Пятница 10 марта 1978 года, ранний вечер
Ленинград, улица Бородинская
Квартиру Гагарин подобрал неожиданно хорошую: пусть за окнами мрачновато, но внутри было чистенько и ничем не пахло. К тому же всего два квартала до центрального рынка города, через дорогу – крупный гастроном, да и до школы всего четыре остановки.
– Ну как? – повернулся я к Мелкой.
– Боюсь… – сказала та глухим полушепотом.
Она стояла точно посредине комнаты, над раскрытым чемоданом, словно к чему-то прислушивалась. Кулачки ее были стиснуты.
– Очень тихо, – повела чуть наклоненной головой.
– Надо будет приемник купить… – предложил я.
– Ничего, – пробормотала она и обхватила себя руками, – как-нибудь…
Я с беззвучным вздохом опустился в помпезное до нелепости кресло и закинул ногу на ногу. Провел ладонью по бархатистой накидке, сшитой, похоже, из старого театрального занавеса.
– Как-нибудь не надо, – произнес нравоучительно и замолк, не представляя, что делать с этим дальше. Я выдернул Мелкую из ее персонального ада всего четыре дня назад, и оставлять теперь девушку в одиночестве было как-то неправильно. – А и правда – очень тихо…
Все сегодня шло как-то криво, словно сам день встал не с той ноги. Началось с подгоревшей поутру яичницы и свежего скола на неловко уроненном блюдце, а закончилось забытой в школе бобиной с музыкой. Пели на городе а капелла, местами сбиваясь и испуганно переглядываясь.
Какое настроение? Какой артистизм?
В итоге заслуженное предпоследнее место, и заготовленные было слова ободрения умерли во мне, так и не прозвучав. Расходились, не глядя друг другу в глаза, лишь в углу зала Арлен Михайлович и Мэри наговаривали какие-то слова утешения всерьез расстроившейся Чернобурке.
Мне было и так муторно, и вот на тебе – теперь этот страх у Мелкой.
– Хорошо, – принял я решение, – тогда переигрываем. Чемодан оставляем, берешь все школьное и ночуешь сегодня у нас. Скажем, что этот фрукт не до конца протрезвел и жрать дома нечего. Маме сейчас всяко не до этого. День туда, день сюда, впереди выходной. Обустроимся постепенно.
Мелкая глубоко вздохнула, и краски начали возвращаться на ее лицо.
– Я освоюсь, – пообещала, сконфуженно глядя под ноги, – я не буду тебе мешать.
Я быстро поднялся и шагнул к ней. Обнял за плечи.
– Запомни: ты – мешать мне не можешь. Никак и никогда.
Мелкая тепло дышала мне в ключицу. Ладони мои сами собой сползли с ее плеч и зацепились за худые лопатки.
– Вот увидишь, все будет хорошо, – прошептал я.
Мне и самому очень хотелось в это верить.
Вечером того же дня
Ленинград, Пироговская набережная, клиника факультетской хирургии
Я сунулся было в клинику через парадный вход, но медсестра у двери встала насмерть:
– Не пущу, у него уже есть посетители. Жди!
И столько в том «не пущу» было недоброго злорадства, что в голове сами собой возникли варианты нелегального проникновения в послеоперационное отделение. Можно было, и я это прекрасно знал без всякого брейн-сёрфинга, просочиться через длинный сводчатый подвал прямиком к внутренней лестнице и дальше, в столовую для пациентов. Но ужин уже закончился, и дверь на этаж могли закрыть. Поэтому я пошел другой дорогой – через дальнее крылечко во внутреннем дворике. Теоретически и та дверь должна была запираться на ключ, но кто бы стал этим заниматься, ежели туда постоянно тянутся курить то медсестры, то врачи, то дежурящие курсанты?
В большинстве таких случаев спасает уверенный вид. Вот и сейчас на меня лишь покосились, но без всякого интереса. Я деловито изъял из шкафа сменный халат, натянул на ноги выцветшие до светло-сизого цвета матерчатые бахилы и направился к папе.
Сначала засунул в палату только голову и обозрел обстановку – мало ли, вдруг я не туда забрел?
Ну что могу сказать: коллеги разместили его неплохо – всего четыре койки, из которых две не заняты, просторно, светло, на тумбочке у окна – переносной телевизор.
А еще тут пахло мандаринами, и даже было понятно откуда – женщина, что сидела у папы на постели, прямо на моих глазах отправила ему в рот очередную дольку. Хоть я и видел ее только со спины, но это была явно не мама. Да, черт побери, эта блондинка вообще была мне незнакома – еще ни на чьей голове я не встречал столь кокетливой бабетты.
Больше всего на свете мне в этот миг хотелось незаметно испариться, но тут отец поднял взгляд, и я застыл, точно заяц в свете фар.
– Ак-ха-а, – судорожно выдохнул папа и зашелся в безуспешном, почти беззвучном кашле.
Я рванул к койке.
– Вперед! – скомандовал, подсунув руку под спину.
– Володя! – заполошно вскрикнула оттесненная в сторону блондинка.
– Агх… – просипел, приподнимаясь с моей помощью, папа.
Я изо всех сил забарабанил ладонью промеж лопаток, выбивая злосчастную дольку. Через несколько длинных секунд папа наконец со всхлипом втянул воздух.
– Фу… – выдохнул я с облегчением и скомандовал: – Ложись, держу.
Он, болезненно морщась, упал на подушки, и синева стала уходить с его щек.
– Володенька… – попытались меня отодвинуть, но я устоял.
– Ну, папа, ты даешь стране угля… – Я с облегчением вытер взопревший лоб. – Швы не разошлись?
Миловидное личико блондинки озарило внезапным пониманием, затем там проступила опаска.
– Посмотрим потом, – покривился папа, держась рукой за живот, – могли и разойтись от такого… Да ты бы хоть постучался!
– Да кабы знал… – Я недобро прищурился на женщину.
– Ой, ну я тогда побегу… – проблеяла та, суетливо отступая к двери.
– Ага, – сказал я зловеще, – и подальше.
– Андрей, полегче… – В голосе папы обозначилась умеренная жесткость.
Я только молча скрипнул зубами, провожая беглянку взглядом.
– Я схожу курнуть, однако. – Мужик с соседней койки торопливо нашарил ногами тапки. – Потом позвонить… Потом… Потом пойду в шахматы поиграю.
Мы остались в палате вдвоем. Я опустился на стул.
– Черт, – сказал папа, смахивая пальцем из угла глаза слезу, – неудачно-то как… Во всех смыслах. Я как раз собирался с тобой на каникулах серьезно обо всем этом поговорить.
– Ага. – Я никак не мог оторваться от изучения потеков краски на прикроватной тумбочке. – Видать, это будет еще тот разговор…
– Андрей… – Папа помолчал, собираясь с мыслями. – Ты, слава богу, уже взрослый самостоятельный парень. Должен понимать чуть больше, чем написано в книжках…
– Да понял я уже, понял, – прервал я его с досадой. – Не повзрослей я так быстро – был бы у тебя иной расклад. У нас у всех.
– Да нет, скорее всего – тот же самый, – сказал папа, мечтательно разглядывая потолок. Потом чуть помялся и добавил, доверительно понизив голос: – Понимаешь, просто иногда вдруг чувствуешь, что все, пришла пора менять свою жизнь!
Помолодевший его голос поведал мне недосказанное.
Я поморщился. Лучше бы я не мог такое понять.
Но знал я, знал то нежданное томление, что приходит внезапно и делает ничтожным устоявшийся и добротный быт. Оно переживается поначалу точно постыдная болезнь. Право, смех, кому сказать: умудренные опытом мужчины, чья спокойная и размеренная жизнь уже перевалила за экватор, принимаются вести себя как мальчишки – это в самом их нутре, где, казалось бы, все уже на сто раз надежно утрамбовано и закатано, вдруг начинает бить ключом сладкая жажда молодости. Свежий ветер выворачивает заколоченные двери, рвет с карнизов тяжелые шторы, и восходит, заливая жаром душу, негасимый свет.
Добром такое заканчивается редко. Они срываются прочь, принимая на себя иудин грех. Их много, и тысячеголовое то стадо ломится куда-то в диком неудержимом гоне, остервенело хекая, мыча и натужно хрипя что-то неразборчивое и жуткое, не разбирая пути, да и какой там может быть путь? Вздымаются потные бока, с шумом всасывается воздух, и тяжелый топот сотрясает каменистые склоны.
Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и глаза их стынут от недоумения и детской обиды.
Но говорить такому «стой»?! Вставать на его пути?
А как же будут случаться чудеса, если мы не пойдем им навстречу?
Да, мне практически нечего было сказать ему в ответ.
– Маму жалко. – Мой голос невольно дрогнул.
Папино лицо дернулось, как от удара, рот некрасиво скривился.
– Да, – глухо согласился он, – жалко.
В палате повисло тягостное, душное молчание. Пытка той тишиной продолжалась, казалось, вечность.
– М-дя… – крякнул наконец папа, – вот так готовишься, копишь слова, а потом понимаешь, что все это ни о чем…
Я наклонился к нему:
– Так ты тогда подумай еще, хорошо? Спешить-то некуда.
– Подумаю, – кивнул он и, помолчав, добавил: – Спасибо.
– Да ладно. – Мне удалась слабая улыбка. Я пододвинулся и взял папу за руку: – Мы же тебя любим.
Мы еще немного посидели в тишине, потом я, отчего-то смущаясь, полез в свою сумку.
– Да, вот принес тебе, гемоглобин повышать. – С этими словами я выложил на тумбочку три крупных граната. – Больше тебе сейчас вроде ничего нельзя. Ну и вот это почитать. – Я извлек новенькую книгу.
– «Киммерийское лето»? – прочел папа с зеленой обложки. – Про греков, что ли?
– Не совсем, – улыбнулся я. – На, вникай.
Папа отложил книгу и, чуть помедлив, спросил:
– Как там твоя Мелкая? Наладилось у нее дома?
Я покривил лицо:
– Лучше, но не очень. Но там это «не очень» будет постоянно. Я буду за ней приглядывать.
Папа помолчал, пристально меня разглядывая, потом уточнил:
– Помощь какая нужна?
– Деньги есть. А черного кобеля… Ну, сам понимаешь, – махнул я с безнадежностью рукой и перевел разговор: – Тебе живот-то сильно распороли?
– Да нет, постарались на славу: шесть сантиметров всего.
– Пижоны…
– Если что, расширились бы. – Папа потыкал пальцем в повязку и поморщился.
– Я в ординаторскую зайду, да? Чтобы посмотрели шов?
Папа с сомнением поглядел на посаженную на клеол повязку.
– Да, надо бы проверить, – протянул задумчиво.
Я побыл с ним еще минут пять и засобирался – неловкость продолжала висеть в воздухе, и разговор постоянно пробуксовывал.
– Ты там это… – Папа настороженно взглянул на меня. – Не болтай пока ничего лишнего.
– Понятно дело, не дурак, – ответил я.
На том и расстались.
В ординаторской было пусто. Я озадачил молоденькую постовую, а потом побрел, размышляя, по коридору.
Похоже, пришла пора изменять принципам. Или нет?
Невольно прогибая мир вокруг себя по-новому, я старательно сохранял приватность близких и знакомых. Тому можно было найти несколько рациональных объяснений, но намного важней для меня было иное: я не хотел превратиться в одинокого мизантропа.
Сейчас же… Сейчас мне надо было понять, не совершает ли батя ошибку. Я не собирался учить его жизни, но есть ли вообще у него этот шанс – взлететь в новой жизни? В этом можно было попытаться разобраться. А раз можно, то и нужно.
Во мне медленно закипала злость – не на кого-то конкретно, а вообще на жизнь. И так на горбу почти неподъемный груз, так вот на тебе еще сверху ворох житейских проблем. Да и то ладно, что ворох, – разберусь. Но где, мать его, найти на все на это время?!
Время – вот что постоянно ограничивает меня. Дурацкое положение – я могу решить почти любой вопрос по отдельности, но не могу решить их все вместе.
От чего отрезать? Что лишнее?
Тома? Мелкая? Семья? Математика?
Все. А больше у меня ничего и нет.
Я невольно закряхтел, словно корячась под неподъемным грузом.
«Надо выкручиваться, – приказал сам себе, – и вертись как хочешь!»
С этими благими мыслями я свернул к туалету.
В большом предбаннике, общем для мужской и женской секций, симпатичная санитарка колдовала над оцинкованным ведром, взбивая щеткой содержимое. Можно было не принюхиваться – характерная вонь лизола легко перебивала и табачный дым, и ядреный запах сортира.
Я остановился, словно налетел на стену.
Девушка что-то почувствовала и вскинула на меня взгляд. Светло-карие глаза ожгло стыдом.
– Кузя? – ошеломленно пробормотал я. – А ты-то что тут делаешь?
Впрочем, она уже собралась.
– Работаю я здесь, Соколов, работаю. – Последнее слово она произнесла по слогам, как для идиота. Затем вернулась к взбиванию в пену красно-бурой жижи. – Иди куда шел, не мешай.
– Ага… – Я все никак не мог призвать к порядку разбежавшиеся мысли. – За маму?
– Тебе-то какое дело? – Она перенесла ведро в раковину и включила воду.
Я подошел и взялся за ручку.
– Куда нести?
Она угрюмо помолчала, потом невесело усмехнулась:
– Никуда. Здесь, потом «взлетную полосу».
Я припомнил уходящий вдаль широкий кафедральный коридор – фигурка медсестры на дальнем посту различалась уже с трудом.
– Понятно, – сглотнул, прикинув, – понятно отчего ты по утрам такая сонная.
– Соколов! – Кузя поправила тыльной стороной ладони свалившуюся на глаз прядь и прищурилась на меня с угрозой. – Вот попробуй только в школе кому рассказать!
– Это ты меня так обидеть сейчас хотела, что ли? – Я опустил тяжелое ведро на пол. – Еще одна щетка есть?
Кафель мы терли молча. Как ни странно, но эта размеренная, плитка за плиткой, работа подействовала на меня умиротворяюще. Постепенно я перестал злобно пыхтеть и создал запрос на блондинку. Затем еще раз обдумал ситуацию с Мелкой. А потом у меня начала с непривычки ныть поясница, и я покосился на Кузю с уважением – той, казалось, все было нипочем.
Когда ломота в спине стала уже почти нестерпимой, а мы домыли лишь до середины «взлетки», позади раздался знакомый голос:
– Лексеич, стой!
Я с облегчением распрямился.
С каталки на меня с изумлением смотрел отец. Кряхтя, он повернулся на бок, приподнялся на локте. Взглянул на щетку в моих руках, ведро с лизолом… Изучил и, видимо, не узнал Кузю. Страдальчески скривился:
– Андрей… Ну ты это… С меня-то дурного примера не бери. Куда тебе столько?!
Кузя оперлась подбородком на длинную ручку и с нескрываемым интересом навострила ушки.
– В хозяйстве все сгодится, – ответил я. Потом подумал и добавил: – Но ты все неправильно понял.
– Ну-ну, – невнятно пробормотал он и скомандовал дежурному врачу: – Поехали.
– Кто это? – спросила Кузя, когда каталку затолкали в перевязочную неподалеку.
– Папа, – пояснил я, макая щетку в ведро, – думаешь, я сюда пришел посмотреть на твои прекрасные глазки?
– Уж и помечтать нельзя, – фыркнула она, – а что он имел в виду?
– Наверное, ошибки молодости. – Я еще раз измерил взглядом расстояние до входной двери и сказал: – Пойду новый раствор сделаю, этого все равно не хватит. Отдыхай.
Прошел еще час, прежде чем мы домыли наконец этот бесконечный коридор и пошли переодеваться. Было начало десятого.
Я отправил халат в шкаф. Туда же полетели бахилы. Спину продолжало нещадно ломить. От пуловера навязчиво тянуло потом и лизолом, и я невольно поморщился, принюхавшись.
– Да, – меланхолично заметила Кузя, – не Франция.
Она уже надела пальто и теперь ждала меня, отвернувшись к темному окну.
Я молча влез в куртку, натянул на голову шапку. Потом повернулся к Кузе:
– Слушай, – сказал проникновенно, – ты же девушка разумная… Пойми, я не могу всем своим одноклассницам духи на Восьмое марта раздаривать, верно?
– Дурак, – резко крутанулась она, – да я на духи и не рассчитывала! Хотя, конечно, мне очень интересно, за какие такие заслуги они этому тощему цыпленку отвалились! Но хоть что-нибудь от себя ты мне мог подарить, а?!
Я стоял, беззвучно открывая рот, и чувствовал себя последним идиотом.
– Тут ты меня уела, – согласился сокрушенно, – но, с другой стороны, ведь есть здесь и твоя вина.
Она посмотрела на меня исподлобья:
– Это какая?
– Ну… – Скулы ее пошли красными пятнами, и я засомневался, говорить дальше или нет. Потом решился: – Ты же всеми силами даешь понять, что с тобой могут быть или совсем близкие отношения, или никакие. Вот… – развел я руками, – никакие и получаются.
Кузя молча отвернулась.
Мы вышли во двор и двинулись на свет далеких фонарей.
– Соколов… – прозвучало слева устало, – скажи мне честно, Соколов: вот зачем ты стал мне сегодня помогать? Чего ты хотел добиться?
– А, это просто. – Я пнул подвернувшуюся ледышку, и она полетела, поблескивая, во тьму. – Понимаешь, Кузя, не скажу за женщин, но мужчины развиваются в поступках. Это как подъем в гору. Поступок – шаг, поступок – ты еще чуть выше. Необязательно влезать на броневик, уступить место в автобусе тоже сойдет. Главное, что ты отдаешь что-то за просто так. Время, деньги, здоровье. Жизнь. Мне этот подъем еще не надоел.
– Ага, – глубокомысленно сказала Кузя и вдруг сильно толкнула меня в придорожный сугроб.
Я испытал в полете короткое, но острое дежавю.
– Твою… – отплюнул снег. Перевернулся, ломая хрусткую корку, на бок и посмотрел снизу вверх. – Ты чего, Кузя? Лизол в голову ударил?
– Все! – Голос ее повеселел. – Я на тебя больше не сержусь. Вылазь уже оттуда, хватит барахтаться у моих ног. На, держи.
И она, чуть наклонившись, протянула мне ладошку.
Соблазн был велик.
«Вот сейчас ка-а-ак дерну на себя… Ка-а-ак завизжит она радостно…»
Это меня и отрезвило. Я осторожно взялся за горячие пальцы и выкарабкался из сугроба. Посмотрел на Кузю и получил в ответ безмятежный взгляд. Похоже, она умела встречать неудачи с ясным, почти веселым лицом. И когда только научилась?
– Пошли, хулиганка. – Я вздохнул и подставил локоть. – Уж полночь близится.
– А ты чего вздыхаешь? – ткнула Кузя меня в бок. – У тебя-то все – лучше некуда. Счастливчик.
Я промолчал. Счастливчик – с этим не поспоришь. Но отчего же тогда бывает так хреново?
Суббота 11 марта, раннее утро
Ленинград, Измайловский проспект
Как я вытаскивал себя из теплой кровати в пять утра – заслуживает отдельной саги. Не помог ни прохладный душ, ни крепкий чай, и за стол на кухне я сел с гудящей, словно после разудалой пьянки, головой.
Было очень тихо, город еще спал. Желтые фонари освещали совершенно пустынный проспект. Часа два у меня было: мама раньше семи не встанет. Мелкая, как выяснилось в последние дни, тоже еще та засоня: вечером обычно не уложить, утром не поднять. Поэтому я разложил для виду учебники по математике, несколько исписанных символами листов и, на всякий случай прислушиваясь к квартирной тишине, застрочил скорописью в тетради.
Минут за сорок я закончил дописывать структуру польского националистического подполья, каналы его связи со станцией ЦРУ в Варшаве и дальше, с обосновавшимся в США бывшим агентом гестапо Зигфридом Ханфом, что из-за океана руководит теперь «Свободной Польшей». На этом я с облегчением подвел черту и усмехнулся про себя: в этом варианте истории план по дестабилизации Польской Народной Республики ляжет на стол Президенту США чуть ли не день в день с Москвой.
Поможет?
Я не был в том уверен: Брежнев любил Герека, а тот любил читать по утрам «Le Monde». Плохое сочетание.
Оставалось нанести coup de grace – ответить на вопрос Андропова о советском человеке.
«Как приятно думать, что человек по природе своей хорош, разумен и справедлив, – тосковал я, глядя в окно, – и лишь угнетение злых властей не дает ему раскрыться. Сбрось их – и все будет хорошо… Только отчего же, когда этого человека освободили от СССР, он сразу бросился назад, и ко дню даже не вчерашнему, а позавчерашнему?»
Пощекотать, что ли, своему визави нервы? Кое-что о мыслях Андропова на эту тему я теперь знал из воспоминаний его сотрудников.
Я сел и начал выводить заимствованным почерком:
«Согласен с Вами, Юрий Владимирович, в том, что советский человек – это представитель „социалистического дворянства“, способный испытывать нравственную ответственность за общие интересы…»
Тот же день, вечер
Ленинград, Бородинская улица
На плов по заселении в снятую квартиру мы так и не сподобились. Мелкая долго гремела на кухне посудой, проводя ревизию доставшегося ей хозяйства, и когда мы выбрались за продуктами, на рынок идти было уже поздно. Поэтому ограничились булочной и гастрономом «Диета».
Дома (да, я уже осторожно пробовал это слово на вкус) я прокрутил очень жирную свинину с говядиной и возжелал поруководить дальнейшим. Мелкая посмотрела на меня снисходительно и, притворно сердясь, пыталась прогнать со своей территории. Потом доверила чистить картошку, но время от времени с опаской косилась на нож в моей руке.
Фарш она вымешивала вручную, долго и тщательно, потом смачно шлепала его о стол. Пухлые котлеты жарила на термоядерно-разогретой толстой чугунной сковороде. Когда волна умопомрачительного аромата пошла на спад, отправила их в духовку доходить на медленном жаре, а сама взялась за поспевшую картошку.
Через полчаса на широкую, аэродромного размера тарелку легла горка сливочно-белого пюре, две котлеты и нарезанные кружочками бочковые огурцы.
На этом завод храбрости у Мелкой закончился, и она замерла напротив, следя за мной напряженным взглядом.
– Предо мной лежит котлета, – замурлыкал я, – я люблю ее за это.
Откусил и заурчал, испытав восторг от совпадения идеального с реальным. Был, был у меня котлетный эталон, заданный невесть кем на заре детства и с тех пор свято хранимый в моей внутренней палате мер и весов. Это был как минимум он. Я испытал момент истины и воспарения духа.
– Божественно, – промычал с набитым ртом.
Лицо у Мелкой дрогнуло, расслабляясь, и она с азартом заработала вилкой.
– Любите жизнь, и она полюбит вас в ответ, – прокряхтел я, расстегивая пуговицу на рубашке. Потом добавил: – Бесподобно. Теперь главное – не ленись готовить на себя одну. Себя надо любить. Если ты не любишь себя, то как ты полюбишь кого-то другого?
После небольшой, на полтарелки, добавки я впал в благодушие. Даже подслушанная часом раньше по «Радио Израиля» новость об уничтожении высадившейся на побережье группы палестинских террористов уже не очень волновала меня. Да и в любом случае террор – это не наш путь, не о чем тут жалеть…
Чай мы уволокли в комнату и расположились у подножия дивана, прямо на ковре. Мелкая привалилась к моему плечу и, судя по блуждающей улыбке, не очень-то вслушивалась в переживания дикторов по поводу возможной победы «левых» на воскресных выборах во Франции.
«Вот и правильно, – думал я, легонько почесывая ей темечко, – вот и верно. Пусть дом напитается доброй памятью, ей потом будет легче здесь одной».
– Ты куда? – встревожилась Мелкая, когда я встал и направился в прихожую.
– Маме отзвонюсь схожу. Я же так и не предупредил.
– Ты… Ты еще вернешься?
– Обязательно, – сказал я серьезно и повторил: – Обязательно вернусь.
У телефонной будки на Пяти Углах толклась небольшая очередь. Когда нагретая множеством дыханий трубка дошла до меня, я был готов к непростому разговору.
– Мам?
– Ну ты где застрял, Дюш? Полдесятого! – В мамином голосе звенела тревога.
– Мам… Я сегодня не приду… – Я все же смог уронить эту фразу в трубку.
Наступила тишина. Я перевел дыхание, а потом нарушил мертвое молчание:
– Очень надо… И поверь, это не то, о чем ты сейчас думаешь. Я мог бы что-то придумать и даже найти, кто это подтвердит, но не хочу. Просто очень надо.
– Это… Это опасно? – наконец заговорила мама.
– А! Нет, конечно! – воскликнул я с облегчением. – Ничего предосудительного. Честно. Сейчас пойду спать.
– Тогда почему бы тебе не сказать мне все как есть? – Вот теперь в мамин голос густо набилось грозовых ноток.
По моим губам скользнула легкая улыбка: слава богу, не слезы, а уж женский скандал я как-нибудь перетерплю.
– Тогда твоя фантазия получит отправную точку и развернется во всю свою безжалостную ширь. Мало не покажется никому, и тебе в первую очередь, – пояснил я свою позицию.
– Ну, Дюша! – Мне даже показалось, что я услышал, как она притопнула ногой. – Я же изведусь тут одна! Так нельзя!
– Представь, что кому-то сейчас хуже…
Мама немного посопела в трубку, потом мстительно уточнила:
– Если завтра с утра позвонит твоя Тома, что ей передать? Где ты?
– Уехал пораньше на олимпиаду, на город, – спокойно ответил я.
Мама чуть слышно ойкнула:
– А завтрак?!
– Накормят, напоят и спать уложат, – попытался я ее успокоить, – а утром – в обратном порядке. Мам… Ну не волнуйся ты так… Со мной все хорошо, просто я взрослею. У меня будет все больше и больше своих дел. От этого никуда не деться.
– А мы с папой что, будем издали смотреть, да?!
У меня екнуло где-то под дыхом. Я прислонил лоб к холодному стеклу. Вдохнул. Выдохнул…
– Да. Будете.