Еще, все яды. — Безнаказанное преступление. — Смерть третьей из четырех. — Наказание.

И ещё раз Людовик XIV обязан был лично заняться этим делом об отравлении, которое было одним из внезапных страхов второй половины его царствования, и как бы предвестием упадка, последовавшего за таким величием. Не говорят, чтобы он поступил до того предосудительно, что призвал к себе Жака Дешо, но этот поступок был бы, может быть, очень умен, во всяком случае, дело этого злодея производилось с страшной строгостью, и у него вырвали страшные признания о распространении его отношений и характере покупателей.

Так начиналось дело Вуазен и Вигуре. Между его сообщниками он указал на некого Бре, простого мужика, пастуха в Венсене, который исполнял в деревне то же, что он в городе.

Эта гнусная чета поставила отравление близко ко всякому; они имели установленные тарифы, доказывали ясными действиями и существенными доказательствами, что искусство отравления не шло дальше, чем его усовершенствовали производства Экзили, одного из самых знаменитых их предшественников; маркиза Монтеспан ускользнула от этого дела, как и от дела Вуазен. Слишком могучие силы ей покровительствовали, чтоб возможно было свидетельствовать публично против неё.

Достоверный процесс, если б кончился объявлением невинных, достиг бы до королевского достоинства. Сама камера Арсенала, такая страшная, такая могущественная, должна была уклоняться, закрывать глаза, а в особенности уши, потому что ропот общественного мнения весьма возвысился, и брошюры, и газеты, печатавшаяся во Франции и за границей, долго печатали в тысячи экземплярах обвинение, которое правосудие не смело обнаружить.

Впрочем, кое-кто держал в руках погибель этой надменной женщины; Ален де-Кётлогон обладал существенным доказательством её подозрительных сношений с Фабрикантом ядов. Но Ален был далеко, и если б даже был тут, то перед лицом непоправимой катастрофы, он не сделался бы доносчиком в виду бесплодного наказания.

Жак Дешо узнал по симптомам, что молодая герцогиня сделалась жертвой медленного и острого яда; к нему пришли, по приказанию короля, предложить помилование, если он даст противоядие.

Негодяй имел, по крайней мере, настолько искренности, что не решился обмануть судей.

— Слишком поздно, — сказал он как Фагон. — Яд, который она приняла, обнаруживается тогда только, когда жертва неизлечимо принадлежит ему… Пускай ведут меня на костер!

Это желание не замедлили исполнить. С той минуты, как нельзя было ожидать какого либо исправления этого великого преступника, человеческое правосудие требовало наказания.

Жак Дешо, отравитель в Париже, и Бре, отравитель в Венсене, были сожжены вместе, на костре, воздвигнутом на Гревской площади, на том же самом месте, где Вуазен и её сообщники.

Это сожжение подсудимых было праздником для парижского народа, который присутствовал там и радовался как простому огню св. Эльма; но оно оставило в высших сферах тяжёлое впечатление. Король был погружен в самую мрачную озабоченность. Не смея ехать к герцогине де Фонтанж, повседневная агония которой производила на него жгучую боль, он посылал три раза в неделю герцога де-ла-Фельода к ней с приветствием и узнать о её здоровье.

По этому случаю, г-жа Монтеспан смела сказать следующие слова, повторенный при доносе на нее теми, кто их слышал:

— Я хорошо знала, что восторжествую над этой страстью и глупой красотой.

Мы уже часто, в продолжение этого рассказа, для большей верности, ссылались на книги и записки; сейчас мы опять приведем листок из Хроник Ель-де-Бёф:

«Молодая фаворитка, чувствуя приближение кончины, велела умолять навестить её Людовика XIV. Король, исполнив её желание, не мог скрыть чувства ужаса при виде останков самого совершенного и прекрасного создания: он сделал два шага назад при виде лица бледного и тощего, которое совсем недавно сияло прекрасным и очаровательным румянцем. Смерть, подстерегающая свою жертву, всё обезобразила, её холодная рука в несколько минут омрачила все прелести, созданные природой.

— Ваше величество, — сказала герцогиня умирающим голосом. — Призрак который вы видите — это женщина, с которой вы были счастливы! Забудем этот сон прошедшего; но, о мой принц, не откажите в сожалении той, у ног которой вы сложили корону шесть месяцев тому назад.

Людовик XIV был удален от этого печального зрелища окружающими, но он долго представлял себе эту несчастную, умирающую в двадцать лет от последствий его любви и слабости, трогательный голос её в последние часы раздавался жалобными звуками у постели его величества во время темноты ночи. Иногда неопределенная тень Фонтанж, рожденная разгорячённым воображением, поднималась тихо в ногах постели короля и улыбалась ему, но тем страшным смехом, который вымысел придает скелетам, которые она вырывает.

Так умерла герцогиня де-Фонтанж, и слабый сын, которого она произвела на свет, вскоре последовал за ней в могилу. Эта молодая фаворитка, этот ребенок, поживший в вихре величия, пышности и удовольствий, — она не успела побыть счастливой. Ея счастье было сном, смерть — пробуждением.

Уже, давно, король не мог терпеть г-жу Монтеспан; отвращение, внушаемое ему ею, доходило до антипатии.

Радость, выраженная маркизой при смерти соперницы, возмутила окончательно Людовика XIV против этой бесчеловечной и надменной женщины.

— Подите, моя дорогая маркиза, сказал он г-же Ментенон, которая оплакивала герцогиню вместе с ним, — подите, скажите этой несчастной , что я не хочу больше быть ею любим, и что я убеждаю её к такому же равнодушию ко мне».

Он после советовался, должен ли он властью удалить эту несчастную , пользовавшуюся тоже его минутами обоготворения.

Г-жа Ментенон принимала перевешивающее участие в долгих совещаниях. Достоверно, что они кончились решением достойным клиентов отцов ла Шез и Летелье, потому что окончательно опровергли всякие насильственные поступки, способные увеличить ненависть или причинить бесславие.

Решили холодно принимать высокомерную, лишенную милости, женщину, уменьшить её права целым рядом ловких поступков, а главное — окружить её духовными отцами, которые через нравственное влияние принудили бы её удалиться.

Она попробовала остаться твердой, но имела дело с сильнейшими себя, и, оскорбляясь лишением прав, удалилась сперва в Сент-Жозеф, а затем в этот замок Оарон, в Пуату, который король велел выстроить для неё во время милости к ней.

Не пощадили никакой неприятности этой женщине, которая была безжалостна к другим.

Обыкновенно, это её любимому сыну и притом менее всех того достойному герцогу де-Мену новая фаворитка давала поручения, неприятные его матери, и он исполнил их, что не делает ему чести, с радостью, причинявшей отвращение.

Маркиза Монтеспан унесла с собой в свое уединение свои наклонности к гордости, которые вместе с тем свидетельствуют, как она страдала.

В этом замке Оарон, её полуцарские претензии последовали за ней: бесчисленные портреты Людовика XIV доказывали действительную связь, которую закон не мог освятить. Там была даже зала, где красовалась постель на черном бархатном фоне, и которую называли комнатой короля.

С тех пор, находясь в постоянном лихорадочном волнении, ей сделалось невыносимым оставаться на одном месте. Одно путешествие следовало за другим; она как бы испытывала необходимость бежать от самой себя.

Это движение, как ни пусто оно было, было ей необходимо; это было требованием её темперамента и сильной натуры.

Наконеп, когда успокоилась эта первая буря злобы, она укрылась, как грешница, с серьезными мыслями и набожная.

Она, что ещё лучше, раздала всё, что имела, нищим. Каждый день, по нескольку часов, она проводила за грубой работой, предназначенной им. «Простой стол, говорит один историк, изумленные молитвы, строгие посты, постоянные умерщвления плоти ознаменовали последние годы жизни смущаемой стыдом прошлого и ужасом будущего. Она дошла до того, что носила браслеты, подвязки и пояс с острыми железными шпильками, которые наносили ей страшные раны».

Но что за жалкое благочестие, ограниченное, скудное, в котором выказывается не любовь к Богу и к ближнему, не евангельское вдохновение и кротость, но гнусный страх ада! Эта женщина, во время своего позднего и жалкого заглаживания грехов, заставляла отвешивать себе хлеб, который она ела в постный день.

Безмерный страх смерти мучил её до того, что она платила женщинам, единственная обязанность которых была бодрствовать ночью.

«Она не засыпала иначе, как в комнате, освещённой свечами; и когда она просыпалась, она требовала, чтоб эти бодрствующие женщины разговаривали, смеялись и ели, чтоб увериться, что они не дремлют».

Её красота не устояла против испытаний: «Не оставалось ни одной черты, которая бы её напоминала. Это была, говорит один свидетель, голова мертвеца, обтянутая черной и сухой кожей».

Во время этого несчастия смерть была бы благодеянием. Она встретила её даже смело, опасаясь прежде её так сильно. 27-го мая 1707 года, во время путешествия на воды в Бурбон, она вдруг заболела, ночью. В отсутствии доктора, одна из её женщин дала ей сильную дозу рвотного, от которого произошёл разрыв одного сосуда.

Но что произошло затем, было ещё ужаснее. Она была в таком страшном положении, что большая часть из её людей разбежались, опасаясь заразы. Телом её занялся неискусный и неизвестный лекарь. Она выразила желание, чтоб её внутренности отнесли в монастырь Сент-Жозеф. Вестовой, которому поручены были эти останки, застигнутый в чистом поле грозой, испугался, вернулся назад, и укрылся у капуцинов Бурбона.

Но эти монахи, которым он передал находящееся у него на хранении, почувствовали такое отвращение от испарения, которое оно издавало, что, в свою очередь, опасаясь заразы, они бросили эти погребальные останки в яму, где они сделались добычей собак.

Когда это дошло, до Версаля, бывший льстец фаворитки сказал вполголоса девице де-Кайлис:

— Её внутренности?… Разве у неё были?

Это была достойная погребальная речь.

В нашы планы не входит рассматривать, насколько основательны рассказы, приписывающее ей ещё одно преступление, это отравление графа Вермандуа, одного из сыновей Лавальер, так же как она отравила Марию де-Фонтанж.

Что остается нам сказать, чтобы дополнить эти страницы о любви великого короля?

Шарль де-Севинье, стараясь развлечься в своем горе, пользовался всеми развлечениями около знатных, склонных к волокитству, он по очереди обращался и к Нинон де-Ланкло, к Шампмесле, которые, по очереди, без стыда ему изменяли, так как это было их ремеслом. В конце концов его рассудок, здоровье и состояние не выдержали.

Генрих де-Ротелен не был счастливее. Он пробовал жениться, но не мог привязаться к самой лучшей из женщин, его воспоминания принадлежали другой; он захотел служить в действующей армии и был убит в Лезе, перед глазами маршала Люксембургского.

Изо всей этой плеяды оставался Ален де-Кётлогон. Но он, бродя из моря в море, получая почести, которых он не искал, больше всего боялся суши, где он мог встретить Уранию под руку с другим. Урания, более жалкая, чем её подруги, успокоившиеся, по крайней мере, смертью; а она окончила жизнь печалью.