Дурная встреча. — Мастерской удар. — Г. д’Эспиньяк уступает.

Берегитесь этой женщины! Слово это преследовало Алена даже во время его сна. Странные видения, перемешанные с мрачными образами, ни на минуту его не оставляли.

Он едва поспал несколько часов, а так как этот день был назначен для его отъезда, он расположился, как только встал, отправиться в трактир, где должны были находиться его друзья Шарль и Генрих, для прощального завтрака.

Вышедши рано, он шёл, не торопясь, кидая последний взгляд на магазины и здания.

Находясь на углу улицы Виель-Этюв и улицы Сент-Оноре, в сорока шагах от дома, где было назначено свидание, он остановился у окна одного ювелира, званимавшаго этот угол.

Человек, следивший за ним с самого его выхода, применяя свою походку к его, наблюдая за его движениями, приблизился, поместился как раз позади его и сказал:

— Гей! сударь, поторопитесь же, я также хочу видеть!

Молодой моряк, не отдавая себе отчета, что это к нему была обращена эта дерзкая апострофа, обернулся довольно резко.

Говорящее лице было в роде капитана Фракасса, южный тип, судя по смуглому цвету его лица, его черному глазу, его очень выразительному орлиному носу, а в особенности по его выговору.

Он был головою выше бретонца, который был среднего роста. Это, должно быть, был человек между сорока и сорока пятью годами, а по своей осанке один из тех искателей приключений, которых употребляют во время войны, но которые неспособны ни к какому труду и правильной жизни, не были бы в состоянии составить себе почётную карьеру и становятся бичом для общества, где их не принимают.

У него была безконечно длинная рапира, шляпа, на которой висели общипленные перья, одежда, испачканная от частых посещений трактиров и высокие сапоги, разорванные во многих местах. Но все это было ничто в сравнении с тем, как он выгибался на своих бедрах и придирался к людям. Ален был слишком храбр в действительности, чтоб быть спорливым. Он осмотрел с головы до ног эту личность и сказал ему в свою очередь:

— Не ко мне ли вы это обращаетесь, сударь?

— Sandis! — возразил этот человек, — разве только к этой тумбе.

— В таком случае, — сказал моряк со своим непоколебимым хладнокровием, в уважение того самого, что он предвидел какое-нибудь дурное намерение в этом способе завязывать разговор, — могу ли узнать чего вы от меня хотите?

— Гей! cadedis! я всячески стараюсь вам это сказать, и вы странный глухой.

— Если есть здесь кто-нибудь странный, то я не думаю, чтоб это был я.

— Mordious!.. Вы меня оскорбляете!.. Меня, капитана Гаспара Гектора д’Эспиньяка!

— Я вам не скажу своего имени, я предполагаю, что вы его знаете.

— А откуда является у вас это предположение, позвольте вас спросить, господин лейтенант флота?

— Совершенно естественно, оттого, что вы мне кажетесь человеком, ремесло которого составляет отыскивать всевозможного рода приключения, исключая хороших.

— Вы меня снова оскорбляете, cape didious!

— Ба! — презрительно сказал непоколебимый бретонец.

— Вы мне сейчас дадите в этом отчёт.

Вместе с тем оборванец подергал свои усы одной рукою, а другой сжимал рукоятку своей шпаги, которую он с нетерпением желал обнажить.

— Надо было прямо с этого начать, сударь, не прибегая к стольким дурным околичностям.

— А, но вы, кажется, удваиваете! Ну так, сейчас же.

— Извините! извините! — сказал Ален, презрительное хладнокровие которого начинало беспокоить его странного зачинщика ссоры; — Я нахожу, что место очень дурно выбрано; мы уже более не живем в прекрасные дни Вер-Галан, ни при дебютах его величества Людовика XIII. Нынче в этом добром городе не обнажают шпагу без какого-нибудь неудобства на многолюдной улице и среди белого дня.

— Я готов в этом поспорить, вы отказываетесь!

Улыбка ещё более презрительная обрисовалась на губах нашего героя.

Измеряя снова горделивым взглядом своего врага, он заявил:

— Я желаю драться при свидетелях, — сказал он. — Неизвестно, с глазу на глаз, дурной удар может быть скоро нанесен.

— Принимаете ли вы меня за убийцу?

— О! не совсем.

— Sandis, мой милый господин, вы сейчас же будете драться, там, в этом переулке, где не видать ни одного прохожего, или, клянусь честью гасконца, я вам исполосую лицо на две части.

— Та! та!.. успокойтесь; я вам пощажу этот труд, потому что, честное слово, вот уже четверть часа, как мне стоит ужасных усилий сдерживаться, чтоб не кинуть мою перчатку вам в физиономию.

Они сделали два шага к указанному месту, которое оказалось глухим переулком, пустынным и вонючим, какие встречались на каждом шагу даже в самых лучших кварталах.

Ален, кинув вокруг себя взгляд, чтоб удостовериться, были ли они совершенно одни, вскричал вдруг:

— Гей, сударь, вот что расстроит ваш план!

— Вы более не хотите со мной драться?

— Напротив, я безумно этого желаю, но свидетели, о которых, вы кажется, ни мало не заботитесь, посмотрите, как они являются кстати.

Выражение сильного неудовольствия обозначилось на чертах этой личности и даже выказалось в его осанке, увидев гг. де-Ротелина и де-Севинье, ускорявших к ним шаги.

— Слава Богу! — вскричали они, подойдя к их другу, — мы пришли во время.

— Это правда, — отвечал он, — мне как раз нужно окончить одно объяснение с этим господином, так в этом скромном уголке, а так как он ужасно торопится, я хотел ему дать это удовлетворение, в вашем отсутствии, что, признаюсь вам, было мне некоторым образом досадно. Гей! послушайте! — прибавил он, — что это вы там держите?… Разве теперь вошло в обычай, чтоб дворяне гуляли с дубинами подобного объема, я понимаю, хлыстик или тросточку; но это настоящие дубины!

Гасконец не промолвил ни слова; вид этих орудий, казалось, его озабочивал.

— Боже мой, да, — сказал смеясь Севинье, — это игрушки, которые мы купили, зайдя к продавцу прутьев, с мыслью, что они могут быть употреблены. Что вы оо этом думаете, господин Гаспар-Гектор де-Эспиньяк?

— Стойте, вы знаете имя этого господина.

— О! Господин знает также наше; мы старые знакомые… Не правда ли, господин де-Эспиньяк?

— Совершенная правда, — отвечал капитан.

— Тем лучше, — подхватил Ален, — мы тем скорее кончим; ну, сударь, защищайтесь.

Наши четыре особы были в переулке; Ален уже обнажил оружие, не беспокоясь о несоразмерности своей маленькой парадной шпаги с боевой шпагой этого тамбур-мажора.

Тот, наглый вид которого много изменился со времени прихода друзей его противника, бросал на них косые взгляды; он выдернул свою длинную рапиру с видимым колебанием.

Но, видя, что ему ничего более не говорили, он, в свою очередь, стал в позицию.

Внезапно, Шарль де-Севинье, поднимая своей палкой лезвия, готовые скреститься, сказал ему решительным голосом:

— Господин де-Эспиньяк, не будете ли вы столь добры извиниться пред нашим другом?

Гасконец взволновался, как бык, ужаленный слепнем.

— Mordious! извиниться! Sandis!.. Cadedis…

— Слушайте, — сказал Генрих де-Ротелин, — уступайте, поверьте мне, и мы с вами рассчитаемся — на этот раз.

— Позвольте, господа, — вступился Ален, — речь идет о серьезном деле; важные оскорбления были произнесены; я желаю драться, я буду драться.

— Господин д’Эспиньяк, — сказал Ротелин, — скажите же нашему другу, что с вами не дерутся.

— Cape di Dious! я докажу противное, — бранился гасконец, стараясь начать драку во второй раз.

Но оба свидетели заставили его взглядом опустить острый конец рапиры вниз.

— Умоляю вас, господа, — живо возразил Ален, — объясните мне все это.

— Это очень легко. Этот господин искал с тобой поссориться, не правда ли?

— О! что до этого касается, то я в том соглашаюсь, он затеял настоящую ссору немца.

— И он устроился таким образом, чтоб драться без свидетелей?

— Это опять правда, дело было бы уже покончено без вашего чудесного, но безвременного вмешательства.

— Ничего нет менее чудесного, милый друг; и ты сейчас сознаешься, что ничего нет более надлежащего. Господин этот — то, что мы называем… Как обозначают ваше ремесло в трактирах, господин д’Эспиньяк?

— Господа!.. Господа!.. это злоупотреблять…

— В Италии, в Венеции, это называется наёмный убийца, мне кажется?… Во Франции, люди плохо образованные, мы называем их забияками.

— Господин де-Севиньё, — вскричал Гасконец, по очереди делаясь желтым, зеленым, багровым и волнуясь на своих толстых ногах, — если б вы согласились со мной драться!..

— О! о! нет, господин д’Эспиньяк, по крайней мере, не на шпагах, разве только на этом, — сказал он, показывая на свою дубину.

— Нужды нет, господа, — возразил Ален, забияка он или нет, я обещался драться; этот человек меня оскорбил.

— Ну так он сейчас же извинится перед тобой, в чем тебе будет угодно, мой милый..! Неправда ли, господин Гаспар-Гектор?

— Ах! Боже мой, я не отказывался, именно…

— Слышишь, когда тебе это говорили!

— Постойте, — сказал бретонец, презрительно вкладывая свою шпагу в ножны, — что это за комедия? Я имею право это знать.

— Что касается до этого пункта, то этот господин один только может тебе дать сведения; а так как это очень услужливый господин, то он не откажется. Говорите же, сударь, я жду!

— Cape di-Dious! мне нечего говорить, и я не понимаю.

— Мы постараемся вам помочь. Ты должен знать, мой милый Ален, что у этого господина есть талант, это его способ употреблять свою длинную рапиру времен Генриха IV. Да, но у него только один способ; это известная уловка и известный удар ладонью, который, благодаря его ловкости, его росту и длине его шпаги, никогда не упускал ни одного противника, дерущегося с вязальной иглой вроде наших.

— Ах! только если бывают предупреждены, если уравнивают шпаги и удачу, то конечно; г. д’Эспиньяк, который дорожит своим существованием, становится самым кротким, самым услужливым, самым учтивым человеком… таким, как ты его видишь… не опасным для последнего турнира.

— Господа, — сказал гасконец, вкладывая свою рапиру в ножны, — меня оклеветали.

— Я достаточно знаю на этот счет, — сказал Ален, — но я желаю знать, кто вам дал поручение меня убить.

— О! многоуважаемый и дорогой господин, какое слово вы сказали?… Клянусь вам…

— Ну, говорите, или честным словом бретонца, я сломаю эту дубину о вашу спину!

Он схватил своей сильной рукой ту дубинку, которую держал Генрих де-Севиньё и принялся ею размахивать.

— Клянусь Распятьем, что я ничего не знаю! Я сейчас вам скажу, уважаемый сударь, как началось дело. Вчера вечером, вернувшись в меблированные комнаты, где я живу, трактирщик передал мне пакет, который принес один человек для меня, это была маленькая коробка, хорошо запечатанная, содержащая письмо и кошелек.

— Посмотрим письмо, — сказал Ален.

Гасконец вытащил из своего надгрудного мешка мелко сложенную бумагу, на которой три друга прочли строки, написанные почерком так переделанным, что могли сбить с толку даже глаз эксперта:

«Капитан д’Эспиньяк, особа знающая вашу храбрость и вашу честность в делах, посылает вам эти двадцать пистолей. Вы получите ещё три раза столько, после того как вы сделаете то, чего от вас ожидают. Завтра, с утра, идите по следам офицера флота его величества, живущего в гостинице под вывескою „Великого Сент-Евстафия“, устройте себе с ним свидание и выкажите пред ним талант и счастье, вас отличающие».

— И вот, — сказал Ален, тряся с отвращением эту пагубную бумагу, — отчего вы хотели меня задушить?.. Берегите же деньги, так благородно заработанные: а я, сохраню это.

Он спрятал письмо под свою фуфайку и, даже не взглянув на пораженного убийцу, он направился с своими друзьями в сторону трактира, где их ожидал завтрак.

Когда они достаточно удалились, Ален спросил:

— Теперь, мои дорогие спасители, вам остается объяснить мне, как вы явились в столь добрую минуту, и откуда происходит эта засада.

— Что касается засады, милый Ален, мы не смеем, в самом деле, ни на кого указывать; только ясно, что она идет от кого-нибудь достаточно могущественного лица, ты навлек где-нибудь вражду, которой ты должен остерегаться, так как она не отступает перед подобными средствами. Как мы были уведомлены? Этой запиской, почерк которой тебе может быть знаком:

«Господин де-Севиньё, господин де-Ротелин, сообщаю, что образован заговор, чтоб предать г. Ален де-Кётлогона под удары убийцы.

Записка, застигнутая мной, и одно слово, украдкой подслушанное, меня в этом подтверждают.

Ради Бога блюдите над достойнейшим из друзей и честнейших из дворян».

— Ах! — вскричал Ален. — Дай мне также эту бумагу… Да, да, я знаю этот почерк!.. Вы скажете девицам де-Сурдис и де-Понс поблагодарить за меня руку, это написавшую.

Без ложной разборчивости, прежде чем спрятать драгоценную бумагу, он её поцеловал с благоговением, с обожанием. Её писала рука Урании де-Бовё!