Четверг 13 апреля 1978 года, утро

Ташкент

Обидно – к нашему приезду в Ташкенте резко похолодало. Еще три дня назад, по рассказам местных, днем было за тридцать, а сейчас не больше семнадцати и порывы ветра носят по улицам мелкую водяную пыль. Выходить из теплого салона автобуса совсем не хотелось, особенно после вкусного и сытного завтрака. Так бы ехал и ехал в этом уютном порыкивающем нутре.

Я сидел у окна и с интересом разглядывал этот восточный, но отчетливо советский город. Широкие зеленые проспекты, страдающие гигантоманией плакаты, в створах переулочков – старенькие одноэтажные домики. И стройки, стройки, стройки…

А на улицах, приметами места и времени, женщины в ярких цветастых платьях, с неизменными платками на головах, и изредка седобородые аксакалы в тюбетейках и стеганых халатах.

– Какой странный цвет у реки, Анвар, – повернулся я к своему соседу, – как кофе с молоком.

– Весна… – Почти черные, точь-в-точь как у Мелкой, глаза коротко стрельнули за окно. – Когда снег тает, в арыках всегда так. Летом вода чистая будет, зеленоватая. Но жарко. А сейчас хорошо – все цветет. И в горах травы еще почти нет, змей издали видно.

В речи этого жителя далекого аула, лишь полгода назад попавшего в республиканскую школу-интернат для юных математиков, почти не чувствовался акцент, но говорить он предпочитал короткими рублеными фразами, иногда задумываясь над нужным словом.

– Змеи?! – в непритворном ужасе воскликнула сидящая через проход от нас москвичка. – Здесь есть змеи?

Мы торопливым хором уверили ее в полнейшей безопасности Ташкента. Она недоверчиво посмотрела на нас широко распахнутыми глазами и затеребила своего соседа. Тот с трудом оторвался от книги и с легким раздражением обернулся на шум под боком.

Мой взгляд прикипел к обложке: «Интегралы по траекториям» Фейнмана. Неожиданно. Физик на математической олимпиаде? Да еще сразу способный понимать классические работы по квантовой теории поля? Книга-то уже на две трети им прочитана.

Я оценивающе посмотрел на высокого, плотно сбитого блондина. Такой может оказаться неожиданно серьезным соперником.

Нас довезли до цели – здания Президиума Академии наук – и высадили. Я воспользовался моментом для разведки:

– Привет, – догнал блондина и пристроился справа. – Интересная книга у тебя. Функциональный интеграл грызешь?

В голубых глазах блеснул огонек энтузиазма, и он с надеждой воззрился на меня:

– А ты тоже изучал?

– Немного, – кивнул я, – все же это не столько математика, сколько физика. Красиво, но недостаточно строго. Есть большие вопросы к сходимости допредельных форм интеграла.

– Зато физически обоснованно! – взметнулся он на защиту. – Полностью соответствует стандартной квантовой теории. К тому же это интуитивно понятное орудие, с помощью которого уже сейчас можно открывать новые математические факты. Именно открывать, а не доказывать, и именно математические!

– Частично согласен, – ответил я, – это может стать новым способом думать о математике. Бурбакисты такое сделали, доработав и введя в обиход Канторову теорию бесконечности. Но только когда будет подведен базис. Пока же вся конструкция выглядит оторванной от фундамента остальной математики. Знаешь, вот словно висящая в воздухе Эйфелева башня.

– В физике, – отмахнулся он, – порой достаточно интуиции. Математика – лишь аппарат. Эйнштейн не только не мог разработать математического языка под свои прозрения, но даже не знал, что такая математика уже существует.

– Да, если бы не Гильберт… – согласился я.

Мы обменялись понимающими взглядами.

– Ты откуда такой взялся? – поинтересовался он, ухмыльнувшись.

– Из Ленинграда.

– Сорок пятая или двести тридцать девятая?

– Двести семьдесят вторая.

Блондин недоуменно поморщился, словно пытаясь что-то вспомнить.

– Не напрягайся, – рассмеялся я, – это языковая.

– Ого… – Он удивленно поморгал и добавил: – А почему не пошел в спецшколу?

– Ну… – протянул я, обдумывая, что бы соврать. – А и не предлагали. Я только в этом году прорезался. Кстати, Андрей Соколов.

Я протянул руку.

– Вадим Книжник, Москва. – Он крепко пожал мою ладонь. – Давай рядом сядем.

В актовом зале по въевшейся комсомольской привычке мы устроились подальше от президиума. Слева от Вадима в кресло плюхнулся вихрастый брюнет со взором горящим.

– Привет, Вадим, – сказал он, – ну что, поборемся? У тебя последняя попытка.

– Всегда готов, Вить. Андрей, знакомься, – повернулся он ко мне. – Это Витя Гальперин, он в том году первый диплом у меня увел. Витя, это Андрей, из Ленинграда. Учти, он хоть и из обычной школы, но, похоже, нормально волочет.

– Из обычной… – протянул, прищурившись, Гальперин, – это может быть даже опасней, чем из математической, раз досюда дошел. От спецшкол хоть знаешь чего ждать.

– А… – махнул я рукой, – все равно основной соперник на таких соревнованиях – это ты сам.

– Это верно, – согласился Гальперин.

– Я, кстати, из девятого класса, – заметил я, – но хочу к вам прибиться, на ваш тур.

– Зачем? – хором удивились ребята.

Я пожал плечами:

– Так интереснее будет. В положении об олимпиаде запрета нет.

На сцене тем временем началось движение – рассаживался президиум. Затем на трибуну бодро выкатился представительный мужчина, оказавшийся замминистра и председателем оргкомитета.

Я откинулся на спинку и слушал его вполуха, больше думая о намеченной на завтра встрече с бабушкой Мелкой, чем об олимпиаде. Телеграмму о встрече я ей отбил из Ленинграда, но приедет ли она? И если да, то с какими намерениями? Пока я переживал о вариантах нашей предстоящей беседы, мой подростковый организм непроизвольно елозил по скамье и громко сопел, словно от волнения из-за предстоящего тура.

– Да не корову же ты проиграешь, – шепотом попытался успокоить меня Книжник.

– Ага, – согласился я, – не корову. Но не хочется.

Отдавать Мелкую бабушке я категорически не хотел. Но как убедить ее в своей серьезности и во всех смыслах этого слова состоятельности?

Председатель оргкомитета закруглил свою речь, напомнив нам напоследок о предстоящем возложении цветов к Вечному огню и коммунистическом субботнике, и передал слово Колмогорову.

В зале наступила абсолютная тишина, потом раздался негромкий глуховатый голос академика. Я наклонился вперед, старательно вслушиваясь в каждое его слово.

– Мой коллега и хороший товарищ, – начал Андрей Николаевич, – один из самых замечательных советских математиков, Борис Николаевич Делоне говорит так: «Большое научное открытие отличается от хорошей олимпиадной задачи только тем, что для решения олимпиадной задачи требуется пять часов, а получение крупного научного результата требует затраты пяти тысяч часов». Ну и, я добавлю, второе отличие в том, что задачи на олимпиаде точно имеют решение – мы, жюри, это проверили.

Я желаю всяческих успехов в решении математических задач и побед всем вам. Но кто-то точно победит, а кто-то не войдет в число призеров. Не вздумайте огорчаться! Пути к серьезной работе в области математической науки различны. Одним легче дается решение замысловатых задач, другие вначале не выделяются на этом поприще, но, двигаясь медленно, в конечном итоге овладевают глубоко и серьезно теорией и научаются работать самостоятельно несколько позднее. И из тех, и из других получаются первосортные ученые. Поэтому при выборе математики как предмета основных интересов и работы на долгое будущее каждый должен руководствоваться собственной самооценкой, а не числом премий и похвальных грамот на олимпиадах. Успехов вам всем, интересных задач и открытий!

Зал зашелся аплодисментами. Я с энтузиазмом отбивал ладони вместе со всеми.

И все-таки правы те, кто говорит, что обостренное чувство банального – это родовой признак математиков. Для пустословия на церемонии открытия олимпиады места не нашлось, и заседание закрыли через двадцать минут после его начала.

Народ потек из зала. Уже в вестибюле мне удалось настичь Рукшина.

– Сергей Евгеньевич? – позвал я его.

Сегодня утром я уже огорошил его своим желанием, теперь предстояло довести дело до конца. В конце концов, мне надо набирать известность, пусть и таким экстравагантным способом. Потом, когда дойдет до газетных статей, всякое лыко будет в строку, даже такое.

– Андрей… – Он тяжело вздохнул, понимая, что от продолжения нашего разговора ему не отвертеться. – Я по-прежнему считаю, что тебе не нужно выпендриваться. Выступай за свой девятый класс. И я не могу решать такие вопросы сам, нужно разрешение председателя жюри. Но ты же не собираешься этой своей прихотью беспокоить самого Колмогорова?

– Собираюсь, – твердо сказал я, – вот прямо сейчас и спрошу.

Рукшин закатил глаза к небу, взывая, видимо, к своим немалым педагогическим талантам.

– Андрей… – произнес он терпеливо, но тут из дверей зала вышел Колмогоров.

Я качнул корпусом, обозначая свое намерение, и терпение Рукшина моментально испарилось.

– Стой, – прошипел он зло, а потом что-то быстро про себя решил и сказал уже гораздо спокойнее: – Пошли вместе.

Мы догнали академика в коридоре.

– Андрей Николаевич, – робко обратился Рукшин к его спине, – вас можно на минутку отвлечь?

– Да? – повернулся к нам Колмогоров, и его светло-голубые, как будто выгоревшие от времени глаза посмотрели куда-то между нами. Было видно, что мысли его витали где-то далеко.

Я испытал восторженный трепет, схожий с религиозным. Подумать только: вот, на расстоянии пары метров, под ненадежным прикрытием тонкой лобной кости, прямо сейчас, при мне, работает один из самых совершенных разумов за всю историю человечества! Исполин, титан, универсальный гений – все эти истершиеся и обесцененные от частого употребления ярлычки лишь в малой степени отражали величие этого невысокого пожилого человека в скромном поношенном костюме.

Я старательно впитывал впечатление: светлолиц и седовлас; высокие скулы, нос с горбинкой и чуть восточный разрез глаз – ничего русского. Типаж напоминал верхневолжские народы. Чуваш? Черемис? Мокша?

«Хотя какая разница? – чуть мотнул головой, отгоняя дурную мысль, – ни таблица умножения, ни формула Эйлера не имеют национальности».

– Андрей Николаевич, – начал тем временем объясняться Рукшин, – вот молодой человек из девятого класса настойчиво требует, чтобы ему разрешили участвовать в олимпиаде с десятиклассниками.

– И в чем проблема? – Колмогоров чуть склонил голову к правому плечу и мягко мне улыбнулся.

Рукшин смешался, и в голос его пробились жалобные нотки:

– Пусть идет последовательно. Он уменьшает шансы ленинградской команды…

Колмогоров несколько секунд пристально его разглядывал, потом перенес свое внимание на меня:

– Вас как зовут, молодой человек?

– Соколов. Андрей Соколов, – вытянулся я.

– Дерзайте, Андрей. – Он провел ладонью по седым волосам, приглаживая непокорные пряди, а затем сложил ладони лодочкой, словно пытаясь напоить меня важной мыслью. – Если чувствуете силы – обязательно дерзайте. Математика – наука молодых. Иначе и не может быть. Это такая гимнастика ума, для которой нужны вся гибкость и вся выносливость молодости. Успевайте, Андрей, делать то, что вам сейчас по силам, потом может стать поздно.

Я слушал неразборчивый, временами будто мяукающий голос, смотрел на охваченные мелким тремором пальцы и видел первые признаки той болезни, что уже скоро явно схватит его за горло.

Чтобы ответить, мне пришлось прокашляться:

– Спасибо большое, Андрей Николаевич.

Он еще раз легко улыбнулся и зашагал по коридору дальше, а мы остались, глядя ему вслед, Рукшин – растерянно, а я – задумчиво.

Но ушел Колмогоров недалеко. Сначала шаги его замедлились, потом он и вовсе остановился. Наклонил голову вперед, словно что-то припоминая, потом повернулся:

– Соколов? Из Ленинграда? – оценивающе оглядел меня.

– Да…

– Это не вы к Гельфанду заходили? С гипотезой?

– Я… – Мне захотелось шаркнуть ножкой, но удалось себя пересилить.

Неожиданно Колмогоров запрокинул голову к потолку и тонко захихикал, прихлопывая себя ладонью по бедру. Затем, успокоившись, пошел, наступая, на меня.

– Да что вы тут вообще делаете? – с прищуром нацелил он на меня указательный палец. – Зачем здесь свое драгоценное время теряете, Андрей?

– Готовлюсь защищать честь страны! – И голос мой снизился до просящего: – Только один раз, Андрей Николаевич… Обещаю, что в следующем году я в олимпиаде участия принимать не буду!

Рукшин диковато покосился на меня, но промолчал.

Тут из-за угла торопливым колобком выкатил замминистра и клещом вцепился в Колмогорова:

– Андрей Николаевич, вот вы где! Позвольте, провожу вас в кабинет к директору, там оргкомитет собрался, вас ждут. А вы, молодые люди, поторопитесь, автобусы на экскурсию сейчас отойдут, опоздаете, – и он увлек Колмогорова в сторону лифта.

Мрачный Рукшин молча развернулся в сторону вестибюля, я пристроился за ним.

– Андрей, – полетело мне в спину. Я развернулся и встретился глазами с Колмогоровым, – не теряйте времени. Его у вас на самом деле совсем немного. Вот уж поверьте мне.

Я помедлил, а потом с почтением склонил голову:

– Увы, я это понимаю.

Пятница 14 апреля 1978 года, утро

Ташкент, Политехнический институт

После утренней пробежки голова была свежей, и позавтракал я специально неплотно. Впрочем, таким умным я оказался не один: на удивление многие олимпиадники не забывали о разминках.

Да, сегодня и завтра нам понадобятся все наши интеллектуальные возможности, чтобы быть в состязании в числе первых. Конкуренции, впрочем, не чувствовалось – отношения оставались дружелюбными.

Я выбрал стол у громадного окна, положил перед собой стопочку пока еще девственно чистых листов. Собрался и поднял взгляд на текст первой задачи:

«На белой сфере двенадцать процентов площади поверхности закрашено в черный цвет. Докажите, что существует вписанный в сферу прямоугольный параллелепипед, все вершины которого находятся в белых точках».

– Так-с, – многозначительно прокряхтел мой внутренний голос и повторил с натугой: – Так-с… Чем задача звучит проще, тем она сложней?

Перед глазами возник образ белого шара, безликий и абстрактный. Мысленно толкнул его, и он, ускоряясь, завращался вокруг оси. Я на миг расслабился, наблюдая, и подсознание тут же начало свои игрища: поверхность шара подернулась неровной колеблющейся дымкой, потом поплыла разводами… Строгий объект быстро превращался в светло-туманное облачко, точно молочная капля, упавшая в кофе.

«Кофе, – уцепился я за образ, – черный! Стоять-бояться!»

Шар испуганно замер, деформировавшись в торможении, а затем торжественно вернулся в идеальную форму. Я придирчиво проверил – идеал как он есть, но уже далеко не безликий: в поверхность его теперь были впаяны антрацитово-черные пятна, словно кто-то погонял им в футбол на угольном складе.

«Мяч», – мысленно потискал я его, оценивая упругость, а затем, повинуясь интуиции, решительно рассек на две половины и вложил получившиеся полусферы друг в друга.

«И?.. – с недоумением посмотрел я на результат своих манипуляций. Внимание мое на миг уплыло, и полусферы начали опалесцировать. Память выстрелила цепочкой ассоциаций: – Эффект Тиндаля, рассеянье Рэлея, и вот почему мы видим небо голубым…»

Чернота пятен начала решительно просвечивать сквозь белизну, разводнившуюся, словно молоко у недобросовестного продавца.

«Оп! – довольно хлопнул я себя по лбу и схватился за ручку, торопливо фиксируя первое решение: – Спроецируем полусферу на другую параллельной проекцией таким образом, чтобы цвет точки проекции был черным, и в случае, если он изначально был черным, и в случае, если на него спроецировалась точка черного цвета. Теперь в черный цвет окрашено от двенадцати до двадцати четырех процентов поверхности полусферы».

Еще раз мысленно рубанул полусферы, уже на четвертинки, и спроецировал на тех же условиях.

«От двенадцати до сорока восьми процентов…»

И еще раз.

«От двенадцати до девяносто шести процентов. Ха! Есть! Есть, остались белые точки. А следовательно, есть белые точки, которые при параллельном проецировании попадают друг на друга. Значит, есть и прямоугольный параллелепипед, образующийся при соединении этих точек в соответствии с проецированием».

Я оглянулся с победным видом. Девица из автобуса покосилась на меня с завистью, но большинство все так же смотрели куда-то вдаль остекленевшими глазами, и лишь Книжник, склонив голову к плечу, старательно рисовал какую-то схему. Я отвернулся, чтобы не подглядеть ненароком. Хотя и так понятно: вводит систему координат, и «подробности письмом».

«А и верно, – поморгал я, – можно ведь через параметризацию сферы прямоугольными параллелепипедами… Индексируем вершины согласно знакам октантов, а дальше от противного: предположим, каждый параллелепипед имеет вершину в черной области. Делим множество параллелепипедов на восемь частей согласно индексу верхней-правой-передней из вершин, попадающей в черную область. Это непересекающиеся множества. Сумма их площадей получается меньше площади сферы. Противоречие, однако…

А кстати, тут можно и похулиганить: порассуждать про измеряемость площади по Лебегу, парадокс Банаха – Тарского. А отсюда и до скандалов с аксиомой выбора рукой подать. Интересно, как Колмогоров оценивает всю эту борьбу с проблемами в самом основании математики? У нас ведь сейчас не одна, а сразу несколько математик, ни одна из которых не является внутренне непротиворечивой… Не существует решенных математических проблем, существуют только проблемы более или менее решенные. Даже, строго говоря, непонятно, что можно считать математическим доказательством. А в итоге все сводится к тому же: открываем мы математические факты или же изобретаем, и тогда математика, по сути, становится наукой экспериментальной…»

Я погонял еще немного эти мысли, а потом отмел их прочь: и в двадцать первом веке эта щель, зияющая в основании нашего миропонимания, не заросла, а лишь расширилась. Как бы в один прекрасный момент туда не ухнуло все наработанное нами за предыдущие столетия. И останемся мы на развалинах, и придется с чистого листа создавать новую науку…

Тряхнул головой и взялся за вторую задачу. Итак:

«Сколько существует положений стрелок часов, по которым нельзя определить время, если не знать, какая стрелка часовая, а какая – минутная? (Положения стрелок можно определить точно, но следить за движением стрелок нельзя.)»

Я представил циферблат. Раз, и стрелки на нем ожили, начав отсчет линейного времени, строго и непреклонно. Время начало утекать. Исчезая в ничто? Овеществляясь? Оседая в памяти?

Мысль моя скаканула от времени линейного ко времени субъективному, и циферблат потек, размякая, как на картине Дали.

Время, как же мне тебя не хватает…

Тот же день, позже

Ташкент, проспект Беруни

В скверике напротив Октябрьского рынка было людно, но не суетно – ташкентцы, даже молодежь, все делали неторопливо. Провинция – милая, простодушная, невинная…

Вокруг бурно цвели молодые каштаны и доходила последняя сирень. Ветви тополей курчавились пухом. В воздухе витал, дотягиваясь из торговых рядов, нежно-сладкий аромат первой клубники.

Я принюхался, а потом зарубил себе на память: «Купить в Ленинград, и побольше – всем моим. – И начал загибать пальцы, считая: – Домой килограмма два, Афанасьевым, девчонкам на Фрунзе… Яське, Кузе, Паштету… – Тут мысль моя споткнулась: – Стоять! – Я озадаченно поморгал. – Как Кузе?! Когда это, дорогуша, она успела стать твоей? Я что-то такое интересное пропустил?»

Мои губы изогнуло ехидством.

«Ладно-ладно, – быстро отыграл я назад. – Не моя. Но угостить придется».

Я опять прошелся взад-вперед по выбранному для встречи пятачку и посмотрел на часы: Жозефина Ивановна опаздывала на рандеву. Пока несильно – всего на семь минут.

«Женщинам это простительно. Тем более – таким, – решил я и сконфуженно покрутил головой: – Вот сказанул: моя…»

Я был настроен тут весьма решительно.

Да, Кузя за эти три недели во многом преуспела: обучалась быстро, работала споро. Отрядную символику вышивала дома и, судя по скорости, прихватывала ночи, но вот подгонять выданную на отряд «эксперименталку» нам все равно приходилось сообща, у меня, после школы.

Томка, к некоторому моему огорчению, оказалась совершенно неревнивой и являлась на наши посиделки редко и ненадолго, да и с шитьем у нее откровенно не заладилось.

Мелкая же не пропустила ни разу. Уроки у нее обычно заканчивались раньше, и она уносилась домой с моими ключами, а потом встречала нас уже разогретым обедом. Вообще ее гораздо сильнее тянуло на кухню, чем к швейной машинке, и я начал заранее подтаскивать продукты с рынка, чтобы Мелкой было над чем фантазировать. Да и восполнить убыль в холодильнике было совсем не лишним – мама на такую толпу едоков не рассчитывала.

Помнится, начала Мелкая с того, что потушила порубленную курицу под слоями овощей, зелени и чеснока. Папу на пороге квартиры встретил настолько чарующий запах, что он даже забыл заглянуть ко мне в комнату. Мелкая запорхала вокруг него, загромыхала на кухне посудой… В итоге отец дошел до меня уже сытый донельзя и размякший до необычайности. Оглядел мой девичник – похоже, признал в сидящей за швейной машинкой Кузе давешнюю санитарку, задумчиво потеребил бороду и подвел итог:

– А ты неплохо устроился, как я посмотрю: одна – штопает, вторая – готовит… А третья где? По магазинам побежала? И все – красавицы. Молодец, сына, горжусь.

Что интересно, предательский румянец выступил лишь у меня. Папа посмотрел на все это еще раз, покачал с удивлением головой и удалился.

– Это он еще четвертой не видел, – вдруг тихо улыбнулась Мелкая.

– Кого это? – вскинулся я.

Мелкая поиграла лукавыми ямочками на щеках, а потом, все так же улыбаясь, дунула себе на челку, точь-в-точь как Софи, и я сообразил:

– А! Да нет… Мы с ней обо всем уже договорились. Так же как и вон с Наташей, – кивнул я на навострившую ушки Кузю. – Не волнуйся, папа пошутил.

– Да, – согласилась, опуская глаза, Наташа, – договорились. Пошутил.

– Да я и не волнуюсь, – добавила Мелкая.

Я еще порадовался тогда: и правда хорошо, что со всеми четырьмя открыто все проговорил, без экивоков.

Вот Кузя, например, поняла слово «нет» с одного раза и вела себя, когда мы оставались в комнате один на один, совершенно примерно. Правда, тот однажды представившийся скрип свежевымытой кожи под пальцами мучительно донимал меня в такие часы, но винить Наташу за это мое весеннее томление я никак не мог. Причина была совершенно прозрачна, но легче от этого не становилось, и я порой притискивал к себе Томку крепче, чем она считала допустимым. Можно было бы тут форсировать, но я смутно опасался необратимых потерь при жертве качества за темп, и это меня останавливало.

«Дотерплю, недолго осталось», – понадеялся я и еще раз прогулялся поперек аллеи, а потом остановился у афиши позавчерашнего матча «Пахтакора» с «Локомотивом» и незряче посмотрел сквозь нее.

Нет, я пребывал в раздрае не из-за моих девчонок. И не из-за прошедшего сегодня первого олимпиадного тура – там, кажется, я отрешал все правильно, да к тому же еще и полностью самостоятельно. Наработал наконец необходимую гибкость мысли. Но вот брейн-сёрфинг по бабушке Мелкой…

Раздосадован я был не подоспевшими поутру ответами, пусть они и оказались в высшей степени неожиданными. Сразу стала понятна и та обмолвка Чернобурки про Мелкую – мол, «с ней вообще все непросто», – и долгоиграющие последствия такого родства. Чепуха, переживем этот отблеск былых эпох.

Досада моя была обращена исключительно на самого себя. Ведь принял же за правило, что по ближним брейн-сёрфингом не работаю! Нет, не выдержал и, пока летел над севером Арала, решил подстелить соломки и запулил несколько запросов. И вот теперь есть у меня многие знания, а вместе с ними и лишние печали.

Вот как мне в предстоящем разговоре изображать, что я не в курсе событий прошлого? Как не сфальшивить перед профессионалом? А ведь возможно, совсем не случайно Жозефина Ивановна пыталась отгородиться от внучки: то вполне могло быть не безразличие к ней, а, напротив, защита.

«Да и то не так важно. – Я опять обнаружил себя у плаката с надписью „Пахтакор“ и недовольно поморщился: – Ох, лажаю! Все время ведь лажаю!»

Непокорное тело подростка постоянно отмачивало фортели, и поступки на интуитивном ощущении грани между правильным и неправильным раз за разом опережали мысли. Я просто не успевал опереться на свой опыт: решения выскакивали как чертики из коробочки – быстрее, чем соображал подумать; лишь потом, рефлексируя, я догадывался, что мог бы поступить мудрее.

Меня все время несло, часто совсем по-детски, несло и заносило. Удивительно, что не опрокинуло еще в тех заносах…

Я опять взглянул на часы: плюс двадцать пять минут к времени «Ч».

«Как жрать-то хочется… Я же ради этой встречи пропустил обед. Удивительная непунктуальность для человека такой выучки. Изучает меня со стороны? Очень может быть».

Я покосился в сторону лотка с самсой, а потом ноги опять поднесли меня к «Пахтакору», словно желая еще раз напомнить о предстоящей трагедии.

«Да помню я, помню, – отмахнулся я мысленно, – легко. Самолеты в тот раз не разошлись в облаке всего на двадцать миллисекунд: один звонок о заложенной в багаже бомбе решит вопрос. Все бы вопросы так легко решались…»

– Андрей? Соколов? – раздалось из-за спины.

Я медленно повернулся.

Еще в Ленинграде, готовясь к поездке, я был готов увидеть сейчас перед собой невысокую бабушку с усталыми глазами. Она должна была быть одета скромно и старомодно и держать в морщинистых руках потертую сумку; вариантов с бабищей, толстой и громкоголосой, или же с бабкой, болтливой и неопрятной, я почему-то даже не рассматривал. Иногда я допускал, что Жозефина Ивановна может оказаться старухой, мощной, костлявой, с былой властностью в глазах – этакой седовласой ведьмой.

Вот к чему я не успел подготовиться – так это к даме в возрасте золотой осени, прекрасно держащей спину, уверенной в себе и несуетной.

Пару секунд мы разглядывали друг друга. Холодок в ее глазах осадил меня, стирая набежавшую было вежливую улыбку. Я чуть склонил голову:

– Это я. Жозефина Ивановна?

– Это я, – сухо повторила она и замолчала.

На миг я растерялся: вовсе не так представлялась мне эта встреча.

«А с другой стороны, – подумалось мне, – не бросилась на грудь – и не надо. Жила Мелкая без нее эти годы – проживет и дальше».

Я неторопливо извлек из внутреннего кармана конверт и, протянув Жозефине Ивановне, пояснил:

– Здесь письмо от Томы, обратный адрес, если что, и несколько ее фотографий из последних.

Тонкая кисть приняла конверт и пару раз в нерешительности взмахнула им в воздухе, словно решая, выкинуть прямо здесь или донести все же до мусорного ведра дома. Потом как бы нехотя Жозефина Ивановна извлекла фотокарточки, а само письмо небрежно сунула в карман плаща.

– Симпатичная получилась, как подросла… – протянула разглядывая.

Я заглянул в снимок: на нем Мелкая, шутя, отмахивалась контурной картой от пристающего Паштета, глаза ее победно блестели.

– Да, она такая, – подтвердил с невольной улыбкой.

Жозефина Ивановна искоса мазнула по мне внимательным взглядом и добавила с каким-то сожалением:

– На мать похожа…

Я промолчал.

Женщина быстро, нигде не задерживаясь, просмотрела снимки, потом знакомо задрала подбородок и спросила:

– Как у нее… вообще? Есть какие-нибудь проблемы? Что-нибудь надо? – Глаза ее чуть сощурились.

Я колебался лишь миг:

– Нет, – сказал решительно, – у нее все хорошо, ничего не надо.

– Что-нибудь еще? – уточнила Жозефина Ивановна светским тоном и убрала фотографии к письму.

– Все, – пожал я плечами, – если что, я в гостинице «Москва» еще три дня буду ночевать. Приятно было познакомиться.

Я успел сделать лишь два шага к лотку с самсой, как мне в спину полетело:

– Андрей, подожди.

Обернулся с недоумением на лице.

– Подожди, – повторила она и прикусила уголок губы.

Улыбка опять самовольно выползла на мое лицо:

– Томка так же делает.

Женщина вопросительно округлила аккуратную бровь.

– Она тоже губы вот так прикусывает, когда пыхтит над сложной задачкой, – пояснил я.

Жозефина Ивановна на миг замерла, а потом порывисто кивнула сама себе, словно придя к какому-то решению, и двинулась в том же направлении, что и я.

– Пошли, – приказала, проходя мимо, – посидим в одном месте, поговорим.

Я с сожалением посмотрел на самсу.

– Там и поедим, – добавила она не оборачиваясь.

«Глаза у нее, что ли, на затылке?» – подивился я, догнав и пристроившись сбоку.

Мы прошли мимо рынка, улица начала сужаться.

– Сюда. – Жозефина Ивановна коротко глянула на меня и свернула под арку в узкий и темный проход.

Мы углубилась в дебри старой махалли. Город здесь был словно вывернут наизнанку: по обе стороны тесных улочек тянулись переходящие друг в друга глухие задние стены из облупившегося сырца и самана; фасады домов смотрели в закрытые от посторонних взглядов внутренние дворики.

Иногда переулочки вдруг сбегали в одно место, постройки чуть расступались, и случались небольшие площади. На них появлялась коммунальная жизнь: сидя на стульчиках, играли в нарды степенные седобородые бабаи, рядом гоняла мяч крикливая смуглая ребятня, а за углом девчонки чертили классики прямо по земле.

Это был настоящий лабиринт. Очень быстро я совершенно потерял ориентацию в этой мешанине извилистых переулков, проходов и нешироких арыков, однако Жозефина Ивановна шла очень уверенно.

Потом мы в очередной раз прошмыгнули в какой-то проход и оказались на площади с неработающим фонтаном. За ним стояла старая квартальная мечеть с облупившимися изразцами. Правее обнаружилась одноэтажная замызганная ошхана с потертыми топчанами вдоль стены и густой чинарой у входа.

Жозефина Ивановна взмахнула на ходу рукой:

– Знай: здесь делают лучший в городе плов. Надеюсь, что-то для нас еще осталось.

Я с недоумением взглянул на часы:

– Так трех еще нет.

– Э-э-э… – качнула Жозефина Ивановна головой, – плов делают с утра и к обеду обычно весь съедают. Это если хороший плов. А Абдулла плохого делать не умеет. Подожди, сейчас узнаю.

Мы зашли внутрь, и она что-то громко сказала по-местному. Из подсобки торопливо выскочил низенький пузатый узбек. На затылке его каким-то чудом держалась сдвинутая чуть набекрень маленькая тюбетейка, похожая на пиалу. Увидев мою спутницу, он радостно заулыбался и, прижав руку к сердцу, что-то быстро затараторил.

– Повезло, – выслушав, обернулась ко мне Жозефина Ивановна, – плов из коровьих хвостов с поминок остался. Нечастое блюдо, даже здесь.

Наверное, на моем лице что-то такое отразилось, потому как она вдруг звонко захохотала.

– Андрей, – протянула, отсмеявшись, – у меня на родине супы из коровьих хвостов – деликатес. А уж плов из них… – Она закатила глаза к небу и поцокала. – Цени свою удачу.

– Испания? – прикинулся я дурачком.

– Не совсем, – тонко улыбнулась француженка.

Мелко кланяющийся Абдулла усадил нас в безлюдном садике на задах ошханы. Очень быстро посреди стола встало глубокое блюдо с орнаментом отчаянно-лазоревого цвета. В нем был горкой выложен рассыпчатый рис, с нутом, барбарисом и с воткнутой поверх головкой запеченного чеснока. Потом рядом опустилось второе блюдо, с крупными, размером с кулак, кусками мяса на позвонках.

Я почуял предстоящий гастрономический загул. От запаха у меня аж помутилось в голове.

Абдулла налил из чайника в пиалы немного светлого чая, разложил лепешки, а потом посмотрел на женщину искательным взглядом, словно ждал знака остаться, и, не дождавшись такого, погрустнел и удалился.

Следующие пятнадцать минут были для меня мукой – я пытался есть культурно, неторопливо. Получалось не очень, порой срывался. Потом вдруг наступил момент, когда я понял, что еще одна рисинка – и все, лопну.

– Да, – повел по сторонам чуть осоловелым взглядом, – это и правда нечто необычайное. Жаль, что дорогу сюда запомнить практически нереально. Не с первого раза.

– Наелся? – уточнила Жозефина Ивановна.

– Абсолютно, – решительно взмахнул я рукой.

– Это хорошо. – Она извлекла откуда-то салфетку, аккуратно промокнула себе губы. А потом вдруг посмотрела на меня строго и приказала: – А вот теперь – рассказывай все.