Глава сорок пятая

Когда Тупак Суаре появился на публике без пальца, по всей стране его преданные последователи тоже принялись отрезать себе указательные пальцы. Это считалось «знаком сопричастности», «символом верности». Разве сам Тупак Суаре не писал, что один и тот же перст указует на луну и ковыряет в носу? И вот он, Великий Учитель, вовсе изъял этот палец из уравнения. Это означало, что отныне больше нет ни «я», ни «ты», ни посредников, ни «указующих перстов». Лишь простое и непосредственное постижение истины, мгновенное просветление. Это казалось воплощением дзенского коана.

Подобная интерпретация исходила вовсе не от Тупака. На славе гуру паразитировали, но тем не менее процветали ученые и толкователи, которые объясняли и комментировали каждый его шаг. Тупак (для большинства по-прежнему Тупак) ничего не сказал по поводу отрезанного пальца. Он не любил, когда ему напоминали о случившемся, а когда в порыве обожания какой-нибудь облеченный властью последователь предлагал сохранить палец как «символ самоактуализации», гуру прогонял его палкой. В конце концов ему осточертела эта шумиха, и он спустил свой палец в сортир.

Он устал от роли гуру и уже обдумывал план побега. Вначале публично отречься от собственной святости – всеми принятой, но так и не подтвержденной. Это обычная книжка, черт возьми. О том, как похудеть и перестать беспокоиться, как наладить сексуальную жизнь и поднять самооценку. И все. Книга по самосовершенствованию. Почему Америка все превращает в религию? В жесткую догму?

На следующее утро Тупак Суаре собрал чемоданы. Вещей оказалось немного, все должно поместиться в отделении для ручной клади. Натуральные небеленые хлопчатобумажные халаты вызывали у него аллергию, а массивную золотую сантехнику в ванной выломать не удалось. Он взял с собой пару сувениров, несколько внушительных пачек купюр и карту Голливуда («Вот где сияют звезды!»). Прощаться было не с кем – он нажил достаточно последователей, но ни одного друга. Гарри (именно так его теперь будут звать) в последний раз обошел покинутый дом.

– Так ни разу и не спустился в город, – произнес он. – А ведь я его владелец, черт возьми.

 

Глава сорок шестая

Эдвин де Вальв жал на газ.

Верх машины был опущен, мотор гудел, и разметка шоссе пунктиром бежала навстречу, словно желтая азбука Морзе, гипнотизировала его. Рядом сидел хозяин автомобиля.

– Называй меня Леон, – великодушно предложил он. Эдвин кивнул.

– Как скажете, мистер Мид.

К несчастью, даже при открытом верхе из машины не выветривалась вонь эвкалиптового масла и семян канолы. Дело в том, что мистер Мид экспериментировал с новым сомнительным средством от облысения, и остатки его шевелюры блестели от этого снадобья. Энергично втирайте в голову три раза в день во время еды. Да, с тех пор, как все мужчины приняли свою лысину (и возрадовались ей), «чудодейственные новинки» исчезли, однако мистер Мид нашел бутылочку тонизирующего средства на складе старой аптеки. «Берите, сколько хотите, – сказал продавец. – За все беру одно объятие». В ответ мистер Мид стукнул его кулаком по голове: «Когда я захочу пообниматься, то попрошу об этом». И вот, в постоянной масляной борьбе с неизбежным облысением, он регулярно обливался этим составом.

– Это не подделка со змеиным ядом, – настаивал он. – Она действительно оживляет подкожные фолликулы.

– Как скажете, мистер Мид.

Под задним сиденьем прятался обезумевший Пуся, который пережил годы презрения со стороны Эдвина и несколько бандитских покушений, а теперь жалобно подвывал. На самом же сиденье растянулся не кто иной, как мистер Этик. Он лелеял надежду «забить насмерть того типа, что явил миру Тупака Суаре». («С точки зрения этики не будет особым грехом расчленить этого Макгрири, причем медленно», – сказал он чуть раньше. На что Эдвин заметил: «Мы никого не будем расчленять. Во всяком случае, если он станет на нашу сторону».)

Трое крестоносцев – лысеющий бэби-бумер, тощий иксер и бессердечный доктор философии – надели одинаковые темные очки, облегающие ультра-хиповые. Небо покрыто тучами, свет в глаза не бьет, но что за путешествие без темных очков?

– Черт, а мы неплохо выглядим. – Мистер Мид изучил свое отражение в боковом зеркале. (Он, конечно, говорил о себе по-царски – «мы».) В машине был еще один пассажир, если не физически, то, по крайней мере, духовно. На приборной доске, куда эквадорские водители автобусов помещают изображения Девы Марии, находился старый, чуть смазанный полароидный снимок Мэй Уэзерхилл, сделанный мимоходом: она, слегка пьяная, улыбается, глаза закрыты, красные губы ждут поцелуя, но никак не дождутся.

Цивилизация осталась далеко позади. Покатые холмы разлинованы кукурузными полями и просевшими амбарами. Мимо проплывают безымянные городки, пустыня все ближе и ближе.

На редкость бессодержательная беседа перескакивала с предмета на предмет. В какой-то момент мистер Мид, по своему обыкновению, пустился в рассуждения о потерянном идеализме шестидесятых:

– Вудсток – основополагающее событие современности.

Мистер Этик рассмеялся с заднего сиденья:

– Да уж конечно. Подростковый гедонизм выставляется напоказ как совесть общества. Об чем бибикали? Революция кооптировалась, не успев начаться.

Мистер Мид повернулся к Эдвину и пояснил:

– Боб, видишь ли, – бывший марксист.

– Бывший? – мистер Этик приподнялся. – Я до сих пор он. И вот что я вам скажу. Марксизм – больше, чем идеология. Он был религией. Да, сейчас он слегка устарел, но раньше будоражил мир. Капитализм против Диалектического Материализма. Вот были деньки, друг мой.

– Так вы коммунист? – поразился Эдвин. – Настоящий живой комми? – Для его поколения это все равно что живой кроманьонец.

– Самое забавное, – продолжал мистер Этик, – что у обеих систем одинаковые принципы. И у капитализма, и у коммунизма. Их главный постулат: жизнь – это конфликт, борьба. Обе системы основаны на понятиях смуты и неравенства. Только одна этим упивается, а другая осуждает, но для обеих это данность. Они похожи больше, чем можно подумать. Но сейчас… меня терзают некоторые сомнения.

– Какие? – спросил мистер Мид.

– Может, Счастье™ – то, что нам надо? Может, именно к этому мы столько шли? Не социалистический рай, не капиталистический культ корысти, а просто прекращение конфликта? Конец смутам? Вдруг именно это ждет нас в конце пути? Непатентованная Америка. Разбавленная и однородная. Счастливая, искренняя, ласковая. Бескровная.

– Неужели мы за это боролись? – спросил мистер Мид. – Все эти годы? Все эти столетия?

– Может быть, – ответил мистер Этик. – Может быть, таков финал истории.

И они погрузились в ностальгические воспоминания, печальные и приятные.

– Я скучаю по прежним религиям, – признался Этик. – По самодовольству, по жестким и замкнутым идеологиям. По ханжеству. По ощущению избранности. Репрессиям, жестокости, заседаниям по росту сознательности. – Он тоскливо вздохнул и посмотрел на холмы за окном.

Наступило молчание, неловкое молчание. Они ждали, сделает ли Эдвин свой вклад в общее ностальгическое настроение. Но что он мог им противопоставить? Что мог предложить? Каков следующий логический шаг после Карла Маркса и Вудстока?

– «Остров Гиллигана», – сказал Эдвин. – Повторные показы. «Остров Гиллигана» как история общества. Как артефакт. Джинсы «Джордаш». Пэт Бенатар и пышные волосы. Потеря невинности и страх СПИДа одновременно. Эх, если бы вернуть золотые деньки конца восьмидесятых – начала девяностых!..

Эдвин ждал, что его, как обычно, высмеют: «Сынок, о чем ты? Вот мы в свое время делали историю!». Но ощутил их поддержку, а не пренебрежение.

– Да, Счастье™ всех нас сделало динозаврами, – сказал мистер Этик.

Они мчались вперед: бывший коммунист, бывший хиппи, бывший иксер. Три поколения, потерянные и брошенные на произвол судьбы, пересекали бескрайнюю пустыню, усеянную поверженными героями: Стейнбеком, Керуаком и Рыцарем Дорог.

– Как случилось, что ты – экс-иксер? – поинтересовался мистер Этик.

– Я был членом этого братства, – ответил Эдвин, – но все они стали для меня слишком чувствительными и глобально-озабоченными, и я выпал из строя. Так сказать, меня отлучили от стада. Потеряв чувство юмора, иксеры потеряли все. Потеряли главное, что в лучшую сторону отличало их от бэби-бумеров: цинизм, свободный от идеологии, иронию, грубую честность.

– Милости просим, – сказал мистер Мид. – Так всегда бывает. Однажды ты перерастаешь свое поколение. Или оно тебя.

 

Глава сорок седьмая

Библиотека была гордостью Райских Кущ. Построенная во времена расцвета города, до того, как соляные копи обанкротились, она, со своим величественным куполом и позеленевшей медной крышей, была украшением округа. Благодаря ей город прозвали Изумрудным. Хотя на самом деле это был, скорее, городишко, и на крышах лежала медь, а не изумруды. Итак, библиотека стала местной достопримечательностью; а когда возводили ратушу и семинарию, их тоже решили покрыть зеленой медью, к летним торжествам 1897 года. Проблема в том, что новые крыши оказались бурыми, как пенни, – ни намека на величественную зеленую патину старых зданий. Это вызвало смятение среди членов городского совета – они уже несколько месяцев рекламировали Райские Кущи как город, знаменитый своими «великолепными зданиями с зелеными крышами».

Когда узнали, что кислота ускоряет процесс старения меди, а у человеческой мочи как раз нужная кислотность, накануне парада горожане проделали героическую работу. Доблестные мужчины – как рабочие, так и коммерсанты – объединили усилия и, периодически подкрепляясь в кабаке легким пивом (выдержанным в буковых бочках), провели мочеиспускательный марафон. После этого медь и вправду приобрела желанный благородный зеленый оттенок, а празднование Дня Независимости прошло без сучка и задоринки. Радостные толпы собрались на Главной улице, полюбоваться орошенными мочой крышами, и будущее виделось им, словно сияющий мираж, заманчивый и такой близкий.

Но, увы, ожидания славного лета 1897-го не оправдались. Исчерпались запасы соляных шахт, лопнул мыльный пузырь недвижимости, и закрылась железнодорожная линия «Бертон». Власти перенесли главную ветку дальше на восток, к побережью, а жители оказались в бесконечном водовороте тоскливых «вот если бы» и «может, когда-нибудь». Ежегодно сокращались масштабы празднования Четвертого июля, в конце концов оказалось, что участников парада больше, чем зрителей.

В последующие годы ситуация практически не менялась: больше участников парада, чем зрителей. Жизнь обходила городок стороной, мелькая где-то вдалеке, на телеэкранах и в радиорепортажах, а в Райских Кущах за пять лет так и не удосужились организовать парад на Четвертое июля. Только сдоба и традиционный поджаренный на палочках зефир. (Раньше День Независимости отмечали жарким по-венски, но в один прекрасный день муниципалитет объявил о банкротстве, и бюджет урезали.)

Мэрия Райских Кущ незаметно растратила всю казну – так высыхает лужа, пока на нее никто не смотрит. Городскими финансами занялась администрация округа, обычные церкви закрылись, вместо них появились заклинатели змей и сладкоречивые баптисты, что выслеживают унылых жителей унылых мест, жаждущих духовности. Или хотя бы развлечься нехитрыми самодельными проповедями.

Теперь главная улица, широкая и пустая, тянется мимо заколоченных магазинов и пустых стоянок. В трещинах тротуаров растут сорняки, а посреди дороги лежат разомлевшие от солнца псы. Такое вот место. Если собака приляжет поспать на проезжую часть, ей ничто не угрожает. Машины ездят медленно и редко, и водители, скорее всего, просто объедут псину: пускай себе спит. (Частенько они знают и хозяина, и даже кличку.) На улицах Райских Кущ ни души. Для полной картины не хватает лишь перекати-поля. Зато сколько угодно его современных аналогов: ветер играет с целлофановыми пакетами, они шуршат по переулкам, пачкаются в пыли, застревают в заборах.

– Боже милостивый, – произнес мистер Этик, когда Эдвин сбавил скорость. – Город-призрак.

Не совсем. Несколько магазинов все же работали, в том числе – старая пыльная бензоколонка с ржавой, лениво поскрипывающей на ветру вывеской.

Эта бензоколонка словно явилась из другой эпохи. В стареньком пузатом холодильнике стояли бутылки «Фрески».

– «Фреска»? – удивился мистер Мид. – Ее разве еще выпускают?

Причем у этих бутылок не было отвинчивающегося колпачка. Приходилось открывать о прилавок.

– Добро пожаловать в Райские Кущи, – приветствовал их хозяин. Этого человека явно сработали из запчастей. Острые торчащие уши, крохотные глазки, и лицо без подбородка плавно переходит в отвисшую шею. Глаза разные. И к тому же один выше другого. (Что неудивительно. В этих местах – мировой центр практического кровосмешения, где мужчина говорит: «Познакомьтесь, это моя жена и сестра», а рядом стоит всего одна женщина.)

– Если зазвучит тема из «Освобождения», я сматываюсь, – прошептал мистер Этик.

– Я тоже, – сказал мистер Мид. – Первые же признаки банджо или содомии – и ходу отсюда.

Но, несмотря на все вышесказанное, владелец бензоколонки оказался замечательно талантливым. На досуге почитывал старые учебники по алгебре, говорил по-испански и на двух венгерских наречиях, а однажды исключительно из разного хлама соорудил амфибию. (Если бы поблизости имелся водоем для испытания механизма, достижение больше бы впечатляло. Может, все-таки он дитя инцеста…)

Обитатели Райских Кущ любят говорить, что живут на самом краю пустыни, хотя на самом деле четкой границы между, скажем, полупустыней и полностью безводной пустошью не имелось. Конечно, для жителей Силвер-Сити этот городок находился «там, в пустыне». Райские Кущи мерцали от зноя, волны сухого воздуха перекатывались с крыши на крышу, а прогретые красные пески трескались и шелушились, словно обожженная солнцем кожа.

– Дождя с полгода нет, – продолжал владелец заправки. – Когда в последний раз пошел дождь, земля была такой сухой, что прямо стонала от облегчения. Конечно, в переулках началась слякоть, и много обуви там позастревало, зато на пару дней распустились цветы, поэтому все это к добру.

– Наверняка. – Эдвин прижал холодную бутылку «Фрески» к разгоряченному лицу. Если бы не вязкий осадок на дне, он вылил бы на себя содержимое и встряхнулся, как мокрый пес.

К прилавку, сверкая своей самой неискренней улыбкой, подошел мистер Мид:

– Здорово, дружище. Мы ищем моего приятеля по университету. Зовут Макгрири. Случаем не знаешь, где его найти?

Человек недоверчиво сощурился:

– По университету, говоришь?

– Точно. Мы с ним старые знакомые.

– Да? И сколько ж тебе лет? Старине-то Джеку все восемьдесят. Вырос в годы Великой депрессии, воевал за морем. Высадился на нормандском побережье, один из первых. Три раза был ранен, но его штопали и отправляли назад. Освобождал Европу. Вы что, вместе штурмовали нормандские пляжи?

– Я разве сказал «мои приятель по университету»? – Мистер Мид рассмеялся. – Я хотел сказать «приятель моего отца». Они вместе сражались. Оба герои.

– Интересно… – Глаза хозяина бензоколонки так сузились, что превратились в щелочки. – Говорят, Джека с позором демобилизовали, вытурили за то, что занимался контрабандой патронов из военного магазина. Семь месяцев тюряги за спекуляцию, он с позором ушел со службы. Вам нужен этот самый Джек Макгрири?

Мистер Мид подался вперед и хрипло проговорил:

– Может, Джек и наделал ошибок, но для меня он остается героем.

– В самом деле? – не поверил хозяин.

Пока мистер Мид все больше увязал в неуклюжих попытках дипломатично обхитрить местного жителя, Эдвин бродил по унылому магазинчику, дивясь выцветшим упаковкам и пыльным ценникам. Старые пупсы-голыши рядом с почтовыми открытками 1940-х годов в рамках-подставках, которые больше не вращались; на полках лежали карбюраторы и тут же в родной целлофановой упаковке – восьмидорожечные кассеты Машиниста Вилли. А затем, когда он рассматривал упаковки гвоздей разной длины и старые свечи зажигания, что-то привлекло его внимание. Он поднял голову и уперся взглядом в потускневшую выцветшую рекламу жевательной резинки «Красная Семерка». Эдвин не мог понять, что такого в этом плакате с загнутыми уголками, выцветшем от солнца и возраста. Он хорошо помнил «Красную Семерку». Ее перестали выпускать, когда он учился еще в начальной школе (кажется, Красная Краска № 7 вызывала врожденные дефекты у лабораторных крыс), хотя в странах третьего мира она продавалась до тех пор, пока изготовителя не поглотила «Ригли».

При чем тут «Красная Семерка»? Что такого в этом плакате? И тут он понял. Внизу плаката выцветшие буквы рекламной фразы. «Красная Семерка» продавалась упаковками по две за цену одной, и слоган, набранный разномастными буквами, гласил: «Твоя упаковка суперароматной резинки! Два пузыря в одном!» Эдвин похолодел. По коже побежали мурашки – так бывает, когда вы перешагиваете могилу, и тут ветер шуршит в траве. «Твоя УПАКовка СУперАрматной РЕзинки». Тупак Суаре! Вот оно! Разгадка близка.

Эдвин вернулся к прилавку и шепнул мистеру Миду:

– Пойдемте отсюда.

Но тот уже настолько завяз в паутине лжи, что никак не мог выпутаться.

– Значит, – говорил владелец магазина, – инструктор кузена твоего отца по строевой подготовке разыскивает Джека Макгрири, чтобы исполнить последнюю волю и завещание анонимного дарителя, а вы действуете от его лица?

– Да, да, черт возьми, – отвечал мистер Мид. – Ну так где он?

На Эдвина внимания не обратили, и он, вздохнув, перевел взгляд на конфеты и дешевые безделушки вдоль кассового аппарата (допотопного, где каждая цифра появлялась в отдельном окошке). И там, рядом с конфетной жвачкой и пластиковыми вертушками, он увидел наклейки в картонной коробке. Маргаритки. Десять центов штука.

– Я почти не вижу Джека. Он здесь не бывает. Эдвин перевел взгляд на продавца:

– Джек Макгрири тут завсегдатай. Бродит, высматривает и как-то купил пригоршню этих наклеек.

Человек за прилавком замолчал. Обернулся и посмотрел на Эдвина:

– Откуда ты знаешь про цветочки?

– Где он? – спросил Эдвин.

– Я не особенно жалую Джека, – ответил тот. – Как и все остальные. Но мы его терпим, так было и так будет, и не позволим, чтобы тут ошивались всякие пронырливые кредиторы. У меня под прилавком хорошо смазанная двустволка двадцатого калибра. Если вы сейчас же не уберетесь, я застрелю вас за нарушение владений. – Он сделал ударение на слове «застрелю».

Мистер Мид фыркнул:

– За нарушение владений в общественном месте в рабочее время не убивают.

– А у нас убивают. Муниципальное распоряжение 7701. Убирайтесь, пока я не разозлился. – И он потянулся рукой под прилавок.

– Хорошо, хорошо, – сказал мистер Мид. Они ретировались, входная дверь за ними захлопнулась. – Куда теперь? – спросил мистер Мид.

– В библиотеку, – ответил Эдвин.

Библиотека, построенная из песчаника в величественном поздневикторианском стиле, оставалась главной архитектурной достопримечательностью округа, хотя некогда внушительная площадь превратилась в жалкий клочок бурой травы вокруг давно не функционирующего фонтана. С парковых скамеек, утопших в высоких сухих сорняках, облезла краска, словно при неизлечимой экземе. На садовой дорожке раскрошился бетон, а ступени библиотечной лестницы стерлись. Но все же здание не потеряло своего великолепия за все эти годы.

Внутри было пыльно и темно, и, по контрасту с обжигающим солнцем на улице, если не прохладно, то хотя бы не жарко. Библиотекарша, высокая тонкогубая дама с душком серы и адского пламени, пряталась за стопками старых книг; пришлось ее выискивать.

– Есть кто-нибудь?

Тишина. Они видели, как дама пригнулась, делая вид, будто не слышит. Может, не заметят и уйдут.

– Простите за беспокойство, но мы бы хотели…

– Библиотека закрыта.

– На табличке написано: «Открыто».

– Ну и что? – отрезала она. – Библиотека закрыта. Работает только утром, это все знают.

«Где-то я видел ее, – подумал Эдвин. – „Американская готика“. Она стояла рядом со стариком с вилами».

– Мы ищем Джека Макгрири, – сказал мистер Мид.

Ее суровое недовольство сменилось лукавым любопытством.

– Мистера Макгрири? Опять что-то натворил?

– Возможно, – ответил Эдвин.

Дама просияла, разве только в ладоши не захлопала.

– Я так и знала! Я знала, что ему это с рук не сойдет.

– Что не сойдет? – переспросил Эдвин. – О чем это вы?

– Его прошлое. Он – сквернослов. Совершенно не воспитан. Ему нельзя доверять, это все знают. Агнес застукала его в «Экон-Еде», когда он ел сардины прямо из банки. Представляете? Притащил с собой открывалку в магазин.

– Мы не насчет сардин, – сказал Эдвин.

– Нет? – Она была явно разочарована.

– Нет. Нам нужно его найти, и мы думали, вы нам поможете. Он ведь частенько бывает здесь.

– Да уж частенько, – неодобрительно проговорила дама. – Почти каждый божий день. Выдернет книжку то тут, то там, всю систему нарушает, увозит их домой под солнцем, в своей раздолбанной тачке. Ее он тоже стащил из «Экон-Еде». Сегодня утром приходил. Сбросил груду книг, все просроченные, на полях эти ужасные каракули. Сколько раз я предупреждала его, чтобы не писал в книжках, а он отвечает: «Да ладно, в этой ужасной дыре все равно больше никто не читает». Он, конечно, сказал не «ужасной», а по-другому. Не буду произносить вслух. Он невозможный сквернослов.

Мистер Этик оглядел стеллажи – трехэтажные полки, ржавеют старые стремянки на колесиках. Затхлый воздух пахнет плесенью. Все заполнено словами и пронизано мыслями. Не библиотека, а склад потерянных сочинений.

– Новых поступлений нет с 1920-х, – с неуместной гордостью заметила библиотекарша. – Большая часть книг – дарственный фонд 1894 года. Сюда приезжали ученые из университета в Фениксе, составлять каталог нашей коллекции. А этот мистер Макгрири все читает их и читает. Они слишком ценные, чтобы их читать, понимаете? Многие – первоиздания. Некоторые стоят не меньше тысячи долларов. Тысячи, только подумайте.

– В самом деле? – произнес мистер Этик. – И которые же из них?

Что-то насторожило Эдвина.

– У вас только старые книги? Новинок нет? Мистер Макгрири только старые читает?

– Нет, что вы. Он читает все подряд. Почем зря ругает нашу внутреннюю систему выдачи книг. Он всегда заказывает книги из главного отделения и жалуется, когда не приходят. Совершенно невыносимый человек. Настолько пресытился, что как-то на выходных объездил всех городских букинистов. Привез в своем ужасном пикапе коробки книг. Столько книг, вы не представляете! Ни за что не догадаетесь каких.

– По самосовершенствованию, – сказал Эдвин. – Коробки книг по самосовершенствованию. Я мог бы составить список: «Сила позитивного мышления», «Простая жизнь в сложном мире», «Бизнес по-буддистски», «Забытая дорога»…

Библиотекарша отпрянула.

– Не знаю, как они там назывались, но да – по самосовершенствованию. Все до единой. Груды книг. Но вы-то откуда знаете?

– Я знаю мистера Макгрири лучше, чем вы думаете, – ответил Эдвин. Ему все больше казалось, что он слышит собственное эхо. А вдруг Джек – просто осколок его отражения, вдруг все это время он преследовал свою тень?..

– А я вот что знаю, – сказала библиотекарша. – Джек Макгрири – совершенно ужасный человек. Почти каждую неделю ездит в Силвер-Сити. Якобы сдает анализы, но мы-то знаем, чем он занимается. – Она перешла на торжественный шепот: – Распутничает и пьет. Да, распутничает и пьет. У него низменные страсти. Когда он сюда приходит, я боюсь за себя, просто боюсь. За себя и за свое целомудрие. Частенько он сидит здесь все утро, горбится над какой-нибудь непонятной книгой. Когда мы вдвоем, наедине, я словно в ловушке. У любой разыгрались бы нервы. Он… от него исходит что-то животное. А теперь простите, но я разволновалась не на шутку. Это от жары. Я просто плавлюсь. Пойду домой, полежу.

Вперед, ослепительно улыбаясь, шагнул мистер Мид – он снова напустил на себя городскую вальяжность, как и на бензоколонке. Сейчас, однако, это сработало. Библиотекарша приняла его покровительственный тон за лесть.

– Мисс, не в моих правилах докучать даме, – начал он, – но, быть может, вы нам поможете? Мы ищем мистера Макгрири. Для его же блага. У нас только адрес почтового ящика, а когда мы пытались прозвониться ему с мобильника, оказалось, что его номер недоступен.

– Да, – сказала она, – телефонная станция его отключила. Как раз на прошлой неделе.

– За неуплату?

– Нет. За дурацкие звонки. Он названивает членам Торговой палаты и морочит им голову своими идеями. Директору банка тоже. У нас только один банк, понимаете ли, а мистер Макгрири грозится открыть счет в другом месте. Тут ходят слухи.

– Какие слухи?

– О его деньгах. Будто он хранит деньги в матрасе. Будто он на самом деле миллионер. Будто он продал душу дьяволу. Представляете? (В Райских Кущах дьявол считался решающим козырем. Крыть эту карту было нечем. Если Джек Макгрири в сговоре с дьяволом, этим все сказано.)

– Его адрес? – спросил мистер Мид довольно невежливо.

– Ах да. Он живет на трейлерной стоянке, через дорогу от старой конторы «Компаскора». Его сложно не найти. Там только один трейлер. Остальные давно уехали.

– Скажите, – спросил Эдвин, – вы не слышали о книге «Что мне открылось на горе»?

– Я не читаю книги, – твердо сказала библиотекарша. – Чтение – для праздных умов.

– Полностью с вами согласен, – улыбнулся он.

 

Глава сорок восьмая

«Он живет на стоянке трейлеров, через дорогу от старой конторы „Компаскора“. Его сложно не найти».

Но им удалось. «Старая контора „Компаскора“» оказалась заколоченным строением из шлакоблоков с жестяной крышей, отличительной особенностью которого было полное отсутствие характерных черт. Ничего себе ориентир. (Сами рельсы давно убрали, но от них остался невидимый след – через центр города тянулся длинный прямой шрам пустоты.)

– Старый «Компаскор»? – удивился старик, ковылявший на костылях по Главной улице. – Вы мне что, голову морочите? Громадная была компания. Все знают, где старый «Компаскор». Кстати, они больше не страхуют. Закрылась, вот уж семь лет как. Где находится? Старый «Компаскор» то есть? Рядом с аптекой. Это ж как дважды два.

Эдвин вздохнул/зарычал, сдерживаясь с большим трудом:

– И где старая аптека?

– Да рядом со старым «Компаскором».

Ну еще бы. Тут Эдвин выскочил из машины, перешел улицу и избил калеку его же костылем до потери сознания.

– Мы ищем стоянку трейлеров, – на самом деле сказал он. Старикан артачился:

– Стоянку трейлеров? Ее давным-давно нет. Там только тронутый Джек Макгрири. Нелюдим, с нами не общается. Совсем замкнутый. Не нашего круга он. Думает, что лучше остальных. Выскочка. Если Джек Макгрири думает, что он такой великий и могучий, то пусть тогда…

Эдвин вздохнул:

– Так куда нам ехать?

– …А еще Джек твердит школьным опекунам, что нельзя проводить в школе богослужения, ведь школы «по природе своей должны быть мерзкие». Ну и что, по-вашему, это значит?

– Мирские. – Эдвин снова вздохнул. (В Райских Кущах он очень часто вздыхал. Так действует на людей этот город.) – Наверняка он сказал «мирские».

– Проклятый атеист, скажу я вам. Если нужен Джек – пожалуйста. На том углу свернете на Вязовую, – (на Вязовой улице не оказалось ни одного вяза), – потом на Дубовую, – (то же самое), – потом на Проезд Океанского Бриза (ни того, ни другого, ни третьего; вместо проезда обычная гравийная дорожка). Увидите пустой участок и вагончик. Это логово Джека. Будьте осторожны, Макгрири – опасный тип. Он бузотер. Бузотер и выскочка. Как-то на городском собрании разошелся и потребовал у Эллена объяснить, куда он девает процент с пенсионного фонда городских рабочих. Я говорю ему: «Сядь, Джек, никому это неинтересно». Знаете, что сказал этот двинутый? Говорит мне…

Эдвин поспешно нажал на газ, из-под колес вырвалось сухое облако пыли.

– Убийство в целях самозащиты, – сказал с заднего сиденья мистер Этик. – Если прибьешь говорливого старого козла, то присяжные равного с тобой сословия тебя оправдают.

Эдвин взглянул в зеркало заднего вида. Старикан все еще разглагольствовал в пыли.

– Может, ты и прав, Боб. Может, ты и прав.

 

Глава сорок девятая

Серебристый трейлер плавился на жаре, в металле отражался слепящий ультрафиолет солнца пустыни. Указатель, выцветший почти до невидимости, гласил: «Парковое сообщество „Прекрасный Вид“», но кроме «одинарного» вагончика никаких признаков стоянки, теперешней или бывшей, полукочевой или оседлой. Посреди замусоренного двора располагался ржавый пикап без амортизаторов, к дальнему столбу косо протянут шнур удлинителя. Куда ни глянь – ровная коричневая линия горизонта.

– Как тут можно жить? – прошептал мистер Мид. Его лицо вспотело, голос осип. – В металлическом трейлере на солнцепеке? Там же, должно быть, как в печи.

Эдвин выключил мотор, машина прокатилась еще несколько метров и замерла. Тишина. В вагончике никакого шевеления, никто не отодвинул занавеску, никто не скрипнул дверью.

– Может, ближе подъехать? – предложил мистер Этик, оценивая расстояние от машины до двери.

Эдвин выбрался наружу и, заслоняясь ладонью от солнца, присмотрелся к вагончику. Этик и Мид последовали его примеру. За кадром тихо зазвучала тема из фильма «Хороший, плохой, злой».

– Смотрели «Дикую банду»? – спросил Эдвин. – Поставил Сэм Пекинпа. В конце кучка ковбоев идет по центру улицы на последний бой. В общем, как и мы. Давайте воплотим художественные замыслы Пекинпа в жизнь.

– А их всех не убили в конце? – поинтересовался мистер Этик.

– Тихо! – воскликнул мистер Мид. – Видели? Боковое окно, вон то. Занавеска дернулась. Только что… вон, опять! Опять, видели? – Он понизил голос: – За нами следят.

Он расправил плечи и выступил вперед, держа высоко над головой «Что мне открылось на горе». Этот замусоленный экземпляр ехал с ним из города, и сейчас мистер Мид держал его примерно так, как восточные европейцы выставляют амулеты и зубки чеснока, дабы отогнать опасность. Или нечисть.

– Мистер Макгрири! – гулко раскатился в пустоте его голос. Кричать в бесплодной пустыне – все равно что в безвоздушном пространстве: ничто не отражает звук, поэтому он растворяется в тишине. Ни гор, ни эха. – Мистер Макгрири! Можно переговорить с вами? Мы – ваши поклонники. Нам понравилась ваша книга!

Последовал незамедлительный и неожиданный ответ – грянул выстрел, и книжка в руке мистера Мида взорвалась. В воздух вспорхнули обрывки.

– Господи помилуй! – мистер Мид бухнулся на колени, а мистер Этик головой вперед нырнул на заднее сиденье. Эдвин непроизвольно отскочил, но держался молодцом. Не побежал и не спрятался.

– Сукин сын нас убьет! – завопил мистер Мид и, пригнув голову, кинулся на переднее сиденье. Одно дело смотреть в проржавевшее дуло советского автомата, а другое – встретиться со злым гением в его собственном дворе.

– Поехали! – крикнул он. – Живо, живо, живо! Эдвин с отвращением обернулся и посмотрел на две съежившиеся в машине фигуры.

– Мистер Мид, если бы он хотел, он бы вас уже шлепнул. Он целился в книгу.

– Плевать! Хватит. Ради всего святого, садись и поехали!

– Я знал, что вы трус, – сказал Эдвин. (Презрение вылетело, словно плевок.)

– Мы уезжаем, – бросил мистер Мид. – Немедленно. Вопрос закрыт.

– Неужели? А вот вам новость: ключи-то у меня, – Эдвин звякнул ими в воздухе. – Никуда не едем. Мы закончим то, что начали.

Снова повернувшись к блестящей обшивке вагончика, он глубоко вздохнул и выпрямился. Рубашка прилипла к спине, с волос капал пот, но он заставил себя успокоиться.

– Мистер Макгрири! Меня зовут Эдвин де Вальв. Я редактировал вашу книгу. Мы еще разговаривали по телефону, помните?

Молчание. Тишина действовала на нервы, от жары кружилась голова, еще немного, и начнутся галлюцинации. Он шагнул вперед… и пуля взметнула фонтан песка в нескольких дюймах от ступни.

– Запасные ключи! – крикнул мистер Мид. – Под задним половичком, Боб. Ну-ка!

Мистер Этик переполз на водительское сиденье, скрючился под приборной доской, повернул зажигание и включил задний ход.

– Эдвин, – крикнул он, – мы за подмогой! Держись, мы вернемся!

– Стой! – Эдвин побежал следом, но мистер Этик погнал машину задним ходом сквозь пыль. – Вернись! Вернись, бессердечная тварь!

И они уехали. Эдвин остался один, спрятаться было негде. Он повернулся, поднял руки и принялся ждать выстрела. Но выстрела не последовало. Вместо этого из глубины вагончика раздался низкий рокочущий звук. Сдавленное хихиканье превратилось в смех, а затем в громкий раскатистый гогот. «Это последнее, что я услышу? – подумал Эдвин. – Смех безумного Мефистофеля? И все?»

Пот ручьями стекал по телу, пропитал штаны под ремнем, заставлял морщиться, соленая пелена застилала глаза. Эдвин сделал шаг, другой. Медленно-медленно. А затем рванул с места, пригнулся и помчался (вернее, поскакал), петляя, к входной двери.

– Не стреляйте, – крикнул он. – Я сейчас войду, и я безоружен. Не стреляйте!

Ах, но это не совсем так – оружие, конечно же, у него было. Маленький пистолет с патроном в патроннике и снятым предохранителем прикреплен липучкой к внутренней стороне правой икры.

– Я к вам с добрыми намерениями! – прокричал Эдвин. Он говорил неправду.

Дверь распахнулась в удушливую тьму, пропитанную едким запахом пота и табака.

– Джек! – окликнул Эдвин.

Он ожидал, что его встретят дуло в лицо и безумный пылающий взгляд. Вместо этого перед ним оказалась комнатушка, заваленная… книгами. Коробки с книгами высились повсюду. Единственным свободным местом были софа с мятыми простынями и потертыми линялыми подушками да просевшее кресло с пледом, рваное по швам, вокруг, словно после взрыва, валялись хлебные корки и стаканчики из-под кофе. Всюду коробки и книги. Книги и коробки. А посреди всего этого, в полумраке стоял Джек Макгрири.

Оружие – какая-то охотничья винтовка – лежало на кухонном столике, заваленном утварью, грязными тарелками – и опять же книгами. Джек был в майке, перед ним стояла бутылка «Южной отрады» и треснувший стакан. Луч света из окна освещал сбоку его лицо. Лицо медведя. Лицо боксера. Тяжелая челюсть, квадратный подбородок, сломанный нос, щетина. Глаза смотрели на Эдвина сквозь стекла полуочков для чтения, которые придавали этому человеку странный эксцентричный вид. Неровно постриженные белые волосы взлохмачены, словно он только встал после беспокойного сна. К стакану и бутылке виски тянулись огромные ручищи, будто руки каменщика: корявые разбитые суставы, тяжелые пальцы, загрубевшая кожа. У гуру или писателя таких рук не бывает.

Через много лет, когда детали забылись, в памяти Эдвина остались не глаза (холодные, каменно-серые) и не внушительная фигура (под два метра и весом не меньше трехсот фунтов). Нет. Запомнились именно руки, огромные тяжелые ручищи.

Голос Джека оказался хриплым и низким.

– Так-так-так. Эдвин де Вальв. Редактор и профессиональный мудила. Наконец-то нашел меня.

– Добрый день, Джек.

– Выпьешь? Эдвин кивнул.

– И себе налейте. Выпить перед смертью.

Но Джек не двинулся с места. Прищурясь, глядел на Эдвина так, словно хотел прервать его существование одной лишь силой воли.

– Чего явился?

– Потому что все знаю. Про Гарри Лопеса. Про весь это фарс. Черт, я даже пытался убить Гарри. – Скрытую угрозу Джек пропустил мимо ушей.

– И что, он мертв?

– Нет, к сожалению, – сказал Эдвин и мысленно измерил расстояние от руки с бутылкой виски до курка винтовки, прикинув, успеет ли он нырнуть, выдернуть пистолет, эффектно перекатиться через плечо и, возможно, сказать пару выразительных прощальных фраз, стреляя в широкую грудь. – Вы, вероятно, слышали, – продолжал Эдвин. – Гарри завязал с ролью «просветленного учителя» и отрекся от своей божественности. Что ж, жалеть тут не о чем, актер из него неважный. Великим трагиком его никак не назовешь.

– Точно, – Джек хрипло хохотнул. – Бэрримора из него не вышло. Слыхал его шотландский выговор?

– Нет. Меня он порадовал… точнее, навязал мне свой ирландский.

– Один хрен. Славный малый, приятный паренек. Но не орел.

– Что касается вашей книги, Джек… На прошлой неделе ее тираж достиг шестидесяти пяти миллионов. Не считая бесчисленных побочных изданий, выдержек и аудиозаписей. Шестьдесят пять миллионов, Джек. И это не предел. Творится что-то небывалое, мы такого еще не видели. Вначале, когда книгу только стали раскупать, я сказал себе: «Возможно, это очередное „Небесное пророчество“». Но все оказалось гораздо серьезнее.

Джек засмеялся. Смех его был шершавым, словно холст, – словно этот холст разорвали пополам.

– Ну да, «Небесное пророчество». Представление идиота об умной книжке.

– Послушайте, Джек. – Эдвин сделал еще шаг. Словно играл в смертельный вариант игры «Можно, мама?». Можно сделать еще малышовый шажок? Ты не спросил: «Можно, мама ?»

– Не двигайся. – Левая рука Джека легла на винтовку, а правой он одновременно и молниеносно опрокинул в рот бутылку «Южной отрады». – Я владею обеими руками одинаково. Иногда полезно.

– Ладно вам, Джек, мне можно доверять. Я ведь ваш редактор. Отношения редактора и автора должны строиться на доверии.

– Так это ты, придурок, хотел назвать мою книгу «Шоколадом для души» или еще каким-то дерьмом.

– Ну да. Но потом я осознал свою ошибку, я понял, что не прав. И все напечатали так, как было. Не изменили ни слова, ни запятой, как вы хотели. Я выполнил ваши пожелания, Джек, – а все почему? Потому что я честный человек.

– Козел ты. Просто у тебя не осталось выхода. По своей непроходимой глупости ты вычеркнул из контракта строчки, разрешающие издателю любые вольности. Как я смеялся. Где еще найдешь такого болвана? Такого мудака?

Эдвин скорчил рожу, которую при желании можно было принять за улыбку.

– Да, вы меня просто насквозь видите. Я идиот, верно. Но хочу узнать одну вещь… («Пока вы живы», – чуть не вырвалось у него.) Как вам это удалось? Вывести эту совершенную формулу? Ведь все работает, Джек. Всё. Упражнения по выработке уважения к себе. Похудение. Как бросить курить. Даже Ли Бок. Как, Джек? Я должен это знать.

– Ли Бок? – Джек подавился сигаретным дымом и отхаркнул мокроту. – Видишь ли, – прохрипел он, – Ли Бок – это сокращение от Лилы Бокенмайер. Была у меня знакомая шлюха в Луизиане, когда мы там стояли. После войны. Знала всякие разные штучки, эта Лила, но в книжке – ее коронная. Нечто вроде фирменного знака. Лучшие двенадцать баксов, что я потратил в жизни. Черт, с тех пор прошло… сколько?… пятьдесят, шестьдесят лет, а то и больше. Я слышал, она в доме престарелых во Флориде. Вышла замуж, у нее дети, внуки. Жила в пригороде. До сих пор получаю от нее открытки, но ум помутился. Болезнь Альцгеймера. Или, может, от старости. Так вот, когда я писал книгу, я собирался вставить туда «уникальную сексуальную методику», а Лила всегда была в этом деле на высоте. И просто ради экзотики назвал ее Ли Бок. Этакий мистический дух восточной тантры.

– А как же Ли Бок для гомосексуалов? Джек пожал плечами:

– Все любят думать, что относятся к той или иной субкультуре, но наши тела – и мозги – устроены одинаково. Сходство важнее различий. Я просто провел аналогии.

Он выбросил окурок в кастрюлю, стоящую в раковине; раздалось легкое шипение. Когда глаза привыкли к темноте, Эдвин четче разглядел лицо Джека. Незаметными шажками приблизившись еще немного, он разглядел паутину красных прожилок, избороздивших нос старика, – свидетельство горького пьянства и еще более горькой жизни.

Джек Макгрири оглядел коробки и хлам, тяжко вздохнул:

– Кто бы мог подумать, что в таком тесном вагончике помещается столько барахла…

На стене виднелись светлые квадраты – там раньше висели картинки, но сейчас все они лежали в коробках. Джек поднял пачку бумаг, похожих на вырезки из журналов (на самом деле страницы из редких книг, он вырезал их перочинным ножом) и бросил в картонную коробку.

– Лет сорок назад я приехал на эту стоянку трейлеров, тогда здесь яблоку негде было упасть. Трейлеры стояли четкими прусацкими рядами, блестели под солнцем. Тогда еще никаких озоновых дыр не было. Они были новшеством, как спутник в космосе. Конечно, Райские Кущи уже тогда стали сонной дырой, прямо в летаргию впадали, но я не думал, что городишко настолько опустится. Год от года мельчал, хотя, казалось, куда уж мельче. Ссыхался, как мумия.

– Вы тут родились? Джек кивнул:

– Да. Прыгнул прямо в руки финской акушерки, звездной ночью, под молодой луной. Так, по крайней мере, говорила мама. Пару лет прожил в Силвер-Сити. Служил на военном флоте, потом в торговом. Учился в университете Феникса по «солдатскому биллю» – пока не прознали мое происхождение и не выперли. После одной неувязочки вернулся в Бельгию.

– Спекуляции.

– Слыхал, значит? Эдвин кивнул.

– Академическая карьера пошла коту под хвост. Досадно, конечно, мне ведь нравилось учиться. Любил читать, размышлять. Любил крутить мысли в голове, смотреть на них с разных сторон, с каких только мог. Я изучал физику, бухгалтерское дело, литературу, философию и много чего еще. Брался за любой предмет, который мне нравился.

– И в конце концов оказались здесь, в этой жалкой дыре. Почему? Как так получилось?

– Ты не смотри, что я скромный отшельник. Я за свою жизнь сделал больше, чем ты бы за десять. Воевал в Бангкоке и Гуаякиле. Меня искалечили и как небоеспособного отправили в Австралию. Я пил с королями и шутами, аферистами и красотками. Побывал во всех часовых поясах и почти на каждом континенте. Я даже не помню, откуда у меня некоторые шрамы. Я валялся пьяным в трущобах и на тропических курортах. Ездил автостопом, снимал чужих жен, навил петель вокруг земного шара больше, чем Магеллан. Но всегда возвращался сюда. Тут мой дом. – Он оглядел темную душную каморку. – Всегда возвращаюсь. Я вроде заключенного, которого отпускают на день под честное слово.

К этому времени Эдвин уже проскользнул к кухонному столику и даже ненароком сдвинул дуло Джековой винтовки на другой край. Сев у столика, он небрежно положил руку на ногу, подергал липучку, дотронулся до пистолета. Просто проверить. Коснулся рукояти, гладкой и манящей.

– Вы не ответили на мой вопрос: как вам удалось вывести формулу счастья? Вряд ли в Тибете, я полагаю.

Джек рассмеялся:

– Я говорил, что в Тибете? По-моему, в Непале. Впрочем, какая разница.

Эдвин подался вперед и понизил голос:

– Я думал, вы создали сложную компьютерную программу. Или что вы злой гений, который устроил массовый гипноз, этакий Распутин самосовершенствования. Что верно?

– Я забыл тебе налить.

Джек выудил наименее грязный стакан из раковины, обтер майкой, плеснул в него виски. Эдвин не возражал. Подавив отвращение, он выпил залпом. И по-мужски пискнул:

– Хорошо пошла.

– Старик мой арендовал небольшую ферму, – сказал Джек. – Остров Сент-Килда, Гебриды, он оттуда родом. Гранитные острова-призраки у черта на рогах. Оттуда происходят пять фамилий, моя – одна из них. Все разъехались с острова еще в 1920-х. Осталась пара каменных домов, кладбище да поле безымянных могил. Старик мой подался в Америку за лучшей жизнью. Подался с другими, набился целый пароход разных Макгрири, и все они хотели наняться в угольные шахты Кейп-Бретона. Отец искал работу на побережье, прошел угольные залежи до самых Аппалачей, был наемным рабочим, работал в соляных копях, осел здесь – такой вот переход. От черного угля к белой соли – в этом мой старик. Бедный мой старик. Уголь въедается под ногти, а соль – под самую кожу. «Мы солью потеем, – говаривал он. – Не забывай об этом». Соль он называл «основой жизни». Влюбился в мою мать, и они тут поселились. Вкалывали всю свою невзрачную жизнь. Их похоронили на кладбище, на восточной окраине. Рядом. Могилы прикрывала тень, но несколько лет назад от голландки погибли все деревья, и там солнце палит, никакого укрытия. А ведь оба они из более прохладных земель, что самое обидное. Мать из Скандинавии. Она рассказывала про снег, какой он на ощупь и на вкус, как становится водой в руке. Белый и чистый. Основа жизни. «Как соль?» – спрашивал я. А она резко отвечала: «Нет. Не как соль. Совсем другой».

Джек взял очередную сигарету, оторвал фильтр, поискал спички. Он хотел было включить газовую конфорку, но Эдвин щелкнул своей псевдо-«зипповской» зажигалкой. Джек прикурил молча, даже не кивнул в знак благодарности. Вся комната была пропитана осадками сигаретного дыма, которые ложились на все поверхности бурым лаком, патиной запаха, маслянистой пленкой.

– Райские Кущи, – продолжал Джек, – гиблое место. Мой старик работал на железнодорожном складе, дослужился до начальника склада и тут же начал строить дом своей мечты. Весьма внушительный. Высокое здание, ставни, широкая лестница, в каждой комнате библиотека. Но тут на севере разразился этот Великий Калиевый Бум, вся экономика дрогнула, а линию Бертон закрыли в самом расцвете. Перенесли рельсы на восток, за холмы, к побережью, и мой старик все потерял. Работу. Дом. Все. Он только успел заложить фундамент. Все его мечты стали дыркой в земле, заросшей травой и полевыми цветами. После смерти матери он брал меня туда и показывал, где должна быть лестница, где веранда… Он рисовал в воздухе и рассказывал о том, чего нет, будто бы действительно там стоял дом. Он выжил из ума, мой отец… И вот появляешься ты и спрашиваешь, как получилась эта книга. Она вышла из Райских Кущ. Вот отсюда. – Он крест-накрест положил руки на обширное брюхо. – Из моего нутра. Из всех прочитанных книг, всей пролитой выпивки, всех проигранных драк, всех пропущенных ударов. Каждый из нас – набор перекрестных ссылок. Каждая женщина, которую я соблазнил, каждый мой обман, грех и победа. Каждое мелкое достижение и каждый крупный провал. Все это кипит внутри, а когда мы умираем, то уносим с собой мириады. Уолт Уитмен, кстати. «В нас мириады».

– Помню, – почти прошептал Эдвин. – Уитмен. «Я противоречу себе? Прекрасно, значит, противоречу себе – я большой, во мне мириады».

– Хочешь знать, в чем секрет книги? Нет никакого секрета. Я просто сел и напечатал. Всю книгу целиком написал на одном дыхании, ничего не исправлял и даже не перечитывал. Я знал, что книга по самосовершенствованию может принести кучу бабок. Знаешь, зачем я ее написал? Да ради денег.

– Почему же вы не вложили их в краткосрочные казначейские векселя и не провернули их по часовым поясам?

– А что, сработало? – спросил Джек.

– Еще бы. Люди сделали на этом миллионы.

– Вот елки-палки… А я просто в очереди стоял за социальным пособием и сочинил памфлет про государственные банковские правила. Лазейки ведь очевидны. Любому молокососу ясно.

– Но ведь для книги нужны исследования… Да, большая часть ее – переработка других книжек по самопомощи, но не главная мысль ее и не то, как она выстроена. Чтобы написать такую книгу, нужно быть специалистом. Годы исследований, глубокое знание человеческой психики. Я думал, что имя на обложке – псевдоним, за которым скрывается коллектив авторов или что-то в этом роде.

– Может, ее написал Фрэнсис Бэкон, – ответил Джек. – Или НЛО. Или ангелы. «Сутенир» ведь печатает кучу этого дерьма. Да, мне нашептали это ангелы. Вернее, коллектив ангелов. Прямо в летающей тарелке. С водоискательными рамками в задницах.

– Я не редактирую книги про НЛО, – сказал Эдвин. – Только по самосовершенствованию.

– Один хрен. Нет, не было коллектива авторов. Я писал тут один в своем трейлере. Просто съездил в Силвер-Сити, накупил дешевых книжиц. Привез коробку и пару недель продирался через наставления, внушения, увещевания, поучения и мозговой онанизм. «Вы не виноваты». «Возлюбите самого себя». «Вы особенны и уникальны – как и все другие». Я скрежетал зубами и вращал глазами так, что увидь ты меня – решил бы, что я эпилептик. Хуже книг я в жизни не читал. Просто чудо, как вся эта дрянь до сих пор не превратилась в самопародию. В общем, прочитал я столько, сколько смог переварить, а потом сел и сварганил собственную версию. Чего не знал, то выдумал. На все про все несколько дней. Неделя, самое большее. Как я говорил, переписывать и не думал. Я знал, что мою книгу купят, в том-то и дело. Я просто давал то, что люди хотели слышать, – и все в одной книжке. Бумага, кстати, у меня еще осталась. Купил оптом, две тысячи листов за полцены в Фениксе. Повисла пауза. Долгая, долгая пауза.

– И все? – недоверчиво спросил Эдвин. – Просто сели и напечатали?

– Да. Без всякого плана. Печатал, пока не заболели запястья, потом голова, и я бросил.

– И вы бросили… – Эдвин никак не мог до конца осознать эти откровения. (Если откровения вообще можно «осознать» до конца.) Не такого он ожидал. Вместо Лекса Лютора, скрывающегося в тайном бандитском логове, перед ним предстал всклокоченный писака, накачавшийся «Южной отрады», который написал книгу «ради денег».

– Что самое интересное, – Джек неожиданно усмехнулся, – я послал ее только в «Сутенир». Это был не обстрел, а одиночный выстрел. Я просто не мог себе позволить рассылать в разные места. Накупив все эти дурацкие книжонки, я едва наскреб на марку.

– Но почему к нам? Почему именно в «Сутенир»?

– Да потому, что вы печатали мистера Этика. И я решил – раз вы издаете такое дерьмо, то издадите все, что угодно. Ваши запросы невысоки.

– Мистер Этик только что был здесь. Мы вместе приехали. Если что, он должен был меня прикрыть.

– Правда? – спросил Джек. – Мистер Этик? Это он книжкой размахивал?

– Нет, это другой. Который удрал, а меня оставил погибать.

Джек просиял.

– Серьезно? Черт возьми, здорово. Эх, он тоже был у меня на мушке. Вот кого надо было шлепнуть, сделать доброе дело для литературы. Английский язык сказал бы мне спасибо. Слог у него отвратительный, а уж содержание… Банальное введение в популярную психологию и самодовольный нарциссизм. Этика? Ха. Извратил само слово. Аристотель, наверное, в гробу перевернулся. Этика – не выбор между добром и злом. Это выбор между серым и серым. Между двумя равно желанными, но взаимоисключающими возможностями. Свобода или безопасность? Смелость или комфорт? Самоанализ или блаженство? Столбец А или Б? Мистер Этик, придурок хренов. Нет, надо было его шлепнуть.

Джек разлил по новой и заставил Эдвина с ним чокнуться.

– За печатное слово! – он поднял стакан. – За персонажей, что существуют лишь на страницах книг, но не знают об этом. За тех, кто существует лишь в книге, но тем не менее живет, дышит и не хочет уходить.

– За нас. – Эдвин был сбит с толку и слегка встревожен.

– За нас, – сказал Джек. – Скажи-ка, Эдди, – ведь все дело в маргаритках?

– В маргаритках?

– Они привлекли твое внимание. И ты выудил меня из макулатуры. Все дело в маргаритках, да?

– Нет, что вы! Конечно, нет. Маргаритки – это кошмар. Невыносимо слащавые. На самом деле я выбросил вашу рукопись, Джек, даже не рассмотрев. И только потом…

– Ну еще бы… – Джек явно ему не поверил. – Все дело в маргаритках. Я так и знал. Не зря я потратил те семьдесят центов.

– Но, черт возьми, Джек, вы разгромили кейнсианскую экономическую теорию на восьми с половиной страницах. Без подготовки такое невозможно. Профессора и министры в панике звонили мне и говорили, что вы подорвали основы их верований.

– А, это… На самом деле кейнсианская теория вмешательства в рынок несостоятельна. Это всем известно. Рынок функционирует вопреки, а не благодаря кейнсианской политике. По-моему, это очевидно.

– Вы изучали экономическую теорию?

– На кой она нужна, эта экономическая теория? Это все равно что изучать карты Таро. Экономика – не наука, это колдовство, принятие желаемого за действительное, ряженое в методику. А король-то голый. У него даже плоти нет. Это мираж. Разрушить современную кейнсианскую теорию так же тяжело, как разрушить сказку. Все равно что сказать: «Вообще-то свиньи не живут в домах, ни из соломы, ни из хвороста или кирпичей». Я писал книгу по самосовершенствованию, а не трактат по экономической теории, но тут по «Общественному ТВ» показали документальный фильм. Я смотрел краем глаза, пока печатал. Что-то о Джоне Мейнарде Кейнсе. Старый пердун, что он понимает? Редкостный придурок. Поэтому я быстрень-ко напечатал о нем главу, указал недостатки и противоречия его теорий.

– Вы сокрушили теорию Джона Мейнарда Кейнса после документального фильма по «Общественному ТВ»? – Недоверие Эдвина быстро переросло в смятение.

– Не совсем. Сигнал пропал, и я пропустил последнюю часть. Тут нет кабеля, только эта вешалка на ящике, поэтому изображение периодически пропадает. Ловить могу только «Общественное» и парочку местных программ Силвер-Сити.

– Вы сокрушили теорию Джона Мейнарда Кейнса после фрагмента документального фильма по «Общественному ТВ»?

– Верно. Плеснуть еще? Эдвин ошалело кивнул:

– Да, пожалуй. Пожалуй, надо выпить.

Он так же залпом влил в себя виски, ощутил, как ноги и руки начало покалывать от подступающего опьянения, и умоляюще спросил:

– А «Семь законов денег»? Я изучал их в университете. Читал, перечитывал, делал выписки, прорабатывал основные постулаты, сравнивал с другими теориями. Вы же не могли просто…

– «Семь законов денег»? А, ну да. Прочитал в сортире. Так, пробежал по диагонали. Мистические выводы не стоят и выеденного яйца, но основной посыл здравый. Вот я и вставил еще главу, очередную пригоршню хлама. А что?

– В общем, – выпив порцию виски, Эдвин утерся тыльной стороной ладони. – В общем… – Но язык его уже не слушался. Да, к этому времени он фактически потел «Южной отрадой», его поры источали виски, ощущения поплыли. – В общем, хватит. Вы, мистер Макгрири, – обманщик и жулик. Вы хуже Сталина. Ваша книга нанесла невообразимый урон близким мне людям – близкому мне человеку. Печаль исчезла из глаз моего лучшего друга. И вы за это ответите! – Он нагнулся, принялся вслепую искать пистолет, привязанный к ноге, но от резкого движения его накренило, и он рухнул головой вперед на край стола, потом на пол. Проклятый кривой палец, где его прежняя проворность? Эдвин тщетно боролся с липучкой (кто бы мог подумать, что она держит так прочно), когда что-то холодное и гладкое коснулось его головы. Это было (конечно же) дуло Джековой винтовки.

– Дам тебе хороший совет, – сказал Джек. – Можешь даже записать: если собираешься нападать, то вначале стреляй, а потом уже пей. В обратном порядке у тебя все шансы здорово напортачить.

– Такого бы никогда не случилось у Старски и Хатча, – горько произнес Эдвин.

– Редактируй себе книги, – сказал Джек. – Пусть другие геройствуют.

Отобрав пистолет и обыскав молодого человека на предмет новых неожиданностей, Джек заставил его сесть на прежнее место и выпить еще.

– Я не сержусь, – сказал он. – Я уже потерял счет людям, которые за все эти годы пытались меня убить.

Эдвин помрачнел – от стыда у него, как полагается, съежились яички – и ничего не ответил. Он молча уставился на столик.

– Зачем ты хотел убить беспомощного старика? – спросил Джек. – Мне семьдесят восемь лет, я живу в трейлере, у черта на куличках. Объясни, зачем?

– Потому что вы убийца, – бросил Эдвин. – То, что вы совершили, то, что сделала ваша книга, – это убийство. Массовое убийство.

– Да ну? И как же ты догадался?

Эдвин поднял голову и, не дрогнув, посмотрел Джеку в глаза.

– Кто мы, Джек? Что мы? Мы ведь не просто тело. Не просто имущество, деньги или социальный статус. Мы – личности. Мы – это наши слабости, причуды, заскоки, разочарования и страхи. Если все это убрать – что останется? Ничего. Лишь счастливые человеческие оболочки. Пустые глаза и приветливые лица. Вот что я вижу теперь. До Райских Кущ это не дошло – пока нет. Но дойдет, не сомневайтесь. И что тогда? Где спрятаться от счастья™? Люди начнут говорить одинаково, улыбаться одинаково, думать одинаково. Индивидуальных черт остается все меньше. Люди растворяются. И все из-за вас, Джек. Вы убийца.

Последовала долгая натянутая пауза, затем Джек произнес:

– Я не убийца. Я лишь преуспел там, где потерпели неудачу Томас Мор, Платон, святой Августин, Шарль Фурье, Карл Маркс и, как бишь его… Хаксли. Я создал не утопию – не выдуманный мир, которого не существует по определению, – а эйтопию. Первый слог от «эйфории», что по-гречески означает «хорошо». Эйтопия здесь и сейчас. И не отрицай, что мир благодаря мне стал гораздо приятнее.

– Приятнее, но не лучше. В том-то и дело. Теперь, когда мы познакомились и я увидел, какой вы на самом деле, уже неважно, убью я вас или нет. Ваши дни сочтены. Вы, со своими пятнами никотина на пальцах, запахом перегара изо рта и грубым манерами, вы – анахронизм, Джек. Вам нет места в новом мировом порядке. Для новой всемирной сияющей Религии Счастья™ вы – еретик. Лишний.

– Ха. Всего-то? И это все, чем ты хотел меня напугать? Так знай, я давно уже анахронизм. А что случится со всеми вами, мне все равно. Плевал я с высокой колокольни. После меня хоть потоп. Я умру, и мир для меня умрет. И наплевать мне, каким станет будущее – унылым, горьким или умащенным и сияющим. После моей смерти все умрет.

– А вы мне тут не тыкайте своим солипсизмом!

– А-а, – Джек был приятно удивлен. – Солипсизм. Заметил-таки. Знаешь свое дело.

– Конечно, знаю! – вскричал Эдвин. Он встал, простирая руки. – Я – редактор! Я все знаю! Голова моя битком набита ненужной информацией, я спать от нее не могу. Голова гудит от мыслей, беспрестанно гудит. Nemo saltat sobrius, Джек! Nemo saltat sobrius.

– Джеймс Босуэлл, – откликнулся Джек. – «Здравомыслящие не танцуют».

– Точно! Мир потерял своих пьяных танцоров. Остались одни объятья и бесконечные песни у костра, но больше нет диких пьяных плясок жизни. И все из-за вас.

– Нет. – Джек, похоже, впервые рассердился по-настоящему. – Это не моя вина. Я дал людям то, чего они хотели: не свободу с ее бременем ответственности, а защиту. Защиту от необходимости думать. От самих себя. Я знаю, что нужно людям, – не свобода, а счастье. А эти понятия часто исключают друг друга. Я покажу тебе кое-что.

Он достал полупустую коробку, порылся в ней и достал фотокарточку в рамке. На фото молодой человек (где-то 1973 год) с забавными бачками и в нейлоновой рубашке. Смотрит в объектив с нескрываемой враждебностью.

– Аллан, мой сын, – сказал Джек. – От первого брака. Когда жена меня бросила, ему было двенадцать, он рос в Силвер-Сити, потом в Фениксе. В конце 1960-х – начале 1970-х стал совершеннолетним. Почему я был уверен, что книгу раскупят? Из-за Аллана. Он прошел через психоделические наркотики, трансцендентную медитацию и транзактный анализ. Каждое направление поп-культуры, каждое дурацкое повальное увлечение – он все перепробовал. И что? Теперь работает в Кливленде, в страховой компании – кормится человеческим страхом смерти и будущего – и постоянно меняет психотерапевтов. Аллан не аномалия, он в авангарде. Он даже прошел курс воспоминания о прошлых жизнях. Оказывается, он был королем, представляешь? Почему-то никто не вспоминает, что был безграмотным крестьянином, сдохшим от чесотки и зарытым в болоте. Что ты. Все мы особенные, если не в этой жизни, то уж в прошлой. Аллан, оказывается, страдает всеми современными недугами. Один терапевт нашел у него синдром хронической усталости, другой – расстройство от недостатка внимания со стороны взрослых. Весьма противоречиво, нет? На сеансах гипноза он вспомнил, что в детстве я грубо с ним обращался. Это чушь собачья. И он бросил бы меня за решетку, если бы психотерапевта не вывели на чистую воду. Эти липовые подавленные воспоминания тем не менее все еще имеют для него значение. «Даже если это и неправда, – сказал он, – ты все равно за них в ответе». Потом он написал мне эту эгоистичную Декларацию Независимости – в сорок пять лет, представь себе, – где назвал меня плохим отцом и заявил, что наконец-то позволил себе состояться и все такое прочее. Я ответил ему, что он козел ебаный. После этого о нем ни слуху ни духу.

– Но какое отношение это имеет…

– Не перебивай, – сказал Джек. – Ты же хотел знать, откуда взялась эта книга. Благодаря Аллану, моему сыну. Пару лет назад у них родился ребенок. Когда я приехал посмотреть на внука, Аллан вышел из комнаты. «Не хочу быть с тобой в одной комнате», – сказал он. Но затем вернулся и понес, что я его толком не растил, я виноват, что он развелся и что… в общем, во всех его неудачах, крупных и мелких, виноват не он. Я уже говорил, что Аллан не аномалия. Таких большинство. Поэтому когда я решил написать книжку и заработать кучу денег, я подумал: а какое дерьмо купил бы мой сынок? Какое успокоительное послание придется ему по вкусу? Что сейчас в ходу? Что принесет больше всего денег? Тогда появился Тупак Суаре и «Что мне открылось на горе».

У Эдвина заболел желудок. От «Южной отрады», жары или услышанного? Возможно, от всего сразу, но общее воздействие оказалось тяжким. Обострилась язва, тело стало горячим и липким.

– И все? – спросил он. – Вот так кончится мир – не взрыв, а теплые пушистые объятия?

– Эдвин, взгляни фактам в лицо. Время скандалистов миновало. Грядет Век Приятности, с этим ничего не поделаешь. Причина не во мне, я лишь подтолкнул то, что есть. Книга просто вовремя появилась. Она не опередила свое время, она появилась вовремя.

– Zeitgeist, – сказал Эдвин. – По-немецки это…

– Я знаю. Да, ты прав. Я уловил дух времени. Наш Zeitgeist. Апокалипсис после Рида. Возвращение в Эдем. Наш белый флаг капитуляции.

– Кстати, Рид, – встрепенулся Эдвин. – На обороте одной страницы есть пометка. Об Оливере Риде. Почерк корявый, словно вы писали пьяным.

– Может быть.

Джек предложил Эдвину выпить, но тот отказался.

– Сигарету?

– Пытаюсь бросить. – Эдвин повертел «Зиппо», посмотрел на Джека и спросил: – Одно не возьму в толк. Оливер Рид – как он сюда вписывается?..

– Никак, – ответил Джек. – В том-то и дело. Во взгляде Эдвина читалось недоумение.

– Когда-нибудь, – начал Джек, – будущие антропологи докопаются до сути нашего времени, восстановят наши ошибки и промахи и, несомненно, установят точную дату нашего поражения: 2 мая 1999 года. День смерти Оливера Рида.

– Этого второсортного актера? Но почему?

– Оливер Рид – не просто актер, он Последний Скандалист. После него все покатилось в тартарары. За Олли! – Джек поднял стакан, обращаясь не к Эдвину, а к пустоте. Затем повернулся и сказал: – Ты знаешь, как он умер? Знаешь, где?

Эдвин покачал головой. Какая разница?

– Оливер Рид умер на Мальте – он перепил моряков английского военно-морского флота. Влил в себя десяток пинт пива и дюжину порций рома, после чего пил с матросами «Камберленда». Он ставил и ставил им выпивку, но они не выдерживали. Сдавались и уходили, шатаясь. А Оливер Рид умер победителем. Умер на полу в баре, а на прощание, как последний привет, оставив матросам счет: больше семисот долларов. Что называется, посмеялся последним.

– Вы знали его? Оливера Рида?

– Ну, как сказать… Видел однажды, в Маниле. Вышибалы хотели вытурить его из публичного дома, и я выволок Олли из потасовки. Мы вместе бродили до рассвета, пели, и смеялись, и пили всю ночь. Мы общались только одну ночь – он тоже заставил меня заплатить, больше сорока баксов. В ту ночь мы пили за смерть. За ту, которая везде найдет. За старуху с косой. «За смерть, – сказал Олли, – чтобы жить было интереснее». Я спросил, боится ли он смерти, и он ответил: «Да». Только и всего. «Да». Прошло время, и мне попалась какая-то идиотская биография, где приводились его слова: «В смерть я не верю, потому что мы будем жить в других, в их памяти, в наших детях и внуках». Он был семейный человек, несколько раз женился, обожал своих детей. Но он был слишком большой – понимаешь? Больше самой жизни, и боялся смерти. «Лучше сгореть, чем сгнить, – говорил он. – Я хочу умереть в пьяной драке, а не в палате для раковых больных». Понимаешь, Олли ухватил жизнь. Схватил ее за глотку. Тряс, пока не пошла горлом кровь. Одна дама, кажется, Гилэм ее фамилия, написала: «Глаза его переполняла синева, а душу тоска». Думаю, она права. Он был слишком большой, мир его просто не выдержал.

Эдвин молчал. Он уже не знал, кто с ним говорит, Оливер Рид или Джек; образ актера из другой эпохи, словно дым, заполнил комнату.

– Оливер Рид умер, – сказал Джек. – И мне что-то нездоровится. Той ночью в Маниле я перепил, перессал и перешутил Оливера Рида. Если бы снова повторить ту ночь…

Стакан Джека опустел. Эдвин молчал. Что тут скажешь? Он – лишь зритель на параде. Или похоронной процессии.

– Ностальгия, – сказал Джек. – Последнее пристанище конченых людей. Той ночью в Маниле мы уделали этот городишко. Олли был словно буйный слон, пиджак дырявый, в глазах странная безумная радость. Лыка не вязал. Свою тень вызывал на кулачный бой. Весь облился ромом и предлагал руку и сердце местным шлюхам. Вытащил я его из очередной потасовки и говорю: «Олли, ты смутьян хренов». А он: «Ничего подобного. Я не смутьян. Я скандалист. Это совсем другое. Смутьяны превращаются в священников, политиков или социальных реформаторов. Вмешиваются в жизнь людей. Скандалисты не суются в чужие дела. Они безумствуют, и орут, и радуются жизни, и грустят, что она такая короткая. Скандалисты вредят только самим себе, а все потому, что слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать». – Джек надолго замолчал. Налил себе еще, но не выпил. – Они слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать.

– Джек, насчет книги…

– Знаешь, у него на члене был вытатуирован петушок. На самом деле. А однажды он трахался посреди главного корта Уимблдона. Конечно, уже после игры. Он первый сказал с экрана: «Пошел на хуй», знаешь об этом?

– Да, – неожиданно тихо сказал Эдвин. – Знаю.

– А знаешь, что Оливер Рид открыл тайну жизни? Эдвин покачал головой.

– Да, это правда, – сказал Джек. – Открыл тайну жизни. Хочешь узнать? – Эдвин молчал, и Джек продолжил по памяти: – Вот тайна жизни по Оливеру Риду: «Не пей. Не кури. Не жри мяса. Все равно сдохнешь». Вот скажи мне, что ты, бледный сосунок, можешь к этому добавить? Предельно честные слова, не находишь?

Но Эдвину нечего было добавить, и Джек это знал. Снаружи доносился рев мотора – все ближе и ближе. Жара в трейлере стала просто невыносимой. Эдвину казалось, что вот-вот он лишится чувств или просто вырубится.

– Твои дружки, – сказал Джек, выглянув в окно. – Вернулись-таки.

Эдвин кивнул. Он встал, хотел что-то сказать, но передумал. Не смог подобрать слова.

– Подожди, – сказал Джек. – Пока ты не ушел… – Что?

– Возьми, – Джек запустил по столу пистолет. – Забирай и делай что хочешь. Мне уже все равно. – Он демонстративно повернулся к Эдвину спиной и принялся складывать бумаги в очередную коробку.

Эдвин ощутил тяжесть пистолета в ладони. Посмотрел на широкую дразнящую спину Джека Макгрири и подумал: «Все так просто. Никому он не нужен. Его хватятся дай бог через несколько недель. И он превратится в мумию, вяленое мясо, анахронизм». Эдвин поднял пистолет, прицелился и прошептал:

– Пиф-паф! Ты убит. Опустил пистолет и вышел.

Джек не обернулся. Лишь пробормотал под нос:

– Трус.

 

Глава пятидесятая

А снаружи, под палящим солнцем…

Мистер Этик остановил машину позади трейлера – подальше от окна и прицельного огня.

– Эдвин! – крикнул мистер Мид. – Сюда! Ты жив, слава богу!

– Да, – сказал мистер Этик. – Мы так волновались, верно, Леон?

– Волновались. Очень сильно.

Эдвин заметил у обоих по бутылке утоляющей жажду «Фрески» и спросил:

– А мне захватили что-нибудь холодное попить?

– Нет. Прости, из головы выскочило.

– Мы так волновались, что думать не могли. Верно, Боб?

– Точно, Леон. Совершенно вылетело из головы. Эдвин открыл дверцу машины:

– Ладно, черт с ним. Поехали.

– Ты застрелил его? Поставил на колени? Как все было? Что он говорил? – посыпался град вопросов.

– Он под два метра ростом и сделан из железа, – ответил Эдвин.

– Так ты убил его?

– Нет, он был уже мертв, когда я вошел. Поехали.

– Правильно, – сказал мистер Этик. – Прыгай назад и двинули. – Он подался вперед, чтобы Эдвину было удобнее пролезть.

– Мне тоже не терпится убраться из этой дыры, – сказал мистер Мид. – В этом городишке совершенно нечего делать. Как тут вообще можно жить?

Эдвин замер на полпути.

– Вы правы, – сказал он. – Совершенно правы. – Он вылез из машины, посмотрел на трейлер. – Вы правы.

– В чем дело? – спросил мистер Мид. – Садись, пока этот псих не открыл стрельбу.

Мозаика сложилась. Все стало понятно.

– Вы правы. – Эдвин слегка улыбнулся. – В Райских Кущах делать нечего. – И зашагал к трейлеру.

– Куда тебя несет? – завопил мистер Мид.

– Возвращаюсь, – ответил Эдвин. – Чтобы победить.

Так начался второй раунд.

 

Глава пятьдесят первая

Джек Макгрири передвинул несколько коробок и развалился в кресле, попивая из бутылки и обмахиваясь книгой по метафизике. Вентилятор взбалтывал влажный воздух, серая майка Джека покрылась пятнами пота. Когда Эдвин вошел, тот поднял голову.

– Забыл что-нибудь? – спросил он. – Никак свои яйца?

– Сколько вам еще?

– Что сколько?

– Сколько они вам дали? Старик слегка изменился в лице:

– Виски в башку шибануло? Ты вообще о чем?

– О врачах. Сколько они вам дали?

Джек смотрел на Эдвина с выражением крайней досады. Тот хорошо понимал, что ошарашил его.

– Ну так сколько?

– Пошел ты на хуй, отвяжись от меня.

– Год? Полгода? Неделю?

– Ты слышал? Я сказал: пошел на хуй, отвяжись. Но Эдвин остался на месте.

– Сколько, Джек?

Тот насупился, посмотрел на него с ненавистью, граничащей с уважением, и, наконец, произнес:

– Кто их разберет? Врачи – кучка придурков. Ни хрена они не знают. Может, неделя. Может, год. Когда начнет прогрессировать, это дело нескольких дней. Перед тобой Иов собственной персоной. Я пережил все чирьи, напасти и проверки верой, которые посылает нам Господь в своей беспредельной жестокости. И пока держусь. А почему? А не «потому что», блядь, а «вопреки».

– Все началось где-то полтора года назад, да? И когда вы узнали, решили написать книгу, чтобы заработать деньги. На долгий срок. Библиотекарша ошиблась. Вы не распутничали и не пьянствовали в Силвер-Сити, а делали то, что и говорили: сдавали анализы.

– Распутничал и пьянствовал? Это Ребекка сказала? Ха! Для моих лет это комплимент. – Он поднялся с кресла, будто морж, будто король, и медленно произнес: – Что именно тебе нужно? Мои извинения? Покаяние?

– Что вы сделали с деньгами? – спросил Эдвин, хотя прекрасно знал ответ.

– Растратил! – крикнул Джек. – Безрассудно пустил на ветер. Просрал. Ничего нет. Ха!

Эдвин улыбнулся:

– А вот и нет. Сейчас ваши авторские составляют сто пятьдесят миллионов, не меньше. Вы не могли их потратить – только не в Райских Кущах, в этом тупике вашей жизни. Даже не купили новый трейлер. Нет, вы не растратили деньги. Совсем нет. Вы знали, что умираете, и стали откладывать. Но зачем? – Эдвин обошел стопку коробок, покачал головой. – Забавно. Мы сидели тут больше часа, спорили, как два талмудиста, и мне даже в голову не пришло, что вы уезжаете. Собираете вещи. Куда, Джек? В Силвер-Сити, я прав? Собираетесь умереть там?

– Так-так-так. Ишь, какой ты у нас умный. Только не суйся своими грязными крысиными лапками к моим денежкам. Не выйдет. – Джек потянулся к винтовке, но Эдвин его опередил, схватил ружье и осторожно отложил в сторону.

– Я знаю, где ваши деньги, Джек.

Эдвин нашел коробку с фотографиями, отложил изображение Аллана в клешах и достал снимок смеющегося карапуза. С пушистыми волосами, улыбкой до ушей и глазами Джека.

– Ваш внук?

Джек наблюдал за ним с возрастающим подозрением.

– Оставь в покое внука.

– Увы, – улыбнулся Эдвин, – это не в моих силах. Он уже втянут во все это.

– Если ты намерен грабануть старика, ты не туда пришел. Можешь перевернуть все вверх дном. Денег нет. Ни цента. Не веришь? Давай проверь.

– Джек, я вам верю. Я знаю, где деньги. Не здесь. На счету в банке, может, в Силвер-Сити, сто пятьдесят миллионов на имя – как зовут вашего внука?

Джек обмяк, из голоса исчезла угроза.

– Бенджамин. Бенджамин Мэтью Макгрири. Сейчас ему шесть лет, это старая карточка.

– Толковый мальчишка? Джек кивнул:

– Будь здоров соображает, паршивец. И там не сто пятьдесят миллионов, а почти триста.

Эдвин пожал плечами.

– Миллионом больше, миллионом меньше, какая разница… – Он сел на стул. – Давайте, может, выпьем еще?

– Пошел ты к черту.

– Со льдом, пожалуйста. Адское пекло.

Джек что-то проворчал, направился к старому холодильнику, отколупал немного от ледяной шубы в морозилке (он никогда специально не замораживал лед) и бросил по куску в стаканы. Вылил туда остатки «Южной отрады».

– Глядите-ка, – поразился Эдвин. – Целую бутылку уговорили. Ваше здоровье!

Но Джек не притронулся к своему стакану.

– Хотите оставить внуку наследство, – сказал Эдвин. – Сделать ему сюрприз через много лет после смерти. На восемнадцатый день рождения…

– На двадцать первый, – сказал Джек. – Пусть подрастет, не дам я пацану в руки триста миллионов, обойдется.

– Тоже верно. В общем, вы хотите что-то ему оставить. Чтобы он сказал: «А дед, в конце концов, был неплохим человеком». Чтобы он помнил вас еще долго после вашей смерти. Это совсем не то, что вы мне навесили на уши: «После моей смерти умрет весь мир».

– Триста миллионов. Ему не придется ни на кого горбатиться. Езжай куда хочешь, делай что хочешь. Пусть парень покоряет мир.

– Нет, – сказал Эдвин. – Ему нечего будет покорять. Маленький Бенджамин унаследует огромное состояние – и все. Потратить-то будет не на что, и хуже всего – радости от денег не будет. Джек, почему мы такие, какие есть? Почему у нас самая большая, жадная и мощная страна в истории человечества, которая всех прижимает к ногтю, ест «биг-маки» и считает калории? Все дело в погоне за счастьем. Не в самом счастье. А именно в погоне.

– Послушай, – сказал Джек, но Эдвин не слушал.

– Какими были первые письменные документы? Первые записанные слова, первое, что важно было записать? Список покупок и военные отчеты. Вот что впервые нацарапали на глиняных дощечках и папирусе. Когда шумеры начали излагать жизнь словами, когда принялись вести записи о мире людей, они составили списки. Списки вещей, имущества. И великих деяний. С этого-то момента и начинается история: выявление затрат и права хвастунов. Первые писцы, первые литераторы писали не о самоуважении и общении с внутренним миром. Они не писали: «Каждый из нас особенная личность». Нет. Они писали о смерти королей и накоплении богатств. Собственность, гордость, грандиозные мечты. Вот что делает нас людьми. А вся эта эпидемия самосовершенствования и любви к себе, которую мы выпустили в мир, все подорвала. «Что мне открылось на горе» – преступление против человечества.

– Почему? – спросил Джек. – Потому что все сработало? И люди на самом деле избавились от имущества? Книга обещала счастье и принесла его. Люди счастливы. Вот и все.

– Нет, – сказал Эдвин. – Все хуже. Намного хуже. Они не просто счастливы – им ничего не нужно. Знаете, что происходит, Джек? Конец приключениям. Вы это хотите оставить в наследство: пресную жизнь?

– Когда Бенджамин получит эти деньги, он сможет…

– При чем тут деньги? Хотите, чтобы ваш внук рос в мире без приключений? Да? Finis coronat opus, Джек! «Конец – делу венец». Последний поступок человека подводит итог его жизни. Finis coronat opus! – Он прокричал три последних слова, будто хотел ударить ими воздух. Будто слова могут что-то изменить.

Джек молчал. Эдвин поднял стакан, подержал лед во рту. Язык онемел от пропитанной виски прохлады. Он думал о Мэй, ее безжизненных губах, пустом взгляде и ждал ответа, понимая, что сейчас все может измениться.

Ответа не последовало, Джек болтал в стакане остатки виски и смотрел в пространство. Затарахтел холодильник, компрессор нарушил тишину.

– Чего ты хочешь от меня? – спросил он наконец. – Как теперь всю эту пакость исправить?

– Писать, – ответил Эдвин. – Писать новую книгу. Не ради денег, а по велению сердца. Пусть это будут просто записки. Без фантазий и подсластителей. Без колыбельных песенок. Без блаженства. Ошеломите читателей. Расскажите, чему вас на самом деле научило бессмысленное приключение длиною в жизнь. Расскажите о человеческой глупости. О хаосе, о шлюхах, крыльях бабочки и невидимых особняках, заросших сорняками. О соляных копях, угольной пыли и смерти скандалиста. О том, как трахались, пили, прожигали жизнь и не получали от этого радости. О том, как вам страшно, что придется умирать. Об Оливере Риде. О Бенджамине. Обо всем.

Джек поразмыслил, затем произнес:

– Ты печатай, а я буду диктовать. Бумага там. Машинка под той кучей белья.

Под словом «белье» подразумевались «грязные вонючие тряпки». Эдвин осторожно разгреб майки и перепутанные носки – так убирают токсичные отходы – и, сдвинув в сторону останки стейка, обнаружил клавиатуру. Провел пальцами с одного боку машинки, затем с другого. Удивился и развернул ее, чтобы поближе рассмотреть.

– Что-то не пойму…

– Осёл, нет тут кнопки «вкл». Она механическая. Вставляешь бумагу и печатаешь. Высокие технологии. Печатай когда угодно. Даже без электричества. Даже при свечах. Батарейки не нужны.

– Правда? – Эдвин был искренне изумлен.

Быстро и нетерпеливо объяснив, как заправлять бумагу («Слова идут прямо на бумагу, – удивлялся Эдвин. – Так странно!») и передвигать каретку в конце фразы, Джек встал, сложил руки на груди и громким низким голосом продиктовал:

– Как стать несчастным. Тупак Суаре.

Эдвин напечатал название.

– Первая страница, первая строка. Счастье, по Платону, – высшая цель жизни. Но Платон был засранцем и переоценивал важность человеческого счастья…

И дело пошло. Джек диктовал, Эдвин печатал. Всю ночь. Снаружи тени удлинились, солнце зашло, в пустыне становилось все прохладнее. Боб и Леон уснули в машине – они были не настолько трусливы, чтобы совсем бросить Эдвина, и не настолько храбры, чтобы штурмовать трейлер и спасать его. (Они думали сменять друг друга на часах, но мистер Этик – поразмыслив о природе альтруизма – решил, что лучше поспать.)

Бледно светила изъеденная солью луна, Райские Кущи дремали, по Главной улице медленно дрейфовали целлофановые пакеты, Джек диктовал, Эдвин печатал. Пальцы Эдвина болели, запястья сводила судорога, голос Джека садился, оба накачались дешевым виски но, невзирая на боль, продолжали. Они работали всю ночь, заполняя словами тьму, пока небо не осветил первый розовый луч. А они все продолжали. Страницу за страницей. Слово за словом.

 

Глава пятьдесят вторая

«Как стать несчастным» в мгновение ока стала бестселлером, и, хотя ее тираж значительно уступал «Что мне открылось на горе», эффект оказался столь же ошеломляющим. (У «Сутенира» теперь было две торговые марки: Счастье™ и неСчастье™, и деньги по-прежнему текли рекой.) Горячо ожидаемое продолжение книги Тупака Суаре пользовалось огромным успехом. Многие бывшие почитатели осудили автора за предательство собственных идей. На него наложили фатву, за его голову назначили вознаграждение, щедрость которого вывела из подполья сотни одаренных убийц.

Бедный Гарри Лопес, ныне мишень бесчисленных покушений, твердил о своей невиновности. «Я – актер! – умолял он. – Тупака Суаре не существует!» Но толпы его не слушали и скандировали: «Еретик! На виселицу!» Гарри вынужден был скрываться, истратил огромное состояние на круглосуточный надзор за своей персоной и на вооруженных (но безграмотных) телохранителей. По всей стране в Обителях Счастья™ образовались непримиримые политические фракции. Появились раскольники, в холистических коммунах начались распри, множество полей люцерны затоптали. Участились драки. Бригада Счастья™ встретила грудью напор Союза Несчастья™, в штате Вермонт беспорядки достигли своего пика, когда в коллективном объятии один человек в белых одеждах пырнул ножом другого.

– Этот козел прикоснулся к моей книге, – объяснил он, когда его повалили на землю.

Большой популярностью стали пользоваться футболки и наклейки на бамперы с надписью: ПЛАТОН – ЗАСРАНЕЦ, и тут же появились футболки противников: ПЛАТОН – ЭТО КРУТО! Борьба внесла заметное разнообразие и в граффити банд-конкурентов.

– По крайней мере, обсуждают философские вопросы, – несколько неуверенно комментировал события один профессор. – Это лишь начало.

Взлетела популярность высшего образования. Равно как потребление спиртного и наркотиков. Многие бывшие наркоманы счастья™, брошенные своим гуру, стали искать блаженства в глянцевых журналах, дискотеках и случайных связях.

Мистер Этик сбежал в Доминиканскую республику (а ФБР шло по его следу), где написал «пособие для чайников» «В розыске: этика для беглецов в бегах, которые спасают свою жизнь». Эдвин де Вальв получил неблагодарное задание отредактировать эту чрезвычайно тонкую книжицу (едва ли больше тридцати тысяч слов – и это при полях размером со взлетную полосу и шрифте, каким обычно печатают заголовки ко Дню победы). Мистер Этик разозлился на редакторские пометки («А вам не кажется, что „беглецы в бегах“ – тавтология?»), и его задержали в аэропорту, когда он прилетел в Штаты, чтобы убить Эдвина. В багаже нашли заряженный пистолет.

Следующей весной «Сутенир Инкорпорейтед» выпустил сатирическую книгу молодого анонима «Смерть бэби-бумерам! Смерть!». Критики – в большинстве своем лысеющие пятидесятилетние мужчины – назвали ее «наглой», «легковесной» и «незрелой».

Затем шли домой и плакали в подушку. Но это неважно. Книга провалилась. Она пылилась на полках месяцами, а свои дни окончила в уцененных коробках, разрушив тем самым скрытые литературные притязания Эдвина де Вальва.

Мистер Мид попробовал пересадку волос, они не прижились, и теперь голова у него и лысая, и в шрамах. Но ничего. Он начесывает длинные пряди с боков наверх и на лоб. Последний раз его видели на «главной» издательской конференции на Вайкики – он загорал на пляже.

А как Мэй? Как Эдвин? И самое главное – как Мэй и Эдвин?

К сожалению, у них ничего не вышло. Почему? Все дело в капусте. Вареной капусте. У итальянцев есть выражение – «cavoli riscaldati», что значит «разогревать капусту». Иными словами, пытаться возродить прежнюю любовь – все равно что подавать на стол подогретую вчерашнюю капусту. Разогретая капуста – безвкусное неаппетитное месиво. Ничего не выйдет. Так и получилось в нашем случае. Мэй Уэзерхилл ушла из «Сутенира», сейчас она – главный редактор «Ки-Вест Букс». Летает первым классом и даже умудрилась переманить нескольких популярных авторов у мистера Мида. Сейчас «Сутенир» отсылает макулатуру в «Ки-Вест».

– Хочет войны? Она ее получит! – вопит мистер Мид.

А что же Эдвин?

Он по-прежнему работает в «Сутенире», по-прежнему редактирует, по-прежнему недоволен, по-прежнему строит тайные планы и по-прежнему мечтает все бросить. Порой получает открытки от Мэй, полные иронических комментариев и небольших общих секретов, но даже их дружба стала скорее ностальгией. Они частенько видятся на презентациях или книжных выставках, и между ними всегда вырастает стена неловкости. Грустное молчание. Они утонули в море мокиты. Эдвин спас мир и потерял лучшего друга.

Здесь не будет концовки «жили они долго и счастливо». В том-то, я считаю, и суть.