Кавалер присутствует на весьма интересном собрании. — Монтеспан на скамье преступников.

В глубине обширной залы, торжественный вид которой довершался темными обоями, возвышалось судилище, где заседали три человека, имевшие вид, который приписываюсь инквизиторам.

Бюро перед ними было покрыто черным сукном с серебряной бахромой, которое могло быть употреблено, при нужде, как погребальный покров.

На каждом конце стояли два канделябра, каждый в шесть толстых свечей желтоватого воска, бледный свет которых отражался на огромном распятии, висевшем на стене позади их.

Регистратор сидел направо, перед маленьким столом, примыкавшим к сукну этого бюро.

Экзекутор, равно одетый в черное одеяние, блестящая цепь которого и китовый жезл, законченный серебряной лилией, указывали на принадлежности, держался налево, стоя и молчаливый, со сложенными руками в его широких рукавах.

Судьи передали друг другу некоторые бумаги, осмотрев их со всех сторон, приблизив к некоторым другим, чтоб сделать сравнение, и обменявшись несколько краткими словами, отвлеченный смысл которых не мог быть схвачен нашим героем, президент сказал человеку с цепью:

— Придвиньте кресло.

В этой строгой и суровой комнате их было всего только два, отставленные на другом конце между скамейками, покрытые чёрной кожей.

— Теперь, — сказал президент, — введите и удалитесь.

Экзекутор отдёрнул обои на том месте, где они падали на дверь, исчез на одну секунду и появился опять, указывая дорогу одной женщине, которую он провел до кресла и удалился, как только получил на то приказание.

Это была важная дама, судя потому, как она предстала, со спокойной и гордой походкой, высоко держа голову. Она села, не ожидая на то приглашения.

— Вы желали меня видеть, господа, — сказала она голосом, скорее взволнованным гневом, чем страхом, — вот я.

Ален, спрятанный за узкую каменную перегородку, к счастью вспомнил настойчивое предостережете своего товарища. Он удержал крик, готовый выдать его присутствие, но что бы он ни видел и ни слышал доселе, ничто лучше не оправдывало его изумления.

— Сударыня, — отвечал президент, — вы находитесь перед правосудием и законом, которым все обязаны уважением и повиновением.

— Я не довольствуюсь громкими словами, — возразила она; — я — маркиза де-Монтеспан, обер-гофмейстерина королевы, первая в государстве после его величества, и я спрашиваю, под каким видом, по какому праву, осмелились адресовать мне приказ, которому, для хорошего примера, я соблаговолила повиноваться.

— Суд сейчас вам это скажет, сударыня.

— Поторопитесь тогда.

Суд этот был ничто иное, как уголовный суд, эта верховная расправа, пред которой дрожали самые могущественные, которая приговаривала без апелляции, имея в своем распоряжении палачей, зажигающая костры и расправляющаяся топором.

В первый раз, с ним осмеливались толковать наравне.

— Сударыня, — начал президент, — если б суд не обратил особенного внимания на ваши титулы и важность вашей особы, то он бы не так, не с такими строгими приготовлениями, не в такой скрытный час и при запертых дверях, держал бы свое совещание.

— Очень вам благодарна, господа, — отвечала она пылко. — Я не ходатайствовала ни об одной из этих милостей, и я полагаю, что было бы гораздо приятнее призвать меня днём, при всех и при открытых дверях, на это дерзкое свидание.

Подобная смелость едва ли объяснялась бы негодованием чистой совести. Но мы достаточно знаем нрав маркизы, чтоб этому не удивляться. Кроме того, если она намеревалась этим способом властвовать над судьями, то этот поступок не лишен был искусства, потому что, в сущности, она их всех знала, и из трех, здесь присутствующих, было, по крайней мере, двое, имевших случай ходатайствовать об её милостях.

— Сударыня, — отвечал президент важным голосом, — напоминаю вам во второй раз, что все должны оказывать уважение закону и правосудию, обязанность которого заставлять его исполнять. Если суду позволено принести некоторые облегчения и употребить наружную осторожность, те, которые являются пред ним, как бы они ни были важны, должны быть ему за то благодарны и не забывать, что ему воспрещается поступать против своих обязанностей. Даруя вам эту частную и непосредственную аудиенцию, суд принял в рассуждение ваше звание и не менее того ещё и священное имя государя, которое не может не быть названо, как бы косвенно то ни было, в деле подобном тому.

— Позвольте мне, милостивый государь, вам заметить, в свою очередь, что вы ещё лучше доказали бы свое благоговение пред этим величественным именем и личностью, о которых вы говорите, спросив его совета наперед, за чрезвычайную ссылку к которой я отвечаю.

— Кто вам говорит, сударыня, что это не было сделано?

Она вздрогнула, приподнялась на своем кресле, побледнела и вскричала:

— Вы спрашивали совета у короля?..

— Да, сударыня.

— И это он вас на всё это уполномочил?

— Это его величество.

— Король, — вскричала она, дрожащая и прекрасная от негодования, — король позволяет, чтоб со мной обходились как с преступницей… Как с отравительницей!.. Потому что, наконец, увёртки ни к чему не служат, я нахожусь на самом деле пред Судом Ядов! Это одно из величайших позорных дел, которое этот неблагородный монарх позволил совершить… Ах! я знаю, откуда идет удар!.. Несчастье тому, кто на это осмелился!..

Она произнесла еще, волнуясь на своем кресле, различные отрывистые, бессвязные слова, соответствующие её внутреннему гневу, но непостижимого смысла, и которые регистратор не записывал, по той причине, что их не понимал и не мог их связать.

— Сударыня, — начал опять президент, — его величество напротив рассудил, что из призыва пред правосудие ещё не происходит виновность призываемого. Король, великий во всех делах, отталкивает всякую мысль о преступлении с вашей стороны; это для того, чтоб утвердить вашу невинность на силе торжественного приговора, что он позволил эти преследования.

Горькая и презрительная улыбка приняла это объяснение.

— Его величество, правда, слишком великодушен!.. Пожалуй, я принимаю эти извинения; но окончим, прошу вас… В чем заключаются жалобы?… Где доказательства? Затевают ли против меня дело, подобное тому, какое было с несчастной моей подругой графиней де-Дрё, и ненависть, направляющая это злоумышление надеется ли также на подобную печальную развязку?

— Сударыня! сударыня! не принуждайте суд выставлять неумеренность вашей речи, и угрозы, в ней заключающиеся, которые присоединятся ко всему прочему.

— Господа! господа! будучи обвинённой, я призываю священное право защиты, и напоминаю суду одно из многочисленных дел, которые должны научить судей осторожности и умеренности.

Она была права, довод был важен, суд Ядов, по избытку усердия, превратившись в настоящий суд инквизиции, видел везде виновных; после того как заставил себя одобрить по своим началам, поражавшим настоящих преступников, он кончил тем, что начал беспокоить невинных или людей, виновных только в легкомыслии и безрассудстве.

Мы упомянули о нескольких примерах; пример герцогини де-Дрё был также одним из них.

Эта дама, как многие другие, была посажена в тюрьму по неопределенным подозрениям. После того как её продержали несколько месяцев в одной из самых суровых темниц, едва освещаемой через скважину проделанную в своде, уголовный суд, не находя против нее достаточных улик, наконец отпустил её на свободу.

Но правосудие редко решается признать себя совершенно неправым. Прежде чем выпустить бедную даму, один из судей счел своей обязанностью прочесть ей строгое нравоучение и для заключения наложил на нее штраф в пятьсот фунтов.

Ея семейство ждало её в самом Арсенале. Наконец, свободная, она падает в объятия своего мужа, своих братьев, своих сестер. Но где её мать? Она её не видит. Она о ней опрашивает. Опускают глаза, избегают ответа.

— Моя мать! — вскричала она, — я хочу видеть мою мать!.. Она должна была бы быть здесь первой. Что случилось? Боже мой!

— Ничего, мое дитя, ничего, — отвечает старая родственница. — Она больна; доктор запрещает ей выходить…

— Нет! я чувствую, что вы лжете!.. Пустите меня пройти!.. Ах! сердце мое оледенело!

Отказавшись от портшеза, ждавшего её у двери, она бросается, ока бежит, она пробегает на Королевскую площадь, проникает в её отель, переходит лестницу, переднюю, длинный ряд комнат, крича, обезумевшая от тоски:

— Моя мать!.. моя мать!.. Отчего её не вижу?.. Не прокляла ли она меня!..

Она бросается в спальню, последнюю комнату, которую она не осмотрела.

— Моя мать!.. — повторяла она с душераздирающим криком.

Целестинский монах, её духовник, вдруг появился, суровый, опечаленный:

— Успокойтесь, дочь моя, — сказал он важным голосом, — ваша святая мать на небе… Там вы её увидите.

— Ах! — вскричала несчастная, — это я её убила!.. Я… это я!.. Она считала меня виновной и от этого умерла… Вы правы, отец мой, я скоро с ней соединюсь.

Она выскользнула из его рук, которыми он старался её поддержать и упала без чувств на паркет.

Два дня после, в час молебствия Пресвятой Богородице, похоронная процессия выходила из отеля с Королевской площади: Г-жа де-Дрё соединилась со своей матерью на небе, и несли её смертные останки, чтоб соединить их в одной могиле.

Без сомнения, подобное напоминание было сделано, чтоб побудить судей к осторожности, но оно было также одним из тех, о котором суд не очень любит слышать упреки, и обер-гофмейстерина выбрала этим плохой способ защиты.

— Сударыня, — сказал ей президент, показывая ей рукою на бумаги, разложенные на бюро, — если правосудие имело удовольствие выпустить обвиняемых, признанных невинными, то оно также имело и иное — достигать больших преступников. Между последними находилась подлая женщина, ла-Вуазен, душегубная память о которой парит над этой оградой.

— Значит, меня обвиняют в каком-нибудь соучастии с этой тварью?

— Эта женщина имела многочисленные сношения, знакомства, я скажу даже — почти дружбу в самом высшем свете. Но она также обладала гением зла высочайшей степени, — составление и совершение отравлений составляли обыкновенный промысел её и повседневную торговлю.

— Какое мне дело до этих подробностей?

— О! Позвольте, они до вас касаются более, нежели вы то предполагаете. Одна из её странностей, или из её хитростей, была — держать список посещениям, ей делаемым, собирать малейшие записки ею получаемые, отмечать все её поставки, под косвенными названиями, но очень ясными и очень точными, с тех пор, как её соучастники открыли дверь правосудию. Начинаете ли вы понимать, сударыня?

Обер-гофмейстерина подняла голову раздражительным усилием.

— Всё менее и менее, — отвечала она.

Судьи обменялись холодными, решительными взглядами. Черты их остались невозмутимыми, а вместе с тем они условились.

Президент взял маленькую книжку скверной наружности, замаранную чернилами, обившуюся на всех углах, каждая страничка которой была сложена на тех же местах, как книга, часто перелистываемая не очень тщательными руками.

— Вот то, — сказал он, — что мы читаем в этой книжке за числом прошедшего года и на последних страницах, которых ла-Вуазен могла писать:

«item. за консультацию, данную госпоже маркизе де-М… 24 фунта».

Обер-го Фмейстерина пожала плечами и сделала презрительно движение губами.

Высший судья пропустил две страницы и продолжал:

— На этом листке, я нахожу это другое упоминание:

«item., передано г-же маркизе де-М… пузырек эссенции высокого достоинства, получила 1 000 фунтов».

Пониже, на том же листке, другое упоминание, заключающееся в следующем:

«item., за коробку очищенного порошка с большей тщательностью и отличного достоинства, получено от госпожи маркизы де-М… согласно нашему условию 10 000 фунтов».

— Я надеюсь, что это всё? — сказала обер-гофмейстерина голосом, изменившимся от гнева и ещё более от тайного волнения.

— Признаете ли вы себя, сударыня, в означении маркизы де-М… написанной на этих листах? Замечу вам, что было бы бесполезно уворачиваться от этого тождества, так как ваше присутствие на квартире ла-Вуазен было подтверждено точными доказательствами, а именно швейцаром, вас туда вводившим.

— Правда, я спрашиваю себя, в бреду ли я? Или я нахожусь пред этим судом, столь славным и столь грозным, имеющим власть поражать великих преступников и возвратить безопасность смущённому обществу. Как! женщина моего звания видит себя привлеченной к этим перилам, потому что некая гнусная отравительница вписала в гадкую тетрадь начальную букву её имени, потому, что глупый лакей, может быть, подкупленный неприязненным влиянием, может быть просто обманутый сходством осанки, вздумал её узнать!.. Послушайте, это не серьезно, господа, и когда король узнает…

Президент прервал её строгим и исполненным достоинства движением.

— Регистратор, — сказал он, — подайте г-же маркизе эту связку бумаг.

Это было соединение полудюжины лоскутов бумаги, из которых самый большой не имел и пяти пальцев в ширину.

— Узнаете ли вы ваш почерк? спросил судья.

— Ба! прекрасное доказательство!.. все почерки женщин при дворе похожи друг на друга.

— Невозможно допустить подобную причину, в особенности в виду других писем, что здесь, писанные вами различным особам и сравнение с которыми утверждает совершеннейшее подобие с предыдущими. Но эти суть свидания, назначаемые или испрашиваемые у женщины Вуазен, чтоб побеседовать с нею, как там говорится, об настоятельных предметах важного значения.

— Пожалуй, — сказала она, так стесненная; — допустим на одну минуту, если это может быть для вас приятным, что эти лоскутки бумаги написаны моей рукою, что отметки в этой книжке касаются меня; где находите вы там предмет обвинения, подозрения?…

— Вы признаете эти два пункта?

— Я ничего не признаю; я вам предлагаю один вопрос. Если вы имеете на то право, не имею ли я его также?

— Но речь идёт о сношениях достоверных, неразрывных, дорого вознагражденных с вашей стороны, с настоящей преступницей.

Презрительная улыбка показалась на её губах.

— Хорошо, я хочу привести новое доказательство суетности человеческих суждений. Мне кажется, что дело герцогини де-Дрё вам недостаточно. Вы желаете присоединить к нему ровеню? Будьте удовлетворены. Какое было официальное ремесло вдовы Вуазен? Повивальной бабки. Какую постороннюю промышленность она к нему присовокупляла, по примеру большей части своих собратьев? Продажу мелочных предметов туалета и косметики. Мое преступление состоит, следовательно, в том, что в то время, когда я страдала последствиями после тяжких родов, которых врачи не в силах были вылечить, я обратилась к практике, всеми почитаемой за чудесные врачевания. Я покупала у неё косметику?… Но так как она её продавала; отчего же нет? Я испрашивала у ней консультаций в настоятельных выражениях? Когда вы призываете врача, господа, разве вы его не призываете с тем большей крайностью, чем сильнее вы страдаете? Я её щедро вознаградила за её услуги?.. Я поняла бы, если б меня упрекнули в противном. Но женщина моего имени и моего звания не торгуется за попечения и средства, которые должны возвратить ей здоровье и поддержать её свежесть. Всё ли тут?.. Забыла ли я что-нибудь?.. Остается ли ещё какая жалоба?.. Говорите… Я готова.

Судьи посоветовались снова между собой взглядом.

Это постановка, эти ответы, — значительное положение обер-гофмейстерины, из которой они делали себе непримиримого и страшного врага, в свою очередь приводили их в чрезвычайную нерешительность. Их убеждение было составлено, но они чувствовали что-то, что было бы достаточно пред обыкновенной обвиняемой, но не было бы допущено удовлетворительным в деле, которое будет пересматриваться государем, лично заинтересованном найти невинную, там, где доказательства более точные не объявляли преступную. Таково было в действительности мнение Людовика XIV. Он не захотел отказать Уголовному Суду в соизволении призвать маркизу к суду, но он тайно озабочивался этим делом и он не предполагал простирать далее свою уступчивость.

В то время, как судьи рассуждали тихонько, палка экзекутора раздалась на двери и этот должностной вошел, неся пакет, запечатанный королевскими гербами, на подносе.

— От короля! — сказал он.

Президент открыл его, сообщил его своим сослуживцам; все трое обменялись быстрыми замечаниями тихим голосом, потом снова сели на свои места.

— Сударыня, — сказал тогда начальник, — это высочайшее повеление, пред которым суд, не произнеся ещё своего приговора, должен преклониться. Его величество желает сам видеть бумаги процесса, чтоб самому можно было расследовать дело. Нам остается только повиноваться. Регистратор, соберите документы, присоедините к ним ваши протоколы и передайте все вместе, запечатав печатью верховного суда, посланному его величества, ожидающему здесь около…

— А!.. — вскричала маркиза торжествующим голосом.

Президент, обращаясь к экзекутору, сказал ему:

— Проведите г-жу маркизу до её кареты; она свободна.

Она выпрямилась при этих словах, надменная и гордая, поразила судей олимпийским взглядом и вышла поступью королевы.

Когда судьи удалились в свою очередь, регистратор, исполнв их приказания, экзекутор появился, потушил канделябры, затворил залу; все впало по-прежнему в мрак и тишину.

Однако два спрятанные свидетели находились все ещё на своём месте.

Казалось, что Ален был не в силах его оставить.

— Ну, что же, — спросил его человек на костылях, — узнаете ли вы теперь, зачем эта женщина ходила в лабораторию человека, унаследовавшего тайны ла-Вуазен?…

— Замолчи… Это ужасно!..

— А! вы поняли?…

— Да!.. да!..

— Чтоб мое последнее слово, значит, было бы повторением первого: берегитесь этой женщины!

А теперь, вернемся, откуда вы пришли.