Как-то в городе Вольске Саратовской области произошел довольно забавный случай. Приехал я в город утром, а к вечеру того же дня попал в милицию. Честное слово, ни за что.

Судите сами. Закончив свои дела, часов около восьми я пошел ужинать в ресторан с оригинальным для такого учреждения названием — «Цемент». Сделав заказ, развернул «Неделю». Несколько раз мимо прошла официантка, бросая на меня странные взгляды. Потом подсела ко мне и говорит:

— Гражданин, вы что читаете?

Судя по интонации ее голоса, работница общепита очень поверхностно изучала правила хорошего тона.

— А, собственно, почему это вас интересует? — осведомился я.

— Покажите-ка мне газету.

— Может быть, вам лучше заняться своим делом? Может быть, вы подадите мне ужин?

— Вы обязаны показать. И вообще, кто вы такой?

Я никак не мог понять, в чем дело. Между тем подошел метрдотель и тоже потребовал газету, а потом и документы. Я отказался, естественно, выполнить непонятное и незаконное требование. Тогда в дверях появилась фигура милиционера. Чтобы избежать скандала, я встал и пошел вместе со всеми в милицию. Там мы быстро во всем разобрались и мне сказали, что я могу быть свободен.

— Позвольте, — возмутился я, — как же можно вот так, ни с того ни с сего потребовать у человека документы. Это же произвол!

— Да что вы, гражданин, — спокойно ответил старший лейтенант милиции, — какой тут произвол. Подумаешь, документы спросили. Показали бы, и дело с концом. Она бдительность проявляла. У нас тут кампания за бдительность проходит… Так что все в порядке.

Увы, старший лейтенант искренне меня не понимал. Он все твердил: «Подумаешь, какое дело…» Вот это его «подумаешь» заставило меня рассказать эту историю. Странное поведение официантки — в самом деле курьез. Когда же ответственное должностное лицо поощряет произвол, пусть маленького масштаба, пусть во имя любой кампании, — это серьезно.

И дело тут не только в том, что меня лично чем-то обидели, заставили потерять время, потрепали мои нервы — хотя это тоже очень и очень важно, ибо в конечном счете законы социалистического государства, нравственность советского общества, вся система администрации гарантируют каждому человеку неприкосновенность, свободу, удовлетворение его стремлений и интересов в тех рамках, которые очертил и установил закон.

Все это, между прочим, я выложил старшему лейтенанту в Вольской милиции. Даже гораздо подробнее. Но то ли я не был достаточно красноречив, то ли старший лейтенант устал от дежурства и нотация моя ему была ни к чему, только, по-моему, понял он одно: что произошел досадный казус с корреспондентом центральной газеты, корреспондент этот, чего доброго, нажалуется начальству, а то и «пропечатает», будут неприятности, поэтому он столь рьяно набросился на бдительную официантку, такое ей начал говорить, так непозволительно нарушать теперь уже достоинство и честь ее личности, что мне пришлось уже ее защищать. Сбитый окончательно с толку, старший лейтенант махнул рукой и в сердцах сказал:

— Ну что вы от меня хотите?

Я понял, что не сумею объяснить ему очень простой истины: не меня оскорбил работник милиции — закон оскорбил, коему верой и правдой должен служить. Не мое корреспондентское удостоверение должно внушать уважение, а Советская Конституция, которая дала мне права гражданина Союза Советских Социалистических Республик. А не сумел все это я объяснить потому, что, видимо, раньше не внушили такую простую истину старшему лейтенанту, не внушали ее повседневно, ежечасно не только в форме приказов и профессиональной учебы, но всем стилем деятельности данного конкретного отделения милиции.

В. И. Ленин придавал исключительно большое значение реальному обеспечению прав граждан. В свое время профессором В. В. Адоратским В. И. Ленину была передана жалоба гр-ки Лаврентьевой. Владимир Ильич в связи с этим указывал профессору:

«…вся помощь, которую Вы можете оказать просителям, должна состоять в «юридической» им помощи, т. е. научить их (и помочь им) воевать за свое право по всем правилам законной в РСФСР войны за права » [1] .

Но если, по ленинской мысли, гражданин должен воевать за свои нарушенные права, то все институты нашего социалистического государства имеют целью всячески этому содействовать. И невольно возникает вопрос: а не слишком ли велико неравенство сил: законы, институты государства — на одной, стороне, а на другой — старший лейтенант, с которым мы беседовали в Вольске, еще какие-нибудь отдельные и, конечно, нетипичные должностные лица, не могущие или не желающие уяснить и подчиниться духу и букве наших законов. Не обеспечена ли при таком соотношении быстрая и легкая победа? Увы, сама жизнь не дает на это безусловно положительного ответа. Есть, конечно, отдельные и нетипичные. Их не трудно снять с занимаемых должностей. Трудно, неимоверно трудно другое: воспитать в каждом из нас глубочайшее уважение к закону, к его запретам и велениям, привить тот дух уважения к закону и человеческой личности, охраняемой законом, который должен царить всегда и везде без всяких оговорок и скидок.

Вновь я возвращаюсь к вольскому курьезу. Старший лейтенант не был со мной груб и до того, как я показал удостоверение корреспондента центральной газеты. Но он и не думал извиниться за официантку, за нелепый случай, который произошел в его городе. Когда же я представился, тон беседы резко изменился в лучшую для меня сторону. Но, думаете, мой собеседник уважал меня? Мой паспорт гражданина Советского Союза? Мои права как личности? Закон, который эти права охраняет? Увы! Только принадлежность мою к учреждению, которое может доставить личные неприятности старшему лейтенанту. А должно-то быть иное уважение. Иная совсем основа его.

Конечно, работникам милиции приходится иметь дело не с лучшими представителями общества. Их работа не только романтична. Состоит не только из погонь, схваток, распутывания сложных преступлений, словом, не только и не столько из того, о чем повествуют детективные произведения. Они повседневно имеют дело с пьяницами, дебоширами, хулиганами, сквернословами. Уважать таких людей, низко опустившихся, трудно. Но никто и не требует от работника милиции уважать небритую, пропахшую водкой личность. Уважать закон надо — вот в чем суть.

Ф. Э. Дзержинский давал наставление о том, как производить обыск у лиц, подозреваемых в преступлении, как держать себя следователю с подследственным. Он писал:

«…пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти — рабочих и крестьян и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость — пятно, которое ложится на эту власть» [2] .

Вот как расценивал Феликс Эдмундович грубость, нетактичность, произвол со стороны власти — не оскорбление того, на кого направлено действие, а как оскорбление власти, закона. Вот что нельзя не помнить каждому, в руки которого вложена хотя бы очень маленькая власть. Причем сам «рыцарь революции» являл подлинный пример истинного уважения к закону, пример, долженствующий стать заповедью, правилом для каждого. И не случайно, когда отмечалось 50-летие создания органов государственной безопасности, Ю. В. Андропов привел слова соратника и преемника Феликса Эдмундовича — Менжинского:

«При всем безграничном энтузиазме работников ЧК… никогда не удалось бы построить той ВЧК—ОГПУ, которую знает история пролетарской революции, если бы Дзержинский, при всех его качествах организатора-коммуниста не был бы великим партийцем, законопослушным и скромным».

Законопослушным! Качество, на первый взгляд, даже в известной мере парадоксальное для революционера. Но парадоксов тут нет. В отличие от стихийных бунтов и восстаний, от многих революций прошлого Октябрьская социалистическая революция, ниспровергнув мир зла и насилия, тут же принялась созидать новый мир. Упразднив систему законодательства эксплуататорского общества, Советское государство сразу же занялось законотворчеством, созданием системы правовых норм, отвечающих интересам миллионов трудящихся, обеспечивающих их интересы и положение в обществе. Без создания такой системы нельзя построить государства, обеспечить в нем порядок и справедливость.

Сколько бы сложна и трудна ни была борьба с правонарушителями, она должна идти рука об руку с законом, на его основе, в пределах, им очерченных. Всякие перегибы, а особенно когда это касается применения закона, опасны уже потому, что несправедливо страдает хотя бы один человек. Но, кроме того, подобная практика, если ее не пресечь вовремя, развращает тех, кто применяет закон, вселяет мысль, что с ним можно обращаться вольно. И если мы сейчас говорим, что ни один правонарушитель не должен уйти от наказания, то столь же решительно мы должны требовать непримиримого наказания за каждый случай беззакония, произвола, превышения власти.

Самый «веский» аргумент у тех, кто не очень склонен придерживаться закона, состоит в тезисе о «революционном правосознании», о том, что есть некие «высшие интересы» борьбы, что закон не может объять всю необъятную жизнь. В. И. Ленин между тем писал:

«Чем больше мы входим в условия, которые являются условиями прочной и твердой власти… тем настоятельнее необходимо выдвинуть твердый лозунг осуществления большей революционной законности…»

Власть — острое оружие. И обращаться с ним надо чрезвычайно осторожно. Применение норм права никогда не может производиться механически, оно всегда должно исходить из правильного понимания смысла закона и уяснения данного жизненного поступка, оценки действия того лица, к которому данная норма применяется. Действия! Но не должностного положения этого лица.

Как-то в редакции, где я работаю, разгорелся любопытный спор. Специальный корреспондент написал статью о том, что у одного гражданина отрезали часть приусадебного участка. Незаконно отрезали, вопреки всем правовым нормам. Корреспондент, вскользь упомянув это обстоятельство, весь свой гнев, а заодно арсенал доказательств, обрушил на тех, кто не посчитался с заслугами обиженного человека. В корреспонденции было сказано, как воевал этот человек, сколько правительственных наград он имеет, упоминалось, что сын его погиб на фронте, что человек этот создавал колхоз, что многие годы работал в этой артели, что пользуется уважением односельчан и т. д. и т. п.

— Ну хорошо, — сказали мы коллеге. А если бы наград не было? А если бы обиженный баловался водочкой и слыл лодырем? Если бы его сын сидел в тюрьме? Что тогда? Можно и отрезать участок?

— Подождите. Значит, о заслугах не надо?

— Надо, обязательно надо. Только в другом случае. Ведь если на первое и столь солидное место вы выдвинули награды и заслуги, то тем самым затенили в данном случае главное — факт нарушения закона. Если мы действия закона обосновываем лишь наличием заслуг, то тем самым перечеркиваем тезис о том, что перед законом все равны.

Наш коллега никак не хотел с этим согласиться. Как-то трудно ему было понять ту сущность, на которой зиждется истинное уважение к закону. Точно так же, как это не удавалось уразуметь старшему лейтенанту из Вольска. Вот потому-то я и повторил известную истину: уважать закон только с виду легко, бороться за истинное уважение закона, несмотря на явный перевес сил, не так-то просто. И нужна огромная, кропотливая работа по воспитанию правосознания у каждого из нас, чтобы добиться желаемых результатов.

Известно, что прокуратура в СССР наблюдает за соблюдением законности. Прокуроры всех рангов опротестовывают немало решений местных органов власти, приказов и распоряжений руководителей учреждений и ведомств. То где-то запретят топить печи, то установят дополнительные часы работы, то требуют представлять непредусмотренные справки при оформлении на работу. Словом, всякое бывает. Конечно, многие эти приказы и распоряжения объясняются очень просто: их авторы не знают пределов своих полномочий, не знакомы с основными законоположениями. Совершенно очевидно, что тут прежде всего необходимо налаживать юридическую учебу.

Однако хотелось бы обратить внимание вот на какую сторону. Если, допустим, члены исполкома наметят построить дом, они не тотчас же примут решение строить: вызовут архитектора, подсчитают финансы, посмотрят площадку и т. д. Но вот надо принять решение, что-то запрещающее или, наоборот, разрешающее. Ох, не всегда перед этим обкладываются уважаемые члены исполкома кодексами, приглашают для консультации юристов, чтобы семь раз отмерить, прежде чем отрезать, еще и еще раз прикинуть: а можно ли, а не ущемим ли чьи-либо права? В Донецке, например, решили, что молодожены должны заключать союзы сердец в торжественной обстановке, с цветами и шампанским, со свадебной «Волгой», с речами и напутствиями уважаемых граждан. А чтобы новый обряд прочно вошел в быт, запретили всем районным загсам города расписывать молодоженов. Пожалуйте во Дворец бракосочетания! И ведь, вынося такое решение, никто не вспомнил даже о законе, не потрудился проконсультироваться с юристами.

Но уважать закон — значит постоянно думать о нем, если хотите, всегда бояться отступить от него.

Советское законодательство обеспечивает благополучие нашего социалистического общежития, гарантирует права и свободы трудящихся, регулирует гражданские отношения. Предусмотрены в законе и соответствующие санкции для тех, кто нарушает его. Все это является тем надежным фундаментом, на котором зиждется реальная действенность советского закона, его авторитет.

Однако известно, что сам по себе фундамент может дать лишь основу прочности всего здания. Но он не в силах повлиять на отделку всех его деталей, сам по себе обеспечить прочность всех надстроечных элементов. Какими будут помещения, перекрытия, карнизы, балконы — все это зависит уже не от прочности фундамента, а от искусства архитекторов и строителей. И крепко скроенное не всегда бывает ладно сшитое. То же самое и в области права: мало сознавать, что у нас есть хорошие и справедливые законы, утешаться тем, что государственные органы постоянно заботятся о совершенствовании законодательства. Надо так поставить дело, чтобы законы реально и неукоснительно действовали — только это и может внушить и воспитать повседневное их уважение.

Справедливость без меча, говорят, хуже самой несправедливости. Иными словами, это можно пересказать так: в тех сферах нашей жизни, где властвует закон, где справедливость обеспечивается законом, там нет места неуважению к правовой норме. В. И. Ленин по этому поводу писал:

«Закон ничто без аппарата, способного принуждать к соблюдению норм права».

Вот эти ленинские слова мне хочется предпослать к рассказу о двух судебных процессах, которые случаются не так уж часто. И не потому, что преступления, с которыми вы сейчас познакомитесь, уж очень редки, просто сам закон часто в подобных ситуациях бездействует. Но по порядку.

В народном суде Дзержинского района Москвы открылись двери зала заседания. Заняли свои места подсудимый, прокурор, адвокат. Вошли судьи. Свидетели дали подписку говорить правду и только правду. Зачитали обвинительное заключение. Последовал традиционный вопрос:

— Подсудимый Моисеенков, вы признаете себя виновным в совершении уголовного преступления?

— Нет, ни в коем случае. Я…

Человек, нервно поднявшийся со скамьи подсудимых, произнес это горячо и, как казалось присутствующим в зале суда, вполне искренне. Он не понимал своей вины. Он и сейчас еще не понимает или не хочет понять. Он грозит, что будет жаловаться вплоть до…

В чем же его обвиняют? И почему такая бурная реакция?

Как свидетельствуют материалы дела, «преступление совершено в заготовочной столовой комбината питания ВДНХ». Совершил преступление директор столовой Андрей Максимович Моисеенков, 1909 года рождения, образование высшее. А история преступления такова.

Экспедитор Валерий Максимович Казачук должен был доставить из заготовочной столовой продукты на одну из «точек». Продукты погрузили, шоферу выписали путевку, а экспедитору — накладную. Казачук, посмотрев документы, вернул их.

— Тут надо кое-что исправить, — сказал он. — Мясо везем в тушах, а в накладной оно значится как разделанное.

— Тебе какая разница?

— То есть как? Цена ж ему разная.

Казачука не послушали. Он пошел к директору и там произнес слово «очковтирательство».

— Ну, вот что, — ответил Моисеенков, — не твоего это ума дело. Ты вези, брат, свой груз и сдавай.

— Да как же, Андрей Максимович?

— А вот так. Есть указание, — директор многозначительно показал большим пальцем куда-то вверх и назад.

— Понял?

Экспедитор понять ничего не понял, но распоряжение выполнил. Потом подобные вещи стали повторяться. Это директору столовой было нужно, чтобы «дать план». Казачук написал обо всем куда следует. Назначили комиссию. Все подтвердилось, и директору столовой объявили выговор.

— Ну, подожди же у меня, — сказал директор.

Через некоторое время экспедитор Казачук был уволен. Он обратился в местный комитет. Всю эту историю разобрали, обсудили и предложили восстановить Казачука на работе — без профсоюзного органа нельзя уволить человека. Директор не противился. Вообще он вел себя по отношению к своему «недругу» вполне корректно. А строптивый экспедитор на одном из партийных собраний вновь открыто заявил о махинациях, которые совершаются в столовой. Он никак не мог уразуметь «высших интересов», на которые ссылался директор.

Прошло еще некоторое время, и Казачука вновь уволили с работы. На сей раз с согласия месткома. Причина — сокращение штатов. Между прочим, никакие штаты в то время не сокращались, но приказ именно так формулировал причину увольнения — по п. «а» ст. 47 КЗоТ. Нет, теперь Моисеенков не самоуправствовал. Наоборот, он будто бы и не причастен был к увольнению. Он только заботился о сокращении штатов, о высших государственных интересах. Фамилию кандидата на увольнение назвал местком.

Это точно. Только член месткома заявил на следствии:

— Мне лично директор говорил, что уволить надо Казачука…

Обычный трудовой конфликт? Так откуда следствие, спросите вы. Оно началось, ибо народный суд Дзержинского района восстановил Казачука на работе, постановил взыскать в его пользу деньги за вынужденный прогул с директора, а прокуратура возбудила против Моисеенкова уголовное дело. За грубое нарушение прав гражданина, за попытку зажать критику, за самоуправство. В обвинительном заключении это выглядело так:

«За незаконное увольнение из личных побуждений».

Вообще-то говоря, не только обвиняемый был не согласен с выводами следователя, но и некоторые другие тоже. Не то, чтобы они отрицали вину Моисеенкова. «Виноват, конечно. Никому не позволено нарушать законодательство о труде. И критику уважать надо. Что и говорить — самоуправство. За это следует взгреть, кто ж спорит. Но, чтобы уголовное дело заводить, — это, знаете ли…»

У нас, между прочим, сложилось как-то так, что некоторые статьи уголовного кодекса оказались забытыми, что ли. Формально-то они действуют. А вот на практике много ли осуждено махровых волокитчиков? Таких, о которых столь жестко и гневно говорил Владимир Ильич, требуя уголовного наказания? Нет, днем с огнем не сыщешь. Статья же соответствующая «действует».

А правомерна ли такая терпимость? Можно ли прощать бюрократа, который не одному человеку причинил неприятности. Или вот эта самая статья уголовного кодекса, по которой судили Моисеенкова. Она тоже почти не действует. Между тем преступление, совершенное директором столовой, — одно из самых нетерпимых должностных преступлений.

Согласен, схватить за руку такого преступника бывает нелегко. Кто-то почему-то не понравился подобному самоуправцу, но он ведь его просто так не уволит. Нет, он даже похвалит человека, скажем, за критику. Давай, брат, не стесняйся. Критику я люблю. А потом — «сокращение штатов». Да еще издевка: «Есть указание аппарат совершенствовать. Газеты, небось, читаешь?» Писал же Моисеенков в Московский городской суд, жалуясь на то, что с него взыскали 60 руб. за вынужденный прогул уволенного:

«Решение народного суда считают противоречащим интересам государства (!)».

В арсенале зажимщика критики средств немало: это и липовое сокращение штатов, и «по собственному желанию», и пара выговоров неугодному сотруднику, и перевод на такую должность, с которой «критикан» явно не справится. Очень трудно, согласитесь, бывает поймать такого. И право же, молодцы товарищи из прокуратуры Дзержинского района Москвы, что «изловили-таки» злостного нарушителя советского трудового законодательства и отдали его под суд.

Не знаю, ведал или нет Моисеенков, что творил, но творил он очень гадкие вещи. Что значит — вот так ни за что уволить человека? Значит поставить человека перед дилеммой: или смирись с несправедливостью, или влезай в долги, чтобы содержать семью, пока будешь с несправедливостью бороться. Эту борьбу, как правило, зажимщик критики проигрывает. Но сколько сил, времени, нервов тратится ради победы. И часто это бывает «пиррова победа»: добился человек справедливости, но столько мытарств претерпел, что лучше бы и не связывался, лучше бы сразу плюнул на все.

Вот почему нельзя прощать таким, как директор столовой Моисеенков. Их надо судить уголовным судом. И Моисеенкова судили.

Свидетели, а также материалы дела полностью подтвердили обвинение. На процессе справедливо подчеркивалось, что содеянное подсудимым противоречит и закону, и морали советского человека, нашим общественным принципам, этике руководителя.

Прокурор и судья хотели, чтобы Моисеенков уразумел эту сторону дела. Тот же твердил одно:

— Виновным себя не признаю. За это судить нельзя. Я буду жаловаться.

Он жалуется. Московский городской суд оставил приговор без изменения — год исправительно-трудовых работ.

— Буду жаловаться в Верховный суд, — грозит Моисеенков, — так нельзя…

Нет, все-таки можно. И даже нужно. Как свидетельствует статистика, значительное количество трудовых дел в судах решается не в пользу администраторов. Я далек от мысли, что все эти случаи — результат злостного, сознательного нарушения трудового законодательства и что каждого конфликтующего администратора надо отдавать под суд. Это было бы несправедливым. Ведь часто случаются действительные ошибки, бывает, что и дирекция не соразмерит меру взыскания, а иногда суд просто делает снисхождение человеку.

Но если бесспорно установлено, что рабочий или служащий уволен «из личных побуждений», что это месть, расправа за критику — в этом случае нельзя быть снисходительным. Нарушать законы, ущемлять права гражданина — преступление. А за него полагается отвечать по всей строгости.

Между прочим, бездействие закона в подобных случаях как раз и рождает неуважение к нему. Всем известно, что, если человек украл или схулиганил, возмездие наступит, разве что удастся скрыться. Но и скрываясь, вор или хулиган чувствует силу закона, съеживается от ожидания кары. А люди, совершая деяния, подобные тем, за которые отвечал Моисеенков, даже удивляются, когда меч закона карает их, чтобы наказать это зло и предотвратить другое.

С другим редким случаем уголовного преследования я встретился в г. Николаеве. Тогда тоже все были удивлены.

Обвиняемый возглавлял одно из крупных домоуправлений города и был крайне шокирован, когда получил повестку о вызове к следователю по «своему делу».

— Уголовное дело? Против меня? Это недоразумение. Я что, крал? Хулиганил? Грабил на большой дороге?

— Не то, не другое и не третье, — ответил следователь. — Вас привлекают к уголовной ответственности за бюрократизм…

— Что-о-о???

В постановлении о возбуждении уголовного дела сказано:

«В течение длительного времени в домоуправлении № 5 допускалось формально-бюрократическое отношение к заявлениям трудящихся. Отсутствовал учет жалоб. Управляющий домами ставил на заявлениях резолюции, но не контролировал их выполнение. Из 68 проверенных заявлений 43 не разрешены, а гражданам не дано никакого ответа».

По делу прошли 32 свидетеля, и все подтвердили вину подсудимого. Но когда выслушали приговор, то большинство ахнуло:

— Да нешто за это судят?

Такого рода судебные прецеденты вызывают обычно очень широкое общественное звучание, их положительное значение бесспорно. Они заставляют всех независимо от ранга помнить, что закон писан для всех. Причем уголовные процессы по таким делам имеют большое воспитательное значение, они серьезно подкрепляют, делают реальной ту идею, что самоуправство, халатность осуждаются в нашем обществе не только морально, а и преследуются уголовным законом. Важна ведь не только идея правосудия, его возможность. Впечатление производит реальное применение закона. Сила делает закон авторитетным; справедливость, вооруженная мечом, справедлива до конца.

Бездействие не только инертно, оно бывает вредно; бездействие в иных случаях далеко не нейтрально: оно чревато самыми неприятными последствиями. Бруно Ясенский эпиграфом к своей последней незаконченной книге взял такое изречение:

«Не бойся врагов — в крайнем случае они могут убить. Не бойся друзей — в крайнем случае они могут предать. Бойся равнодушных: с их молчаливого согласия совершаются на земле и предательства и убийства».

В известной степени это относится к закону. Его статьи, коль скоро они не применяются, не просто оставляют безнаказанными преступные деяния, они поддерживают, питают самую идею безнаказанности, поощряют произвол. Поэтому в данном случае бездействие отрицательно активно.

Быть может, именно тот факт, что какие-то статьи оказались забытыми, порождает представление у обывателей, будто Советское государство карает лишь значительные, опасные преступления. Мелкие же нарушения вроде бы и не подзаконны. А то, что наказания за них предусмотрены соответствующими нормами права, — это де анахронизм или так — формальность.

Подобные взгляды основываются на том, что некоторые нарушения закона кажутся мелкими, незначительными. Однако в правосудии, как и в медицине, нет мелочей. Как бы мы посмотрели на врача, который, установив отклонение от нормы в организме, сказал бы больному: «Это чепуха, пока ничего серьезного нет». То же и в сфере применения права. Если примириться с «мелкими» преступлениями, можно лишь поощрить более крупные, поощрить хаос в общественной жизни. Только нетерпимость в большом и малом, когда речь идет о законе, способна создать атмосферу законности, дыхание которой будет живительно для здоровой общественной жизни и смертельно для всяческого произвола.

Но для этого закон должен действовать без компромиссов, с неумолимостью закономерностей природы: что бы ни случилось в мире, а за весной придет лето, за утром — день. Какие бы обстоятельства ни возникли, за преступлением должно следовать наказание, за решением суда — исполнение, за антиобщественным деянием — возмездие.

Да, каждый человек, который занимает какой-нибудь пост, большой или маленький, обременен многочисленными заботами, и, вполне естественно, должностное лицо любого ранга считает свои заботы и дела наиболее важными. И это правильно. Это говорит о добросовестности работника, о желании сделать свое дело как можно лучше.

— Мне за это государство зарплату платит, — нередко можно услышать слова, — и я свое дело делаю, мне сантиментами некогда заниматься. Мне задание выполнить, а на остальное наплевать.

Не хочу вовсе осуждать авторов этих сентенций. Наоборот, если каждый столь рьяно будет выполнять обязанности, которые ему поручены, за которые он зарплату получает, это же прекрасно будет. Этого мы добиваемся в нашей повседневной деятельности.

И лишь в одном случае самый лучший работник, самый горячий патриот своего дела, своего производства, своей фирмы должен пасовать — когда его стремления и старания расходятся хотя бы с одним требованием закона. Ему может казаться, что закон — помеха, что требования его формальны, несущественны. Повторю вслед за незабвенным Козьмой Прутковым:

— Не верь глазам своим!

Требования закона (не будем брать исключения) основаны на опыте, обсчитаны теорией, взвешены практикой. Если тебе кажется, что твоим благим намерениям мешает закон — не спеши его отвергать и критиковать. Оглянись во гневе — быть может, не столь уж благи твои намерения.

Помню, в газете был напечатан фельетон. Основой послужил такой случай. Некий бульдозерист в пьяном виде сел на свой агрегат и помчался по селу. Сбил угол дома, перепахал чей-то огород, уничтожил несколько яблонь. Хулигана задержали и осудили. При этом ему был предъявлен гражданский иск на крупную сумму за причиненный ущерб. Суд, однако, иск к бульдозеристу отверг. Он объяснил, что взыскать сумму ущерба надо с треста, коему принадлежал бульдозер. На недоуменный вопрос: почему же не с хулигана, — ответил коротко: таков закон.

Ох, уж отыгрался фельетонист! Бульдозерист ладно, напился человек, чего не бывает. Но судья-то хорош! Вместо того, чтобы заставить раскошелиться хулигана, на трест сваливает! Будто это управляющий трестом дома крошил, а хулиган, значит, в сторонке? На закон ссылается? Интересно, что ж это за «закон»? И кого же он, этот странный закон, поощряет?

Словом, много было расставлено восклицательных и вопросительных знаков. А потом стали разбираться на трезвую голову. И оказалось, что очень мудр и справедлив закон. И охраняет он прежде всего интересы граждан, пострадавших от пьяного дебошира. Ну, когда там они получат возмещение ущерба от бульдозериста, который в тюрьме сидит. Закон же их адресует к тресту — владельцу бульдозера, который явился причиной ущерба. Трест обязан все выплатить, а уж сам он пусть возмещает убытки со своего непутевого работника.

Вот таков закон, достойный всяческого уважения. Этим я хочу и закончить главу: подождите на зеркало пенять в случае, если вам кажется, что закон мешает вам хорошее дело делать. Посмотрите, хорошее ли дело и хорошо ли делаете. А уж потом можно подумать о законе: может быть, он хороший и не нуждается в изменении.