Заступничество госпожи Кавой. — Беда королевскому величию. — Наказание начинается. — Две кареты сталкиваются.

В то время как герцогиня Фонтанж два раза избегла, не подозревая того, яда смертельного своего врага, Луиза Кавой трудилась над планом, который, по её мнению, должен был вернуть её друга на путь истинный и возвратить счастье её двоюродному брату Кётлогону.

Приготовив её к серьезному разговору некоторыми намеками, она пришла к ней с утра, когда та была ещё в постели, и, сев около нее, поцеловала её и сказала:

— Вы свежи и красивы как роза. Этот цвет лица и эта грация должны были напомнить одному человеку, которого я знаю, очень счастливые дни.

— Г-ну Кётлогону? — переспросила герцогиня, выдав скрытное смущение.

— Можно подумать, что вы колеблетесь произнести его имя.

— Я? — никак. Он мне дал вчера доказательство своей преданности…

— Возбудив ревность короля; сознайтесь.

— Правда. Это благородный и честный молодой человек, и я никогда не скажу противного.

— И никогда достаточно не скажете; но, милая герцогиня, этого мало.

— Правда! Но что же я ещё могу сделать?

— Не шепчет ли вам кто-нибудь там? — спросила г-жа Кавой, положив руку на её грудь.

— Думаете ли об этом? — вскрикнула не без удивления Мария-Фонтанж. — Вы мне советуете любить вашего двоюродного брата?

— Ну что же! Прежде это вам не казалось так трудно.

— Милая Луиза… вы шутите.

— А вы, милая герцогиня, вы со мной не откровенны, или скорее вы не хотите довериться моей дружбе?

— Подумайте о моём положении, о моих связях.

— Я думаю об более серьезном, чем это, — продолжала убедительным тоном г-жа Кавой, которая была ей очень преданна: — о вашем счастье и о спокойствии вашей души.

— Вы думаете, что я не вполне счастлива и должна терзаться угрызениями совести?

— Милая Мария, мое расположение к вам делает меня прозорливой. Я наблюдала за вами вчера, когда Ален бросился в море, чтоб избавить вас от малейшего огорчения, прыгнул, рискуя жизнью… Слушайте, будьте искренны, вы были глубоко тронуты.

— Было чем. Даже самая равнодушная женщина была бы тронутой.

— Невозможно, чтобы после прежних ваших отношений, он сделался бы для вас совсем чужим.

— Милая Луиза, — пробормотала герцогиня, смущаясь под пронзительным взглядом своей собеседницы, — каковы ваши намерения? Чего хотите вы достичь этим разговором? Не знаете ли вы, что сближение наше с ним не возможно?

— Я вас спрошу об одном: изгладили ли вы из памяти некоторые прекрасные дни?

Фаворитка отвернулась, вздохнула и ответила:

— Г-н Кётлогон просил вас мне их напомнить?

— Нет, правда; это лишь мое расположение к нему и к вам.

— Тем хуже.

— Почему тем хуже?

— Ах! добрая Луиза, потому что ваше расположение делает вас слепой и вы не знаете гордый и решительный характер вашего двоюродного брата.

— Напротив, потому что я это знаю, я не сблизила вас одного с другим, потому что я отгадала, что вы к нему не совсем равнодушны, и что невозможно, чтобы полюбив вас до безумия, он бы вас более не любил.

Герцогиня тихо покачала своей белокурой и задумчивой головкой.

— Остановимтесь на этом, — сказала она; — повторяю вам, это невозможно.

— Тем больше будет мне заслугой этого достичь.

— Но разве вы не видите препятствий?

— Мы их преодолеем!.. Я следила шаг за шагом за вашим романом, и желала бы, чтоб развязка удовлетворила всех. Вы поступили во дворец с гордой душой, самолюбивой, жаждущей превосходства. Вы видели величие, и мечтали только его достичь, его превзойти. Ну! вы этого достигли, вы восторжествовали над всем и всеми; вы утвердили себе славу, первенство, вы получили благосклонность, поправ соперничество. Поверьте мне, не дожидайтесь, чтоб неизбежной переменой не потерять благосклонность и чтоб соперники вам не отомстили.

— Мы больше не понимаем друг друга: я думала, что вы мне советуете снова полюбить вашего двоюродного брата, а вы мне советуете сложить с себя сан.

Г-жа Кавой на минуту остановилась, стараясь вникнуть в смысл этих слов, которые указывали на пропасть между их мыслями. Она не понимала (хотя не возможно было быть понятнее) как фаворитка, изнуряясь страстью короля, не изнурялась наслаждением милостей, и что она согласилась бы, конечно, дать соперника монарху, но сохранив короля-солнце, через которого она сама была звездой, в звании любовника. В этом и упрекает ее хроника. Но г-жа Кавой не смотрела на вещи с таким развращением, а она сама испытывала влияние этой безнравственности, которая делала при дворе возможным и завидным сделаться мужем любовницы принца. При господстве нынешних нравов она не сомневалась, что кавалер с радостью примет руку герцогини, как только она прекратит отношения с королём.

Во все времена, если мы заглянем в истории, в самых высших областях самые гордые кавалеры гордились тем, что простой гражданин оттолкнул бы как бесчестие.

Докончить жевать плод, откусанный его величеством, — это неслыханная честь!

— Дорогая Мария, — продолжала г-жа Кавой, желая решить вопрос: — вы были невестой Алена, почему бы вам, вернувшись опять к нему, не потребовать снова этого титула и не стать его женой?

Неизъяснимая судорога пробежала по лицу фаворитки. В первый раз она почувствовала борьбу между притяжением, которое ей внушал кавалер и приманкой величия.

Она была создана, как все женщины; холодность, выказываемая ей Аленом, оживляла её прежние чувства к нему. Она любила его теперь, в особенности потому, что она поняла, что он больше её не любит. Но эта борьба была мгновенная.

— Ваша дружба к нему и ко мне вводит вас в заблуждение, — ответила она. — Ничего подобного не может быть. Не настаивайте.

— Вы хотите привести в отчаяние меня и его? Я бы с такой радостью вырвала вас из этой опасной и греховной жизни!..

— Нет! нет… Слишком поздно. Участь решена. Я не в силах переменить созданное мною существование, даже за любовь человека, которого я могла бы любить. Всякому свое призвание. Говорят, случай руководит всем; всё, что случилось со мной, заставляет меня этому верить. Да здравствует величие! Судьба вывела меня в знать; и это она не хочет, чтоб я сделалась женой скромного дворянина… Она сделала меня фавориткой, — фаворитка утешится то, что не может быть обычной прихожанкой сельской церкви.

— Итак, это ваше последнее слово? — спросила вздыхая статс-дама, которая в этом решении видела обрушение всех своих надежд.

Герцогиня подошла к ней, взяла её руки в свои, и со вздохом сказала:

— Мой дорогой друг, если б даже меня не так непреодолимо увлек вихрь, есть ещё две причины, препятствующие союзу, о котором вы мечтали. Я знаю вашего двоюродного брата лучше вас. Он из таких людей, на которых обхождение оставляет глубокие впечатления. Что наши версальские подлипалы приняли бы как величайшую милость, его гордость бретонца оттолкнула бы; поверьте мне, он никогда не будет мужем женщины, сердце которой билось для другого.

— Но король…

— Король ничего не значит для него, в сравнении с его гордостью. Вторая причина не менее убедительна: я удивляюсь, что вы, с вашей прозорливостью, до сих пор этого не заметили. Не только ваш двоюродный брат перестал меня любить, но он и сам любит другую.

— Вы ошибаетесь… я клянусь… — вскрикнула г-жа Кавой.

Но герцогиня Фонтанж продолжала не без некоторой горечи:

— По насмешливой игре судьбы, которой как вы видите надо верить, он любит Уранию де-Бовё, и он ею любим Мне достаточно было видеть их два раза вместе, чтоб убедиться в этом.

— Какой светлый взгляд!.. Я вспомнила действительно… Вы, может быть, отгадали верно.

— Я уверена в этом.

— Ну, нечего делать, закончила важно г-жа Кавой; вы прозорливее меня, и я очень плохой адвокат!

Герцогиня Фонтанж перебила её и с живостью сказала:

— Да верно! Я оттолкнула ваши переговоры, но я питаю живое участие к этому благородному кавалеру. Я ему дам, без того, чтоб он подозревал, что это через меня, доказательство сегодня вечером, — его назначение в капитаны подано для подписи королю.

— Хорошо!

— Вы же, дорогая Луиза, обратите туда свои заботы, которые вы предлагали мне. Урания д-Бовё состоит под непосредственной зависимостью от маркизы, а везде, где есть влияние этой женщины, — я боюсь!

— Что заставляешь вас так думать?

— Ничего верного; у меня есть предчувствие… это верно вследствие моего нездоровья; с некоторых пор это меня преследует… Мое влечение к удовольствиям часто только потребность, которую я испытываю, чтоб рассеяться и отогнать беспокойные мысли.

— Бедная Мария!.. Уже…

— Но оставимте это… Я слышу под окнами шум моей прекрасной коляски, мои нетерпеливые лошади становятся на дыбы; поедемте покататься по этому замечательному городу, это рассеет наши чёрные мысли, и мы вернем нашу веселость, чтоб сопровождать короля в его прогулке по морю, которая должна увенчать его удовольствия.

Вскоре они катили вдвоем по твердой мостовой улиц, приказав вести себя по тем, которыя вели к монументам и к валу.

Приближаясь к этому повороту ворот города, их пышный и открытый экипаж встретился с «берлином» самой незавидной наружности, который выезжал из города.

Проезд был узок; их кучер, с дерзостью, свойственной их касте, желал перегнать ту карету, отчего последняя получила сильный толчок. Испуганная женщина выглянула в дверцу.

Взгляд её встретился со взглядом катающихся, которые вскрикнули от удивления.

Но путешественница уже живо спряталась в глубь кареты, в которой она сидела одна, и её кучер ловко и быстро проехал ворота города.

— Это она! — сказала герцогиня, следя взором за таинственной каретой. — Обер-гофмейстерина здесь! Я это подозревала.

— Король приказал ей оставаться в Кланьи. Какое намерение заставило её нарушить это приказание? Вы правы, герцогиня; всегда и во всем надо остерегаться этой надменной женщины.

— И злой!.. — прибавила Мария Фонтанж. — Послушайте, — продолжала она в сильном волнении, от которого у неё побледнели губы, — вид этой женщины опасен мне в моем положении… Она принесёт мне несчастье.