Погода стала лучше.

Над озером постепенно поднимался туман и сквозь плотную серую пелену даже проглядывало водянистое лимонно-желтое солнце. Лотти чувствовала необыкновенный подъем. Ею овладело какое-то пьянящее ощущение свободы. Она вскочила в «электричку». Как приятно в одиночестве ехать по своему собственному делу. Никто тебе не говорит: «Тише! Не так скоро!» Никто не спрашивает как раз при проезде в кипящем водовороте между Стейт– и Медисон-стрит, будут ли сочетаться два образчика виденного ими шелка. Перед Лотти – полоса лоснящегося черного асфальта. Она мчится по ней с головокружительной быстротой, то есть с головокружительной для этой рухляди, чьи внутренности, как кажется, всеми силами протестуют против каждого оборота колеса.

Лотти всегда испытывала прилив местного патриотизма, проезжая вдоль берега Мичигана. По одну сторону – парк Гранта и за ним озеро; по другую – шикарные магазины. Нужно было с напряженным вниманием смотреть вперед – и все же уголком глаза отмечать мелькания заманчивых выставок в окнах, статные, полупризрачные в тумане фасады зданий. Это веселило душу Лотти. Она чувствовала себя молодой, свободной, появилось ощущение собственной значимости. Старый сумрачный дом на Прери-авеню на минуту перестал для нее существовать. Как хорошо было бы позавтракать где-нибудь с Эммой Бартон – умной, живой, чуткой Эммой Бартон. Пожалуй, и Винни Степлер присоединилась бы к ним. А потом можно было бы и пофланировать, приглядываясь к новым весенним туалетам.

Но это невозможно. Ничего не поделаешь!

Лотти поставила электромобиль в гараж и вошла в безобразную, мрачную башню, пробралась, лавируя между плевательницами обшарпанного вестибюля, к лифту и поднялась на этаж, где заседала судья Бартон. Привратница у двери поклонилась ей. К судье Бартон входили не для того, чтобы позабавиться. В комнате для ожидания девушки с красными глазами и матери в шляпах со страхом посматривали на запертую дверь. Девушки! Девушки – одни угрюмые, другие – дерзкие, многие перепуганные. Девушки, никогда не слыхавшие о десяти заповедях и нарушавшие большинство из них. Девушки, которые не ждали, пока яблоко с древа жизни упадет спелым к их ногам, но сорвали его, и глубоко запустили в него зубы, и почувствовали вкус желчи во рту. Заплаканные, грязные, жалкие девушки: наглые, вызывающие, разодетые, высокомерные. Девушки, хорошо отрепетировавшие свои роли перед тем, как предстать перед жрицей правосудия. Девушки, переполненные ненавистью к жизни, к закону, к материнской власти. Они и не подозревали, как их обезоружит маленькая женщина с обманчиво мягким лицом, седеющими волосами и глазами, которые… да, трудно рассказать, какие это глаза! Они смотрят на вас… смотрят на вас и сквозь вас!.. «Что же это такое я хотела сказать?.. Нет, что я хотела… Ах, Бога ради, мама, перестань реветь!..» Между девушками в ажурных чулках и матерями в бесформенных шалях стояла глухая стена непримиримости и раздора. Два поколения, Новая Америка и Старый Свет, и между ними – полное непонимание и взаимная ожесточенность. Девицы шуршали, шелестели, вертелись, всхлипывали, шептались, пожимали плечами, украдкой оглядывали друг друга. Но закутанные и бесформенные женщины сидели или стояли с видом тупой покорности судьбе и не сводили глаз с закрытой двери.

Лотти подумала, не разыскать ли в толпе девиц Дженни, и даже хотела уже спросить о ней, но быстро решила не делать этого. Лучше сначала повидаться с Эммой Бартон.

Было без пяти десять. Лотти прошла в кабинет Эммы Бартон через небольшую комнату, в которой та обычно разбирала дела. Ничего официального не было в этой маленькой комнатке, походившей больше на обычную деловую конторку. Длинный плоский стол на небольшом, дюймов на пять от пола, возвышении. С десяток стульев у стены. На столе – ваза с весенними цветами – нарциссами, тюльпанами, резедой. Эмме Бартон всегда кто-нибудь посылал цветы. Вас поражало отсутствие бумаг, папок с документами, всех обычных аксессуаров канцелярии.

Судья Бартон сидела в комнате, рядом с ней – стенографистка. За окном важно разгуливали и ворковали голуби. На Лотти взглянули ясные, живые глаза.

– Очень рада, – сказала судья, крепко пожимая руку Лотти.

Улыбаясь, смотрели они друг на друга.

– Очень рада! Подождите меня, и мы позавтракаем вместе. Полдня в моем распоряжении: сегодня ведь суббота!

– Я не могу…

– Пустяки! Почему?

– Я должна вернуться домой к двенадцати, чтобы отвезти мать на рынок и…

– На мой взгляд, все это абсурдно, – мягко сказала Эмма Бартон.

Лотти покраснела, как школьница.

– Пожалуй, я с вами согласна… – Она круто оборвала себя. – Я пришла поговорить с вами о Дженни, сестре служанки Беллы, Гесси. На сегодня у вас назначено рассмотрение ее дела.

Эмма Бартон быстро пробежала глазами лежавшие перед ней ведомости.

– Дженни? Жаннета Кромек?

– Жаннета.

– Так, понимаю, – повторила судья Бартон слова Лотти, сказанные утром на кухне у Беллы. Она просмотрела материалы по делу Жаннеты. Дело было для нее довольно обычным. Она выслушала краткий рассказ Лотти. Подобного сорта девушек она хорошо знала: этих Дженни, бунтующих против рутины – тяжелой, неинтересной работы, еды и спанья; неоформившихся личинок Дженни, тщетно стремящихся превратиться в бабочек Жаннет.

Судья Бартон не тратила времени на душещипательные сцены. Она не подошла к окну, не бросила сокрушенный взгляд на огромный, лежащий в тумане город, расстилавшийся внизу, не проронила грустно: «Бедная, бедная бабочка с опаленными крыльями». Она сказала просто:

– Мир полон Жаннет-Дженни. Удивляюсь только, что их еще не становится больше.

Взглянув на свои часики, Эмма Бартон встала и направилась в комнату заседаний. Лотти и стенографистка последовали за ней.

Она взошла на возвышение, села за стол и, положив сверху дело Дженни, хотела было открыть заседание, но в этот миг дверь стремительно распахнулась и влетела Винни Степлер. Винни Степлер всегда влетала стремительно. Светловолосая, краснощекая, как девочка, солидная и эффектная в своем синем манто и серых мехах, она больше походила на знатную даму-благотворительницу, чем на газетного репортера. В камере судьи Бартон ей редко удавалось почерпнуть материал для своих статей, ибо имена девушек заботливо скрывались от публики. Ее влекло сюда другое: интерес к «осколкам жизни», трепещущим здесь, и симпатия к Эмме Бартон. И все же теплилась и надежда: авось найдется материал! В поисках его Винни Степлер рыскала по всему городу. Ее друзьями были пожарные и полицейские, газетчики и кассирши кино, прислуга в гостиницах и кельнерши в закусочных, маникюрши, шоферы таксомоторов, подметальщики улиц, швейцары, греки – чистильщики сапог – весь тот широкий слой незаметных тружеников, над которым несется людской поток, оставляя у них самую разнообразную информацию.

При виде Лотти голубые ирландские глаза Винни Степлер заблестели.

– А, вот это удача! Я так хотела повидать вас все это время, а от вас – ни слуху ни духу. Придется вам позавтракать со мной – вам и их светлости.

– Я не могу, – сказала Лотти.

– А почему, позвольте узнать?

В конце концов, все это выглядело действительно глупо. Лотти колебалась. Она поиграла пальцами, посмотрела по сторонам, растерянно улыбаясь. И вдруг выпалила:

– Я должна быть к двенадцати дома, чтобы отвезти мать на рынок и затем на Вест-Сайд.

– Позвоните ей. Скажите, что раньше двух не вернетесь. Это же не вопрос жизни и смерти – рынок и Вест-Сайд.

Лотти старалась представить себе, как грозная хозяйка хмурого дома будет терпеливо дожидаться ее до двух часов.

– О нет, не могу, не могу!

Винни Степлер с любопытством уставилась на нее. В голосе Лотти дрожали истерические нотки.

– Но послушайте, дорогая…

– Встаньте! Суд идет! – провозгласила судья Бартон с шутливой важностью. Было десять часов. Вошли два констебля. Судебный пристав просунул голову в дверь. Эмма Бартон кивнула ему. За дверью послышался его голос:

– Жаннета Кромек! Миссис Кромек! Отто Кромек!

Девушка была в измятом голубом платье. Черная бархатная широкополая шляпа, туфли и – что довольно показательно – черные бумажные чулки. При виде этих чулок Лотти поняла, что под дешевой мишурой Жаннеты скрываются здоровые задатки Дженни. Угрюмая, нахохлившаяся девушка лет семнадцати, скуластого славянского типа. Волосы ее были острижены. Рядом с ней – женщина в шали (женщина, которой можно было дать от сорока до шестидесяти лет), украдкой бросавшая кругом быстрые взгляды из-под опущенных ресниц.

– А где Отто Кромек?

– Он не явился, – доложил судебный пристав.

Значит, дело откладывается. Но судья Бартон не вынесла такого решения. Она слегка наклонилась к девушке, лицо которой опухло и покрылось пятнами от слез.

– Что с вами случилось, Дженни?

Дженни сжала зубы. Потупилась, потом подняла голову. Карие глаза, не отрываясь, вопросительно смотрели на нее.

– Я…

Женщина в платке потянула Дженни за платье и свирепо зашептала что-то.

– Оставь меня в покое, – прошипела Дженни и рванулась в сторону.

Судья Бартон обратилась к женщине:

– Миссис Кромек, пожалуйста, отойдите от Дженни. Дайте ей возможность говорить со мной. Потом будете говорить вы.

Мать и дочь разошлись, бросая друг на друга яростные взгляды.

– Ну, Дженни, как же это произошло?

Девушка начала рассказывать. Миссис Кромек снова придвинулась поближе, прислушиваясь к тихому голосу.

– Значит, поехали мы кататься с двумя ребятами…

– Вы их знали? Это были ваши знакомые?

– Нет.

– Как же случилось, что вы с ними катались, Дженни?

– Мы, значит, гуляем…

– Кто это – мы?

– Мы с подругой. Ну вот, мы гуляем, а те двое этак медленно едут мимо. Мы на них посмотрели. А они сошли, да и говорят: «Не угодно ли, говорят, вам, барышни, прокатиться?» Ну, дела у нас другого не было…

Поехали. Катались. И вдруг – ужас, свалка в автомобиле, отчаянное сопротивление сильных девушек. Благополучное, но весьма позднее возвращение домой. В результате – вместо обычных попреков площадная брань. Чего только не пришлось ей выслушать!.. Ну ладно, она им покажет! Она убежала из дому. А сто долларов взяла назло братцу Отто.

– Почему же вы ушли, Дженни?

Тлевшее в девушке пламя ненависти прорвалось наружу и ярко заполыхало.

– Из-за нее! Вечно орет на меня. Все они цыкают и орут на меня. Не успею прийти с работы, как они на меня накидываются. Что ни делаю – все плохо! Со света они меня сживают, со света сжи-ва-а-а…

Она неудержимо зарыдала. Мать разразилась потоком слов на своем непонятном наречии и схватила Дженни за локоть. Дженни с силой вырвалась.

– Да, да, ты!

По щекам градом катились слезы. Дженни не утирала их. У этих Дженни, столь склонных к слезам, обычно отсутствовало орудие для их осушения. Эмма Бартон не сказала: «Не плачьте, Дженни». Не сводя глаз с девушки, она выдвинула правый ящик стола и, взяв из аккуратненькой стопочки носовых платков самый верхний, встряхнула его, развернула и молча протянула Дженни, Так же безмолвно Дженни взяла его, протерла глаза, высморкалась и вытерла лицо. Сердце тысяч таких Дженни завоевала Эмма Бартон с помощью тысяч таких платочков, извлеченных в нужный момент из правого ящика стола.

– Итак, миссис Кромек, что за нелады между вами и Дженни? Почему вы с ней не можете ужиться?

Миссис Кромек стала в позу и приступила к изложению своей жалобы. Она говорила сразу на двух языках, но в общем довольно понятно и весьма красочно. Дженни – дрянь, ничтожество и к тому же гордячка. В доме для нее недостаточно чисто. Вечно она моется. По вечерам изводит столько горячей воды, что взбеситься можно. А вдобавок с жильцами держит себя дерзко и нахально.

– Понимаю, понимаю, – подбадривала Эмма Бартон, когда обличительная речь на секунду прерывалась. Дженни круглыми от ненависти глазами пожирала свою обвинительницу, прикрыв лицо платком. Наконец, когда поток яда начал ослабевать и готовился, по-видимому, совсем иссякнуть, судья Бартон с любезнейшей улыбкой обратилась к злоязычной даме:

– Теперь я отлично все поняла. Подождите, пожалуйста, с минуту здесь, миссис Кромек. Пойдемте, Дженни!

Она кивнула Лотти. Все трое исчезли в маленьком частном кабинете судьи.

– Ну, Дженни, чем бы вы хотели заняться? Скажите мне откровенно.

Дженни судорожно перебирала руками складки своего платья. Последние мучительные всхлипывания потрясали ее тело. Затем она скомкала судейский платочек в тугой, мокрый маленький шарик и заговорила. Заговорила так, как никогда не говорила с миссис Кромек. В связном пересказе ее речь сводилась к следующему:

Дома у нее нет своего угла. Дом переполнен назойливыми, наглыми мужчинами, табачным дымом, запахом пищи, вечно жарящейся на плите, сиплыми голосами, грубыми шутками. Когда она возвращалась с работы усталая, измученная, дома был тот же вонючий содом, что и утром. Мать постоянно путалась с жильцами – Дженни говорила об этом так же спокойно и бесстрастно, как и обо всем остальном. Если она читала, купалась или просто молчала, над ней издевались, орали на нее, называли кривлякой! Она убежала из дому после отвратительного скандала, переполнившего чашу терпения. А деньги взяла, чтобы отомстить. И опять так сделает. Если бы ей дали окончить школу!.. Она научилась хорошему английскому языку, но дома и на фабрике над ней смеялись: «Кривляка!» Ее мечта – окончить конторские курсы. Пишет она правильно, в школе она писала лучше всех в классе. Только ее взяли из шестого класса.

Что делать с Дженни?

Лотти и Эмма Бартон смотрели друг на друга через голову Дженни. Отдать ее на курсы – это просто. Но куда ей деваться сейчас? Приговорить Дженни, по сути хорошую девушку, к исправительному дому – на это судья Бартон не могла решиться.

– Я возьму ее, – вдруг сказала Лотти.

– То есть как?

– Я возьму ее к нам. У нас много пустых комнат: весь третий этаж. Она может пожить там некоторое время. Во всяком случае, ей нельзя вернуться в тот бедлам.

Дженни поглядывала то на одну, то на другую, ничего не понимая. Эмма Бартон обратилась к ней:

– Что вы на это скажете, Дженни? Хотите переехать на некоторое время к мисс Пейсон, пока мы что-нибудь придумаем? Я постараюсь устроить вас на курсы стенографии.

Казалось, Дженни все еще не понимает. Лотти наклонилась к ней:

– Хотите поселиться у меня, Жаннета?

Тут червячок сомнения впился в сердце Лотти. Она вспомнила о матери.

– Да, – с готовность ответила Дженни. – Да!

Итак, все устроилось простейшим образом. Мамаша Кромек приняла это решение с тупым безразличием. Один из братьев Дженни принесет ее вещи на Прери-авеню. Дженни успела истратить только половину из украденных ста долларов. Она выплатит деньги по частям из своих заработков. Лотти улыбнулась Жаннете и повела ее к лифту и на свободу. Но саму Лотти мучили страшные предчувствия. Зачем она это сделала? Какая дикая идея! Что скажет мать? Она старалась выбросить эту мысль из головы. Открыв дверцу «электрички», она заняла свое место у руля и протянула руку Дженни, чтобы помочь ей войти. Тусклое солнце, пробившееся было утром, обмануло. Опять шел дождь.

Вынырнув из сутолоки Стейт-стрит и Уобаш-авеню на спокойную гладь Мичиган-авеню, Лотти обернулась к Дженни. Девушка пристально смотрела на нее. Глаза Дженни не забегали, неожиданно встретившись с глазами Лотти, – хороший признак.

– Гесси служит у моей сестры. Вот почему я приехала сегодня в суд, когда разбиралось ваше дело.

– А! – Дженни приняла это известие как еще одну деталь этого богатого событиями дня. – Потому вы и решили взять меня к себе? Ради Гесси?

– Нет, в ту минуту я даже не подумала о Гесси. Я думала только о вас. Я даже о себе не подумала. – Она улыбнулась довольно мрачно. – Я буду называть вас Жаннетой, хорошо?

– Хорошо, если вам так больше нравится. А вас как зовут?

– Лотти.

Жаннета вежливо промолчала. Лотти нашла нужным защитить свое имя:

– Это сокращенное от Шарлотты. Видите ли, моя тетя Шарлотта живет с нами. Нас бы путали. К тому же племянницу мою тоже зовут Шарлоттой. Ее мы называем Чарли.

Жаннета оживленно закивала головой:

– Я знаю. Я видела ее, когда была у Гесси. Ужасно красивая… И такая шикарная!.. Нравится вам, как я ношу волосы? – Она сбросила запыленную шляпу.

– Вам были бы больше к лицу длинные волосы.

– Ну тогда я отращу их. Можно надеть сетку, тогда они будут выглядеть как длинные.

Они продолжали путь в молчании.

Что сказать матери? Лотти взглянула на часы. Одиннадцать. Слава Богу, по крайней мере, не опоздала. Лотти была в ужасе от того, что наделала, и очень злилась на себя за трусость. Она отчаянно спорила с собой, сохраняя в то же время спокойный и хладнокровный вид.

«Не будь дурой. Ведь тебе тридцать два года – почти тридцать три. У тебя вполне могла бы быть своя семья, свое хозяйство. Вот тогда ты могла бы делать, что хочешь!..» Страх съедал ее, как ни презирала она себя за это.

Жаннета снова заговорила:

– Здорово шикарные здесь дома, а?

– Да, – рассеянно проронила Лотти. Их дом был в двух шагах.

Но мысли Жаннеты, словно кузнечик, перепрыгнули на другую тему.

– Я могу говорить хорошо, вы только мне указывайте, а то я все забываю, Дома и на фабрике говорят так, что ужас. А вообще я быстро все усваиваю.

– Хорошо, – сказала Лотти, – заметьте, что не надо говорить «здорово шикарные»…

Жаннета с минуту подумала.

– Здесь – дома – очень – красивые… Так?

Лотти порывисто обернулась и положила свою руку на руку девушки. Жаннета с открытой улыбкой смотрела на нее. Она видела в Лотти изящную даму средних лет.

– Вот мы и приехали, – вслух сказала Лотти. А про себя в ужасе добавила: «О Боже! О Боже!»

Она вышла из автомобиля.

– Как будет рада Гесси.

– О, Гесси! – не без яда заметила Жаннета. – Она сама себе госпожа. Иногда месяцами глаз домой не казала!

С любопытством осматривала девушка старинный мрачный дом. Дождь усилился. Лотти бросила быстрый взгляд на окно гостиной. Иногда мать высматривала ее из этого окна, раздражаясь все сильнее из-за каждой лишней минуты ожидания. На этот раз ее там не было. Лотти открыла парадную дверь. Обе девушки вошли в дом, и, надо сказать, Жаннета была из них двоих более храброй.

– Ах! – закричала Лотти с напускной веселостью. Ответом было молчание. Лотти поспешила на кухню.

– Где мама?

– Нету дома.

– Ушла! Куда? Ведь дождь идет! Льет как из ведра!

Несмотря на ужас при мысли, что ее страдающая ревматизмом мать ходит под ливнем, Лотти почувствовала некоторое облегчение. Такое чувство испытывает приговоренный к повешению убийца, узнав, что казнь отсрочена на один день.

Она возвратилась к Жаннете.

– Пойдемте наверх, Жаннета!

Лотти проворно побежала по лестнице, Жаннета за нею, прямо в комнату тети Шарлотты. Тетя Шарлотта дремала в своем старинном плюшевом кресле у окна. Она часто дремала так по утрам. Когда вошла Лотти, она быстро встрепенулась. Сна как не бывало.

– Где мама?

Тетя Шарлотта усмехнулась:

– Ускакала, как только ты уехала.

– Куда же?

– За арендной платой и на рынок.

– Но ведь дождь идет! Не может же она ходить под дождем. Дорога не близкая.

– Она сказала, что поедет трамваем… Который час, Лотти? Я, верно, немного вздремнула… Кто это там на лестнице? – зевок был прерван на половине.

– Подойдите, Жаннета. Познакомьтесь, тетя Шарлотта. Это – Жаннета, сестра Гесси. Я привезла Жаннету к нам.

– И отлично, – любезно сказала тетя Шарлотта.

– Она будет жить у нас.

– Вот как! А мама знает?

– Нет. Я просто… просто привезла ее.

Лотти погладила тетю Шарлотту по морщинистой щеке. Она едва сдерживала слезы.

– Милая тетя Шарлотта, позволь поручить тебе Жаннету, а я поеду за мамой. Покажи ей ее комнату – знаешь, одну из свободных наверху. И дай ей чего-нибудь горячего позавтракать.

– Я никому не хочу доставлять хлопоты! – застенчиво произнесла Жаннета.

– Хлопоты! – повторила, как эхо, тетя Шарлотта. Она бойко поднялась с кресла, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

– Идите за мной, Жаннета. Ах, как красиво острижены у вас волосы! Так, значит, Гесси – ваша сестра! Так, так!

И она даже ущипнула Жаннету за заплаканную щеку.

«Ах, милая, – подумала Лотти, как ни были напряжены ее нервы, – дорогая моя старушка!» У нее вдруг мелькнула мысль: «Что, если бы моей матерью была она!»

Опрометью сбежала она с лестницы и прыгнула в «электричку». И с такой силой рванула ее с места, что старенький экипаж заходил ходуном и едва не опрокинулся на скользком асфальте.

Она решила прежде всего проехать к одноэтажным домикам на Холстед-стрит, где миссис Пейсон принадлежал целый ряд из шести лавочек. Обычно мать начинала с них свой объезд. Миссис Пейсон собственноручно собирала арендные деньги, вела все книги. Лотти пыталась ей помогать в ведении последних, но из этого ничего не вышло: в счетоводстве она была слаба и безнадежно все путала, если за ней внимательно не следили, в то время как миссис Пейсон жонглировала кассовыми книгами, чековыми книжками и кредиторскими списками, как заправский бухгалтер. Восемнадцатая улица, по которой ехала Лотти, представляла собой весьма неприглядную картину – мешанина жидкой слякоти, ломовики, замызганные вагоны трамваев, мрачные, унылые лавчонки. Скользкие трамвайные рельсы сулили неприятности самоуверенным автомобилистам. Лотти приходилось ехать очень осторожно. Добравшись наконец до лавок на Холстед-стрит, она быстро обежала их одну за другой.

– Моя мать здесь?

– Уже ушла.

– Миссис Пейсон была здесь?

– Давно. Ушла с час тому назад…

Лотти вспомнила о домиках на Сорок третьей улице. Но не могла же мать пойти пешком в такую даль. «И все-таки нужно проверить», – решила Лотти. По дороге туда она заехала домой, Мать еще не вернулась, Лотти помчалась на Сорок третью улицу под проливным дождем, хлеставшим в стекла автомобиля. «Да, миссис Пейсон была здесь, но уже ушла». Лотти почувствовала, что ее охватывает злость. Кровь прилила к голове, застучала в ушах, заколола глаза. Она стиснула зубы и направила автомобиль к лавке Гуса. Она так ухватилась за рычаги, что косточки на суставах побелели.

– Просто стыд и срам, – громко сказала она и слегка всхлипнула, – да, просто стыд и срам! Отлично могла бы меня подождать. Это просто подлость, гадость! Могла бы подождать. Жить не хочется!

Спокойной, находчивой женщины, державшей себя с таким самообладанием в суде, словно не бывало.

– Гус, где моя мать?..

– Она только что ушла. Вы можете еще догнать ее. Я ей говорил, чтобы переждала немножко. Была мокрехонькая, как утопающая крыса. Какой там! И слышать не хотела. Вы ведь знаете свою матушку!

Лотти направилась к трамвайной линии на Индиана-авеню. Глаза ее внимательно всматривались в прохожих, снующих под мокрыми струящимися зонтиками. Наконец у трамвайной остановки Лотти увидела забрызганную грязью, нагруженную свертками черную фигурку. Левая, больная, рука, согнутая в локте, была плотно прижата к телу. Это означало, что она ноет. Плечи слегка сгорбились, черная шляпа чуть съехала набок. С обычной в такие моменты способностью подмечать детали, Лотти увидела, что у матери нездоровый желтоватый цвет лица. Но взгляд ее, с каким она всматривалась вдаль, поджидая трамвай, был твердым, как всегда. Она подошла к тротуару, Лотти бросились в глаза ее ноги. В том, как она их ставила, в каком-то подрагивании негнущихся колен, в героическом усилии не поддаваться слабости проглядывала надвигающаяся старость и дряхлость. Горячая пелена заволокла глаза Лотти. Она круто затормозила у тротуара, распахнула дверцы, выпрыгнула на мостовую, схватила свертки и повлекла мать к «электричке» прежде, чем миссис Пейсон успела отдать себе отчет в ее присутствии.

– Мама, дорогая, почему ты не подождала?

В первое мгновение могло показаться, что миссис Пейсон хочет оказать упорное сопротивление. Она даже по-детски выдернула свою руку. Но как ни сильна была ее воля, ее немощное тело протестовало еще сильнее. Лотти почти внесла ее на руках в «электричку». Миссис Пейсон забилась в угол, сморщенная, желтая, как воск. Но лицо ее сохраняло решительное и непримиримое выражение. Автомобиль катился по вымытым дождем улицам. Лотти украдкой поглядывала на мать. Глаза миссис Пейсон были закрыты и, казалось, глубоко ввалились в орбиты.

– Ах, мама… – Голос Лотти прервался; слезы, горячие слезы обиды и раскаяния, покатились по ее щекам. – Зачем ты это сделала? Ведь ты знала… знала…

Миссис Пейсон открыла глаза.

– Ты сказала, что для тебя сестра прислуги Беллы важнее меня, не так ли?

– Но ведь ты знала, что я не…

Она остановилась. Лотти не могла сказать, что не думала этого. Но она не могла объяснить матери, что в желании помочь Жаннете был протест против постоянного подавления ее воли. Мать все равно не поняла бы ее. Но в глубине души Лотти, несмотря на все ее смущение и растерянность, росло и крепло осознание собственного «я».

Она вспомнила о Жаннет, новом члене семейства, водворенном ею на третий этаж их дома. При мысли о необходимости объявить эту новость матери Лотти почувствовала дикое желание расхохотаться. Эта задача была слишком тяжела, слишком безнадежна для того, чтобы отнестись к ней серьезно. За нее надо было либо взяться с уверенной улыбкой, либо заранее обречь себя на позорное поражение. Лотти собралась с духом и решила открыть бой. Она твердо сказала себе, что если Жаннета уйдет, то она уйдет вместе с ней.

– Я привезла к нам Жаннету.

– Кого?

– Жаннету – сестру Гесси. Помнишь, ту девушку, у которой были неприятности со своей семьей.

– К нам! Для чего?

– Она… она очень славная девушка… и умница. Ей некуда было деваться, а у нас… у нас так много места.

– Ты, вероятно, с ума сошла!

– Неужели, мамочка, ты ее выбросишь на улицу в дождь и бурю, как бывает в мелодрамах?

Миссис Пейсон с минуту помолчала.

– Умеет она что-нибудь делать по хозяйству? Белла постоянно говорит, что ее Гесси – сущий клад. Гульду я не могу больше переносить. Расшвыривает в неделю больше, чем мы съедаем. Не понимаю, что они делают с провизией, эти служанки! Если раньше уходил фунт масла, то за последнюю неделю ушло пять, а я едва прикасаюсь…

– Жаннета не хочет работать по дому. Она хочет поступить на конторские курсы.

– Что ж, если в твоем распоряжении есть школа, то…

Но на этот раз она не выдвинула дальнейших возражений. Войдя в дом и стаскивая с матери мокрую одежду, Лотти умоляла ее лечь в постель.

Она была поражена, что мать согласилась. Миссис Пейсон непрестанно повторяла: «Если я среди дня ложусь в постель, то знайте, что я заболела». И едва она взобралась на свою огромную старомодную кровать темного ореха и легла под одеяла со стоном, как начался кашель. Час спустя послали за доктором. Острый припадок ревматизма, определил он. Лотти яростно, беспощадно ругала себя.

– К четырем часам я встану, – сказала миссис Пейсон. – Валяться в кровати я не желаю. Белла достаточно занимается этим – хватит на всю семью!

В четыре она сказала:

– Я встану вовремя, чтобы поспеть к обеду… А где эта девушка? Где та девица, что, гм… судьба которой столь заботила тебя? Хочу посмотреть на нее.

Она лежала целую неделю. Лотти осыпала себя упреками.