Вторник 7 марта 1978 года, утро
Ленинград, Измайловский проспект
Я проснулся рывком, словно и не спал. Просто открыл глаза в темный еще потолок – и сразу осознал все: слева, чуть посапывая в подушку, спит Мелкая («Все же заболела?» – сразу озаботился я); вчерашний день моментально раскатал передо мной свое полотно, тревожа возможными последствиями. Скосил взгляд вниз – там мама легонько подергивала меня за большой палец ноги.
– Тсс, – выдохнула она, увидев, что я открыл глаза, и поманила за дверь.
Я торопливо натянул майку, схватил штаны и выскользнул следом.
– Я одежду твоей девочке погладила, – шепотом отчиталась она, и я звонко хлопнул себя по лбу – об этом я совсем не подумал.
– Сейчас папа домоется – и ты иди, – продолжила мама, – а потом твою Тому разбудим.
Она чуть прищурилась, выглядывая мою реакцию на идущее настойчивым рефреном «твою», но я думал в тот момент об ином, и затеянное зондирование с треском провалилось. Мама чуть слышно выдохнула, и я не смог определить, чего там было больше – облегчения или разочарования.
– Ага, – мотнул я головой, глядя на тщательно отглаженную девичью форму в прихожей, – спасибо.
Мылся я торопливо, заметно быстрее обычного, и вот этого мама в свои расчеты не заложила. Она, конечно, среагировала на мой выход из ванной, рванув из кухни наперерез, но к дверной ручке я поспел первым.
– Да я разбужу, ты не волнуйся, – сказал маме ласково и шагнул в свою комнату.
В спину мне разочарованно цыкнули. Довольно улыбаясь, я прикрыл дверь.
За окном начало сереть, и будущий день уже просачивался в комнату через оконное стекло. Я сделал пару шагов и наклонился, разглядывая ту, что стала вчера частью моей жизни.
Мелкая спала, словно застыв на лету, – широко раскинув руки и запрокинув голову. На правой щеке ее проступил отпечаток подушки. Посапывать она перестала, теперь дыхание было почти беззвучно. На лице девушки застыло не встречавшееся мне прежде выражение крайней безмятежности, и из-за этого на какой-то миг она показалась незнакомкой. Потом я втянул воздух, ощутил запах, и наваждение прошло.
Нарушать ее покой совершенно не хотелось, мне пришлось сделать над собой усилие.
– Эй, – я слегка потрепал Мелкую за плечо и зашептал, наклонившись к уху: – Просыпайся потихоньку.
Она распахнула веки и сжалась в комок. Мне словно полоснуло по сердцу ножом: я увидел в ее глазах даже не страх – ужас. Во мне заполыхал, испепеляя все сомнения, гнев.
«Нет, – скрипнул зубами, – не перестарался я вчера, наоборот. Ох, как же ему повезло…»
Я присел на краешек кровати и постарался улыбнуться:
– С добрым утром, сестренка.
Она прерывисто вздохнула, обегая комнату быстрым взглядом, и расслабилась. Накрыла своей ладонью мою, и ответная улыбка осветила ее лицо.
– С добрым утром… – И, поколебавшись миг, добавила с ноткой неуверенности в голосе: – Андрюша.
Я моргнул, принимая.
– С родителями все в порядке, – доложил, нехотя убрав руку с ее теплого плеча, – дождался вчера, объяснил. Все правильно поняли и приняли. Так что не волнуйся. Конечно, интерес к тебе будет, особенно от мамы. Воспринимай его легко, как естественный. Не напрягайся, хорошо?
Уголки ее губ дрогнули и опять поползли вверх:
– Это же не самое страшное, да?
– Верно, – хмыкнул я, вставая, – тогда, коль тебя этим не запугать, иди мойся, и будем завтракать. Родители как раз кухню освободят – им на работу раньше выходить.
За дверью, изнывая от нетерпения, вилась мама, для виду перебирая что-то на полках платяного шкафа. Я остановился и с молчаливым осуждением покачал головой.
– Ой, да ладно, не съем же я ее, – едва слышным шепотом попыталась успокоить она меня в ответ. – Вот, лицевое подобрала.
Я почувствовал, как за моей спиной бесшумно отворилась дверь, и шагнул вбок. Мама торопливо улыбнулась.
– Доброе утро. – Мелкая замерла на пороге, зябко кутаясь в мой длинный махровый халат. В глазах ее застыла легкая опаска, словно она ступила на тонкий неизведанный ледок, но жила там и надежда, чуть наивная, но оттого и трогательная.
«Вера в свет за поворотом, – мелькнуло у меня понимание, мелькнуло и сменилось удивлением: – Как она смогла ее пронести?»
– Доброе, – эхом откликнулась мама, прижимая к груди цветастое полотенце. Пару секунд они рассматривали друг друга. Потом на мамином лице мелькнуло не то чтобы одобрение, а, скорее, некоторое облегчение, и она затараторила: – Вот, возьми себе для лица. А щетку зубную я сегодня заскочу куплю. Ты что больше хочешь на завтрак: творог со сметаной или яичницу с макаронами и колбасой?
Взгляд Мелкой тем временем соскользнул с мамы на наглаженную школьную форму за ее спиной. Лицо девушки закаменело.
– Мама утром погладила, – негромко пояснил я, поняв.
Мелкая вдруг опустила голову и чуть слышно хлюпнула носом. Мама замолкла на полуслове и почему-то посмотрела на меня виновато.
– Спасибо, – пробормотала Мелкая, подняв на маму влажно поблескивающие глаза, – извините… Просто я отвыкла, что обо мне кто-то заботится…
Мама беззвучно дернула губами, потом шагнула вперед и приобняла Мелкую.
– Ничего-ничего, – мягко зажурчал ее голос, – все будет хорошо. Сейчас примешь душ, согреешься, чайку сладкого… Но вообще, – она задумчиво отстранилась, – лучше всего греет понимание того, что ты кому-то нужен…
Мы на секунду зацепились с Мелкой взглядами.
– Спасибо, – сказала та окрепшим голосом.
– Ну… иди в ванную, – посторонилась мама, пропуская.
Постояла в тихой задумчивости, глядя на притворившуюся дверь, потом обернулась ко мне:
– Ладно… Пообедаете тогда в столовой. И смотри: не вздумай ее обидеть!
– Какой я грозный, подумать только, – усмехнулся я с облегчением. – То Зиночка просит Кузю не обижать, то ты – Мелкую.
– Мелкую? – В глазах у мамы вспыхнул новый интерес. – Вот как…
Я молча двинулся на кухню. Спину мне грел заинтригованный мамин взгляд.
– Уцелел? – уточнил, ухмыляясь, папа и пожаловался, понизив голос до трагического полушепота: – Она же ночью вся извертелась, спать не давала.
– Брр… Нет, точно – вам надо было двух или трех.
– Я все слышу! – донеслось звонко из коридора.
Папа заканчивал завертывать стопку бутербродов в кальку.
– Будь осторожен, – сказал негромко, не поднимая взгляда от стола, – забота привязывает.
– В курсе, – буркнул я, проходя к плите.
– Ну и хорошо, – легко согласился он, – кто предупрежден, тот вооружен. Денег точно хватает?
Я молча махнул кистью над теменем.
– Славно. – Папа задумчиво помолчал, глядя куда-то вбок, потом добавил: – Ну, не буду советами давить. Ты, похоже, мальчик уже взрослый… Сам давай.
– Вот за это – спасибо, – искренне обрадовался я.
– Понимаю, – усмехнулся папа и двинулся в прихожую. – Мать, ты там долго копаться будешь? Опоздаем.
Я развернул одеяло, заботливо обернутое вокруг сковороды. Поднял горячую крышку – под ней обнаружились макароны и полоски колбасы, залитые взбитыми яйцами.
«Да, – подумал я, прислушиваясь к легкому шуму, что производили в прихожей одевающиеся родители. – Повезло мне, повезло. Только этого мало».
Тот же день, чуть позже
Ленинград, Измайловский проспект
– Ваню-то? Сейчас… – проскрипел в трубке знакомый уже голос соседки Гагарина.
Я протер затуманившееся от моего дыхания стекло и подмигнул Мелкой, что сторожила наши портфели в паре метров от таксофона. Ее лицо озарила ответная улыбка, ясная и светлая – так могут улыбаться только дети, еще не стесняющиеся движений своей чистой души.
В телефонной трубке, что холодила мое ухо, царило молчание, лишь изредка прерываемое далекими, словно идущими из космоса, шорохами и тресками. Я стоял, улыбался сквозь мокрое стекло той же дурацкой открытой улыбкой и пытался понять, отчего мне сейчас так хорошо в этой промерзшей и прокуренной будке?
Нет, понятно, что мы любим тех, кому бескорыстно помогли, и часто сильнее, чем они нас. Но явно было что-то сверх того, и хотелось понять – что.
«Зримость, – предположил я, перекладывая увесистую черную трубку к другому уху, – не почти абстрактные, загоризонтные для меня неторопливые движения геополитических плит, а зримый, осязаемый прямо сейчас мой личный результат. И хоть траектория дрейфа тех самых плит от этого не изменится, все равно это очень правильный, греющий сердце поворот Истории».
На этом я с удовлетворением подвел черту: рыть дальше и глубже могло оказаться себе дороже – мало ли что еще там накопаю в себе? Пусть она будет солнечным зайчиком, что удерживает меня на свету. Слишком часто мне приходится балансировать на грани и порой соскальзывать в кровь и грязь. Пусть будет якорем.
Только бы не утопить ее вместе с собой…
Приложил ладонь к опять запотевшему стеклу. Отнял – осталась пятерня, по размеру уже почти взрослая. Снаружи на отпечаток тут же легла, примериваясь, девичья кисть. Мелкая изобразила на лице гримаску шутливого огорчения – ее ладошка была явно меньше.
Я вывел поверх ее ладошки сердечко, а потом, одумавшись, быстро его смахнул. Но ей того хватило – рука отдернулась, а улыбка стала чуть смущенной. Потом она негромко засмеялась – то ли над собой, то ли надо мной. Или, может быть, над нами вместе… Смех ее сразу сделал случившееся простым и естественным: ну пошутили школьники, бывает.
Да, с ней было легко. Мои слова она воспринимала как данность. Надо позвонить не из квартиры, а с уличного автомата? Значит – надо. В школе лучше вести себя по-старому? Хорошо.
Это было непривычно и даже чуть тревожно – не слишком ли Мелкая вжилась в роль ведомой?
«Над этим надо будет поработать, когда оттает», – решил я.
Но пока в том был сплошной плюс: надо мной не висело дамокловым мечом неистребимое девичье любопытство. В моей ситуации это дорогого стоит.
Трубка наконец откликнулась сонным Ваниным голосом.
– Ваня? С добреньким утречком тебя, – негромко поприветствовал я его. – Ну, нашел что с квартирой? Ага… Ага… Понятно… Ладно, ищи дальше. Тогда до встречи на Техноложке, как договорились. Пока.
Я вернул трубку на крюк и вывалился на свежий воздух.
– Пока ничего приличного, – сообщил Мелкой. – Может быть, к вечеру что-то появится. Я после школы отъеду, узнаю. Не волнуйся, найдем за пару дней.
Она кивнула и покосилась куда-то вбок.
– Эй, – я чуть подтолкнул ее локтем, – да не собираюсь я тебя сплавлять. Буду частым гостем, еще надоесть успею. А вот кстати… Надо что-то решать с готовкой. Не бутербродами же тебе питаться.
– Я умею, – торопливо вскинула она взгляд, – и первое, и второе. Меня мама учила. Пловы, лагман, шурпу… Ну и нашу русскую кухню тоже.
Я посмотрел на Мелкую весьма заинтересованно, и ресницы ее смущенно задрожали.
– Отлично, – с чувством выдохнул я, – я буду очень частым, надоедливым гостем.
– Не гостем, – поправила она меня, покачав головой.
На дне ее глаз потревоженной птицей метнулась какая-то мысль. Я невольно схватил ее и рассмотрел, а затем, совершенно неожиданно для себя, смутился и сам. Пару секунд в голове у меня толкались несвязные мысли, потом я, ломая проступающее напряжение, провозгласил:
– Плов… Как много в этом звуке. Надо будет новоселье устроить, как думаешь? Казан прикупить…
Мелкая моментально переключилась и принялась верстать планы. Я, недовольный сам собой, осторожно перевел дух: и придет же такое в голову…
На подходе к школе мы стали обрастать попутчиками. Сначала, на повороте с Измайловского, меня прихватила под руку Кузя. Пристроила свои шаги к моим, покосилась с легким удивлением на идущую рядом Мелкую и многозначительно произнесла:
– Рискуешь.
Глаза ее были еще непроснутыми, и сама она была словно пять минут как со сна, уютная и теплая, и лишь веселые мушки-конопушки, горсточкой брошенные ей на нос, дружно радовались ясному утру.
– Уже нет, – ответил я, а потом продолжил, переводя на другую тему: – Боюсь даже спрашивать, чем ты сегодня вместо сна занималась.
– Вот и не спрашивай, – буркнула она и, отвернувшись, протяжно, от души зевнула.
Потом нас нагнал запыхавшийся Сема, а на углу школы к Мелкой пристроилась ее плотно сбитая подружка. Так и ввалились в дверь гурьбой.
А на выходе из гардероба меня отловила Чернобурка. Оттащила к пустому окну в конце коридора, развернула лицом к стеклу, сама встала сбоку, заслонив от всех, и зашипела недовольно:
– Ты что вчера учинил?! Да я чуть со стыда не сгорела!
Я не сразу понял, о чем она – это самое «вчера» у меня выдалось очень, очень насыщенным. Потом сообразил и, обрадованный этим, протянул с облегчением:
– А… Это вы о том психологе?
Она поперхнулась заготовленными словами. Потерла с досадой лоб и вполголоса пожаловалась в пустоту:
– И ведь говорила мне Татьяна Анатольевна, предупреждала: не связываться с тобой…
– Наша Тыблоко – мудрая женщина, – степенно согласился я, – ее не грех и послушаться.
Глаза Светланы Витальевны на пару секунд остекленели. Потом она посмотрела на меня длинным нехорошим взглядом, и я торопливо вскинул руки, объявляя о безоговорочной капитуляции:
– Ну да, да, виноват. Молодой, глупый…
Она обиженно поджала внезапно задрожавшие губы:
– Виноват, виноват… Да я, получается, на тебя совсем неверный анализ написала! Ты же меня дурой перед руководителем группы выставил!
Я припомнил чернявого, карманное зеркальце в ее руке и потупился, испытав мимолетный стыд.
– Извините, Светлана Витальевна… Черт попутал, правда… Чем могу загладить?
– Загладит он… – недовольно пробухтела она, – чем тут теперь такое загладишь… Только образцовой работой!
– Так я готов! – воспрянул я духом. – Что в итоге-то: добро дали?
– Дали… Но не без сомнений. – Она хищно прищурилась. – Посмотрим, как ты до поездки будешь справляться.
– Слушаю со всем почтением.
Она мечтательно посмотрела сквозь меня:
– Эх, как бы я хотела быть куратором твоей группы в нашем институте… Может, случится, а?
– Не-не-не, – замотал я с испугом головой, – я в математики.
– Жаль… Очень жаль, – с чувством сказала Чернобурка, – но я не буду терять надежды.
Я улыбнулся:
– Вот честно, Светлана Витальевна, я сожалею. Что делать-то надо?
Она немного помолчала, успокаиваясь. Затем сказала:
– Тебе послезавтра надо после школы подъехать туда же, на Литейный.
Я на пару секунд прикрыл глаза и пробежался по своим планам, стремительно их переверстывая.
– Хорошо.
– Меня вызовут, я проведу.
Я молча кивнул. Она быстро оглянулась и пояснила вполголоса:
– С офицером одним познакомишься…
От уголков ее глаз разбежались тоненькие насмешливые морщинки, и я почувствовал какой-то подвох.
– Каким-таким офицером? – уточнил наугад.
– Статным, симпатичным, – пояснила она, давя улыбку, – настоящий морской дьявол. Руководитель нашей поисковой экспедиции.
Я прикрыл глаза, прикидывая получающийся расклад.
– Ага… ага… – забормотал, – ага. Понятно. Мэри, да?
– Соображаешь, – с каким-то непонятным сожалением сказала Чернобурка.
– А получится? – с сомнением спросил я. – Хотя, конечно, не мое дело…
Она взмахнула рукой:
– Верно, не твое, не забывай об этом. Главное – сам не подведи. – И добавила задушевно: – Прибью ведь паршивца…
Тот же день, ранний вечер
Ленинград, Загородный проспект
Перед Техноложкой было необычайно людно – вовсю шла бойкая уличная торговля. Закручивались тугими кольцами очереди около горьковатой абхазской мимозы; влет, только успевай подносить, расходились армянские гвоздики, и лишь у латышей с тюльпанами иногда случался короткий передых – дороговато, аж по два рубля за цветок.
Мне пришлось потолкаться, выискивая в этой суете Гагарина.
– Вот. – Мы отошли в сторонку, и он протянул мне сверток. – Как заказывал. Все за семьдесят пять.
– Четвертый флакончик доложил? – уточнил я и полез за деньгами.
– Да, да, как договорились, – сказал он и продолжил: – С квартирами туго. То клопами воняет, то плесенью из подвала. Я вышел на маклера, что занимается сдачей дорогих квартир, но там и цены другие… – Ваня посмотрел на меня вопросительно.
– Давай, чего уж там… – обреченно махнул я рукой.
– Есть очень хорошая двушка за сотню, в доме работников театра. Это на Бородинской улице. Можно прямо сейчас позвонить маклеру и договориться о встрече, он ждет.
– Так, – сказал я и призадумался.
Сформированный вчера запрос на «губастого» ушел в сопряженную ноосферу, и, по опыту, отклик будет не раньше чем через пять – семь дней.
Так у меня паранойя? Нет?
– На тебя больше никто не выходил с вопросами обо мне? – пристально посмотрел я Ване в глаза.
– Нет. – Ответ вылетел из него легко, без заминки. Потом он уточнил озабоченно: – А что, могут еще?
«Не похоже, что врет», – решил я.
– Не знаю, – покачал я головой, а потом признался: – Что-то мне чем дальше, тем больше от того эпизода неуютно. Если что, сразу говори. – Я еще чуть помялся, а потом все же решился: – Хорошо, звони маклеру.
Тот же день, вечер
Ленинград, Измайловский проспект
В квартиру я не возвращался – прокрадывался, аки тать в ночи. Тихо отщелкнул замок, осторожно переступил через порог… Не включая света, так же тихо притворил входную дверь и замер.
Сквозь широкую щель под дверью из гостиной в прихожку пробивался теплый свет. На всякий случай я заглянул в свою комнату. Никого. Мне немного полегчало. Не то чтобы я действительно боялся, что Мелкая будет отсиживаться в темноте и одиночестве, но кто знает, как у нее сложится с родителями в мое отсутствие?
Припрятал духи в ящик стола и вернулся в коридор. Приложил ухо к узкой щелке у дверного косяка и постоял прислушиваясь. В комнате под мерное бормотание телевизора мама вела неторопливый допрос Мелкой, ловко маскируя его под непринужденную светскую беседу. Я поежился, мысленно пробежавшись по накопившимся за мной грехам и грешкам. Сколько их, интересно, уже успело всплыть в ходе этого потрошения?
– Ну понятно… – протянула мама и неожиданно поменяла тему: – Кстати, а ты-то Андрюшу поздравила на двадцать третье? Не забыла?
– Да, открытку надписала, – чистосердечно призналась не заподозрившая никакого подвоха Мелкая.
– А мальчиков в своем классе?
– А у нас девочек больше, так что – обошлось, – прозвучало радостно в ответ.
Следом наступила ошеломленная тишина: Мелкая, судя по всему, лихорадочно соображала, как выбраться из простенькой ловушки-двухходовки, в которую она только что позволила себя загнать.
– Ты что-то зефир совсем не ешь, – произнесла мама с легкой укоризной, за которой моему опытному уху была слышна довольная улыбка. – Вот попробуй.
Я толкнул дверь, заходя.
– Опа, – сказал удивленно, – а где папа?
– Да все на кафедре коллег поздравляет… – По маминому лицу проскользнула тень недовольства.
Я бросил взгляд на часы: начало девятого. Похоже, пора стелить бате соломку…
– Ну тогда и мне не грех тебя сейчас поздравить, – бодро объявил я и ушел за духами. – Мама, прости дурака, – покаялся, протягивая коробочку густого синего цвета, – не сообразил с первых заработанных денег подарок тебе купить. Вот… С праздником тебя!
– «Пани Валевска»! – восторженно взвизгнула мама. – Сынуля!
Я был притянут и оцелован.
– Ага, – согласился покорно, – Валевска, она самая. Любовница Наполеона.
– Да? – Мама взглянула на коробочку иным, каким-то настороженным взглядом, а потом прищурилась на часы в серванте.
Я мысленно отвесил себе оплеуху.
– Попробуешь?
– Обязательно. – Мама решительно повернула пробку.
Мелкая тут же присунулась понюхать.
– Но-но, – остановил я ее, – никогда не пробуй духи из флакона. И с кожи сразу тоже не стоит. Все составы рассчитаны на постепенное раскрытие аромата в шлейфе. Надо нанести на определенные точки и подождать, пока распустится. Вот видишь, – я указал на маму, – запястья, за ушками, ямочка между ключицами… Ну и еще одна точка есть…
Мама посмотрела на меня с интересом, но промолчала.
– Какая? – спросила Мелкая с детской непосредственностью.
– Как-нибудь потом, – промычал я, неожиданно краснея.
На лице у мамы заиграла ехидная улыбка.
– Вот! – поднял я наставительно палец. – Вот теперь запах начал раскрываться, чуешь?
Мелкая прикрыла глаза и, аж привстав на цыпочки, потянулась за струйкой аромата.
Я тоже принюхался, определяя:
– А и правда интересно: сладкая цветочная пыль.
– Сказка… – мечтательно прошептала Мелкая, – просто сказка…
Она так и застыла, вытянувшись в струнку, и на сомкнутых ресницах ее что-то искрило.
– Давай я тебя тоже… – начала было мама заботливо, но тут я энергично замотал головой.
– Ага, – сообразила мама через пару секунд, – понятно. Ну неси уж.
Я метнулся в свою комнату.
«Так, что мне Ваня сунул-то? „Сикким“? Туалетная вода? Испания? Не слышал, – мысленно пожал я плечами. – Ну… Других вариантов все равно нет».
Мелкая, завороженная ароматом, не приняла моего ухода на свой счет и заподозрила что-то, лишь когда я начал приближаться к ней с красивой коробочкой в руках: в глазах ее мелькнула паника, и она шарахнулась за маму.
– Франция? – поразилась та и, обернувшись, посмотрела на Мелкую с каким-то новым интересом. Та замерла, робко выглядывая из-за маминого плеча.
– Как – Франция? – удивился я, покрутив коробочку. – Вот: «made in Spain». Испания!
– «Эль». – Мама наставительно ткнула в крупную букву на коробочке. – Это – «Ланком». Ты что, не знал, что покупаешь?
– Я думал, что это мексиканский тушкан… – на автомате отшутился я, с недоумением вертя упаковку. «Ну надо же, точно – „Ланком“. Моя ошибка, надо было формулировать Ване желание точней».
Мне наконец удалось настичь девушку, и то лишь благодаря тому, что мама сделала полшага назад.
Мелкая торопливо сцепила руки за спиной, словно для того, чтобы они случайно не потянулись за подарком, и непокорно вздернула подбородок.
– Тома…
Я остановился напротив и заглянул в ее глаза. Там я увидел твердую готовность к отказу, и это меня порадовало. Оставалось подобрать слова – обычные праздничные сейчас не годились.
Пролистнул страницы памяти: вот Гадкий Утенок подходит ко мне перед Дворцовой, вот она же вылетает мне под ноги из-за угла… Вот половинит батончик мюсли. А вот и спуск к Фонтанке.
Я посерьезнел.
– Тома, – повторил я и продолжил с расстановкой: – Духи – это одежда для духа. Он у тебя есть, я знаю. Это – ему, носи в удовольствие.
Я поднял подарок на раскрытой ладони, и теперь, чуть прищурившись, смотрел поверх него в глаза напротив. Там, в почти черном омуте, упрямство перешло в смятение, потом появилась гордость.
– Спасибо, – кивнула Мелкая, выдыхая, и расцепила пальцы.
Взяла двумя руками подарок, быстро покосилась на маму, а потом сделала шажок вперед и мимолетно ткнулась губами мне в щеку.
– Ну, – вопросила мама, все это время, кажется, от любопытства не дышавшая, – будем пробовать?
Мелкая посмотрела на нее с ужасом, словно та святотатствовала.
– Ладно, ладно! – энергично замахала мама руками. – Да я так просто… Дюш, ты голоден?
– А то…
– На плите – хек жареный. И картошка в депрессии.
– Как это? – невольно заинтересовался я.
– Ну, пюре, – хихикнула она. – Вроде картошка как картошка, но такая подавленная!
Я усмехнулся и посмотрел на Мелкую:
– Поешь?
– Ой… Я сейчас лопну. – Бровки ее вскинулись виноватым домиком.
– Ну, тогда просто посиди со мной.
Она с готовностью закивала, все так же крепко, двумя руками, прижимая к себе подарок.
– Идите, – отпустила нас мама. Похоже, к ней вернулось благодушное настроение.
Я поволок Мелкую на кухню пошептаться о новостях с квартирного фронта. Когда на часах было уже полдесятого, а в коробке с бакинским курабье показалось дно, домой возвернулся блудный папа.
– Доро-ая… – громко воскликнул он с порога и энергично, но излишне размашисто протянул растрепанный букет мимоз. – Стальное завтра!
Из-под полы его по-молодецки распахнутого пальто волочился чудом уцепившийся за что-то и благодаря тому хоть и грязный, но уцелевший импортный (настоящий шотландский!) шарф. Лицо у папы было чистым, но на уголке носового платка, что пижонски выглядывал из нагрудного кармана, виднелись подозрительные розоватые разводы.
Мама неторопливо, с чувством, уперла руки в боки и длинно вдохнула, набирая побольше воздуха.
– Хм… – негромко подал я голос, – наверное, партполитработу благоразумно будет перенести на утро.
Папа посмотрел на меня с немой благодарностью во взоре.
– Да, – помолчав, хмуро согласилась мама, а потом многообещающе покивала папе: – Будет тебе и «завтра», будет и «стальное». Будут тебе и лаборантки кафедральные на брудершафт!
Из папы вырвался неологизм – какое-то неизвестное еще филологической науке междометие, щедро сдобренное нотками протеста. Потом он попытался еще раз всучить маме букет.
– Так. – Я развернулся, прихватил застывшую за моей спиной Мелкую за локоток и громко, привлекая внимание противоборствующих сторон, объявил: – Ну а мы – спать. И вы там сильно не шумите…
– Ох, – выдохнула Мелкая с ужасом, едва я закрыл за нами дверь, – и что теперь будет?!
– Да ничего страшного, – легко отмахнулся я, – повоспитывает завтра, потом помирятся.
Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действу. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.
– Спать, – подвел я черту.
Но не спалось и даже не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.
– Извини, – сказал, расправляя ткань, – мешаю тебе.
Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла да узкой щелью между кроватями.
– Боишься, не помирятся?
– А? Да нет! – Я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. – Все будет нормально.
– А что тогда?
Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:
– Секрет?
– Да о завтра думаю, – неожиданно даже для самого себя признался я, – о Томе.
Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:
– Понимаешь, мне же завтра с ней объясняться… Про тебя. Наверное…
Повисла тишина.
– Наверное? – подала наконец голос Мелкая.
– Ну да. Понимаешь… – Я приподнялся на локте и жарко зашептал: – Я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то рано или поздно вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?
Мелкая понимающе кивнула:
– Тогда рассказывай, конечно.
– Боюсь. – Я упал на спину и уставился в потолок. – Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно… Но доверие – на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому – боюсь.
– Бедный… – Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.
Я покосился на нее с удивлением.
– Тут так получается… – Я покусал, раздумывая, губу. – Иногда недомолвить – значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.
Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась, скрестив ноги, сложила руки на коленях и негромко заговорила:
– Я не знаю, что тебе делать завтра. Но. – Она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации. – Если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.
– Уф… – вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. – Спасибо. Правда. Наверное, – я прищурился в потолок, – я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.
– И не мучайся тогда. – Она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: – Дюша…
– Что? – повернул я голову.
Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:
– А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?
– Ох… – Я невольно улыбнулся. – Вообще-то духами не мажутся, их носят. Да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе этого хочется, их носила.
– Хорошо, – согласилась она довольным тоном. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая. – Дюш… – донеслось потом чуть слышно.
– А?
– А какая еще точка?
– Точка?
– Запястья, за ушами, ямка… А еще?
Я помолчал, давясь ухмылкой.
– Дю-уш? – проявила Мелкая настойчивость.
– Гхм… Ну, примерно на ладонь ниже пупка.
До меня донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.
Среда 8 марта 1978 года, день
Ленинград, Измайловский проспект
– Ты куда это собрался? – вполголоса шипела мне в спину мама.
– На свидание, – ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.
– А… А Томочка? – Моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.
– Так я с ней и иду, – изобразил я живое недоумение.
– Да нет же! Не та! Вот эта! – Мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.
– А с ней у нас товарищеские отношения. – Я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за «Шипром».
– Боже, какой ты еще у меня дурачок! – запричитало, закатывая глаза к потолку, мамино отражение.
За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый – он был лишен на сегодня права голоса.
– Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! – Мама решила надавить мне на совесть. – Бедную несчастную девочку!
Во мне начала подниматься волна глухого раздражения – отчасти потому, что упрек был справедлив. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.
Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно оглядела с головы до ног и поправила ворот водолазки:
– Кривовато села.
Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.
Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:
– У тебя когда день рождения-то?
Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:
– В один с тобою день.
Моя рука дернулась к затылку.
– Тц… – перехватила ее Мелкая, – ты же лаком пользовался. Не трогай.
– Спасибо, – сказал я серьезно.
– Ой, дурачок… – тихо-тихо простонала на заднем плане мама.
Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.
– Спасибо, – повторил и пошел на выход.
По лестнице я спускался морщась: мой поступок, совершенный по наитию, перерастал теперь во что-то большее, чем виделось еще вчера.
«Но какова! – покачал я головой. – Нет, обещаю: этим летом, что бы ни случилось, день рождения мы отметим вместе, и за мной – праздник».
Лениво хлопнула за моей спиной щелястая дверь. Я остановился оглядываясь. Во дворе было тихо и безлюдно. Просевшие сугробы грелись на солнце. Яркий свет и утренняя свежесть кружили мне голову.
«Весна! – Я запрокинул лицо к небу, что распахнулось этим утром над крышами, и зажмурился. – Лучшее время для безумств! И я к ним готов!»
Да, я вновь очутился в той поре, когда смутный еще зов души и уже пробудившееся влечение даруют человеку пронзительный шанс прильнуть к божественному идеалу, пусть всего лишь в форме неясного предчувствия, которому позже почти наверняка суждено быть обманутым.
Стоило мне оказаться рядом с моей Томой, и мир вокруг начинал плыть. Достаточно было одного встречного взгляда любимых глаз, и я с восторгом падал в открывающуюся пропасть.
В том сладком полете первым приходило понимание. Любой жест моей девушки вдруг наполнялся хрупким движением духа, и я проникал в сокровенное его значение так же легко и естественно, как дышал. В зелени ее глаз проступала многослойная, видимая лишь мне, глубина и жизнь, где мешались огонь и зола.
То понимание дарило прощение. Я прощал легко и радостно, по сто раз на дню, поэтому были у нас и маленькие вспышки хулиганства, и капризы, и смех фонтанчиком из горла, и сладким шепотком – милая чепуха на ушко. А потом, позже – соприкосновения запахами и бережно накопленная нежность.
Да, мне было что терять.
Поэтому в тот день я о Мелкой промолчал.