Матильда стоит перед старой, чугунной, отделанной медью плитой и наблюдает за тазом с абрикосовым вареньем и кастрюлями, в которых готовится обед.

— Ты готовишь на этой старой плите? — спрашивает удивленный Жильбер.

Не оборачиваясь, Матильда отвечает:

— А что бы мы делали без нее? Баллонов с газом нынче не существует. Пока у нас еще есть уголь — его доставили мне, видно, в последний раз. И к счастью, благодаря сосняку есть дрова. Хотя, конечно, топить плиту в это время года несколько жарковато.

Матильда вытирает лицо углом голубого фартука. В крепкой руке она держит шумовку для варенья. Ее голые, мускулистые, загорелые руки покраснели от огня.

— Большое тебе спасибо, — говорит Жильбер, — большое спасибо за твою заботу о Франсине, о моей дочери, за все, что ты сделала здесь без меня. Я часто думал, как тебе было тяжело. Ни Франсина, ни Жорж не могли толком тебе помочь. Дом, хозяйство — все было на твоих плечах, и ты мужественно со всем справилась. Право же, Матильда, я восхищен тобой.

На этот раз Матильда оборачивается. Лицо ее раскраснелось, она улыбается, в ясных глазах светится лукавство.

— Война сделала тебя чересчур сентиментальным, милый Жиль. Я обожаю деревню и мою работу тоже. Это много живее, чем нотариальная контора Жоржа. Вся эта бумажная волокита, такие вещи мало интересуют меня. Так что благодарить не за что. И потом, ты знаешь, Гоберы нам в самом деле преданы, и мне было не слишком трудно. Здесь мы все-таки в привилегированном положении... во всяком случае, были до сих пор.

— А теперь? — спрашивает Жильбер.

— Теперь мы обязаны снабжать оккупантов. Они являются, подсчитывают, наблюдают, приказывают. Нам ничего больше не принадлежит. Приходится хитрить, чтобы скрыть от них курицу, барана, несколько яиц, фрукты. Они платят, но к чему деньги, если на них ничего не купишь? Иногда они соглашаются на обмен. Они мне дали сахарного песку, и благодаря этому я варю варенье. За молочного поросенка они дали мне пять литров масла.

Матильда устало разводит руками; вот так, надо соглашаться, играть и лгать. Она молча передвигает свои кастрюли, затем внезапно спрашивает:

— Как могли мы так проиграть, Жильбер?

Жильбер молчит. Вот уже много дней он задает себе тот же самый вопрос. Матильда поняла, что он не в состоянии ответить. И она, не говоря больше ни слова, поворачивается к своему тазу.

Через зарешеченное окно Жильбер видит голые стволы огромных платанов, часть парапета террасы, выложенного красными и белыми плитками, маргаритки, вазоны с цветами. Дальше он видит уже скошенные поля, белесые от палящего солнца. Сквозь нескончаемый стрекот цикад он слышит звуки, доносящиеся с фермы: лай собак, пение петухов, иногда скрип колес и цокот лошадиных копыт по булыжнику проселочной дороги. В кухню входит Хосе — он босиком и ступает тихо, словно кошка. Подходит к раковине и начинает мыть руки, не спуская с Матильды глаз. Как только она достает стопку тарелок, он кидается помогать ей накрывать на стол.

— Esto para mi, tia Mathilda.

С тех пор как Хосе появился в доме, он со всеми говорит по-французски, кроме Матильды, зато с ней говорит только по-испански. Так уж само собой получилось — словно они заключили договор. Если Матильда подыскивает слово или делает ошибку, Хосе сразу же поправляет ее: Матильда должна изъясняться только на безукоризненном испанском языке. Ставя тарелку перед Жильбером, он спрашивает очень быстро, почти шепотом, словно ему нелегко выговорить:

— Ты ничего для меня не узнал, tio Жиль?

— Да, узнал, Хосе...

Мальчик замирает, сжимая в кулаке вилки, которые он собирался положить на стол. И снова ждет, но с такой явной тоской, что Жильбер, взволнованный, не знает, что ему сказать. Матильда подошла и обхватила за плечи Хосе.

— Ну, так что же ты знаешь, Жильбер? Говори.

— Клаверия, что живет в Марселе, не может тебя принять, Хосе. Консульство собирается начать поиски в Испании кого-нибудь из твоей семьи. Не могли же умереть все твои дяди и тети.

— Может, и есть такие, которым повезло, — тихо произносит Хосе, — но тогда они в тюрьме.

— Консульство мне сообщило, — продолжает Жильбер, — что близ Марселя есть лагерь для детей-беженцев, которые во время эвакуации потеряли своих родителей. Пока идут розыски, тебя могут туда принять.

— Близ Марселя, — повторяет Хосе, — это не очень далеко отсюда, верно?

— Нет, не далеко.

Хосе склоняет голову и принимается так старательно раскладывать приборы у тарелок, как будто только это его и интересует. Матильда подошла к Жильберу и быстро, тоже почти шепотом, говорит:

— Жиль, оставим его здесь. Жорж будет возражать, ты его знаешь, но ведь дом принадлежит тебе. Скажи, что ты оставляешь ребенка, я сама им займусь, у тебя не будет никаких забот. А после войны, если найдут кого-нибудь из его семьи, он уедет, но до тех пор... прошу тебя, Жиль...

«Ребенок, — думает Жильбер. — Ей хочется иметь собственного ребенка... хотя бы до конца войны... вот что нужно Матильде». Хосе расставляет стаканы на столе. Он словно ничего не видел, ничего не слышал.

— Хосе, — спрашивает Жильбер, — ты хочешь остаться здесь, помогать Матильде, работать с ней? По-моему, ты ей нужен.

Мальчик замирает, он смотрит на Жильбера, на Матильду, словно вдруг проснулся от грохота бомбежки, затем кричит:

— Я буду ей помогать! Я буду делать все! Только оставьте меня здесь, tia Матильда, я буду тебя защищать, буду стеречь.

«Бедная потерявшаяся собачонка, которую я подобрал, — думает Жильбер. — «Я буду тебя защищать, буду стеречь»... Стеречь... Сторожевой пес... Я даю ей чудесного мальчишку, но надолго ли? Бедная Матильда!» Ему вспоминаются слова солдата-шофера: «Ранний плод — горький плод». Однако в глазах Хосе, в его голосе, в том, как он бросился в объятья Матильды, — огромная нежность.

Жильбер смотрит на свою невестку и думает: «Вот сейчас настал патетический момент. И в прекрасных глазах Матильды появятся слезы». Он растроган, и одновременно все это забавляет его. Если бы он посмел, то протянул бы ей свой носовой платок. Но Матильда лишь улыбается и ласково отстраняет ребенка.

— Я очень рада, — говорит она, — что мне будет помогать такой большой мальчик.

— Я буду делать все, — повторяет Хосе и так стремительно поворачивается, что задевает локтем стакан, опрокидывает его и с ужасом видит, как он разбивается у его ног. Согнувшись вдвое, закрыв лицо руками, мальчик разражается рыданиями.

— Этот стакан не имеет никакой ценности, и Матильде его совсем не жаль, — говорит Жильбер.

Матильда, вернувшаяся к своему варенью, как ни в чем не бывало просит:

— Хосе, будь добр, принеси с террасы корзинки с абрикосами, я их оставила там, и они могут испортиться на солнце.

Глотая слезы, Хосе убегает.

— Почему ты не сказала ему, что тебе не жаль этого стакана? — спрашивает Жильбер.

— Но он и сам это прекрасно знает!

— Пойми, Матильда, этот парень не проронил ни слезинки, когда рядом с ним была убита его tia Долорес. Ярость, да, мучительная ярость заставила его, подобно животному, топтать траву. Это парень жесткий — он не плакал и когда рассказывал мне о бомбардировке мадридского парка, о смерти своей матери, об изуродованных детях, валявшихся вокруг него, о расстрелянном отце, он только повторял: «Мне всегда везло». А сейчас он рыдает из-за разбитого стакана!

Матильда снимает таз с огня, с трудом приподнимает его и ставит на стол.

— Мой бедный Жильбер, не будь глупым. Не из-за стакана он плачет — он оплакивает все, что с ним произошло. Сейчас он счастлив: ему так хотелось остаться с тобой! Меня он любит, но тебя он обожает, ты его божество. Наконец-то он счастлив, он ничего больше не ждет, так оставь же его плакать над разбитым стаканом, дай ему возможность освободиться от накопившегося страдания. Вот такие мы все — точно покрыты панцирем, но никого нельзя назвать жестким.

— Ему действительно везет, — замечает Жильбер.

— Вот видишь, ты начинаешь говорить, как он.

Матильда смеется. Она опускает серебряную ложку в банку и большим половником начинает переливать в нее горячее варенье. По кухне распространяется приятный запах. Хосе входит в комнату, неся корзинки, полные абрикосов. Он опускает их на пол, вытирает лицо и, вздыхая, начинает подметать осколки разбитого стакана.

— Una сора tan bonita, tia Mathilda, qué lástima!

— No, chico, esta сора no vale nada.

Теперь Хосе, кажется, окончательно успокоился. Он ставит на стол кувшин с водой, хлеб и какое-то время стоит в нерешительности. Затем по лицу его пробегает тень. И он шепчет на ухо Жильберу:

— A el Claudico, что он скажет?

При Матильде Хосе никогда не осмеливается так выражаться, он всегда называет ее мужа «сеньор Хорхе» — по-испански. Но с Жильбером он не стесняется и употребляет это не очень-то уважительное прозвище. С первых же дней Хосе почувствовал антипатию к мэтру Фабру. Причина, без сомнения, в нескрываемом ужасе Жоржа перед аппетитом мальчика.

— Если этот мальчишка останется здесь надолго, он смолотит все наши продукты!

Теперь голод первых дней утолен, но Хосе не может забыть эту фразу — она показалась ему унизительной. Он сократил свою порцию хлеба и всякий раз предлагает Жоржу свою часть мяса, от которой тот всегда холодно отказывается.

— Не бойся, — шепчет Жильбер.

Хосе резко выпрямляется.

— Я никогда ничего не боюсь, tio Жиль, но я не хочу причинять беспокойство.

Матильда удивленно оборачивается.

— Беспокойство — кому?

— Хосе опасается, что Жорж может не согласиться, — отвечает Жильбер.

Матильда не без раздражения пожимает плечами.

— Жорж согласится, раз это доставляет мне удовольствие.

Жильбер задумывается. Так ли уж печется Жорж о счастье Матильды? Думает ли о нем вообще? Умеет ли оценить необычайные качества Матильды? Столько мужества, силы воли, разума, столько доброты, сердечности! Ничего не понимая в сельских работах, она сумела за время отсутствия Жильбера наладить хозяйство в поместье. Жильбер смотрит на Матильду: ее матовое лицо покрылось загаром, глаза, такие ясные, такие большие, казалось, стали еще красивее и взгляд их — еще проникновеннее. Почему он думал раньше, что Матильда некрасива? Она высокая, стройная, сильная. Возможно, она слегка походит на мужчину из-за своих черных коротко подстриженных волос, которые крутыми завитками покрывают ее лоб и затылок, из-за рабочей одежды — рубашки с засученными рукавами, должно быть принадлежавшей раньше Жоржу, однако нос у нее тонкий, губы пухлые, улыбка ослепительная. «Я ошибался, — думает Жильбер. — Матильда очень красивая женщина». Правда, какая женщина могла бы показаться красивой рядом с Франсиной? Потому-то в студенческие годы не он один никого не видел, кроме нее. Перед его мысленным взором стояла Франсина, хрупкая, с золотыми волосами, удивительно женственная и элегантная. Около нее ни одна из их молоденьких подружек не казалась красивой... Только Луи сумел разглядеть Матильду, понять ее, полюбить. Почему Матильда предпочла Жоржа? Чтобы продолжать адвокатскую практику отца? Дочь адвоката, сама юрист, она предпочла стать женой адвоката Фабра, нежели супругой доктора Луи Валлеса? Жена врача... А почему бы и нет? Нет, Матильда, конечно, не способна на расчет — она любила Жоржа. Любит ли она все еще этого властного и ворчливого человека, который почти не разговаривает с ней, едва на нее смотрит и не дал ей радости материнства? Однако она кажется счастливой, жизнерадостной. «Она, должно быть, любит его, — думает Жильбер, — и, несомненно, Жорж по-своему любит ее... Трудно понять чужую душу».

Урок пения на втором этаже закончился. Франсина спустилась вниз. Она входит на кухню и с удовольствием вдыхает запах абрикосов. На ней ярко-желтое платье — под цвет волос. Ворот застегнут золотой брошью в форме листа.

— Ты похожа на кусочек солнца, — обнимая ее, говорит Жильбер.

Хосе отворачивается: подобное проявление чувств раздражает его или кажется ему неприличным, к тому же он недолюбливает Франсину и считает ее куда менее красивой, чем Матильда. Франсина отстраняется:

— Перестань, Жиль, ты раздавишь меня, испортишь мне прическу. — Она быстро целует мужа в лоб, оставляя следы помады. — Вытри, — смеется она и бросает ему салфетку.

— Жорж уже спускается? — спрашивает Матильда.

Франсина облизывает указательный палец, который она опустила в половник с вареньем.

— Очень вкусно, Матильда! Нет, Жорж еще не закончил с этими господами снабженцами. Все считают и считают. На этот раз с ними пришел молодой немецкий офицер, красавец, очень элегантный: каблуками щелкает, склоняется, целует ручку, выправка отличная. Он спросил меня на безукоризненном французском языке, не согласилась ли бы я как-нибудь приехать в отель «Король Рене» и спеть для них.

— Ты никогда не будешь петь для них, — говорит Жильбер.

— Почему? Немцы очень музыкальны.

— Очень! — сухо соглашается Жильбер. — Они и солдаты тоже очень хорошие. Убивают превосходно.

— Раз война кончилась и они остаются здесь, надо же как-то их терпеть, — возражает Франсина, облизывая языком половник.

«Она похожа на маленькую девочку, — умиленно думает Жильбер. — Война... Она не может понять... она никогда не поймет».

— Нет, война не кончилась, — очень спокойно говорит Матильда и пересекает кухню, держа в руке детскую бутылочку с молоком.

В кухню врываются стрекот цикад и шелест листвы, и дверь в сад закрывается за ней. Жильбер слышит шаги Матильды в виноградной беседке, нетерпеливый крик Клоди, легкий скрип коляски, когда Матильда поднимает тюль и берет ребенка на руки. Он знает: сейчас она сидит на скамье под большой липой с малышкой на коленях. Клоди, прожорливое дитя, вцепилась в свою бутылочку, сжав губы и кулачки. Жильберу хотелось бы встать, выйти посмотреть на них — на Матильду и на ребенка, как они сидят, в пятнах солнца и тени... такая мирная идиллия! Но он не двигается с места. Он смотрит на Франсину, которая, как кошечка, слизывает последние капли варенья. Она стоит перед ним, тонкая, гибкая, поразительная.

На лестнице послышались шаги, затем в прихожей. Можно различить неровные шаги Жоржа и постукиванье его трости. Короткое вежливое прощание. Жильбера коробит оттого, что брат его говорит и отвечает по-немецки учтиво, чуть не заискивающе и уж во всяком случае добродушно, что бесконечно раздражает Жильбера.

— Смотри-ка, Жорж старается вспомнить немецкий. Он ведь не был таким хорошим учеником...

Франсина замирает с поднятой рукой, в которой держит половник.

— Ну и что, раз ему это нравится. Матильда же говорит по-испански с Хосе.

— Да они ведь нас раздавили, а теперь топчут! — в бешенстве восклицает Жильбер. — И мы должны еще перед ними заискивать! Ты должна постараться понять, Франсина.

Франсина кладет половник в таз.

— Но я все поняла, Жиль, я очень хорошо поняла. Мы побеждены, мы должны терпеть оккупантов. И самое разумное — по возможности ладить с ними.

— Она права, — говорит Жорж, появляясь на пороге.

Он опирается на трость, слегка наклонившись вперед. «А он постарел», — думает Жильбер. Однако такое впечатление создается только его сутулостью, легкой сединой в волосах и животиком. Жоржу тридцать семь лет. На полном лице — ни малейших следов усталости. Видно, что он следит за собой. Несмотря на увечье, Жорж очень элегантен в своем сером, отлично сшитом костюме. Никогда, даже в деревне, он не появляется без галстука и крахмального воротничка. Он с некоторым трудом садится у стола, вешает трость на спинку стула и повторяет:

— Она права. Мы ничего не выиграем, строя кислую физиономию. К тому же они очень любезны. Не разрешай Луи сбивать тебя с толку. Сопротивляться?.. Какая глупость! Сопротивляться кому? И чем? Бороться голыми руками с немецкой военной машиной, которую не смогла остановить наша армия? Безумие! Подобная глупость, подобная бравада могут привести к тому, что нас всех расстреляют. Не будь дураком, Жиль, это все, что я должен тебе сказать.

Но Жильбер больше не слушает — он думает о Луи, о том, как оба волновались при встрече. Жильберу хочется выскочить из дома, бегом пересечь долину, как во времена детства, перепрыгнуть через изгородь из боярышника, разделяющую их земли, и крикнуть во весь голос: «Эй, Луи, старый костоправ, грязный гробокопатель!»— и все прочие дурацкие шутки их юности. «Доктор кушают», — скажет старуха Мари, поджав губы. Конечно, сейчас не время идти к нему — он и не пойдет. Может быть, Луи сам зайдет к ним выпить чашечку кофе, прежде чем отправиться с визитами к больным.

Матильда вернулась из сада. Она полощет бутылочку из-под молока, ставит ее на раковину, затем подходит к плите, берет большой котел и несет к столу. Блюдо единственное, но не скудное: капуста, картофель с салом, фасоль, приправленная луком, помидоры, пахнущие тмином и шалфеем.

— Огород пока еще может кормить всю нашу семью, — говорит Матильда.

Окутанная паром, она стоя наполняет каждую тарелку. Франсина сидит ждет. «Она никогда не поможет Матильде, — думает Жильбер, — никогда и ни за что на свете... Надо будет ей сказать, что это уж слишком». И он говорит:

— Садись, Матильда, а я подам. Ведь ты за весь день не присядешь...

— Ты узнал что-нибудь для парнишки? — спрашивает Жорж.

— Да, эти Клаверия из Марселя не хотят его брать. Раньше они соглашались из-за тетки: она нужна была им.

— Ну и что же теперь будет?

— А то, что я оставляю его здесь, — говорит Жильбер. — Если консульство найдет кого-нибудь из членов его семьи, я помогу ему вернуться на родину. А до тех пор он останется здесь и будет работать в усадьбе.

Это произнесено тоном, не терпящим возражений: в конце концов, Жильбер ведь у себя. Хосе опускает глаза, он ест — только рука, судорожно сжимающая вилку, слегка дрожит. Он страшится тех слов, которые Жорж может произнести, страшится и его молчания. Жорж пытается поймать взгляд Матильды. Она улыбается ему:

— Я довольна, он мне много помогает.

Жорж пожимает плечами.

— Я правильно сделал, что поручил тебе добывать провизию, но ее понадобится вдвое больше, если мы станем принимать всех беженцев.

Тон высокомерный, но не гневный. Жильбер опасался злого брюзжания брата, но Жорж умолк. Он ест быстро, почти с жадностью, и, ничуть не заботясь об аппетитах других обедающих, снова протягивает Матильде тарелку, чтобы она наполнила ее.

— «Всегда за столом сидеть я способна, спосо-о-об-на», — затягивает вдруг Франсина, и Жорж, сразу размякнув, улыбается ей. «А он изменился, — думает Жильбер. — Это влияние Матильды, а может быть, — и Жильбер чувствует, как что-то кольнуло его в сердце, — влияние Франсины, очарование, красота Франсины, ее колдовские чары?» Жильбер кладет руку на плечи Франсине. Жест оберегающий, нежный? Или же это жест собственника? Жорж отводит взгляд в сторону. Хосе в это время поднимает голову и пристально смотрит на Матильду. Она спрашивает его:

— Eh, chico qué quieres?

— Nada... — коротко отвечает Хосе. Ничего, ничего он больше не желает, ничего больше не ждет. Tio Жиль и tia Матильда оставляют его у себя, el Claudico не гонит. Если бы он мог, то закричал бы от радости, запел бы во весь голос. Но в этом доме поет только сеньора Франсина.

Матильда ставит на стол немного козьего сыра. Хосе очень любит этот сыр. Каждый день он помогает Матильде переворачивать формочки на сетку, мыть полотно, приготавливать закваску на другой день. Но в тот самый момент, когда тарелка с сыром доходит до него, Хосе чувствует взгляд Жоржа, прикованный к его руке. И рука Хосе вместе с ножом повисает в воздухе. Перед ним маленький кружок сыра, свежий, белый и гладкий, отрезанный наискосок, он влажно блестит.

— Спасибо, я больше не хочу есть, — говорит мальчик и передает тарелку Франсине, которая тотчас же меняет репертуар и затягивает:

— «Была одна пастушка, тра-та-та, тра-та-та, крошечка толстушка... а... а» — Затем добавляет с полным ртом: — Они великолепны, твои сыры, Матильда.

— Что такое «толстушка»? — спрашивает Хосе, но так тихо, что никто его не слышит.

Несмотря на все старания Матильды, кофе из жареного гороха не очень пригоден для питья, хотя Матильда уверяет, что положила в него несколько зерен настоящего кофе.

— Я постараюсь достать «настоящего кофе» через этих господ по снабжению, — говорит Жорж. — Они забирают у нас все, что дает усадьба, могут же они сделать что-то и для меня. — И он с какой-то, по мнению Жильбера, детски-наивной гордостью достает из кармана пачку сигарет. Прямоугольная, серая с белым пачка — «для немецкой армии». — Такие я всегда добуду... Закуривайте. У меня для трубки есть запас амстердамского: я всегда был предусмотрителен.

Жильбер отказывается. Он достает остатки своего военного рациона и скручивает тонкую цигарку.

— Разделим, — предлагает Матильда, берет у Жоржа пачку и протягивает ее Франсине.

— Нет, оставь себе, — отвечает Франсина, — через неделю у меня конкурс, и я должна беречь горло. Этот слабоумный директор осмеливается утверждать, что с моим голосом можно петь только в салонах: неправильное дыхание, нет широты... Вот кретин! «Опера?! Полноте! Не надейтесь даже на оперетту: из третьего ряда партера вас уже не услышат!» И такому-то разрешается быть профессором музыки, директором консерватории! Настоящая скотина! К счастью, профессор пения, мосье Галтьери, иного мнения. Он знает, на что я могу рассчитывать. Я ему обещала до конкурса беречь легкие, горло, нос, все, что он пожелает.

— На этот раз ты одержишь победу, — примирительным тоном говорит Матильда.

Жильбера забавляет болтовня Франсины, ее возмущение директором консерватории, ее доверие к маэстро Галтьери, на которого, возможно, красота Франсины действует сильнее, чем достоинства ее голоса. Так думает Жильбер. Он знает, что голос — это дополнительное украшение Франсины. Причем он у нее мелодичный — легкое сопрано, однако без больших возможностей, без правильно поставленного дыхания. Карьера певицы была детской мечтой его жены, и время ничего тут не изменило. Бесконечные провалы не обескуражили ее. На сцене единственным ее козырем была красота. Жильбер знает, что она не может быть актрисой. Играет она фальшиво, теряет чувство меры, всякую гибкость. Говорил ли он ей об этом? Пытался, но это всякий раз вызывало бурю отчаяния, упреки, слезы, обвинения — в ревности, в мужском эгоизме, в мещанском, консервативном складе ума. Потом следовали недели плохого настроения, капризов, мигреней. Жильбер знает, что лучше предоставить Франсине мечтать о карьере певицы — тогда у нее сохранится эта ее очаровательная жизнерадостность. Конкурс... через неделю... Если Франсина не получит первой премии, думает Жильбер, что он сможет сделать, чтобы ее утешить? Конкурс... Жильбер объясняет этим некоторые моменты, которые огорчают его. Со времени своего возвращения он страдает от ощущения какой-то пустоты. Его страсть, его желание, обостренное месяцами разлуки, не нашли у Франсины отклика, которого он ждал. Она никогда не отказывала ему, не употребляла никаких женских уловок: не пыталась сказаться усталой, расстроенной, сонной. Но в любви Франсины, в ее ласках была какая-то рассеянность, почти машинальная податливость без всякого порыва.

Жильбер не раз спрашивал себя, не материнство ли вызвало у Франсины такое равнодушие, такое спокойствие. Теперь он, кажется, понял: предстоит конкурс, и вся страсть, на какую способна Франсина, брошена на завоевание этой премии, которой она, конечно, не получит. Жильбер смотрит на нее. Пригнувшись к столу, она с недовольной гримасой маленькими глотками пьет кофе. Вырез платья открывает вытянутую шею, выпуклую линию грудей, прикрытых тонкими зубчиками кружев.

Жильбер вдруг хватается за голову руками, что-то разлетелось в нем на клочки, словно мысль, возникшая в его мозгу, взорвалась гранатой. Неужели он сходит с ума? Он вновь видит рыжеволосую женщину в разорванной одежде, прижимающую к груди бледного как смерть ребенка... собственно, ребенок был уже мертв... Теперь он в этом убежден — на лице женщины было написано отчаяние. Разорванная зеленая кофта... и эта грудь с голубой жилкой... До чего же молода была эта женщина! И какая красивая!.. Это она упала у него на глазах? Поскользнулась в кровавой жиже, заливавшей, словно пена прибоя, всю улицу, от тротуара до тротуара, и упала? Нет, не она... Пожалуй, не она... Жильбер отнимает руки. Он видит улыбающееся лицо Франсины. У нее на коленях мурлычет, тихо помахивая хвостом, зеленоглазая кошка. Матильда вышла к ребенку, Хосе составляет посуду в раковину, Жорж подошел к окну. Он ждет двуколку с фермы, чтобы поехать в здание суда. Опершись на трость, он неторопливо курит. Косые лучи солнца падают двумя полосами на красный песчаник пола. Кажется, будто вся природа вокруг уснула, изнуренная жарой. «Вот он — подлинный мир, —думает Жильбер. — Боже мой, мир!..» Он повторяет про себя: «Мир», стараясь всеми силами зацепиться за эту мысль, но ему не удается в это поверить.

— Если вы будете слушать передачи из Англии, — говорит Жорж, — я прошу вас закрыть окна, двери и, по возможности, приглушить звук. Впрочем, вы ничего не услышите — так много помех, передачи забивают, и вообще кому все это нужно!

— Я хочу посмотреть на Клоди, — говорит Жильбер.

Он берет дочь на руки. Она смеется, лепечет, глазенки блестят, от волос пахнет лавандой, розовое личико своей свежестью и бархатистостью напоминает персик.

«Конечно, ребенок был мертв, — думает Жильбер, — это было написано на лице той женщины».