#img_15.jpeg

Наверное, вы уже заметили, что я не принимаю всерьез детективных увлечений своего друга. Более того, испытываю некоторое удовлетворение от того, что правосудие и розыск избавлено от его активного участия.

Как же плохо, однако, мы знаем даже близких нам людей! И мне до сих пор стыдно, что в самый, быть может, счастливый момент жизни моего друга я чуть не высмеял его, человека, которого искренне люблю и с которым знаком уже больше четверти века.

А было все так. Мой друг является завсегдатаем одного юридического журнала. Иногда ему поручают расследовать какую-нибудь жалобу, проверить факт, встретиться с автором письма. По большей части это довольно-таки скучные и неприятные поручения: соседские дрязги, жалобы на ЖЭК, торговые конфликты. Мой добросовестный и бескорыстный друг самым тщательнейшим образом проверяет любое письмо, от которого отмахнулся бы порядочный журналист. И не было случая, чтобы Порфирий Зетов подвел редакцию. Тем не менее его всегда держали в черном теле.

И вот как-то он разговорился в редакции с отцом человека, которого обвинили в тягчайшем преступлении — в умышленном убийстве. По этому делу давно состоялся приговор, его проверили и утвердили все судебные инстанции. Представляю, с каким просительным видом пришел к редактору мой Порфирий. Какое подобострастие было написано на челе его! Он потом сам мне говорил, что никогда не надеялся на командировку. Но неожиданно редактор не стал возражать:

— Оформляйте командировку.

Вот тогда-то я произнес слова, которых стыжусь до сих пор. А ведь и сказал-то я всего-навсего:

— Но ведь это же серьезное дело.

Если бы он хоть возразил! Обругал бы меня! Нет. Повернулся и вышел. Впрочем, я вскоре забыл о своей фразе, ибо был уверен, что он вернется ни с чем и станет говорить что-нибудь о чести мундира, об упущенном времени, о том, что тут бы не справился и сам великий Холмс, и в том же духе. Единственное, что меня беспокоило, это то, что приговор по делу действительно содержал много натяжек, обвинение было весьма шатким, и я посетовал на легкомыслие редактора, доверившего столь серьезный случай моему бедному другу.

И что же вы думаете? Я был повергнут и растоптан. Меня утешало лишь одно: мой друг, вернувшийся из командировки, совершенно забыл о моей бестактности. Он был упоен ролью детектива, которую ему наконец-то удалось сыграть не в своем богатом воображении, а на самом деле. Это было его звездное мгновение. Что-либо понять из его рассказа в первый день было невозможно. Но постепенно картина прояснилась, и я вынужден был изменить мнение о способностях моего друга…

Должен заметить, что Порфирий поехал в командировку не один. Письмо было, как я уже сказал, весьма серьезным, и редакция попросила опытного юриста проверить обстоятельства дела. Моего же друга послали с ним вместе в поощрение за безотказное сотрудничество.

Нельзя же оставить без поощрения энтузиазм. Так что считайте все изложенное и заслугой моего бедного друга.

4 октября в 20 часов 30 минут Владимир Гараев и его приятель Виктор Сокур пришли в ресторан поужинать. Собственно, такую утилитарную цель преследовал лишь Виктор. Владимира же с некоторых пор очаровали синие глаза девушки из ресторана, и он не столько был занят едой, сколько созерцанием своего божества, живо снующего между столиками.

Время тянулось отчаянно медленно. Виктор давно ушел, и Владимир, стараясь не слушать джаз, уныло тянул пиво. В помещении было шумно и душно. Владимир повесил пиджак на спинку стула и вышел покурить. Потом вернулся. Выпить бы, но… Неля могла обидеться: сегодня он впервые решился проводить ее.

Около одиннадцати Владимир рассчитался и решил подождать на улице. Минут пять он стоял на площадке перед входом в ресторан. Курил. Неля все не выходила. Молодой человек достал новую сигарету. И тут…

Первые показания Владимира Гараева:

«Когда я курил перед рестораном, то метрах в сорока у магазина «Кулинария» увидел трех мужчин. Они не то спорили, не то, наоборот, обнимались. Вдруг один упал. Другой тут же побежал за угол «Кулинарии», а третий — к скверу. Я подошел к лежащему и ужаснулся: в правом виске его торчал нож.

Я выхватил нож и отбросил его в сторону. Пытался привести в чувства человека. Мимо шли двое. Я им крикнул, чтобы немедленно позвонили в «Скорую помощь», а сам кинулся искать милиционера. Потом подъехала «Скорая». Мы погрузили человека, и я пошел в общежитие».

Рапорт милиционера Золотько:

«В 23 часа я стоял на остановке троллейбуса. Ко мне подбежал гражданин и сообщил, что возле ресторана убили человека. Я бросился туда. Метрах в пяти от ресторана лежал неизвестный в луже крови. Я хотел звонить в «Скорую помощь», но она тут же подъехала. Я подобрал складной нож, который валялся на месте преступления».

Показания швейцара Силаева:

«Примерно в 23 часа я слышал, что из фойе звонили по телефону в «Скорую». Судя по акценту, звонил грузин или армянин. Я вышел на улицу. У магазина «Кулинария» виднелся лежащий на земле человек. Тут к нему подъехала «Скорая»…

Показания официантки Равич:

«Когда я собралась домой, это было в 23 часа, то в вестибюле увидела Гараева. Он попросил позвать Нелю. Я сказала: «Как тебе не стыдно, она же замужем». Он, видимо, обиделся, ничего не сказал, вытащил сигарету и пошел к двери. Я привела себя в порядок, причесалась и направилась домой. У входа стояли двое: по-моему, они ужинали у нас, а сейчас запыхались, словно бежали. «Надо вызвать милицию», — сказал один. Я оглянулась — метрах в сорока у «Кулинарии» лежал человек, а над ним нагнувшись стоял Гараев. Я оглянулась, но тех двоих уже не было…»

Вторые, «чистосердечные», показания Владимира Гараева, данные через месяц после начала следствия:

«Мы поссорились с гражданином около ресторана. Он был здорово пьян, задел меня и извинился. Я ничего не ответил. Это, видимо, ему не понравилось и он прицепился ко мне. Я сказал: «Иди, проспись». Тогда он грязно обругал меня, да еще драться полез. Тут я словно в экстаз пришел. Не помню, как у меня в руках нож очутился, не помню, как ударил. Очнулся, когда он уже лежал в крови. Я ужаснулся и отбросил нож в сторону. Оглянулся — двое мужчин к ресторану шли. Я им крикнул, чтобы «Скорую» вызвали, а сам за милиционером побежал. Решил себя не выдавать. Испугался. Стыдно было. А теперь не могу держать это на душе…»

Из приговора суда:

«..Между потерпевшим Хомяковым и Гараевым возникла драка, во время которой Гараев выхватил перочинный нож и ударил Хомякова… На основании собранных доказательств… руководствуясь статьей… приговорить…»

Из письма Гараева отцу после утверждения приговора:

«Когда меня впервые вызвали в милицию, я думал — как свидетеля. Я все рассказал, как было. Но потом меня вызывал и вызывал следователь и говорил, что нож, которым убит Хомяков, принадлежит мне. Но это был не мой нож. У меня был тот, ты знаешь, который мне дядя Самсон подарил, с зеленой рукояткой, а этот с коричневой. Я им говорил об этом, «А где же ваш нож?» — спросил следователь. Я сказал: «Наверное, в общежитии». Но там мы его не нашли. Куда он делся — не знаю. После этого следователь все время твердил мне: сознайся, на ноже отпечатки твоих пальцев, это решающая улика, сознаешься — суд это учтет». И я решил «сознаться», то есть наговорить на себя. И вот я здесь… Поверь, отец, сейчас я говорю правду. Я не виноват. Но так сложились обстоятельства…»

Таковы были документы, которые мой друг Порфирий Зетов читал в уголовном деле. Кроме последнего письма. Оно появилось после приговора и поэтому документом не считалось.

Но оно тем не менее существовало! Как отнестись к нему? Что это: крик души, взывающей к справедливости, или ловкий ход, рассчитанный на то, чтобы уйти от наказания? Вопросы эти требовали разрешения. Но как ответить на них?

После описанных событий прошло много времени. Все инстанции утвердили приговор, прокуроры, к которым обращался адвокат, дали свои заключения — оснований для пересмотра судебного решения нет. И в самом деле, если Гараева следователь принудил оговорить себя, то почему он молчал на суде? Взять на себя вину за убийство?! Выслушать приговор и ничего не сказать?! Нет, это было, по меньшей мере, не логично.

Письмо же отцу из тюрьмы было вполне объяснимо: утопающий хватается за соломинку; чем в конце концов черт не шутит — авось клюнет. Так восприняли его запоздалые жалобы все, кто их изучал.

Порфирий Зетов решил встретиться с участниками процесса: прежде всего с судьей. Но еще раньше посмотреть само дело. И вот что обратило на себя внимание. Гараева обвинили, а кто видел факт убийства? Как Гараев нанес удар Хомякову, никто не видел. И как упал Хомяков, не видели. И вообще Гараева с Хомяковым никто вместе не видел. Ни милиционер, ни официантка. Видели одно — Гараев склонился над лежащим на земле человеком. Было бесспорно установлено, что человек убит ударом ножа. Но принадлежал ли этот удар Гараеву?

Еще римские юристы исповедовали принцип: «Когда ты видишь человека, держащего в руке нож, вонзенный в грудь убитого, не говори еще, что это убийца. Может быть, он подошел вынуть нож из груди поверженного». Собственно, в первых показаниях Гараев это и утверждал — он вынул нож, а не вонзил его. Прямых улик, опровергавших это показание, не было. Теперь Гараев изменил показание — но прямых улик, его подтверждающих, все равно нет. Значит, вескими и безупречными должны быть улики косвенные. Значит, каждая должна быть обоснована так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил.

Эти улики, их обоснования и стал искать в деле мой друг. Однако вместо них наткнулся на обстоятельства, мягко говоря, странные.

В деле есть лист под цифрой 61-а. Все с цифрами, а этот еще букву имеет. Почему? Да и лист важный — акт о приобщении ножа к вещественным доказательствам. А в этом листе, написанном одним почерком, есть еще и приписка совсем другой рукой: после слова «нож» в конце протокола следуют слова — «с коричневой рукояткой».

Почему протокол приобщения к делу орудия убийства вложен в папку уже потом? Что обозначает эта приписка другим почерком? Кто ее делал? И, наконец, главное — с чем мы имеем дело: с канцелярскими небрежностями (забыли подшить лист в протокол, забыли указать цвет ножа) или с более серьезным — с восполнением задним числом недостающих подробностей. Все эти вопросы мог бы разъяснить лишь человек, хорошо знающий дело. Да и не только относящиеся к листу за номером 61-а. Порфирию казалось, что признания Гараева все же довольно слабо обоснованы.

Прежде всего он разыскал председательствующего на том процессе Степана Лаврентьевича Вермишева (к тому времени уже кончился срок его полномочий, и он работал в другом месте), и они засели за протоколы предварительного следствия и судебного. Они договорились пройтись по всему делу от начала до конца, а потом честно подсчитать все доводы: «pro» и «contra».

Первый факт, который важно было установить, — это место происшествия, точное место, где был убит Хомяков. Официантка Елена Равич видела труп в 40 метрах от гостиницы, оттуда его взяла «Скорая помощь». Гараев говорит, что подрались они перед входом в ресторан.

— Как же тогда Хомяков очутился у магазина «Кулинария»? Он ведь не мог туда дойти сам, ибо был мертв? — спрашивал Зетов.

— Вы невнимательно прочли показания. Вот: «Гражданин схватил меня за руку и потащил вниз со ступеней в сторону магазина «Кулинария», и там между нами завязалась драка».

— А милиционер Золотько показывает, что Хомяков лежал в пяти метрах от ресторана…

— А швейцар и официантка — что в сорока. Да и «Скорая помощь» его взяла оттуда.

— Вот, вот! Так установило следствие или нет, где же, наконец, был убит Хомяков? Это важно вообще. В нашем случае это один из решающих моментов. Покажите мне схему, на которой указано, кто где стоял, кто откуда шел. Наконец, протокол осмотра места происшествия покажите.

— В деле нет… Это, конечно, упущение.

— Вы ставили следственный эксперимент? Во время предварительного следствия он ставился?

— Нет-нет… Тоже упущение. Но меняет ли это суть дела?

Меняет ли суть дела… Стоит вслушаться в этот «вопрос-ответ». Вникнуть. Вдуматься. Любой детективный сюжет строится на пренебрежении как раз самыми незначительными мелочами: либо преступник не учтет мелочь, либо сыщик не пройдет мимо той же самой мелочи. И чем меньше мелочь, тем интереснее рассказ, кино или телефильм. Закон жанра.

Но и закономерность правосудия!

Реальное уголовное дело внешне выглядит куда проще «Баскервильской собаки» Конан Дойля или «Восточного экспресса» Агаты Кристи, и даже пресловутый майор Пронин расследовал куда более запутанные преступления. Но ведь и сложнее всегда реальное уголовное дело. Да, сложнее! И потому, что действуют не вымышленные герои, а люди из плоти и крови. И потому в реальном деле столько факторов — детективных, процессуальных, психологических, социальных, этических, экономических — сколько ни одному сочинителю захватывающих сюжетов и не снилось. Если бы самому талантливому создателю детективного рассказа любой из нас начал бы задавать бесчисленные «почему», уверен, автор бы запутался. Суд должен выяснить все «почему», ибо каждый ответ может пустить под откос, кажется, безупречно подогнанную версию. И начисто переменить суть дела.

Меняет ли, например, «суть дела» цвет рукоятки ножа, которым был убит Хомяков? Если задать такой вопрос в отрыве от контекста, то следует ожидать отрицательного ответа: нет, конечно. Не зависит же исход операции от содержания монограммы на скальпеле или качество лабораторного опыта — от конфигурации электрического штепселя. В юриспруденции все от всего зависит. И нет в процессуальном кодексе величин, коими можно пренебречь…

— Так вот, о цвете ножа, — диалог моего друга с бывшим судьей продолжается. — Лист № 61-а — это протокол о приобщении к делу орудия убийства. И там приписано другим почерком, что рукоятка ножа коричневая. И милиционер подобрал коричневый перочинный ножик. И Гараев показал, что у него был нож с коричневой рукояткой…

— Да, да, припоминаю. Там какое-то недоразумение с этим ножом было. Нуте-ка, дайте мне этот том. Верно, лист № 61-а подозрительно выглядит. Но ведь Гараев опознал нож! Тот самый, на котором были отпечатки его пальцев.

— Отпечатки. А вспомните римских юристов. «Может быть, он вынимал нож из груди поверженного?». Но дело даже не в этом. Вы не обратили внимания, что Гараев на первом допросе говорил о ноже с зеленой рукояткой? Вот, читайте… Это существенно. Он же говорил тогда… Ну, что ли, непринужденно, не зная, какой нож фигурирует в материалах дела. Просто сообщал, что у него имелся перочинный нож с зеленой рукояткой.

— А почему вы думаете, что его вторые показатели ложны. Почему не допускаете, что они в самом деле чистосердечны? Разве так не бывает? Сначала хотел все скрыть — говорил о зеленом, вымышленном ноже; стал признаваться, сказал об истинном — с коричневой ручкой.

— Гараев, естественно, зеленую ручку мог выдумать. Если бы… у него не видели ножа с зеленой ручкой!

— Кто?

— Дайте-ка мне том… Вот это показание прочтите.

Официантка Аринова:

«Гараев в течение вечера несколько раз выходил курить и оставлял пиджак. Один раз задержался. Мы с администратором Семеновой боялись, что не заплатит. Взяли пиджак его и посмотрели, есть ли деньги в кармане. Семенова вытащила из кармана складной нож с зеленой ручкой…»

— У него, что же, два ножа было? — продолжал Порфирий «допрос». — Но он о втором не говорил, ни когда отрицал все, ни когда признаваться стал во всем. Кстати, Семенову допрашивали, но о ноже в протоколе ничего нет. Верно, — примерно через месяц Семеновой предъявили нож, и она сказала: «По форме, размеру и кажется (!) по цвету он напоминает тот, что был в пиджаке Гараева, но точно я не запомнила». Но ведь это через месяц! И когда уже Гараев «опознал» нож.

— Да, противоречия в материалах предварительного следствия есть, — говорит Вермишев.

— Простите, но не для того ли существует следствие судебное, чтобы все противоречия устранить?

— Разумеется, разумеется…

— Тогда как же объяснить первые показания Гараева, показания Ариновой? Как объяснить приписку «нож с коричневой рукояткой», сделанной совсем другим почерком? И не только о цвете ножа речь. Гараев, описывая свой нож, не упоминал кольца для цепочки — а у вещественного доказательства оно есть. Можно было бы допросить соседей по общежитию — они же видели у него нож в обиходе…

— Можно бы…

— Гараев показывал сначала, что нож подарил ему дядя Самсон. Вы допросили этого дядю?

— Нет.

— Изменив показания, «признавшись», он сказал, что купил нож в магазине на рынке за два дня до происшествия, поэтому в общежитии нож могли не видеть. Продавали такие ножи в магазине?

— Это неизвестно…

— Но следствию-то должно было стать известно! Месяц — не велик срок, можно бы все точно проверить. Почему же не проверено? Дальше. Через день после происшествия Гараев вместе со своим приятелем Сокуром и двумя продавщицами из магазина, фамилии коих известны, выпивали в общежитии. И девушки резали колбасу ножом Гараева. Ножом с зеленой ручкой! Значит, и до убийства, и после у Гараева видели один и тот же зеленый нож. Убит Хомяков коричневым. Не наводит на размышления?

— Все так, но почему же он на суде не стал отрицать свою вину, если даже следователь его сломил? Где же логика.

— Мы к этому вернемся. А сейчас я бы хотел вот о чем спросить. Не казалось ли суду, что поведение Гараева, логика его поведения не свойственны поведению преступника?

— Что ж в его поведении не логично?

— Допустим, Гараев убивает человека. Внезапно. Логично, если он поспешит скрыться. Логично, если, ужаснувшись, тут же все расскажет. А что Гараев? Бежит за милиционером. Просит вызвать «скорую». Помогает погрузить убитого в машину. Идет в общежитие и спокойно рассказывает о том, что стал свидетелем трагедии. На другой день Гараева видят в том же ресторане, и ведет он себя спокойно, рассказывает девушкам о вчерашнем…

— Думаете, не логично? — переспрашивает Вермишев. — Попытаюсь объяснить. В первый момент Гараев действовал в состоянии аффекта, когда все чувства обострены. Он бежит за милиционером, помогает погрузить труп, в общежитии «спокойно» все рассказывает, потому что вся нервная система подчинена одному приказу — «держись, ты не должен себя выдать». И у него хватает силы воли держать себя. И на первые допросы воли хватает. А потом все чаще его посещает мысль: «Нет, от ответа все равно не уйти, а ведь убил я, рано или поздно я сознаюсь, потому что я убил, а не кто другой, и все улики против меня». И он решается…

Они долго спорили, перебивая друг друга, вспоминая классические судебные истории и дела из современной практики. Передать весь этот разговор сложно. Объяснить загадку поведения Гараева, если допустить, что он не виноват, мой друг не смог. Чего-то последнего, какого-то пустяка ему не хватало. Ход его мыслей был таков.

Почему, собственно, невиновный человек берет на себя чужую вину? Вариантов тут много. Бывает, что матерый рецидивист, на душе которого много старых грехов, спешит «признаться» в небольшом преступлении, взять все на себя, чтобы побыстрей закончилось следствие и никто не копал его прошлого. Иногда действует «чувство солидарности» — «мне все одно сидеть, так я товарища выручу». Или — подростка уговаривают взять на себя вину взрослого, ибо наказание ему всегда меньше. Всякое бывает! Но для данного случая вряд ли подберешь «добровольный» вариант.

Выходит, вынудили признание? Нет, в том обывательском представлении когда полагают, будто следователь стучит по столу кулаком, не дает ни пить, ни есть, ни спать, применяет другие, как говорят, недозволенные, а я бы сказал, преступные методы следствия, — нет, в таком варианте вряд ли действовал следователь.

Однако бывает очень тонкое давление. Вроде бы следователь действует так, как полагается. Мягко, тактично, интеллигентно. И все же подавляет психику человека, растаптывает его, получает в свои руки воск, из которого лепятся не правдивые показания, а нужные «признания»; добывает фальшивые, зато подходящие к данной версии улики.

В случае с Гараевым у следователя было мощное средство психологического воздействия — отпечатки пальцев на орудии убийства. И отсутствие прямых показаний о том, что Гараев не убивал (никто не видел, что Гараев убивал, но никто не видел, что он не убивал, а над трупом Хомякова его видели). И вот в течение месяца Гараеву вежливо, мягко, но настойчиво говорят: «Запираться бесполезно, даже если не вы убили. Все против вас, никакой суд вам не поверит, он будет верить фактам, а факты — против вас». — «Но это не мой нож», — твердит Гараев. «А как вы это докажете? Того, с зеленой ручкой нет, его не нашли в общежитии. Почему же нельзя допустить, что тот, дяди Самсона нож, который все видели, вы потеряли, купили новый и им… Докажите, что это не так». Откуда знать Гараеву, что он не должен ничего доказывать. Откуда знать о показаниях Ариновой и тех девушек, с которыми он выпивал через день после трагедии. Это все ему неизвестно. Зато он все отчетливее сознает, что перед ним пропасть. И нет выхода. И неоткуда ждать помощи. Помощь идет лишь с одной стороны — от следователя. Надо только «признаться», и этот вежливый, тактичный человек станет союзником и будет просить суд о снисхождении.

Откуда все это понять и как распутать этот сложный криминально-психологический клубок ошеломленному страшной бедой человеку? Понять и распутать все это дело должен суд.

— Но на суде-то, на суде, — в который уж раз говорит бывший судья, — Гараев и тени сомнения не бросил на свои показания. Как это объяснить?

— Не знаю. Не могу. Это звено в цепи событий для меня столь же загадочно. Но загадки — не улика.

— Пожалуй, что так.

— Что же нам делать?

К счастью, Степан Лаврентьевич нашел в себе силы и сказал:

— Я не уверен, что Гараев не виноват. Но что в деле есть сомнительные места — это факт. И главное — лист № 61-а. А делать, вы спрашиваете, что? Исправлять.

Исправлять бывает куда труднее, чем допустить ошибку. Ведь это значит расписаться в том, что по твоей вине невинный был осужден. А если упорствовать в ошибке? Но тогда на совесть ляжет куда более тяжкий груз — годы, которые Гараеву предстоит отбывать. Причем отбывал он годы, когда ты был уверен, что вынес справедливый приговор. Будет же отбывать, когда ты не уверен в этом. И каждый день, прожитый полузабытым человеком в колонии, будет стучать в твое сердце. Вряд ли человек, у которого не атрофированы чувства, способен выдержать такое.

Дальше события развивались так. В деле имелись показания соседа Гараева по общежитию Чиркова о том, что он видел трех пьяных около магазина «Кулинария» и что один из них говорил с акцентом. И показания швейцара — он слышал, как по телефону вызывали «скорую помощь» и тоже слышал акцент? Тогда версия о причастности этих двоих к убийству Хомякова и не проверялась. Теперь же она принесла свои плоды.

Оказалось возможным установить приятелей Хомякова, с которыми он в тот вечер ужинал в ресторане. И доказать принадлежность ножа с коричневой ручкой одному из них. И те двое вынуждены были сознаться. Один из них нанес удар приятелю в драке, которая вызвана была главным образом винными парами. Удар этот отрезвил обоих. Они было бросились бежать. Потом метнулись обратно и увидели над Хомяковым неизвестного. Они пошли вызывать «скорую» еще не осознавая, что могут уйти от ответственности, ибо решили признаться. Но проходили дни, их никто не тревожил. И они успокоились, если вообще можно при таких обстоятельствах найти успокоение. А впрочем, очевидно, можно — не пришли же они с повинной! В то же время, когда их вызвали на допрос много времени спустя, они не запирались…

Так закончилось дело, в котором был сомнительный лист под номером 61-а… Оно было доведено до конца, то есть Гараева полностью оправдали. И основная заслуга тут принадлежит московскому адвокату А. П. Семенову, который не один год боролся и спас человека.