За годы работы в Арзамасе-16 и в Челябинске-70 мне много раз приходилось выезжать на испытания наших „изделий“. Поначалу это был Семипалатинский полигон, потом Новая Земля. И всякий раз, должен признаться, возникало чувство гордости, когда всё получалось „в расчётном режиме“. Мы стремились к тому, чтобы созданный нами заряд не просто превосходил по мощности уже существующие образцы, но и был при этом абсолютно надёжен и безопасен в эксплуатации.

Так повелось ещё со времён Курчатова, а точнее — с той самой поры, когда „атомным департаментом“ негласно командовал Берия, а Вооружёнными силами — маршал Жуков. В этом смысле поучителен рассказ одного из корифеев Средмаша — В.И. Алфёрова. Я навещал Владимира Ивановича незадолго до его кончины и был свидетелем его откровенной беседы с журналистом Александром Емельяненковым.

— Жуков, который был в те годы министром обороны, — вспоминал Алфёров, — тайно ненавидел Берию и всех нас считал чуть ли не его подручными. Он с большим недоверием относился к первым образцам атомного оружия. Говорил: „ Эти ваши физические штучки никакие не бомбы — как их хранить? А тем более использовать в войсках? “ На вооружение их принимать отказывались. Первую партию „изделий“ держали за колючей проволокой в Арзамасе-16 , в обвалованном хранилище. С этой целью было образовано даже главное управление по хранению. Мы ощущали себя ядерной монархией.

Впервые я познакомился с Жуковым на совещании в нашем министерстве. От военных присутствовал ещё главком ВВС Жихарев, от науки — Курчатов, Зернов. Объявили о решении провести войсковые учения с использованием ядерной авиабомбы. Её назвали РДС amp;ndash;4 и определили мощность — сорок килотонн. Точно такую же бомбу испытывали на Семипалатинском полигоне, чтобы исключить неожиданности и сделать более надёжный расчёт условий безопасности для участников учений. К этому времени под Семипалатинском было проведено примерно пятнадцать испытаний, кое-какой опыт мы уже имели.

Саму бомбу в моём присутствии выбирал на складе личный представитель Жукова. Осмотрел весь арсенал и ткнул пальцем: „ Вот эту берём “. Бомбу разобрали на отдельные блоки и в таком виде (дополнительные условия безопасности при перевозках) доставили в село Владимирка Сталинградской области, где был военный аэродром. Разумеется, нашлись бы военные аэродромы и поближе к месту учений, но таково было жёсткое условие Жукова: самолёт-носитель должен преодолеть (над густонаселёнными районами, к слову сказать) значительное расстояние и в условленной точке сбросить груз.

К нашему приезду людей из Владимирки временно отселили, создали зону и освободили один авиационный ангар. В нём мы собрали прибывшую по частям бомбу, проверили её и опломбировали. Все операции, кончая загрузкой в самолёт, контролировали люди из НКВД и представители Жукова. Рядом с моей пломбовой печатью на бомболюке они поставили свои. Как только с этим покончили, за мной прислали самолёт и доставили в село Тоцкое, где располагался полигон. Конвоя не было, но я ощущал себя заложником, всё время был под присмотром. А Жуков между тем всё медлил, видимо, хотел дать выдержку — и бомбе, и носителю.

„Синими“ на учениях командовал генерал Петров, „красными“ — сам Жуков. Были приглашены военные делегации из стран социалистической ориентации, образовавших в мае 55-го — через восемь месяцев — Варшавский договор. Помню, что делегацию Польши возглавлял Рокоссовский, были также представители Китая.

Бомбу планировалось взорвать на высоте четыреста пятьдесят метров — с таким расчётом, чтобы огненный шар совсем не коснулся земли или только „лизнул“ её поверхность. При этом обеспечивалась бы максимальная сила ударной волны, а значит, и максимальное разрушение. Радиоактивное загрязнение и наведённая радиация при таких условиях подрыва минимальны. Точность подрыва обеспечивали три датчика, установленных на бомбе: радиолокационный, барометрический и инерционный. Максимально допускавшаяся погрешность высоты подрыва — пятнадцать метров. Прибывшие в район учений Курчатов и Щёлкин сначала пристрастно экзаменовали нас, а потом лично принялись проверять расчёты.

Между Жуковым и руководителями нашего ведомства довольно долго тянулся спор, кто должен давать команду на вылет самолёта-носителя. Атомщики, на которых лежала ответственность за безопасность людей при взрыве, не желали никаких экспромтов и настаивали на своём праве определять время „Ч“. Жуков решительно возражал: „ А в боевой обстановке прикажете тоже с вашими спецами советоваться? “ В то время он уже знал, что американцы активно перевооружают свою дальнюю авиацию и ставят самолёты с ядерными бомбами на боевое дежурство. Как они в результате договорились, я деталей не знаю, но команда наконец поступила, самолёт поднялся, благополучно достиг указанной цели и сбросил груз…

Сейчас распространилось много версий и откровенных домыслов о том, как проходили учения, какая обстановка была в так называемом эпицентре взрыва и кто там оказался первым. Я говорю „ в так называемом эпицентре “ потому, что никакого ярко выраженного эпицентра не было: как и планировали, огненный шар не коснулся земной поверхности. А вот в той самой точке, которая предположительно находилась под центром огненного шара, первоначально побывали только Малышев, Щёлкин и я, да ещё экипаж танка, переоборудованного под дозиметрический пост.

Я помню, как выбрался на броню, но на землю спускаться не стал, подумал: нацепляю на сапоги радиоактивной пыли, а они у меня одни… Малышев спешился, походил около танка — видимо, у него было во что переобуться… Мы вернулись через несколько минут, разведчики доложили радиационную обстановку, и только после этого двинулись войска, — закончил свой рассказ Алфёров.

Владимир Иванович был человеком образованным и весьма осведомлённым — в 60-е годы работал заместителем Славского в Минсредмаше. Но, возможно, и он не всё знал. Как мне самому недавно стало известно, В.А. Малышев умер в 1957 году от острого лейкоза.

* * *

В сравнении с первыми образцами ядерного оружия современные „изделия“ достигли очень высокой степени совершенства. Удельные характеристики, прежде всего по параметру „мощность — вес“, выросли в сотни раз.

И это неудивительно. За полвека в нашей стране проведено в общей сложности около тысячи испытаний. Нельзя сказать, что на этом пути всё было гладко. Случались и разного рода отказы — по причинам физическим и техническим, понятные и не разгаданные до конца. Впрочем, как и при всяком развитии техники, успех всегда сопряжён с риском.

Помню, как после одного отказа меня с пристрастием допрашивали в „органах“: кто виноват? Я спокойно отвечаю:

— Никто. Или считайте, что я. Только это не тот случай, когда надо искать виноватых. Вот если из раза в раз тютелька в тютельку — тогда другое дело…

— Как вас понимать? — спрашивают.

И тогда я выдаю залп „тяжёлой артиллерии“:

— Как считает товарищ Сахаров, неудач может быть до тридцати процентов, — эти слова я в самом деле слышал от А.Д. — Значит, вы в поиске, не боитесь смелых решений, а иначе — перестраховка, очковтирательство, нет движения вперёд…

Касаясь этой темы, должен признать и другое: частота и общее количество испытаний не всегда диктовались соображениями научного плана и пожеланиями со стороны конструкторов. Большое значение имел соревновательный момент: внутренний — во взаимоотношениях Арзамаса-16 и Челябинска-70 , и внешний — по отношению к американцам. При этом всегда во внутренней пропаганде преувеличивались достижения американского конкурента. Военные, ссылаясь на якобы достоверные данные, выдвигали новую задачу, которая поначалу казалась невыполнимой, затем, как ни странно, всё же находила решение. Но были и свои издержки от такого рода „заимствований“. Характерный пример — эпопея с нейтронной бомбой (об этом рассказ впереди) .

Атомная бомба обладает многими факторами поражения: ударная волна (механическое действие) , свет (пожары) , проникающее излучение в виде нейтронов и гамма-лучей, радиоактивность. В той или иной степени, весьма ограниченно, ими можно управлять, усиливая какие-то из них, как правило, в ущерб другим.

Очень давно, например, речь шла о кобальтовой бомбе, с резко выраженной радиоактивностью (бомба окружается оболочкой из кобальта, который, подхватывая нейтроны взрыва, образует радиоактивный кобальт-60 с периодом полураспада пять лет) .

И я до сих пор не могу до конца разобраться, чего больше было в ажиотаже, поднятом вокруг нейтронной бомбы сначала американской стороной, а затем подхваченном советской печатью, — наивности, рекламы или умело поданной дезинформации.

Ещё один вопрос я должен упомянуть, поскольку он постоянно возникает. Речь идёт о ядерном терроризме. При этом почему-то всегда вспоминают „чемодан“, то есть переносимый вариант атомного оружия. Дискуссия, в своё время поднятая экологом Алексеем Яблоковым и бывшим секретарём Совета безопасности России генералом Лебедем, имела широкий резонанс. Дело в том, что эти в своё время приближённые к власти люди весьма осведомлены. Мне трудно поверить, что они просто-напросто стремились привлечь к себе внимание, выступая с заявлениями сенсационного характера. К примеру, А.И. Лебедь оперировал конкретными цифровыми данными, что может свидетельствовать о тщательном изучении вопроса, когда у него были для этого соответствующие властные полномочия. Он, в частности, сообщал о наличии 132 устройств подобного типа, уточняя при этом, что установлено местонахождение (принадлежность) лишь 48 „изделий“.

Разумеется, подобного рода факты и утверждения не могут не беспокоить. Мне и самому приходилось выступать с разъяснениями по этому поводу на телевидении. Я отвечал примерно так: если не считаться с затратами и не предъявлять требований к мощности, то техническая возможность создать такое устройство существует — равно как и возможность обеспечить при этом радиационную безопасность обладателя такого „изделия“.

Что же касается реального положения вещей, каких-то дополнительных возможностей распространения ядерного оружия, то об этом мне ничего не известно.

* * *

Оглядываясь назад, на свою прошлую деятельность, постоянно испытываешь противоречивые чувства — гордость и тревогу. Я помню, какая радость приходит после удачного испытания. Ты искренне гордишься причастностью к великому делу своей страны и народа. Ты думаешь — могуч человек, если сумел обуздать сокрушительную ядерную стихию и всё живое тебе подвластно. Потом мысль скачет: а зачем? Не жалко своих и чужих детей, внуков? Им-то нужно твоё наследство?

На вершине вооруженческой программы, в пылу конкуренции с иноземцем, мы накопили 40 тысяч зарядов, которые, если их взорвать, не важно где и когда, приведут к тому, что человек (и муравей также) задохнется от пыли, сгорит, замёрзнет, непременно получит свою смертельную дозу радиации.

Постепенно приходит отрезвление: сегодня говорят „только“ о тысячах зарядов. И опять ускользает из памяти трагический опыт Хиросимы и Нагасаки…

Освоение ядерной энергии — величайшее достижение человеческого разума. Открытие состоялось, оно не может исчезнуть. Весь вопрос, по какому руслу пойдёт развитие. При разоружении, а оно неизбежно, это понимают сейчас все, высвобождается большое количество рафинированных ядерных материалов — военного плутония, высокообогащённого урана, сравнимых по себестоимости с золотом. Лежат на складах сотни тысяч тонн природного и отвального урана, которые по энергетической потенции, если ею умело воспользоваться, образуют сырьевой энергетический базис АЭС на тысячелетия. В мирном, а не военном использовании атомной энергии должен быть заключён ответ на материальные затраты, которые понесла страна, создавая ядерный арсенал.

* * *

Однако оппоненты не унимаются. Говорят, что до тех пор, пока существует ядерное оружие, необходимо поддерживать его боеготовность, а значит — проводить испытания.

Позволю себе не согласиться. Всякое отдельно взятое испытание, независимо от результата, не несёт в себе значимой информации. Одна из задач разработчиков оружия состоит в том, чтобы сделать его нечувствительным ко всякого рода отклонениям в изготовлении, качеству материалов. Тем не менее есть конечная вероятность снижения мощности или даже отказа при неблагоприятном наложении допусков, усугублённых к тому же „старением“. Отсюда возникает необходимость проверок. Однако прямой способ — испытание на полигоне отдельных образцов — нельзя признать действенным.

Предположим, что состояние оружия признаётся удовлетворительным, если число отказов не более 20 процентов. Тогда для того, чтобы установить это число с достоверностью 90 процентов, потребуются десятки испытаний. А если разновидностей оружия десятки, то общее число проверочных „тестов“ становится сравнимым с количеством испытаний, что уже проведены.

Как уже отмечалось, непременным абсолютным требованием к ядерному оружию является недопустимость ядерного взрыва при всех неожиданностях — пожаре, попадании пули, падении с любой высоты… Требование, чтобы ядерный взрыв при этом не возникал, вносит, естественно, свои ограничения на конструкцию бомбы. Очень похоже на то, что американцы в некоторых своих „изделиях“ близки к опасной черте, не могут гарантировать ядерную взрывобезопасность при всякого рода случайностях с помощью имитационных опытов и требуют подземных полигонных испытаний малой мощности.

Другой аргумент, который нередко приводят сторонники испытаний, — гипотетическая опасность инициирования химического взрывчатого вещества, входящего в состав бомбы, и разброс радиоактивного плутония. Этим может быть также нанесён экологический урон природе, несравнимо меньший, чем при ядерном взрыве, но весьма ощутимый. Поэтому ведётся поиск новых видов взрывчатого вещества, менее чувствительных. Далее последовательность рассуждений проста: новое ВВ — новый заряд — новое испытание.

Вместе с тем необходимо иметь в виду, что риск — категория экономическая и преувеличение опасности не менее разорительно, чем его недооценка. За всё время существования ядерного оружия в России разбрасывания плутония от случайного взрыва не наблюдалось. Отсутствие подобного рода инцидентов свидетельствует о высокой надёжности производства и эксплуатации оружия, богатом накопленном опыте (примерно миллион „бомболет“) .

Сейчас риск опасных событий резко сокращается из-за разоружения. Так стоит ли идти на обновление ВВ? Какая бы ни была взрывчатка, она всё равно не создаёт абсолютных гарантий. Взрывчатка есть взрывчатка, и она должна выполнять свою функцию в нужный момент.

Наконец, категорическое утверждение сводится к тому, что, даже если будет признана целесообразной замена одного ВВ на другое, его внедрение не требует ядерных испытаний. Огромный опыт обращения с ВВ, давно и успешно развитая методика работы на имитаторах, заменителях плутония, дают основания уверенно прогнозировать метательное действие любой взрывчатки, не прибегая к полномасштабным взрывам.

Приведённые соображения, отрицающие необходимость полигонных испытаний, настолько очевидны, что невольно приходит мысль: не камуфляж ли всё это, рассчитанный на простаков? И не в этом ли истинная причина того, почему ядерные страны никак не хотят расстаться со своими привилегиями, выделенностью, с намерениями сохранить свой ядерный статус — если не навечно, то надолго?!

Ко всему прочему примешивается чисто материальный момент.

Несколько лет назад на теплоходе „Анна Ахматова“ состоялся форум „От моратория — к полному запрещению ядерных испытаний“. Гражданское судно, выполняя символическую миссию, направлялось к полигону на Новой Земле. Однако на борт „Анны Ахматовой“ не решились подняться, ссылаясь на запрет начальства, представители Минобороны, атомной промышленности и даже сотрудники МИДа, то есть выразители официальной точки зрения.

Более того, чтобы подчеркнуть своё абсолютно негативное отношение к акции на „Анне Ахматовой“, тогдашний министр обороны России Павел Грачёв распорядился не допустить её захода в губу Белушью и выхода участников конференции на остров. Проделав путь от Архангельска до 12-мильной зоны архипелага Новая Земля в унизительном сопровождении двух военных сторожевых кораблей, мы многократно пытались добиться разрешения на заход, но в итоге вынуждены были взять курс на Мурманск, так и не побывав не только на ядерном полигоне, но и просто на Новой Земле.

Последнее вообще необъяснимо, так как остров в целом относится к Архангельской области и соответствующее разрешение от местных властей было получено. В результате мы, русские, испытывали обиду и чувство вины перед иностранцами. А иностранцы лишь укрепились в подозрениях, что Новая Земля радиационно загрязнена. Причём загрязнена настолько, что это может обнаружиться сразу — по „пыли на ботинках“. Суждение столько же неприятное, сколько неверное. Мне известно, с какой тщательностью и надёжностью устанавливалась глубина взрыва, оценивалась метеообстановка, чтобы при всех непредвиденных условиях не нанести и минимального ущерба природе. Все меры, во многом перестраховочные, неукоснительно выполнялись.

Так в чём же причина нервного отношения к нашей экспедиции со стороны министра обороны? Ответ я услышал от одного крупного военного начальника, вполне разумного и энергичного, имевшего непосредственное отношение к запретительной акции. Он говорил примерно так: „ Есть указ президента о полигоне Новая Земля, по которому мы, военные, обязаны поддерживать его в боевом состоянии. Сегодня мораторий, а завтра испытания возобновятся. А пусти мы вас на Новую Землю — что услышим? Что вы за мир во всём мире, а мы — узколобые милитаристы? Зачем сеять сомнения и деморализовать личный состав? Плывите-ка лучше к берегам Америки, а я посмотрю, как вас там встретят… “

Примечательно, что к числу защитников ядерного оружия относятся главным образом представители официальных кругов, а также люди, непосредственно привязанные к оружию материально, то есть к его возникновению и обслуживанию. На „Анне Ахматовой“ находилось немало бывших испытателей с полигонов, и они не побоялись поставить свои подписи под народным договором о прекращении ядерных испытаний. Давно отмечена закономерность: как только исчезает прямая экономическая зависимость и человек становится свободным в своих мыслях и действиях, его миротворческое настроение нарастает.

Значит, истина за ними — знающими и независимыми. В любых условиях — на корабле, на полигоне, в Государственной думе — почему бы не выслушать мотивы друг друга?!

Выслушать не страшась и без предубеждения.