1

Обычно люди не стоят внимания Аламанти. Достаточно человека использовать, а потом забыть о нем. Ибо вся эта чепуха с болтовней о благодарности свойственна равным по положению, происхождению, знатности. Уже какой-нибудь купчик не почувствует благодарности к своему слуге, если тот вытащит его пьяным из проруби. Скажет: «Заплачено!» А уж дворянин всякую услугу низкородного объявит честью для того и потребует еще и заплатить себе за то, что помощь от плебея принял, – согласился, например, быть вынесенным из пылающего дома. Король и вовсе весь народ свой почитает собственностью, использует подданных да и отшвыривает, как вещь ненужную. Аламанти выше королей, посему и благодарность моя по отношению к толстяку, пронесшему меня на руках через половину Парижа, могла быть достаточной, если бы я его просто не убила.

Но Порто!.. Ах, этот великан Порто!.. Гвардеец роты де Зессара, оказавшийся в постели увальнем и неумехой, стесняющийся своей наготы и старающийся меня не поранить, не обидеть, не сделать мне больно… Он был так занят заботой обо мне, что мужской плуг его, оказавшийся тоже не ахти каким большим и совсем не толстым, то и пело увядал и норовил выскользнуть из меня.

Как ни странно, но мне было все это приятно. Никто за многие годы ни разу не спросил меня в постели:

– Тебе больно?.. Тебе удобно?.. Тебе не тяжело?

И спрашивал он искренне, переживал за меня, хотя и считал лежащую под собой женщину чем-то вроде навоза людского, прихваченного на грязной улице в квартале проституток и убийц, принесенного домой, как выброшенная кем-то вещь, и самой себе, в общем-то, ненужная. Была бы понятна такая заботливость, если бы он знал, кто я такая, если бы даже не верил, что я – Аламанти, но все равно был бы ласков. Но нет, он видел во мне просто усталую, испуганную женщину, которую он подобрал, обогрел, а она в благодарность подарила ему то, что может дать мужчине самая нищая женщина. При этом Порто действительно был настолько неопытен, что не сумел оценить моего мастерства в любовном деле, того, как сумела я его дважды возбудить в моменты спада его возможностей, как легко и ненавязчиво оседлала его, а после заставила уснуть.

Разумней всего было покинуть его утром. Порто бы и не вспомнил о прихваченной им на улице нищенке, а если бы и вспомнил, то никому бы не рассказал о том. Разумней было так поступить, если бы у меня было куда идти в Париже. Теперь, когда преследователи мои далеко от Анжелики и знают, что я сгорела заживо, мне надо только выждать несколько дней – и все те, кто разыскивал меня, чтобы присвоить деньги Аламанти, вынырнут на белый свет. Каждому из врагов моих будет лестно заявить вслух, что это его заслуга – уничтожение проклятой колдуньи…

Впрочем, заслуга ли? Если я умерла, то никто в целом свете не доберется до сокровищ нашего рода. Это значит, что они пропали и для иезуитов, и для ломбардцев. И тогда в смерти моей нет никакого смысла. И люди эти начнут ссориться. И не знающая истины толпа, не понимая ничего, начнет судить да рядить, говорить – и значит, проговариваться.

А мне достаточно слушать и… жить у Порто. Пусть даже в роли служанки. Или наложницы. Мне все равно. И даже приятно. Ибо Порто был первым в моей жизни мужчиной, который, войдя в меня, думал не о том, что ему самому в тот момент хорошо, а спросил:

– Тебе приятно?

2

Из замка в Андорре я ушла тем же путем, что и юная Юлия. Кто думает, что для Аламанти сделать это так же просто, как плюнуть на мостовую, глубоко ошибается. Отец дал мне лишь начатки сокровенных знаний, сказав при этом:

– Каждый из предков твоих, София, был лучше остальных в одном искусстве, но уступал иным в других. Не старайся превозмочь всех Аламанти во всем, что ты уз нала от них, ибо в этом случае ты просто устанешь и раз рушишь разум свой раньше времени. Но и не забывай ни о чем, чему учу тебя я. Ибо то или иное качество твое, разбуженное мною, может развиваться в отдельных случаях благодаря врожденным твоим талантам и усилиям, которые ты приложишь. Ибо не было и нет таких Аламанти, которые бы всю жизнь провели взаперти, не искали приключений. И там – в большом мире – ты обязательно станешь в чем-то лучше, в чем-то хуже меня, и сама найдешь свой истинный талант. Если будешь стараться, конечно.

За годы странствий своих, за годы борьбы я научилась многому. Так и в Андорре…

Я научилась там становиться невидимой. Это совсем просто, если умеешь внушать. Но не думаю, что всякому гипнотизеру под силу сотворять такое. Во всяком случае, мне думается, что ныне покойный Иегуда вряд ли мог даже догадаться об этом, а уж совершить подобный фокус не умел он и тем более. Глупый самоуверенный человек талант свой, вложенный в него Богом, не развивал, а нежил и холил. И к чему это привело? В последней схватке нашей, где Иегуда предстал предо мной в образе своего отца, назвавшись, как и тот, Повелителем снов, жид оказался значительно слабее, как гипнотизер, чем был он таковым в нашу первую встречу в Андорре. Ибо посвятил он жизнь свою не развитию собственного таланта, а приобретению опыта и искусства боевой китайской борьбы – дела никчемного, достойного людей звания низкого, ума примитивного. А я после исчезновения Иегуды из замка вспомнила слова отца, сказанные им в первый еще год наших занятий:

– Если камень лежит на дороге, то врагу, едущему к твоей крепости, он угрожает лишь тем, что конь о камень может споткнуться либо колесо подскочит – и тележная ось лопнет. Но если ты возьмешь тот же самый камень в руки, поднимешься с ним на крепостную стену, то камень этот станет оружием, способным размозжить голову твоему врагу либо его коню. Все знают это. Но никто не думает: что случилось с этим камнем?.. А все дело в том, – тут же объяснил отец, – что ты наполняешь камень, который поднимаешь на стену, силой своей, которую ты тратишь, пока сама с этим камнем поднимаешься вверх. Пот, вытекший из тебя, одышка и боль в мускулах переносятся в камень, копят в нем твою силу, которая, в конечном счете, и разбивает голову твоего врага вдребезги.

Мудрый папа, сам не зная того, дал мне совет, как имеющийся у меня дар навевания полусна на людей поднимать на крепостную стену и разбивать им их головы. Я не стала вводить в полусон своих стражников, я просто сотворила свой образ пред глазами их, который мирно улегся на постель в моей комнате, а сама прошла рядом с ними так, что они заперли за мной дверь.

А потом я научилась видеть то, что происходило до моего появления в коридорах замка. Не все подряд, конечно, а то, что для меня было важно. Это был не запах, а ощущение тепла, оставшегося здесь после того, как Юлия вышла из нашей темницы. Тепло Юлии и двигалось от дверей со стражниками все дальше и дальше, пока не привело меня в старую мраморную ванную, в которой помылась и я. Потом, когда переоделась в оставшиеся в бауле вещи, то же самое тепло показало мне и выход сначала из здания замка, затем сквозь присыпанную щебнем дыру в крепостной стене. Все было точно так, как я потом увидела этот путь во снах Юлии.

Только вот за стеной крепости след девчонки обрывался. Солнце хорошо прогревало камень, запах цветущей сирени кружил голову. Да и возникла злость на покинувшую меня служанку. Хоть бросай все важное и занимайся поиском, чтобы наказать стерву.

Но мне было куда важнее найти тех мерзавцев, что насиловали меня спящую в дороге, уравняв себя с королем Анри, которому отдавала я свое тело по собственному желанию. Мерзавцы эти, вместо того чтобы бежать прочь из Андорры в разные стороны и скрыться от взора моего, отправились вчера в ближайший трактир и там напились до свинячьего визга. Как я узнала, прочитав вчера мысли Скарамуша, горбун нашел их в невменяемом состоянии под столом, за которым продолжали пить и веселиться за чужой счет еще с десяток таких же нищих прохвостов, как и мои похитители. Он велел оттащить эту сволочь в дальнюю комнату, дать им выспаться, потом напоить рассолом, а сегодня утром явиться пред мои очи с просьбой о милости. Мерзавцы не явились – и тем подписали себе приговор. Ибо большая часть земли андоррской принадлежала роду Аламанти, это были мои ленные владения, где власть моя была над подданными моими неограниченной.

Когда я шла в простом дородном платье по дороге от замка к ближайшему городку-селению, все встречные падали передо мной на колени и целовали землю, по которой я ступала. Откуда было известно им, кто я, не важно. Видимо, и впрямь слухом земля полнится.

Но, когда я вошла в ворота постоялого двора, в трактире которого гуляли свою заупокойную мессу два моих насильника, все стало на свои места…

Двор был заполнен простонародьем. Посредине двора была сооружена виселица, а на скамейке под ней сидели два опухших от перепоя скотского вида мужлана, в спины и уши которым летели проклятья и камни. По-видимому, в пьяном угаре насильники мои рассказали и о том, что жид Иегуда нанял их опоить меня сонным зельем и привезти в Андорру, а также о том, как они по очереди насиловали меня по дороге, и о том, что только здесь узнали имя своей жертвы, ужаснулись содеянному.

– Жидам продались! – вопил разгневанный народ, не смеющий без моего позволения растерзать негодяев. – Над хозяйкой надругались!.. Смерть вам, слуги ломбардцев!

А одна женщина вопила и вовсе несусветное:

– Свободы захотели? Республики?

Камни летели в спины виновных в моей беде некрупные, но били ощутимо. Того и гляди, попадет один такой в голову – и каюк свидетелю, от которого многое еще можно узнать.

– Молчать! – приказала я.

И толпа заткнулась.

– Кто вы такие, чтобы судить рабов на моей земле? – спросила я.

И толпа тут же принялась опускаться на колени. Вольная жизнь их в республике Андорра разучила народишко этому движению, потому сгибали они поясницы и подгибали ноги медленно, словно нехотя. Однако по лицам всех, кто попадал в поле моего зрения, было видно, что кланяться и каяться им нравится, что им лестно видеть свою повелительницу воочию. Никто из андоррцев не знал вины своей передо мной, и потому страха в толпе не ощущалось. И это хорошо, ибо именно страх делает человеческую массу опасной и кровожадной. Лишенная страха толпа готова лишь молиться, а кому и зачем – и не важно им. Сейчас перед народом стояла Аламанти, предки которой дали волю людям Андорры, но остались хозяевами земли, которую отдали андоррцам в бесплатное пользование, хотя и имели право в любой момент забрать назад свой подарок.

– Странное место выбрали мои предки для такой игры с быдлом, – сказала, помнится, я отцу, когда он мне рассказал об этой единственной в мире республике. – И к чему это?

– Придет время – узнаешь, – ответил отец.

Теперь я знала ответ на тот давний мой вопрос – и потому смотрела на коленопреклоненную толпу без чувства спеси в душе и без удивления. Эти люди делали то, что им делать положено, не более.

– Я сама знаю истинную цену их вины, – продолжила я. – Сама и стану судить. Этого… – ткнула в первого попавшегося из двоих приговоренных, – распять на этой виселице и, раскалив железный прут, продеть сквозь детородный член его. Пусть прут пройдет сквозь тело, вы лезет со спины – и там его загните. И человек сей пусть висит над жаровней с жаркими угольями, которую под несут к яйцам его.

Толпа ахнула, а я добавила:

– Да будет так!

С пяток добровольных палачей бросились на приговоренного. Он завизжал, как свинья, забился в руках андоррцев, но был тут же вознесен к верхней перекладине виселицы и там привязан к ней руками.

Второй насильник словно проснулся. Он смотрел мне прямо в глаза. Открыто смотрел, без страха и без надежды на спасение. Взгляд человека, покончившего с жизнью все счеты.

Было интересно узнать мысли человека в таком состоянии – и я прислушалась…

«… Да славен будет в веках род Мардуха! – думал он. – Да поглотит он богомерзкий и колдовской род Аламанти! Да воссияет закон Торы над землей всей во веки веков, да сгинут все гои с земли сей!»

Но за словами этими я заметила темень – и проникла глубже в сознание его.

«Великая София! Прости и помилуй меня! Умоляю – сжалься!» – вопило существо этого человека.

А еще глубже была лишь надежда, что сердце от страха не выдержит – и умрет он быстро, легко.

– Хорошо держишься, – сказала я, когда напарник его оказался распят, мужской плуг его обнажился и оказался оттянутым вперед парой кузнечных клещей, а один из палачей зажег костер под виселицей, чтобы накалить железный прут и набрать хороших углей для казни. – Мне нравятся герои. Могу такого и пощадить.

Самая глубинная – третья – мысль вдруг стала огромной, поглотила первые две столь основательно, что казалось, что тех не было вовсе.

– Ты… убьешь меня… быстро? – спросил он. Мне понравился такой вопрос – и я улыбнулась негодяю.

– Я подарю тебе жизнь, – сказала, видя, как дрогнула душонка его, как забилось отчаянно сердце насильника, – если ты… именно ты скажешь…

– Я скажу! – закричал тот, что висел распятым. – Я все скажу, София! Только сжалься!

Второй не выдержал крика напарника, упал на землю, стал биться в корчах, пуская изо рта пену, задирая зрачки под череп.

Он притворялся, я знала это, а прут стал уж белым от огня.

– Начинай, – разрешила я палачу.

Тот отскочил от огня с железом в руке, на мгновение закрыл от меня висельника – и тут раздался дикий, полоснувший, как ножом, по ушам крик:

– А-а-а!..

Притвора биться в корчах перестал. Он не знал, что притворяться больным падучей болезнью очень тяжело: и дыхания не хватает у здорового человека, и бока быстро начинают болеть, и пугают невесть отчего берущиеся настоящие судороги. Он смотрел от земли на муки своего сотоварища и думал:

«Великая София!.. Великая София!.. Я знаю тайну твою…»

Я влезла в мозг его и спросила:

– Какую тайну знаешь ты, плут?

«Про дочь… – ответил он против воли своей. – У тебя есть… дочь, София».

– Кто знает еще?

«Скарамуш», – ответил этот человек. И тогда я сказала громко, ибо крик пронзенного затих, а жаровня с угольями еще не была поднесена к его мошонке:

– Найдите горбуна и доставьте сюда. Горбуна по имени Скарамуш.

Оглянулась по сторонам, увидела какого-то дворянчика, пялящегося на меня восторженно, вынула шпагу из-за пояса его и вонзила в горло недавнему притворщику. Тот благодарно блеснул глазами, два раза дернулся и затих.

– Больных людей пытать нельзя, – объяснила я при утихшей толпе. – Не по-христиански это.

И толпа восторженно заорала хвалу и славу великой Софии Аламанти. Палач стоял с жаровней в руке и ждал моего знака.

3

Пока Порто спал, воняя перегаром на всю комнату, я сходила на рынок, оказавшийся совсем недалеко, на улице Медников, купила у зеленщика салат и петрушку, укроп и чеснок, у мясника взяла огромный свиной окорок, а также нашла, у кого купить соль, чудесную индийскую приправу по имени перец, горшок сметаны, два каравая хлеба, бочонок вина и пять кружек. Почему кружек взяла именно пять? Просто обратила внимание на то, что кружка на столе в комнате Порто одна, да и та с основательной щербиной – примета дурная. Кружку я выкинула в окно, а вместо нее решила взять пять этих кружек. Больше у горшечника не было. Сунула медную монету в руку первому попавшемуся на пути пьянице, я показала ему на нагруженную на тележку зеленщика груду продовольствия и потребовала довести это все до дома, на который я укажу.

Когда пьянчуга не только довез тележку до дома, где жил Порто, но и выгрузил все продукты ошалевшему при виде такого обилия трактирщика, я сунула ему в руку еще одну монетку, а трактирщику велела из всего мною привезенного приготовить обильный и вкусный завтрак моему Порто. Бросила в лохматую лапу два луидора и добавила:

– Это тебе – за сегодняшний завтрак. Понравится, как ты готовишь, будешь получать по столько же каждый день дополнительно к квартирной плате господина Порто.

И трактирщик склонился предо мной с улыбкой ласковой, с великим почтением, ибо вовсе не титулы и знатность милы простонародью при виде дворян, а деньги, которые водятся в их кошельках. Богатый и одновременно знатный в глазах любого француза выглядит существом, равным самому Богу.

А потом я закусила, чем Бог послал, в трактире, поднялась в комнату Порто.

Тот по-прежнему спал, лежа на спине и разбросав в стороны свои богатырские руки. И храпел, разумеется…

4

И на рынке, и в трактире люди обсуждали одну только новость, взволновавшую в этот день весь Париж: гибель в огне самозванки, представившейся госпоже де Шеврез правнучкой (вот ведь стерва, все-таки решила назвать меня правнучкой!) несравненной и великой Софии Аламанти. По всем приметам, сгорела в доме каретника именно она. Труп определили по остаткам обгоревшего на ней платья и по дорогим кольцам и перстням на пальцах. Исчезновение служанки заставляло всех думать, что был совершен намеренный поджог.

Люди осуждали и самозванку, и служанку одинаково. Ибо «из-за этих сволочей, говорили они, случился пожар, который мог охватить весь Париж, как это уже случалось в прошлом».

По поводу смерти ложной правнучки Софии Аламанти никто не печалился, хотя нашлись несколько болтунов, утверждающих, что они видели оную, назвав одни при этом ее красавицей, другие – уродиной. Случилось два мордобития по этому поводу, закончившиеся выпивкой старого бургундского вина.

О самой Софии Аламанти вспоминали с восторгом, смешанным с почтением. Оказывается, по их рассказам, я в молодости переспала едва ли не со всем Парижем, приходя к королю Анри полуживая от приключений с другими мужчинами, а самому королю на свою рогатость было наплевать – важно было ему, чтобы все королевские дома Европы завидовали ему, чтобы властители вздыхали в своих семьях: «Французский король колбасит саму Аламанти. Так глядишь – и станет самым великим королем мира».

А еще говорили, что каретника, который предоставил свой кров самозванке, вызывал в Пале-Ройяль сам кардинал де Ришелье. Он будто бы посочувствовал несчастью каретника и велел выдать старику из казны денег на постройку дома на том же самом месте, где случился пожар. И денег оказалось лишних столько, что жена каретника заказала у портнихи бархатное платье, усыпанное жемчугом, а мужу – шляпу с настоящим страусиновым пером, какие носят лишь самые знатные аристократы в Лувре.

Наконец, все вспоминали госпожу де Шеврез, которую, оказывается, навещала самозванка накануне пожара. Злостная интриганка получила письмо от кардинала с сообщением, что та получает последнее предупреждение от короля: если бывшая герцогиня не перестанет общаться с врагами французского королевства, ее сошлют куда-нибудь в Гасконь, на границу с Испанией, где злодеи-баски живо подрежут ее болтливый язык.

Словом, парижане, как всегда, чесали языки о том, чего не знали, имели мнение о том, что их не касалось, понимали все случившееся наоборот. Таково уж свойство человеческой натуры: никто из людей никогда не знал и не понимал, как, что и зачем происходит вокруг них на самом деле. Люди пользуются не фактами, а выдумкой для своих суждений. Так было во все века. Ибо люди верят не тому, что видят, с чем сталкиваются ежечасно, а верят легендам, придуманным одним-десятью умело молотящими языком людьми. И очень быстро все забывают.

Вот вспомнили, к примеру, меня через тридцать лет… К случаю пришлось вспомнить… А не было б пожара – и было бы им не до Софии Аламанти. А пройдет еще лет тридцать, шестьдесят, кто вспомнит обо мне? Ведь не помнят же сейчас даже в Италии о великом Чезаре Аламанти, который три сотни лет тому назад открыл тайну знаменитых иерихонских труб, которые разрушили своим гулом стены Иерусалима. Великое изобретение свое он использовал на спасение Венеции от нападения на сей великий город флота арабов, возымевших желание уничтожить христианство. Благодарная Европа всем миром, в складчину пообещала поставить памятник Чезаре из чистого золота. И где тот памятник? Кто помнит спасителя христианского мира сегодня? И стоит ли этот мир того, чтобы потомки Чезаре дарили какому-нибудь из этих царей-королей его изобретение?

Мир быстро изменяется внешне, а внутри, в сути своей, остается неизменным. Люди врут – и верят лжи своей. А если научить их лгать то, что нужно тебе, – то ты и есть истинный властитель мира.

Поэтому надо сообщить парижанам такую ложь обо мне, чтобы у них и в мыслях не могло возникнуть, что юная баронесса Анжелика Сен-Си – моя дочь…