор о мотивах. Очень хотелось бы знать, когда зародились у тебя такие суждения: до свадьбы с Чжао Сочжу или после?

Она помедлила с ответом.

— Естественно, после. Любое окончательное суждение складывается после того, как происходит событие.

— Разве до брака ты не разобралась в нем?

— Нет, не разобралась.

— Вы что, не дружили до свадьбы, не разговаривали ни о чем?

— Можно сказать, нет. Не только до брака, но и потом. На протяжении семи лет!

— Почему? Поссорились?

— Нет, мы никогда не ссорились. Иногда мне даже хотелось поругаться, потому что меня одолевала невыносимая тоска. Но, на мое несчастье, у него очень покладистый характер. Короче говоря, нам не о чем было говорить. Ну сам подумай. Мог бы ты всю жизнь прожить с человеком, который все время молчит как немой, знает только одно — работать в поле? Ты смог бы выдержать такое?

— Тогда зачем пошла за него? Ведь никто тебя не заставлял!

— Была вынуждена. — Ее голос звучал приглушенно, но решительно.

Эти слова меня удивили.

— И кто же вынудил тебя?

— Я… я сама… себя вынудила, — проговорила она.

Ее слова все больше и больше удивляли и озадачивали. По последней фразе можно было подумать, что она меня разыгрывает, но выражение ее лица свидетельствовало о другом: за этими словами скрывалось что-то нестерпимо мучительное. Она то резко наклоняла голову вперед, словно на затылок ей клали каменную глыбу, которая давила сзади, не давая держать голову прямо, и тогда мне видны были только насупленные брови; то внезапно откидывала голову назад, плотно сжимала губы и сверкала глазами, будто хотела показать, насколько сильна ее воля, — словно пыталась освободиться от тесных пут, наложенных на ее душу.

— Зачем же ты это сделала? — спросил я. — Поженились вы семь-восемь лет назад, тогда, по-моему, ты была уже зрелой девушкой и у тебя должно было быть собственное мнение. Но может, тебя вынудили тогдашние семейные, общественные условия или безвыходное положение, в которое ты попала? Я понимаю, иной раз случается такое стечение обстоятельств, что противиться нажиму извне невозможно, особенно когда не видишь перед собой надежду, волей-неволей приходится отступать под давлением жизненных обстоятельств… Прав я, нет?

Очевидно, мои слова дошли до ее сердца, тронули ту самую струну. В тайниках души каждого скрыта особая струна, дотронуться до которой неимоверно трудно, и поэтому она долгое время молчит, но, если уж посчастливилось ее задеть, она задрожит, зазвучит неподдельным гласом сердца… Мелко затрепетали ее брови, задергались уголки губ, а рука стала машинально разглаживать покрывало на постели — все это было видимым проявлением внутренней борьбы; во взгляде, обращенном на меня, теперь я не замечал даже намека на заносчивость, настороженность, неприязнь. Мне показалось, что она решилась поведать что-то сокровенное.

— Да. Я расскажу, как все это было. Я вижу, что ты не так глуп, как твой коллега, ну, тот, который не раз приходил ко мне, по фамилии Люй. Что касается меня… ну да ладно, расскажу покороче. Когда я была еще маленькой, у меня умерла мама, и я, единственный в семье ребенок, осталась с отцом. В то время отец занимался холодильными установками, он даже участвовал в проектировании катка с искусственным льдом на столичном стадионе. Жили мы, понятно, очень даже неплохо, но все это теперь в прошлом и воспринимается сейчас как чудесный сон, так как вскоре дала себя знать суровая действительность, оказавшаяся страшнее кошмарного сна.

В семьдесят первом году отца арестовали в связи с делом его младшего брата. Имущество отобрали, все наши вещи, все без остатка, поскольку они считались конфискованными, разделили меж собой некоторые коллеги отца из его учреждения. Меня переселили в эту крохотную комнатку, стали давать по восемь юаней в месяц на все про все. В тот год я как раз окончила среднюю школу. Ко мне что ни день повадились ходить представители школьной администрации и уличного комитета с уговорами переселиться в деревню. Я пошла к родной тетке за советом. Та тоже принялась всячески уговаривать меня уехать — наверно, боялась, как бы я не села ей на шею. У ее мужа, моего дяди, был дальний родич, который служил счетоводом в сельской производственной бригаде Даюйшу. При помощи этого счетовода меня и переправили в деревню. Эта деревня находилась недалеко от города, поэтому там было все же лучше, чем на краю света, куда ссылали других молодых грамотных ребят. Дяде с теткой я должна еще сказать спасибо!

Ну вот, проработала я там год с небольшим и заболела нефритом, это болезнь почек; поясницу у меня так ломило, что я не могла разогнуться — не то что в поле на работы выходить. А ведь в деревенской производственной бригаде легких работ не бывает. Даже если бы начальники нашли для меня легкую работу, от злоязычия односельчан не было бы проходу. Да что я тебе говорю, ты и сам небось не хуже меня знаешь эти деревенские нравы. Опять я отправилась в город за советом к тете. Знаешь, эгоизм людей можно подчас использовать в своих целях: опасаясь, как бы я не осталась у нее, тетя обязательно приложит двойные усилия, чтобы придумать для меня что-нибудь. И они с дядей действительно постарались на славу, выход нашли: поручили тому самому дальнему родственнику, счетоводу, подыскать мне в бригаде мужа!

— Чжао Сочжу?

— Вот именно. За полгода работы в бригаде я частенько видела этого человека. Он был старше меня лет на восемь, высокого роста, выше меня на голову, крепкого телосложения, во всей его фигуре чувствовалась сила. Но о его жизни я не имела никакого понятия, за исключением того, что он от зари до зари не покладая рук работает в поле. Я слышала, что он одинок. Когда ему было двадцать лет, у него умерли родители, братьев и сестер не было. Еще ребенком он откуда-то свалился, расшиб голову, от этого на лбу у него осталась отметина. В деревне говорили, что у него попорчено лицо, это и помешало ему найти местную невесту. И вот, когда мне сказали, что хотят посватать за него, я согласилась.

— После того, как вас познакомили, вы что, так ни разу по душам и не поговорили? — вставил я вопрос.

— Незачем было разговаривать. Да и не о чем. Просто у меня не было иного выхода. Когда человек доходит до такого состояния, в каком оказалась я, нужна лишь дорога, по которой можно брести, а куда она приведет, может быть, в тупик, не имеет значения. Дядя и тетя настойчиво советовали выходить за него замуж. Чжао Сочжу, говорили они, обещает после свадьбы уберечь меня от полевых работ. Прописана я была в деревне, в город вернуться не имела права, да вдобавок еще эта болезнь… Если ты сейчас спросишь, о чем я тогда думала, ответить тебе не сумею. Но я должна была как-то жить! Он пожелал взять меня в жены, я согласилась, переехала в его дом, вот так мы и поженились, все донельзя просто. — В уголках губ у нее обозначилась саркастическая усмешка. Похоже, она иронизировала над собой.

— Не кажется ли тебе, что замуж ты вышла несколько опрометчиво?

— Человеческая жизнь в те времена напоминала былинку на ветру, никакой ценности не имела, чего уж тут говорить об опрометчивости или неопрометчивости. Что же касается меня, то не надо забывать, что я была дочерью «контрреволюционера», а Чжао Сочжу происходил из бедных крестьян. Полагаю, наоборот, тогда, наверно, нашлись люди, считавшие опрометчивым шагом поступок Чжао Сочжу, который женился на мне.

Она задумалась на мгновение, потом продолжила, понизив голос:

— Знаешь, перед тем как дать согласие пойти за него, я проревела всю ночь. Мне было яснее ясного: выходя за него замуж, я ставлю крест на своих мечтах о прекрасной жизни, на своих устремлениях и помыслах. При мне останутся только мое бренное тело с руками и ногами, бьющееся сердце да рот, нужный для того, чтобы трижды в день набивать живот. Реальная действительность деспотична, она заставляет отказаться от личного, подминает все под себя. К тому же я была слишком молода, неопытна, беспомощна и до какой-то степени слабовольна. Вот и покорилась безропотно действительности. Этот человек дал мне шанс выжить. Да и другого выхода у меня не было. Есть множество других способов отблагодарить его, неужели я непременно должна маяться с ним всю свою жизнь, чтобы расквитаться за свое спасение?

— Прожили вы семь лет, справедливо ли будет утверждать, что между вами не возникло никакого чувства?

— У людей чувства многообразны. Говоря по правде, несмотря на нашу семилетнюю совместную жизнь, между нами ни разу не появлялось чувство, свойственное любящим людям. Он действительно не позволил мне работать в поле, был честен, трудолюбив и вообще был хорошим человеком. Он кормил меня, двух наших детей. А что я делала? Кухарила, шила ватную одежду на семью, вела домашнее хозяйство. Можно сказать, мы искренне заботились друг о друге. Но это совсем не значит, что он нравился мне, тем более — что я любила его, и, естественно, это не свидетельствует о том, что между нами существовали нормальные супружеские чувства. Так как мы в духовном плане полная противоположность! Нас можно сравнить с двумя планетами, которые вращаются по собственным орбитам, безмолвно сосуществуют, не общаются друг с другом и даже не имеют общих точек соприкосновения. Вся моя духовная жизнь сводилась к поездкам в город к родне, хождениям в гости к прежним школьным друзьям, у которых я брала почитать старые книги. Ежели у меня появлялись какие-то мысли, мне приходилось раздваиваться, излагать их самой себе. Иногда, возвращаясь домой из нашего сельского кинотеатра, я принималась рассказывать ему о своих впечатлениях от фильма, так он даже не понимал меня. Если же я искренне хотела что-то растолковать ему, он хмурился и цедил только одно слово, «чего?». Учиться в школе ему не пришлось. Он и сейчас может написать не больше сотни иероглифов. Конечно, это не значит, что он никчемный. Отсутствие образования — не вина человека. Но для жизни со мной он не подходит. Может быть, он-то считает нашу совместную жизнь очень даже хорошей, но мне она ненавистна. По-моему, если муж и жена не подходят друг другу, они должны расстаться и пойти каждый своей дорогой, незачем оставаться вместе, насиловать себя. Иначе это все равно что связать одной ниткой двух кузнечиков и оставить их так до самой смерти, чтобы они не разлетелись, навеки остались вместе. Твой предшественник Люй говорил, что мои доводы якобы «мотивами для развода служить не могут». Меня это и удивило, и возмутило. Я спросила его: какие мотивы можно считать убедительными? Почему развод возможен, если один из супругов не способен иметь детей? Неужели главная цель супружества только в том и состоит, чтобы быть сытым, тепло одетым да рожать детей?

Когда она упомянула о детях, я не удержался от вопроса:

— Но если вы расторгнете брак, ваши дети не будут иметь возможности находиться вместе с вами, единокровными родителями. Ты задумывалась, как пагубно может это сказаться на физическом развитии и формировании характера твоих сыновей?

Мой вопрос вверг ее в долгое молчание. Я не верил своим глазам: эта бойкая на язык, с повышенным самомнением женщина сразу сникла, впала в оцепенение. Но спустя некоторое время она, подобно свече, почти совсем погасшей от накопившегося нагара, а потом снова вспыхнувшей и разгоревшейся ярким пламенем, вдруг весьма решительно сказала:

— Товарищ! Своим вопросом ты жестоко бередишь мою рану. Плач ребенка способен остановить мать, решившуюся покончить счеты с жизнью в реке от безвыходности своего положения! Чувства между матерью и детьми — это наипрочнейшие узы, их разорвать невозможно. Я давно думала обо всем этом. Эти узы, как железные цепи, могут навеки приковать меня к Чжао Сочжу. Я решила. Сыновей можно отдать ему, можно оставить мне или поделить их между нами — я согласна на все. Но в главном мое решение неколебимо. В молодые годы у меня было слишком много недостатков: и робость, и покорность, и боязнь остаться одинокой, и зависимость, и все они доставили мне немало страданий. Пришла пора покончить с ними, и только с помощью решимости удастся сделать это. Что касается твоих забот, товарищ… коли ты приехал разобраться в обстоятельствах, то я тебе все рассказала; если мирить и уговаривать, то, пожалуйста, не обманывай себя, ничего не получится. Больше мне сказать нечего!

— Хочу спросить тебя вот еще о чем. Мне известно, что с твоего отца теперь все обвинения сняты. Ты не боишься людской молвы? Ведь могут подумать: она, мол, развелась для того, чтобы избавиться от деревенщины и уехать в город за легкой жизнью.

Чжо Найли обвела рукой комнату:

— Ха! Пусть руководители из бригады, коммуны или уезда пришлют представителей и посмотрят, как я живу. Вся моя собственность — вот эта комната. В нашей прежней квартире живут другие, это совершившийся факт, туда переехать мы не можем. Нашу семью реабилитировали, но мебель, что нам вернули, — вот она, вся здесь! У отца сейчас нет ни гроша, все, что у него осталось, так это хвори да болезни. Когда человеку за шестьдесят, для него после реабилитации один путь — на пенсию. Что же касается того, что будут люди думать, предполагать, как будут судачить, то пусть делают что хотят. Наверно, когда человеку перемывают косточки, он в этих пересудах не изображается совершенным, его представляют в худшем, а не в лучшем виде. Слабовольные пасуют перед такими пересудами, начинают бояться вся и всех и в итоге становятся неврастениками. А мне все равно, если обо мне будут сплетничать, потому что я отношусь к подобной болтовне как к застольному празднословию. Известно: про простого человека можно говорить все что вздумается — никого за это к ответу по закону не притянут.

Мы оба замолчали. Говоря откровенно, перед приходом сюда я не рассчитывал на такой разговор, не был к нему готов; поэтому ее рассуждения мне трудно было оспаривать. Я закурил еще одну сигарету, пытаясь привести в порядок спутавшиеся мысли. Все это время она безучастно глядела в окно. Дождь на дворе усилился, шуршали тонкие плотные струи, на улице с бульканьем шлепались крупные капли. То ли небо посветлело, то ли мои глаза свыклись со скудным освещением, но из полумрака комнаты выступили все предметы, давая мне возможность рассмотреть их внимательнее; перед небольшой кроватью, на которой она сидела, стояла, заменяя тумбочку, квадратная деревянная табуретка, на ней высокой стопкой громоздились книги, газеты и журналы. Поверх всего беспорядочно лежали несколько исписанных листков бумаги, некоторые из них завалились за табурет. У ножки табурета валялась дешевая шариковая ручка без колпачка. В комнате была одна лампочка, свисала она с середины потолка; длинным шнуром, составленным из пеньковой веревки и обрывка синтетической нити, лампочка была подтянута к ее постели, конец шнура держался за набалдашник на спинке кровати. Остальные вещи: потрепанный чемодан, баул, сплетенный из ивовых прутьев, картонная коробка, связка бамбуковых жердей, деревянные бруски, дымоходная труба от комнатной печки и еще какое-то старье — были свалены в кучу за дверью. Единственной стоящей вещью можно было считать комод с пятью выдвижными ящиками, весь покрытый слоем пыли. На комоде стоял термос в плетеном бамбуковом корпусе, стакан со спитым чаем, приобретшим со вчерашнего дня грязно-ржавый оттенок, на обрывке почтовой бумаги лежал надкусанный ломоть хлеба. Стены были пустыми, облупившимися, в дырках от гвоздей, без единой картинки или каких-либо других украшений; на одной из стен висела покоробившаяся от долгого пользования мухобойка, ее, видимо, повесили на это место еще осенью прошлого года, когда исчезли последние мухи и комары. Стены снизу, у пола, были оклеены газетами, через которые проступали желтые от сырости пятна…

Отовсюду в глаза бросались поселившиеся здесь материальные невзгоды, бедность, безысходность, уныние. В этом месте, кажется, воплотилось все, характерное для ее нынешней жизни! Неужели, вопреки всему, ей живется теперь свободней, радостней, удобней, счастливей?

Правда, жизнь человека, устремленного к духовному идеалу, не всегда доступна пониманию других людей. Оставив родных детей, она ради высоких помыслов по доброй воле пошла на одиночество и страдания в таком захолустье. Это вызывало во мне невольное сочувствие, нет, пожалуй, лучше сказать, уважение. Но сможет ли она и дальше так существовать? Я не удержался от вопроса:

— Ты и дальше намереваешься так жить? Есть у тебя какие-нибудь планы насчет будущего, если удастся развестись?

Ответила она довольно откровенно:

— «Этой женщине в конце концов придется подыскать себе мужа» — может быть, ты это хотел сказать, да только не осмелился? Спасибо за заботу. Возможно, в будущем я встречу идеального человека, близкого по духу, может быть, мы станем друзьями, поженимся даже. Если же такого человека встретить не доведется, предпочту остаться одинокой. Не соглашусь ни на Ли Сочжу, ни на Ван Сочжу, ни на Чжан Сочжу, ни на другого подобного, чтобы не пить горькую чашу. Тому, кто не может найти близкого по духу человека, обрести настоящую любовь, иметь любимого, лучше быть одиноким. Непонятно, почему мужчине позволительно жить бобылем, если он этого хочет, а одинокая женщина тут же навлекает на себя осуждение? Я, к примеру, могу найти работу, чтобы прокормить себя, а в свободное от работы время учиться в вечернем институте, могу заняться самообразованием, делать много разных других дел; неужто это плохо? Я не хочу походить на некоторых современных девиц, ради обеспеченной жизни готовых выскочить за любого, кто имеет собственный дом, деньги, цветной телевизор, не интересуясь, есть ли между ними взаимопонимание или нет. Мне нужен партнер, с которым у нас будет общий язык и в котором я найду отклик на свое чувство. Конечно, для всего этого требуется выполнить предварительное условие — развестись с Чжао Сочжу!

— Человека, о котором ты мечтаешь, вероятно, можно найти, но можно никогда и не встретить. Мой жизненный опыт подсказывает, что действительность с человеческими желаниями не считается. Сейчас ты уповаешь на свою молодость, преисполнена высоких помыслов и, наподобие бумажного змея, занесенного высоко в небеса, сумеешь какое-то время просуществовать за счет возвышенной мечты, но ведь змей-то этот не в состоянии вечно парить в вышине! Подчас действительность диаметрально противоположна мечте человека, к тому же она неимоверно могущественна, и ей ничего не стоит принудить человека поступать в соответствии с ее логикой, а людей, идущих вразрез с ее волей, она приводит к поражению, — сказал я с уверенностью, что в моих словах заложена непреложная истина.

Она ответила усмешкой:

— Спасибо за наставления. Но мое достоинство в том, что я еще не настолько «практична». Душа человека, лишенная полета, воображения, скучна, как пустыня; у чересчур практичного человека мир бытия сведен к клочку пространства, находящемуся перед его носом!

Как-то сразу я почувствовал, что на ее слова возразить мне нечем. Перед этой женщиной, у которой, судя по всему, сложилась своя система взглядов, зрелых и ясных, мое общепризнанное красноречие, порождавшее порой и во мне изрядную долю гордости, в эти минуты стало ущербным, беззубым, слабым и истощенным, словно иссякнувший родник. И пусть я еще не успел детально поразмыслить над тем, что она сказала, разобраться, где в ее словах правда, где неправда, тем не менее я уже должен был признать, что ее доводы сразили меня наповал. Острым кинжалом ее аргументы прошли сквозь мои убеждения, успевшие затвердеть и оттого ставшие для меня незыблемыми истинами. Теперь в моем сознании они обратились в прах. По крайней мере высказывать их не имеет смысла, она покорила меня своей убежденностью. Да! Зачем мне было убеждать эту женщину, осмелившуюся прямо смотреть себе в лицо, не побоявшуюся пожертвовать всем, чем обладала, согласившуюся на эти тяжелые условия, пренебрегшую злой людской молвой, отважно устремившуюся к жизни, о которой лелеяла прекрасную мечту! Для того, чтобы всю оставшуюся жизнь продолжать играть роль трагической актрисы в социальной драме, доставшейся нам в наследство от прошлого, и изо дня в день пожинать вчерашние, горькие плоды? Разве в мои обязанности входит убеждать ее подчиниться несправедливому и даже абсурдному для нее диктату?.. Нет, так поступить я не могу…

Я поднялся.

— Мне пора возвращаться. Время — ровно десять, сейчас пойдет в город автобус.

Она взглянула на меня, ничего не сказала. Взяла листок бумаги, написала записку, оставила ее отцу, достала из-за двери небесно-голубой полиэтиленовый зонт и обратилась ко мне:

— Я провожу тебя.

— Что ты! Зачем? Не надо.

— Нет, нет. На улице сильный дождь. А до автостанции не так далеко.

Она все же настояла на своем. Бывает в людях такое доброе упрямство.

Отворив дверь, я убедился, что дождь действительно идет нешуточный; мне нечем было прикрыться, поэтому церемониться я не стал.

Мы вышли из дома. Она раскрыла зонт, стараясь укрыть от дождя нас обоих. Мы шли под монотонный и частый перестук дождевых капель по полиэтиленовому зонту. Молчали.

На автостанции я купил билет. Перед тем как войти в автобус, спросил:

— Может быть, ты хочешь, чтобы я помог тебе в чем-нибудь?

От этих неофициальных слов у нее взметнулись вверх брови, потом в глазах появилась благодарная растроганность — такое я увидел впервые за два часа моего с ней общения. И сразу представление о ней как о человеке крутом, замкнутом и твердом, которое не покидало меня на протяжении всей нашей беседы, переменилось. Теперь в ней зримо проступила естественная женственность.

Чуть-чуть помедлив, неожиданно просительным тоном она тихо сказала, четко произнося каждое слово:

— Я бы очень просила вас больше не возвращать меня в прошлое!

От этой просьбы, от мыслей о ее молодых годах, о ее необычной судьбе мне неожиданно сдавило грудь.

— Постараюсь, — машинально проговорил я.

— Спасибо, — почти шепотом поблагодарила она и опустила голову. Слово это прозвучало искренне, от сердца, что я уловил совершенно точно.

Водитель автобуса посигналил. Скоро отправление. Я вышел из-под зонта, который она держала, подошел к дверце автобуса. И в этот момент заметил насквозь промокшее правое плечо Чжо Найли. Чтобы на меня не попадал дождь, она, оказывается, старалась держать зонт главным образом надо мной…

— Возвращайся домой! — Я сделал жест рукой, давая понять, чтобы она поскорее уходила.

Я нашел свое место в автобусе, сел. Через окно увидел ее. Она стояла на прежнем месте, мне не махала. Сквозь пелену дождя был отчетливо виден ее отрешенный взгляд. Взревел мотор. Не шевелясь, она продолжала стоять. Автобус тронулся, расстояние между нами стало быстро увеличиваться. За стеклом, по которому текли потоки воды, виднелось голубое пятно, становившееся все более и более смутным. То был ее зонт.

Встреча с ней меня глубоко растрогала. Я подумал, что надо обязательно убедить Чжао Сочжу дать ей развод. Но как его убедить? Ведь я никогда не видел этого человека.

 

2. Чжао Сочжу

Утром следующего дня я на велосипеде отправился в большую производственную бригаду Даюйшу Чжаоцзятуньской коммуны. Путь предстоял неблизкий и нелегкий. Раскисшая от вчерашнего дождя дорога за ночь, после весеннего мороза, стала твердой и скользкой. Я забыл захватить перчатки, руки у меня окоченели и держали руль с великим трудом. Вдобавок ко всему на этом вконец разбитом проселке, изобиловавшем крутыми поворотами, от тяжело груженных крестьянских подвод в распутицу образовались многочисленные и глубокие колеи, теперь замерзшие. Ехать по такой дороге на велосипеде было делом рискованным: переднее колесо то и дело проваливалось в колею и его заклинивало. Просто непостижимо, как я ухитрялся держаться в седле и не сломал себе шею.

С горем пополам я добрался до бригады Даюйшу и отыскал дом Чжао Сочжу. За забором, сложенным из камней на глине, стоял крытый серой черепицей, поблескивающий оконными стеклами дом, обращенный фасадом к югу. В доме три комнаты, определил я. На тщательно подметенном дворе росли большие вязы, почки на них еще не набухли; вязы отбрасывали тощие тени на двор и за его пределы.

Рассыпавшаяся по двору, крыше, ветвям деревьев воробьиная ватага весело щебетала, но двор все равно выглядел опрятным и тихим. Я толкнул калитку, сплетенную из терновника, жердей и толстой проволоки; воробьи вспорхнули и улетели. Вошел во двор, прислонил велосипед к внутренней стороне ограды, направился к жилищу.

— Товарищ Сочжу, вы дома?

Никто не откликнулся. Подойдя ко входу, я обнаружил, что дверь заперта, между створками двери была продернута железная цепочка, на ней висел замок. Между створками остался узкий просвет. Значит, хозяина нет дома. Я припал к просвету, заглянул внутрь и весь похолодел. Думаю, что и любой другой на моем месте содрогнулся бы при виде картины, представшей перед моими глазами.

В помещении, прямо напротив двери, стоял квадратный стол, за его массивные ножки в противоположных концах стола были привязаны двое малышей. Видимо, это как раз и были близнецы — сыновья Чжо Найли и Чжао Сочжу.

Я прижался губами к щели, собираясь спросить их про отца, но в последнюю секунду спохватился, сообразив, что оба мальчика спят: один — прислонившись спиной к ножке стола и уронив голову на подобранные колени, другой — лежа боком на земляном полу и обратив личико к теплым солнечным лучам, пробивавшимся через окно.

На лицах мальчиков были различимы следы размазанных по щекам слез. Спали они крепко. Лежавший на боку мальчонка сопел размеренно и ровно, из уголка его ротика протянулась тонкая струйка слюны, блестевшая в лучах солнца, как паутинка. Возле ребят на полу в беспорядке стояли маленькие чашки с остатками каши, валялись ложки, лепешки, куски батата, какие-то бумажные обрывки и радужно раскрашенная глиняная обезьянка-свистулька. Все это отец оставил для сыновей. Он ушел из дому, наверно, давно, дети тут ели, играли, наплакались вдоволь и, умаявшись, уснули…

От увиденного у меня больно сжалось сердце. И хотя я еще не встретился с Чжао Сочжу, картина, свидетелем которой я оказался, поведала немало о его жизни.

Только приготовился я отойти от двери, чтобы отправиться на поиски Чжао Сочжу, как услышал за спиной скрип: в калитку вошел крупный мужчина с тяжелым мешком зерна на плечах. Мешок закрывал часть его лица. Уверенно ступая, он двигался прямо на меня. Во всей его фигуре чувствовалась сила.

— Товарищ Чжао Сочжу? — спросил я.

Услышав мой голос, он легко скинул на землю свою ношу. Ну и силища! Высоченный рост, большие руки, мощная фигура, налитые мускулы, которых не могли скрыть даже ватная телогрейка и штаны. Хотя по виду представительным его назвать было нельзя: в щелочках продолговатых, раскосых глаз отсутствовали живые искорки, а массивное, квадратное лицо не намекало на ум и смышленость. Лоб прорезал длинный, глубокий шрам. От него исходили простодушие и бесхитростность.

На однообразных, глухих и покойных просторах нашего севера, на малолюдных деревенских дорогах, в залах ожидания небольших, безвестных железнодорожных станций таких крестьян много; они не в диковинку и заурядны, как здешние ивы. Они предпочитают носить одежду из хлопчатобумажной ткани, подпоясываются кушаком из грубого холста, летом большинство из них стрижется «под ежик». Они немногословны, а руки у них, если не заняты каким-нибудь делом, всегда заняты ношей. С первого взгляда их можно узнать по простодушному нраву и характеру. И появись вдруг у кого-нибудь из этих людей пытливо-изучающий взгляд, любезные манеры, соверши хоть один из них изысканный поступок, сразу нарушится гармония особого, присущего только им, душевного состояния, нарушатся красота и целостность, свойственные только им.

Чжао Сочжу был без шапки, от его головы, покрытой черной щетиной коротких волос, валил пар, лоб блестел от пота, с этим мешком он, наверно, проделал немалый путь.

— Я — Чжао Сочжу. А что? — Он стряхнул с плеч мучную пыль и шелуху.

Я представился. Он ничего не сказал, только слегка нахмурил брови. Подняв мешок с земли, пригласил меня в дом. Из-за пазухи достал ключ, отомкнул замок, висевший на цепочке двери, и тут же послышался детский плач. Видимо, возня с замком разбудила ребятишек. Обиженные дети всегда встречают родных плачем.

Мы вошли в помещение, здесь было тепло. Чжао Сочжу предложил мне присесть на кан, сам же поспешил развязать веревки, которыми мальчики были привязаны к столу. Освобожденные от пут малыши, как цыплята, которых выпустили из клетки на волю, запрыгали, забегали по комнате. Склонившись к очагу, Чжао Сочжу достал печеный, еще дымящийся батат, разломил его на две части и дал каждому из сыновей по половинке, сказав при этом:

— Бегите на двор, поиграйте!

Оба мальчика с почти неотличимыми друг от друга личиками, одинаково пухленькими, с грязными ладошками держали свои порции батата. Их мордашки с еще не высохшими слезинками весело заулыбались, потом близнецы, завизжав от восторга, друг за другом выскочили во двор. На ножках квадратного стола остались болтаться не слишком длинные пеньковые веревки.

Чжао Сочжу налил мне полную чашку кипятка, подал печеный горячий батат, взятый им с очага. В семьях крестьян, живущих на севере, к гостю всегда относятся прямодушно, бесхитростно, чистосердечно, не выказывают особых церемоний, поэтому и мне не было нужды отказываться ради приличия от предложенного угощения, говорить множество пустых любезностей.

Я давно свыкся с нравами этих людей. Без лишних слов я взял кусок батата, принялся за него, запивая горячей водой из чашки. Я себя чувствовал непринужденно, достал сигареты, предложил ему одну, он также принял ее без церемоний. Судя по тому, как неумело, большим и указательным пальцами, он держал сигарету, я понял: привычки курить у него нет. Разминая сигарету, он сжимал ее слишком сильно: пальцы у него были все-таки грубоваты.

Сперва я поболтал с ним о том о сем, потом перешел к делу. Я выложил ему все, о чем передумал после встречи с Чжо Найли. Я ставил себе целью убедить его согласиться на развод. Полагаю, что говорил я убедительно, формулировки выбирал удачно, растолковывал все с исчерпывающей полнотой и логикой. Пока я держал свою речь, он, опустив голову, молча курил, видимо, не хотел ни в чем опровергать меня. Но когда я произнес слова «У вас нет общего фундамента для чувств, значит, ни о какой…», он быстро поднял голову:

— Чего? Что еще за фундамент? Что это ты говоришь?

Я обратил внимание на то, с какой силой он хмурил брови: от мысленного напряжения между бровями у него образовался большой желвак. Мне стало ясно: слова убеждения, которые я очень старательно, вразумительно и складно пытался донести до него, потрачены впустую.

— Духовный мир у таких супругов, как вы, совершенно различен, — пояснил я.

Вообще-то я избегал разговаривать с крестьянами подобным языком, но сегодня это происходило, верно, потому, что я еще находился под впечатлением вчерашних рассуждений Чжо Найли.

Чжао Сочжу после моего пояснения сделал огромные глаза, будто почуял в моих словах что-то совсем несуразное.

— Чего? Что за духовный мир? — сказал он.

— Духовный, — и я пустился было терпеливо объяснять значение этого слова, — это когда у человека есть свои мысли, мечты, влечения, интересы, стремления…

— Чего? Чего? Чего ты мелешь! — громко воскликнул он. — Куда ей нужно стремиться?

Кажется, он не совсем понял мои слова, но общий их смысл, видимо, расценил как неблагоприятный для себя. Он разнервничался.

Его бесконечное «чего» выбило у меня почву из-под ног, я не мог дальше излагать свои мысли. Слова, которые я обдумал загодя, утратили смысл и силу. Я остро ощутил: эти два человека — Чжо Найли и Чжао Сочжу — существа из разных веков, разных эпох, разных миров, даже разных общественных формаций.

Грубый камень, лежащий на земле, и облако, парящее в небесной выси, — что общего между ними?! Как возможно их объединить? Все это заставляло меня еще больше верить доводам Чжо Найли в пользу развода, склоняться на ее сторону. В эти минуты во мне невольно поднималось нечто вроде презрения к Чжао Сочжу, внешне простецкому, а если заглянуть глубже, невежественному крестьянину.

— Зачем тебе нужно, чтобы она страдала всю жизнь, всю жизнь мучилась? Вы же абсолютно разные люди!

— Чего?

Из того, как громко прокричал он это слово, было ясно: разозлился он всерьез, даже шрам на лбу приобрел кроваво-красный оттенок. Своего состояния он скрывать не пытался, недовольство мной выражал откровенно.

— С нами ты не жил, откуда ты знаешь, что ей горько? Зачем брешешь, что я хочу, чтобы всю жизнь она горе мыкала? Не спрашивай чужих, узнай-ка у нее самой, она-то ведь семь годов прожила в моем дому. У нее что, еды недоставало, одежи не хватало? Попытай у нее, как перешла в дом ко мне, я хоть раз погнал ее в поле? Она, два мальца да я — четыре рта; что, не я, Чжао Сочжу, жилился, чтобы заработать, наполнить эти рты? Не веришь? Пойдем по двору, вокруг дома! Чаны полны воды, жито в сусеках не переводится, в погребе разный овощ есть, вон куры, утки, свинки, добавь еще корову, от темна до темна я один хлопочу, обихаживаю их. Каждый день на столе яйца… Совесть-то у людей должна быть всегда! Да чтоб в груди она лежала прямо, а не вкось да вкривь. Ладно, пускай мои слова не в счет, тогда сходи в бригаду, поспрошай, ежели кто скажет, что у меня в дому она горе мыкала, разведусь с ней враз: мешкать да волынить не стану! Добавлю еще: Чжао Сочжу не силком ее взял. По своей воле пошла за меня. Про то узнать можешь у бригадного счетовода Чжао!

Слушая его раздраженную речь, я инстинктивно чувствовал его искренность и был уверен, что в его словах нет ни капли лжи, все в них правда. Из своего опыта общения с крестьянами я знал: их интересуют факты в чистом виде, они редко толкуют об эмоциях, переживаниях. Доказательством подлинности доводов для них служат факты как таковые. И никакое красноречие не способно сбить их с этой позиции. Я примирительно похлопал его по твердому, как камень, плечу и, улыбнувшись, сказал:

— Товарищ Сочжу, ты сперва успокойся. Я другое имею в виду. Я хочу сказать, что Чжо Найли нужно не это — не наесться досыта, не одеваться тепло; ей нужна духовная жизнь, жизнь, основанная на чувстве, ты понимаешь?

— Чувства — не чувства! Человек я грубый, таких слов не знаю. К ним троим я отношусь хорошо, совесть моя чиста, вот и все! Как ни говори, я не колотил ее, не бранил, не ругался с ней. В доме все делал так, как ей охота. Захочет купить чего-нибудь — напишет записку, я — на велосипед, мчусь в город. Ноги отваливаются, а я все же добываю то, что ей охота купить. Жила как следовало. Не знаю, отчего так рассердилась? Подавай ей развод — и баста! Как сгинула, уже четыре месяца прошло. Детей без ухода бросила. Мне каждый день надо в поле, приходится вот привязывать мальцов к столу…

— Неужели привязанными они остаются целый день? — не удержался я от вопроса, бросив взгляд на веревки.

— Ну, не на целый, так на полдня. Глянь на веревки! Нельзя делать их слишком длинными, не то они доберутся друг до друга, не ровен час, подерутся, исцарапают лица. Теперь я и отец, и мать. Пускай бы она сказала, где я оплошал перед ней, укажет, что не так, я бы пересилил себя. А она эвон как, обязательно хочет развестись. Не согласный я! Разойдемся, что с детьми станет? Мне тридцать с гаком, один долго не останусь, женюсь опять, а мачеха, поди, забижать их будет! Да и другое возьми: ни с того ни с сего мужик развелся; слухи разные по деревне пойдут, судить да рядить будут, подумают, я, Сочжу, мол, натворил бог весть что, паскудство какое, бабу-то свою прогнал. Кто же тогда пойдет за меня? Скажи, как мне жить дальше? И так по деревне языками всякое чешут…

Выговорившись, он немного успокоился, его гнев перешел в мучительную боль: большими, огрубелыми ладонями он закрыл лицо, пряча горестную гримасу.

У меня есть серьезный недостаток: я слишком мягок, легко поддаюсь чужому влиянию. Думается, однако, что никто бы не остался беспристрастным, выслушав эту идущую из глубины души правдивую исповедь. Да необязательно и слышать, достаточно было видеть то, что видел я, чтобы не остаться равнодушным.

Действительно, три просторные, светлые комнаты, обширное подворье, добро всякое. Разве не его упорством все это нажито? Молча, постепенно, шаг за шагом! Разве все это не служит свидетельством его любви к жене и детям? Неужто любовь воплощается не в делах и поступках, а в словах, пусть даже прекрасных, трогательных и рассудительных?

Но женщина все-таки покинула его. Женщина, которую он кормил семь лет, неизвестно почему ушла из этого уютного дома. Семья разрушилась. Веревки на ножках стола — явное доказательство неизбывного горя, терзающего душу этого человека…

И в то же время перед моим мысленным взором возникла крохотная, мрачная хибарка Чжо Найли, старые, отсыревшие газеты на стенах, огрызок хлеба на комоде. Почему же она решилась оставить семью, где царит достаток, своих родных сыновей, любящего мужа?

Из этих размышлений вытекает, что доводы, которые Чжо Найли сочла достаточными для решительного разрыва с мужем, не лишены оснований? Кто из этих людей прав, чья правда сильнее? Их слова смешались в моей голове, спутались в клубок, и я уж не в силах был их различать.

— Скажи, — он продолжал сжимать лицо ладонями, а в его голосе слышались всхлипывания, — отчего она хочет обязательно уйти от меня? Что ты сейчас говорил, моя башка никак не уразумеет. Растолковать, чтобы до меня дошло, ты можешь?

Он просто не в состоянии был понять, насколько все это трагично!

Как мне отвечать ему? Если до него не дошли доводы Чжо Найли, то не может быть и речи о том, что мне удастся убедить его. Но как тогда быть с Чжо Найли? У меня в ушах звучали ее негромкие, исполненные особого смысла душевные слова, когда она провожала меня на автобус: «Я бы просила вас больше не возвращать меня в прошлое!» Как теперь быть, я не знал.

— Она велела… — начал было я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Чего? — вскинулся Чжао Сочжу. Лицо его было красным — видимо, он слишком сильно сжимал его руками. — Ты видел ее?

Я кивнул.

— Чего она говорила?

Поразмыслив немного, я отрицательно покачал головой. Допытываться Чжао Сочжу не стал, только попросил:

— Не напишешь несколько слов для меня?

— Зачем?

— Написать бы надо ее адрес. Вскорости овощи в город повезут, так я велю возчику прихватить рис для нее. — И он показал на лежавший посреди комнаты мешок, который только что занес в дом. — Она рис любит. Муку сегодня утром сменял на него.

Его крупное туповатое, безжизненное лицо не выражало никаких эмоций. Но я-то знал: в груди этого человека бьется честное и чистое сердце. Он не испытал благотворного влияния и воздействия культуры, не знает, что на белом свете некогда жили Гегель, Толстой и. Бетховен, не ведал, что на земном шаре, который сейчас он топчет ногами, течет река Сена, существуют цыгане и Бермудский треугольник, ведь он даже не может написать простую записку. Он неказист и прост, как сама земля, только и умеет, что делиться тем, что имеет, не требуя ничего взамен. Кто же может не понять это сердце и не сопереживать вместе с ним? Сердце, которое преисполнено невыносимой печали! Несмотря на то что Чжао Сочжу был начисто лишен возможности разобраться в мыслях Чжо Найли, тем не менее своим нутром он, видимо, чувствовал нависшую беду…

Я написал адрес и попрощался с ним, испытывая неловкость оттого, что говорить мне было не о чем. Я покатил велосипед к калитке.

— Может, мне не нужно было жениться на ней? Она городская, ученая, думает не так, как мы. Мы, крестьяне, ведь как… чтобы еда всегда была, одежонка какая да чтобы детишки встали на ноги… вот и все… — сказал он печально.

Тон, каким он это произнес, показывал: он видел неизбежный финал — мужем и женой им не быть. Я же еще отчетливей увидел дистанцию, лежащую между ними, их противоположное мировосприятие, пропасть, разделяющую их, которую засыпать будет очень и очень трудно…

Когда я ехал на велосипеде обратно в город, стоявшее в зените весеннее солнце жарило во всю мочь, стараясь растопить ледяной панцирь, в который были закованы дорога, стволы деревьев, почва. Поля, проснувшиеся от долгой зимней спячки, освободившиеся из-под снега, были влажными, черными, они набирались сил и распространяли вокруг густой пьянящий аромат земли, который, смешиваясь с запахом ранней весны, вместе с подхватившим его весенним ветром обвевал сейчас мое лицо… Ветви ив хотя еще не позеленели, но уже стали гибкими; реку все еще сковывал истонченный лед, больно слепивший глаза яркими, мерцающими лучиками отраженного солнечного света. Временами мне казалось, что весна бесповоротно вступила в свои права, и тогда сердце полнилось радостными чувствами, но стоило бросить взгляд на обширные полосы оставшегося снега, который придавил сухую траву на речном берегу, как становилось ясно: суровая зима, как и прежде, еще безраздельно властвует над миром, не желая легко отступать…

И вдруг у меня мелькнула догадка: а разве общество, в котором мы обитаем, не переживает такой же этап межсезонья, когда оттепель уже наступила, но все еще по-прежнему прохладно? Между новыми и старыми идеями, представлениями, концепциями идет борьба за существование: они спорят, ищут, где правда, а где ложь, и приходят к единству. Но подобное единство — временное. Если новое не вырвется из цепких объятий общепринятых норм и предубеждений, путь к прогрессу обществу будет заказан…

Невиданная в истории великая политическая смута десять лет назад соединила Чжо Найли и Чжао Сочжу, сделала этих людей, между которыми нет ничего общего, супругами. Произошло то, что делает Везувий, спекая в единое целое разнородные тела — камень и дерево. Была совершена историческая ошибка! И на новом повороте истории, в новом течении эпохи завуалированные различия между супругами вдруг проявились, выступили наружу. Единая, но не безупречная семья распалась. Если подумать хорошенько, то доводы как одной, так и другой стороны обоснованны, оба супруга заслуживают сочувствия, оба они — персонажи в трагедии общества, и оба они поставили ныне передо мной свои вопросы. Совершенно очевидно, что удовлетворение интересов одной из сторон потребует жертв и страданий с другой.

Кто из них сделает первый шаг к сближению: остановится ли Чжо Найли или ускорит свой шаг Чжао Сочжу? Но можно ли ожидать, что она остановится? А каким образом он станет догонять ее? Где искать ответа на эти вопросы? В любом случае мне очень хотелось бы найти справедливое, достойное решение, которое устроило бы обе стороны! Однако преуспеть в этом деле мне одному будет не под силу, поэтому я надеюсь встретить человека, который был бы мудрее меня, и поговорить с ним…

Перевод О. Лин-Лин.

#img_7.jpeg