Кратковременное царствование, — Разбитый идол. — Монтеспан и Ментенон сиделки.

Это событие произошло за несколько дней до родов герцогини де-Фонтанж, которые вследствие этого были очень тяжелы.

Она произвела на свет слабого ребенка который тотчас же был пожалован титулом принца, потому что не могли для неё сделать меньше, чем для Монтеспан.

Ея силы изнурились до такой степени, что ей опротивели эта пышность, это тщеславие, эта власть, которая была её стихией. Она просила удалиться для поправления здоровья в Порт-Рояль, на что Людовик XIV, все более и более подчиняющейся влиянию m-me де-Ментенон, немедленно согласился. Увы! бедная девушка служила для его величества кратковременной игрушкой, которую бросают и забывают, как только она теряет свой блеск. Ея враг мог бы избежать напрасного преступления. Царствование этой красавицы имело заранее назначенный период. Король любил в ней не женщину, но наружность, и он покинул бы её, раз красота её прошла. Красивая и очаровательная Мария де-Фонтанж не существовала более; это были одни развалины.

Рассказывают, что король, такой пристрастный к красоте, посетив герцогиню в Порт-Рояле, и найдя её в постели, был так огорчён опустошениями, произведёнными непонятной болезнью, что не мог сдержать слез. Именно тогда несчастная девушка произнесла эти слова, повторяемые всеми историками:

— Я могу умереть спокойно, мой король меня оплакал!

Утешений, ободрений, посещений не было недостатка; но ничего не помогало, Фагон приходил в отчаяние от этой болезни, упорствовавшей перед его трудами и смеявшейся над наукой.

Из всех посетителей одна душа была действительно сострадательна: ею оказалась кроткая Лавальер. Это её больная принимала с большим удовольствием. Они понимали друг друга и никогда не ревновали одна другую.

Но Монтеспан и Ментенон, перемогая друг друга в лицемерии, не преминули изредка посещать Порт-Рояль, принимая вид самого нежного участия, между тем как в действительности они приезжали только для того, чтобы убедиться, долго ли ещё будет их соперница бороться со смертью.

Она действительно боролась: жизнь в эти года так щедра, — а ей едва минуло двадцать лет, — катастрофы, подействовавшие на её беременность, огорчение потерять красоту, и самое главное, неумолимая болезнь боролись с натурой.

Год 1681 начался, совершенно отличный от прошедшего, Флешье не мог сказать королю знаменитой речи о славе и великолепии его царствования; при дворе продолжался траур.

Интриги увеличивались и страшное соперничество царедворцев волновало и беспокоило двор. Впрочем, посетители не забывали бывшую фаворитку. По странному стечению обстоятельств, которое могло быть не удивительным, однажды три коляски подъехали одна за другой к знаменитому монастырю, без соглашения, но просто случайно.

В первой приехала монахиня общества Милосердия, та, которую называли сестра Луиза, та, которая прежде носила название Parjum de Yiulette , m-lle де-Лавальер.

Эта была бескорыстный ангел-утешитель, она уже имела долгие беседы с больной, которая находила в них утешение и отраду.

Но в этот день, они не пробыли ещё четверти часа вместе, как приехал их дурной гений, женщина погубившая их обеих, Монтеспан.

Принимая лицемерный вид, она, казалось, принимала живое участие, которому, впрочем, никто не верил, но её продолжали принимать, по примеру короля, которому пока ещё не доставало духу дать ей окончательную отставку. Зачем она приехала к этой умирающей? Вероятно, не зачем более, как только увидеть успехи болезни, настоящую причину которой знала она одна.

Влияние, которым завладела эта женщина, беспримерно; одна только равносильная интриганка Ментенон могла иметь с ней дело.

Ея появление внезапно переменило дружеский разговор, но она имела живое воображение и дар слова, которые не давали ей теряться.

Она говорила с Лавальер об её детях, самый интересный предмет разговора для неё; давала советы Фонтанж о воспитании её сына, и о способах укрепить его слабое здоровье.

Сестра привратника вошла в сильном волнении, объявляя:

— Король!

Эта редкая и неожиданная милость возвратила больной оживление, которое её все более и более покидало.

Лавальер хотела удалиться, маркиза, которая должна была бы последовать её примеру, и которая радовалась возможности присутствовать при этом свидании, удержала ее. Спор был непродолжителен, Людовик XIV вошёл, — его сопровождала г-жа Ментенон, — эта последняя, узнав о его намерении, кротко выразила желание посетить эту милую герцогиню!

Счастье от этого посещения её знаменитого любовника было странно отравлено для больной её окружающими.

Людовик XIV, который к ней ничего более не чувствовал, и которого, напротив, очень бы стеснило это свидание наедине, был в восторге. Он любил эти посещения своих прежних друзей; несколько раз, он ездил в Валь-де-Грас, настаивая, несмотря на её сопротивление тому, повидать Лавальер.

В этот день он был рад очутиться среди четырех женщин, имевших над ним большое влияние.

— Я приехал, милая герцогиня, — сказал он, садясь около кресла, в котором сидела больная, — во-первых вследствие скуки, испытываемой мною, не видав вас целый месяц, и потом, пользуясь прекрасной погодой, я узнал, что Фагон должен вас сегодня посетить. Я хотел присутствовать при консультации. Мое внушение очень счастливо, так как я нахожу вас в таком хорошем обществе. Но я вижу, этот Фагон запаздывает; что он делает?

Он не докончил, как сестра-привратница, исполнявшая в общине должность швейцара, появилась, объявляя о приезде доктора.

Фагон не был ни куртизаном, ни грубым человеком. Он имел право говорить откровенно и пользовался своим влиянием на августейшего клиента, только чтоб делать добрые дела. Он не колебался опоздать на консультацию к богатому, чтоб подать помощь бедному. Людовик XIV вполне ему доверял, и он совершенно оправдывал это доверие.

Он взошел серьезный, мрачный и, едва кланяясь государю, тотчас же занялся с герцогиней.

— Что за человек! — сказал улыбаясь король; — он заставляет меня ждать, и не доставало немного, чтоб я первый ему поклонился.

Тот услыхал, и не оставляя своих наблюдений, ни пульса больной, сказал:

— Извините меня, ваше величество, я доказываю свое уважение вашему величеству, исполняя свою обязанность.

— Исполняйте, исполняйте, мой милый доктор, — возразил король, — где есть больные, там распоряжаются доктора.

— И приказывают?.. — спросил Фагон.

— Да.

— Ну хорошо, ваше величество, если б я смел просить вас…

— А! Это уже лучше, и заранее исполняю.

— Чтоб ваше величество, — продолжал Фагон, не оборачиваясь и не оставляя своих наблюдений, — оставили меня одного, на три минуты с герцогиней; мне нужно сделать несколько исследований… наконец это необходимо… и крайне нужно.

— Мы уходим, мой друг, мы все здесь желаем добра нашей дорогой герцогине; мы не хотим мешать вам… Мы будем там, вблизи… Приходите скорее и главное приносите хорошее известие о её скором выздоровлении.

— Надеюсь! надеюсь!.. — сказал знаменитый доктор тоном, выражавшим скорее волнение и нетерпение, чем убеждение и надежду.

— Пойдемте, mesdames, — сказал король, подавая пример.

Все четверо вышли на цыпочках; озабоченность доктора сообщилась и им.

— Этот Фагон меня пугает своим тоном, — сказал Людовик XIV. — Разве этот ребенок так болен?

— Действительно, — сказала г-жа Ментенон, — я нахожу, что она страшно изменилась… Бедная герцогиня, так молода и недавно ещё была так красива!..

— Никто её не узнал бы, — сказала маркиза, — вот что значит красота!..

— Да, — сказала Лавальер, — блага сего мира непрочны; надо надеяться только на блага свыше.

Этот разговор не мог отогнать облака с лица короля. Он несколько раз приподнимался, желая встать с кресла.

— Этот Фагон приводит меня в смертельный страх, — проговорил он.

Этот последний пробыл не больше, чем просил. Он вышел ещё бледнее, тщательно запер дверь к больной и глядел на знаменитое собрание глазами, которые, кажется, ничего не видели, хотя зрачки имели необыкновенный блеск.

— Говорите, — сказал король, — тут никого нет лишнего, я полагаю; если это несчастье, мы к тому приготовлены.

— Всемилостивейший государь, — ответил Фагон дрожащим голосом, — это хуже, чем несчастье. — Он остановился, потом решительным тоном докончил: — Это преступление.

Все три женщины издали крик ужаса; г-жа Ментенон и Лавальер продолжали, задыхаясь, вопрошать испуганным взором; маркиза, выказывая сильнейшее волнение, спрятала лицо.

Король вдруг вскочил и, взяв за руку Фагона, приказал:

— Доканчивайте.

— Это ужасная история, всемилостивейший государь, один из этих заговоров, так хорошо умышленных, что зачинщики находятся вне всяких подозрений и свидетельств, но Провидение бодрствует.

— Вы меня томите… Факт! Факт!

— Факт? Государь… Ну! болезнь, изнуряющая герцогиню де-Фонтанж, это не огорчение, ни потрясения во время её беременности, ни последствия этой последней, — это яд.

Во второй раз, все три женщины вскрикнули от ужаса, что же касается короля, он, оледенелый от ужаса, машинально взглянул на маркизу Монтеспан. Впрочем, никто этого не заметил, не до того было.

Людовик XIV, трепещущий, как разбитый бросился в кресло, и проговорил в полголоса:

— Продолжайте, я хочу знать всё, всё!

— Я говорил о Провидении, государь, ваше величество, можете судить, что, если не оно руководило всем. Три дня тому назад некий нищий, известный негодяй, один из грозных начальников преступного сообщества в Париже, был арестован в ту минуту, когда он хотел убить агента полиции, который узнал в нем беглого с каторги. Этот человек, имя которого, кажется, Пьер Кольфа, немедленно приведенный в Шателе, явился перед судьей, который за его поступок объявил ему, что его ожидает веревка. Его предыдущие проступки заставляли опасаться попыток к бегству; приняли все предосторожности, и он чувствовал, что погиб.

Тогда, отказываясь вести разговоры с тюремными служителями, которым поручено было выведать у него какие-нибудь показания, он объявил, что у него только одно показание, но такое важное, что он сообщит его только г-ну де-ла-Рейни. Этот последний, понимая, что это показание от такого великого преступника должно быть весьма важно, пошёл к нему в яму. Перед этим великим судьей, с уверенностью, свидетельствовавшей о важности секрета, Кольфа сказал:

— Милостивый государь, что я хочу вам сообщить — это тайна государства, и вы поймете сами, если вы должны объявить это кому либо кроме короля… я знаю причину болезни герцогини де-Фонтанж. — Настойчиво побуждаемый докончить, он продолжал: — Я докончу, если только вы мне дадите честное слово дворянина выпросить мне помилование, в случае если доктор его величества убедится, что я сказал правду. — Нельзя было колебаться: генерал-лейтенант обещал, и преступник докончил свое показание.

— Что он сказал?.. — вскрикнул король. — Я хочу это знать, я хочу всё, всё знать.

— Он рассказал, что герцогиня выпила яд во время прогулки к аркам в Марли; его ей предложил фальшивый торговец лимонадом, дорого подкупленный неприятельской рукой, который подсыпал яд в напиток.

— О Боже мой! о Боже мой!.. — вздохнул Людовик XIV, подымая испуганные глаза к небу.

Г-жа Монтенон и Лавальер не дышали, с ужасом слушая каждое слово, маркиза Монтеспан, сидя на стуле, согнулась вдвое, и закрыв лицо руками. Кто мог бы её видеть, нашел бы её зеленой, синеватой.

— Надо будет найти этого негодяя! — сказал король.

— Невозможно, ваше величество; Пьер Кольфа объявил, что он сам его убил после его преступления, чтоб завладеть полученным им золотом.

Вздох неприметного облегчения вырвался из груди маркизы.

Фагон продолжал:

— Но главные виновники, подстрекатели преступления за то не укроются.

При этих словах маркиза переменила позу и, открыв страшно изменившееся лицо, устремила на доктора глаза, от волнения окруженные темными кругами.

— Имена этих несчастных! — спросил король.

— Тот, кто доставил яд, давно находится под наблюдением полиции: это преемник Вуазен некто Жак Дешо, живущий в квартале Сен-Жак де-ла Бушери.

— А кому он дал этот яд?

Фагон собирался с мыслями, его глубокий взор встретился со взором маркизы и он бросил на нее такой взгляд, что она согнулась, чуть не упав со стула.

— Ваше величество, — продолжал доктор, — это дело г-на де ла Рейни сделать это открытие. Жак Дешо арестован два часа тому назад, он на пути в Арсенал, куда соберётся вся палата…

Король следил за взглядом Фагона и заметил движение обер-гофмейстерины.

— Благодарю, — сказал он, лихорадочно сжимая руку доктора.

Потом обращаясь к маркизе, ледяным тоном сказал:

— Madame, эта сцена очень вас взволновала, я уполномочиваю вас удалиться.

Она повиновалась, не смея поднять на него глаз и вышла, шатаясь.

— Ах! — вскрикнул тогда король, схватившись за голову обеими руками, — я так несчастлив!.. Меня, впрочем, два раза предупреждали, я должен бы это предусмотреть… Мой милый Фагон, — продолжал он, после нескольких минут томления, которое никто не решился прервать, — будьте откровенны как всегда, спасёте ли вы это несчастное дитя?

Этот достойный человек сделал головой знак отчаяния.

— Боже мой! Боже мой!.. — повторил король и прибавил: — А мой сын, это несчастное невинное создание?

— Я не хочу обманывать ваше величество… Если б я знал раньше про это зло, я попробовал бы противиться ему, как бы ни был силён яд, но теперь слишком поздно, и ребенок всосал уже злополучный зародыш из груди матери.

Лавальер плакала; г-жа Ментенон, более твердая, подошла к королю, взяла его за руку и этим тоном, имеющим силу его сильно трогать, сказала:

— Будьте мужественнее, ваше величество; вы не имеете права предаваться горю; правосудие ждет вашей речи; небо приказывает быть твердым.

— Хорошо!.. Вы должны мне помочь…

— Я, по крайней мере, постараюсь, — сказала, она скрывая свое торжество под строгостью осанки.

С этими словами она увезла его, и великодушная Лавальер вернулась к больной одна.