Великий король ведет себя как пастух. — Хорошая награда за черный поступок. — Бедный Ален! Бедная Урания!

Ален, видя, что маркиза решилась его не щадить и не утаивать от него ни одной подробности и впрочем находя сам, что бы он ни делал, род жгучего удовлетворения, не покушался её останавливать в её открытиях.

Она опять взяла свой портфель, заботливо положила туда записку и достала оттуда другую.

— Письмо, которое вы сейчас видели, было привезено его величеству нарочным, который застал короля в лесу. Преисполненный блаженством, его читая, он его целовал тысячу раз и, усевшись на ствол опрокинутого дерева, он написал карандашом ответ, который нарочный же отвёз назад. Вот этот ответ:

«Нет, мое дорогое дитя, не бойтесь; опасность прошла и я хочу себя беречь только для вас одной. Признаюсь вам, я поступил неизвинительно, искав удовольствия в упражнениях, которые вы со мной не разделяли; но простите эту минуту, которую я отдал желанию славы , и я еду, чтоб проводить все мои дни в повторениях вам, что я вас люблю… Ах! как приятно только думать, когда любишь столь прелестное дитя и уверен, что им любим!»

— Но, сударыня, вскричал Ален, которого эти неопровержимые доказательства раздражали до крайности мучения, — вы, следовательно, очень желаете, чтоб я их обоих возненавидел?

— «Если я этого желаю»!.. Разве без того я так бы трудилась? Да, я хочу, чтоб ваше отмщение равнялось моему, чтоб оттуда вышло, если вы будете мне помогать и поймёте меня, громовой удар, столь же ужасный, как эта измена.

— Вы, значит, уже нашли это гремящее наказание? — спросил он.

— Да… — отвечала она со свирепым ударением в голосе.

И не видя его ещё на той точке, куда она желала его привести, она начала опять:

— Вы меня обвиняете, что я раздражаю вашу рану, а однако я её берегу.

— Как?! Эти доказательства их нежностей, её гнусного пренебрежения мною, мною, который её обожает до самозабвения, это ещё не все?… Ах! Мария, неблагодарная!.. неблагодарная!..

Он закрыл лицо своими руками, в одном из тех припадков отчаяния, ревнивое мучение которого одно только может дать понятие об их пытке.

Погружаясь в воспоминания прошедшего, своих мечтаний, часов доверия, излияний, он повторял:

— Неблагодарная!.. неблагодарная!..

Маркиза наслаждалась этой мукой, думая только о том, как бы её ещё увеличить, потому что, в творении, о котором она мечтала, ей необходим был соучастник, который был бы равен ей и на которого она могла бы положиться, как на самое себя.

— Я доканчиваю мои открытия, — сказала она. — Прекрасная Фонтанж, едва не умерла от радости, получив эту записку, написанную с таким жаром. Удовлетворение, которое она испытала от этого, было таково, что в эту минуту и в первый раз, этот мраморный чурбан оживился и в этом восторге, почувствовала в своей груди двойное ощущение жизни, это ощущение, о котором вы не можете составить себе понятия, вы и другие мужчины, и которое, судя по положению той, которая его испытывает, производит избыток счастья или отчаяния.

— Она беременна!.. — вскричал кавалер.

— Она беременна, — отвечала обер-гофмейстерина задыхающимся от гнева голосом.

Понятно, что действительно это увенчание любви Людовика XIV и фрейлины было способно довершить отчаяние соперницы. Этот государь, как мы уже это рассказывали, всегда привязывался с новой страстью к женщинам, дарившим его детьми.

Беременность герцогини де Фонтанж открыла дверь ряду новых побочных королевских детей, которыми неумолимая маркиза видела уже своих затмеваемыми и ограбленными.

Фонтанж сама это понимала таким же манером, заранее вкушая радость, ещё увеличивавшую её тщеславие. Как она увидала короля, она бросилась к нему на шею, объявляя ему, со слезами радости, своё счастливое материнство. Это должно было преисполнить меру любви Людовика XIV.

На другой день, новые милости посыпались на неё: за нею обеспечивали приращение пенсии в сто тысяч талеров и удваивали её домашнюю прислугу. Король велел исполнить её портрет своему любимому живописцу, чтоб повесить его в своем рабочем кабинете, напротив своего письменного стола, таким образом, чтоб он мог им любоваться всякий раз, когда поднимет глаза.

Вечером того же дня (всё это рассказывают Мемуары) так как было празднество в королевских покоях, фаворитка не могла скрыть чувство стеснения, обозначающее положение, в котором она находилась и объявляющее образование новой ветви королевского рода.

Король подошел к ней; не беспокоясь ни о взглядах, ни о напряженном слухе при его малейшем движении, при его малейшем дыхании, он взял её руку, попросил её опереться на его руку и хотел сам отвести её в её половину.

— Милое дитя, — сказал он ей нежно, — в каком я отчаянии видеть вас в таком положении!

На что, рассказывают, она дала этот ответ, долгое время забавлявший злобу придворных:

— Ах! мой дорогой государь, зачем эти горести так близко следуют за удовольствиями столь чистыми!.. Но, нужды нет, я нежно люблю причину своей боли и буду любить её вечно.

Для влюбленного всё, что выходит из столь прелестного ротика, кажется восхитительным и возбуждает самый живой восторг.

Людовик XIV, имея сорок три года от роду, вёл себя в глазах своего двора, не сдерживаясь при виде горя королевы, стыдящейся и оскорблённой его заблуждениями, с безрассудством смешного волокиты, только что поступившего на службу.

Маркиза, в своем совещании с Аленом де Кётлогоном, не упустила ни одной подробности, ни одной особенности, ни одной черты.

Её слушатель, опьянелый от отчаяния, с жадным наслаждением вкушал этот горький напиток.

Опасная поверенная, наконец остановившись, устремила на него свой жгучий взгляд:

— Теперь, — сказала она, — решились ли вы помогать мне и наказать их?

Не показывая вида, что её слышит или отвечает ей прямо, он ударил себя по лбу, в отчаянии, в ярости, повторяя:

— Да! да!.. отомщение!

Считая его дошедшим до желаемой точки, маркиза подняла голову, угрожая небу вызывающим взглядом.

— Кавалер, — начала она, придавая на этот раз, своему голосу ласкательное и бархатистое ударение. чтоб никакого рода увлечение не ускользнуло от дела, ею затеваемого, — прежде всего я — ваш друг, я вам это объявила и мне кажется, что я начала вам это доказывать.

— Мой друг… вы, сударыня! — сказал он горько, но без гнева, — И вы меня мучаете вот уже два часа с хитростями, которым нет названия!

— Я вас не мучаю, я вас просвещаю, я вас приготовляю, я вас укрепляю для борьбы, и вы не знаете, до чего простирается моя благосклонность к вам.

Он посмотрел на нее с удивлением.

— Я не только хочу, чтоб вы удовлетворили со мной своё законное отмщение… Я вам берегу утешение и награду.

— В самом деле? Я ничего не понимаю, сударыня.

— Это будет ценой за вашу верность и за вашу твердость в исполнении нашего дела… Посмотрим, не нашли ли вы меня очень снисходительной, когда, входя сюда, я здесь застала девицу де Бовё?

— Сударыня, клянусь вам, что эта молодая девушка вне всякого подозрения…

— О! я этому верю; но это приключение будет не менее важно, если получит огласку. Но, вместо того, чтоб желать наказать эту неосторожную, я ей также докажу мою привязанность.

— Сударыня, сударыня, прошу вас, не будем примешивать имя этой молодой девушки столь кроткой и столь чистой к нашим историям ненависти и мести.

— Это любопытно! Вы храбры как никто на войне, а в свете одно только имя женщины заставляет вас дрожать!.. Однако вы не так просты, чтоб не замечать, что это прекрасная молодая девушка не желает вам зла.

— В самом деле, сударыня, вы меня смущаете.

— Ну что же, не начнете ли вы теперь краснеть?… Она также вам нравится, если судить по тому ужину, который я так не кстати прервала… Я нахожу, что это очень хорошо и очень естественно… Так хорошо и так естественно, что имея, хотя и считаете меня совершенно падшей, мою власть в этом предмете и, кроме того обладая доверием моей милой Урании, я обязуюсь отдать вам её руку в награду за услуги, которых я требую от вас.

— Руку девицы де Бовё… мне!..

— Что же! Разве это вам не улыбается?

— Я этого не говорю!.. Нет!.. потому что если существует на свете женщина, которая могла бы меня утешить и заставить меня забыть, то это она одна…

— В добрый час!.. И скрепим наш договор пожатием рук…

Она протянула руку, он хотел уже вложить свою, когда снаружи послышался, сквозь ночную тишину, шум, по меньшей мере странный в этой уединенной стороне. Это было однообразное пение жалобной песни, петой во все горло.

— Что это значит?.. — вскричала маркиза.

Она подбежала к окну, отворила его, посмотрела, но расположение мест не позволяло ничего видеть далее густых шпалерных деревьев, окружавших парк.

— Нищие, в этой местности, в этот час и производящие подобный шум!.. — пробормотала она.

Она позвонила, чтоб послать Жозефа удостовериться, что там ничего особенного не происходило. Ален стоял молча, наблюдал и размышлял. Он узнал голос, это был человек на костылях в квартале св. Жака. Он понял, что это был знак предупреждения и вспомнил повторенный совет этого странного покровителя.

— Берегитесь дамы с благовонием!

Наверное, этот человек открыл его убежище, узнал о возвращении маркизы и указывал своим способом свой проход под стенами Кланьи, чтоб напомнить кавалеру об осторожности.

Жозеф не замедлил вернуться, объясняя, что это были двое пьяных бродяг, заблудившихся в этой стороне, и которых он вернул на их дорогу, приглашая их замолчать. Действительно, ничего более не было слышно.

— Вернемся к нашим делам, — сказала г-жа де Монтеспан.

Они снова уселись.

— Мы заключили наш договор, — продолжала она: — и вы принадлежите мне до исполнения моих намерений.

— Извините меня, госпожа маркиза, — сказал молодой моряк, лихорадка которого рассеялась при голосе нищего; если я стану вашим союзником, у вас не будет ни более верного, ни более преданного, но я никогда не даю обещания, не узнав точным образом, к чему оно меня обязывает.

— Ба! да разве вы меня не поняли? Я вам говорила о полной безграничной мести. Узнайте же меня, я никогда не останавливаюсь на половине дороги… Когда у меня есть цель, то я её преследую, даже в том случае, если должна буду остановиться перед пагубным концом.

— Ах! замолчите!

— Не слабеете ли вы, сударь!.. Разве вы сейчас не признались, что ваша первая мысль была убить их обоих?

— Да, я это сказал, да, это правда, это неумолимое внушение пришло мне на ум… Но это был первый порыв отчаяния, и если б я тогда мог её оттолкнуть, то я стал бы гадок самому себе, если бы когда-нибудь к ней вернулся!

Лоб маркизы покрылся мрачной тучей, она укусила себе губы до крови.

— Вы — трус!.. — сказала она с негодованием, которого мы не в силах передать.

— Я так не думаю, — отвечал он, устремляя на нее свой энергичный и честный взгляд; — но наш способ отмщения не одинаков. Я не убиваю, я… Я раздавливаю моим презрением и моим величием.

Она иронически пожала плечами.

— Как вам будет угодно… Следуйте по вашему пути; у меня есть свой и предупреждаю вас, все ваше великодушие не отклонит меня и не помешает мне исполнить то, что я решила… даже в том случае, если вы, по вашем выходе отсюда, пойдете донести на меня самому королю.

— Решительно, сударыня, мы не рождены для понимания друг друга… я ни доносчик, ни изменник, ни одного слова из того, что было здесь говорено, не будет мною проронено; но рассчитывайте, что я буду отклонять ваши планы.

— Это божественно, — сказала она с ядовитой улыбкой; — Бедный кавалер!.. Я удаляюсь; верьте, что я сожалею, что расстроила вашу приятную беседу… Дом этот тем не менее остаётся вашим… только я ничего не должна тому, кто ничего для меня не делает… Не надейтесь получить когда либо руку девицы де-Бовё… скорее, чем вам ее оставить…

Она не докончила, зловещее трепетание исказило её губы и обнаружило её белые зубы, готовые разорвать.

— Ах! — вскричал он вне себя, падая на колени. — Пощадите, по крайней мере, эту… Я отказываюсь от этой начатой мечты, я покидаю это чрезвычайное счастье… Но пощадите, пощадите её!..

Она поднялась и оглядывая его с высоты своего величия заявила:

— Это будет моим залогом, — сказала она. — При первом признаке возмущения или нескромности… честным словом врага заявляю: бойтесь за неё!

Она сделала угрожающее движение и вышла, прямая и непреклонная, не обернувшись.

Он оставался ещё несколько минут на коленях, в ужасе. Наконец, поднимаясь, он пробормотал:

— О, мой старый нищий, как я тебе благодарен, без тебя я сделался бы соучастником этой фурии!.. А теперь… Я уезжаю, я возвращаюсь на море, и дай Бог, чтоб оно меня поглотило!.. Но прежде я узнаю, чего ходила искать эта адская маркиза в пещере этих фабрикантов ядов.

Он позвонил.

Снова вошел Жозеф.

— Не говорил ли ты, — спросил его кавалер, — что, при моем первом требовании, карета будет подана в мое распоряжение и отвезет меня в Париж?

— Да, господин кавалер.

— Тогда вели запрягать.

Лаконичный служитель, возможно, предвидел это повеление.

— Приказание г-на кавалера сейчас будет исполнено, — сказал он.

Между тем как наш герой одевался, чтобы не оставаться ни одной минутой долее в этом проклятом замке, легкое шуршание со стороны подвижной вставки обратило на себя его внимание.

Эта вставка однако не отворилась, но он увидал сверху бумагу.

Он её быстро схватил, это был почерк первой записки, которую он получил поутру.

Ему писали дрожащей рукой: «Благодарю! благодарю!.. Могут помешать нашему соединению; но не помешают моему сердцу принадлежать вам».

— Ах! вскричал он, — Решительно, Бог есть, и я уезжаю счастливый и сильный!