Утром, до рассвета, Еретик выпил чаю, сжевал какую-то булку и от волнения не почувствовал вкуса. Он всегда с интересом слушал полевых агентов, которые утверждали, что ничего не боятся перед заданием. Летчики, с которыми он много общался при написании кандидатской, рассказывали, какой ужас они испытывают перед каждым своим полетом. А эти, видишь ли, не боятся выходить на задание, не боятся идти в тыл врага, не боятся показывать смерти фокусы. Лжецы. Лейтенант Китт очень боялся.
Еретик вышел на улицу, словно окунулся в сильно разбавленные чернила, поднял воротник пальто, закрывая шею от холода, и двинулся вперед, опустив голову. Через два перекрестка он достиг первого поста, где у подозрительных личностей, шляющихся по ночам, проверяли документы. У него не проверили.
Это Еретик умел хорошо – скрываться. Всех их учили этому в Управлении, и в конце концов у всех получалось, но у Еретика была словно некая предрасположенность, врожденный талант. Моложавый синеглазый лейтенант Вегру говорил им:
– Главное, это не то, господа офицеры, в каком состоянии ваше тело, но то, в каком состоянии ваш ум. Пусть десант головой кирпичи бьет, вам голова для другого нужна. Состояние вашей психики должно быть стабильно подвижным. Не слишком стабильным, чтобы вы не замерли в какой-то одной фазе, но и не слишком подвижным, чтобы вы не сошли с ума больше, чем от вас требует служба Его Императорскому Величеству.
Еретик опустил взгляд на асфальт и побрел, с каждым шагом все сильнее отстраняясь от себя. Он забыл, кто он и куда идет, тело само двигалось по заданному маршруту. Движения были мягкими, одно вытекало из другого без резкого перехода. Люди реагируют на взгляд, они лучше запомнят того, кто смотрел им в глаза, нежели того, кто опустил взор вниз.
– Линия взгляда не должна подниматься на высоту выше сорока пяти градусов от уровня горизонта, – говорил лейтенант Вегру. – Двигаться вы должны плавно, чтобы ваше тело не замирало, привлекая внимание неподвижностью, и не бежало, привлекая внимание скоростью. Но главное – ум. Представьте себе, что вы на высадке. Выбросились из самолета, приземлились, и что первое делаете? Правильно, господа офицеры, проверяете «гром-звон». Если гремит-звенит, устраняете демаскирующую звуковую составляющую вашего передвижения. Так и здесь, подтяните мысли, как ремешки, вы не должны при ходьбе издавать звона. Вы не должны размышлять, планировать или вспоминать. Попробуйте для начала что-то монотонное говорить, кто умеет молиться – молитесь, можете петь, читать стихи или проговаривать детские считалочки. Но вы не должны помнить, кто вы. Тем более, если ищут именно вас… Представьте себе, что все мыслящие люди светятся. И от интенсивности их мысли зависит, насколько ярок их свет. Вы должны хорошо прочувствовать эту картину. Когда вы увлеченно о чем-то размышляете, сияние становится все ярче. Поэтому вы не замечаете нищих, копошащихся возле баков с мусором, – они не мыслят интенсивно, они заняты каким-то делом, а если и думают – так максимум о том, чем бы поживиться. Вы должны уметь сосредоточивать всю деятельность своего мозга на каком-то одном объекте. Умейте гасить свое сияние, умейте делаться менее яркими, не выбиваться из общей массы. Представьте себе физически, как свет, привлекающий к себе чужое внимание, уменьшается, словно сворачивается сам в себя, диаметр светового пятна, которое и есть вы, уменьшается, ваша заметность уменьшается. Сосредоточьтесь на чем-то одном, на этой картине уменьшающегося света, на детской считалке, на молитве…
Еретик, не задумываясь, сосредоточился на песне, которую пел старшина Унару, том переводе с горского языка. В нем не было ни рифмы, ни четкого размера, но слова странным образом умиротворяли Еретика, и он снова и снова повторял про себя:
Какую бы дверь я ни открыл,
Завтрашний день смотрит мне в глаза,
А вчерашний день дышит в затылок,
И некуда скрыться.
Некуда скрыться от себя самого.
То, что случалось со мной,
Вечно стоит за спиной,
То, что случится со мной,
Ждет меня на пороге и смотрит в глаза,
Какую бы дверь я ни открыл.
Становилось светлее, Еретик миновал нескольких людей в форме. Один безразлично мазнул взглядом по сутулой уставшей фигуре горожанина в сером пальто и почему-то не обратил на него никакого внимания. Ему не пришло в голову спросить у этого объекта документы, как не спрашивают их у фонарных столбов, бездомных собак или ветра. Через минуту солдат уже не помнил, что мимо вообще кто-то проходил.
– И еще вы должны уметь становиться другим человеком. Женщины в этом плане даровитее, – признавал лейтенант Вегру. – Ей достаточно юбку новую надеть, глаза подвести, волосы завить, или остричь, или перекрасить – и она уже другая. Не из-за одежды, просто чувствует себя другим человеком. Ей и думать об этом не нужно, замечали ведь – новое платье надела, и уже и ходит по-другому, и уже говорит иначе, и осанка, наклон головы, и смех, – все другое. А ведь никто может и не знать, что в другой юбке у нее другая походка, она не из-за других меняется, а из-за себя самой, для себя самой. Вы должны чувствовать то же и поступать так же. Вспомните, наверняка что-то меняется, когда вы переодеваетесь из военной формы в гражданскую одежду. Теперь эту способность нужно развить. Меняете обувь – меняется походка, меняете широкие брюки на узкие, меняете оправу очков, меняете майку на рубашку и галстук – и вы не просто выглядите иначе, вы становитесь иным.
Еретик бездумно свернул в переулок, так же не осознавая себя, прошел еще квартал и остановился возле длинного, в четыре этажа, здания с высокими потолками, вычурной лепниной вокруг окон и широким парадным крыльцом. Отсюда Чейзу не было видно, но он знал, что наверху красуется герб Империи, вписанный по традиции в круг и полукруг – церковный символ. В те времена когда этот знак появился, люди еще считали, что Саракш есть полусфера, Чаша. Красивая идея. Когда ученые доказали, что Мир есть полая сфера, в Церкви случился «окружный раскол». Святые отцы дискутировали – следует ли изменять символику круг-и-полукруг на круг-и-окружность… Окружники уходили семьями в какие-то леса, строили там свои поселения, и на их воротах, и церквях был их символ. А казалось бы – какая разница?
Еретик не был верующим, но сейчас, перед тем как войти в здание с гербом, ему отчаянно хотелось начать молиться. «Как же там говорится? – бессвязно думал Китт. – Господь… какой он там? Всемогущий? Всеблагой? Вседержащий… Сохрани меня, Вседержащий Господи… Господи… Или не так? Дед мой, инквизитор, все эти молитвы точно знал. До старости дожил, правнуков нянчил… А я доживу? Я последний в роду, какие там внуки. И теперь уже не будет. Позвоню сейчас полковнику, скажу – давайте я попозже схожу за “Старушкой”, мне обязательно нужно оставить наследника, продолжить род. А как только появится сын, так я сразу и отправлюсь… Господи, да что ж такое. Только ведь и слов-то в голове, что это – господи-господи-господи. Как заело. Больше ничего сказать не могу. Все, хватит. Господи-господи-господи… Пошел, вперед!»
Когда он вошел в здание, ему кивнул боец с контрольно-пропускного пункта и нажал на кнопку, активируя турникет.
– Объект расположен в подвале здания, – сообщил Еретику Ганк, один из трех агентов полковника Мору. На нем была черная форма гвардейца и берет. Ганк был среди тех, кто пришел сменить посты этим утром и заступил на КПП вместе с двумя другими агентами.
– Вы хоть знаете, что за объект? – спросил Еретик, натягивая на припасенную агентами гвардейскую форму разгрузку, набитую гранатами. Все трое покачали головами:
– Никак нет, – Ганк вручил Еретику рацию. – Нам не положено ничего знать, мы только обеспечиваем вам проход к объекту.
Фаше, совсем еще мальчишка, безостановочно потирал лицо и шею:
– В подвал ведут две лестницы и два лифта. Сейчас нам нужно пройти охрану на проходной, дальше по коридору и выйдем на площадку. Там большой пост. И дальше либо по лестнице, либо с шиком, на лифте.
– Прорываемся к лифту, – Еретик зачем-то попрыгал, проверяя «гром-звон», понимая, что это, в общем, не требуется.
Первый пост на проходной они прошли без затруднений, сыграла роль форма, уверенный вид Еретика и знакомые лица агентов Мору. Четверо в ногу шли по коридору.
«Господи-господи-господи… Что я буду делать, если сейчас выскочит кто-то в черном и начнет стрелять в меня? Если не попадет – упаду на пол. Если попадет, впрочем, тоже упаду на пол. Ну и какая тогда разница, попадет или не попадет? Господи-господи-господи… Помню, как Зону 15 брали. Гвардейцы и брали, захватывали “Старушку”. Не захватили ее все равно, так зачем приходили? Построили бы сразу по чертежам, все были бы живы… Бессмысленная атака, глупость. А теперь мы здесь отбиваем новую “Старушку” у гвардейцев. Если бы не отбирали, сейчас меня бы здесь не было… Господи…»
Их остановили в фойе возле лифта, и Соле, мгновенно сообразивший что к чему, вдруг швырнул Еретика за угол коридора. А потом началась пальба.
Еретик видел, как от стены под выстрелами отваливается побелка, видел, как Ганк сухо и точно стреляет одиночными, щурясь и сводя брови, словно ему плохо видно и он этим недоволен. Еще было слышно, как кто-то кричит, как входят в стену пули и застревают в ней, оставив проломленные внутрь дырки, как какие-то цветы. Китт забыл их название.
– Тревога! – орет гвардеец, стуча зачем-то кулаком по стене сбоку, словно передает ударами сообщение тем, кто сидит в соседней комнате. – Тревога, массаракш! Тревога! Тревога, массаракш-и-масс…
Его ударило очередью, и он упал, не успев закончить фразы.
«А это же я его убил, – подумал Китт с удивлением. – Когда же это все закончится?»
Автомат колотился в руках, отбивая Еретику плечо. Никакого мира вокруг не существовало – только фойе с роскошным лифтом, до которого нужно добраться, только аппендикс коридора, только маленькие кусочки свинца, плевки разъяренной смерти, пролетающие мимо, и над, и сквозь тебя. Лежащему рядом с Еретиком Фаше попали в голову, и Еретик на минуту перестал стрелять, чтобы вытереть себе лицо грязным рукавом.
– Лейтенант, – Ганк махнул рукой Китту. – Сюда!
Еретик поднялся с колена и в несколько неуклюжих шагов пересек коридор, словно не умея и не понимая пригнуться. Он снова упал на колено рядом с Ганком, и тот, кивнув, неловко прижимая локти к животу, выскочил в фойе. На полу гильзы, на них сыпется известь, и опять падают гильзы. И пахнет гарью.
«Сколько их там? Шестеро же, шестеро. Четыре и шесть. Зачем они в нас?.. Я же в их шкуре… На мне форма… Почему бессвязно? Не так, нет, нет. Почему я думаю так бессвязно? Я должен мыслить четко и не должен мыслить путано…»
– Вперед, лейтенант, – Ганк сел на пол рядом с Киттом и принялся искать что-то в кармане непослушными, мелко дрожащими пальцами. – Дальше чисто, но по лестнице не ходите. Давайте в шахту лифта, сбоку лестница.
– Уже все? – спросил Еретик, и Ганк, не удивившись, кивнул.
– Все и всех.
Ганк вынул ампулу из кармана, прихватил зубами пластик и стянул крышку, обнажая короткую иглу.
– Руки дрожат… Лейтенант, сделайте в шею. И сразу в шахту лифта.
Китт взял ампулу-шприц и привычно вколол Ганку стимулятор.
– Запомните, у вас одна светошумовая граната, одна дымовая завеса. Две осколочных…
Он еще что-то сказал, Еретик кивнул, мол, понял и побежал в фойе.
«Надо сосчитать… Зачем? Все одинаковые, черные. Один, два… Четыре, шесть… Семь… Сбился, но должно быть восемь. Ганк там прикрывает меня, а я иду один… Господи, пожалуйста. Больше никогда, никогда, слышишь? Только вот выбраться отсюда, и я никогда… Я тебе обещаю, я клянусь тебе, честью тебе ручаюсь, что больше никогда, никогда, никогда!»
Что никогда? Еретик и сам не знал. Приходило на ум что-то детское – я больше так не буду. Я никогда не буду плохо себя вести. Я больше никогда не сделаю ничего плохого…
Он замер у зеркальной дверцы лифта, глядя на себя. Он, никчемный и злой, с дурными белыми глазами, словно совсем без радужки, один белок, в котором едва виднеются точки съежившихся зрачков. Он, в откуда-то взявшейся грязи и в крови, с перекошенным не то от брезгливости, не то от страха лицом, держался за автомат и тяжело и шумно дышал.
– Зверье, – выплюнул он себе в лицо, сжимая зубы и скалясь от стыда. – Смотри на себя, доктор Китт!.. Мразь…
Дикий человек в зеркале, носящий гордую фамилию Китт, скалил в ответ зубы. В отражении коридора Еретик видел быстро и мерно бьющую по ковру ладонь мертвеца.
– «Старушка», – сказал себе Еретик, снова посмотрев в глаза. Зрачки медленно расширялись, приходя в нормальное состояние. – Не отвлекайся. Не важно. Потом.
Хотелось умыться и выпить бочку холодной воды. Можно даже теплой воды, но непременно бочку. Напиться и сунуть туда голову, а лучше перевернуть на себя.
Кнопка вызова лифта была разбита случайным выстрелом. Еретик автоматом развел дверцы лифта и пролез внутрь. Устроив чужой автомат так, чтобы дверцы не закрылись, Еретик пролез в шахту и, нащупав ногой первую ступеньку лестницы, начал спускаться. Потом подумал, забрался обратно и ударом вышиб автомат из пазов. Зачем он нужен? Двери закрылись, и стало темно. В этой темноте, стараясь не издавать шума, Китт спускался в подвал, аккуратно и внимательно нашаривая ступеньку носком ботинка.
Шахта была широкая, но Еретику скоро стало неуютно в ней. Все время представлялось, что вот-вот с верхнего этажа двинется громада роскошного лифта и неторопливо вытравит из шахты воздух, а затем выдавит и его самого, суетящегося, торопливо спускающегося вниз, как поршень выдавливает из шприца лекар-ство. Из-за атаки на пост во всем здании переполошились, Еретик время от времени слышал неясный шум. «Пусть они решат, что все нападающие там и легли, у лестничной площадки», – просил Еретик. Пусть они решат, что они были втроем – Ганк, Фаше и Соле, ушли с контрольно-пропускного пункта, и вздумалось им напасть на посты. Нет, выругался Еретик про себя, нас видели на проходной. Впрочем, мало ли народу пришло в здание утром, могли и не заметить… Пусть не запомнят.
Обмануть себя Еретик не мог, внутренний хронометр отсчитывал секунды, в которые будет обнаружен уничтоженный пост и объявлен режим «Крепость». Тик-так. Блокируются выходы из здания, все окна заслоняются щитами, все двери запираются, и к ним приставлен охранник. Тик-так, тик-так. Оружие снято с предохранителей и всем постам отдан приказ открывать огонь на поражение по людям, нарушающим регламент. Тик-так. Весь резерв поднимается в ружье и выдвигается на огневые позиции. Тик-так, тик-так, тик-так. Всему личному составу, кроме патрулей и высшего командного состава подразделений, запрещается перемещаться по этажам. Тик-так. Вся сигнализация приведена в боевую готовность. Тик-так… И потом начнется проверка шахты лифта – сюда спустятся злые вооруженные патрульные и, перекрикиваясь и непрестанно проверяя, все ли на месте, найдут его, скорчившегося, мягкого, такого живого, цепляющегося за лестницу. И мгновенно расстреляют. Не спрашивая ни имени, ни документов. Зачем им все это знать?
Одно хорошо, что ползти по лестнице Еретику осталось совсем мало. И еще хорошо, что никому не придет в голову кинуть в шахту гранату. Взрывом разнесет противовес, самим же не понравится. Но даже если просто высунутся в шахту и дадут очередь в стену, будет очень громко. Еретик помнил, как на учениях у него над головой дали очередь из автомата. Слух восстанавливался сутки.
Еретик остановился возле лифтовых дверей в подвал и подумал, что сейчас нужно остановиться, собраться с мыслями, переждать минутку. Просто отдышаться, всего минуту, не больше. Казалось, если вот прямо сейчас остановиться и замереть, то все как-то само собой закончится, его не заметят, о нем забудут. Вечером он вылезет отсюда, пойдет как ни в чем не бывало домой… Только дома уже нет.
Еретик просунул левую руку между ступеньками и, сжав локоть, крепко уцепился за шест. Он нашел единственную, имеющуюся в наличии светошумовую гранату и, пожалев, что больше нет, разжал проволочные усики и сжал в ладони. Другой рукой Китт нашарил в правом верхнем углу дверного проема два небольших ролика и, поддев нижний, бесшумно и без усилий отодвинул левую дверцу на сантиметр в сторону. Переложив гранату в правую ладонь и продев большой палец в кольцо, Еретик выдернул чеку. Он распахнул дверцу в шахту до конца, целую секунду держа гранату в ладони, выжидая время замедления, и метнул «вспышку» в открывшийся коридор. Пружина дверного механизма захлопнула дверь, Еретик спрыгнул на дно шахты и тут же услышал, как взорвалась «вспышка». И почти сразу услышал крик.
Еретик поднялся, снова открыл дверцу, дер-жа наготове автомат, и быстро вылез на этаж. На посту было четверо гвардейцев. Сейчас они все лежали на полу, полностью потеряв ориентацию в пространстве. Резко пахло испражнениями, кого-то мучительно рвало, один из гвардейцев протяжно орал на одной ноте, не слыша себя. Резиновая шрапнель изранила лица.
Не оборачиваясь, Еретик побежал прямо по коридору. К этому времени – господи, господи, как долго все это тянется! – он уже устал бояться. Но все равно неумолимо ныл лоб, в который вот-вот должна была прилететь пуля из открывшейся двери. Ныла спина, там, между лопатками, когда он миновал ослепленный и оглушенный пост. И еще ныл палец на спусковом крючке, потому что нельзя убрать его и нельзя нажать до конца. Только напряженно упираться мякотью в нагретую собственным теплом сталь.
За дверью в конце коридора был излучатель. И там же была охрана. Сколько их? Четверо? Семеро? Пятнадцать? Еретик даже не думал героически ворваться в помещение и длинной широкой очередью перестрелять всех от бедра. Или четко и точечно в лоб, одиночными. Не такой уж он высококлассный стрелок. Вообще говоря, весьма посредственный стрелок, приходится ведь пользоваться оружием большого калибра. Он всегда немного завидовал виртуозам мелкокалиберной винтовки и пистолета. Нет никакой доблести и мастерства в том, чтобы разнести лицо врага из пистолета, в дуло которого можно, считай, кулак засунуть. А вот пристрелить противника из мелкашки, да с одной попытки – это мастерство точного выстрела именно в тот участок тела, попадание в который приводит к немедленной смерти. Такой человек перестрелял бы их всех и даже не остановился. Но Еретик такими талантами не обладал, поэтому он пинком распахнул дверь, швырнул в комнату «банку» дымовой завесы и тут же укрылся от автоматной очереди за стеной.
Через пару секунд помещение было задымлено. За дверью кашляли и матерились гвардейцы. Кто-то стрелял очередями в направлении двери. Хорошо, что не все сразу. «Банка» будет дымить меньше минуты, но Еретику вполне хватит времени…
Еретику вполне хватило времени, чтобы ворваться в комнату, одним прыжком перескочить через внезапно возникший из клубов дыма стол и в падении на пол успеть хлопнуть ладонью по пульту управления. По серой кнопке в ряду точно таких же кнопок. Они восстановили излучатель, но не стали различать кнопки. На первой «Старушке» депрессионное излучение включалось черной кнопкой. Кто-то продолжал стрелять. Дым вокруг, видимость около метра… Дым вокруг и все кнопки одинаковые. На что он нажал?
Раздался странный звук, похожий разом на свист и жужжание, и Еретик уже приготовился почувствовать эту смертную тоску, острую страшную, всепоглощающую, как вдруг в мозг его словно вонзили миллион длинных серебристых игл. И Еретик заорал от боли, которой никогда не испытывал, словно все его тело было мякотью под содранным ногтем и в каждую клеточку с частотой швейной машинки загоняли иглу, прошивая болью насквозь. Вскоре Еретик уже не мог кричать, потому что боль забила ему глотку. Она затуманила разум, отняла дыхание, отняла зрение, слух, все иные чувства, кроме самой себя.
Многим позже он вспомнит лицо гвардейца, который в пьяной от взрыва чувств агрессии избивал его ногами и орал:
– Ты не поешь! Нашу, массаракш, песню! Нашу песню, тварь, ублюдок! Не поешь, массаракш, с нами, да, сволочь? Выродок! – раздавалось одновременно с каждым ударом тяжелого сапога под ребра. – Выродок! Выродок!..