12 мая 1875 года

Боже милостивый! Прошло четыре дня на новом месте, в которые мне было не до дневника; я вымоталась и почти спятила от непривычки, бессонницы и невозможности побыть наедине с собой. Боюсь, что капитан Бёрк был прав: этот эксперимент – чистой воды безумие, чудовищная ошибка. Точно переехать в логово к выводку диких собак.

Прежде всего – делить кров с мужем, двумя его другими женами, старой каргой, подростком и новорожденным малышом. Это сущее извращение! Да-да, столько нас живет в вигваме. Как, спросите вы, жить супружеской жизнью в таком месте – и будете правы. То, что здесь понимается под «личным пространством», достигается так: никто ни на кого не смотрит, и тем более – не заговаривает. Странное ощущение – точно ты невидим. А уж запах от скопления тел совершенно неописуемый.

Заботу обо мне поручили «второй» жене вождя – хорошенькой юной женщине немногим старше меня по имени Перо-на-Макушке. Как я уже говорила, у Маленького Волка уже есть две жены, но первая живет скорее как домашняя прислуга – она готовит, убирает и делает вид, что меня не существует. Ее зовут Тихоня, потому что от нее крайне редко услышишь хотя бы слово. Хотя она занимается своими делами и не обращает на меня внимания, женский инстинкт кричит мне о ее ненависти так же верно, как если бы она поднесла мне к горлу нож. В самом деле – со дня приезда мне снится один и тот же кошмар. В нем женщина, нависнув, точно горгулья, держит у моего горла лезвие. Я хочу закричать, но не могу, потому что, если шелохнусь, лезвие вопьется в мою шею. И просыпаюсь от того, что не могу вздохнуть, судорожно хватая ртом воздух, сглатывая… С Тихоней нужно быть начеку.

Нас, белых женщин, немедленно привлекли к делу – поручили самую унизительную работу, точно мы дети на обучении индейских матерей, а на деле немногим больше, чем служанки. Мы-то думали, что принесем им блага цивилизации, а не сами превратимся во вьючную скотину, но, как разумно заметила Хелен Флайт, какой толк в умении вести себя за столом, если стола нет? В самом деле, дикарки с радостью воспользовались возможностью спихнуть на кого-то самую тяжелую работу. На заре мы таскаем воду из ручья, собираем хворост, чтобы приготовить еду с утра, а днем копаем коренья в поле. Боже, какой это тяжкий труд! Только Фими каким-то образом избегла этой участи – кто его знает, как ей это удалось, мы почти не видимся. Селение большое и растянутое, поэтому все, что нам остается после трудов – съесть пару кусочков отвратительного вареного мяса из общего котла и рухнуть спать с наступлением ночи. Лично я какое-то время буду слушаться хозяев, но не собираюсь превращаться в рабыню или служанку – кое-кто из нас уже пожаловался на такое обращение преподобному Хейру.

Мужчины же, в свою очередь, большую часть времени слоняются по поселку, курят и треплются… Так что мне пришло в голову, что не такие уж мы и разные: настоящую работу делают женщины, а болтают в основном мужчины.

 

14 мая 1875 года

Нам сообщили, что индейцы собираются устроить Общинную Свадьбу, которая, несмотря на торжественное название, представляет собой лишь особое угощение и пляски; однако эти планы осложнились присутствием преподобного Хейра, который чувствует себя обязанным провести христианский обряд венчания. Кстати, о преподобном: хотя он никогда не отказывался переводить для нас и помогал приспособиться к нашей странной новой жизни, это один из самых ленивых людей, каких я когда-либо встречала; первые дни нашего пребывания на индейской земле он сидел в своих одеждах бизоньей кожи возле вигвама, который делил с одним из шайеннских «святых людей» – человеком со странным именем Женщина-Собака. Почему его так прозвали, я напишу позже… В самом деле – столько всего случилось, наши чувства подвергаются одному странному испытанию за другим, и я так устаю от впечатлений и от работы, что совершенно не представляю, как должным образом описать всё происходящее.

Как бы то ни было, преподобный только запутал дело: по предварительному договору мы имели право «развестись» с индейскими мужьями после двух лет жизни. Но, очевидно, что некоторые конфессии, участвовавшие в программе НДИ от Миссионерского общества, не приемлют развода – что существенно затруднило проведение христианской свадебной церемонии. Экая чушь! По мне, лучше всего было бы устроить только языческий обряд – в конце концов, в чужой, пусть языческий, храм никто не ходит со своим уставом. К тому же, вышло бы, что мы никому и ничем не обязаны. В любом случае, пока все не уладится, ни о каких супружеских отношениях не могло быть и речи, – хотя вот что я вам скажу: надо решать насущные проблемы.

Должна признаться, что я почти позабыла капитана Джона Берка и приготовилась стать послушной женой своему вождю. Конечно, говорить – не делать, но так я, по крайней мере, не свихнусь. Я не должна думать о том, чего не может быть – иначе я точно сойду с ума. Этот урок я прочно усвоила в лечебнице: надо жить сегодняшним днем, не сожалеть о прошлом и не думать о будущем – и то, и другое выше моих сил. Этот урок отлично подходил и для жизни с язычниками – поскольку, честно говоря, я не вижу разницы между приютом для сумасшедших и моей теперешней жизнью, которая еще и побезумнее будет. Еще несколько слов о том, как проходят наши дни: утром почти все мужчины собираются у ручья, чтобы устроить совместный заплыв. Кажется, женщины даже не подглядывают за ними – но сами иногда ходят к ручью днем, чтобы окунуться в одежде, чего явно недостаточно после дня, проведенного за самой грязной работой, которую только можно себе представить. Лично я привыкла мыться каждый день, и мне очень не хватало этого в лечебнице и в долгой дороге. Так что на третье утро я последовала за вождем к ручью. Пока он не обращает на меня особенного внимания – он едва заговаривал со мной, а уж о каких-либо приставаниях и речи не идет. Среди моих скудных пожитков был старый купальный костюм, который я когда-то носила, когда мы с Гарри ходили на пляж на озере Мичиган. Он оказался в чемодане, когда меня отправили в лечебницу, и я взяла его с собой, главным образом из сентиментальности. Однако в глубине души я уже думала о том, что буду купаться на лоне природы. Я понятия не имела, что делают дикари для того, чтобы блюсти личную гигиену, но догадывалась, что это что-то совсем простенькое, вроде вот купания в ручье, и вовсе не собиралась появляться перед окружающими в чем мать родила. Когда я увидела, что каждое утро, пока женщины таскают хворост, воду, разжигают очаг и готовят еду, мужчины ходят купаться, я для себя решила, что лучше буду присоединяться к мужчинам. Вообще, в юности я очень неплохо плавала – и очень соскучилась без плаванья в лечебнице.

Так что однажды утром, когда я проснулась, то сразу надела купальный костюм, прикрывшись бизоньими шкурами (надо сказать, что, несмотря на невозможность уединения, постель из сосновых веток, бизоньих шкур и выменянных у белых одеял вовсе не была неудобной). Когда вождь вышел из дома, чтобы отправиться на утреннее купание, я последовала за ним. У запруды, образовавшейся из-за бобровой плотины, его уже ждали другие мужчины, болтая, как школьники, и шумно вдыхая воздух, перед тем как погрузиться в ледяную, как я быстро выяснила, воду. При моем появлении раздался общий ропот неодобрения, больше походивший на звериное ворчание. Потом кто-то из них что-то сказал – теперь я уверена, что он имел в виду мой костюм – и все они рассмеялись жутким неприятным смехом, хватались за бока и валились на землю, как полудурки. Только Маленький Волк хранил обычное спокойствие.

Грубость мужчин меня разозлила и, должна признаться, задела мое тщеславие: я-то считала, что костюм демонстрирует мою фигуру в самом лестном свете. К тому же я не привыкла, когда надо мной смеются. Вынуждена признаться: я вся покраснела, и мне пришлось бороться со слезами гнева и стыда. Но чувствовать себя побежденной и унижаться перед кучкой дикарей я отказывалась. Я собралась с силами, прошлась по бревну, перекинутому через бобровую запруду, и нырнула – так грациозно и изящно, как только могла, – в ледяные воды, молясь, чтобы прудик не был слишком мелок! Право, я боялась, что сердце моё остановится, когда я коснулась обжигающе холодной воды! Я нырнула глубоко, и, стоило мне появиться на поверхности, я заметила, что мужчины уже не смеются, а смотрят на меня с некоторой долей восхищения.

И вот сегодня я узнала от преподобного Хейра, что индейцы окрестили меня Месоке, что означает «ласточка». Красивое имя, что и говорить, мне несказанно повезло. Потому что преподобный сообщил, что наша большая и бойкая подруга Гретхен получила совершенно непроизносимое имя, которое переводится на наш язык как «Та, у которой большой голос», что, как я понимаю, является описательной формой слова «горлопанка». Господи, да эти люди чистые поэты!

После моего заплыва, который, стоило мне привыкнуть к ледяной воде, оживил меня, мужчины остановились в нерешительности и стали перемещаться в другое место – лишь Маленький Волк остался наблюдать за мной. Подозреваю, что я нарушила какой-то дурацкий Кодекс поведения язычницы, посмев искупаться с мужчинами. Какая, простите за каламбур, дикость! Напоминает душный мужской клуб в Чикаго для таких, как мой отец и его друзья… И тут же меня осенило: отныне это место будет зваться «Дикарский клуб пловцов».

Наконец сам Маленький Волк вошел в воду. На нем была лишь набедренная повязка – крайне нескромная одежда, если только ее можно так назвать – практически это была лишь полоска кожи вокруг бедер, нетуго завязанная на бедрах. Она едва прикрывала его естество…

Позвольте описать вам вождя. Это стройный человек с тонкой костью и изящными мышцами, темноглазый и смуглый. У него поразительно гладкая, без морщин, кожа цвета отполированной меди. Очень высокие скулы, как у монголов, и волосы черного-черного цвета, блестящие, как вороново крыло. Вообще он весьма красив особой «экзотической» красотой и преисполнен собственного достоинства и благородства. И я еще ни разу не видела, чтобы он вел себя иначе, нежели самым благородным, присущим вождю, образом. Да, он очень суров. Признаться честно, когда он вошел в воду, я подумала: вот бы хоть раз увидеть, как он улыбнется мне. И – подумать только – в этот самый момент мне почудилось, что на лице вождя мелькнула тень улыбки: но в то же самое время это вполне могла быть гримаса – вода-то была холодная.

Мистер Маленький Волк нырнул, весь лоснящийся и грациозный, как речная выдра, вынырнул на поверхность, слегка, точно пес, встряхнулся, взволновав воды запруды, и не удостоил меня взглядом. Откровенно говоря, я была несколько разочарована, потому что у нас появлялась отличная возможность познакомиться поближе – без посторонних, которые постоянно маячат поблизости. Не то чтобы я ожидала или поощряла романтические авансы в ледяной воде запруды, но было бы неплохо, если бы вождь хоть раз заговорил со мной.

 

15 мая 1875 года

Мы, белые невесты, условились ежедневно собираться все вместе в разных местах лагеря. Делиться впечатлениями и, как мы надеялись, помогать друг дружке адаптироваться к жизни дикарей. Предполагалось, что за организацией встреч будет следить преподобный Хейр, но его тучнейшество, как я уже упоминала, все время скрывался в вигваме, которое делил с местным жрецом Женщиной-Собакой. Пришла пора пояснить: в племени считали, что жрец может обернуться в собаку; кроме того, шайенны называли его э-эмнанте – полумужчина-полуженщина. Не знаю, одевался ли он в женское платье из прихоти или же и вправду был гермафродитом и обладал женскими и мужскими половыми органами. Но более странного существа мне прежде не доводилось встречать. Одетый в платье из выворотной кожи, яркую накидку и узкие штаны, он (или она?) вполне сходил за женщину, пусть и не слишком привлекательную. Это очень сбивает с толку, лишь закрепляя ощущение, что мы попали в другой мир, населенный инопланетным народом. Снова и снова мне вспоминались слова Джона Бёрка…

Кажется, Женщина-Собака пользовался уважением среди соплеменников, раз ему позволили поселить у себя преподобного. Двое священников – один дикарь, второй цивилизованный, один толстый, как шар, второй одетый в женское платье – престранная пара, согласитесь? С ними также живет старая карга – преподобный Хейр перевел ее имя как «та, что спит с Женщиной-Собакой», что окончательно запутало вопрос; она готовит и убирает в жилище, и, похоже, это просто живущая в доме служанка.

У преподобного имелся солидный опыт проживания среди индейских племен Среднего Запада, – он легко смирился с отсутствием удобств и, кажется, устроился с относительным комфортом. Можно было решить, что толстяку в таких условиях скоро придется расстаться с лишним жирком, но преподобный умудрялся держать неплохой запас кулинарных изысков, которые ему приносили индейские женщины. Они целый день шли к его вигваму неиссякаемым потоком, вручая подношения с таким почтением, будто приносили их священному идолу. Не могу удержаться от подозрений, что преподобный охотно не вполне честно использует репутацию святого человека.

Но самое важное, что он знает индейские наречия, и лишь за одно это мы необычайно благодарны ему. Спустя всего несколько дней я ощутила, что наш кружок становится не столь тесным. Как я уже говорила, лагерь был довольно большим, поэтому оказалось так непросто следить за переменами в жизни каждой из нас. Я могла лишь урвать минутку, чтобы перекинуться парой слов с ближайшими подругами. У индейцев существовал глашатай – старик, который каждое утро ходил из конца в конец деревни и громко сообщал «новости» и «повестку дня»; я решила, что мы можем завести такую же традицию.

Признаюсь, когда я наконец увиделась с Юфимией на вчерашнем сборище, я была потрясена и восхищена одновременно. Я, кажется, упоминала, что ни разу не видела ее здесь за работой. И вот она гордо вступила в наш круг, точно черная принцесса; она давно забросила «цивилизованную» одежду и с гордостью носила индейское платье из выворотной кожи оленя, вышитое нитками из жил, мокасины и узкие штаны из кожи, гамаши. Должна сказать, этот костюм ей поразительно идет: она ослепительна.

Наши девушки обступили ее, любуясь костюмом. Я немедленно пошла к ней и взяла ее руки в свои.

– Я так тревожилась за тебя, Фими! – сказала я. – Уже решила, что ты заболела. Почему ты не работаешь, как другие?

Фими засмеялась своим красивым грудным смехом.

– Мэй! Я приехала сюда не для того, чтобы снова стать рабыней. Однажды я бежала от такой жизни, и тогда я пообещала себе: никогда больше я не буду выполнять тяжелую работу. Я – свободная женщина. Отныне я выбираю, что стану делать, а чего не стану.

– Но как тебе удалось этого добиться? – недоумевала я. – Мы-то все пашем.

– Просто отказалась, сказала, что я свободна в своем выборе, – сказала Фими. – Я решила, что лучше стану охотиться, чем копать коренья, и сказала об этом мужу. А что они могут со мной сделать? Заковать в цепи? Выпороть? Пусть попробуют. У меня на спине и так на всю жизнь остались шрамы от хлыста и клеймо в напоминание о рабской жизни среди мучителей, и я не собираюсь переживать это снова!

– Отлично, Фими! – сказала я. – Надо будет рассказать о твоем опыте на сегодняшней встрече.

– Позволь показать тебе еще кое-что, Мэй, – сказала она и задрала подол своего платья, демонстрируя мне шайеннский «пояс верности». Эту богомерзкую штуковину подарили женщины племени каждой из нас в день прибытия. Очевидно, ее носят все шайеннские девушки. Она представляет собой тонкую веревку, обмотанную вокруг талии, с узлом спереди, два конца которого охватывают бедра, спускаясь аж до колен. Вот и теперь некоторые из особенно стыдливых (если честно, я вообще не понимаю, как они согласились на участие в программе) дружно издали возглас негодования.

– Никто не может проникнуть сюда без ключа, – сказала она своим мелодичным голосом и рассмеялась. – Жаль, что на мне не было этой штуки, когда я ходила в рабынях! Столько ночей, когда хозяину приспичивало, маленькой негритянке было не до сна. Зато теперь я распоряжаюсь и этой частью своей жизни.

– Господи, Фими, – выдохнула я. – Так ты на самом деле носишь эту неудобную штуку? Старая карга, которая живет с нами, пыталась нацепить на меня такой же, но я отказалась. По виду – ужасно неудобный.

– Но ведь она не заставила тебя силой? – подчеркнула Фими. – Вот видишь, у этих людей в некоторых вопросах настоящая демократия. Что до удобства, то уж поудобнее корсетов, из которых иные из вас не вылезают целыми днями.

– Но мы здесь, чтобы рожать детей, – возразила я, – а не чтобы хранить непорочность.

– Да, но когда именно это случится – я тоже решу сама, – ответила Фими.

Должна сказать, что, несмотря на популярные статьи в газетах и журналах, дикари оказались вовсе не похотливыми, жадными или аморальными. На наших ежедневных встречах мы выяснили, что ни к одной из нас потенциальные мужья не прикасались. При таких обстоятельствах носить пояс представлялось излишним.

– Да, ты права-а, Мэй, – сказала по этому поводу дерзкая Мегги Келли. – Я пытаюсь заставить своего парня зарядить ружье с тех пор, как приехала, но он ни в ка-акую. Стыдлив, как кролик. – По загадочной логике замуж их решили выдать «симметрично» – за двух близнецов. Обе пары, собираясь вместе, выглядели престранно – точно двойное отражение в зеркале. Индейцы верят, что близнецы приносят удачу, так что им тоже полагается особый статус. Разумеется, сестры Келли не спешили разубеждать хозяев и пока что занимались тем, что слонялись по лагерю вчетвером вместе с женихами, вызывая всеобщее восхищение.

Слова Мегги вызвали у некоторых из нас улыбку, но тут резко вмешался преподобный:

– Позвольте напомнить вам, дамы, что пред очами нашего Господа вы еще не замужем, – строго сказал он. – Так что подобное будет считаться прелюбодеянием до тех пор, пока ваш союз не благословит Господь.

– Ай, вы ведь говорите про вашего Бога, – возразила Сьюзи Келли, – но вы ж, отец, чертов протестант! Так что пока католический священник нас не повенчает, ничего не будет. А если повенчает, то мы с Мегги до конца жизни застрянем в прерии с выводком дикарят. Мы догова-аривались на два года. А потом у нас с Мегги будут важные дела в Чикаго, правда, Мегги?

– Истинная правда, Сьюзи, – ответила Мегги. – Но пусть себе жирный старый еретик женит нас в своей дьявольской манере. Как ты и сказала, двум до-обрым католичкам это будет не указ.

В этот момент преподобный побагровел и стал заикаться:

– Вы не смеете говорить со мной так, юная леди. Я требую ув-важения! Лишь Англиканской церкви, как истинному дому Божию, наше правительство могло поручить спасение языческих душ!

– Что ж – тем хуже для душ язычников, святой отец, – сказала Мегги, ничуть не смущенная гневом преподобного. – Все ведь знают, что протестанты отправляются в ад.

– Богохульницы! – взревел багровый от ярости священник, тыча пальцем в рыжих сестер. – Богохульницы! Сатанинские отродья!

Мне подумалось, что обратить язычников в истинную веру будет сложновато – ведь мы сами толком не можем договориться, какой из наших богов истинный.

– Тут я соглашусь со Сьюзен и Маргарет, – вступила я. – Брачная церемония будет простой формальностью и не должна обязывать к обетам ни одну из нас. Дело в том ведь, что нашей основной миссией станет родить детей нашим язычникам-мужьям, и чем раньше мы ее осуществим, тем скорее сможем вернуться домой свободными. Так что я скажу: давайте поторопимся.

– А по какому праву, мисс Додд, вы возомнили себя духовным вождем нашей компании? – спросила Нарцисса Уайт, редко упускавшая возможность подорвать мои усилия по объединению невест. Полагаю, она делает это и из ревности – меня ведь выбрал в жены сам вождь Маленький Волк, тогда как ее саму – молодой долговязый индеец, метко названный Индюшачья Нога, не имевший практически никакого веса среди соплеменников.

– Ни по какому, – отрезала я. – Я просто стараюсь помочь скорейшему завершению нашей миссии.

– Ваша помощь, – сказала она самым самодовольным тоном, на какой была способна, – вовсе не означает, что вы можете диктовать моральные нормы или судить о святости таинства брака. Поскольку я – официальный представитель Миссионерского общества Америки, а преподобный Хейр – духовный представитель Епископального комитета по делам индейцев, то все вопросы подобного рода решаем именно мы. Хотя сомнений в том, что у вас достаточно опыта в делах плотских, – добавила она невыносимо елейным тоном, – у меня нет. – Ее последние слова вызвали ропот. К этому времени все уже знали, почему меня заточили в лечебницу – одно лишь обвинение в распущенности способно погубить репутацию женщины, особенно – среди прочих женщин. Ну, и, вполне возможно, нас с капитаном Бёрком застали в момент страсти…

– Как мать двоих детей, – ответила я, – я, надо думать, знаю о предмете куда больше, чем тучный священник или набожная старая дева. – И добавила: – Но это вряд ли делает меня «опытной».

Услышав такой ответ, мои сторонницы весело рассмеялись.

– Полагаю, многие из нас не поняли, – продолжала я, – что наша миссия проходит под эгидой Церкви. Нам казалось, что те, кто нас посылает, – исключительно правительство Соединенных Штатов, доверив нам миссию родить детей от индейцев.

– Отчасти так и есть, – сказала мисс Уайт. – Но правительство, в свою очередь, возложило ответственность за духовное образование индейцев попечению Церкви и Миссионерского общества. Так что главные тут мы.

– Ой, да-авай не заливай, – огрызнулась Сьюзи. – Нет тут никаких «главных».

Я посмотрела на преподобного, который снова добрался до своей миски с едой: оскорбленное достоинство, очевидно, слегка поутихло, когда он сунул в рот кусочек мяса, прямо пальцами, точно языческий император.

Он вытер жирные губы тыльной стороной ладони и улыбнулся – само отеческое благословение.

– Милые леди, – спокойно сказал он. – Англиканской церкви поручена забота о душах язычников; необходимо спокойно переселить их в резервацию под защиту Божьего крыла.

– У шайеннов нет резервации! – возразила я.

– Скоро будет, – ответил он. – Мы работаем в этом направлении.

– Нам всем сказали, что цель миссии – родить детей шайеннам, чтобы они стали частью нашего общества, – сказала я.

– Ну, как минимум, – пожал плечами тучный священник. – Это придумали в Вашингтоне. После рождения шайеннские дети, включая подростков, как можно более раннего возраста будут отправлены в устроенные Церковью пансионы, которые сейчас обустраиваются повсюду – как часть плана президента по замирению индейцев. В свете этого важно, чтобы первым впечатлением детей были цивилизованные белые люди – протестанты, предпочту добавить. Правительство и Церковь надеются, что, будучи наполовину белыми, ваши дети превзойдут чистокровных язычников духовно и интеллектуально, и индейцы, увидев это, в свою очередь, мирно последуют за новым, более развитым поколением в лоно цивилизации и встанут на путь христианского спасения. Я здесь лишь для того, чтобы духовно наставлять вас. – Сказав это, преподобный снова по-императорски благосклонно кивнул своей лысой головой, которая блестела на утреннем солнце, точно глазированный окорок.

– А мы с сестрами Келли лишь хотим ускорить этот процесс! – повторила я.

– Будучи христианками, – заметила Нарцисса Уайт, – иные из нас выбрали более высокие цели – например, направить низменных язычников на путь истинный.

– Но ваш муж заплатил за вас лошадью, как и за всех остальных, – напомнила я.

– Я совершенно точно не намерена расставаться со своим целомудрием в обмен на лошадь! – возмутилась она. – Я намерена научить своего супруга тому, что истинный путь христианского спасения лежит много выше.

– О, какая вы леди, да-а, Нарцисса-а, – сказала Мегги Келли, – вот будет потеха, когда бедный мистер Индюшачья Нога в первую брачную ночь попытается вонзить копье в эту каменистую землю!

– А ты, Фими? – спросила я.

Фими снова усмехнулась. Я завидую ее спокойствию. Кажется, подобные вещи вовсе ее не беспокоят.

– Когда я буду готова, Мэй, – ответила она. – Если мне понравится будущий муж и я пойму, что он станет хорошим отцом моим детям, – да, я сниму пояс. Хотя, поскольку он и язычник и ниггер, я сильно сомневаюсь, что произведу на свет ребенка высшей полубелой расы, о каких, по словам преподобного, грезят Церковь и государство.

– Ой, Фими, да и мы не собира-аемся плодить протестантов, – сказала Сьюзи Келли. – Уж можешь быть спокойна, лапочка. Да, Мегги?

 

18 мая 1875 года

Назвав индейцев демократичными, Фими оказалась недалека от истины – и, воодушевившись ее примером, я стала потихоньку отвоевывать себе освобождение от самой тяжелой работы. Кажется, в этом деле большим аргументом было продемонстрировать какой-нибудь талант, пусть его считают таковым только индейцы. Вот разбойницы-сестры Келли умудряются отлынивать от работы лишь потому, что близняшки! Подобным же образом индейцы подивились моим тетрадям – даже приписали нечто сверхъестественное моему обыкновению все время что-то записывать. Что конечно же мне только на руку. Однако я не собиралась увиливать от хозяйственных забот в принципе – это представлялось мне нечестным по отношению к моим товаркам и соседкам по вигваму; я честно выполняла свою долю работы.

Еще могу сказать: индейцы потрясающе терпимый народ, и, хотя некоторые наши привычки и обычаи их смешат и забавляют, они не спешат обвинять или осуждать нас. Порой они кажутся излишне любопытными, но неизменно относятся ко мне с уважением. Дети были попросту заворожены нами в день прибытия – они бросили свои занятия и во все глаза смотрели на нас, точно на существ странных и непостижимых. А ведь мы такими и были! Иногда они украдкой подбирались и трогали руками наши платья, только чтобы, хихикая, броситься врассыпную. Часто они ходили за нами по пятам, точно стайка голодных щенят. У меня с собой было немного леденцов из лавочки в Форте-Ларами, и я угощала ими детей. Чудесные они – эти смуглые ребятишки, полные здоровья и задора. Они казались взрослее, здоровее и воспитаннее своих бледнолицых сверстников. Слишком стеснительные, чтобы заговорить, они с серьезным видом принимали угощение и убегали, треща, как сороки. Я чувствую, что если кто и способен проложить мостик из индейской жизни в нашу и наоборот, это дети – ведь все дети добры, не правда ли? Дети есть дети – какой бы ни был у них цвет кожи, они принадлежат к племени детей. Я так хочу выучить дикий шайеннский язык, чтобы наконец пообщаться с маленькими эльфами! Как я люблю смотреть на них! Когда я вижу, как они резвятся, я чувствую радость, остро приправленную горем. Ко мне приходят мысли о моих собственных детях… и желание носить под сердцем крошечного язычника.

Кстати, о детях: я ведь говорила, что собираюсь присматривать за маленькой Сарой? Случилось невероятное. Мы слышали, как малышка… говорит! Она произнесла лишь пару слов, но не английских, а на индейском наречии – или это был просто набор звуков, потому что ни я, ни Марта не поняли ни слова. Ее жених, юноша по имени Желтый Волк, кажется, прекрасно понимает ее – так что мне осталось лишь предположить, что он учит ее своему языку, тогда как я, как ни билась, не смогла заставить ее сказать и пары слов на нашем. Странно, не правда ли?.. Может, дикари, в конце концов, способны любить, по-своему.

Марта же, в свою очередь, с трудом приспосабливается к новой жизни, и, поскольку ее ожидания хоть какой-то романтики от сурового, растрепанного Колтуна явно были завышенными, она страшно разочарована в женихе.

– Кажется, он славный малый, Мэй, – признавалась она мне на ежеутренней встрече. – Но я никак не могу заставить его причесаться. – Она оторвалась от работы. – Иногда я думаю: что, после свадьбы и я буду зваться миссис Колтун-на-Голове? Потому что… знаешь, как меня прозвали дикари? Мне недавно перевел преподобный Хейр. Они зовут меня Та-Которая-Падает. Кажется, дикари весьма наблюдательны и не преминут заметить характерные особенности каждого, и дать ему имя согласно таковым: бедная Марта и в самом деле довольно неуклюжа и постоянно спотыкается.

– А все потому, что ты не можешь отказаться от высоких ботиков, да еще и на каблуках, Марта! – заметила я. – Топать в них по дощатому настилу чикагских тротуаров – это одно, а на природе земля не такая ровная. И уж точно не в них надо в поле корешки копать. Ты только на них посмотри!

– Конечно, я понимаю, ты права, Мэй, – ответила Марта. – Я их почти стоптала… да, но… но… – стало ясно, что бедняжка вот-вот расплачется, – они напоминают мне о доме. – И тут она расплакалась – с громкими, судорожными всхлипами. – Прости, Мэй, – бормотала она, – я просто устала… я так хочу домой. Я не хочу, чтобы меня звали Та-Которая-Падает, или миссис Колтун. Я хочу домой.

– Милая, – сказала я, желая ее утешить. – Ты не можешь уехать домой прямо сейчас. Но научить своего будущего мужа причесываться ты вполне можешь. И если тебе не нравится твое нынешнее индейское имя – мы сделаем так, чтобы оно изменилось.

– Как это? – спросила Марта, вытирая нос платком и потихоньку успокаиваясь.

– Я заметила, что индейцы меняют имена, если что-то произойдет или им что-то почудится, – сказала я. – Может, если ты сделаешь что-то своими руками или приобретешь некую привычку – например, в одежде, скажем, повяжешь на голову один из своих шарфиков – тогда они, без сомнения, окрестят тебя Та-у которой-Шарф-на-Голове.

– Почему ты уверена, что меня так назовут? – обиженно спросила Марта.

Боюсь, что общее чувство нереальности происходящего и отчаянная тоска по дому, вкупе с бессонными ночами и тяжким трудом, окончательно всех нас вымотали, и настроение это не улучшало.

– Я просто привожу пример, – сказала я. – А как бы тебе самой хотелось зваться?

– Как-нибудь поромантичнее, как ты, например. «Ласточка», Месоке, на любом языке звучит красиво. Или вот Идущая-Против-Ветра. Уж всяко благозвучней, чем Та-Которая-Падает.

– Ну, давай придумаем имя, которое тебе пойдет и тебя устроит. Господи, та еще работка, – помедлив, сказала я, отшвыривая деревянную лопатку, которую индейцы использовали для копки кореньев. – Ногти я совсем загубила – смотри, под них забилась грязь, и целых не осталось. Знай я, что придется копаться в земле, прихватила бы пару перчаток и тяпку. Скоро меня будет впору переименовать в Ту-Которой-Нужен-Маникюр.

– Но кто раздает эти имена? – Моя попытка пошутить ее, очевидно, не успокоила, равно как и мои рассуждения. – Как они появляются?

– Как я понимаю, они просто… возникают, и все, – пояснила я. – По самым нелепым поводам. Вот кто-то увидел, как ты споткнулась, потому что не вылезаешь из ботиков на высоком каблуке, и в следующий раз, когда разговор заходит о тебе, говорит: «О, да я ее знаю – это та, которая все время падает!»

– Почему бы им попросту не называть меня настоящим именем? – не унималась она.

– На случай, если ты не заметила, подружка, – сказала я, – мы находимся среди людей иной расы и иных привычек. А теперь давай вместе подумаем, какое имя тебе бы подошло, и придумаем, как его заполучить.

– Но мы же даже не знаем их языка! – возразила Марта. – Это безнадежно! – Мне показалось, что она вот-вот снова расплачется.

– Все равно, – ответила я. – Мы же учимся языку жестов, и потом, у нас есть преподобный Хейр – если, конечно, уговорить его поднять тучный зад. В любом случае, как я и сказала, эти прозвища возникают из-за того, как ты выглядишь или что делаешь.

Мы еще немного раздумывали над этим, копая треклятые корешки. И тут меня осенило:

– А как тебе имя: «Прыгающая-Через-Пламя»? Мне кажется, оно звучит загадочно… и романтично.

Марта просияла:

– Мне нравится! Мне очень нравится. И … я знаю, что ты хочешь предложить.

– Именно, – сказала я. – С сегодняшнего дня всякий раз, когда ты будешь проходить мимо костров у жилищ, в том числе и у дома мистера Колтуна собственной персоной, просто прыгай через них. И тебя назовут этим именем, как пить дать. А что еще можно сделать?

К сожалению, наш план, столь тщательно задуманный, потерпел крах: я не учла, что Марта неважнецкая спортсменка. После того, как она ушла, прыгая через первый же костер в присутствии нескольких индейцев – не то из-за своих любимых каблуков, которые она так и не сняла, не то по неловкости, но она оступилась и свалилась прямиком в костровую яму, отчего с головы до ног покрылась черной копотью. У индейцев в самом деле престранная привычка давать имена – и этим утром Преподобный сообщил, что у Марты отныне два имени: Та-Которая-Падает и еще более обидное, Женщина-с-Сажей-на-Лице. Боюсь, это прозвище пристало к ней насовсем… Как хорошо, что мой импульсивный прыжок в бобровую запруду удался!

 

19 мая 1885 года

Дражайшая сестрица Гортензия!

Я вспомнила, что ни разу не писала тебе в этом месяце – самом диковинном в моей жизни, это точно. Но сначала спрошу: как наш дорогой Уолтер? Как мама с отцом? А дети? Напиши мне обо всех новостях, пожалуйста!.. Ах, если бы получить весточку о моих малютках!

Увы, почта на границе оставляет желать много лучшего – но ты можешь попробовать прислать письмо на имя г-жи Маленький Волк, Королевы дикарей, или, менее формально, для Ласточки, живущей на попечении племени шайеннов, «г. Никуда, территория Небраска, США», и мне доставят его со всей возможной поспешностью… Ха-ха! Если бы…

Честно сказать, я и сама не знаю, где я. В другом мире – это совершенно точно. Иногда пытаюсь представить, как вы там в Чикаго мирно собираетесь под крылышком цивилизации… У матери в гостиной за чаем, например. Я честно пытаюсь представить себе эту картинку, но воображение отказывает мне – равно как и ты в жизни не сможешь представить, как я тут живу… Ни самые буйные мечты… ни самые страшные кошмары не нарисуют картины жизни индейской деревни, и, не побывав здесь, ты не представишь ни этих людей, ни здешних пейзажей.

Позволь рассказать тебе о том, как я провожу дни в лагере дикарей. Все три миссис Маленький Волк (да, нас трое, старая, молодая и с недавних пор бледнолицая, хотя пока мы только помолвлены; мой Гарри назвал бы вождя «везунчиком-краснокожим») живем в одном вигваме: в журналах он называется «дом индейцев», но даже отцовский охотничий домик на озере – куда более внушительное сооружение. Вигвам представляет собой не что иное, как круглое сооружение диаметром метров семь; ты наверняка видела, как художники изображают это жилище: сделано оно из бизоньих шкур и разрисовано грубоватым примитивным орнаментом. Пол земляной, в центре – круг для очага, вокруг которого располагаются наши «кровати» – шкуры животных, наваленные на кучи веток и листьев; каждое такое ложе имеет деревянную спинку, на случай, если кто-то захочет отдохнуть сидя… очень похоже на диван. В общем, как только привыкаешь спать на земле, понимаешь, что здешняя жизнь тоже не лишена комфорта.

В вигваме живут – я, кажется, не упоминала – не только мы трое, но сам вождь, молоденькая девушка по имени Милая Походка – очевидно, дочь вождя от первой жены, мальчишка, который ухаживает за лошадьми, как я понимаю, сирота, и старуха с огромным крючковатым носом, по виду – живое воплощение детских страшилок; она заправляет домом и заставляет всех блюсти старинные порядки – устраивается слева от полотняного входа и размахивает деревянной клюкой при малейшем нарушении правил уклада, которые я пока не до конца уяснила.

И, наконец, в довершение рассказа о нашей большой счастливой семье: у нас есть младенец, отпрыск второй жены вождя, Пера-на-Макушке. Ребенок такой тихий, что я прожила в вигваме несколько дней, прежде чем узнала о его существовании. Индейские дети почти не плачут; они подобны скорее оленятам – не издадут ни звука, чтобы их обнаружили. Хотя вполне возможно, что, повинуясь материнскому инстинкту, мать нарочно убрала дитя из хижины, пока я обживалась… О, Гортензия, когда я обнаружила младенца, точнее, когда мать показала мне его, как же заныло мое сердце, заныло от радости и сладкой тоски при виде малютки и воспоминании о моих кровиночках… Его сморщенное личико тут же их напомнило… Увижу ли я их вновь?

Ребенку я тут же понравилась; как ты знаешь, мне всегда легко с малышами! – ха! Да, и вынашивала я их легко, и управлялась тоже… Он улыбнулся мне, маленький херувимчик, с лицом каштанового цвета и глазенками, как начищенные медные монетки; и когда его мать, Перо-на-Макушке, обнаружила, что мы друг другу понравились, тут же потеплела ко мне сама. Лицо ее смягчилось, и она робко улыбнулась мне. И мы подружились – ура, у меня появилась первая подруга среди шайеннов! Увы, пока наши способности к общению, увы, ограничены языковым барьером. Перышко старается помочь мне с языком жестов, как только может, и, хотя я и пытаюсь хоть как-то разобраться с шайеннским наречием самостоятельно, думаю, никогда не смогу говорить на нем. Кажется, что в этом языке совсем нет протяжности, он состоит не из слов, а из отрывистых звуков: шипения, хрюканья и икания – порожденных цивилизацией много древнее и примитивнее, чем та, на которой живем мы. Или, теперь уже, только ты…

Я недавно обнаружила, что некоторые туземцы знают какие-то зачатки английского, а кое-кто и вовсе бегло изъясняется на примитивном французском, сходившим за некое арго; они нахватались его от французов-трапперов, охотников за пушным зверем, и торговцев, приехавших сюда несколько лет назад. Разобрать их речь непросто, но все же ни в какое сравнение с индейским наречием это не идет. Слышала бы ты их акцент, сестричка! По счастью, среди нас оказалась француженка, хорошенькая брюнеточка по имени Мари-Бланш де Бретонь: она путешествовала по Америке с родителями, которых убили грабители на улицах нашего прекрасного Чикаго. В самом деле, отныне никто не в безопасности в этом мире. Будучи в шоке от случившегося, застряв в незнакомом городе за тысячи километров от родного дома, она согласилась на участие в программе. Боюсь, подобно многим из нашей маленькой группы, она сто раз пожалела об этом. Но как бы то ни было, то, что индейцы говорят по-французски, если это можно так назвать, мы узнали от нее.

Да, Гортензия… Если бы наша гувернантка, мадам Бувье, услышала это, то перевернулась бы в гробу. Помнишь, как она строго муштровала нас из-за произношения? Как била указкой по костяшкам пальцев, если мы ошибались, и гнусавила: «Этоо непррравильно, мадемуазелль!» Но я отвлеклась, n’est-ce pas? Мне пора бы забыть прошлое, но когда я тебе пишу, оно накрывает меня с головой – точно этот новый мир мне приснился, а ты живешь в реальном и хочешь вернуть меня обратно… Увы, поздно, слишком поздно.

Как ты понимаешь, это незавидная участь – очутиться в доме (условном «доме», конечно; это не совсем подходящее слово для описания нашего обиталища) у другой женщины – в моем случае, даже двух – в качестве будущей третьей жены их мужа. Старшая – Тихоня – в отличие от юной, Пера-на-Макушке, совсем не приняла меня. Иногда по ночам я лежу в постели (в том виде, в каком она тут есть) и не могу сомкнуть глаз в смертельном страхе, что она перережет мне горло, если я засну. Положение мое в семействе, как минимум, неловкое. Ну, да, мы ведь совсем разного… так сказать… круга. Боже, я говорю совсем как мать, когда она отчитывала нас за то, что мы водимся с детьми прислуги. … Я осознаю, что происходящее требует совершенно иных понятий, не тех, к каким мы привыкли, и описать тебе здешнюю жизнь – все равно, что толковать дикарям Шекспира … Обычных слов недостаточно… Да, да, Джон Бёрк был прав…

Тем не менее позволь попытаться. Итак, мы живем в шалаше – да, я больше не хочу подбирать слова, в шалаше из звериных шкур; три жены, девочка, подросток-сирота, который усыновлен семьей вождя и ухаживает за внушительным стадом лошадей, ему не принадлежащих, и иногда помогает женщинам выполнять тяжелую работу, младенец и собственно сам Великий Вождь своих Людей, Маленький Волк.

Для шалаша жилище довольно просторно, надо признать. У меня там есть славный маленький уголок… если возможно говорить об углах в круглом шалаше… где я сплю на постели из сосновых лап, звериных шкур и выменянных у белых торговцев одеял. Аромат в нашем «доме» стоит затейливый: запах человеческих тел, земли, по которой мы ходим, шкур, на которых спим, дыма от костра. Вдобавок если жены стряпают, что они делают, кажется, все время, потому что у индейцев нет понятия завтрака, обеда и ужина, едят они тогда, когда проголодаются, а значит, готовить нужно постоянно, – тогда к описанным примешивается и запах стряпни. Иногда он вполне аппетитный, но порой в вигваме стоит такая вонь, что я едва выношу ее, и если тотчас не выберусь наружу и не глотну свежего воздуха, то меня стошнит и сегодня я буду голодать. Как ты помнишь, Гортензия, я всегда любила приготовить что-нибудь необычное на досуге, но пока я не смогла предложить свои услуги на здешней «кухне» – вот видишь, снова я употребляю привычное слово, да меня, если честно, никто и не просит придумывать новые термины. Однако я живу среди них и вправе ждать, что в свою очередь встану к плите… к огню… Может, мои соседки отведают вкуснейшего петуха в вине по-французски, любимое блюдо моего Гарри… Хотя, конечно, сразу возникает вопрос: где я возьму приличное бургундское в этой глуши?.. Но я снова позволяю себе вспомнить прежнюю жизнь, на фоне чего новая кажется опасной, трудной и… невыносимой.

А теперь, милая сестричка, радостные вести. Наконец нам объявили: нас повенчают всех разом на торжественной церемонии завтра вечером. Преподобный Хейр, ожиревший священник-англиканец, посланный сопровождать нас в прерии, проведет христианскую часть обряда. Представь, что ты была бы моей подружкой невесты! И все наше семейство прибыло бы, чтобы поселиться в гостевом… вигваме! Отец, с вечно сжатыми губами, в смятении, и мать, попеременно пускающаяся в слезы и падающая в обморок от страха перед язычниками. Ничего, каждые четверть часа будем подавать ей нюхательную соль. Весело будет! Я, которая всегда умела шокировать родных, на сей раз превзошла себя!

Как я понимаю, массовая свадьба – событие из ряда вон, и у шайеннов никогда не проводилось такой церемонии. Для дикарей таинство бракосочетания – это выкуп невесты (лошадь), хорошая еда и пляски: вот и все, что нужно, чтобы скрепить союз; то есть договор, как у нас с Гарри. Поскольку я не верю ни в религию, ни в институт брака как таковой, я нахожу это вполне подходящим обрядом.

Однако христианское вмешательство усложнило все и для индейцев, и для белых женщин. У них принято долго обсуждать и обдумывать, чтобы прийти к согласию по самым мелким вопросам. Наконец, после «пау-вау» и курения трубок (преподобный Хейр принимал в этом деятельное участие – мужчины, верно, везде одинаковы) стороны пришли к согласию.

Серьезно относятся индейцы и к домашним ритуалам – некоторые их обычаи настолько причудливы, что с трудом поддаются описанию. Не проходит и дня, чтобы я не нарушила какого-нибудь причудливого культурного запрета. Например, благовоспитанная индейская девушка, сидя в вигваме, должна следить, чтобы носки ее ног указывали направо – кроме одного клана племени, живущего в некотором отдалении от основного лагеря и предписывающего своим женщинам сидеть, повернув носки ног влево. Мне неведомо, откуда взялись эти нелепые обычаи, но индейцы соблюдают их со всей строгостью. Мой капитан Бёрк утверждал, что они находятся во власти глупых суеверий. В самый первый день я, конечно, уселась, повернув ступни не туда, что вызвало у прочих обитательниц нашего вигвама возмущенное бормотание и явно им не понравилось. Старая карга начала махать своей клюкой у меня перед носом, кудахча, словно спятившая наседка. Естественно, мне все равно, куда смотрят носки моих ног, и я продолжаю сидеть так, как мне вздумается, а остальные пускай реагируют как хотят. Видишь, Гортензия, – я для индейцев как кость в горле, постоянно «раскачиваю лодку» размеренного существования добропорядочного язычника и уже заслужила репутацию бунтарки… В любом обществе я повторяюсь, ты не находишь?

Но меня ждал приятный сюрприз: другие жены сшили мне самое прекрасное свадебное платье из всех, что я видела в жизни. Оно сшито жильными нитками из шкуры антилопы, тонкой и нежной, расшито бусинами и иглами дикобраза, с разнообразнейшими узорами и рисунками, нанесенными растительными красками. Я была ошеломлена – и тронута – этим подарком; ведь, судя по всему, они потратили на него уйму времени и сил, к тому же это означало, что меня приняли в семью – и дали знать об этом в очень благородной манере, надо признать. Насколько я понимаю, обычно платье для невесты шьют ее родственницы, но откуда взяться здесь нашим родным! Поэтому заботу о подобающем одеянии взяли на себя женщины племени. Всем нашим невестам преподнесли свадебные платья, в большинстве случаев пошитые сестрами и матерями нареченных. Конечно, я могу быть пристрастна, но мне кажется, что мое платье самое красивое и уж точно богаче всех украшенное. Может быть, его делали с таким усердием, потому что я выхожу замуж за великого вождя. … Даже хмурая и недружелюбная Тихоня помогала шить – что вовсе не означало, что ее отношение ко мне изменилось к лучшему.

Как ты легко можешь представить, я, как и большинство наших леди, не спешила переодеваться в индейские одежды. Европейское платье и скудные пожитки, привезенные с собой, являлись последним связующим звеном с цивилизацией, потому вполне естественно, что мы не спешим с ними расставаться – боясь, что, отказавшись от цивилизованной одежды, мы мгновенно сделаемся дикарками – не просто женами дикарей, а словно сами переродимся. Как ты понимаешь, это важный барьер… Некоторые белые женщины упрямо не расстаются даже с одеждой и предметами туалета совершенно неуместными в этих обстоятельствах; иногда они встречаются и, болтая и прикрываясь парасольками, гуляют стайкой по лагерю, точно по летнему саду, отчаянно пытаясь делать вид, что сегодняшний день – не про них. Возможно, они слегка тронулись умом – ведь некоторые из них и в самом деле клинические сумасшедшие; но, хотя я решила не отрицать для самой себя, что нахожусь в прерии, все равно я не спешу целиком перейти на одежду из звериных шкур.

К счастью, шайенны живут не только охотой, но и торговлей, и кое-что в их гардеробе схоже с нашей одеждой. Например, здесь можно найти разные ткани, пуговицы, и одеяла, и другие вещи из мира белых. В самом деле, некоторые мужчины очень смешно приспосабливают солдатскую форму – перешитые армейские мундиры и шляпы, совершенно разносортные, с прорезанным верхом и вставленными туда перьями, отчего становятся похожими скорее на играющих в войну детей или пасхальных клоунов, нежели на воинов, – такова причудливая смесь двух культур…

С удовольствием признаю, что мой суженый скромно одевается в традиционные индейские одежды. Единственная вещь в его гардеробе, исходящая от белого человека, – это серебряная Медаль мира, преподнесенная ему самим Улиссом Грантом.

Но я, кажется, опять отвлеклась… О чем я писала? Вспомнила: все наши, за исключением мисс Уайт и ее преданных сторонниц, намеревались выйти замуж в шайеннских костюмах. Наши новые «матери» и «сестры» помогут нам одеться – в буквальном смысле снимут с нас цивилизованные одежды и облачат в туземное платье – мне трудно подобрать слова, Гортензия, и, полагаю, тебе будет не менее трудно это представить, но перспектива открывается пугающая… и одновременно захватывающая.

Чтобы не держать тебя в ненужном напряжении, я продолжу писать, когда официально стану невестой… а сейчас много дел.

 

21 мая 1875 года

Господи, Гортензия, мне столько надо тебе рассказать! Я пришла в себя только через два дня… и до сих пор не в себе и, боюсь, уже не стану прежней. Меня одурманили, оскорбили мои чувства, все мое существо обнажили до примитивного естества… до самого нутра… Даже не знаю, с чего начать…

Музыка… все еще пульсирует у меня в висках, проходит сквозь тело… танцоры извиваются в свете пламени… койоты на вершинах холмов и гребнях гор поют луне свою древнюю песнь…

 

22 мая 1875 года

Прости меня, дорогая сестра, но я снова крепко уснула, написав тебе лишь пару несвязных строк… Я проспала весь день и всю ночь и проснулась, чувствуя себя лучше, сильнее… Чувствуя, как у меня внутри зарождается жизнь… или это мне тоже приснилось?

Да, то, что случилось в ночь нашей свадьбы накрепко запечатлелось в моей памяти… Позволь, я опишу тебе все с самого начала.

Стояла полная луна: она взошла рано, ко гда еще не стемнело, и не спешила исчезнуть с приходом рассвета. Всю ночь она медленно катилась по небу, освещая танцующих неземным светом, отбрасывая их тени на окрестные холмы, точно сама земля плясала вместе с ними в лунном свете.

Почти весь день перед свадьбой мы провели внутри вигвамов, где нас одевали индейские женщины: в наши волосы и одежду вплели разнообразные украшения и тотемы, а лица разрисовали так, что мы едва узнавали друг друга под чистым белым светом луны… Возможно, это было сделано для того, чтобы бледнолицые и краснокожие не отличались друг от друга и выполняли языческие ритуалы наравне. В самом деле, несколько часов спустя я утратила всякое чувство времени… И теперь мы, цивилизованные женщины, с трудом осмеливаемся смотреть друг другу в глаза из-за безумия, что охватило нас в брачную ночь.

Мужчины недавно вернулись с удачной охоты на бизона: я не сразу осознала, что шайенны очень ждали охотничьего триумфа перед свадебными торжествами, потому что какой же пир без богатой добычи. Право слово: мне нужно столько узнать о том, как выживают эти люди! Не меньше, чем им нужно узнать о цивилизации.

Вечером того дня в каждом вигваме устраивался семейный праздник, и постепенно все переросло во всеобщее веселье. Женщины наготовили горы еды, к моему удивлению, вполне съедобной. Первая жена вождя, Тихоня, славилась среди индейцев своими кулинарными способностями, а готовясь к свадебному пиру, она просто превзошла себя. Обжарила нежные ребрышки и печень бизона на углях, потушила в котле мясо с дикой репой, которая зовется на французский манер «белым яблоком». Приготовила другие коренья с весенними травами, названий которых я пока не знаю, – но вышло очень вкусно. Нам, невестам, не позволяли даже пальцем шевельнуть – в буквальном смысле: даже еду, нарезанную маленькими кусочками, нам давали с рук наши индеанки-помощницы, точно не хотели, чтобы мы тратили хоть какие-то силы… Теперь-то я понимаю причину.

Среди этого кулинарного разнообразия мне встретилось одно блюдо, о котором я не могу не поведать – почти никто из наших женщин, включая меня, не смог к нему притронуться. Жуть! Мерзость! Вареная собачина! Да, да, задушенный щенок! Считается большим деликатесом и готовится в особых случаях вроде свадьбы. Моя подруга Перо-на-Макушке, служившая поваренком при старшей жене, лично совершила это ужасное действо – свернула песику шею – и так буднично, точно выжимала полотенце. Господи! Я попыталась вмешаться, спасти собачку от печальной участи, но Перышко рассмеялась, вырвалась и продолжила душить щенка, пока он безжизненно не обмяк у нее в руках. После этого его ошпарили кипятком, освежевали, выпотрошили и поджарили над огнем; все присутствующие одобрительно зацокали языком, заахали и стали облизываться, предвкушая вкус деликатеса. Я не смогла заставить себя попробовать собачину – меня выворачивало даже от запаха этого «жаркого».

В нашем вигваме собралась ровно дюжина гостей – большинство из них пригласили потому, что они были бедными. Ты ничего не знаешь о бедности, Гортензия, потому что всегда вела жизнь тепличную и привилегированную; но бедность универсальное и метакультурное явление, потому что и среди индейцев есть бедные и богатые – удачливые охотники и умелые собиратели живут в хорошо обустроенных жилищах, у них много шкур, и платьев, и лошадей – и те, у кого нет почти ничего, кто зависит от щедрости соплеменников. Кстати, я никогда не встречала более милосердных и бескорыстных людей, чем шайенны. Я верю, что те несчастные, что пришли в тот вечер в наше – видишь, я уже говорю «наше!» жилище, – родственники погибших в бою, а может, индейцев, что прибились в форте, пьяниц и попрошаек, бросивших жен и детей… Остается только гадать, что же мы можем дать этим, если контакт с цивилизацией так им вредит… Так «портит» их, как говорил капитан Бёрк.

Кажется, первостепенный долг моего мужа Маленького Волка – как странно называть его «мужем», – это заботиться о своих бедных земляках. Некоторые женщины привели на праздник детей разного возраста; они тихо сидели на земляном полу и ели все, что им давали матери.

После «застолья» дети помладше, насытившись, уснули прямо на шкурах, а мужчины пустили по кругу трубку и принялись рассказывать истории, которых я, конечно, не понимала, но видела, с каким восторгом им внимают гости. То ли от сытной еды и тепла, царившего в жилище, то ли от того, что они говорили с мягким рокотом, язык индейцев уже не казался мне неблагозвучным; в нем есть ритм и темп, конечно, примитивный, но больше не режущий ухо, как вначале; я начала впадать в своего рода транс – состояние, подобное сну, только я не спала, а точно воспринимала все сквозь пелену, как одурманенная.

И тут, повинуясь неведомому сигналу, все стали выходить из вигвамов, чтобы собраться в круг, образованный расположением жилищ; нечто вроде городской площади, только немного иной формы. В странном новом мире все округло… Туда же стали стекаться «музыканты» (если так можно выразиться, только не подумай, что тут есть подобие Чикагского филармонического оркестра!), танцоры и певцы. Наши женщины, сбившись в стайку, дивились причудливости свадебных уборов друг друга: платьев, раскраски лиц и тел. Мою подругу Марту раскрасили «под барсука»: сходство вышло порази тельным; черная маска с белыми полосами через лоб и нос. Понятия не имею, зачем, но индейцы ничего не делают просто так. Что до меня, то половина моего лица была выкрашена в черное, с нарисованными белым на щеках созвездиями и полной луной на лбу, а вторая половина – в белое, с синей извилистой речкой. «Ты – день и ночь!» – восхитилась моя Марта, которая тоже, кажется, впала в наркотический транс. «Ой, а мы с тобой лисички, Мегги!» – одобрительно сказала вторая сестра Келли, Сьюзен. Еще бы – рыжие ирландки были не только одинаково разукрашены, но получили и «головные уборы» – настоящие лисьи головы, укрепленные на макушках, с хвостами, приколотыми к платьям девушек у копчика. Этим было подчеркнуто поразительное сходство сестер и, учитывая плутоватую натуру обеих, проявлен гениальный дар наблюдения дикарей.

Но самое потрясающее зрелище, безусловно, являла собой наша негритянка, Фими: видимые части тела ей выкрасили белым с ярко-красными полосами на руках, вокруг шеи и глаз, полные губы – пунцовым, волосы окрасили в кроваво-красный тон – Господи, какое великолепие… Языческая богиня сновидений.

Но вот явился жрец, Женщина-Собака, в компании ученика – такого же э-эмнанте, как зовутся тут мужчины-женщины, по имени Девушка-с-Моста. Более странных людей я в жизни не видела! Юный ученик говорил мягким, высоким женским голоском, но совершенно точно это был парень. Старший тоже отличался женоподобным голосом и повадками. Да, на улицах Чикаго тоже такие попадались – отец называл их «содомитами».

И парочка принялась дирижировать танцем – причем делали они это не без артистичности и с большой сноровкой. Говорят, такие полумужчины-полуженщины прекрасно разбираются в делах сердечных и к их советам принято прислушиваться, ибо они знают много скрытого и о мужчинах, и о женщинах.

Наконец, заиграла музыка – целый дикарский оркестр. Самодельные флейты, барабаны, трещотки из высушенных тыкв… Примитивные мелодии, грубые ритмы, но, надо признать, не лишенные темперамента и благозвучия. Потом вступили певцы – более странного песнопения я никогда не слышала: высокие голоса женщин точно парили над низкими мужскими, пульсирующий, жесткий, многократно повторяемый ритм походил на журчание воды на стремнине, когда стремительный поток врывается в спокойное течение… У меня мурашки пошли по телу, а несколько из наших женщин лишились чувств, бедняжки, и их пришлось приводить в чувство там же, у костра; немного позже в центре круга сложили огромный костер, языки пламени и искры его устремились к небесам, словно желая лизнуть их… Уверяю тебя, сестренка, даже самые буйные обитатели сумасшедшего дома не способны изобразить дикие бесноватые пляски, что начались у свадебного костра…

Женщина-Собака объявлял танцы и иногда ласково бранил молодежь, если кто-то ошибался, исполняя движения. Да, он очень напомнил мне почтенную мисс Уильямс из Чикагской танцевальной школы – ты ведь тоже помнишь ее, Гортензия? Видишь, я все еще хватаюсь за эти воспоминания, чтобы немного успокоиться и постараться не спятить от этого воздействия на все наши пять чувств…

Дети сидели позади взрослых, во внешней части круга, и с восторгом внимали, отбивая такт ладонями и ногами; лица их блестели в лунном свете, пламя костра отражалось бликами в черных зрачках, играло маслянистым золотым блеском на волосах цвета воронова крыла.

В этот момент в центр круга торжественно вплыла громада его преподобия Хейра: в одеянии из шкуры белого бизона он выглядел весьма внушительно. Над головой он держал Библию, чтобы все ее увидели. Индейцы не умеют читать, но понимают, что это священная книга, ведь они склонны приписывать сверхъестественную силу вещам – и многие потянулись к ней, чтобы прикоснуться. Преподобный издал клич, и к центру круга из тени стали выходить женихи; казалось, что они появляются прямо из пламени, точно призраки. Я до сих пор не уверена, что нас не одурманили каким-то снадобьем, подсыпанным в еду, потому что потом все невесты, как одна, утверждали, что чувствовали себя «точно в тумане».

Уж если мы, невесты, решили, что нас разукрасили на славу, то наших суженых нарядили и расписали еще причудливей. Некоторых в прямом смысле было не узнать, так что их нареченным пришлось принять на веру, что перед ними выбравший их жених. Я узнала моего Маленького Волка – на нем был головной убор, украшенный по бокам бизоньими рогами, у самого лица шло полукружье из перьев ворона, в свою очередь, обрамленное орлиными перьями. На ногах его красовались новые, с иголочки, мокасины, расшитые бусинами, и красивая рубаха оленьей кожи, украшенная, как я понимаю, человеческими волосами. На плечах у него была накидка из бизоньей шкуры, выкрашенная в красный цвет и расписанная прихотливыми узорами. В одной руке он держал красную трещотку, которой потряхивал в такт мелодии, а в другой – копье, с украшением в виде пушистого меха. Словом, живое воплощение языческой роскоши – и я, в своем измененном состоянии, ощутила гордость, что стою рядом с ним. Разве не гордость должна испытывать счастливая невеста рядом с женихом?

Перекрывая музыку, под которую все еще танцевали вокруг костра, преподобный Хейр начал зачитывать христианские свадебные клятвы. Этот человек полон недостатков, но голос у него оказался зычным и звучным, так, что смог вознестись над всеобщим шумом:

«Возлюбленные дети мои, мы собрались здесь пред всевидящим оком Господа и пред богопослушной паствой, чтобы сочетать этих мужчин и женщин священным браком…»

Затем он повторил фразу по-шайеннски.

«Священными узами отныне да будут связаны эти мужчины и женщины. Если кто-то может заявить, что они не могут сочетаться узами брака, пусть говорит сейчас или не говорит никогда».

Влетел ли при этих словах капитан Джон Бёрк на белом коне, схватил ли меня, перекинул через седло и увез, чтобы жить со мной в домике на опушке, окруженной тополями, где бежит ручей, чтобы в этой тихой гавани я смогла воссоединиться с моими малютками и родить еще несколько прелестных малышей блестящему офицеру и стать, наконец, добродетельной христианкой, матерью и женой? Увы, конечно нет. Молилась ли я горячо, чтобы именно в этот момент мой капитан прискакал, чтобы спасти меня? Да… Господи, признаюсь, что молилась… Господи, помоги мне!..

«Берешь ли ты в законные супруги эту женщину, чтобы жить с ней по Божьим законам, в законном браке? Будешь ли ты любить ее, утешать и почитать в здоровье и в немочи, и, позабыв других, жить с ней до скончания дней ваших?»

После того, как он перевел последние слова на шайеннский, женихи издали общий возглас: «Буинг!» – странный звук нездешнего мира, ветром пронесшийся среди собравшихся.

«Берешь ли ты в законные мужья этого мужчину, чтобы жить с ним по Божьим законам, в законном браке? Будешь ли ты повиноваться ему, служить ему, любить и почитать в здоровье и в немочи, и, позабыв других, жить с ним до скончания дней ваших?»

Повисла долгая пауза, и лишь затем раздались неуверенные разрозненные реплики: «Да…» Они больше походили на нечленораздельное бормотание, и убежденности в них было так мало… Я точно знаю, что кое-кто вовсе не стал отвечать на вопрос священника, рассудив, что молчание может стать лазейкой для спасения.

«…И пусть ни один человек не разъединит тех, кого соединил Бог. Засим, поскольку эти мужчины и женщины дали друг другу согласие сочетаться священным браком, и свидетельствовали об этом перед лицом Господа нашего и здесь присутствующих, и выразили это, соединив руки, я объявляю их мужьями и женами, во имя Отца, Сына и Святаго Духа».

И все… Наши женщины испуганно умолкли, как только до них дошел весь смысл только что сказанных слов. Женихи, судя по всему, куда менее потрясенные новым статусом, растворились в тени, из которой вышли, и смешались с танцорами. В это время мы, невесты, собирались в группки, чтобы поделиться смешанными чувствами, поздравить – или утешить друг друга, и каждая переживала свалившееся замужество по-своему. Некоторые плакали – и скажу тебе, то были не слезы радости. Все только и думали, что же теперь будет…

– Значит, теперь мы в самом деле повенчаны, по-божьему, святой отец? – спросила преподобного странная «Черная Ада» Вейр. Она не сняла траур, и даже черная вуаль осталась на месте.

Все новоявленные жены быстро столпились вокруг них, думаю, в последней надежде, что преподобный успокоит нас, признавшись, что, мол, церемония проводилась не всерьез, и никакие вы не супруги этим дикарям.

– Выходит, я в самом деле вышла замуж за чертова ниггера? – спросила и Дейзи Лавлейс, которая также отказалась от подаренных хозяевами платьев и, по контрасту с Адой, надела ослепительно белое кружевное свадебное платье, привезенное специально для этого. Она тут же достала из-под юбок серебряную фляжку и приложилась к «лекарству».

– Какое красивое у тебя платье! – восхитилась Марта; она, судя по всему, все еще не отошла от транса.

– Оно принадлежало моей милой покойной матери, – сказала та. – Я должна была надеть его на свадьбу с мистером Уэсли Честнатом из Олбани, штат Джорджия. Но после того, как в войну папа потерял все, мистер Честнат вдруг поменял свое решение, ну, вы понимаете, о чем я…

Ах, хорошо, что мама и папа не знают, – продолжала она, – что я вышла замуж за джентльмена с таким ужасным именем – мистер Кровавая Нога, фу! (Кстати, он удостоился этого прозвища после того, как ее храбрая собачонка Ферн-Луиза укусила его за ногу.) Господи!

И она рассмеялась, а я внезапно почувствовала, что она мне нравится, и наконец поняла, почему она согласилась ехать: ее семья разорилась, подлец-жених бросил ее у алтаря, и она была уже не так молода, хотя и храбрилась. Пусть она двулична и лжива – но мисс Лавлейс привезла платье своей матери, чтобы выйти замуж именно в нем, и уже одно это подкупало. Ведь это означало, что за всем ее цинизмом скрывалась душа, не расставшаяся с надеждами и мечтами. Я рассмеялась вместе с ней над абсурдностью ситуации – и скоро все мы хохотали, глядя друг на друга, ибо многие из нас смахивали на демонов из преисподней, да еще и вышли замуж за варваров! Мы смеялись до слез, что увлажнили наши размалеванные лица. Да, определенно нас одурманили…

Унявшись, мы снова в полной мере ощутили странность ситуации, каким бы спутанным ни было наше сознание; утерев слезы, мы не разошлись, но старались держаться вместе, точно вспугнутые цыплята, желая получить поддержку друг от друга. Скорее даже, мы напоминали диковинных птах – с чудными пестрыми лицами и в разукрашенных причудливыми узорами платьях.

Разумеется, мы робели и не хотели присоединяться к пляшущим, и наша храбрая славная Фими, верная своей природе, стала первой, кто решился.

– Я покажу им, как танцуют ашанти! – сказала она нам своим зычным голосом. – Этому научила меня мать.

На мгновение застыв, изумленные шайенны смотрели, как наша бесстрашная негритянка занимает свое место среди танцоров. Мы же очень гордились ею. Она танцевала совсем не так, как индейцы… Она танцевала куда лучше, чем они, грациозно выделывая сложные па своими длинными, сильными ногами, мелькавшими под платьем, она гарцевала и кружилась в такт пульсировавшему ритму – но не выбивалась из шеренги, чтобы не сердить Женщину-Собаку, пристально следившего, чтобы никто не нарушал общего ритма. Индейцы-зрители одобрительно загалдели, и в тот момент мне показалось, что танец стал свободнее, но и… безумнее.

– Глядите-ка, а наша негритосочка танцует что надо, – сказала Дейзи Лавлейс. – Папа, упокой Господи его душу, говорил, что у них это в крови. Кто-нибудь хочет глоточек лекарства? – Она помахала фляжкой.

– От маленького я бы не отказалась, – сказала Мегги Келли. – Как раз для легкой ноги – и танцевать! – И она взяла у Дейзи фляжку, быстро глотнула, поморщилась и протянула фляжку сестре. – Это не ирландский виски, конечно, – но нам сейчас выбирать не из чего!

После чего обе сестрички растворились в толпе танцующих. Более бесстрашных близняшек еще поискать! Подобрав юбки, они принялись отплясывать лихую ирландскую джигу. Бедолага Женщина-Собака явно расстроился – они танцевали совсем не так, как следовало!

– О, das ist карошо, я тоже, пожалуй, танцефать! – вдруг заявила наша добрая Гретхен, воодушевленная смелостью сестер Келли. – Я смотреть и выучить движения!

Лицо ее было раскрашено в коричневые тона, а нарядили ее в белую, редкой красоты, бизонью шкуру, украшенную примитивными узорами. Гретхен и правда смахивала на огромную бизониху. И присоединилась к шеренге танцующих, Господи, благослови ее. «Йа!» – выкрикивала она со смаком, как обычно в возбужденном состоянии. – «Йа!» – и принялась выделывать па с тяжеловатым налетом чуть ли не славянских плясок вроде польки, со слоновьей неуклюжестью, что придавало танцу немного комичный, забавный колорит. Кто-то из белых женщин захихикал, зажав ладошкой рот, да и среди индейцев ее старания встретили добродушные усмешки. Дикари вовсе не лишены чувства юмора, и ничто не веселит их так, как тот или та, кто ведет себя нелепо или забавно.

– Красота! Как здорово танцуют! – сказала Хелен Флайт, воздев брови в непритворном восторге. Хелен, получившая индейское имя Рисующая-Птиц, или просто Женщина-Птица, была очень эффектно наряжена луговой тетеркой – к ее узким бедрам и копчику искусно прикрепили перья. – К сожалению, сама я лишена такого таланта, – вздохнула она. – Точнее, так говорит моя дорогая подруга, мисс Энн Холл – она запрещает мне танцевать на балах; она утверждает, что я вечно стараюсь вести мужчин в танце и, кроме того, «нарочито косолаплю» – это цитата.

Мисс Флайт успела показать туземцам свой характер, приохотившись к трубке – вкупе с утренним омовением это считалось чисто мужским занятием, требующим тщательного соблюдения ритуала и торжественной церемонности. А наша Хелен принималась попыхивать где попало и когда ей вздумается – что выводило индейцев из себя куда сильнее, чем моя неприличная сидячая поза с носками ног, повернутыми влево! Однако благодаря таланту художницы она завоевала у индейцев, ценителей всяческих искусств, большой авторитет, и ей было позволено курить трубку когда ей вздумается. (Отличный пример туземного этикета, всем бы поучиться!)

Нарцисса Уайт стояла поодаль, пыжась от своей христианской «правильности». Очевидно, религия запрещала танцы.

– Танцы есть происки нечистого! – фыркала она. – Уловка, чтобы воспламенить низменные чувства и погасить ум.

– Вот и слава Богу, – заметила Дейзи Лавлейс. – Зачем нам тут ум, Нарцисса?

Разумеется, в индейский наряд мисс Уайт переодеть себя не позволила; на ней все ещё были ботики на высоких каблуках и миссионерское платье. «Как мы можем привести этих несчастных в лоно Церкви, – говорила она, – если позволим себе опуститься до их уровня?»

– Нарцисса, – мягко сказала я. – Почему бы тебе хоть сейчас не проповедовать, а просто попытаться насладиться праздником? Смотри, даже преподобный пирует в свое удовольствие.

– Верно: наш раздувшийся отче удобно устроился у костра в своей бизоньей мантии в компании шайеннских жрецов: он, как всегда, что-то жевал и предавался оживленной беседе со своими туземными коллегами.

– Согласна, Мэй! – поддакнула Хелен Флайт. – У нас будет куча времени, чтобы приобщить язычников к цивилизации. Что до сегодняшнего вечера, я скажу так: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Бог с ней, с косолапостью – простите, леди, я все же пойду и попробую сплясать. Я тут изучала брачные танцы куропаток и знаю несколько па. – С этими словами и Хелен присоединилась к остальным. «О, Боже!» – в восторге завопила она, но ее поглотила толпа туземцев и увлекла вглубь танцующей под луной компании, и все, что я видела, – ее воздетые ввысь руки.

– Бог в помощь, люди, – слабым голосом сказала Нарцисса Уайт.

– Боже, Нарцисса, не будь же занууудой, – протянула Дейзи Лавлейс. – У нас свадьба или что-о? Мы должны праздновать! Глотни-ка, а? – И она протянула фляжку, сама уже порядком набравшись. – Завтра мы сможем раскаиваться, после того, как мы хорошо и страстно будем лю-у-бить наших индейских жеребцов, – хмыкнула она, – вот лично у меня есть предчувствие, что завтра нам всем оч-чень понадобится прощение Боженьки… Но черт возьми! Я все же решусь пойти и станцевать! Представлю, что это весенний бал дебютанток на плантации Марипоза. Меня тогда вывели в общество, и я танцевала всю ночь, лучшую ночь в своей жизни! Уэсли Честнат сказал, что я – самая красивая девушка на свете, и поцеловал меня. В первый раз. На веранде. – И бедная Дейзи сделала реверанс, протянула руки, словно бы невидимому партнеру, и сказала нежно и мечтательно: – Спасибо, сэр! Я не прочь, да! – и закружилась в медленном вальсе, но скоро и ее поглотила шеренга танцующих.

Так, одна за другой, вспоминая радостные мгновения прошлого или просто знакомый танец, хватаясь за любую ниточку, лишь бы не рухнуть в пропасть дикого угара в дикой прерии, пропасть, по краю которой мы двигались – все мы, белые женушки, вливались в толпу танцующих.

Должно быть, вид у нас, полудикарок, бешено кружившихся под сенью полной луны был живописнейший. Вальс, джига, полька, лихой канкан от нашей хорошенькой Мари-Бланш… Скоро всем стало все равно, как ты танцуешь, потому что все движения слились в одно… Быстрее, быстрее, быстрее… Окружающий мир превратился в буйство красок, движений и звуков. Будто бы все вдруг обернулись танцующими брачный танец птицами: распушив и встопорщив перья, петухи выпятили грудь, самочки крутили хвостиками, взбивая воздух, – вперед и назад, еще круг и еще один… Сквозь музыку доносился сильный, отрывистый тетеревиный ток, помноженный на ритмичный пульс самой Земли, и в пении слышались раскаты грома, порывы ветра и шум дождя… То был танец самой Земли. Должно быть, боги, наблюдавшие за нами, гордились своими созданиями.

Музыка и пение наполняли душный ночной воздух, словно окутывали склоны холмов, летя на крыльях ветра, так что даже звери собрались на холмах и слушали: волки и койоты затянули свою песнь, пришли лоси, антилопы и медведи; их очертания отчетливо виднелись на залитом лунным светом горизонте, и дети смотрели на них, притаившись у костра, слегка напуганные масштабами безумия, которое творилось вокруг, и старики смотрели на них, одобрительно кивая друг другу.

Мы танцевали. Танцевали… Люди смотрели на нас. И звери. И боги.

Кто-то остался танцевать на всю ночь – музыка не переставала играть, пока уставшую луну не застиг утренний свет. Но большинство из белых жен постепенно увлекли прочь из круга новоявленные родичи, тихо и беззвучно, и мы, покорно, как овечки, проследовали в свои жилища.

Возле вигвама Маленького Волка был воздвигнут еще один. Меня отвели к нему и усадили у входа на мягкое одеяло. После этого женщины, включая обеих жен вождя, его молодых родственниц и дочери, Милой Походки, ухватили одеяло за края и без слов внесли меня внутрь – как вносят невесту через порог и у нас, только это дело самого жениха. И вот я устроилась в новом «доме» у огня, который горел в очаге. Стены из бизоньих шкур недавно выкрасили в беловатый цвет пергаментной бумаги и очень красиво расписали геометрическими рисунками: какие-то из них изображали охоту, другие – битву, но были и те, на которых мужчины и женщины предавались любви; тут же были изображены дети, собаки и какие-то существа, которых я узнать не сумела. Возможно, это были сами языческие боги.

После того, как меня оставили одну, я облегченно вздохнула – наконец-то! Я надеялась, что это будет мой собственный новый дом. Я сообразила, что в первый раз с тех пор, как я попала в племя, я оказалась наедине с собой – какая это, оказывается, роскошь! Уставшая, я вытянулась на мягком одеяле у теплого очага, прислушиваясь к музыке…

Видимо, я крепко уснула, и мне приснился странный сон… Во всяком случае, все случилось, как во сне… Это совершенно точно был сон, потому что теперь со мной в вигваме был мой муж, он продолжал танцевать, мягко и бесшумно ступая обутыми в мокасины ногами, вскидывая и опуская их; грациозно и совершенно бесшумно он плясал вокруг очага, потрясая погремушкой из тыквы; но я по-прежнему не слышала ни звука – точно призрак, он танцевал вокруг моего ложа. Я ощутила возбуждение – щекочущее чувство внизу живота, щекотку промеж бедер – непреложный зов плоти, разбуженной брачным танцем. Мне почудилось, что я увидела его достоинство – оно росло под набедренной повязкой, точно змея, и легла на живот, неглубоко дыша, вжавшись в одеяло, чувствуя, что я вот-вот взорвусь. Я попыталась потянуться к нему – но он отпрянул и очутился позади меня, и во сне я чувствовала, что он щекочет мой заголившийся зад, как мне показалось, мягкими перьями, что еще больше меня возбудило. Тогда, все еще лежа на спине, я приподнялась, предлагая себя, и щекотка усилилась, и я снова повалилась на одеяло, чувствуя острую боль и желание. А он не переставал танцевать позади меня, бесшумно вскидываясь и опуская ноги. Тут в моем сне я издала странный гортанный звук, точно выросший из другого звука – я в жизни такого не слышала; и подалась еще выше, принявшись крутить задом, как делают все звери в природе, – и тут же щекотка вернулась, превратившись в едва различимое касание плоти, я чувствовала, как что-то щиплет меня за шею, и «змея», теплая и налитая, упала мне на зад, замерев между ног и пульсируя, точно у нее было собственное сердце, раздвигая их, входя в меня медленно и безболезненно, выходя и снова входя, так что я изо всех сил подалась назад, ловя ее и впуская в себя, до конца. И тогда она вошла в меня резко и целиком, и у меня в горле снова зародился неведомый мне прежде звук, тело задрожало, затрепетало, стало дергаться, и во сне я явственно поняла: я больше не человек, я единое целое с чем-то древним, примитивным и… настоящим… Они как животные, сказал капитан Бёрк… Так вот что он имел в виду… как звери.

Тут мой сон прервался; я больше ничего не помню… На заре я проснулась, уткнувшись лицом в одеяло, одетая в свадебное платье из оленьей кожи. Я понимаю, что это мог быть только сон, причудливый эротический сон – мне такие уже снились. Как знаю и то, что, по волшебству, во мне зародилась жизнь, что я понесла.

Что еще тебе рассказать об этом, милая Гортензия? Случись тебе прочесть эти слова – ты будешь потрясена тем, какая мне досталась первая брачная ночь. Я забавляюсь, представляя, как ты читаешь это письмо за чаем, отправив Уолтера в банк, а детишек в школу. Если ты поймешь, какие неведомые страсти живут в твоей сестре, ты, наверное, решишь, что бедняга Гарри Эймс – не такой уж неподходящий кандидат ей в мужья. Знала бы ты, что твои обвинения привели меня в мир, который куда безумнее любой лечебницы…

Пожалуйста, передай матери с отцом привет – я скоро им напишу. И поцелуй за меня моих крошек… Скажи им, что не проходит ни дня, ни мгновенья, чтобы я не тосковала о них душой и сердцем… И что скоро у них появится братик или сестричка… и что мы снова будем вместе, когда-нибудь…