Дворцы имеют свою судьбу.

А как же Марли? — спросят нас, может быть, какие-нибудь читательницы. Марли, выстроенный для славы Марии Фонтанж, сделался достоянием г-жи Ментенон; и так как она охотно пребывала в нём, она прибавила там много разных строений, отдала ему предпочтете пред Версалем, и король, не имея вскоре других мыслей и других желаний кроме ея, продолжил свое пребывание там гораздо больше, чем это было сначала.

Из этого последовало, что хроника, склонная к волокитству, нашла там большую пищу, интриги завязывались там и развязывались перед глазами и против воли строгой, знатной барыни, которая имела отличные причины проповедовать добродетель, пребывая в таком возрасте, когда нет больше желания к греху.

Сен-Симон, великий открыватель интимных дел того времени, сохранил нам семейные сцены, выказывающие нам запросто и великого короля и его двор, и которые, касаясь этой резиденции, попали в наше владение.

«Однажды, говорит он, мы были в Марли, где произошла странная сцена. Король и monseigneur держали там два стола, особых, в один час и в одной комнате утром и вечером, дамы разделялись по расположению, исключая принцессы де-Конти, сидевшей всегда за столом monseigneur’a, а её две сестры сидели всегда за столом короля. В этой же комнате в углу были ещё пять или шесть приборов, не принадлежащих никому, и за которые без разбора садились то те, то другие.

Стол короля стоял ближе к гостиной, другой ближе к окнам и двери, в которую, выходя из-за стола, король ходил к г-же Ментенон, которая тогда часто обедала за столом короля, сидя против него (столы тогда были круглые) и обедала только за этим столом, а ужинала у себя. Чтобы рассказать этот случай, надо было сделать это подробное описание.

Принцессы были легкомысленны, и принцесса де Конти, в душе была очень недовольна расположением monseigneur’a к Шуан, которого она не могла не знать, и о котором она не смела подавать и виду.

За обедом, во время которого monseigneur был на охоте, и за столом его распоряжалась принцесса Конти, король шутил с герцогиней, и вышел из своей степенности, которую он редко покидал, и, к удивлению всего общества, играл с ней оливками.

Это заставило герцогиню немного выпить; король делал вид тоже, что пьет раз или два; и эта шутка продолжалась до подачи фруктов. При выходе из-за стола, король, проходя мимо принцессы Конти к г-же Ментенон, оскорбленный может быть, её серьезным видом, сказал ей умеренно, что её степенность не идёт к их пьянству.

Обиженная принцесса пропустила короля; потом обращаясь к г-же де-Шатильон во время суматохи, когда все полоскали рот, сказала, что она предпочитает быть степенной, чем пьяницей, подразумевая несколько продолжительных обедов, проведенных недавно её сестрами.

Эти слова услыхала герцогиня де-Шартр, и ответила довольно громко своим медленным и дрожащим голосом, что она предпочитает быть пьяницей чем кулем для тряпья, подразумевая Клермона и офицеров лейб-гвардии, из которых одних прогнали, других удалили из-за неё.

Эти слова были так суровы, что остались без возражения, и немедленно разошлись по Марли, а оттуда в Париж и повсюду. Герцогиня, имевшая ум и тонкость, и дар плести колкие стихи, написала несколько оригинальных стишков в этом же тоне. Король, узнав об этих ссорах, вмешался в более серьёзныя как с той, так и с другой стороны; Monseigneur тоже принял участие. Он сделал для них обед в Медоне, на который принцесса Конти поехала одна и приехала первая; две другие поехали со старшим братом короля. Они мало говорили друг с другом; все было напрасно; и они вернулись совершенно также как и поехали».

Конец этого года в Марли был бурный. Герцогиня де-Шартр и герцогиня, сблизившиеся ещё более от ненависти принцессы Конти, уехали после обеда, уложив короля в комнате г-жи де-Шартр во дворце. Monseigneur поздно играл в гостиной; уходя к себе, он взошел к принцессам и нашел их курящими трубки, за которыми они посылали в караульную швейцара.

«Monseigneur», который предвидел последствия, если этот запах распространится, велел им бросить это занятие; но дым их выдал. Король на другой день сделал им строжайший выговор, от которого принцесса Конти торжествовала. Впрочем, эти ссоры все увеличивались и король, надеявшийся, что они окончатся сами по себе, рассердился и, однажды вечером в Версале, после ужина, в своем кабинете, он им строго выговорил и объявил, если это до него опять дойдет, он каждой из них даст загородный дом и пошлет их туда на долгое время; угроза эта подействовала; спокойствие и приличие сблизили их и заменили дружбу.

* * *

Эта картина, выказывающая нам жизнь Людовика XIV, подходящая более к жизни мещанина, и управляемая теми же страстями и теми же пустыми ссорами, не должна быть пренебрегаема. Она имеет ту философию, что ещё раз доказывает, что под самыми вызолоченными украшениями человечество всегда останется человечеством.

После смерти Людовика XIV регент выразил намерение разрушить Марли под предлогом, что содержание его разорительно.

Сент-Симон спас на этот раз, по крайней мере, блестящую резиденцию. Он объяснил принцу, что этот расход только очко в карты , и что надо принять в соображение, сколько миллионов было употреблено в эту бывшую помойную яму, чтоб сделать из неё дворец Фей, единственный в мире; что это предмет любопытства для всех иностранцев, приезжающих в Францию, и такой варварский поступок разнесётся по всей Европе, с порицанием которого пустые причины экономии не уменьшить.

Но час разрушения его должен был пробить немного позднее, вместе с падением королевского достоинства. Теперь от этого восхитительного дворца, видевшего процветание любви Людовика и Марии, остаются одни развалины; единственное уцелевшее строение, и самое красивое в селе, это так называемая… собачья конура!

Решительно, любовь знатных редко приносит счастье, и их строения подвержены той же участи… От дворца Марли-де-Рой остается одна собачья конура, а жители Версаля смотрят на вас с удивлением, когда вы их спрашиваете, где дворец Кланьи.

Конец