24

По странной душевной наклонности, граничившей порою с безумием, я посвятил всего себя одной цели, и цель эта была — претворить музыку в жизнь. Я хотел, чтобы обо мне говорили: «Эразм, величайший скрипичный мастер всех времен». Я знал, что во мне есть толика гениальности.

Когда начиналась эта история, я был совсем еще юн. Жил я далеко от Венеции, в городе, который называется Кремона и который является тем местом, где впервые начали изготавливать скрипки. Именно там в начале шестнадцатого века и появилась скрипка. И там я научился искусству скрипичного мастера.

Мне было предназначено учиться на скрипичного мастера, но я мечтал о большем. О стократ более значительном, великом. Я хотел создать самую прекрасную скрипку на свете, идеальную скрипку, обладающую столь совершенным звучанием, что любой играющий на ней обращался бы ее звуками к небесам и говорил с Богом.

25

С детства я любил музыку и служил ей. И, служа музыке, я хотел служить Богу. Вовсе не из тщеславия, а убежденный, что я наделен неординарным талантом и небывалой волей, а также тем настроем души, который делает некоторых людей гениями или безумцами, что, как известно, в сущности, одно и то же.

Всю жизнь я посвятил одному — совершенствованию в своем искусстве. Я вставал по утрам, ел, пил, прогуливался, спал, — но все это я делал ради музыки. Небывалой музыки, которую я хотел заключить в мои скрипки.

Эта совершенная музыка, по сути дела, человеческий голос. Голос женщины. Женщины, которую я знал лучше, чем себя самого. Голос, который я знал лучше, чем собственный. Однако голос этот, к величайшему моему сожалению, я слышал только во сне.

26

Я знаю лишь один инструмент, звучание которого сродни человеческому голосу. Это скрипка. С того самого момента, когда я впервые ощутил вибрацию, которую порождает соприкосновение смычка с четырьмя струнами скрипки, моя страстная любовь к этому инструменту ни на йоту не уменьшилась. Скрипка — это голос.

Как-то отец исполнил при мне пиесу, взволновавшую меня до глубины души.

— Вот именно такое я и хотел бы делать, — сказал я ему, как только он отложил смычок.

— Ты хочешь стать скрипачом?

— Не только. Я хотел бы создавать скрипки, которые обращаются к человеческому сердцу. А еще — сделать самую прекрасную скрипку на свете.

Он как-то строго смотрел на меня, правда, строгость эта смягчена была интересом, который вызвали у него мои слова.

— Ты и впрямь хотел бы заниматься этим ремеслом?

— Да, — решительно ответил я.

— Что ж, прекрасно. Завтра пойдем поглядим, есть ли у тебя к нему способности.

На другой день он привел меня в мастерскую Франческо Страдивари, отец которого, прославленный Антонио Страдивари, недавно умер.

27

Франческо Страдивари был человеком другого времени. Обладая большими познаниями, он, однако, не был одарен гениальностью своего знаменитого родителя. Когда он принимал меня в ученики, семейное их дело клонилось к упадку. Самому же Франческо оставалось жить чуть более года. Золотой век кремонских скрипичных мастерских подходил к концу.

Франческо был немногословен. Свои радости и горести он выражал музыкой. Играл он много и подолгу, сложив заботы по изготовлению скрипок на подмастерьев. Правда, подписывал он инструменты своим именем, а иногда, когда дело касалось исполнения заказа какой-нибудь высокопоставленной особы, так даже отцовским именем.

Великие мира сего уже с давних пор стремились быть обладателями «Страдивари», сколь бы ни была высока цена. К придворному оркестру, если в нем не было инструментов мэтра Антонио, относились чаще всего с пренебрежением, и знаменитые солисты просто-напросто отказывались играть в нем. Так что короли, князья и герцоги, как истые меценаты, готовы были платить огромные деньги, лишь бы приобрести для своей капеллы одну или несколько скрипок, сделанных великим Страдивари.

Как-то шведский король прислал своего капельмейстера приобрести небольшой альт для своего сына. Посланец уточнил, что, само собой разумеется, король желает иметь только «Страдивари». Однако все инструменты мастера Антонио были давно уже проданы. Но Франческо решил проблему, отдав королевскому посланцу за очень неплохую цену инструмент, который он только что закончил. Табличка на альте гласила:

Franciscus Stradivarius Cremonencis

Filius Antonii facebiat Anno 1742 [7]

Через два месяца посланец шведского короля приехал снова.

— Его величество король Швеции в бешенстве, — объявил он. — Купленный им альт оказался не настоящим «Страдивари».

После чего он достал набитый золотом кошелек и бросил на стол.

— Полагаю, этого вам хватит?

Не промолвив ни слова, Франческо взял альт и с грустью оглядел его.

Посланец с тревогой смотрел на мастера, который, похоже, был в ярости.

— Ах, не настоящий «Страдивари»! — пробормотал Франческо сквозь зубы. — Ну что ж, вы получите у меня настоящего «Страдивари»!

Он стремительно направился в мастерскую и заперся в ней. Слышно было, как он что-то там делает. Но вот после довольно долгого отсутствия он вышел, держа в руках инструмент, почти в точности похожий на тот, который ему возвратили. Но на табличке этого альта было написано:

Antonius Stradivarius Cremonensis

Facebiat anno 1737 [8]

Рассказывают, будто шведский король оповестил чуть ли не всю Европу о том, что купил буквально на вес золота последний инструмент, сделанный мастером из Кремоны.

Франческо же, разумеется, всего-навсего сменил табличку на альте, увеличив этой простейшей операцией стоимость инструмента в десятки раз.

Вот так благодаря королю Швеции Франческо разбогател. Но одновременно с богатством к нему пришла желчность.

Франческо Страдивари утратил иллюзии и был исполнен горечи, что, в сущности, свойственно человеку, который понимает, что является хранителем беспримерного знания, но видит, как с каждым днем оно понемногу растрачивается впустую. Слава великого отца бросала на него тень, мешавшую ему исполнять в полную силу и с чувством удовлетворения свой труд художника. А вскоре он вообще перестал брать в руки рабочие инструменты, ограничившись надзором за тем, как трудятся подмастерья.

Поутру, проснувшись, он первым делом брался за скрипку и играл для разминки пальцев арпеджио. Затем переходил к более трудным пиесам и под вечер наконец решался сыграть несколько мелодий собственного сочинения.

Когда кто-нибудь из учеников набирался смелости задать ему вопрос, Франческо брал скрипку и играл до тех пор, пока не чувствовал, что в слушателе рождается волнение. Тогда он останавливался и наставительно говорил:

— Когда вы сможете своей игрой на скрипке вызвать слезы, вы поймете, что голос ваш вам абсолютно без надобности.

Думаю, Франческо понимал, что является всего лишь сыном величайшего скрипичного мастера всех времен, и это повергало его в глубокое отчаяние.

В отличие от своего молчаливого учителя, я был юноша весьма кипучего нрава. Моя внутренняя музыка проявлялась в беспрестанной болтовне, криках, гневе, взрывах смеха, одним словом, в звуковых колебаниях всевозможного рода. Если душа Франческо Страдивари жаждала тишины, моя впитывала в себя звуки, как губка.

Между пустотой и вибрацией не было у музыки инструмента лучшего, нежели моя страстная любовь к скрипке. Страстная любовь сродни той, какую испытывал великий Страдивари, которого я ни разу не видел, но которого — и в этом я был убежден — знал лучше, чем кто-либо другой.

28

Долго еще после смерти Антонио Страдивари мастерская была наполнена вибрацией его необыкновенной энергии.

То была вибрация, неощутимая для большинства смертных, но явственная для некоторых чувствительных душ, и меня она пронизывала всякий раз, когда я входил в помещение, где трудился мастер. В то время как Франческо в разбросанных по всей мастерской частях инструментов — дек, грифов, завитков — видел всего лишь свалку деревянных деталей, что предназначены для изготовления вещи, производящей звуки, пусть даже особенные и необыкновенные, я провидел в них чудесное проявление равновесия, позволяющего сотворять звук, который соединяет человеческий мир с миром небесным.

29

Привел меня к созданию черной скрипки сон.

Я был неисправимый сновидец. Днем я грезил с открытыми глазами в мастерской, а всю ночь смотрел сны. То было единственное занятие на земле, кроме изготовления скрипок, которое дарило мне счастье.

Причем каждую ночь я видел один и тот же сон. Этакую историю без начала и конца.

Мне являлась женщина. Я не знал о ней ничего, не знал, как она выглядит, какое у нее лицо, фигура. Но ее золотой голос, звучавший в моих сновидениях, пронзал мне сердце, стоило только мне его услышать.

В сущности говоря, я был влюблен в несуществующую женщину.

Каждую ночь ко мне возвращался один и тот же сон. И так продолжалось долгие годы. Я иду по незнакомому городу и, свернув за угол узкой улочки, вдруг слышу скрипку. Влекомый ее голосом, я спешу по пустынным улицам, залитым ледяным лунным светом, и подхожу к каменному мосту через канал, в черной недвижной воде которого отражается маска, скрывающая лицо. На мосту стоит женщина, играющая на скрипке. Она стоит ко мне спиной. Телом и душой очарованный этой музыкой, я приближаюсь к женщине и касаюсь рукой ее плеча. Она поворачивается, и мне открывается нечто невероятное: она вовсе не играет на скрипке! На самом деле она сама — скрипка! Вся — от бедер до талии, от талии до шеи. Тело ее, плавное и округлое, имеет форму скрипки. А у голоса, который я принял за скрипичный, такое хрустальное звучание, что он кажется сверхчеловеческим. В руках она держит партитуру оперы и поет арию — дивная, божественная музыка просто льется из нее. Она раскрывает мне объятия, призывая меня к себе, и в тот момент, когда я готов ее обнять, прижать к себе, и женщина-скрипка, и музыка, и сон исчезают в пламени. С криком я просыпаюсь.

Каждое утро я пытался воспроизвести на одной из своих скрипок необыкновенное звучание того голоса, однако мне ни разу не удавалось достичь такой степени совершенства.

Я никому не рассказывал этот странный сон. Ни Франческо Страдивари, к которому я испытывал подлинную и нежную дружбу, ни товарищам по мастерской, которые работали рядом со мною.

В 1743 году Франческо умер, и с ним угас прославленный род Страдивари.

Подмастерья, работавшие в его мастерской, покинули Кремону и разъехались искать счастья по другим городам Европы.

В мастерской остался я один. Дела шли все хуже и хуже.

Однажды граф Ференци, венецианец, бывший проездом в Кремоне, пришел заказать скрипку. Был он безмерно богат, преисполнен надменного сознания собственной значительности и вызывал какое-то тревожное чувство. Граф путешествовал в собственной карете с двумя слугами, которые повсюду сопутствовали ему. В мастерской он пробыл недолго, объяснив, что ему срочно надо возвращаться в Венецию.

— Работать вам придется быстро, так как я желаю, чтобы инструмент мне был доставлен в первое воскресенье октября. Это мое непременное условие.

— Но у меня остается совсем мало времени…

— Назовите вашу цену, я не намерен торговаться.

Я на секунду задумался и понял, что выбора у меня нет. Но опыта и знаний у меня было вполне достаточно, чтобы в одиночку исполнить графский заказ.

— Если потребуется, я буду работать днем и ночью, — пообещал я. — Я сам приеду в Венецию и вручу вам заказанный инструмент в назначенный вами день и час.

Заплатив мне, граф откланялся.

Я заперся в мастерской и в тот же день приступил к работе.

Скрипку я решил делать по образцу, который начертил Антонио Страдивари. Но чтобы сделать по нему инструмент, необходимо было следовать многим сложным требованиям, установленным мастером, и прежде чем взяться за дело, мне пришлось долго их изучать. Через несколько недель инструмент вчерне был готов. Я проверил его акустические свойства, нашел их превосходными и приступил к нанесению лака. Наконец я натянул струны. Моя первая скрипка была готова, я держал ее в руках. Я заиграл на ней и не без гордости понял, что из меня получился недюжинный скрипичный мастер.

Да, мне удалось, трудясь днем и ночью, в невероятно короткий срок сделать очень неплохую скрипку.

В первое октябрьское воскресенье я на рассвете отправился в Венецию.

31

Мне было в тот день двадцать лет, и я впервые приехал в Венецию. Я был тогда обладателем двух чистых и прекрасных вещей — скрипки и сердца. Откуда мне было знать, что и та, и другое будут разбиты. Навсегда.

32

Больше всего меня поразила, когда я оказался в Венеции, легкость, которую я ощутил во всем своем существе, а еще экзальтация чувств, неожиданная радость бытия, жажда любви. О, Венеция была великолепной декорацией для любви.

Настала осень. И как раз начинался карнавал, то был его первый день. Венецианцы были счастливы. На полгода Венеция превращалась в какое-то фантастическое место. До самого Великого поста все будут швыряться деньгами только ради того, чтобы потешить глаз.

До города я добрался на гондоле, которая причалила у дворца Ференци. То было красивое, истинно венецианское здание в три этажа, парадный вход которого выходил на Большой канал. Фасад цвета охры, хоть местами и облупившийся, величественно отражался в черной воде. Я выпрыгнул из гондолы и позвонил в дверь. Мне открыл ливрейный лакей.

— Мое имя Эразм. Я приехал к графу Ференци и должен отдать ему скрипку.

— Извольте, сударь, подождать. Я доложу его сиятельству графу. Ежели желаете, соблаговолите…

Я прошел в огромный вестибюль. Лакей попросил меня подождать здесь, а сам пошел наверх. Я воспользовался его отсутствием, чтобы осмотреться, причем я не упускал ни малейшей подробности.

Пол в вестибюле был выложен из прекрасных фаянсовых плиток черного и белого цвета, чередующихся на манер шахматной доски. На стенах, окрашенных в теплые цвета, висело много картин, по большей частью изображающих виды лагуны в разное время года. В углах стояли мраморные скульптуры, представляющие обнаженных женщин. Из сводчатых окон, выходящих на канал, открывался, несмотря на утренний туман, великолепный вид. У подножия лестницы я заметил прекрасную консоль из розового мрамора, на которой лежала серебряная табакерка. Этот вестибюль как бы давал первое представление о чудесах, скрытых во дворце.

Однако невозможно было отделаться от мысли, что дворец графов Ференци, эта архитектурная жемчужина, стоит, как и вся Венеция, на сваях, забитых в ил, и все золото мира не сможет спасти его от погружения в море. Постаревший город скрывал свои морщины роскошью, шелками и драпировками. Ему хотелось видеть себя прекрасным и сильным, а меж тем от него осталась одна лишь былая слава. Я заметил, что лестничная стена местами потрескалась и что блеск давнего великолепия этого здания уже не способен скрыть безжалостные следы, оставленные временем.

Вскоре вышел граф.

Мне он показался таким же странным, как и в прошлую нашу встречу. В точности как и его дом, он хотел бы производить впечатление цветущего, однако чувствовалось, что он нездоров и стар.

— Чему я обязан?

— Мое имя Эразм. Я привез вам скрипку, которую вы заказали мне сделать.

— Ах да, припоминаю. Но я заказал ее не для себя, а для моей дочери Карлы. Она предназначена в подарок Карле на день рождения, который совпадает с первым днем карнавала. Каждый год у меня одна и та же проблема. У нее уже столько всего! Всякий раз я мучительно придумываю, что бы ей подарить — украшения, драгоценности, наряды?.. Но, надеюсь, на сей раз я нашел действительно оригинальное решение.

Граф понизил голос, как бы подчеркивая этим доверительность:

— Она приедет только сегодня вечером, и мне хотелось бы, чтобы вы собственноручно преподнесли ей скрипку. Что же до меня, я вынужден немедленно отправиться в Верону, куда меня, к сожалению, призывают дела. И отсутствовать я, увы, буду довольно долго. Могу ли я позволить себе еще раз вас затруднить?

— К вашим услугам.

— Прекрасно. Приходите сюда сегодня вечером, когда стемнеет. Я даю большой праздник по поводу начавшегося карнавала. Маскарадный костюм можете выбрать по вашему усмотрению. И преподнесите от моего имени эту скрипку Карле. Я вам буду безмерно признателен.

— Хорошо, ваше сиятельство, вечером я буду.

Граф поблагодарил меня и произнес, словно бы обращаясь к самому себе:

— Тут ведь еще одно дело накладывается. Завтра моя дочь поет в театре «Ла Фениче», и мне бы очень хотелось ее послушать.

— Ваша дочь — певица?

— Нет, нет, просто я снимаю для нее на вечер «Ла Фениче». У нее сопрано очень красивого тембра. Если у вас будет досуг, не преминьте, сходите послушайте ее. Говорят, у нее золотой голос. Если вы однажды услышите его, вы его никогда не сможете забыть.

Я обещал последовать его совету.

— Очень хорошо, просто прекрасно. А сейчас прошу меня простить, но время не ждет. Прощайте, сударь.

Я откланялся и покинул дворец.

33

До вечера я бродил по Венеции. Праздник только-только начинался. В воздухе чувствовался запах свободы, и кое-где уже ощущались игривые, легкомысленные ароматы.

На террасе траттории неподалеку от площади Сан-Анджело я отведал каракатицу, сваренную в ее собственных чернилах.

Во второй половине дня я без всякой цели бродил по улочкам, переходил через мосты, не выбирая маршрута, стараясь затеряться в городе.

Несколько раз мне встречались куртизанки в черных домино, треуголках и белых масках, и все они смеялись над моим видом.

Чтобы не подвергаться больше насмешкам, я осведомился, где можно приобрести маскарадный костюм.

Облачившись в него, я прошел в центр города, где праздник был уже в самом разгаре и было полно маскированных, жонглеров, акробатов и музыкантов.

Карнавал начался дождем конфетти и серпантина. На набережной давал представление глотатель огня, которого вскорости сменила труппа актеров.

Я смешался с толпой и иногда даже осмеливался заводить разговор с незнакомцами. Когда все в масках, неизвестно, к кому ты обращаешься. С кем пытаешься заговорить — с герцогиней, с прачкой, с мужчиной, с женщиной? И кто кроется под твоим костюмом? Разве, спрятавшийся под черной полумаской, я не могу оказаться одним из здешних вельмож, почтенным старцем, а то и самим дожем? Или, скажем, лазутчиком? А почему уж тогда не разбойником наихудшего свойства?

Приехав в этот город, я тут же погрузился в веселое безумство карнавала. И отныне не существовало ничего невозможного.

Я свернул на какую-то улочку, а там шла игра в кости. Один из игроков придвигал к себе кучу цехинов, меж тем как остальные, пытаясь пересилить судьбу, угрюмо извлекали из карманов последние деньги, чтобы поставить их на кон. Привалясь к перилам моста, маскированные цепляли прохожих, высмеивая их и крича дерзости. Веселые гондольеры с шутками-прибаутками пытались вытянуть у меня монету-другую. Канатоходец в белом медленно скользил по канату над водой. За углом следующей улочки я услыхал звуки флейты, и какой-то назойливый Пульчинелла схватил меня за руку и втянул в хоровод. Весь город превратился в безграничный театр, где соперничали сновидение и безумие.

Спустились сумерки.

Каналы потемнели, их чернильная вода поглощала отражение луны. Улицы опустели, и во дворцах стали зажигаться окна.

Заметно похолодало. Пришло время продолжать праздник в домах.

Перед дворцом Ференци меня встретил Арлекин.

— С маскарадным костюмом запрещается носить шпагу, — объявил он мне.

Я удивленно взглянул на свой бок и тут же понял, почему он мне это сказал.

— Это не шпага, — рассмеялся я, — это скрипка!

И я показал ее.

— Вы опаздываете. Музыканты уже давно пришли.

Я не стал объясняться. Арлекин исчез, а я вошел во дворец.

Праздник проходил в салонах. В трех из них, расположенных анфиладой, около огромных мраморных каминов стояли столы. В глубине на эстраде оркестр играл вальс.

На столах царила невероятная роскошь: золотые блюда со множеством всевозможных яств, сластей, закусок, хрустальные графины с белым и красным вином; столовая посуда из позолоченного серебра. И совершенно сказочными были туалеты дам. Каждая старалась превзойти остальных яркостью красок и оригинальностью фасона.

Я пребывал в некоторой растерянности. К счастью, я заметил того самого лакея, который утром докладывал обо мне графу.

— Где мне найти дочку графа, синьорину Карлу?

Лакей воздел руки к небу:

— Откуда же мне, сударь, знать? Все в масках!

И он заторопился в сторону кухни.

Я осмотрелся вокруг. Было больше двухсот приглашенных, и все переодеты, все в масках. Как найти Карлу Ференци?

Окончательно обескураженный, я решил передать инструмент слугам и уйти, но тут мне в голову пришла одна мысль. Я достал скрипку и заиграл печальную и томную мелодию.

Меня окружили несколько человек. Они перешептывались, пытаясь угадать, кто скрывается под маской.

Когда я кончил играть, молодая женщина, очарованная мелодией, спросила у меня:

— Кто вы? Мне в жизни не доводилось слышать такой чудесной музыки.

— А вы случайно не Карла Ференци?

Женщина рассмеялась:

— Вполне возможно.

И она растворилась в праздничной толпе.

— Вы ищете Карлу? — вполголоса поинтересовалось какое-то странное существо, получеловек, полуптица, слышавшее наш разговор.

— Да. Я должен вручить ей от имени ее отца эту скрипку.

— Вы найдете ее у себя в комнате. Это туда, — сообщил маскированный, махнув рукой в сторону монументальной лестницы.

— А она разве не участвует в празднике?

— Карла? Да что вы! Это может повредить ее голосу. Завтра вечером она поет в «Ла Фениче».

— Вы хотите сказать, что она сидит у себя в комнате, когда весь город веселится? И все потому, что это может повредить ее голосу?

Под птичьей маской, скрывающей лицо моего собеседника, раздался звук, напоминающий смешок. Его явно развеселило мое невежество.

— Сразу видно, что вы никогда не слышали, как поет наша prima donna.

34

Я покинул салон и поднялся по лестнице.

На втором этаже я увидел дверь, приоткрытую в неярко освещенную комнату. Стараясь ступать бесшумно, я вошел в нее.

Карла сидела в просторном кресле и словно бы дремала. В ней не было ничего от тех фантастических масок, среди которых я находился всего минуту назад. Но, оказывается, она не спала и обнаружила мое присутствие в комнате почти в ту же секунду, когда я вошел. Она подняла на меня глаза, и я мгновенно был пленен их красотой. Глаза у нее были черные-черные, бесконечно глубокие, а главное, необыкновенно живые. Волосы, тоже черные, составляли контраст белой коже. На ней было платье из черного бархата, ниспадавшее мягкими складками до самого пола.

Она посмотрела на меня довольно холодно, словно спрашивая, на каком основании я вторгся к ней в комнату. И я как будто со стороны услышал, как лепечу объяснения:

— Синьорина, эту скрипку ваш отец заказал мне сделать для вас. В подарок к вашему дню рождения. И он также настоял, чтобы я самолично вручил ее вам.

Чувствовалось, что она испытала облегчение.

— Скрипку? Какая чудесная мысль! А то я уже подумала, что отец забыл про мой день рождения.

Стоило мне услышать ее голос, как я понял, что передо мной женщина, которая является ко мне в сны вот уже несколько лет, и почувствовал, что готов умереть за нее.

Я приблизился к Карле, достал из футляра скрипку и протянул ей.

Она сказала:

— Как любезно с вашей стороны, что вы ее мне принесли.

Она подняла скрипку, прижала ее подбородком и спросила:

— Я могу испробовать ее прямо сейчас?

— О, прошу вас.

Я подал ей смычок, и она заиграла. Играла она довольно слабо, но в движениях ее была какая-то необыкновенная грациозность.

— У этого инструмента поразительный звук, — сказала она, прекратив играть. — Я могу только поздравить вас с тем, что вы смогли сделать такую скрипку. Но вы, наверное, считаете, что я играю чудовищно скверно?

Да, так оно и было, но то, что она плохо играет на скрипке, для меня не имело никакого значения.

— Этот инструмент сделан специально для вас. Я убежден, вы очень быстро освоитесь с ним.

Она еще немножко поиграла, потом положила смычок и скрипку на низкий столик рядом с деревянными шахматами тонкой работы.

— Прекрасная вещь, — заметил я, рассматривая фигуры.

Карла улыбнулась.

— Вы играете в шахматы? — поинтересовалась она.

— К сожалению, нет.

— Если хотите, я могу вас научить.

— О, я был бы безмерно счастлив. А я буду учить вас играть на скрипке.

Карла издала короткий смешок и повернулась ко мне. Своими черными глазами она впилась в мои глаза и, казалось, проникла в самые душевные глубины. Сквозь полуоткрытую дверь доносились голоса, музыка.

— А этот шум, эта суматоха не мешают вам отдыхать?

— Нет, — ответила она. — Мне нравится, когда звучат музыка, пение, смех. От этого я испытываю счастье.

— И вы не скучаете тут в одиночестве, когда весь дом веселится?

— Ничего не поделаешь, сегодня вечером я должна отдыхать. А потом, карнавал только-только начинается. Позже я возьму свое.

— Вы так оберегаете голос, да?

— Значит, отец уже рассказал вам, что я пою?

— Да. И более того, он сообщил мне, что у вас необыкновенный, незабываемый голос. Золотой.

— Он, как всегда, преувеличивает. Да, у меня сопрано, и мне часто случается петь для моих друзей у них в домах либо здесь, во дворце Ференци. Но завтра вечером я по случаю своего дня рождения буду петь в театре «Ла Фениче». Отец снял его для меня. Не соблаговолите ли прийти послушать?

Я довольно долго не отвечал, но только ради удовольствия молчать и любоваться ею.

— Вынужден признаться, синьорина, что я безумно заинтригован и сгораю от нетерпения услышать ваш голос. Можете быть уверены в том, что завтра я непременно буду в театре.

— В таком случае до завтрашнего вечера.

— До свидания.

Я поклонился, вышел, пятясь, из комнаты и, бесконечно взволнованный, сбежал по лестнице.

В залах веселье было в самом разгаре. Но мыслями и сердцем я был не с развлекающимися гостями.

35

Всю ночь я не сомкнул глаз: так много места в моих мыслях занимали воспоминания об этой женщине. Карла стояла перед моим взором настолько живая и реальная, что я просто не мог замкнуть ее в сновидении.

Ранним утром я отправился ко дворцу Ференци. Сидя в покачивающейся на волнах гондоле, я высматривал малейшие признаки жизни в окне на втором этаже, но оно еще было закрыто ставнями.

Над Большим каналом, охваченным утренней дремой, стелилась легкая пелена туманной дымки. Гондольеры, развозившие товары на рынки, в молчании проплывали мимо меня, скользя по воде, как испуганные тени, и исчезали в лабиринте этого необыкновенного города.

Я долго сидел так, не сводя глаз с окна Карлы. Я был влюблен, как влюбляются только в юности, и бег времени для меня ничего не значил.

За всю свою жизнь я ни разу не был так счастлив, как в то утро, во время затаенного ожидания, отрешенный от всего, что не есть любимое существо. Никогда еще не было у меня такого напряженного, наполненного ощущения жизни, как в те минуты. Я больше не был один.

Наконец Карла открыла ставни своей комнаты и заметила меня. Похоже, она удивилась, увидев меня под своими окнами.

— Что вы тут делаете? — крикнула она.

Смущенный, я не нашел ничего лучше, чем соврать:

— Вчера вечером я, кажется, забыл футляр.

Через минуту она спустилась вниз и разговаривала со мной, стоя в дверях:

— Футляр? Какой футляр?

— Той скрипки, что я вам принес.

— А, понятно. Я знаю, где он.

Она собралась подняться наверх за футляром, но я удержал ее за руку.

— Не надо, — сказал я. — Он вам пригодится. А у меня в Кремоне много других футляров.

Она улыбнулась.

— Ну, раз вы так щедры… Подождите меня, я сейчас вернусь.

Она отсутствовала несколько минут и возвратилась с теми самыми шахматами.

— Примите эти шахматы. Мне помнится, вчера вечером вы ими восхищались. А вам еще не поздно научиться в них играть. Ну что ж, мы квиты.

Мне столько хотелось сказать ей. Но я сумел лишь пролепетать:

— Карла… я хотел бы сказать вам… Вы самая…

Она положила палец мне на губы:

— Прошу вас, не надо ничего говорить. Возьмите шахматы и уходите. Мы увидимся сегодня вечером в театре.

Смеясь, она захлопнула дверь. На Венецию и на лагуну лег густой туман.

36

Жизнь — это театр, и дается в нем одно единственное представление.

В тот вечер голос Карлы Ференци был самым чистым и самым божественным из всех людских голосов. Он был в точности подобен голосу, звучавшему в моих сновидениях.

Вся Венеция собралась в «Ла Фениче» ради наслаждения послушать этот голос. Вход был свободный при условии, что вы будете в маске.

Театр был забит — от балкона до оркестровой ямы; все перемешались, все шумели, напевали, разговаривали. Тема разговоров была одна — Карла.

— Говорят, это самый красивый голос на свете!

Вскоре погас свет, и все смолкли. Поднялся занавес. Оркестр заиграл увертюру, и опера началась.

Несколько певцов и певиц сменяли друг друга с переменным успехом. К концу первого акта публика принялась кричать:

— Prima donna! Prima donna!

Все ждали Карлу. Ведь все пришли сюда ради нее.

Выход Карлы был только во втором акте. Когда она появилась на сцене, по театру пробежал ропот:

— Наконец-то!

— Это она! Карла Ференци!

Всеобщее напряжение и возбуждение дошли до предела.

Карла, вся необычайно воздушная, подошла к рампе и запела. В тот же миг на лицах зрителей отразилось волнение. Ее голос заполнил театр.

В конце арии она взяла такую высокую ноту и держала ее так долго, что у меня даже сердце захолонуло.

На мгновение весь театр затаил дыхание. Подобно странному всеобщему оцепенению, повисла тягостная тишина. Затем раздался шепот, несмелые комментарии, почти сразу же сменившиеся всеобщим гулом одобрения.

А потом — это было как взрыв — крики, аплодисменты, перешедшие в громовую овацию.

— Brava!

— Evviva la prima donna!

У Карлы был еще один выход — всего-навсего! И она опять пела. И опять повторилось волшебство.

Чуть только упал занавес, я помчался к ней в уборную.

Она, едва увидев меня и почувствовав, что я сейчас заговорю, даже не дала мне открыть рта:

— Ради Бога, молчите! Никогда ничего не говорите! Ни слова о моем голосе!

Как все прочие, я был восхищен, и она это знала.

— Я не провалилась, нет? Кажется, я держала ноту на несколько мгновений меньше, чем следует?

— Вы были просто великолепны! Какой триумф!

— А вы знаете, один скрипач из оркестра играл на вашей скрипке и говорит, что он в восторге от инструмента.

Я поблагодарил ее за комплимент и пробормотал что-то невразумительное. Она же, поправляя прическу, повернулась ко мне:

— Чтобы отметить мой успех, я сегодня вечером устраиваю еще один небольшой праздник. Не хотите ли присоединиться к нашей компании?

Я не знал, что ответить.

— Можете быть спокойны, никакой официальности и торжественности. Я пригласила только нескольких друзей, все будет очень просто.

— Я буду безмерно счастлив. Это моя последняя ночь в Венеции, и для меня не будет большего удовольствия, чем провести ее в вашем обществе.

— В таком случае договорились. Приходите в полночь. Я вас жду.

Он улыбнулась мне и повернулась к зеркалу. В дверь постучали. А вскоре уборная была буквально взята приступом, и толпа восхищенных поклонников скрыла от меня Карлу.

Я тихо удалился, но еще долго до меня долетали голоса из уборной Карлы.

Я вышел из театра, и душа моя разрывалась от двух противоположных чувств: счастья, оттого что я скоро опять увижу Карлу, и горя, оттого что затем я расстанусь с нею навеки.

37

Когда пробило полночь и я постучал в дверь дворца Ференци, у меня не было ни малейших иллюзий, я знал, что Карла никогда не будет моей и навсегда останется недостижимым сном. Кто был я? Всего лишь скромный скрипичный мастер, а она — дочь венецианского графа. Я — никому не ведомый ремесленник, который в полной безвестности трудится у себя мастерской, а ей только что вся Венеция аплодировала — да как! — в «Ла Фениче». Какой коварный бес подстроил так, что я встретил Карлу и влюбился в нее?

Открывший мне лакей узнал меня.

— Синьорина ждет вас, — сообщил он.

Я вошел и, еще снимая плащ, услыхал доносящийся из гостиной смех. Неслышно ступая, я прошел туда.

Карла, когда я вошел в гостиную, полулежала на кушетке, одна нога подогнута, вторая — прямая — положена на подушку, левая рука на подлокотнике, а правой она медленно поглаживала свои черные как смоль волосы. А вокруг стояли шестеро молодых людей и восхищенно впивали, как нектар, каждое ее слово. Но очень скоро мое присутствие было обнаружено и разговор смолк.

— Господа, это Эразм, тот самый скрипичный мастер, о котором я вам рассказывала, — объявила Карла.

— Ваш покорный слуга, синьорина.

Начался обряд представления, и я почувствовал, что этим молодым венецианским дворянам и дела нет до скромного скрипичного мастера, пусть даже он выходец из лучшей кремонской школы.

Едва я со всеми раскланялся, как тут же один из них бросил мне:

— Карла утверждает, что вы, несмотря на вашу молодость, один из самых даровитых скрипичных мастеров своего поколения и что скрипке, сделанной вами для нее, просто цены нет. Должен ли я понимать это так, что вы обучались своему искусству у великого Антонио Страдивари?

— Не непосредственно у него, однако я действительно прошел учение в его мастерской. Я — ученик его сына Франческо.

— А, значит, все так, как я и думал, — вступил в беседу второй. — Этот инструмент похож на один из тех, что я имел возможность видеть в Кремоне. Вы, как я полагаю, всем обязаны таланту ваших предшественников. Надо думать, вы ограничиваетесь тем, что подражаете им, работаете по их образцам?

Я повернулся к наглецу и смерил его взглядом:

— Хорошенько запомните: скрипичный мастер должен обладать совершенно иными талантами, нежели дар подражательства. У каждой скрипки свое особое звучание и ни с чем не сравнимые свойства, которыми она обязана только своему создателю. И еще накрепко зарубите, что хотя все скрипки похожи, каждая из них уникальна.

— Прекратите, господа, прекратите, — вмешалась Карла, явно забавляясь нашей стычкой. — Когда же мужчины перестанут ссориться, пытаясь удовлетворить свое тщеславие?

Воцарилось довольно тягостное молчание.

— Карла, — попросил кто-то, — а может, вы нам споете?

— Спойте, спойте что-нибудь!

Некоторое время она отнекивалась, но мы настаивали, и она, понимая, что нужно несколько разрядить атмосферу, уступила нам.

— Но только чуть-чуть, господа, потому что я боюсь, что голоса у меня осталось совсем немного.

Закрыв глаза, она некоторое время собиралась, потом чуть разомкнула губы, и полился дивный напев.

О, этот голос! О, звук ее голоса! Я был совершенно без ума от него. Я хмелел от музыки, потрясенный ее колдовским голосом, доставлявшим мне такое безмерное счастье.

А когда она закончила петь, я, разумеется, аплодировал громче всех.

— Ну сейчас-то вы спорить со мной не станете, — внезапно обратился ко мне тот самый наглец, — если я скажу: вот голос, с которым никогда не сравняется ни один инструмент.

Я же довольно язвительно ответил:

— Вы ошибаетесь. Скрипка — это тот инструмент, который ближе всего к женскому голосу. Причем она покрывает весь регистр от сопрано до контральто. И между прочим, существует несомненное сходство между женской фигурой и формой скрипки.

— Вы хотите сказать, что скрипка и женщина это одно и то же?

— Да, я так считаю.

— Пожалуй, вы правы, — согласился мой оппонент. — Надо признать, что между ними существует поразительное сходство. Но на этом основании думать, будто возможно в деревяшке воспроизвести голос — да еще какой голос! — это уже слишком даже для вас.

— Я вовсе не думаю, я утверждаю это, — решительным тоном объявил я.

— Ну, тут вы хватили, синьор скрипичный мастер!

Понимая, что спор наш вот-вот может непозволительно обостриться, Карла решила его прервать. Глядя на меня своими бездонными глазами, она спросила:

— Значит ли это, дорогой Эразм, что вы готовы подтвердить делом свои слова и воспроизвести мой голос в одном из ваших инструментов?

Мой оппонент, решив, что Карла встала на его сторону, расхохотался, чуть ли не в лицо мне.

Наступила долгая чудовищная пауза, во время которой я буквально кожей чувствовал устремленные на меня взгляды.

— Пожалуйста, Эразм, ответьте, — настаивала девушка.

Наверно я слишком далеко зашел в своей гордыне, но у меня не было иных способов объясниться в любви к этой женщине. Я произнес безрассудную фразу:

— Карла, я сделаю самую прекрасную в мире скрипку. Сделаю только для вас одной. И у нее будет ваш голос.

Я не знал, что, совершив это, я погублю ее, да и себя тоже.

38

Я возвратился в Кремону и тотчас набросился на работу.

Голос Карлы и ее изящный силуэт запали мне в память. Я решил создать единственную в мире скрипку, основываясь на этих воспоминаниях.

Я выписал из Тироля благороднейшую древесину ели, чтобы выточить верхнюю деку и душку. Для изготовления нижней деки, обечайки, кобылки и грифа я выбрал клен из Богемии, самый прочный, какой только может быть. Верхнее покрытие грифа, струнодержатель и порожек были сделаны из самого твердого эбенового дерева. И вот наконец после нескольких месяцев упорного труда, после сборки всех деталей скрипки воедино я принялся за изготовление лака, составив его из растительных субстанций.

Несколько недель выжидал я, прежде чем осмелился сыграть на этой скрипке. Ранним утром, исполненный беспокойства, я извлек первую ноту. Это была катастрофа.

Я сделал совсем не то. Звучание скрипки ничуть не было похоже на голос Карлы.

В бешенстве я швырнул инструмент на пол, да так, что корпус раскололся, а струны лопнули.

И тогда-то я произнес клятву, о которой не перестаю сожалеть и сегодня:

— Клянусь, я не успокоюсь до тех пор, пока не воспроизведу ее голос на скрипке такой же черной, как ее глаза.

Да, именно тогда мне и пришла в голову мысль сделать черную скрипку.

39

Я стоял у верстака, и тут меня озарило.

А почему не создать скрипку, полностью подобную Карле? Ведь ежели я хочу воспроизвести ее голос, разве не должен я вдохновляться линиями ее тела и начинать именно с этого? Но мне надо было, и теперь-то я это понимал, делать скрипку черную, как ее глаза и волосы.

Я вспомнил, что в библиотеке мастерской находится небольшой трактат, написанный рукой Антонио Страдивари, и в нем есть упоминание о том, как изготовить скрипку, основным материалом для которой служит эбеновое дерево. Я отыскал его и, к своей безмерной радости, обнаружил в нем секретный рецепт изготовления черного лака, лака, который я до сей поры ни разу не использовал. Пользуясь этими бесценными сведениями, я погрузился в работу.

Изготовление корпуса инструмента, а главное, резонатора оказалось делом очень непростым. Эбен, или черное дерево, отличается невероятной твердостью и при работе с ним требует значительных усилий и абсолютной точности. Сборка тоже оказалась чрезвычайно трудной, но я был безмерно терпелив и благополучно справился с ней. Наконец, лакирование, а я производил его тщательно и не торопясь, тоже заняло у меня несколько недель.

Но вот спустя еще два месяца я впервые в жизни держал в руках великолепную черную скрипку.

Испробовать ее я решил вечером в грозу.

За окном дул свирепый порывистый ветер, и молнии раздирали небо. Последний слой лака высох, и уже можно было проверить звучание инструмента.

Я взял скрипку и ласково погладил лаковую поверхность. Дерево запело у меня под рукой. И я понял, что держу незаурядный, единственный в своем роде инструмент.

Я схватил смычок и стал играть.

Смычок скользнул по струнам, как оброненное птицей перо по муаровой поверхности воды. Раздался первый звук — то был женский голос. Сопрано.

Трепеща от счастья, я несколько мгновений стоял в полной отрешенности, осознав, что все-таки исполнил свою самую заветную мечту.

Всю ночь я играл на черной скрипке, как не играл ни на каком другом инструменте. Мне чудилось, что я сжимаю в руках тело Карлы.

40

Спустя несколько дней я опять приехал в Венецию. Была зима. Acqua alta затопила город, и на некоторых улочках Светлейшей глубина воды достигала метра. Но горестная эта картина оставила меня безразличным. Я думал только об одном: чтобы Карла поскорей услышала звучание черной скрипки.

Казалось, будто дворец Ференци медленно опускается в воды лагуны. Гондолу мне пришлось причалить к решеткам окна, поскольку набережная была вся под водой. Волны набросали зеленые водоросли на высокие ступени крыльца.

На сей раз дверь открыл мне не лакей, а сам граф Ференци. К моему великому удивлению, щеки у него ввалились, лицо стало желто-воскового цвета, и взгляд был какой-то остекленевший. Выглядел он так, словно на него свалилось безмерное горе.

— Синьор Эразм, — промолвил он, увидев меня, — само небо посылает мне вас. Быть может, вы сможете нам помочь.

— Что случилось? Вы заболели?

Он извлек из кармана носовой платок и промокнул лоб.

— Нет, не я. Я чувствую себя по-прежнему неплохо.

Граф прикрыл ладонью рот и прошептал:

— Речь о Карле.

— О Карле? Что с ней?

— Ах, если бы я знал. Внезапно она заболела. И вот уже десять дней не встает с постели.

— Могу я видеть ее?

Не дожидаясь ответа, я прошел в вестибюль, устремился к лестнице и, перескакивая через три ступеньки, помчался наверх. Распахнул дверь и увидел Карлу, лежащую в постели, бледную, больную. Видно было, что ей плохо. Ступая на цыпочках, я приблизился к ней.

— Что с вами, Карла? — с трудом выдавил я.

Она медленно повернула ко мне голову, и по выражению ее глаз я понял, как она страдает.

— Взгляните, я привез вам обещанную скрипку. Послушайте, как она звучит! Послушайте этот дивный инструмент!

Я всего-навсего провел смычком по одной струне, но этого оказалось достаточно, чтобы Карла ужаснулась. Пытаясь удержать меня, она коснулась моей руки, а взглядом, казалось, умоляла не играть больше.

— Ужасное несчастье поразило нас, — сообщил присоединившийся к нам граф. — У дочери, после того как она заболела, не проходит лихорадка, и врачи не могут найти причину болезни. Вот уже больше недели бедная моя девочка пребывает между жизнью и смертью.

Я смотрел на Карлу, на ее печальное лицо.

— А главное, — продолжал граф Ференци, — и это самое ужасное, после того проклятого вечера, когда она заболела, у нее пропал голос!

В голове у меня помутилось, я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, и мне пришлось, чтобы не упасть, ухватиться за притолоку.

— Что с вами? — встревожился граф.

— Ничего страшного. Небольшая слабость.

Я бросил последний взгляд на лицо Карлы и увидел, что она плачет. Неверным шагом я вышел из комнаты и выбежал из дворца.