Да, это был театр — место, где чей-то вымысел облекается в плоть и кровь; место, где каждый может пережить вместе с действующими лицами пьесы жизнь, полную роскоши, богатую подвигами; место, где любовь торжествует, а злодеи всегда посрамлены; место, где можно плакать, не стыдясь своих слез, смеяться от души, дать волю долго сдерживаемым чувствам.

Когда в последнем действии занавес опускался, оркестр окончательно умолкал и угасал свет керосиновых ламп, зрители расходились, немного пошатываясь и дико озираясь, как будто грубо разбуженные от сладкого сна.

К одиннадцати часам все бывало кончено. Но актеры не могли разойтись тотчас же после конца спектакля. Нервное напряжение было слишком велико. В тысячный раз обсуждали они пьесу, которую только что в тысячный раз играли.

Много говорилось о публике.

— Сначала они казались совершенно равнодушными. Можно было подумать, что они так и не оттают.

— Много смеялись над моим трюком с подушкой. Ты обратил на это внимание?

— Еще бы! Но очень прошу тебя впредь предупреждать меня, что ты собираешься вводить новый трюк. Я совсем сбился. Хорош бы я был, если бы Шульци не выручил меня!

— Да ведь это была импровизация! Я случайно посмотрел на подушку и вдруг сообразил, что недурно бы взять ее в руки и начать нянчиться с ней, как с младенцем. Я вовсе не хотел подводить тебя!

— Во всяком случае, каждый трюк должен предварительно репетироваться!

— Боже, сколько ребят было сегодня в зале! Капитан, советую вам принять какие-нибудь меры. Уж лучше бы сыграть разок для какого-нибудь приюта!

Поболтав немного, Джули начинала варить кофе на спиртовке. Артисты пользовались сценой как гостиной. Без декораций, полутемная, она казалась им очень уютной. Миссис Минс, в капоте и ночных туфлях, приготовляла мазь для натирания груди вечно больного мужа. Энди, Парти, Элли и Шульци — иногда к ним присоединялись капитан и штурман «Молли Эйбл» — ужинали после спектакля в столовой, куда Джо и Кинни заранее приносили холодную закуску.

В это время наверху, на сцене, актеры курили трубки, а женщины приводили в порядок только что снятые костюмы. В городке, на берегу, постепенно угасали огни. Лишь в кабачках до глубокой ночи горел свет. Иногда Джордж — пианист оркестра — наигрывал на рояле какой-нибудь новый романс, а Элли, Шульци или Ральф пели. То была неурочная репетиция к следующему концерту. Звуки рояля и голоса певцов разносились далеко по сонной реке. А там, на берегу, в маленьком городишке, кто-нибудь, проснувшись и не совсем еще понимая, во сне это или наяву, внимал песне и удивлялся, должно быть, тому, что эти странные комедианты поют по ночам; к удивлению примешивалась, по всей вероятности, и зависть.

На самом деле в этом существовании, как и во всяком другом, были свои недостатки и определенная монотонность. Но все-таки оно было красочным, богатым на сюрпризы. Перед Магнолией мелькали один за другим города, набережные которых состояли сплошь из кабачков, открытых целые сутки. Детские впечатления ее складывались из всевозможных эпизодов речной жизни. Города и люди ассоциировались в ее памяти с тем или иным происшествием. Так, город Кетлетсберг, у слияния Огайо и Биг-Сэнди, был памятен Магнолии тем, что в день стоянки «Цветка Хлопка» в нем происходило торжественное открытие кабачка «Черный Алмаз», хозяева которого, Большой Уайн Демрон и Маленький Уайн Демрон, были люди довольно своеобразные. С палубы «Цветка Хлопка» Магнолия наблюдала толпу, ожидавшую открытия «Черного Алмаза». Когда Большой Уайн распахнул двери, толпа отхлынула, а великан-хозяин направился к берегу с ключом в высоко поднятой руке. Подойдя к реке, он бросил этот ключ в желтые воды.

Магнолия смотрела, училась, запоминала. Ей случалось видеть много грубого, жестокого, но также и прекрасного, яркого. Она знала смерть доблестную и смерть низкую. Она проплывала мимо громадных полей, засеянных пшеницей и маисом, мимо фруктовых садов, хлопковых плантаций, девственных лесов. Жизнь на реке текла так же переменчиво, как сама река. Пароходы. Остановки. Ход назад. Важные пакетботы. Гонки, часто кончавшиеся катастрофой и смертью. Угольные баржи. Целые флотилии плотов. Сплавной лес. Сплавляя лес по Огайо, широкоплечие, мускулистые сплавщики пели, сгибаясь и выпрямляясь в такт песне. Док выучил Магнолию словам этой песни, и, издали завидев гребцов, девочка начинала петь тоже, очарованная мрачным и вместе с тем бодрым напевом:

Три медленных взмаха веслами служили аккомпанементом трем последним протяжным нотам. Магнолия очень любила эту песню. Док раскрыл ей тайну происхождения слова «Огайо». Когда-то на Огайо жили индейцы. Желая переправиться с одного берега на другой, они рупором прикладывали руки ко рту и звали товарищей с другого берега: «Огэ! О!»

— Вы думаете, это правда? — спрашивала девочка.

Дело в том, что миссис Хоукс называла все рассказы Дока глупыми побасенками.

— Чего тут думать! Я знаю, что это правда. Руку готов отдать на отсечение!

Очень характерно, что Магнолия была влюблена именно в бурные и дикие реки. Иллинойс, который так очаровывал Тонти, Джолиэта, Маркетта и бесчисленное множество других путешественников, оставлял ее совершенно равнодушной. Его прозрачная вода, спокойное, ровное течение, зеленые холмы и чистенькие поля на берегах — все это нагоняло на нее скуку. Когда «Цветок Хлопка» скользил по спокойным водам Иллинойса, она большей частью углублялась в какую-нибудь книгу.

— Если бы мне предложили стать рекой, — заявила девочка, — я бы не хотела быть такой, как этот Иллинойс. Мне бы хотелось быть Миссисипи.

— Почему? — спрашивал капитан Энди.

— Потому что Иллинойс всегда одинаковый, а Миссисипи всегда разная. Она, как человек, про которого никогда не знаешь, что он сейчас сделает. Это гораздо интереснее.

Когда «Цветок Хлопка» останавливался где-нибудь и Магнолия сходила на берег, ее спутником большей частью бывал Док. Он знал решительно все. Голова его была набита рассказами о речных пиратах и искателях приключений. Чаще всего возвращался он к истории кровожадного и хищного Мюрреля, который, не довольствуясь грабежом и разбоем, сдирал со своих жертв кожу, четвертовал их и в таком виде бросал в реку.

— О Боже! — восклицала Магнолия, поглядывая с некоторым отвращением на воду. — А каков он был собою? Вроде Стива в роли Легри?

— Он совсем не был похож на висельника. Большей частью он разгуливал в одеянии пастора, ездил из города в город и читал проповеди. Язык у него был прекрасно подвешен. В то время как глупая паства внимала ему, разинув рот, и углублялась в мысли о спасении души, молодцы Мюрреля уводили из города всех лошадей.

Следовал рассказ о попытке Мюрреля захватить Новый Орлеан и поднять восстание негров. Док говорил не об одном Мюрелле. Он рассказывал также о Криншоу, больше известном под кличкой «Ястреб», и о Мейсоне, грозе Натчеза. Во время вылазок на берег Док показывал девочке пещеры, в которых когда-то жили пираты, заброшенные кладбища, всевозможные тайные убежища в лесу. Они посетили тайник Сэма Грити и видели знаменитый железный котел, наполовину зарытый в каменистую почву, в котором Сэм прятал награбленные сокровища. Это был громадный, но обыкновенный котел, вроде тех, которые употребляются для кипячения белья при стирке. Впоследствии, когда Магнолии случалось видеть подобные котлы на кухнях, мурашки восторга пробегали по ее спине. Такие впечатления и не снились маленьким девочкам ее возраста, читающим одни лишь нравоучительные книжки.

Доку доставляло такое же удовольствие рассказывать все эти кровавые легенды, как Магнолии — их слушать. В то время как он говорил, его резко очерченное лицо беспрестанно меняло выражение. Недаром он когда-то был актером. Втроем — он, Магнолия и его старый, толстый, белый с черными пятнами терьер Кэтчим — они использовали все леса, города, холмы, поля и кладбища между Каиром и Мексиканским заливом.

Иногда, весною, девочка совершала прогулки с Джули. Элли вообще никогда не гуляла и часто по целым дням не покидала «Цветок Хлопка». Она была очень кокетлива и чистоплотна. Почти ежедневно она занималась стиркой чулок и носовых платков. Искусная рукодельница, она умела смастерить бальное платье из метра атласа, кусочка тюля и каких-нибудь лент. Она никогда не читала. Постоянная возня Элли раздражала Джули. Элли, в свою очередь, злила вечная праздность Джули.

— Ну скажите на милость, Джули, как вы можете сидеть так, сложа руки и уставившись на эту скучную реку? Видеть я этого не могу! Честное слово, вы когда-нибудь помешаетесь.

— А что мне делать, по-вашему?

— Мало ли что! Для начала заштопайте, например, ваш чулок.

— Только для начала! — говорила миссис Хоукс, когда ей приходилось бывать свидетельницей подобного разговора.

Взгляд Джули равнодушно скользил по длинной, стройной ноге в рваном башмаке.

— Разве у меня на чулке дырка?

— Да, дырка! И вы отлично знаете это, Джулия Дозье! Она была уже вчера!

Джули улыбалась своей прелестной улыбкой.

— Знаю! Но я твердо надеялась, что ее сегодня не будет. Проснувшись утром, я подумала, что, может быть, добрые феи догадались заштопать ее ночью.

Голос Джули был такой же томный, как она сама Она говорила нараспев, с сильным южным акцентом.

Слушая Джули, Магнолия улыбалась. Она боготворила Джули. Ослепительно белая кожа и прекрасные голубые глаза Элли вызывали в ней просто восхищение — смуглой черноволосой девочке красивая актриса казалась сказочной принцессой. Но симпатии между ними не было. В минуты плохого настроения Элли часто называла Магнолию «исчадием ада». Вместе с тем явное восхищение девочки, несомненно, льстило ей. Но она никогда не позволяла ей надевать свои старые костюмы. Элли искренне считала себя великой актрисой, талант и красота которой, словно жемчужина, погребенная в речном иле, гибнут из-за разини-мужа. Несмотря на прекрасные внешние данные, она пользовалась сравнительно небольшим успехом у мужчин. Как это ни странно, им нравилась гораздо больше Джули, не прилагавшая к этому никаких стараний. В ее усталом лице, печальных глазах, в ее томности, в безыскусственности ее манер и даже в небрежности ее туалета было что-то притягивающее. Стив сильно ревновал ее. В плавучем театре частенько говорили о том, что Пит, машинист на «Молли Эйбл», он же барабанщик, безумно влюблен в Джули и хочет во что бы то ни стало отбить ее у Стива. Он постоянно провожал ее в город, ходил за ней как тень по «Цветку Хлопка» и болтался за кулисами. Он часто делал ей подарки: искусственные украшения, пестрые носовые платки, шкатулочки. Она все это дарила Кинни. Мирок, в котором они жили, был настолько невелик, что Пит скоро узнавал о судьбе своих подарков.

Однажды между Стивом и Питом произошла драка, внезапная и грубая. Проклятия во мраке ночи… зловещий шепот… тишина… глухой удар… громкое, прерывистое дыхание… пронзительный крик боли, ужаса, бешенства. Пит за бортом и барахтается в быстром течении Миссисипи.

Он был хорошим пловцом, но все-таки спасти его было нелегко. Хорошо еще, что «Молли Эйбл» и «Цветок Хлопка» стояли на якоре. Разбитый и продрогший, вернулся Пит в машинное отделение. Прикладывая примочки к ушибленным местам и просушивая перед огнем мокрую одежду, он клялся отомстить Стиву в выражениях, до смешного похожих на те, которые ему часто приходилось слышать во втором акте одной из пьес репертуара плавучего театра. С этого дня он не смел больше открыто ухаживать за Джули, но продолжал потихоньку угрожать ее мужу. Стив запретил жене сходить на берег одной.

Весною, когда между темными стволами сосен и елей белели подснежники, напоминающие веселый свадебный кортеж среди колонн громадного мрачного собора, Джули надевала шляпу с опущенными полями и уходила с Магнолией в лес за цветами. На некотором расстоянии от берега, кроме ив, дубов и вязов, растущих у реки, им попадались и другие виды деревьев. Первыми расцветали опаловые гвоздики и жимолость. Осенью Джули и Магнолия собирали орехи. Грецкие, конечно, им и в голову не приходило трогать. Каждый, хоть немного поживший на реке, знал, что они обладают свойством притягивать непогоду. Иногда им случалось находить необыкновенной красоты голубой цветок, и тогда Магнолия чувствовала себя счастливой.

Уход Джули и Магнолии с парохода сопровождался обыкновенно хором наставлений и критических возгласов.

Роль запевалы брала на себя миссис Хоукс:

— Изволь надвинуть шляпу на глаза, Магнолия. Иначе, того и гляди, схватишь солнечный удар. Ты и так достаточно черна! Не смей бегать. Не смей есть никаких ягод и вообще ничего не бери в рот… Возвращайся к четырем, не позже… Ядовитые растения… змеи… непроходимая чаща… цыганки.

Ей вторила Элли, прятавшаяся в тень и большей частью занимавшаяся маникюром:

— Джули! У вас разорвана юбка! Поправьте волосы! Нет, с другой стороны.

Джули и Магнолия спускались на берег, проходили через маленький городишко и углублялись в лес. Отойдя на почтительное расстояние от «Цветка Хлопка», они оглядывались и, убедившись, что с парохода их не могут увидеть, не говоря ни слова, снимали шляпы и поворачивались друг к другу лицом. Лицо Джули освещалось мягкой улыбкой, и на смуглом, резком, словно вылитом из бронзы лице Магнолии тоже зажигалась улыбка, сразу преображавшая ее и делавшая неожиданно красивой. Джули подкалывала булавками свою длинную юбку. Подняв таким образом знамя восстания, они весело шли дальше и возвращались разгоряченные, потные, в разорванных платьях, грязные, с охапкой цветов и гораздо позже указанного срока. Ворчание Парти Энн и упреки Стива обе выслушивали с веселым равнодушием.

Иногда Магнолия ездила с отцом и Доком в селения, расположенные далеко от прибрежной полосы. Капитан Энди сам делал закупки провизии. Он любил хороший стол, считал, что вкусная пища — необходимое условие удачи, охотно говорил о еде и, подобно многим морякам, сам был отличным кулинаром. В чтении поваренной книги он находил большое удовольствие. Ему, а не Партинье, был обязан «Цветок Хлопка» славой судна с первоклассным столом.

Магнолия любила большой низкий камбуз. Здесь можно было научиться многому. Джо рассказывал ей негритянские легенды. Кинни учила ее стряпать. Много лет спустя, Ким Равенель, знаменитая актриса, подавала на своих субботних вечеринках ветчину «а ля Кинни».

Камбуз был перегорожен пополам деревянным брусом в шесть дюймов вышиной и приблизительно такой же ширины. Джо и Кинни привыкли справляться с этим препятствием — Кинни перепрыгивала через брус грузно, а Джо без всякого усилия. Магнолии он служил скамейкой. Обхватив руками коленки, она внимательно следила за всем большими глазами. Здесь было чисто светло, уютно. Джо сидел, скрестив ноги и зацепившись одной из них за перекладину стула. На его коленях покоилось банджо. Поверхность инструмента, когда-то белая, была теперь так же черна, как лицо Джо. Это объяснялось тем, что он очень часто держал ее в своих грязных руках.

— Что вы хотите, чтобы я спел, мисс Магнолия?

— «У меня есть башмаки», — не задумываясь ответила Магнолия.

Джо откидывал назад голову, закрывая свои темные глаза и начинал петь.

Вся тоска босоногой, полураздетой и притесняемой расы выливалась в трагически-наивных словах о башмаках, белых платьях и крыльях.

— А теперь что?

Пальцы Джо еще перебирали струны.

— «Сойди на землю, Моисей».

Магнолия любила эту песню — самую патетическую и жалобную из всех негритянских народных песен того времени, любила ее за то, что она всегда вызывала у нее слезы. Иногда Кинни, стоя у плиты или кухонного стола, присоединяла к пению Джо свой высокий сильный голос. У Джо был тенор непередаваемого характерного негритянского тембра. Магнолия выучила все песенки из его репертуара. Совершенно бессознательно подражая Джо и Кинни, она слегка откидывала голову назад, закатывала или щурила глаза и одной ногой отбивала такт. Голосок у нее был маленький, но слух хороший. Со временем она приобрела свойственную неграм бархатистую сдавленность на верхних нотах.

Глубокая и верная взаимная привязанность Джо и Кинни носила порой весьма воинственный характер. Можно было усомниться в законности связующих их уз, но не в их прочности. По окончании сезона они покидали плавучий театр с тремястами долларов в кармане, и тотчас же Кинни покупала новый ситец на платье, Джо приобретал новую каламянковую блузу, и оба обзаводились башмаками и шляпами. К началу сезона они возвращались в театр без гроша, в лохмотьях и слегка навеселе. Тем не менее они были очень довольны проведенной зимой. На «Цветке Хлопка» они никогда не употребляли спиртного. Но осенью снова возвращались к старым привычкам. Капитан Энди любил их и доверял им.

На кухне плавучего театра увлеченные песней черный мужчина, черная женщина и белая девочка переживали втроем глубокую радость. Вдруг раздавалось хлопанье дверьми. Быстрые, тяжелые шаги… Все трое нервно вздрагивали. Появлялась Парти.

— Ты играла гаммы, Маджи Хоукс?

— Немножко.

— Сколько времени?

— Полчаса. Может быть, больше.

— Когда?

— Утром.

— Я тебя не слышала.

Девочка закусывала губы. Высокий лоб ее нахмуривался. Кончено пение! Очарование нарушено!

— Я играла. Джо, ты слышал, как я играла?

— Конечно, слышал, мисс Магнолия.

— Убирайтесь-ка отсюда, сударыня, и поиграйте еще полчаса. Может быть, ты воображаешь, что у твоего отца монетный двор? Мы не настолько богаты, чтобы платить Джорджу по пятнадцать центов в час ни за что ни про что.

Магнолия уходила. Выйдя из кухни, миссис Хоукс считала своим долгом высказать дочери свое мнение о ее любимцах:

— Я совершенно не понимаю, чем ты руководствуешься в своих симпатиях. Белые для тебя недостаточно хороши, что ли? Зачем ты вечно торчишь на кухне с этими чернокожими? Ну, усаживайся скорей.

Магнолия училась музыке. Преподавателем ее был Джордж, пианист в оркестре плавучего театра, в круг обязанностей которого входило приведение в действие сирены на «Молли Эйбл» (без добавочного вознаграждения) и обучение дочери капитана (за вышеупомянутое вознаграждение). За старым роялем, стоявшим в оркестре, Магнолия упражнялась ежедневно — маленькая худенькая, дышащая возмущением фигурка, затерянная в пустоте большого театрального помещения. Она была принуждена играть урывками, в те моменты, когда артисты не репетировали пьесы, а музыканты не готовились к очередному концерту. Как это ни невероятно, она все-таки развилась музыкально, хотя и не приобрела хорошей техники. У нее было врожденное чувство ритма, очень развившееся благодаря Джо, у которого, несомненно, были большие способности.

Родись он на пятьдесят лет позже, из него мог бы выйти певец, которого носили бы на руках в ночных кабачках Бродвея. Разумеется, Магнолия гораздо большему научилась у черного Джо и других негров, чем у бездарного Джорджа, начисто лишенного какого бы то ни было музыкального чутья.

Тот факт, что миссис Хоукс удалось внести в безалаберную жизнь плавучего театра нечто столь убийственно размеренное и скучное, как упражнения для пяти пальцев, служит несомненным доказательством ее административных способностей. В сущности, судьба зло посмеялась над ней, сделав ее женой и матерью. Она родилась, чтобы быть председательствующей. Ее родной стихией должны были бы быть избирательные собрания, предвыборная агитация, общественная жизнь, всевозможные комиссии. Парти Энн никогда не слыхала слова «феминистка», а если бы ей разъяснили это слово, она глубоко возмутилась бы. В то время говорили не о правах женщин, а об обязанностях их. Партинья частенько произносила разгромные тирады на эту тему. За отсутствием предохранительного клапана, она отдавала всю свою неисчерпаемую энергию «Цветку Хлопка».

Будучи искусной рукодельницей, Парти Энн часто помогала Джули, Элли и миссис Минс. Когда, склонив свое суровое, неподвижное лицо над грудой весьма легкомысленного тряпья, она быстро работала иглой, вид у нее был очень странный. Натура абсолютно негибкая, она сама чувствовала это.

— Если бы мне сказали, что я доживу до того, что буду шить костюмы каким-то комедиантам.

— Брось, Парти! Ты любишь все это, — отвечал Энди.

Она ни за что не хотела это признать.

— Люблю или ненавижу, это другой вопрос. Просто я твоя жена и обязана быть с тобою и в хорошем, и в дурном.

Тон, которым она произносила эти слова, ясно свидетельствовал, что брак с Энди привел ее к дурному, а не к хорошему. А на самом деле она жила такой богатой, беззаботной и разнообразной жизнью, которая ей никогда и во сне не снилось и в которую она втайне была просто влюблена.

Неизбежное мало-помалу свершилось. Легкая и беспечная жизнь, постоянное общение со своеобразными и странными людьми — все это постепенно наложило свою печать даже на нее. Привычки учительницы мало-помалу выветривались. Правда, Парти все еще суетилась и придиралась, ворчала и ругалась, командовала всеми и упрекала всех. Она сохранила способность доводить капитана Энди до исступления и занимала на судне исключительное положение. Только Джули Дозье и Уинди, штурман с «Молли Эйбл», посмели вступить в борьбу с ней. Впрочем, победа Джули была в ее непоколебимой пассивности и праздности. Она никогда не заговаривала с миссис Хоукс, которую особенно бесило то, что Джули оставалась томной, беспечной, ленивой и праздной, в то время как Парти Энн считала ее обязанной что-то делать. Парти злилась, когда в ответ на ее колкие замечания Джули ограничивалась тем, что насмешливо поднимала правую бровь. Миссис Хоукс страшно раздражали беспорядок, всегда царивший в маленькой каюте Джули, томный вид изящной актрисы и неряшливость ее туалета.

— Ручаюсь, что ты держишь у себя эту желтоглазую кошку только для того, чтобы бесить меня, Хоукс!

— Она лучшая актриса из всех, каких я знаю.

С удивительным чутьем капитан Энди подметил то внутреннее пламя, которое могло бы осветить жизнь Джули ярким светом, если бы не спалило ее.

— Она могла бы далеко пойти. В Нью-Йорке я видел ее у Уоллека и Дэли.

— Шлюха, вот она кто! Будь моя воля, она немедленно убралась бы отсюда со всем своим скарбом.

— К сожалению, на этот раз по-вашему не будет, миссис Хоукс!

Чувствуя антипатию Партиньи, Джули иногда злила ее нарочно.

Борьба Уинди с Партиньей окончилась весьма драматично. Вначале его оборонительные методы были очень схожи с методами Джули: во время стычек он тоже умел сохранять насмешливое спокойствие. Уинди слыл одним из лучших штурманов на Миссисипи. Он знал малейшие излучины причудливой желтой змеи. Его имя было на реке символом искусного управления судном. Беззвездные ночи и туманные дни, глубокие места и мели — все было ему нипочем. Хотя он был старше Энди на пятнадцать лет, они были давнишними и близкими друзьями. Капитан Энди глубоко уважал его за профессиональное мастерство и за молчаливость (сам он был болтлив, как сорока). Они просиживали целыми часами на крыше спокойной, светлой рубки, беседуя между собой. На «Молли Эйбл» и «Цветке Хлопка» Уинди имел неограниченную власть. Никому, кроме, конечно, Парти Энн, не пришло в голову задирать его. Штурман был неряшлив и плохо одет. Поселившись на «Цветке Хлопка», миссис Хоукс задумала излечить его от этих недостатков. Но ей суждено было потерпеть в этом благом намерении быстрое и решительное поражение, навсегда отбившее у нее охоту пытаться перевоспитать мрачного штурмана.

Башмаки Уинди были всегда грязны. Ему необычайно везло в этом отношении. Он даже оказывал большую услугу окрестным фермерам. Стоило ему выйти погулять в период засухи, как начинался проливной дождь. С этих прогулок он возвращался в таком виде, словно вся грязь, какая только встречалась ему на пути, приставала к его тупоносым штиблетам.

Это был высокий, очень худой человек, длинные мускулистые руки которого совсем огрубели и покрылись мозолями от почти полувекового стояния за штурвалом. Брюки его были всегда засалены и потерты, серая рубашка всегда в пятнах, а коричневая фуфайка — всегда разорвана. На груди он носил тоненькую цепочку, имитирующую якорную цепь. Сквозь его пожелтевшую от табака длинную, шелковистую бороду, посверкивала, точно звезда сквозь тучу, молочно-розовая жемчужная запонка. Должно быть, он выиграл ее когда-то в одном из прибрежных кабачков. Не могло быть сомнений в том, что эта драгоценность знала лучшие времена.

Этому молчаливому и гордому владыке рек Партинья вздумала объявить войну.

— Вечно бродит взад и вперед по палубе и плюет свою мерзкую жвачку! Всюду оставляет следы своих грязных лап. Настоящий слон, только что побывавший в болоте! Сколько бы раз я ни заставляла чистить ступеньки, ведущие к рубке, толку из этого никакого! Вот, полюбуйся! Я не намерена терпеть это! Почему он не желает пользоваться боковой лестницей, по которой всегда ходят штурманы? Для чего, спрашивается, она существует в таком случае?

— Но, Парти, не можешь же ты требовать, чтобы все здесь плясали под твою дудку! Судно — не кухня в Фивах. Уинди — не первый встречный. Это лучший штурман на Миссисипи, и я счастлив, что он служит у меня. Не забудь, что он много раз проводил нас через такие места, где всякий другой застрял бы.

— Грязный старикашка! Я не желаю, чтобы он оставался тут пачкать мою чистую…

Парти была не из тех, кто воюет одними только словами. Она всегда приводила в исполнение свои угрозы. Однажды утром, незадолго до того как «Цветок Хлопка» должен был отчалить от Гринвилла, где накануне вечером был спектакль, эта решительная особа, вооружившись молотком и гвоздями, воспользовалась отсутствием Уинди и стала заколачивать тот трап, по которому, как она полагала, штурман не должен был ходить. Десять длинных, толстых, крепких гвоздей вколотила она в дверцу. К сожалению, никто не видел ее. Непобедимая и добродетельная амазонка в папильотках, увлеченная вколачиванием гвоздей, являла собою безусловно замечательное зрелище.

Между тем на палубе появился Уинди. Он вытряхнул пепел из трубки, положил в рот изрядную порцию табака и направился к рубке. Ему пора было приступить к исполнению своих обязанностей и передать ряд распоряжений Питу, в машинное отделение.

За ним, разумеется, потянулись грязные следы. Он подошел к трапу. К его великому удивлению трап оказался заколоченным. Он попробовал открыть дверцу… Пустил в дело кулак… Нажал плечом.

— Заколочена! — коротко произнесла Парти, как будто разговаривая сама с собой.

И так же коротко добавила:

— Старый черт!

Уинди плюнул и тихонько пошел назад. Он подошел к борту и добродушным взглядом окинул толпу, собравшуюся посмотреть на отплытие плавучего театра. Потом пересек палубу и направился к большому, мягкому, удобному креслу, как будто приглашавшему его к себе. Со вздохом облегчения он опустился в это кресло, вынул из кармана трубку, наполнил ее, умял табак, поднес к нему спичку… Из другого кармана он достал старый номер «Демократической газеты», нашел отдел, озаглавленный «Новости судоходства» и углубился в него, по-видимому, надолго.

Якорь подняли. Приняли на борт швартовы. Звякнула цепь. Сняли сходни. Раздались крики, обычно сопровождающие отплытие судна:

— Выбирай! Поднимай! Эй, Пит! Помоги-ка! Теперь налево! Правым бортом! Держи! Отпускай!

Лица зевак, стоявших на берегу, выжидательно уставились на пароход. Все было готово. Пит — в машинном отделении. Капитан Энди — на мостике. Тишина. Гудков нет. Пара нет. Никто не командует Великий Боже! Да где же Уинди? Уинди! Уинди!

Уинди опустил газету и спокойно посмотрел на мечущегося во все стороны капитана, на пораженный экипаж и озадаченных актеров. На его красноватом, типично библейском носу крепко сидели очки в серебряной оправе. К нему бросился Энди. Потом дамы, щебеча, окружили его.

— Во имя неба, Уинди, что случилось? О чем вы думаете? Мы же должны…

Уинди пожевал табак, выплюнул длинную струю коричневой слюны, вытер заскорузлой рукой рот.

— Мы не отплывем, капитан Хоукс. Судно не может отчалить, пока я не скажу «ход вперед». А я этого не сказал. Я — штурман на этом пароходе.

— Но в чем дело? Почему? Поче…

— Трап, по которому я имею обыкновение подниматься в рубку, заколочен. Пока его не откроют, я не пойду наверх. А пока я не пойду наверх, я не скажу «ход вперед». А пока я не скажу «ход вперед», пароход не сдвинется с места, даже если мы простоим у этой пристани до тех пор, пока он не сгниет.

Он спокойно посмотрел кругом и снова погрузился в чтение «Демократической газеты».

Ругательства, упраздненные за время владычества Партиньи, сверкающим гейзером хлынули из уст Энди. Слова всплывали на поверхность и взрывались, как ракеты фейерверка. Двадцать пять лет жизни на реке выучили его богатому, разнообразному, красочному языку. Он не забыл ни небо, ни землю. От возмущения и бешенства его нервное маленькое тело буквально тряслось. Все те годы, что он был под башмаком, все те годы, когда ему приходилось обуздывать свою природную жизнерадостность, все те годы, когда он должен был следить за каждым своим движением, все те годы, когда он молчал, между тем как ему хотелось петь, все эти годы были как будто сметены бурей бешенства, охватившей капитана Хоукса. Хлынули реки, потоки, целые Миссисипи ругательств, в которых проклятья и упоминания чертей были только каплями в бушующем море.

— Тащите сюда лом! К черту дверь! Я капитан на этом корабле! Даю слово, что всякий, кто бы он ни был, мужчина или женщина, всякий, кто вздумает заколачивать без моего разрешения трапы, тотчас же будет выгнан с парохода.

Читатель думает, может быть, что Партинья Энн Хоукс задрожала, вскрикнула, побледнела под этим ослепляющим взрывом ругани? О, нет! Само олицетворение оскорбленной невинности (в папильотках!), она с достоинством отступила с потерянных позиций.

— Нечего сказать, капитан Хоукс, хороший пример вы даете вашим актерам и матросам!

— Молчала бы уж лучше! Позвольте вам сказать, миссис Хоукс, что чем меньше вы будете говорить, тем будет лучше! И повторяю — если кто-нибудь посмеет тронуть эту лестницу…

— Тронуть? — В голосе Парти было ледяное презрение. — Да если бы меня и попросили об этом, я не дотронулась бы ни до рубки, ни до вашего штурмана даже палкой, не то что руками!

Парти потерпела поражение, но не сдалась.