Интрига продолжается. — Дворянство тратится, — Король приказывает. — Верный союз.
Это было в начале июня; знаменитая комета, от которой многие люди, несмотря на успокоительные объяснения Кассини, ожидали разрушения нашего несчастного земного шара, — эта комета со своим ужасным хвостом пролетела, не сделав никому вреда.
Можно было без страха перейти от разрушения к удовольствиям. Всякий думал только о воззвании к великодушно дворян, чтоб увеличить великолепие празднеств двора и пышность путешествия в Дюнкерк и на берега.
Это было как бы удар волшебного жезла. Объявление этого события пронеслось с одного конца государства на другое. Оно должно было прервать спокойную жизнь домов и внезапно изменить привычку к порядку и экономии, составляющую преимущество провинции над мотовством Версаля и Парижа, и которую предание многих лет должно было заставить считать вечной.
Достаточно было выраженного каприза фаворитки девятнадцати лет, расточительницы, употребляющей весь свой ум придумывать разорительные фантазии и случаи движения и шума.
Избранное дворянство должно было отправиться в Дюнкерк — место общего свидания; но многие желали проехать через Версаль, и приехали туда двумя неделями раньше.
Это волнение произвело настоящие чудеса: всё уснувшее, онемелое дворянство, забытое в глуши своих замков, внезапно оживилось, будучи подвержено шуму, великолепию и пышности. Приезжали со всех сторон и по всем дорогам; историографы двора не успевали делать перепись имен посетителей более титулованных, при виде этих имен можно было подумать, что это новый крестовый поход.
Послушайте несколько точных и ярких отзывов, и вы будете иметь понятие об этом обществе и об этой толпе распростертой у ног Людовика XIV.
Маркиза Буссак, осужденная медицинским Факультетом Монпелье умереть с осенними листьями, выносит двести миль пути и выздоравливает. Тем, которые удивлялись её выздоровлению, видя её одной из самых неутомимых на гуляниях и танцах во время празднеств, она говорила:
— Вы хотите знать мой секрет? Извольте! Развлечение — вот единственное лекарство для женщин.
Виконтеса Имекур, немного покинутая, хотя красивая, употребила то же лекарство, чтобы отогнать монотонную боль в спине, вечное качество дам прихода в Шампанъи.
Очаровательная, обожаемая вдова, г-жа де-Сувре, прозванная Артемизой, потому что её считали неутешной, едва кончила траур; она сократила даже его немного, прилетела к двору, и нашла там утешителя и второго мужа.
Далее ещё интересный случай: баронесса де-Асторг покидает свой замок Кардильяк. В один прекрасный день она приезжает в Версаль с толпой нимф, красивых, о! но когда они все разим появились, это было ослепительно. Это были её пять дочерей: Маргарита, Луиза, Изабо, Франсуаза и Сюзанна. Во время их представления, король так приятно улыбался, что герцогиня де-Фонтанж побледнела.
Она была ревнива, бедное дитя, и её хорошие друзья, её завистницы, не переставали ей говорить об непостоянстве монарха. Она видела теперь соперницу во всякой молоденькой женщине, на которой он хоть на минуту останавливал свой взгляд.
Барон Асторг, отец этих красавиц, был просто камер-юнкером; он, может быть, хотел оставить семейство около себя и воспользоваться хорошими склонностями принца!
Графиня Монбаль, которая, казалось, умирала, вследствие платонических приключений, велела принести себя на носилках из Бокажа, чтобы не умереть, не повидав ещё раз великолепия великого царствования. Но, о чудо! глаза её разгораются, цвет лица оживляется и она больше не желает ни умирать, ни вздыхать единственно об луне напротив.
Маркиза де-Плер приехала тоже, в сопровождении племянницы, такой же красивой как она, подученная мужем, который был уверен, что они будут хорошо замечены монархом-знатоком, чтобы выхлопотать ему место камер-юнкера или новую команду по военному хозяйству, что вытащило бы его из губернии Сезан, где он тщетно ожидал, что о нём вспомнят.
Г-жа Мизон, которую поэты идиллии сравнивали с утренней звездой , берет кавалером своего двоюродного брата г-на де-Каданжа и устроила так, чтоб её тетка г-жа Гриньон, оставалась дома, что сделало ей путешествие гораздо независимее.
Муза Лангедока, новая Клемента-Изор, президентша Кателана, прекратила ученые турниры игр в честь Флоры, чтоб принести верноподданический долг монарху, бывшему в восторге от возможности лично услышать прославление ему хвалы самой вдохновенной музой поэтического Лангедока.
Это было сражение безумных туалетов. Ювелиров не доставало для продажи бриллиантов, их не успевали возобновлять.
Торговцы модными одеждами каждое утро, вместе с позументщиками и купцами шелковых материй, придумывали несравненные и монументальные туалеты.
Ничего не стоило, ничего не задерживало найти денег, это было общее помешательство.
Продавали ферму, занимали вдвое, закладывали, отдавали серебряную столовую посуду под залог давали в задаток наследственные имения, входили весело в долг на года, для того только чтоб на несколько часов представиться перед королем.
Хроникёр монарха, по чистосердечной наивности, перечисляя его сумасбродства и его тщеславие, признается, что они были истинным мучением для дворянства, «но, прибавляет он, ему оставались хорошие воспоминания, и очарование трона увеличилось».
Всякий со страшным нетерпением ожидал 30-ое число июня, казалось, что оно никогда не наступит. Две недели, прошедшие до него, казались бесконечными, хотя для препровождения времени придумали продолжить празднество свадьбы дофина.
Праздность — дьявольская вещь, женщины предавались любовным утехам, с страшной беспечностью оставляя свои будуары, чтобы идти покаяться на исповеди; это было двойное развлечение.
Жизнь мужчин была ещё хуже. Они играли в боссет, пили, занимали, держали пари, искали приключений, они дрались бы, чтобы убить время, если б не разительный пример, данный королем, страшным врагом дуэлей, в лице маркиза Эспиншаля, осужденного к отсечению головы, за поединок четырех против четырех.
Король один не выказывал нетерпения; он имел очень приятное времяпрепровождение с Марией Фонтанж, которую он ласково называл своей розой всех сезонов и с г-жой Ментенон, которую начали называть Madame de-Maintmont.
Искусная женщина вела скрытно свою интригу для падения маркизы Монтеспан и против новой фаворитки, о которой она говорила одному из своих интимных друзей, говорившему ей о чувствах короля:
— Оставьте, оставьте это. Это непрочная фантазия, вероятно, это будет последняя его любовная история. Надо поторопить развязку; может быть, я завладею своим героем больше, чем он мной.
И она прибавила этим тоном, выражавшем великие предположения, твердо решенные:
— Кто знает, если с помощью религии, я не сделаюсь более чем фавориткой? Тогда увидят какое употребление я сделаю из своей власти, и если я не заслуживаю больше, чем мантию герцогиню?..
По совести, это было предсказание; герцог Мен, у которого она некогда была гувернанткой, не преувеличивал называя ее: Премудростию.
Наконец время в празднествах, интригах и любовных делах прошло, и наступило это знаменитое 30-ое июня.
Наступила всеобщая суматоха. Но королева, здоровье которой всё ослабевало, которая в славе быть женой великого короля, далеко не находила удовольствие, могущее укрепить её внутренним счастьем, королева поехала вперед. Она захотела ехать инкогнито, не получая никаких почестей, не слышать никаких речей, ни давая повода для демонстраций.
Король, если б захотел, не мог подражать этой простоте; он был осужден к пышности, соответствующей его вкусам и тщеславию, недостатки и качества, которые, сознаёмся, способствовали самым великим вещам его царствования.
Пока собирались в Версале и в Марли, и злоумышляли окончательное удаление обер-гофмейстерины, которая пока твёрдо держалась, — эта последняя, удалившись в Кланьи, зорко следила за всем и мрачно умышляла свой заговор.
Герцогиня Фонтанж, пользуюсь верхом милости, выразила мысль, что присутствие надменной соперницы в путешествии в Дюнкерк отравит ей всё удовольствие от праздника, и король велел герцогу де Сент-Аньяну сказать маркизе, что принимая во внимание её здоровье, он освобождает её от этого утомительного путешествия.
Эта милость , которой она не желала и эта приписываемая болезнь, взбесили ее. Мы приводим её яростный ответ:
«Король не мог предполагать, зная мой характер, что я оставлю странное письмо, переданное мне от него его любимцем, без ответа. Прежде чем взять перо, я хотела подождать, чтобы увидеть до чего могут дойти некоторые вещи.Маркиза Монтеспан.»
Я думала, по своей глупости, что священные связи помешают его величеству иметь серьезную привязанность и что, впредь, его неверности ограничатся моментальным восхищением статуи провинции или дружескими разговорами с г-жой Ментенон, которую он иронически называет мой ум, но выказываемые им поступки с одной фрейлиной, доказывают противное. Ничто впрочем, не дозволяет королю унижать женщину, которая сделала его отцом такого отличного семейства. Антенаиса де-Монтеспан слишком знатная дама, чтоб стараться вернуть к себе того, кто сделался недостоин её любви, будь это сам принц; это уловка женщин низкого происхождения или малого ума.
Я, значит, обязана его величеству окончательной потерей репутации; но обстоятельства отомстят за меня очень скоро! Все последующие годы Людовика Великаго не будут походить на 1680-й, потому, что он наскучит судьбе так же, как он изменяет любви.
Я искуплю в уединении и раскаянии данный мною дурной пример. Если б он мог быть по крайней мере полезен его величеству, и убедить его, что то, что прощают королю в двадцать лет, ставят ему в упрёк в сорок.
Это письмо произвело на Людовика XIV самое неприятное впечатление. Он видел в нем как бы предсказание дурных дней; не отдавая себе точного отчета, угрожающий тон беспокоил его.
Он скрыл его от герцогини Фонтанж, и эта последняя так нежно благодарила его за то, что он вычеркнул из списка допущенных к кортежу её соперницу, что король забыл свое беспокойство. С другой стороны, г-жа Кавой, нежная и умная двоюродная сестра Алена де-Кётлогона, верная своим тайным планам, приблизилась к молодой фаворитке и не пропускала ни одного случая, чтоб не шепнуть ей на ухо имя её прежнего жениха.
Надо сказать правду, Мария Фонтанж любила в короле исключительно его царское достоинство; как человек же он для неё, молодой девушки девятнадцати лет, одаренной легкомысленным характером и резко выражающимися чувственными наклонностями, имел мало привлекательности. Ослепление первого дня прошло, она не отталкивала со строгой добродетелью мысль дать монарху помощника, и этот последний, хотя эта связь началась недавно, находил, говорят, несколько случаев её приревновать.
— Моя милая Мария, — сказала ей Луиза Кавой, накануне отъезда, — знаете о чем я больше всего думаю из особенностей и сюрпризов этого путешествия? Это о встречах, которые насильно произойдут.
— Я догадываюсь, сказала задумчиво герцогиня.
— Мой двоюродный брат Ален де-Кётлогон в Дюнкерке.
— Я это знаю.
— Вы с ним встретитесь; его корабль — тот, на котором будут находиться их величества, около которых ваше место. Какой прием вы ему сделаете?
— Признаюсь вам, вы меня в первый раз заставляете об этом думать.
— Он вас очень любил, этот бедный Ален.
— Да… я верю.
— Вы были жестоки к нему.
— Я?… Не думаю.
— Когда король так дурно с ним обошелся, помните?..
— Ах! милая Луиза, что я могла сказать и сделать?.. Его присутствие и положение, знаете ли, могли погубить меня!
— Ах! да, — сказала г-жа Кавой, холодно улыбаясь, — я понимаю… А я думала, видя вас непринужденно обрученных, что вы его любили!..
— Мой добрый друг, — прервала её юная герцогиня, чувствуя себя принужденной этим разговором, — оставим этот предмет, пожалуйста… Я всегда очень уважала г-на Кётлогона, но мне кажется, что я лучше его знаю, хотя вы ему и родственница. Это гордая и упрямая душа, которая не прощает обид. Все кончено между нами, и совершенно. Мне не будет неприятно его встретить, но сближение между нами невозможно.
— Это мы увидим, — тихо прибавила г-жа Кавой.
В Кланьи происходила другая сцена.
Когда обер-гофмейстерина послала письмо королю, она позвала девицу де-Бовё.
Фрейлина покидала её менее чем когда-либо, она сама возложила на себя эту обязанность, узнав этот раздражительный и иступлённый нрав. Она сторожила её поступки и мысли. Благодаря этому наблюдению, этому смелому шпионству, она узнала злой умысел, устроенный забиякой и хвастуном Эспиньяком.
— Моя милая Урания, — сказала ей маркиза, — двор уезжает завтра; ваше имя красуется в реестре, вы не можете отказаться от этого путешествия. Меня же удерживаешь болезнь; король понял это и, по обыкновенной своей доброте, освободил меня от перемещения, которое я не перенесла бы без вреда для здоровья. У меня нет никаких особых приказаний. Но, для вашего собственного интереса, я советую вам избегать встреч, всяких сношений и разговоров с г-ном де-Кётлогоном.
Заметив страшное удивление, выразившееся на лице молодой девушки при этом совете, она прибавила:
— Я желаю, для вашего добра ему и вам, чтоб не было никогда речи об известных намерениях, которые я думала одобрить, но которым я буду обязана энергично противиться, если вы долго будете об этом думать. Это серьёзные слова, дорогое дитя. Мне тяжело вас огорчать, но я действую для вашего счастья; ни в коем случае вы не должны и думать выйти за него замуж.