Плацкартный вагон скорого поезда Днепропетровск — Москва покачивался на рельсах в такт движению. Ольга лежала на верхней полке и старательно смотрела в окно, пытаясь отогнать грусть, которая тисками сжимала сердце.

Стоял конец августа, в проплывающем за окном пейзаже все еще преобладал зеленый цвет, но трава была уже не такой сочной и в кронах деревьев появились первые желтые листья. Кончилось веселое беззаботное лето, и от этого Ольге становилось еще тоскливее. Небо, ставшее пасмурным, посерело, а потом пошел дождь, и Ольге стало казаться, что все за пределами вагона — поля, леса, деревеньки — тоже стало серым и невзрачным. И, что самое главное, сохранялась стойкая иллюзия, будто пейзаж убегает назад, в сторону Днепропетровска, куда рвалась ее душа и где остался перрон вокзала. И как ни старалась Ольга сосредоточить свои мысли на чем-нибудь другом, ей все виделась одна и та же картина: поезд, отходя от вокзала, медленно набирает ход, и по перрону сначала идет, глядя на нее, стоящую перед открытым окном, и махая ей на прощание рукой, а потом бежит девятилетняя девочка в полинявшем ситцевом платьице и вязаной старой кофточке, доставшейся ей в наследство от Ольги. И по мере того, как поезд увеличивает скорость, все быстрее мелькают ее худенькие ножки в спущенных от бега гольфах и дешевых сандаликах и взлетают растрепавшиеся светлые косички. И голубые огромные глаза моргают подозрительно часто, а на детских пухлых губах до последнего мгновения, пока Ольга могла ее видеть, — мужественная улыбка.

— Сестренка? — спросила попутчица, женщина средних лет с пышной прической.

Ольга тогда смогла только кивнуть, проглотив комок, стоящий в горле.

— Похожа на тебя, просто копия, — продолжала словоохотливая соседка. — В какой класс ходит?

— В третий перешла, — с трудом выговорила Ольга, опустив до предела оконную раму и всматриваясь в уже едва видимую и все уменьшающуюся фигурку младшей сестры.

— А мой Вадик в четвертый пойдет. — Женщина погладила по голове сидящего с ней на полке толстого мальчугана в модном джинсовом костюмчике, любовно посмотрела на него, потом обеспокоенно перевела взгляд на Ольгу. — Ты, девушка, окно закрой, Вадика может продуть.

Вокзал скрылся за поворотом, исчезла из поля зрения сестра. Четвертый сосед по купе, мужчина лет тридцати пяти, лысеющий ловелас, стараясь подтянуть выступающий живот и расправить плечи, суетливо бросился помогать Ольге, как бы невзначай положив свою руку на ее. Ольга не обрадовалась, не оскорбилась, она просто не заметила заигрывания мужчины, ей было не до этого.

Окно захлопнули, даже не оставив щели, хотя в вагоне было душно.

— Вадик такой болезненный, слабенький мальчик, — делилась с Ольгой, не замечая ее молчания, женщина. — И не мудрено, у них в школе такая сложная программа, такие нагрузки, такие требования. Могу ли я после этого ругать его за двойки? Твоя сестра как учится?

— Отличница, — односложно ответила Ольга, мечтая только об одном: чтобы попутчица либо замолчала, либо переменила тему.

— Ну конечно, она ведь учится в провинции, а мой Вадик в Москве, разве это можно сравнить, — снисходительно произнесла заботливая мать, продолжая рассказ. — А возила я его отдыхать на Черное море, в дом отдыха, чтобы окреп на свежем воздухе. Сказала мужу, пусть в лепешку расшибется, но сыночек каникулы проведет на лучшем курорте…

Когда проводник проверил билеты и раздал белье, Ольга, лишь бы отделаться от собеседницы, уступила свою нижнюю полку ее десятилетнему Вадику, который вполне мог бы спать и на верхней. Ольга, улыбнувшись про себя, подумала, как бы расстроилась ее сестренка, если бы узнала об этом. Покупать билет в Москву сестры ходили вместе.

— Ты — недотепа, тебе самый плохой билет продадут, — убежденно сказала девятилетняя Рита семнадцатилетней Ольге. И как ни старалась Ольга уговорить сестру не ехать с ней через весь город и не стоять час в очереди за билетами — в конце лета в кассах всегда был ажиотаж, — Рита, упорно сдвинув светлые бровки и сжав губки, опередив Ольгу, уже одетая и обутая стояла в коридоре квартиры у входной двери.

И пока Ольга изучала расписание поездов, Рита, отобрав у нее деньги: «Пока ты будешь читать расписание, у тебя кошелек украдут», — куда-то исчезла. Обнаружив исчезновение сестры, Ольга испугалась. В помещении вокзала стояла толчея, в голове у Ольги мелькали мысли о цыганах, группа которых только что с гомоном прошла мимо нее, о пьяницах, способных насильно увести ребенка, увидев у него в руках кошелек, о нищих и бомжах, о глупых подростках. Была надежда, что Рита заняла очередь в одну из касс, но ни в одном из длинных «хвостов» сестренки не было.

— Ну куда ты запропастилась? — Рита нашлась около расписания, где она и покинула Ольгу, и протянула ей билет на поезд. — Это самый удобный поезд, — деловито объясняла она. — Он приходит не очень рано, так что успеешь выспаться, и он не фирменный, но тоже скорый, зато гораздо дешевле. И место у тебя удобное, в середине вагона, далеко от туалета и курильщиков, и, главное, нижнее.

— Как же вам, девушка, не стыдно ребенка без очереди подсылать, — сердито начал выговаривать подошедший мужчина, который слышал окончание Ритиного рассказа, но, не выдержав тона, расхохотался. — Не девка — пацан в юбке. Моему бы парнишке хоть каплю огня. Отчаянная… — За руку мужчину держал мальчик, который робко жался к его локтю и испуганно посматривал на отца, вероятно чувствуя вину из-за того, что не может быть таким, каким бы хотелось его папе.

Ольга объяснила мужчине, что потеряла сестру и ничего не понимает, и он, придя в еще больший восторг от Риты, рассказал, как было дело. Рита, которая удивительно быстро для ребенка сориентировалась на вокзале, где она оказалась впервые, направилась к кассам с надписью «Для пассажиров с детьми».

— Вы пассажиры с детьми, а я сама маленький ребенок, поэтому мне можно без очереди, — обаятельно улыбаясь, заявила она таким тоном, что никому и в голову не пришло ей что-нибудь возразить.

— Мы детям билеты не продаем, — невольно поддаваясь обаянию и напору девочки, но стараясь соблюдать правила, сказала кассирша. — Пожалуйста, следующий.

— Я же сама не поеду, поедет моя бабушка, — вцепившись в окошечко, чтобы не оттеснили, настаивала Рита. — Вы только подумайте, если бы я сама ехала, я бы детский билет просила, а мне взрослый нужен.

Она азартно и убедительно рассказывала про старенькую бабушку, про свою интернатскую жизнь, про то, что бабушка в последний раз, пока еще может хоть как-то двигаться, хочет посмотреть столицу, и сама кассирша, грубая и нетерпеливая со всеми, долго подыскивала для мифической бабушки самый лучший поезд и самое лучшее место…

Ольга очень любила сестру, и к чувству любви всегда примешивались жалость и странный комплекс вины, словно именно она, старшая сестра, была виновата в том, что у нее было то, чего не было у младшей — настоящего счастливого благополучного детства, полноценной любящей семьи.

Ольге было одиннадцать, а Рите — всего три, когда трагически погиб их отец. Для Риты слово «папа» ассоциировалось с фотографией красивого темноволосого улыбающегося мужчины, которая висела в рамке под стеклом в гостиной их квартиры. А для Ольги это был сильный, веселый, всегда понимающий ее человек. Воспоминания о нем были связаны с радостью, которую он умел дарить всем и которую излучал неиссякаемым источником. Он занимал ответственный пост, был директором крупного завода, и его любили все: и подчиненные, и вышестоящие. У него было много друзей, в их доме по праздникам, а порой и просто так было шумно и весело. «Твой папка, Олюшка, замечательный друг, он поможет, что бы ни случилось, — помнила Ольга их слова. — Он — надежный человек. Ты еще, наверное, не понимаешь, малышка, что это значит». Оля понимала это тогда смутно, яснее поняла потом, когда его не стало. Когда ощущение защищенности от всех мыслимых и немыслимых бед, уверенность в том, что с тобой никогда ничего не случится, потому что в самую трудную минуту рядом окажется папа и легко разрешит твои запутанные проблемы и все станет ясно и просто, оборвалось в один день.

В тот день у Оли после занятий в школе были занятия в драмкружке. И была не обычная репетиция — было распределение ролей в новом спектакле, который намеревались поставить к новогоднему концерту. Сказка называлась «Снежная королева», и Оле руководитель драмкружка доверил главную роль — роль Герды. Обычно из-за главных ролей студийцы начинали ссориться между собой, обижаться на руководителя, считая себя несправедливо обойденными. На этот раз с тем, что Оля — самая лучшая кандидатура для роли Герды, согласились почти все.

— Она — настоящая Герда, и добрая, и тихая, и светленькая, — сказали ребята, лишь Олина подруга-соперница Вика, хорошенькая бойкая девочка, с черными кудряшками, всегда требующая для себя главную роль, недовольно поморщилась, но не возразила. Сейчас ей досталась роль Маленькой разбойницы, для которой она тоже подходила как нельзя лучше, так что спорить было явно бесполезно…

Оля и Вика учились в одном классе, сидели за одной партой и даже жили в одном доме. Занятия в драмкружке заканчивались в семь вечера, и зимой, когда темнело рано, родители девочек договаривались, кто будет их встречать. Чаще приходил Викин папа или мама. Олин отец допоздна задерживался на работе, а маме было неудобно везти в трамвае капризулю Риту, потом тащить ее на руках, потому что из-за тяжелой шубы и неустойчивых валеночек она отказывалась идти сама. Зато если Олин папа мог выкроить время, он приходил гораздо раньше, еще до окончания занятий, и, прячась в темноте клубного зрительного зала, который принадлежал заводу, на котором он работал и где действовали и взрослые, и детские кружки, смотрел, как на сцене репетирует его старшая дочка. А потом его серая «Волга» набивалась до отказа детворой, и он подвозил домой даже тех, кто жил совсем в другом районе, несмотря на то, что рисковал быть оштрафованным милицией за превышение количества пассажиров, и, кроме того, ему это было не по дороге. Он, как оказалось, был очень внимательным зрителем, строгим умным критиком, но критиковал с таким юмором, что даже те, на чьи ошибки он указывал, покатывались со смеху. Потом выяснялось, что все были великолепны, и дети расходились по домам очень довольные. И лишь после того как отец высаживал последнего пассажира — Вику, жившую в первом подъезде, и подъезжал к четвертому, где жила их семья, он говорил:

— А ты, Олененок, была лучше всех, но ты нос не задирай, так и должно быть, ведь ты моя дочка.

Как-то раз Оля услышала разговор родителей.

— Полезное дело для ребятишек, по улицам не бегают после школы, заняты делом, может быть, и потом, когда вырастут, будут в народном театре играть, вместо того чтобы дома у телевизора скучать или пьянствовать. А настоящими артистами только двое будут: наша дочка и ее подружка, талантливые девчонки растут, — сказал отец.

В тот ужасный вечер, навсегда оставшийся в памяти Ольги, ее и Вику встречал дядя Коля, Викин папа. Они ехали на трамвае, и Вика рассказывала своему папе, как роль Маленькой разбойницы выгодно отличается от роли Герды. Герда какая-то серенькая, ничего сама сделать не может, ноет без конца, а все ей помогают, а Маленькая разбойница — девочка интересная, яркая, неординарная, играть ее будет гораздо интереснее, хотя роль и не главная.

— Все сказали, что Оля — вылитая Герда, — презрительно говорила Вика. — Правильно заметили — такая же серость, тихоня, ее на уроках к доске вызывают, а она если и знает, что отвечать, так сначала стоит, как дурочка, и краснеет, а все ждут…

Как ни старался дядя Коля угомонить свою разобиженную на подругу дочку, Вика замолчала только тогда, когда отец не шутя пригрозил ей при всех в трамвае надрать уши, заметив, что зависть — одно из худших человеческих качеств. Вика разобиделась еще больше и отвернулась к окну, сдерживая слезы. Оле даже стало ее жалко, хотя она и выслушала в свой адрес столько несправедливостей: ее папа никогда бы не унизил ее, он бы нашел такие слова, что ей самой стало бы стыдно. Оле не терпелось попасть домой, чтобы поделиться радостью с папой. Именно он заметил в ней склонность к актерскому дарованию и, когда она была еще совсем маленькой, сам привел ее пять лет назад в драмкружок, убедил руководителя, поначалу не разглядевшего в немного застенчивой девочке таланта, взять ее.

Потом Оля бежала по лестнице на третий этаж, не дожидаясь лифта, мечтая, чтобы папа уже оказался дома, чего, в общем-то, не должно было быть. Ее сердце радостно подпрыгнуло, когда она увидела в прихожей на вешалке его пальто. Скинув в разные стороны сапожки, не глядя забросила на полку вешалки шапку, не попала в цель, и шапка упала на пол. Не поднимая ее и распахивая на ходу пальто, поспешила в гостиную, чтобы поделиться радостной новостью, но, споткнувшись о чемодан, застегнутый на все ремни, только грустно подошла к сидящему в кресле отцу и спросила:

— Опять?

Чемодан отца в пору, когда не было ни каникул, ни отпусков, мог означать одно — отъезд в командировку. Командировки отца Оля не любила. Как потом оказалось, не зря…

— А папа полетит на самолете, — сообщила сидящая у отца на коленях Рита. — Пап, ты только крепко держись за крылышки и не упади, когда он поднимется высоко-высоко.

— Мы никак не можем ей растолковать, что самолет большой и что папа полетит внутри, — засмеялась мама. — Она представляет самолет малюсеньким, как в небе.

— Как на каруселях, — поправила Рита и продолжала рассказывать Оле: — Папа полетит далеко, это называется север, там живут живые мишки, и он мне привезет одного.

— Я бы привез, да ему будет у нас жарко в квартире, — сказал папа.

— А мы балкон откроем, — предложила Рита.

— Тогда сами замерзнем, — поддержала игру мама.

— Я тебе лучше игрушечного привезу, он будет совсем как живой, но ему не будет жарко, — придумал компромиссное решение отец.

Рита согласно кивнула и уснула у него на руках, ее отнесли в детскую и уложили спать.

— Рассказывай, Олененок, я ведь вижу, что у тебя что-то важное и радостное произошло, — притянув к себе расстроенную старшую дочку, попросил отец.

Настроение снова поднялось, как только отец прижал ее к себе и приготовился слушать. Как и младшую, он усадил Олю на колени, и она, взахлеб, забывая о последовательности, выкладывала новости, а он не перебивал, широко улыбался, и она видела, что и его глаза загораются такой же радостью, какая жила и в ее сердце. И за ужином родители продолжали слушать возбужденную Олю, и никто не ругал ее, и мама, и папа только засмеялись, когда она, от избытка эмоций жестикулируя, смахнула на пол тарелку. Потом Оля легла спать, а папа стал одеваться, собираясь в дорогу. Но Оле не спалось, и она в ночной рубашке, босиком то и дело появлялась на пороге гостиной. Отец уже облачился в черный костюм, который очень шел к его черным, чуть вьющимся волосам. Мама завязывала ему галстук, а он мешал ей, целуя ее.

— Перестань дурачиться, Игорь, — шутливо сердилась мама, а сама улыбалась. — Ты лучше вспомни, не забыл ли чего.

— Забыл, — сказал отец, увидев маячившую в дверях детской комнаты дочку. — Забыл Олененка уложить. — Он подошел, подхватил Олю на руки, понес в кровать.

— Ненавижу твои дурацкие командировки, — сказала Оля.

— Они не дурацкие, они очень важные и нужные для многих людей, — ответил он, держа ее на руках. Его руки словно предназначены были для того, чтобы держать Олю, так было ей уютно, сразу стало спокойно и захотелось спать. — А ты не думай о том, что мы расстанемся, это ведь ненадолго, только на неделю. Ты думай о том, что я тобой горжусь и что через шесть лет мы с тобой поедем в Москву, и ты поступишь во ВГИК. Ты станешь великой, знаменитой актрисой, а я стану совсем стареньким. Ты будешь часто уезжать на съемки кинофильмов, а я буду тоже скучать по тебе и ждать тебя, когда ты вернешься. И еще буду смотреть по телевизору фильмы, в которых ты будешь играть главные роли, и говорить всем: «Это моя дочка, мой Олененочек», — шептал он ей, чтобы не разбудить спящую Риту.

— Пап, а Вика говорит, что из меня никогда артистка не получится, — неуверенно сказала Оля. — И вот сегодня…

— Ты талантливая, по-настоящему талантливая, никогда не сомневайся в этом и никого не слушай, а на Вику не сердись. У всех людей есть слабости, на то они и люди, и их нужно прощать, — сказал отец.

И Оля понимала, это действительно так.

— Ну все, довольно, Игорь, опоздаешь. — В детскую спальню зашла мама.

Отец бережно опустил Олю на кровать, поцеловал в щеку, спросил:

— Договорились?

— Да, — кивнула Оля. Сквозь слипающиеся глаза она видела, как он подошел к маленькой детской кроватке, где посапывала Рита, перегнулся через деревянную решетку, поцеловал и малышку.

— Не забудь про мишку, — словно и не пыталась заснуть, сказала Рита и опять сладко засопела.

— Рубашку помял, — с упреком говорила мама отцу. До слуха Оли доносились из гостиной их голоса. — Зачем нужно было такую большую девочку на руки поднимать?

— Она маленькая, моя большая девочка — это ты. — Через полуоткрытую дверь Оля видела, как отец точно так же легко, словно мама и впрямь была девочкой, поднял на руки маму, и уснула, слыша счастливый мамин смех и ощущая так знакомое ей состояние счастливого покоя.

Разбудили ее громкие мужские голоса, она вскочила, выбежала в гостиную, чувствуя детским инстинктом, что случилась беда. Голоса мужчин принадлежали двум ближайшим друзьям отца, работающим с ним на одном заводе. Увидев девочку, мужчины замолчали. И очень тихо в затянувшейся паузе прозвучал голос мамы, бледной и неестественно спокойной по сравнению с встревоженными и взбудораженными людьми:

— Ольга, у тебя больше нет отца. Как мы будем жить дальше? Что теперь делать? Что делать?

До Оли, только что пробудившейся от детского сна, не сразу дошел смысл маминых слов — был только ужас оттого, что мама была совсем не такой, какой она привыкла ее видеть: перед ней сидела словно бы чужая тетя, внешне напоминавшая маму. Мама всегда была улыбчивой, молодой, красивой. А в кресле сидела постаревшая окаменевшая женщина.

Потом заговорили друзья отца.

— Я не верю, что Игорь мог погибнуть, — произнес один из них. — Это просто невозможно, этого не может быть.

— Самолет упал в Днепр, сообщили, что спасенных нет, — сказал второй. — Но это может быть ошибкой, в спешке могли не разобраться. Он же не на землю упал, в воду, кто-то мог и спастись, просто еще неизвестно. Есть надежда, Катерина, слышишь, он не мог погибнуть, — втолковывал он матери.

— Мог, — тихо возразила мама, и у Оли от ужаса побежали по телу мурашки. — Что-то должно было случиться рано или поздно. С ним было слишком хорошо. Так не бывает, чтобы всегда было хорошо. Счастье не может длиться долго. — И опять тот же вопрос, на который не было ответа: — Что же делать?

На часах было двенадцать, самолет упал через полчаса после взлета. Когда отец уехал, было начало десятого. Для Оли мир за эти несколько часов перевернулся до неузнаваемости.

Она стала Ольгой, домашнее имя Олененок, которое придумал ей папа, больше никогда не звучало из маминых уст. Она узнала, что всегда хорошо быть не может, что человек, без которого не можешь представить свою жизнь, может исчезнуть навсегда. И с тех пор изменилась мама, она так и осталась потом, когда прошли годы, той же чужой, незнакомой женщиной, которую Оля впервые увидела в тот вечер.

Оля больше никогда не слышала ее смеха, мир мамы, откликающийся, как эхо, на проблемы и настроения детей и мужа, замкнулся после смерти отца на воспоминаниях о нем. Дочерям как-то не оказалось в нем места. Мама заботилась о них, но словно автомат — не потому что ей этого хочется, а потому, что в него вложена такая программа. И дети не чувствовали той любви, которая раньше исходила от нее и которая теперь, когда не стало любящего их отца, была нужна им сильнее, чем прежде. Друзья семьи тщетно пытались вернуть ее к реальной жизни. Мама, которая раньше умела веселиться и поддерживать компанию и слыла интересной собеседницей, сама теперь не стремилась поддерживать отношения с друзьями, а если они настаивали и приходили, как прежде, к ним на праздники, она автоматически готовила, накрывала на стол, принимала их. Но праздники больше напоминали Оле поминки по отцу. Как ни старались гости веселиться, веселье было искусственным, а хозяйка сидела отчужденная, и ничто не могло оживить ее.

Когда-то давно мама закончила художественное училище, но по специальности работать не пришлось — еще на втором курсе она вышла замуж, а когда защищала диплом, уже ждала появления дочери, и потом, после послеродового отпуска, так и осталась домохозяйкой. Теперь все те же друзья семьи тщетно старались устроить ее на работу. По-видимому, работа, которую они для нее находили, так же мало интересовала ее, как и все остальное, потому что очень скоро ее увольняли по сокращению штатов, а сама она не выражала ни расстройства по поводу сокращения, ни желания найти что-то другое. Жила семья на пенсию, которую дети получали за отца, и на помощь друзей, которую мама принимала с обычным выражением равнодушной отчужденности от всего, теперь навсегда застывшей в ее глазах. А когда появлялась хоть какая-то, даже самая маленькая проблема, в глазах матери появлялось отчаяние, и звучал тот самый вопрос в никуда:

— Что же делать?

Начинал ли подтекать кран, отклеивались ли обои, отрывалась ли в очередной раз подошва у ботиночек маленькой Риты, заболевал ли кто-то из детей, мама бессильно опускалась в кресло и ни на что не могла решиться.

Оля понимала маму. Если бы не драмкружок, она, может быть, и не сумела бы вынести потерю отца. Только на репетициях она забывала о своем горе, отдаваясь чувствам героинь, которых играла. Теперь ее и Вику забирали после занятий всегда Викины родители, и самым тяжелым моментом было вечернее возвращение домой. По мере приближения к дому хорошее настроение, поднятое удачной игрой, похвалой руководителя, падало. Оля не вызывала лифт, она шла пешком, медленно, как на эшафот, в квартиру, кажущуюся пустой и холодной, где больше не было веселья и смеха, тепла и любви, где мама либо невидящим взглядом смотрела в телевизор, не обращая внимания, какая там идет программа, либо растерянно вглядывалась в фотографию отца, что означало: опять возникла проблема, которую ни мама, ни Оля решить не смогут, и, значит, опять прозвучит вопрос, которым задавалась без конца и сама Оля, когда у нее возникали свои, детские трудности, и с которыми она всегда раньше шла к отцу: «Что же делать?»

Помогал, в общем-то, и теперь отец, даже когда его не стало.

Его друзья так ценили и любили их отца, что не забывали о его семье, даже когда прошло уже много времени со дня его гибели, хотя забыть о людях, которые на заботу о себе ничего не могут дать взамен, было бы делом вполне обычным. Они дали Оле свои телефоны, и она звонила им в любое время, и они приезжали. Но все равно все было не так, и Оле безумно не хватало отца, той атмосферы, что, как оказалось, создавал именно он. После школы она вообще редко ходила домой, шла в гости к Вике, где девочки готовили уроки, а после вместе отправлялись в драмкружок. А вечером она быстро проскальзывала через гостиную, которая раньше была излюбленным местом сбора семьи и в которой теперь сидела мама, олицетворяющая собой одиночество. Рассказывать маме о том, как прошел день, все больше отдаляющейся в мир прошлого, не хотелось. Да она и не интересовалась, как раньше, и ни о чем не спрашивала, даже о том, почему Оля не приходит после школы домой. У Оли теперь была своя комната, которая раньше была кабинетом отца, и там она могла поплакать. А потом боль притупилась. В отличие от мамы, у Оли было и настоящее, а не только прошлое. И она сумела со временем как-то привыкнуть к потере отца, и, если сердце ее не смирилось, разумом она поняла: всегда хорошо не бывает, мир полон неожиданных бед и несчастий, от которых ты ничем не защищен. Но смириться было трудно — она помнила, что такое счастье, покой и защищенность.

А у Риты этой раздвоенности не было. Она из-за своего возраста легче остальных отреагировала на смерть отца. Когда ей сказали, что папа разбился, она, подумав, произнесла:

— Я говорила ему, чтобы держался крепко, там же высоко, — и сделала печальный вывод: — Значит, мишку он не привезет.

Как-то она упала с каруселей и расшибла себе лоб, ее возили в больницу, зашивали небольшую ранку и заставили пролежать три дня, опасаясь сотрясения мозга, поэтому следующий ее вопрос был для нее естествен:

— А скоро он придет домой?

Что такое смерть и почему папа не придет никогда, она не понимала и сначала ревела и требовала, чтобы он пришел и уложил ее спать. Но он не приходил. Мама вместо того, чтобы, как раньше, обнять ее и утешить, только растерянно разводила руками и уходила из комнаты, а старшая сестра, пытающаяся вместо родителей уложить ее спать, ревела сама. Когда слезы иссякали, Рита все-таки засыпала и уже через неделю научилась засыпать сама, без сказок, объятий и поцелуев. Ее отдали в детский сад. Все те же друзья отца, и правильно сделали. Здесь были веселые дети, заботливые воспитательницы. Они хоть как-то любили и жалели ее, в отличие от равнодушной мамы, и, когда ей исполнилось четыре и она узнала, что в их детском саду есть такая группа, в которой детишки остаются и на вечер, и на ночь, она сама попросилась, чтобы ее оставляли, как их. И ее отдали на пятидневку. Ей там нравилось больше, чем дома, и, в отличие от многих малышей, которые плакали ночами и просились к родителям, занятым какими-то более важными, чем дети, делами и бросающими их на попечение государства, Рита иногда плакала, когда ее забирали домой на выходные. Трое оставшихся членов семьи все сильнее отдалялись друг от друга. И в выходные, когда Рита оказывалась дома, она сначала скучала, а потом научилась развлекать сама себя, сидя в своей комнате и играя в игрушки. Годы, проведенные с папой, она забыла напрочь. Ей казалось, что в их доме всегда и было так, и она росла без Олиной тоски по человеку, который может помочь. Она росла в детском коллективе, где нужно было уметь постоять за себя, не рассчитывая на помощь старших, где обращение к воспитателям за защитой называлось обидным словом «ябеда», а каралось еще сильнее, где царствовали свои детские законы, иногда похожие на законы маленьких зверенышей. Рита уже к пяти годам была самостоятельной, ни в ком не нуждалась и способна была позаботиться о себе сама.

Мама все больше уходила в свой мир, подолгу пропадала на кладбище, где был похоронен отец. Дети от нее ничего не требовали, и она часто даже забывала приготовить еду, когда Рита бывала дома. Рита в таких случаях не хныкала, она топала на кухню и сама находила, что поесть. Оля обычно дома отсутствовала, фактически живя у Вики, и в свои одиннадцать-тринадцать лет не участвовала в жизни сестренки.

Отношения между сестрами начались неожиданно, когда Оле было четырнадцать, а Рите шесть. В Олины обязанности входило забирать сестренку из садика в пятницу вечером. Оля приводила ее домой и быстро куда-нибудь уходила. В этот вечер мамы дома не оказалось, и хотя Рите часто приходилось оставаться дома одной днем, бросить же ее вечером Оля, которая сама боялась вечерами пустой квартиры, как-то не решилась. Они сидели, каждая по своим комнатам. Оля учила новую роль, Рита играла в игрушки, когда внезапно отключили электричество. Оля, которая дома и при свете неуютно себя чувствовала, испугалась, когда осталась в темноте, показавшейся ослепительной после света. Все страхи и кошмары, которые мучили ее ночами, во сне, идущие из подсознания от чувства незащищенности, нахлынули на нее наяву. Ольга почти бегом пересекла гостиную и вошла в детскую комнату скорее даже не потому, как она себя уверяла, чтобы не оставлять наедине с таким же страхом маленькую сестру, а потому, что она сама отчаянно не хотела быть одна.

Ту картину, которую она ожидала застать — забившуюся в угол и плачущую от страха малышку, она не увидела. В комнате было даже как-то уютно: на полу стоял серебряный подсвечник, в котором горели три зажженных витых свечи. Рядом сидела Рита, перед ней на кровати сидели игрушки: мишка, кукла, Буратино. Рита вслух читала им книжку. Увидев сестру, Рита читать перестала.

— Я воспитательница, — объяснила она. — А это — дети.

Оля удивилась тому, что Рита сделала то, что не догадалась сделать она сама, — зажгла свечи, хотя видела их ежедневно, проходя мимо них. Они стояли в гостиной на пианино. На пианино раньше, давным-давно, в другой жизни, точнее, три года назад, любила играть мама. А свечи зажигали, когда были праздники, когда стихало бурное веселье, надоедал резкий свет, хотелось отдохнуть. Мама садилась за пианино, начинала петь. Сначала она пела одна свою любимую песню, из которой Оля помнила сейчас уже не все слова. Но были там такие:

Голос у мамы был чистый, красивый, и, может быть, оттого, что песня была грустной, Оле хотелось плакать, но это быстро проходило, потому что сначала начинал подпевать отец, а потом все остальные, и песни чередовались — со всем веселые, детские, которые требовала Оля, и взрослые. От одной веяло свежим воздухом желанного будущего, когда Оля тоже станет взрослой, когда начнет сбываться то, о чем ей часто говорил отец, о чем он говорил ей в последний их разговор: у нее будет своя жизнь, она тоже станет уезжать, но у нее останется дом, где ее всегда будут ждать и любить и куда она будет возвращаться.

Оля, сидевшая обычно около отца, слышала его голос, и ее немного пугало, как это она окажется далеко от теплоты и уюта дома. Но песня была о надежде и о радости, и Оля, тогда еще не совсем понимающая смысла слов, думала, что это надежда на возвращение домой и радость от того, что вернешься, тем более что песня кончалась словами:

И ей становилось хорошо. А потом пели еще другие, тогда популярные песни, и любимую отца, от которой становилось совсем легко на душе:

Все эти воспоминания быстро мелькнули и погасли привычной горечью — песни оказались неправдой, слова отца не сбудутся никогда.

— Маленьким детям нельзя брать спички, это не игрушка, может случиться пожар, — строго начала говорить Оля сестренке, чтобы выплеснуть горечь.

— А как же без спичек зажечь свечки? — удивленно, как взрослая на ребенка, уставилась на сестру малышка. — А в темноте не видно буквы, а я читаю моим детям сказку, чтобы им не было страшно.

Оля поняла, что Рите все-таки было страшно, но она, в отличие от старшей сестры, решила проблему. Как объяснила Рита, такая же ситуация была у них поздно вечером в детском саду, и многие дети, оказавшись в темноте, заревели. Тогда воспитательница зажгла свечу, посадила всех рядом и стала им читать.

Оля присела на кровать, посмотрела на игрушки. Они были старенькими, у медведя не было носа, кукла была лысой, у пластмассового раскрашенного Буратино облезла краска. Это не казалось странным — игрушки были еще Олиными, из ее детства, она помнила их новыми, красивыми, даже помнила, как нашла утром, после новогодней ночи, так и не дождавшись Деда Мороза, Буратино, которого он оставил ей в подарок.

— У него был целый мешок подарков, — рассказывал ей папа. — А он долго в нем копался, выбирал самый лучший подарок, говорил, что для самой лучшей девочки выбирает. — И Оля ему верила.

Рита перестала играть и смотрела на Олю. Оля чувствовала, что помешала, прервала игру, но уходить ей не хотелось. Нужно было что-то придумать, чем-то занять младшую сестру, которая смотрела на нее с немым вопросом. То ли под влиянием воспоминаний, то ли просто оттого, что Оля не знала, что ей еще делать с Ритой, она предложила ей посмотреть фотографии. Рита с радостью согласилась, внимание старшей сестры было ей в новинку. Оля принесла из гостиной альбом с фотографиями. Рита проявляла к ним живейший детский интерес. Детские вопросы: «А это кто? А это где?» — закончились удивленным: «А это я?» — когда Рита ткнула пальчиком в фотографию, где была снята пятилетняя Оля в нарядном платье с белым кружевным воротничком, в праздничных белых ажурных колготках, с огромным бантом на голове, смеющаяся, со связкой воздушных шаров в руке.

Сестры были похожи как две капли воды, и их фигурки на детских фотографиях были одинаковыми.

— Нет, это я! — рассмеялась Оля над ошибкой сестренки. — Это меня папа сфотографировал на первомайской демонстрации. Мы ходили тогда втроем — он, я и мама. А тебя еще на свете не было. А вот смотри, на следующей фотографии все мы, он попросил одного дядю нас щелкнуть.

Рита посмотрела на фотографию, где такую же девочку, которую она привыкла видеть в зеркале, обнимали двое счастливых молодых людей. Остальные фотографии она досматривала молча, без вопросов. А перед Ольгой представало ее детство, таким, каким она его помнила: они втроем на даче, которую потом продала мама, они в доме отдыха на Азовском море, они, живущие дикарями в палатке на побережье Черного моря, их семья с друзьями на пикнике, потом появилась малюсенькая Рига, их стало на одного человека больше. Оля и не заметила, что Рита молчит и больше ни о чем не спрашивает. Увлекшись, продолжала рассказывать. Вот папа учит ее кататься на велосипеде, вот катает в лодке… За последние три года фотографий почти не прибавилось. Две Олины, где они были сняты всем классом в прошлом году и в позапрошлом, и две Ритины, принесенные из детского сада, где детишек также снимали на каком-то празднике, всех по очереди. А потом была проблема, забирать ли Ритины фотокарточки: нужно было платить, а у них не было денег. Им опять кто-то помог. Новые фотографии не были вставлены в прорези альбома, никто об этом не позаботился, и они просто лежали между страницами. Прошлогодняя фотокарточка Риты, где ей было пять лет, привлекла Олино внимание.

— А ведь действительно похожи, не отличить, — сказала она, взяв снимок и вернувшись к странице альбома, где была фотокарточка, удивившая Риту.

Мерцающее пламя свечей хорошо освещало фотографии, сестры сидели рядом на кровати, той, где прежде спала Оля, а теперь спит Рита, и у Ольги дыхание перехватило от жалости, которую она вдруг впервые почувствовала к младшей сестре. У нее не было всего того, что делало счастливой маленькую Олю, а ведь она была так похожа на нее, значит, и испытывала такие же эмоции. Она была родная. Из жалости родилась щемящая любовь. Оля чувствовала себя виноватой, она совсем не уделяла внимания сестренке, а ведь оно нужно было ей так же, как до сих пор нужно ей самой. И Риту ведь тоже некому любить и защищать, как и ее саму, а ведь она еще такая маленькая! Оля тогда обняла ее за плечи, прижала к себе. Вдруг она заметила, что Рита долго молчит, и поняла почему. «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», — прозвучало у нее в ушах. Их двое, и она старшая, и она будет стараться сделать все, чтобы хоть как-то заменить Рите родителей. Рита подняла головку — в ее глазенках, где отражалось пламя свечей, было сначала удивление, но она не отстранилась, а улыбнулась в ответ на Олину попытку улыбнуться ей.

Конечно, не в Олиных силах было осуществить задуманное. Она не могла повезти сестренку в дом отдыха, организовать пикник. Но она могла поехать с ней в парк, сводить ее в кино, купить мороженое.

Она могла так мало, но в результате из трех разных миров, существующих автономно в одной квартире, два стали сближаться, а потом проникать друг в друга. Однажды Оля взяла Риту посмотреть репетицию в драмкружке, опасаясь, что ей будет скучно: репетиция — не спектакль, ребенку шести лет может надоесть быстро, но вышло даже лучше, чем думалось Оле. Не Рите понравилось, понравилась Рита. Репетировали «Маленькую бабу-ягу». Восьмилетняя девочка — самая младшая из всех и поэтому подходившая на главную роль — никак не могла понять, чего от нее хотел режиссер. Репетиция застопорилась. Вдруг на сцену из зала по ступенькам вскарабкалась Рита. Оля перепугалась, что режиссер, и так раздосадованный неудачной репетицией, рассердится появлению на сцене чужого ребенка. Но Рита, недовольно сказав девочке:

— Ну что тут непонятного? Вот как надо, — так удачно сделала то движение, которое требовалось, так выразительно произнесла слова, что режиссер заулыбался, подошел к ней, присел на корточки и спросил:

— А это что за чудо в решете?

— Я не чудо в решете, я Рита, — ответила ему, ничуть не смутившись, Рита и, спросив: — Ну что, ясно? — стала так же деловито спускаться обратно в зал.

— Подожди, подожди, откуда ты взялась?! — крикнул ей режиссер.

— Откуда, откуда? От верблюда. Такой взрослый и не знаете, откуда дети берутся? — хмыкнула шестилетняя всезнайка, насмешливо посмотрев на режиссера драмкружка, которого студийцы боготворили и боялись одновременно.

Оля схватилась руками за голову, покраснев до корней волос.

— Это Ольки Преображенской сестра, — предательски сообщила Вика.

— Извините, Геннадий Васильевич, мне ее не с кем было оставить, — начала извиняться Оля, ожидая взбучки.

— А ты сможешь ее приводить к нам на занятия? — спросил вдруг режиссер.

— Смогу, — подумав, кивнула Оля.

Так Рита ушла с пятидневки, стала вместе с Олей ходить в драмкружок, сразу же получила главную роль «Маленькой бабы-яги». Оле казалось даже, что Рита способнее ее, ей не приходилось преодолевать той неуверенности, что была у Оли, ей не нужна была поддержка, похвала, которая раскрепощала Олю, помогая ей отлично справляться с ролью. Но Рита, к Олиному удивлению, не загорелась занятиями так, как она сама.

— Здесь интереснее, чем в садике, — объясняла Рита свое желание посещать драмкружок. — Там мне уже надоело.

Все теснее сближаясь с сестренкой, Оля замечала, что при внешнем сходстве Рита была совсем другая. Так, например, выяснилось, что читать она научилась сама. По вывескам на магазинах. Оказалось, что в те дни, когда Оля вела ее домой из садика, в число детских вопросов, на которые Оля тогда отвечала механически, входило: «А что там написано? А какая это буква?»

— Там написано «гастроном», там «булочная», это буква «а», — говорила Оля, а Рита запоминала.

Олю учили читать родители, покупали ей кубики с буквами, магнитную азбуку, детские буквари с картинками, книжки. Рита все это, потрепанное и порванное Олей, нашла сама.

Семья жила в бедности. Хотя верные друзья отца и снабжали их деньгами, мама, не привыкшая к экономии, моментально и непонятно на что все тратила. Денег вечно не хватало. Девочкам — и старшей, и младшей — тоже доставались от них рублевые, пятирублевые бумажки либо мелочь на карманные расходы. Оля тратила деньги так же, как мама, сразу: на конфеты, пирожные для себя и Риты, на кино. А Риту, когда ей исполнилось семь, Оля спросила:

— Какой подарок ты хотела бы получить?

— Копилку, в киоске около клуба продается. Недорогая, деревянная.

Оля, которая хотела подарить ей новую куклу, поразилась, но выполнила просьбу. С тех пор Рита, которая складывала деньги в коробочку из-под конфет, стала класть их в прорезь копилки-свиньи и практично водрузила ее в гостиной на самом видном месте. Так что все взрослые, кто заходил к ним, волей-неволей обращали на нее внимание и, смеясь, пихали в нее мелочь. Оля потешалась над сестренкой, но потом, когда Рита через месяц после появления свиньи попросила Олю открыть ее — отклеив голову над паром чайника, как велела продавщица, — и, вытащив деньги, взяла в магазин Олю, потому что считала плохо, и купила ту самую куклу, что хотела подарить ей Оля, детскую сумочку, кошелек, фломастеры, набор ручек, — потешаться перестала, стала все сильнее удивляться сестре, в которой проявлялись все новые и новые качества характера. Так на очередное мамино: «Ах, что делать?» — когда не было денег, а у нее отвалился на туфлях каблук, восьмилетняя Рита спокойно достала, покопавшись в ящике с инструментами, оставшимися от отца, молоток и гвоздики и приколотила его на место. На восхищение и удивление матери и старшей сестры отреагировала спокойно и, пожав плечами, сказала:

— Ну мы же вместе были в обувной мастерской, и там дядя так делал.

Действительно, они там были полгода назад, и мастер при них так делал, но ни Оле, ни маме не пришло в голову сделать это самим. Позже оказалось, что она может ввернуть новую лампочку вместо перегоревшей, прикрутить отпавшую дверную ручку, начавшую шататься ножку стола… В этом не было никакого чуда, только наблюдательность и способность надеяться лишь на себя. При этом Рита действительно отлично училась в школе, особой любви к школе не проявляя.

— Все говорят, отличные оценки потом в жизни пригодятся, — по-детски объясняла она.

Когда Оля заканчивала школу, перед ней вплотную встал вопрос, мучивший ее постоянно, но на который она сама так и не могла найти ответа, хотя, как мама, вслух его не задавала: что делать дальше? В выборе профессии она не сомневалась — хотела быть только актрисой. Она привыкла к мысли, внушенной ей отцом, о поездке в Москву, во ВГИК, но считала, что не вправе этого сделать. Это означало бросить сестренку. В Днепропетровске было театральное училище, разумнее всего было бы поступить туда, а вечерами подрабатывать, чтобы помогать семье. А самым правильным было бы просто пойти работать, закончив образование на десяти классах. Например, на завод, где раньше работал отец. Тогда и Рита, и мама могли бы не так нуждаться. Оля разговаривала с Викой, своей подругой. Перед Викой проблема выбора не стояла, она твердо собиралась поступить во ВГИК. Девочки разговаривали, сидя на лоджии Викиной квартиры, отложив учебник литературы, по которому они готовились к школьным выпускным экзаменам. Рита, у которой школьные занятия уже закончились, сидела тут же и что-то читала.

— Какие перспективы у нас здесь? — говорила Вика. — Местный театр после окончания училища. А после ВГИКа — кино. Меня узнает вся страна. Это слава, роскошь, совсем другая жизнь.

— А я вот не знаю, я, наверное, все-таки попробую здесь, — с грустью в голосе неуверенно сказала Оля.

— Почему? А ты почему не хочешь в кино?! — вдруг сердито вскинулась от книжки Рита.

— Ну, я, может, и вообще никуда поступать не буду, нужно же кому-то и деньги зарабатывать, — сказала Оля.

— Глупая ты, — начала ругать ее сестренка, — мы еще немного потерпим, зато в кино ты уйму денег заработаешь. Ты смотрела недавно «Собаку на сене»? Видела, какое красивое у Дианы платье? Да, она в нем роль сыграла, и оно больше никому не нужно. Это в театре один спектакль играют по сто раз и костюмы хранят, а в кино их актерам насовсем отдают. Она одно это платье продаст на рынке и уже тысячу рублей заработает.

Вика и Оля хохотали, представляя Маргариту Терехову, продающую на рынке платье, но у Оли возникла мысль, что в словах сестры есть резон. Действительно, работая киноактрисой, она будет зарабатывать больше. Это был спасительный аргумент в пользу отъезда в Москву.

А на самом деле это была лишь отговорка. Потому что ей самой безумно хотелось сниматься в кино и учиться именно в Москве, во ВГИКе, как хотел и папа. Оля поехала вместе с Викой в Москву, убеждая себя, что скорее всего провалится на первом туре.

— А я точно поступлю, — говорила Вика.

Поступили обе, успешно выдержав все экзамены. Вернулись в Днепропетровск на оставшийся до учебы месяц.

— Уже, считай, знаменитости, — философствовала Вика.

Они втроем лежали на пляже, но не на том, где бывали обычно и который находился неподалеку от их дома, а на центральном, расположенном на Комсомольском острове, куда из парка имени Шевченко вела канатная дорога.

К ним подходили знакомиться и молодые парни, и мужчины в возрасте. Это было делом обычным. Стоило Оле с Викой где-нибудь появиться вместе, как рядом сразу же оказывались представители противоположного пола любых возрастов. А уж на пляже, где на Вике, уже два года назад оформившейся в соблазнительную украинскую красавицу с тонкой талией, высокой женской грудью, пышными бедрами, был только купальник, им вообще не давали покоя. Без Вики к Оле и Рите никогда никто не подходил. Оля, конечно, как любая нормальная девушка, переживала по поводу того, что не нравится парням, но трагедии из этого не делала — ее мечты были переполнены кинематографом, миром чувств героинь, которых она будет играть, и настоящим, реальным мужчинам там не отводилось места. Но, конечно, было все равно обидно. Оля понимала парней. Кроме женственной фигуры, у Вики были живые карие глаза, в которых всегда мерцали искорки веселья, с ее губ, умело накрашенных яркой помадой, никогда не сходила белозубая улыбка. Те шутки, с которыми подходили к ним знакомиться мужчины, смущали Олю, заставляли ее краснеть, казались ей неприличными, а Вика так задорно хохотала в ответ и так бойко умела отвечать, ее черные кудри так красиво рассыпались по плечам, когда она, хохоча, откидывала назад голову. Оля всего этого не умела. Обычно Вика потом сердилась на нее или выговаривала тут же, шепотом:

— Ну что ты как кол проглотила, будь повеселее, улыбнись, им это нравится. Даже с твоей невзрачной внешностью ты будешь иметь успех. Посмотри, даже девушки, которые совсем страшненькие, встречаются с парнями, а ты так и будешь одна. И прекрати таскать с собой повсюду ребенка, он их тоже отпугивает.

Но Оля так и продолжала ходить с сестренкой, а уж теперь, когда им предстояло расстаться так надолго, они вообще были неразлучны. Вику это перестало раздражать, и сейчас она, лежа на пляже, только равнодушно отмахивалась от визитеров:

— Идите, мальчики, мимо, — называя мальчиками и солидных мужчин лет сорока.

— Вот липнут ко мне, как мухи к меду, — громко, не заботясь о том, что отвергнутые ухажеры могут услышать ее, говорила она. — Нужны они мне, провинциальная серость. У меня в Москве такие шикарные мужчины будут, не чета этим. Великие режиссеры, актеры… С машинами, дачами… И рестораны, банкеты, презентации… А я, — она села на песок и положила руку на ладонь воображаемому богатому кавалеру, — я, как королева, схожу с подмостков в Голливуде, получив «Оскара» за лучшую женскую роль года, щелкают вспышки фотоаппаратов, стрекочут кинокамеры, вокруг вьются знаменитости, ждущие одной моей улыбки, и я им улыбаюсь и выхожу из здания…

— А какое у тебя будет платье? — перебила ее Рита, которая зачарованно слушала ее.

— Шикарное, блестящее, с вырезом, обтягивающее фигуру, — снисходительно сказала Вика. — Ну а если зима, то на мне шуба из песца, белая и длинная, до пят.

— Не испачкается? — спросила Рита недоверчиво. — Может, лучше не такая длинная, может, полушубок.

— Дурочка, меня же ждет автомобиль на улице, — покрутила пальцем у виска Вика.

— Черная «Чайка»? — продолжала расспрашивать Рита.

— Нет, «Мерседес», белый. — Вика легла, надвинув шляпу на лицо. — Вот только эти веснушки нужно вывести, псевдоним красивый придумать, что это за фамилия — Коваленко? Смех, да и только. И биографию поинтереснее. Великая актриса — и вдруг дочь рабочих из Днепропетровска. — Рита ее уже не слушала, она мечтательно смотрела в синь неба, а Оля смотрела на нее, и в привычной жалости тонули ее собственные мечты, мало чем отличающиеся от Викиных. «Как я ее оставлю, как? Я не могу».

— А я… я никуда не поеду, глупости это все! — вдруг решительно сказала Оля.

— Олечка, ну почему глупости, ты же сама мне рассказывала, что папа тебе так говорил. Поезжай, пожалуйста, — уговаривала Рита, умеющая находить убедительные аргументы. — Папа разве говорил глупости?

— А ты не будешь по мне скучать? Тебе не будет без меня плохо? — Оля с надеждой вглядывалась в лицо сестренки.

— Нет, нет, не буду, — уверенно мотала головой Рита. — Ну честно, не буду. Зуб даю, — она по-мальчишечьи щелкнула себя ногтем по переднему зубу. — И у тебя будут каникулы, ты будешь приезжать, и я к тебе буду. А потом, когда мне будет семнадцать, я приеду тоже поступать. А известный режиссер, который будет тебя снимать, и меня сразу к себе возьмет. — Она представляла, что все будет так, в драмкружке.

«А почему бы и нет?» — подумала Оля и сделала то, что хотела, — сдалась на уговоры Риты и согласилась поехать.

Ее провожали мама и Рита. В глазах мамы была обычная безучастность: даже по прошествии шести лет ее состояние не изменилось. Ее пытались познакомить с одинокими мужчинами, но все старания были тщетны. Она совсем махнула на себя рукой, и, хотя ей было всего лишь тридцать шесть, ей можно было дать пятьдесят. А на Риту Ольга даже обиделась. Она говорила, что не будет скучать, но, что ей будет настолько все равно, она не ожидала. Рита даже не выразила желания помочь нести Олины вещи, хотя одна из сумок — с продуктами — была совсем легкой, и Ольга рассчитывала, что понесет ее Рита. Но у Риты были какие-то свои планы, она явно куда-то собиралась с вокзала и выглядела так, будто уже распрощалась с сестрой, — даже и не думала рассказывать, куда она пойдет и зачем тащит какой-то пакет с чем-то тяжелым, хотя раньше она всегда все выкладывала старшей сестре. На перроне Рита глазела по сторонам, с неохотой разговаривала с Ольгой и вообще не смотрела на нее, зато радостно и приветливо махала Вике, которая уезжала этим же поездом, только купейным вагоном, и тоже стояла на перроне около своего вагона — через два вагона от Олиного — и прощалась сразу с тремя парнями, каждый из которых считал себя единственным и только сейчас обнаружил, что у него есть конкуренты.

Родители Вики стояли чуть поодаль. Отец с возмущенным лицом что-то говорил матери, показывая на парней, которые почему-то рассердились не на свою прелестную предательницу, а друг на друга и намеревались затеять драку. А мать успокаивала его.

Все парни притащили по букету, и у Вики в руках была охапка цветов. Двух из них Ольга знала — один был их общий с Викой одноклассник, другой — из драмкружка. Оле они лишь сдержанно кивнули, поприветствовали и пожелали счастливого пути.

Потом, когда Ольга уже стояла на ступеньках вагона и объявили отправление, Рита сунула ей пакет.

— Это тебе, пригодится, — коротко и глухо сказала она. — Потом посмотришь, в Москве.

И лишь когда поезд тронулся, Ольга поняла причину странного поведения Риты — это было желание, достойное взрослого, — скрыть свою боль, не причиняя боли другому. Если бы Ольга заметила настроение сестры, она бы просто не уехала, и Рита это знала. Ольга была уверена, что потом, когда она уже не могла видеть лица сестры, она все-таки разревелась.

Ольга не стала ждать приезда в Москву, чтобы посмотреть, что за тяжести всучила ей в качестве подарка Рита. Развернув пакет, она увидела копилку, судя по весу, набитую мелочью до отказа. Копилка нравилась Рите тем, что не была одноразовой, как стеклянные и гипсовые. Ее не нужно было разбивать. Когда копилка наполнялась, голову отклеивали, вынимали содержимое, потом Рита купила какой-то специальный клей и приклеивала ее обратно. Это была Ритина собственность, накопленные деньги она никогда не давала на хозяйство ни маме, ни Оле, хотя деньги были вечно нужны. Она тратила их только на себя, так что подарок был королевский. Рита отдала, по ее меркам, самое дорогое, надеясь, что это поможет Ольге в Москве, и, видимо, веря, что Ольга последует ее примеру и станет копить.

В окно барабанил дождь, струйки стекали по стеклу потоком, так что за окном уже ничего разобрать было невозможно.

— Мама, ну дай еще конфетку, нет, не эту, шоколадную, — уже неизвестно сколько времени, как казалось Ольге — бесконечность, ныл внизу Вадик.

— Сынуля, тебе нельзя так много шоколадных конфет, может быть диатез, — уговаривала его женщина.

Сосед-мужчина, забравшись на верхнюю полку, напротив Ольги, неотрывно смотрел на нее. Ольга почувствовала, что сейчас заплачет, и отвернулась к стене, чтобы он не видел ее слез.

«На меня и смотреть можно разве только от скуки в поезде, — думала она, вспоминая, как провожали Вику, и ей становилось еще хуже. — Как я могла ей поверить, оставить ее! Нельзя было этого делать».

Ольга вспоминала, как больно было расставаться с отцом, когда он уезжал. Она сама даже и не думала скрывать этого, ныла, как Вадик из-за конфет. Потом подумала, что, если бы Рита была мальчиком, как Вадик, все было бы иначе, мама бы ее тоже любила. Как-то друг отца отчитывал мать, и Ольга слышала их разговор.

— Пора уже встряхнуться, Катерина, — говорил он. — Не можешь забыть Игоря, не хочешь его предавать, это дело твое, но ты должна вернуться к жизни ради дочерей. У тебя остались они, утешься ими.

— Я, когда смотрю на них, все думаю, что в них нет ничего от него, они — это мое повторение, и в них то же сиротство, что и во мне. Вот если бы они были похожи на него… Или если бы у меня был сын, похожий на него… Да, лучше сын… Я бы думала, что это — продолжение Игоря, что в нем живет он… — сказала тоскливо мама. И собеседник, и Ольга поняли всю безнадежность ситуации.

Ольга плакала, стараясь делать это беззвучно, слушая стук колес, и шум дождя, и непрекращающееся нытье Вадика.

— Радуга, мама, смотри, радуга! — вдруг неожиданно оборвалось нытье, и в голосе Вадика послышалось искреннее восхищение.

Ольга вытерла слезы и повернулась, взглянула в окно. Оказалось, что дождь кончился, а она и не заметила.

Небо было синим, такое бывает в конце лета. Ветер разогнал тучи и облака, засияло солнце. Все за окном казалось свежим и умытым. А над Днепром раскинулась радуга с чистыми, яркими цветами. Ольга вдруг поразилась тому, как красив мир. И первая желтизна в зелени травы и деревьев, и первый багрянец лишь усугубляли эту красоту. И как цвета природы сочетаются с полосками радуги!..

«У меня все будет хорошо, — подумала Ольга. — И у меня, и у Риты». После слез на душе, как после дождя за окном, стало светло. Риту в случае чего не оставят в беде друзья отца, а Ольга приложит все усилия, чтобы как можно быстрее осуществить то, зачем она едет в Москву, оставив сестру.

— Скучаешь? — Около Ольги неожиданно появилась голова Вики. — Ревела, что ли? Ну ты даешь, подружка… А я… — Вика понизила голос до шепота, косясь на Олиного соседа, — а я зря брала билет в купе. Думала, пока еду, познакомлюсь с москвичом, на первое время, пока ничего лучше не найду, пригодится. А там одни командированные, и все наши, провинциальные. — Она опять посмотрела на мужчину с верхней полки, заговорила вслух, задорно засмеялась: — А ты видела, видела, как они из-за меня на вокзале подрались? А отец маме говорит: я ее в Москву не отпущу, она там наделает бед. Я даже испугалась, хорошо, мама вступилась. Как будто я виновата, что нравлюсь мужчинам… — Она опять расхохоталась.

— Красавица случайно не курит? — спросил мужчина, вынимая пачку «Мальборо».

— Курю, — с готовностью ответила Вика.

Он лихо спрыгнул с полки, и они ушли. «Красавица», — подумала Ольга, но без зависти и обиды. Они еще ехали вдоль Днепра, и арка радуги плыла впереди, поезд никак не мог поравняться с ней. «Надежда — мой компас земной, а удача — награда за смелость», — вспомнилась строка из песни, которую она пела вместе с отцом. Эта удаляющаяся радуга — не само счастье, надежда на него, его предсказание. Они не могут догнать ее, но она впереди, и поезд едет к ней, вперед, в будущее.