Кавалер оставляет волшебное гнездо. — Добродетели Мари-Ноэля угрожает большая опасность. — Еще один друг Алена.

После сцены между Аленлм и обер-гофмейстериной, всё точно исполнилось по порядку программы, объявленной лакеем.

Последний, верный своей лаконичной манере, не сказал ни слова о только что происходившем, не промолвил ни одной жалобы на неосторожность, едва не стоившую ему места, и сохранившую ему его только на подозрительных условиях, которых он ещё не знал.

Он появился для того, чтоб только произнести эту употребительную фразу:

— Карета г-на кавалера готова.

— Хорошо, — сказал молодой человек, не менее кратко, — поедем.

Лакеи стояли важно на своих местах, с фонарем в руке, с каждой стороны крыльца, карета была подана, фонари зажжены, кучер сидел на своем месте.

Ему открыли дверцу, он сел и экипаж покатился.

Путешествие длилось ровно столько же времени, как и в первый раз, лошади бежали крупной рысью, как только позволяла дорога, содержанная на счет короля.

Но тогда были уже самые длинные дни года, Ален де-Кётлогон, откинувшись в угол кареты, ни пошевельнулся, ни открыл глаза, пока сотрясение и шум голосов объявили ему, что он приехал.

Было раннее утро (рассветало). Его отвезли не к решетке Тюильери, но по более рассудительной причине к гостинице «Св. Евстафия».

Хозяин, девушка, мальчики прибежали; они не верили своим глазам.

— Вы ли это, господин кавалер?..

— Царица небесная! откуда вы вернулись?

— Какой внезапный страх вы нам причинили, ах! есть кто-то, который будет ужасно доволен.

— Здесь тот, кто доволен, вскричал один голос.

Это был Мари-Ноэль Кермарик. Действительно, он был так доволен, честный малый, что задыхался; не будучи в состоянии выразить свою радость словами, он схватил своего молочного брата в охапку, поднял его от земли своими геркулесовыми руками, и целовал его, как мать, которая находит своего пропавшего сына.

Тихонько освобождаясь от этих ласк, Ален обернулся, чтоб дать щедро на водку Жозефу и его кучеру, но экипаж исчезал уже скорой рысью за углом улицы.

Он вошел в свою комнату, которую начал измерять взад и вперед, так как волнение заступило место расслаблению органов во время езды.

Мари Ноэль ходил сзади его, стараясь его остановить и отдать ему отчет о том, что произошло во время его отсутствия, о своем беспокойстве, о посещениях г-д де-Ротелина и де-Севиньё.

Наконец, видя, что не было никаких средств заставить себя услыхать он вскричал:

— Хотите ли вы, чтоб я вам сказал? Это опять должно быть женская интрига! А вы думаете, что это может меня заставить их полюбить!.. Нет, клянусь доброй св. Анной Орейской, я умру холостяком; тем хуже для этого проклятого пола!

При этой вспыльчивости, Ален вдруг остановился.

— Однако есть, — сказал он, — очень хорошие и прекрасный!..

Его рука машинально направилась искать под жилетом последнюю записку Урании, которую он прижал к своим губам.

Мари-Ноэль скрылся за занавесями, чтоб философски пожать плечами и пробормотал сквозь зубы:

— Глупости! глупости! Лучше я поцелую свою трубку! Это иногда обжигает, но, по крайней мере, не царапает.

Слишком верно было, что напасти, которым подвергал прекрасный пол его молочного брата, были не такого свойства, чтоб переменить мысли Мари-Ноэля в его пользу.

— Успокойся, мой милый, — сказал ему Ален, — мы с тобой вернемся на море и надолго.

— Да услышит вас Господь и да поддержит вас в этом расположении!.. Нужно ли нам укладываться?

— Ты можешь это сделать, мы уезжаем завтра.

— Завтра?.. — недоверчиво переспросил Мари-Ноэль. — Отчего же не сейчас?

— У меня есть дело сегодня вечером.

Бретонец колебался, ворочая языком, потом отложил в сторону всякую скромность и чиноначалие.

— Возьмете ли вы меня с собой?

— Да.

— А! — пробормотал он, желая сказать, что это обещание его несколько успокоило.

— Наконец, из-за чего ты так торопишься с этим отъездом? Великое дело! Двадцатью четырьмя часами более или менее?…

— О! ни для чего… Это просто моя идея… Эта мостовая Парижа жжёт мне ноги, я почувствую себя уверенно только на борту хорошего корабля.

— Единственно только там? Почему?

— А по той причине, что будучи далеко от искусительниц, мы более не будем подвергаться искушению.

— Ты сказал: мы, мне кажется?

— Манера говорить; потому что есть в этой гостинице… вид служанки, называемой Манон… которая имеет некие приманки… и рыжие волосы, которые у ней лишние… Го! го! это-то и глупо!

Он почесал себе голову, повернулся на своих толстых каблуках и хотел проскользнуть в дверь.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал кавалер, улыбаясь, — что это значит, ты спасаешься?

— Я спасаюсь?.. Никогда.

— Доканчивай, тогда; я уверен, что ты находишь неблагопристойную благовидной и что ты в нее влюблен.

— Клянусь св. Анной Орейской, я боюсь, что она скорей в меня… Она на меня смотрит глазами… Она говорить со мной таким голосом… Она меня ударяет по плечу так, что это меня пощипывает…

— Ну что же, тут нет ничего дурного.

— Чтоб сказать, чтоб тут было именно дурное, я не говорю… но все девушки льстивицы; а после того, что с вами приключается, что вы едва не умерли или с ума сошли, я не хочу позволить себя заманивать ласками.

— Как тебе будет угодно, мой милый… ты, быть может, самый благоразумный из нас двух.

— Ах! в своей радости вас видеть, я забыл вам сказать, что два раза приходила прекрасная дама вас спрашивать?

— Прекрасная дама?

— Превосходно одетая, но которую я никогда ранее не видал.

— Она оставила свое, имя?

— Она утверждала, что это лишнее, что вы её знаете, что ей необходимо было с вами говорить, что она вернется; а так как она способна вернуться сегодня, то это ещё одна из причин, по которой я бы желал, чтоб мы уехали.

— Что бы ты ни думал, если она придет, я хочу её видеть; а теперь ступай любезничать с Манон, это тебя отогреет.

Он был обременен усталостью, после ночи и дня, столь исполненных случайностей; но несколько часов сна его восстановили, и он едва проснулся, когда Мари-Ноэль приотворил его дверь около полудня.

— Мой молочной брат, — сказал он, — это она.

— Она?.. кто?..

— Дама…

— А! вскричал молодой человек, очень желавший узнать эту настойчивую посетительницу, одну минуту.

Он живо поправил свой халат выздоравливающего и прошёл в маленькую приёмную комнату, навстречу даме.

Следуя обыкновенной злой насмешке судьбы, казалось, что самые любезные и самые хорошенькие женщины двора приняли на себя задачу ухаживать за этим мизантропом, который поклялся платить ненавистью за любовь.

Но разве Манон, будучи прекрасной и благовидной в своем роде, не тоже ли самое делала для этого медведя де Кермарика!

— Моя прекрасная кузина!.. — вскричал Ален. — Это вы!?

— Как видите, — отвечала г-жа де Кавой.

— Как вы добры!.. Кто это вам внушил эту великодушную мысль посетить бедного покинутого кузена?

Говоря с ней таким образом, он любезно целовал её руку и проводил её в свою комнату, единственно приличное помещение в этой гостиницы.

— Нужно же зайти к вам, господин дикарь, — сказала прелестная женщина, — так как сами вы ни к кому не ходите! Я вас едва лишь мельком, повидала в этот приезд; когда вы приехали в прошлый раз, вы весь были заняты одной какой-то твердой мыслью, а теперь у вас одно желание — это уехать.

— Это правда; но не сердитесь на меня за это!

— Ах! кто думает на вас сердиться! Нет, мой дорогой Ален; я думаю только об одной вещи, это о нашей дружбе в детстве, и о средствах вам услужить.

— Благодарю, милая Луиза, вы не переменились, все такая же добрая! Но, видите ли вы, судьба моя уже написана.

— Фи, вы верите в судьбу, а я верю в Провидение. Я знаю вашу историю и я ищу примирения, которое надеюсь найти.

Ален покачал недоверчиво головой.

— Это будет видно, господин скептик! Вам неизвестно, что я очень дружна с Марией де-Фонтанж, которая моя родственница, точно также, как и ваша. Я была вместе с ней во фрейлинах у сестры государя, до дня моей свадьбы с г-ном де-Кавоем; это было ещё совсем недавно и не прервало наших взаимоотношений. Она сама некогда намекнула мне о ваших общих планах; поэтому-то я была более оскорблена, чем вы то подозреваете, увидев оборот, который приняли вещи; и так как вам ничего неизвестно, то знайте еще, что некая особа при дворе воздержалась от поздравлений её с титулом герцогини, и что эта особа — это я.

— В самом деле, кузина? Ах! это хорошо, это достойно той крови, к которой мы принадлежим!

— Да, и это едва не ввело меня и моего мужа в немилость; но я этим пожертвовала. Отвечаю вам, что новая фаворитка была, быть может, более чувствительна к этому уроку, чем ко всем благоговениям, поднесенным в этот день. Мое влияние на нее от этого увеличилось, и я вскоре увижу, до чего оно может простираться в вашу пользу.

— Я ничего не понимаю в ваших намерениях.

— Тем лучше; вы будете меньше ими озабочиваться, это не повредит вашему полному выздоровлению. Я в восторге видеть, что ничего нет более важного, и назначаю вам близкое свидание.

— Вы смеетесь, милая кузина.

— Ах! решительно, вам всё нужно сообщить… Правда, больной, пленник… Знайте же, что только вчера, и это не старая история, сами увидите, опираясь на руку короля и любуясь водными чудесами Марли, Мария де-Фонтанж принялась вздыхать при виде лодочек, разукрашенных флагами, бегающих по Сене: «Ах! — вскричала она. — Каким прекрасным должен быть праздник на море! Неужели я никогда не буду на нем присутствовать?»

На что король, как настоящий влюбленный, отвечал: «Моя прекрасная герцогиня, в конце этого месяца я намереваюсь ехать в Дюнкерк, праздновать Нимегский мир, сделав смотр своей эскадре; будете ли вы так добры меня туда сопровождать?» Итак, было решено, что не только весь двор, но и все дворянство Франции и Наварры 30 июня съедется в Дюнкерк.

— Это чудесно! Но как же он должен её любить, чтоб так предупреждать её желания?

— Вы ревнивы!.. Избавьтесь от этой странности, мой милый Ален. Послушайте, милости короля очень кратковременны… Неверная к вам вернется, говорю вам; это мое дело.

— Следовательно, это решено, — продолжала она, не давая ему выразить свою мысль. — Я вас оставляю; я вам прощаю, что вы мною пренебрегали; я вам отсрочиваю свидание в Дюнкерке, на вашем корабле, на 30 июня.

Вслед затем, она улетела как птица.

Наш герой, не предугадывая её плана, почувствовал себя утешенным одним только её посещением и её разговором. Есть такие счастливые натуры, откровенные и честные, распространяющая вокруг себя впечатление великодушной и утешительной симпатии.

Тягость, которую на него произвело его долгое совещание с обер-гофмейстериной, счастливо облегчилась. Он жалел только об одном, о том, что он позволил, при своем приезде, поглотить себя своей плачевной страстью до такой степени, что всем ей пожертвовал, даже пренебрё родственницей, так заслуживающей его внимания.

Свидание, которое она ему назначала, и до которого оставалось менее трех недель, причиняло ему живое удовольствие, и это единственно при мысли увидать там её и девицу де-Бовё, которая не могла не присутствовать в этой поездке, где у ней было её обычное место в свите их высочеств.

Наступающий вечер застал его в этих приятных размышлениях. Укрепленный и благорасположенный, он велел себя вооружить на ночную прогулку, приказал Мари-Ноэлю принять те же предосторожности, так как улицы были не совсем безопасны наконец, после десяти часов, он отправился в путь, самой темной ночью, которую только можно себе представить.