Праздник в Дюнкерке. — Ален выходит из опасного испытания. — Он рыцарски мстит.

Нам решительно невозможно описать, что почувствовала совесть фаворитки, когда её подруга Луиза Кавой напомнила ей её обещания Алену Кётлогону, и когда она предвидела в очень скором времени встречу с ним.

Мы не хотим её описывать хуже, чем она была, и мы хотим думать, что узнав всё, что претерпело из-за неё это преданное сердце, она почувствовала сожаление, если не угрызения.

Она безжалостно его оттолкнула и покинула, увлеченная гордостью и самолюбием; но теперь когда она вполне воспользовалась всеми наслаждениями, влиянием и почестями, не может быть, чтоб она не вспомнила, какой изменой она это достигла.

Вот почему бы нам не полагать, не смотря на принужденную холодность во все время разговора об этом г-жи Кавой, что она почувствовала снова любовь, прежде ей одобряемую и разделяемую.

Коротко сказать, у неё билось сердце при мысли снова увидать Алена, но она тайно желала и боялась этой встречи, не смея сама себе отдать отчета в своём чувстве.

Может быть также во дворце, где она встречала только врагов и льстецов, ей не доставало этого честного, бескорыстного, преданного до смерти сердца.

Ея жизнь становилась уже борьбой, и она была слишком не опытна, чтоб восторжествовать.

Она пробовала было сблизиться с старыми друзьями, Анаисой, Клориндой и Уранией, но её заискивания были отвергнуты, её гордость и ошибки отдалили от неё эти благородные души.

Осталась одна г-жа Кавой, которая смело продолжала хлопотать в пользу Алена.

* * *

Огромная свита наконец уехала; она состояла из дворян-придворных, в сопровождении солдат, лошадей, экипажей.

Людовик XIV ежедневно торжественно приближался к месту торжеств, следуя, по своему обыкновению, верхом, во главе свиты, с большой пышностью.

По пути его сопровождал ряд оваций, поклонения, народ бил челом, духовенство курило фимиам.

Курьеры, увенчанные зеленью, предупредили муниципальный отряд, что король был только за полмили от Дюнкерка, городские сановники вышли пешком к нему на встречу.

Вскоре местная артиллерия и морская, звон колоколов, духовное пение, восклицания толпы наполнили воздух, — к довершению восторга.

Духовенство шло во главе властей и сообщества. Молодые девушки первых семейств провинции пришли поклониться государю, поднеся ему знамя, украшенное аллегорической надписью и разными прикрасами. Все духовенство получило, ради этого случая, позволение выйти из монастыря и присоединиться к кортежу.

Войска, находящиеся в лагере на манёврах, и почетный караул образовали два ряда, от первых укреплений до приходской церкви, куда король пошел помолиться.

Людовик XIV был счастлив, — счастлив во всех отношениях, и потому что с ним была его красивая герцогиня, и потому, что он просто радовался восторгу, который она испытывала от присутствия при этой пышности и почестях.

Всё шло сообразно его желанию; даже речи, которых он не любил, были коротки, что не было свойственно тому веку.

Дюнкиркен сделался прекрасным городом. Все было украшено флагами, гирляндами. С наступлением ночи, засияла иллюминация, весь город осветился.

Указали государю и на некий дом, далеко не самой красивой наружности, но украшение которого, в этом случае, было сделано так, чтоб привлечь его королевское внимание. Он исчезал в бесчисленном множестве флагов, почти вовсе изорванных и в дырах.

— Что это за флаги? И чей это дом? — спросил король.

— Всемилостивейший государь, — ответил г. Сеньелей, морской суперинтендент, — это дом матери Иоанна Бара; это он прислал эту коллекцию уважаемой женщине, чтоб украсить статую св. Николая, которую вы видите там, в алькове, зная, что каждый раз, во время грозы, она молится перед этим изображением, которое она в особенности чтит.

Король не удовольствовался этим объяснением; он захотел видеть мать знаменитого моряка и поздравить её со счастьем — иметь такого сына.

Триумфальные арки были выстроены по рисункам Пероля; они заслуживали быть выстроенными из мрамора; все сожалели о таланте, растраченном для таких кратковременных построек.

Когда их величества вернулись в свои апартаменты, Люлли, с своими музыкантами, исполнил под их окнами очаровательную мелодию, написанную для этого случая.

На другой день — пришла очередь мореходства. Маркиз Квинси, историограф этих праздников, говорит о них в следующих выражениях:

«Государственный секретарь, милостивый государь Сеньеле, велел приготовить прекрасное военное судно. Кавалер Лери, который им командовал, показал их величествам все маневры, что доставляет двору зрелище столь же новое, как и приятное. Первый маневр был с парусами, после которого кавалер заставил солдат делать упражнения с оружием. Он велел представить потом морское сражение и абордаж. Это удовольствие окончилось большим обедом, который король дал дамам и на котором не было недостатка в роскоши и изысканности. Двор возвратился в город после того, как король щедро вознаградил весь экипаж. Он был еще на корабле, когда его посетили там граф Оксфорд и Джон Черчилль, известный с тех пор под именем герцога Мальборо, которого король Англии прислал к нему, чтоб его поздравить.

Маркиз Варньи приехал тоже от короля Испании, и всех приняли на корабле с пышностью, соответственной этому случаю».

Летописцы, менее официальные и менее ограниченные этикетом, дают нам другие подробности, в которых мы находим нить нашего рассказа и присутствие наших главных лиц.

Морское сражение было так хорошо затеяно, что в минуту самого сильного взрыва, на воздух среди пламени взлетели сразу несколько матросов.

Крик ужаса вырвался у зрителей, повторенный более чем за четверть мили кругом тысячами судов, находящихся на почтительном расстоянии от придворных.

Король вопросительно и с беспокойством посмотрел на маркиза Синьеле, который с улыбкой подошел к нему и сказал:

— Ваше величество, это чучела, которые я приказал сделать, чтоб довершить праздник.

— В добрый час, — сказал Людовик XIV, — потому что я счел бы за несчастье праздник, который стоил бы жизни хотя бы одному из моих подданных. Но волнение было общее… Кавалер!.. — сказал он и подозвал молодого офицера, стоявшего на часах в нескольких шагах от него.

Последний повиновался и подошел.

Король с особенным вниманием посмотрел на Алена, как бы ища сходства или что-то припоминая. Но он не упорствовал и сказал ему:

— Ваше имя, сударь?

— Ален Кётлогон, ваше величество, — ответил наш герой, твердо стоя по стойке смрно.

К счастью, король видел его лишь мельком и при таких обстоятельствах, когда он был слишком озабочен другим лицом, чтоб узнать в этом моряке в мундире офицера, кавалера, в бархатном дорожном плаще с широкими рукавами, некогда встретившемуся ему на охоте в Марли.

— Прекрасное имя, — сказал он, — и благородно носимое, я читал заметки, которые делают вам честь. Ну хорошо! Г-н Кётлогон, отправьтесь сейчас же на галиот, где находятся королева и дамы; скажите от меня её величеству и герцогине Фонтанж, что во время взрыва не случилось никакого несчастья.

Он поклонился ему любезно, и взгляд его вовсе не походил на грозный взгляд, брошенный в Марли.

Наш герой повиновался.

Он тоже не раз думал о неизбежной встрече; но кто бы мог подумать, что она случится так и по этому приказанию!

Пять минут спустя, он был уже на палубе королевского галиота, и очутился вдруг окруженным королевой, г-жой Кавой, Марией Фонтанж и фрейлинами, между которыми он узнал только своих трех шалуний из Кланьи. Случай порой наносит такие острые удары!

Король верно отгадал: все дамы были в страхе, убежденные, что присутствовали при катастрофе.

В минуту появления вестника, девица Фонтанж чуть не лишалась чувств, что все приписали страху, хотя к этому примешалось смущение другого рода.

Кавалер не сказал им и четырёх слов, как вздохи сменились смехом, и по примеру королевы все дамы поспешили поблагодарить его за хорошее известие.

Но новый женский крик раздался: это Мария Фонтанж, которая в смущении, в волнении, уронила в море мантилью, которую королева дала ей для сбережения.

— Боже мой! Боже мой! — вскрикнула герцогиня, предполагая, не без основания, что её обвинят в нежелании, а не в рассеянности или неловкости, — я погибла!..

Ален бросил на неё странный взгляд, в котором выражалось скорее сострадание, чем упрек и бросился в воду.

Новый крик ужаса, на этот раз общий, раздался с галиота, но за ним вскоре последовали аплодисменты и улыбки.

Молодой моряк так легко плавал, что было удовольствие смотреть, как, он преследовал мантилью, которую насмешливые волны по очереди уносили, чтоб проверить его ловкость.

Наконец, он завладел ей, и со своим трофеем ловко забрался в одну из лодок, которые предусмотрительно следовали за царскими судами. В одну секунду, он приплыл к галиоту, взошел на палубу и подал мантилью Марии Фонтанж. Фрейлина побледнела как лилия, потом вдруг покраснела как вишня, но несмотря на всё, счастливая, что стала героиней такого подвига преданности, она трогательно улыбнулась своему жениху и проговорила:

— Г-н Кётлогон, как мне вас отблагодарить?… Вы рисковали жизнью, из-за таких пустяков…

— Не благодарите меня, сударыня, — ответил он так, чтоб быть слышанным только ей и, глядя на нее печально и пристально, — не благодарите меня, а судите по этому, что вы могли бы ожидать от меня.

Потом, с достоинством поклонившись ей, и отвернув глаза, он приблизился к группе фрейлин, между которыми находилась его двоюродная сестра и девица Бовё.

Когда он бросился в море, последняя так испугалась, что едва могла опомниться.

Ему позволили взять её за руку и сказать два слова, эти слова ничего не значащие для слуха, были полны красноречия для влюблённых сердец.

Наконец, освободившись от службы в довольно поздний час, он хотел было сойти с корабля, когда маленький юнга Жан Кольфа, его любимец, который находился на корабле, подошел к нему с смущённым и таинственным видом.

— Что тебе надо? — спросил он его с дружеской грубостью.

— Лейтенант, — сказал ученик моряка, понижая таинственно голос, — у меня поручение, которое я взялся вам передать.

— Это значит очень важно?

— По моему мнению да, лейтенант.

— Говори, мой друг.

— Ну хорошо! кто-то, кого вы знаете, но который не смеет придти к вам сюда, по важным причинам, умоляет вас в девять часов быть на площади св. Элигия.

— Это всё? — сказал Ален заинтригованный вестью и путём, которым она до него дошла.

— Вас просят в особенности, чтоб вы были одни, потому что вам должны сказать важные тайны.

— А! а!

— Вы пойдете, лейтенант? — сказал мальчик настоятельным тоном.

Ален задумчиво на него посмотрел.

— Я не хочу тебя спрашивать, кто дал тебе это поручение. Я догадываюсь, это должно быть та же особа, которая рекомендовала мне тебя уже два раза.

Иван опустил глаза, чтоб скрыть свое смущение.

— Хорошо, — прибавил молодой офицер, похлопав его по щеке, — вернись на корабль: я пойду, и пойду один.

— О! благодарю вас, лейтенант! Но слышите звон колокола, это именно час!