1

Самый таинственный и самый главный божок всего мнгоготысячного пантеона богов Черного континента, имя которого самими африканцами не произносится никогда, даже их колдунам и жрецам запрещено делать это, а если кто вдруг его и произнесет вслух, то либо тотчас умрет в корчах и страшных мучениях, либо в течение недели, в крайнем случае, месяца потеряет он всю свою семью, всех близких и сам от обрушившихся на него несчастий наложит на себя руки. Ибо месть бога, порожденного народами огромного материка, живущего своей особенной, отличной от европейцев жизнью, со своим укладом и образом мысли, со своей моралью, в корне отличной от нашей, не просто страшна, она уничтожительна. И главным врагом Мшаваматши являются люди с белой кожей. Ибо так повелось издревле – с тех еще пор, когда на севере Африки жили египтяне, торгующие на родном континенте только с Пунтом, а остальные тамошние народы признавая за нелюдей, уничтожая их, закабаляя, превращая в рабов и прочую мерзость. Именно этот божок – хранитель семейного очага чернокожих Мшаваматши – помогал им выжить и спастись от уничтожения.

А потом на смену бронзовокожим египтянам пришло племя людей белокожих – беспощадных и бесконечно жадных, уничтожающих все и вся на своем пути. Первыми были римляне… А двести и триста лет назад люди с белой кожей и черными душами стали постоянно приплывать на Черный континент за слоновой костью, черным деревом, за благовонными травами и корой опять-таки деревьев. Порой они даже торговали с местными владыками и царьками, но по большей части все-таки грабили чернокожих и, убив немного воинов и крестьян, отправлялись груженные добычей назад, гордые своей доблестью, похваляясь законным богатством. Испанцы, португальцы, итальянцы, иногда англичане… Но сто с небольшим лет назад Колумб открыл новые земли, названные затем Америкой, – и Африка превратилась в плантацию по выращиванию и вывозу рабов. Ибо краснокожие аборигены Америки оказались непригодными к рабскому труду, быстро вымирали, чаще даже сами смерти желая, чем по принуждению, а люди с черной кожей оказались выносливыми, послушными, способными переносить множество болезней и тягот, которые отправляли на тот свет индейцев. Целые племена и народы Африки уничтожались, остатки пленных сажали на каравеллы и увозили на тот берег океана навсегда. Все западное побережье Черного континента обезлюдело, белые двинулись в глубь земель, уничтожая села и обнаруженные там города, сметая все на своем пути…

Вот тогда-то колдуны и жрецы Африки поняли, что самим им справиться с племенем белых людей не удастся – и они обратились за помощью к Мшаваматши. Тысячи, сотни резчиков по дереву стали изготовлять фигурки существа с огромным ртом, полным треугольных зубов, с вытаращенными глазами и боевой раскраской лица, уродца с непомерно большим животом и тонкими, маленькими, но когтистыми ручками и ножками, с огромными вертикально поставленными ушами и с горбом на спине, в который колдуны вдыхали дух Африки. И с этими фигурками, думая, что они увозят с собой всего лишь покровителя своего семейства и защитника племени, уходили с веревками и цепями на шеях, связанные цугом чернокожие рабы из глубины Африки, грузились под свист и стук рушащихся на их голые спины воловьих бичей в трюмы кораблей, плыли и в Америку, и в Европу чтобы уже там в минуту свободную молиться своему богу, имени которого уже не знал никто, просить у него защиты…

И Мшаваматши им помогал. Из года в год, из десятилетия в десятилетие росла его сила на пока еще не подвластных богу чернокожих, но уже готовых ему подчиниться землях. Ибо сила Мшаваматши поистине таинственна, неподвластна моему разуму, да и вообще логике и научному осмыслению в наш век. Пройдут века – и люди, быть может, поймут, как это куча деревяшек, вырезанных из каких попало палок, похожих друг на друга внешне лишь условно, порой только догадаться можно, что это Мшаваматши, да и то, если знаешь о злой силе этого демона, так вот, люди будущего, в конце концов, разберутся, почему этот размноженный в тысячах лицах божок покорил европейцев и уничтожил весь их род, отмстив за смерти и унижение чернокожей расы. Это произойдет, обязательно произойдет: станут художники создавать не прекрасные полота и скульптуры, не искать «золотые сечения» и не познавать гармонию, а именно ее и разрушать, малюя уродцев и создавая из камня, из глины, из металла фигуры, от вида на которых моего современника, истинного европейца, хватила бы кондрашка, а дальний потомок его будет восхищаться именно безобразием, ибо мысль о прекрасном и великом будет им предана забвению. Музыка перестанет наслаждать слух, она бдеть бить по ушам и по голове однообразными, но до безумия громкими нотами и ритмами, подобными негритянскому тамтаму либо тамбурину, и под нее станут европейцы не танцевать, показывая стать и красоту своих тел, увлекая за собой возлюбленных своих в омут телесной любви, а примутся скакать толпами, табунами, как дикие жеребцы и кобылицы, как нынешние владельцы фигурок Мшаваматши танцуют вокруг костров, после падать в исступлении и дергаться на земле, словно больные пляской святого Вита. Люди с белой кожей обреют женщинам своим головы, а в носы свои засунут золотые и серебряные кольца. И есть станут люди пищу дрянную, способную лишь наполнить брюха, отравляя и ум их, и тело, не привнося силы, а вытягивая ее из людей. И забудут европейцы заповеди Христовы, перепишут Священное писание по-новому и станут чтить Христа не за любовь его к обиженным и угнетенным, а за то, что смог Он дать нажраться одним куском хлеба пяти тысячам голодных. Любить его будут не за жертву его во искупление грехов человеческих, а за то, что именем Его можно было моим предкам и современникам, моим внукам и правнукам, моим далеким потомкам обворовывать многие миллионы голодных, убивать и мучить тысячи миллионов, вопия при этом о любви к ближнему своему, аки к себе самому.

Я не могу бороться с силой многочисленных Мшававщатши, заполнивших Старый и Новый Светы, хоронящихся в темных закоулках и в грязных дырах, в которых живут привезшие их из Африки чернокожие рабы. Да те и сами знают, что унижениями своими и мучениями они лишь насыщают силой своего божка, копящего боли черночеловеческие, чтобы в один ужасный момент обрушить гнев свой, сокрушительный и беспощадный, на тех, кто себя зовет ласковым словом колонизатор. У меня нет сил справиться с этим сонмом деревянных идолов, ибо я – великая Аламанти – бессильна перед ним, как слон перед муравьями. Как и что дает силу этим деревянным уродцам, недоступно моему пониманию. Ибо сила Аламанти зиждется не на темных чувствах человеческой сущности, а на светлом разуме нашем…

– Каждый из Аламанти совершает одно, а то и несколько открытий за время своей жизни, – говорил мне отец. – Становится известно наше открытие миру или нет – значения не имеет. В большей части то, что мы узнаем, миру жрущих и убивающих друг друга двуногих скотов не нужно. Они не могут восхититься новой идеей и открытием, если те не приносят им быстрой пользы: денег, лишней жратвы, лишнего слуги, новой одежды и новый способ совокупиться.

И рассказал отец мне об открытии своем… Если всякое тело при движении затормаживается и, наконец, успокаивается, рассуждал он, то можно предположить, что возможно движение обратное – не с замедлением, а ускорением. Ускорением не натужным, когда ты лупишь коня по крупу плеткой – и тот несется все быстрей и быстрей, пока не падет весь в пене на землю и засучит ногами, пяля в тебя красный от напряжения и недоуменный взгляд, а естественного. Как полет пушинки в струе воздуха. И отец стал искать: где происходит естественное ускорение движения тела? И понял, что оно – только в падении.

– Ибо брось камень верх, – объяснил он, – и камень сначала понесется туда, а потом быстро замедлит ход и остановится на мгновение. Зачем? Чтобы со все большей и большей скоростью нестись вниз и ударить тебя по башке, если ты не успеешь увернуться.

В молодые годы, когда отец не жил в замке Аламанти, а путешествовал по миру, набираясь опыта жизни, завернул он как-то в Пизу, с наклонной башни которой так удобно бросать вниз что-нибудь тяжелое.

– Открытий было целых два! – сказал мне отец с гордостью. – Во-первых, любое тело, падающее с баш ни на землю, действительно двигается с ускорением, при этом абсолютно одинаковым для любого тела, будь то свинцовый шар или камень. Я покажу тебе мои расчеты – и ты убедишься, что я прав. А во-вторых… – здесь он даже затаил дыхание и произнес с того рода гордостью, что не имеет ничего общего с гордостью синьора и дворянина, владельца в своей крови более чем тридцати поколений аристократических предков, – земля ПРИТЯГИВАЕТ все сущее на земле к себе с силой, пропорциональной той постоянной величине ускорения, с какой падает свинцовый шарик с Пизанской башни либо даже человек с колокольни.

Вот какие мы – Аламанти! Никому не нужное, абсолютно нематериальное открытие, всего лишь плод ума гения, силу которого может оценить опять только лишь Аламанти. Ибо знания наши огромны, силы безграничны, власть над людьми абсолютна, но…

Но маленькие замызганные фигурки деревянных уродцев в руках тупых, ленивых и не способных даже осознать принцип умножения числа два на три рабов каким-то странным, неподвластным моему пониманию образом впитывали в свои горбы боль и ненависть своих владельцев, имеющих в собственности только этих идолов – и более ничего. Ненависть та умножалась числом этих самых фигурок и каким-то неведомым мне способом собиралась в единое целое. И оттуда – из неведомого мне центра, вся эта совокупность унижений и боли влияла на мир настолько сильно, что чуть более тысячи лет тому назад церковь Христова раскололась на две ипостаси: на греческую ортодоксальную и римскую католическую, дав начало новому виду войн: войне за веру. В результате войн сих родился ислам – сила, направленная на уничтожение обеих христианских церквей, и едва не достигшая своей цели, ибо уже сейчас добрая треть Европы принадлежит османам, а еще недавно – на памяти моих прадедов – мусульмане владели Испанией и Португалией, грозили перейти Пиренеи и всех французов сделать магометянами. Сила Мшаваматши была в то время такова, что мои доблестные предки забросили свои научные изыскания и приняли участие в Реконкисте и в освобождении хотя бы части Средиземного моря от тур-ков и сарацинов.

Но в середине века прошлого – шестнадцатого от Рождества Христова – церковь римская стала торговать индульгенциями, избавляя христиан от грехов, и блудом сим породила силу, расколовшую католичество надвое – миру явились Лютер и Кальвин, а от них уже отпочковались баптисты и квакеры. И все они возопили не во славу Господу, как делали их предки, а во славу Мшаваматши в сердце своем, а устами – о том, что именно они верят в Господа Иисуса Христа нашего по-настоящему, а прочие люди нет. И с 1618 года европейцы начали всеобщую бойню, и идет она вот уже скоро двадцать лет, и конца той всемирной войне не видно…

Как обуздать эту ненависть, вложенную в сердца людей Мшаваматши? Я знаю только один ответ: уничтожать эти фигурки идолов, возрождать красоту, учить людей видеть прекрасное и пытаться объяснить им, что мир сей может спасти лишь кротость и смирение, а не гнев и ненависть. Но…

Но как это суметь сказать мне – Аламанти, самой неукротимой и самой яростной женщине на земле?!

2

Идолов Мшаваматши отец мой уничтожил за жизнь свою шестьдесят четыре, я – около ста. Но божок сей не стал от этого слабее. Та размытая в свете семисвечника штука, что стояла у топчана, на котором должна была спать юная Юлия в андоррском замке, измученная дорогой и изнасилованная двумя мужланами, была одной из множества фигурок африканского идола, который должен был войти в сознание, в кровь и плоть моей служанки, закабалить ее, и сделать соглядатайкой моих врагов. Всё это я поняла потом, а в то утро я проснулась в своей постели под двумя верблюжьей шерсти маврскими одеялами… одна.

Юлии в запертом снаружи каземате моем не было. Она словно испарилась из комнаты, где ложилась спать вместе со мной. И та неясная фигурка, которую заметила я краем глаза, когда задувала семисвечник перед тем, как уснуть, тоже исчезла. Пропажа служанки меня взволновала, признаюсь, много меньше того, что в комнате в моем присутствии производил кто-то уборку. Я захотела узнать, кто посмел совершить такой проступок, наказать наглеца, ибо женщин я в этом замке не заметила. И для этого воспользовалась старым способом, которому научил меня отец еще в первый год моей жизни в замке Аламанти: я собрала все свое внимание воедино и сконцентрировала его, перенесясь мыслью в тот момент, когда я вошла в эту комнату и одним взглядом охватила ее. Задержала то увиденное, словно картину написала маслом. Потом внимание свое перенесла в точку возле постели, предназначенной Юлии, пригляделась попристальней – и увидела злобное деревянное чудище с оскалом множества треугольных крашенных белой краской зубов, разрисованным красными неровными линиями по эбеновому дереву телом, с горбом и со скрюченными корявыми ручками, тянущимися в сторону семисвечника.

– Мшаваматши! – выдохнула я. И сразу поняла.

Девушка проснулась раньше меня. Может, захотела пописать, может еще почему. Поднялась аккуратно, чтобы меня не разбудить. Оглянулась в поисках ночного горшка – и увидела фигурку. Взяла ее в руки. А потом вдруг исчезла…

Хорошее объяснение?

С точки зрения быдла, что живет вокруг меня и не использует свои мыслительные способности и на одну сотую процента, гениальна. С точки зрения ученых Аламанти, – чушь беспросветная. Исчезнуть из этой тюрьмы могла только я. Вот таким образом, например…

Я подошла к двери и приказала громким, повелительным голосом, каким впоследствии я усмиряла пиратов своего корабля в минуты всеобщей паники:

– Позвать ко мне Хозяина! Немедленно!

И встала рядом с дверью. С той стороны послышался растерянный переговор, а потом удаляющиеся прочь тяжелые шаги.

– Ты кто? – спросила я оставшегося за дверью стражника.

– Игнасио я, синьора, – ответил испуганный голос. – Солдат я. Человек подневольный. Из крепостных господина моего Иегуды.

– Это еще что такое? – удивилась я. – С каких это нор иудеи имеют свою стражу и свою армию в объединенном королевстве испанском? Христианин не должен быть в крепостных у иудея. Не вы ль – свободолюбивые испанцы – вырезали всю ростовщическую сволочь на полуострове и прогнали за Пиренеи всех своих жидов?

– Все это так, синьора София, – вздохнул Игнасио. – Только мы с вами находимся на земле не Испании, принадлежащей их католическим величествам, а в республике Андорра. Здесь власть и сила принадлежат деньгам, а деньги в руках у господина моего Иегуды.

Лукавый ответ тюремщика мне понравился. Не всякий раб столь откровенно говорит о своем хозяине с узником, которого охраняет. А то, что Игнасио зовет меня по имени, означает, что стражник сей знает, кто такая я, боится меня и с удовольствием переметнется на мою сторону в случае моих военных действий против хозяина. Он был мне не нужен, но осознавать, что у меня есть свой солдат в этих условиях было приятно.

– Ты знаешь меня, червь? – спросила я. – Откуда?

– Все жители Андорры знают о синьорах Аламанти, – ответил Игнасио. – Вся жизнь наша и все благосостояние принадлежит вам, синьора, без остатка. И этот замок тоже.

– Странно слышать, – заметила я. – Ты – мой раб, как ты утверждаешь, а при этом сторожишь меня, как пленницу. Как понять это, Игнасио?

Простите меня, синьора София, или казните смертью лютой, но я сам не понимаю всего этого. Вам ответит господин мой Иегуда. По его повелению вас привезли сюда опоенной чудодейственным зельем и поселили в этой комнате – лучшей во всем замке. И охраняем мы вас от врагов ваших, находящихся снаружи вашей опочивальни.

– Но ты не имеешь права выпустить меня отсюда без разрешения Иегуды? – спросила я. – Если я прикажу тебе эту дверь отпереть, ты не повинуешься мне?

За дверью повисло молчание. Потом Игнасио ответил:

– Здесь нет запора, синьора София, мне нечего отпирать.

– А как же вышла отсюда моя служанка?

– Никто не выходил из этой комнаты, синьора София. Я здесь стою с вечера – и дверь была все время заперта.

Человек этот не лгал. Я знала это, я чувствовала, хотя даже и не пыталась влезть ему в сознание. Но Юлии не было в комнате – и это заставляло думать, что чудеса и волшебство действительно имеют место на земле, что сила Мшаваматши такова, что позволяет служанкам проникать сквозь стены.

«Этого не может быть! – сказала я сама себе. – Потому что не может быть никогда!» – и приказала Игнасио:

– Открой дверь – и убедись: моей служанке в этой комнате нет.

Тотчас загремел засов – и в проеме двери сначала появилась огромная толстая пика с железным острым навершием, рукав кожаной куртки, потом плечо в медном панцире и, наконец, усатое растерянное лицо, взирающее не на меня, как должно смотреть мужчине при виде красивой полураздетой женщины, а за мою спину, где никого действительно не было. Игнасио открыл от удивления рот и опустил пику к полу:

– Как же так, синьора? – спросил он. – Ведь никто не выходил этой ночью…

Именно в этот момент послышались торопливые шаги двух пар ног по каменной лестнице, раздался разгневанный голос Скарамуша:

– Ты почему отпер дверь, негодяй? Кто позволил?

– Я велела, – ответила я появившемуся тотчас за своим вопросом лицу Скарамуша за спиной Игнасио. – Это – мой замок, и я позволяю себе делать тут все, что мне заблагорассудится.

Горбун оторопел и, по-видимому, опустился с носочков на пятки, ибо лицо Скарамуша из-за спины Игнасио исчезло, осталась видна только черная шапочка на его голове.

– Зайди в комнату, – велела я ему. – А ты, Игнасио, посторожи нас снаружи.

Мужчины повиновались. Оставшись с горбуном наедине, я спросила:

– Не боишься меня, червь?

– Боюсь, – искренне признался он, и поклонился так низко, насколько ему позволял горб.

Негодяй умел и подольстить, и признать вину свою, чем поневоле мне нравился. К тому же он не был в повозке, везшей меня из Дижона в Андорру, не насиловал Аламанти и даже выразил двум моим похитителям неудовольствие за то, что они сделали со мной и Юлией. И все-таки он был мой главный тюремщик, правая рука Иегуды, возглавлял мое похищение с неизвестной мне целью.

– Сам все расскажешь или заставить тебя? – спросила я горбуна.

Горбун резко обернулся, бросился к дверям и принялся биться о них всем телом, крича:

– Выпустите меня! Выпустите меня немедленно! Игнасио! Я тебя убью! Выпусти сейчас же!

– Замри, – приказала я спокойным голосом. И он застыл как изваяние. – Повернись ко мне лицом, – и он послушно повернулся. – Отвечай на вопросы.

– Да, госпожа… – ответил он, глядя на меня тупо, как рыба.

Так я узнала, что в далеком от Флоренции Париже я вовсе не отсиделась под защитой короля Анри, а находилась под пристальным вниманием целой своры шпионов «черномессников» Италии и Франции, решивших не казнить меня до тех пор, покуда не узнают они, где хранятся сокровища рода Аламанти. Ибо жизнь я вела роскошную, деньги тратила без счета, не жалея, а все, как известно, когда-нибудь кончается, то есть наступит и у меня момент, когда золото, взятое с собой в Париж, иссякнет, и я отправлюсь к тайнику – а моим врагам останется только проследить за мной и, убив Софию Аламанти, залезть в сундуки, о которых ходят по всей Европе легенды.

Но я внезапно исчезла из Парижа – и бросившиеся за мной в погоню на следующее утро «черномессники» лишь скакали следом до самых границ моих ленных земель, вступать на которые никто из них не решился даже под страхом казни.

– Господин Иегуда велел вас схватить, как только вы вновь вступите на землю Франции, – рассказал мне Скарамуш. – Схватить и тут же проверить, сколько вы де нег взяли с собой в дорогу. Оказалось немного – три тысячи семьсот двенадцать пистолей. С мелочью. За один экипаж для выезда в Париже вы платили в прошлый раз сумму большую. Это и удивило нас, заставило господина Иегуду ехать к отцу за советом. А вас мы поселили в замке. Как гостью.

Ответ походил на правду. И я бы поверила горбуну. Если бы не исчезновение Юлии и горбатого уродца Мшаваматши.