Коварство обер-гофмейстерины. — Разбитое сердце. — Вынужденное замужество. — Самая великодушная жертва.

Г-жа Кавой почувствовала сильный страх, когда Урания рассказала ей все подробности разговора с обер-гофмейстериной. Она её утешала, не выражая, что начиналась борьба, и что надо будет действовать хитростью и энергией, чтоб помешать дурным намерениям общего врага.

При дворе были недовольны возвращением прежней фаворитки, на которую не знали как смотреть, и которая злорадно радовалась замешательству, которое она производила.

Король, считая себя должным уважать женщину, пользовавшуюся так долго особыми преимуществами и от которой у него было много детей, был недоволен не менее других. Что же касается герцогини Фонтанж, беременность которой приближалась к концу, и которая была уверена этим ещё больше привязать своего любовника, она удвоила презрение, чтоб уничтожить свою соперницу.

Празднества, удовольствия начались с новой силой, Марли всё украшался, служа, любимым местом для удовольствий короля, между тем как здоровье королевы, видимо, ослабевало.

С последнего своего свидания с Пьером Кольфа, маркиза не сомневалась, что обладатель материального доказательства её посещения лаборатории отравителя квартала св. Якова был Ален де-Кётлогон, к которому цыган питал безграничную преданность. Можно понять, до какой степени эта уверенность усилила её ненависть к этому благородному молодому человеку, которого она не могла присоединить к своим дурным намерениям.

Одно утро, шпион, который привел ей Кольфа, вошел рано утром к ней, в Кланьи.

— На этот раз, г-жа маркиза, — сказал он ей, — я уверен, что имею в руках как раз того человека, которого нам нужно.

— Берегитесь, — сказала она, — не введите меня в повтор дела в Дюнкерке.

— О! я отвечаю за свою личность. Не каждый же день имеют несчастье нападать на совестливых негодяев; этот последний даже не подозревает ничего.

— Он знает в чем дело?

— Негодяй всё понял с первого слова.

— Я желаю, чтобы всё сосредоточилось между вами и им; не желаю больше иметь дела лично с ними.

— Лишь бы ему заплатили, он не заботится знать для кого он действует; этот негодяй такой философ, каких только можно найти на свете.

— Берегитесь, восторг — плохой советчик; заблуждаются, чересчур веруя, равно как в добродетель святого, так и в порочность убийцы.

— Почему, госпожа маркиза должна быть уверена, что я не выдал себя.

— Почему-то я думаю, что он будет дорого стоить.

— Конечно; он понимает, чего он стоит и ценит себя дороже.

— Это лишнее, ему заплатят.

— Он, впрочем, подвергает себя опасности. Принадлежа к товариществу бродяг, он должен придумать средство отказаться от их общества, избегнуть их наблюдений, чтобы действовать одному и совершенно поступить к нам в распоряжения.

— Тут, может быть, есть опасность.

— Для него, может быть; но не для нас. Эти разбойники имеют свои законы, которых они не могут нарушить безнаказанно. Тот, кто дурно поступает против их товарищества, немедленно будет осуждён, это непримиримое дело. Мой человек надеется этого избегнуть. Это его касается. Этот негодяй так любит деньги, что он двадцать раз рисковал быть повешенным менее чем за талер.

— Кончено, вы ему щедро заплатите, с одним условием, чтоб он был в вашем распоряжении. С этой минуты вы будете искать случая употребить его как можно скорее, и главное с пользой.

— Я уже имею на счет этого несколько идей, которые я буду иметь честь предложить госпоже маркизе.

— Сегодня поздно начинать разговор об этом, — сказала она. — Приходите завтра, пораньше, мы обсудим ваши планы, и я сообщу вам свои.

Она вынула из ящика кошелёк, полный золота, и, положив на столик, не унизившись отдать его из своих рук в руки своего агента, прибавила:

— Договоритесь с этим человеком.

Разговор прекратился.

Не взглянув на своего сообщника, который кланялся ей до земли, удаляясь задом, она повернулась к нему спиной, села к письменному столу и написала следующую записку:

«Г-н де-Савой приезжает завтра в Версаль; он будет иметь честь быть представленным девице де-Бовё от имени своего семейства. Все хотят этого брака. В интересах девицы де-Бовё надеюсь, что она любезно примет знаменитого кавалера, который просит её руку».

Фрейлина уже получила это требование, когда, вечером, она встретилась с обер-гофмейстериной у королевы, которой доктора прописали развлечения, но которой едва доставало сил сидеть в кресле и принимать почести окружающих.

— Mademoiselle, — сказала маркиза, — вы получили мой совет. Надеюсь, что вы согласуетесь с ним.

— К чему это насилие, madame? — ответила живо и энергичным тоном молодая девушка. — Вы знаете мое решение, ничто не заставить меня изменить его.

Злая, хорошо нам знакомая, улыбка пробежала по лицу Монтеспан.

— Я могла, — сказала она, — по просьбе вашего семейства, заинтересовать madame этим браком, которому не одна принцесса позавидует, и это у неё будет представление.

— И вы надеетесь, что я там буду?…

— Надеюсь.

— Лучше покинуть двор, чтоб похоронить себя в монастыре…

— Или чтоб бежать с любовником!

— Madame!..

— Берегитесь, за нами наблюдают.

— Что мне до того, разве вы меня вынуждаете?

— Приходите завтра, в двенадцать часов, ко мне в Кланьи, мы там докончим этот любезный разговор, который неудобно продолжать тут.

И самым любезным наклоном головы маркиза простилась с фрейдиной, чтобы, улыбаясь, присоединиться к группе, окружающей королеву.

Г-жа Кавой, которая следила за этой сценой, разговаривая с некоторыми дамами, подошла к своей любимице, как только она осталась одна.

— Что произошло, дорогая Урания? — спросила она ее. — Вы взволнованы?!

— Есть чем, эта злая женщина преследует свои намерения с дерзостью, которая приводит меня в смертельный страх.

В нескольких словах она рассказала ей свое положение.

Фрейлина подумала несколько минут и сказала тоном, выражавшим её опасение:

— Конечно, это важно; я тоже опасаюсь таинственного заговора, какой она знает устраивать, как доказано, она устроила такой против нашей бедной Лавальер. Очевидно, она привлекала на свою сторону madame и вероятно королеву; но, может быть, есть средство, я вижу там герцогиню де-Фонтанж, которая тоже не из числа её друзей, если обратимся мы к ней…

— Вы и в самом деле так думаете?!

— Почему нет?

— Но, дорогой и добрый друг, кроме того, что это усилит ненависть маркизы, герцогиню последнюю надо просить; подумайте, надо просить покровительствовать моему союзу с человеком, которому она изменила и которого она ещё любит!..

— Это правда; надо придумать что-нибудь другое!..

Согласитесь, придумать что-либо новое было не легко; почему на другой день, бедная Урания пошла к обер-гофмейстерине, не придумав ничего, одна и без другой защиты, кроме своего решения и любви.

На этот раз комедиантка переменила лицо и тактику. Она приняла ласковый тон и едва ли не бросилась на шею своей посетительницы. Она была в пеньюаре, в позе больной; лице её носило следы, если не слёз, то — бессонной ночи.

— Подойдите, — сказала она, указывая благосклонным жестом на табурет, стоявший вблизи её кресла. — Я вас ждала с нетерпением… — Садитесь же, — прибавила она, замечая нерешительность фрейлины.

Последняя медленно присела на кончик стула и молчала.

— Я всю ночь не спала, — продолжала маркиза; — и вы тому причиной.

— Я, madame?…

— Да, вы, неблагодарное дитя.

Горькая улыбка скользнула по бледным губам молодой девушки. Это был единственный её ответ.

— Я знаю, вы никогда не верили в искренность моих чувств к вам. Вы никогда их не ценили. Всё-таки я была и есть ваш друг. О! вы сомневаетесь еще! тогда даже, когда я только думаю устроить ваше состояние, спасти вас от опасности!.. Вы полагаете, что мне ничего не стоило принимать этот холодный вид с вами; отсоветовать вам брак, который я прежде одобряла? Бедное дитя, вы неопытны. Вы ничего не понимаете в жизни; живя при дворе, вы не знаете первого условия обыкновенной жизни… Вам кажется, что достаточно любви, чтоб обвенчаться, и всё кончено. Увы! отчего это не может быть? Но это не так бывает и, если бы я вас допустила до этого замужества, вместо того, которое устроило ваше семейство, я составила бы ваше несчастье.

— Позвольте мне, madame, не соглашаться с вашими доводами, которых я не понимаю.

— Хорошо, я вижу, что надо объясняться яснее. Хорошо!.. Я вас предупреждаю однако, что это государственные тайны, и что малейшая нескромность будет дорого заплачена.

Она выпрямилась, лицо её оживилось, глаза осветились мрачным огнем.

— Человек, которого вы любите, — сказала она, напирая на каждое слово, — совершил важные неосторожности; он дерзко осмеял высшее приказание.

— Ваше? — спросила Урания, углубляя взор на свою собеседницу с такой энергией, которая заставила бы опустить взор менее опытной заговорщицы.

— Пожалуйста, — сказала лицемерно маркиза, — не будем говорить обо мне; я и то слишком замешана в это дело своим участием к вам. Мое намерение — не насиловать, не угрожать вам, но, там, перед этим святым изображением, я клянусь, что если вы откажетесь от предлагаемой вам партии, если вы будете упорствовать в вашем решении, не на вас одну падут последствия; вы подвергаете г-на де-Кётлогона самым страшным опасностям…

Она поняла, что подействовала сильно. Девица де-Бовё под впечатлением этого предсказания, которое относилось не к ней, а к тому, кого она любила, вздрогнула и побледнела.

Бедное дитя вдруг вспомнило с ужасом первую встречу с кавалером, в ту минуту, когда король резко обратился к нему; она вспомнила его признание об ужасном чувстве, которое он испытал и которое чуть-чуть не повлекло его к страшному поступку.

Она вообразила, благодаря мучительным разговорам маркизы, что тут-то и была опасность, она представила себе Алена уже подверженным гонению свыше, которое никакая преданность, никакое влияние не могли отвратить. Она все-таки не хотела покориться и оставила своего врага, не сказав своего решения.

Выходя из комнаты маркизы, она встретила Жозефа который поджидал ее.

Достойный малый, с расстроенным лицом, таинственно подошел к ней, хотя они были одни, потому что в этом доме они оба знали, что стены имели уши.

— Что она вам сказала? — спросил он живо, с той фамильярностью, которую дозволяет критическое положение и которую оправдывает преданность.

Она ответила так же:

— Что надо отказать г-ну де-Кётлогону.

— И выйти за другого?

— Да. Ты и это знаешь?

— О! я и много другого знаю… — проговорил он, снова оглядываясь кругом, недоверчиво и со страхом.

— Что же здесь происходит?

— Дела, барышня, которые заставили бы меня давно уйти, если бы не моя преданность к вам, и по которым я однажды во что бы то ни стало уйду отсюда, раз и навсегда, и тем, кого вы любите, нечего будет больше бояться.

— Не можешь ли ты говорить яснее?

— В эту минуту, в этом месте? Нет, потому что, если эти стены дозволили мне слышать, они могут в свою очередь нас выдать.

— Наконец, что делать?… Боже мой! я с ума сойду… Ах! если бы это касалось только меня!.. Но он, это благородное, верное сердце!..

— Ну! для него, барышня, для него не колебайтесь. Я услыхал здесь, несколько часов тому назад, этот гнусный заговор. Эта фурия поклялась, что он никогда не станет вашим мужем; а если вы ему не откажете, то будут покушаться на его жизнь.

— Значит правда, эти угрозы, которые она осмелилась мне сказать?…

— Эти угрозы действительны. Если вы не согласитесь на брак, который она вам предлагает, если вы сегодня вечером откажете г. де-Савою, то г-н де-Кётлогон погиб.

— Он!.. Ален!.. Боже мой! я чувствую, что я схожу с ума!

Жозеф, опасаясь шума, какого-нибудь припадка отчаяния, увел её в комнаты, отдалённые от кабинета маркизы, где он знал, что их не смогут подслушать.

— Ну, говори мне, что ты знаешь, — спросила она. — Мой милый Жозеф, речь идет об самом дорогом для меня в жизни, ты говорил о заговоре?

— Да, барышня, заговор, угрожающий нескольким, как я понял, но главное — г-ну де-Кётлогону.

— И эта… эта женщина заправляет всем?

— Она. Конечно, я знал её способной на многое дурное, но не до такой степени.

— И они покушаются на жизнь кавалера?

— Примерный негодяй, её доверенный, её агент, условился с ней; они нашли, ценой золота, помощников, чтобы исполнить их намерения. Достаточно будет одного сигнала, одного приказания.

— Ах! что бы она не говорила, я пойду, я брошусь к ногам короля… Да, я осмелюсь.

— Нет! барышня, нет! потому что они это уже предвидели; вы погубите себя, не спася того, кого вы любите.

— Король меня услышит!

— Да, но он послушает тоже эту дьявольскую маркизу, которая имеет над ним необъяснимую власть; он, в особенности, послушает ее, когда она скажет, что г-н кавалер виноват в двух поступках оскорбления величества: во-первых за то, что был и теперь остаётся любим герцогиней Фонтанж, а потом тем, что заставил вас полюбить себя, в ущерб его величеству… Даже обыкновенные люди такое прощают не охотно, а короли такого не прощают никогда.

— Боже мой! Боже мой!.. — сказала она, схватив голову обеими руками. — Что я могу, что я должна делать?… Если бы только, пожертвовав жизнью, я устроила бы его счастье!.. Но я не имею даже этой надежды!.. Я могу его спасти, погубив себя и приведя его в отчаяние!.. Ну, ты умный человек, говори, советуй мне!

— Я могу вам дать только один совет, это покориться.

— То есть, выйти за г-на де-Савоя?

Жозеф молча опустил голову.

— Ах! — вскрикнула она, подумав секунду. — Если король несправедлив и глух, то есть другая такая же могущественная, как он, которая нас спасёт, если захочет… Это Мария де-Фонтанж. Луиза де-Кавой была справедлива, надо было обратиться к ней.

Она поспешила войти в карету, которая её привезла, не слушая замечаний своего доверенного, также взволнованного и ещё больше расстроенного, так как он знал про готовившееся преступление.

* * *

Фаворитка занималась туалетом, это было её самое важное дело.

Девица де-Бовё должна была употребить все усилия, чтоб дойти до неё. Минута была не своевременна; надо было, чтоб очень важные дела и недостаток времени заставили не дожидаться более удобной минуты; но день проходил, час несчастного представления приближался, ей некогда было разбирать.

— А! это вы, Урания, — сказала герцогиня самым холодным тоном. — Как вы вошли? Я запретила вход.

— Милая герцогиня, — сказала фрейлина, прогоняя впечатление, производимое на нее этим приемом, — речь идет о важном деле; мне необходимо, чтоб вы пожертвовали мне пять минут: не откажите мне.

Фаворитка взглянула на часы, она готовилась примерить новый туалет, который должен был ввести новую моду; она не скрывала своего нетерпения.

— Оставьте нас, — сказала она своим женщинам, — но не уходите далеко.

— Благодарю вас, — сказала девица де-Бовё.

Герцогиня Фонтанж не предложила даже стула своей прежней подруге, и сказала ей очень живо:

— Говорите, пожалуйста, вы же видите, как я тороплюсь; король ожидает большего эффекта от моего туалета… и вы понимаете…

— Милая герцогиня, — прервала её девица де-Бовё, — это именно короля вы должны просить об одном очень важном деле.

— Я, обдумали ли вы? Государственное дело, быть может; это будет первое.

— Будьте так добры меня выслушать; речь идет о моем счастье и, может быть, о жизни особы, которую вы некогда любили.

Лице фаворитки покрылось мертвенной бледностью и приняло ледяное выражение.

— Это о г-не де-Кётлогоне вы пришли меня просить?

— Да, — ответили скорее губы, чем голос бедной молодой девушки.

На что фаворитка ответила с ударением и выражением презрения:

— Не должны ли вам сегодня вечером представить г-на де Савоя.

— Именно это представление я пришла умолять вас предотвратить.

— А! — сказала гордая и бессердечная женщина, оглядывая её холодно с ног до головы, — вы тоже влюблены в кавалера.

— Это не тайна.

— И вы пришли меня просить, содействовать вашему браку с ним!

— Потому что вы ему отказали.

Двусмысленная улыбка скользнула по губам герцогини.

— Он вас любит?

— Конечно, меньше чем вас, но вас он старается забыть.

— Я огорчена, милая Урания, я ничем не могу помочь в этом случае.

— Вы мне отказываете?

— Да. Я люблю, чтоб обо мне помнили; это одна из моих слабостей.

— О, вспомните, что произошло в Дюнкерке.

— Я помню. Г-н де-Кётлогон старался меня уничтожить своим фальшивым великодушием, и доказать мне, что он имел больше успеха помимо меня.

— Как это так?!.. — воскликнула девица де-Бовё, будучи более не в состоянии скрывать свое негодование.

— Просите меня о чём хотите. Но я не чувствую себя на столько великодушной, чтоб бросить вас в объятия человека, с которым события меня разлучили, это правда, но которого я ещё люблю… С моего согласия, по крайней мере, он не будет принадлежать другой… Постоянно повторяли, так как плохая молва идет далеко, что я получила расположение короля только по вашему отказу; ну хорошо! Но вы, по крайней мере, не получите этого красивого джентльмена по моему отказу.

Фрейлина окинула её презрительным взглядом и сказала:

— Гордость должна была вас погубить; и она вас погубит. Вы могли бы одним словом, помешать моему несчастью и приобрести, если не любовь, то вечную благодарность великодушного сердца, которое вы отвергли. Злосчастное влияние, которое вы могли бы одним движением отвратить, парит над ним, но оно парит и над вами… Мы имеем общих врагов, и вместо того, чтоб поддерживать друг друга, вы нас приводите в отчаяние.

— Хорошо! — согласилась девушка. — Но что-то в глубине души моей шепчет мне, что вы сделаетесь жертвой прежде нас!

— Урания!.. — вскрикнула испуганная герцогиня.

— Прощайте, герцогиня; вы сделали из меня самую несчастную и разбитую горем женщину… Прощайте.

Гордая женщина вздрогнула, как бы чувствуя уже исполнение проклятия.

Она опустилась в кресло, где, по случаю усиления нездоровья от этой сцены, она почувствовала вдруг удушье.

Но вскоре, выпрямившись и со страхом оглядев себя в зеркале, она сказала:

— Боже мой! если король найдет меня менее красивой!..

Этой мысли достаточно было, чтоб вернуть ей спокойствие и поместить заученную улыбку на бледные ещё губы.