Хосе яростно топчет свежую, нежную траву, где цветут маргаритки, зарождаются, прячась в тени, первые фиалки. Он не видит ничего: ни этой новой красоты, ни ласкового солнечного сияния весны. Он не чувствует ничего, кроме отчаяния, злобы и детского негодования. Сознает ли он, что делает? Что собирается сделать? Понимает ли, как чудовищно обвинение, которое он сейчас предъявит? Об этом он не думает. Он видел, захватил врасплох, он хлопнул дверью с проклятиями и, взревев как зверь, помчался прочь точно сумасшедший.

Жильбер занят поливкой: он устанавливает плетеные заслонки между канавками, направляя воду в поле и на луг, когда к нему подбегает Хосе, вырывает из рук плетенку и швыряет ее через лужайку. Он стоит перед Жильбером, задыхающийся, бледный от ярости, с дрожащими губами, плачет, заикается, грозит кому-то, неистово жестикулируя, и яростно топчет землю, что у него всегда признак отчаяния.

— Что с тобой? Что с тобой, Хосе? — спрашивает Жильбер. Он берет мальчика за плечо, трясет его. — Говори!.. Ну, говори же!

Беспокойство Жильбера все возрастает, но Хосе, задыхаясь, не может выговорить ни слова. Что случилось? Где? В Бастиде? С кем? С Клоди? С Франсиной? С Матильдой? С теми пятерыми, которых они прячут? Перед Жильбером мелькают лица, ему страшно: по-видимому, произошло что-то серьезное, сейчас ведь все серьезно. Он готов избить Хосе, лишь бы тот, наконец, заговорил.

— El Claudico... — лепечет Хосе, — el Claudico... — Затем кричит: — El Claudico и tia Франсина!.. Los dos!..

— Ну и что же? — Жильбер чувствует, как у него пересыхает в горле и все тело холодеет, а лицо пылает, будто вся кровь прилила к голове. Франсина... Франсина... Что-то серьезное случилось с Франсиной и с Жоржем... — Говори, идиот! Ну говори же!

— Они любовники! — вопит Хосе. — Я застал их! Они в кабинете, иди и убей их. Убей их!

Жильбер застыл, словно вдруг превратился в мраморную глыбу. Так вот оно что… до него только сейчас дошло, что он подозревал это и раньше, в глубине души что-то настораживало его, не доходя до сознания. Крошечная ранка, которой он не чувствовал, сейчас вдруг открылась с невыносимой болью. Жильбер не может сдвинуться с места, он озирается вокруг, как будто находится в незнакомом месте. Конечно, что-то изменилось, раз он стал другим человеком, человеком, которого обманывает жена, который только что потерял все, во что верил, — нет больше ни искренности, ни преданности, ни любви Франсины. Взаимное доверие, привычка полагаться друг на друга, все, что связывает супругов, — все это исчезло. Жильбер смотрит на плетенку, подбирает ее и устанавливает в оросительной канаве, чтобы полить поле под фуражом. Сразу сказывается вся дневная усталость: болят руки, плечи, стучит в висках.

Потом он направляется к Бастиде. Дорога бесконечна, тяжелые, налитые усталостью ноги еле шагают. Позади бежит Хосе, ворчит, глубоко вдавливая ноги в землю, разбивает засохшую в рытвинах грязь.

— Они знают, что ты их видел? — спрашивает Жильбер.

— Еще бы не знают!.. Я им крикнул, что пойду за тобой и что ты их убьешь!

«Дурень, — думает Жильбер, — глупый мальчишка! Разве убивают жену за то, что она тебя обманывает, и брата за то, что он глумится над тобой! Ох уж эта Испания, с ее песнями о любви и кровавой мести». И тем не менее гнев поднимается в нем вместе с усталостью, с этой распространяющейся по всему телу, дотоле неведомой болью. Он думает с примесью горькой радости: «Они знают, они подыхают от страха, особенно Жорж, этот безвольный негодяй! Сейчас я ему скажу все, что я о нем думаю, и пусть убирается из моего дома. Франсина — тоже, пусть собирает свои пожитки и возвращается к себе. К себе...» Он сразу же вспоминает, что Франсине некуда идти. Ее воспитывала бабушка, которая заботилась лишь о том, чтобы лелеять и холить красоту и голос Франсины. С самого детства ее оберегала дружба Матильды, покровительство Матильды, помощь Матильды. Внезапно Жильбер останавливается. Вот про кого он забыл — про Матильду! Знает ли она? Хосе наверняка вопил так громко, что она могла услышать на кухне. Так же ли ей больно, как ему? Все это чудовищно, слишком несправедливо! Он вспоминает слова Луи: «Любовь— мерзость!» Франсина сумеет защититься: она попробует его смягчить, будет плакать, как после своих провалов в консерватории; она и у Матильды, и у нее тоже, попросит, как девчонка, прощения: «Извини, я больше не буду этого делать». Откажется уезжать, забьется в угол кухни, как побитая собачонка, попытается возбудить жалость... Жильбер пересек поле. Он больше не слышит журчания воды в водостоках. Не останавливаясь, проходит он мимо фермы. Не отвечает на приветствие Гоберовой дочки: он не заметил ее. Пересекает фруктовый сад и входит в платановую аллею. Сквозь деревья сосновой рощи солнце пылает как красный шар. «Скоро наступит ночь, — думает Жильбер, — я их обоих выброшу из дома ночью». Теперь он замедляет шаг, он не думает о том, что мог бы сократить путь через виноградники, и идет вдоль аллеи. Хосе идет далеко позади — идет медленно, бросая камешки через забор. Теперь ему уже нечего больше делать, дальнейшее его не касается. Надо лишь ждать, чтобы Жильбер наказал виновных. Он и не подозревает, что именно Жильберу, которого он так любит, так обожает, своему tio Жилю он только что нанес мучительный удар. Жильбер идет к Бастиде стиснув зубы, глухой ко всем звукам. Внутри у него грохочет буря — в голове, в груди. Он проходит под большой липой у террасы и приближается к крыльцу. Только тут он вдруг приходит в себя, и мир оживает вокруг — шум шагов, треск с силой открывшегося окна и крик, крик Матильды:

— Спасайся, Жиль, спасайся, твой брат предал тебя!

Короткие приказы, крики, стремительные шаги, сумасшедшая погоня, охота на человека, бегущего через сосняк, в котором еще светло, — выстрел, порывистое дыхание загнанного животного, затем две железные руки впиваются Жильберу в плечо, цепко держат его, надевают наручники. И Жильбера бросают, словно мешок, в машину. В ту самую машину, которая стояла на дороге недалеко от Бастиды, — Жильбер не слышал и не видел, когда она подъехала. Позади он слышит, как в отчаянии кричит по-испански Хосе:

— Если ты не вернешься, я убью его!

Луи сидит, обхватив голову руками, упершись локтями в покрытый клеенкой стол. Мари ставит перед ним чашку бульона и кладет кусок хлеба. Она ворчит — как всегда, когда что-то ее тревожит:

— Разве можно так уставать! День и ночь ездит по своим пациентам на этом дрянном велосипеде. Это не они подохнут, а вы! Я вам точно говорю! Особенно, если так питаться. Если бы ваш друг не дал нам двух яиц, у вас бы вообще ничего не было, кроме этого супа! Просто невозможно так жить!

— Сегодня вечером я отдохну, — говорит Луи, обмакивая ломоть хлеба в бульон.

— Уже поздно. Так что если от кого из пациентов позвонят, я скажу, что вы уехали до завтра.

— Как хочешь, Мари.

Снаружи залаял Тибюль.

— Держу пари, что пришли за вами. Не двигайтесь, мосье Луи, я сама займусь этим пациентом... Не дадут даже спокойно поесть!..

Шаги, удары в дверь. Это Хосе. Он ничего не спрашивает, ничего не слышит, отталкивает старуху Мари и, как ураган, влетает в комнату.

— Дон Луи! Они взяли Жиля!

Доктор вскакивает, словно ужаленный, Он смотрит на мальчика — тот запыхался и выглядит совершенно измученным, посеревшее лицо блестит от пота и слез.

— Жиля?!

— Да. — И Хосе разражается рыданиями. — Он бежал, бежал, но их было много, они гнались за ним, стреляли, они схватили его, бросили в автомобиль... Они уже ждали его, подстерегали...

Побледневший Луи слушает, стиснув зубы.

— А другие? — спрашивает он. — Те, которые прячутся? А Матильда?..

Хосе качает головой.

— Другие — нет. Они не входили в дом... Взяли только Жиля...

Луи озадачен, он ничего не понимает. У Жильбера сегодня не было никаких заданий, никаких поручений. Если гестапо не знало о том, что он прячет у себя людей, тогда в чем же дело?

Хосе сморкается, вытирает лицо и продолжает свой не очень внятный рассказ:

— Это все el Claudico — он, эта свинья, выдал Жиля!

— Ну, нет! — Луи хватает Хосе за плечи. — Ты с ума сошел! Нет, этого быть не может!

— Это он, дон Луи, он испугался, потому что я побежал за Жилем, чтобы Жиль убил его. И тогда он позвал гестапо... по телефону — это быстро делается...

— Замолчи, — приказывает доктор. — Я ничего не понимаю. Ты не соображаешь, что говоришь. Садись.

Хосе повинуется — он падает на скамью, все тело его вдруг обмякло, словно его раздавили.

— Выпей! — Луи пододвигает к мальчику остатки бульона. — А теперь говори!

— El Claudico, — повторяет Хосе шепотом, — я их застал, его и tia Франсину — esta puta. В кабинете, на диване, почти голые, они занимались... Ну, сам понимаешь чем! Тогда я закричал, что пойду приведу Жиля, пусть он их убьет. Но Жиль был в поле, чистил оросительные канавы. Я хотел пойти рассказать ему и потом вернуться... А гестапо уже было там, они ждали его, и tia Матильда крикнула в окно: «Спасайся, твой брат предал тебя», но было уже поздно.

Луи схватился за голову. Из отрывочных слов Хосе он все-таки сумел понять суть дела и тем не менее, не веря собственным ушам, повторял: «Твой брат предал тебя...»

— Матильда в самом деле так крикнула? Ты в этом уверен?

— Уверен, да, уверен, дон Луи!

Раздумывать некогда, теперь надо действовать быстро.

Луи входит в библиотеку, вынимает книги, открывает тайник, выхватывает бумаги, восковки, отключает рацию, кладет ее в рюкзак, снова ставит книги на место. Он бросает бумаги в камин, где потрескивает огонек. Их сразу охватывает ярко-синее пламя. Затем он идет к себе в комнату, берет кое-что из одежды и тоже укладывает в рюкзак... Мари в отчаянии глядит на него широко раскрытыми глазами, она ничего не понимает — чувствует только, что случилось что-то очень серьезное. Луи засовывает в несессер туалетные принадлежности. Он думает: «Жиль взят, его будут пытать, заставят заговорить... Надо предупредить товарищей, ликвидировать все явки, прервать подпольную связь».

— Это случилось недавно? — спрашивает Луи.

— Да, я сразу побежал, чтобы сказать тебе...

— Ну хорошо, пошли... — И, повернувшись к Мари, добавляет: — Мне нужно уехать, немцы арестовали Жильбера. Ты скажешь, что я уехал в Экс на несколько дней — пусть пациенты обращаются к Леонарду или к кому-нибудь другому. Не расстраивайся: я скоро дам тебе знать.

— Но... но... мосье Луи... — лепечет старая Мари. Она замолкает, плачет, но обращаться уже не к кому: хлопнула дверь сарая, Луи вытащил велосипед, бросил рюкзак на багажник.

Он закрывает сарай и, толкая одной рукой велосипед, отгоняет собаку и направляется вместе с Хосе к тропинке.

— Уйди, Тибюль, ложись!

На ходу он обдумывает случившееся и затем спрашивает Хосе:

— А Матильда знает про Жоржа и Франсину?

— Конечно, я так кричал, выбегая из кабинета, а она была на кухне. Наверняка знает!

Итак, она знает. Луи старается представить себе все, что произошло. Крики, проклятья, угрозы, Хосе бежит за Жилем, затем — телефонный звонок Жоржа в гестапо. Она и это слышала, но Матильда не знает немецкого, она, должно быть, ничего не поняла до тех пор, пока сама не услышала и не увидела машину и людей. Они, наверно, прибыли одновременно с Жилем, и ей ничего больше не оставалось, как открыть окно и крикнуть... «Жиль, —думает Луи в отчаянии, — мой бедный Жиль!» И в то же время подсознательно его охватывает нечто вроде горькой радости: Матильда знает; она знает, что Жорж ее обманывает, что Жорж безвольный негодяй, доносчик, который предал собственного брата, она не может больше его любить. И в то же время Луи больно за нее... за нее и за Жильбера. Ему тошно и до смерти грустно... Они идут уже по землям Бастиды. Хосе идет молча, глотая слезы. Луи останавливается у фермы, стучит в ставни. Появляется Алина.

— Добрый вечер, доктор, вы хотели бы видеть родителей? Они в хлеву.

Она уже снимает фонарь, но Луи останавливает ее.

— Нет, я спешу. Слушай внимательно: Жильбера арестовали...

Алина зажимает рот кулаком, чтобы не закричать.

— Так что скажи отцу, чтобы он больше ничего и ни для кого не делал. Он ничего не знает, ничего не делает... А мне надо немедленно уезжать. До свидания, Алина.

Она не отвечает. Закрыв дверь, она садится у стола и, уткнувшись лицом в руки, горько плачет. Завтра, когда Жан-Поль появится в черной дыре у гипсовых разработок, она не посмеет поднять руку.

Уже совсем стемнело. Луи направляется к тропинке, ведущей на вершину холма.

— Возьми меня с собой, — просит Хосе, — возьми меня в маки, я сильный и умею стрелять, я не хочу больше возвращаться туда.

Туда — это в Бастиду, окна которой маленькими квадратами светятся между деревьями. Луи останавливается, трясет мальчика за плечо.

— Ты с ума сошел! А Матильда? Матильда совсем одна осталась, и вся работа на ней, и вообще она одна теперь в жизни — ведь она же знает...

— Это правда, — тихо говорит Хосе, но в его голосе слышится злость, — я обещал охранять ее. Но ты только подумай, как я смогу жить рядом с el Claudico и с той, другой, как я смогу видеть их, есть с ними?..

— Ты должен, Хосе. Вот сейчас вернешься и ничего им не скажешь. Ты будешь делать все, что попросит Матильда, будешь вести себя так же, как она, будешь охранять ее, помогать ей.

— Хорошо, дон Луи...

— Это еще не все: больше не ходи ко мне. Если меня не будут разыскивать, я быстро вернусь. Завтра, как всегда, ты пойдешь в школу. Сделай так, чтобы остаться на минутку наедине с учителем. Скажешь ему, что Жиля взяли, что все встречи отменены и он ничего не должен делать до нового приказа... Ты понял?

— Как — и учитель тоже? — Хосе, шедший, повесив голову, мгновенно выпрямляется. — Учитель?.. А я и не знал.

— Ты и сейчас ничего не знаешь. Поэтому не говори никому в Бастиде, что приходил предупредить меня. Заботься о Матильде и веди себя с Жоржем как обычно.

— Хорошо, дон Луи, но если Жиль не вернется, я убью el Claudico.

— Жиль вернется, — уверенно говорит Луи. — А Жоржа, когда немцы будут побеждены, мы предадим суду. Теперь иди.

Хосе медлит, потом, не оборачиваясь, быстро уходит.

Старуха Мари осталась одна на хуторе Валлеса. Она смотрит на яйца, которые не успел съесть доктор, и плачет. Луи было пятнадцать лет, когда она нанялась в семью Валлесов прислугой. Она помнит, как он играл со своим приятелем Жилем. Она помнит, как он учился, стал врачом, оплакивал смерть своих родителей, помнит, как он уходил на эту войну, которая, как она думала, кончилась вместе с его возвращением. Уже не в первый раз остается она одна в этом доме и ждет его. Мари никогда не боялась, однако в этот вечер она открывает дверь и зовет Тибюля. Она вообще-то не любит собаку, этого ублюдка, который пачкает ей пол своими грязными лапами и оставляет повсюду клочья серой шерсти.

— Ах ты страшила, — говорит она, — глупое животное. — И ласкает большую лохматую голову. — Наш доктор уехал, как видишь, а его друга Жиля взяли! Ты видишь, она еще не кончилась, эта война. Клянусь тебе, если б ты мог понимать, то был бы счастлив, что ты — собака!

Хосе останавливается перед дверью на кухне, вытирает лицо, стискивает зубы и, весь напрягшись, входит. Свет и тепло его поражают, словно в отсутствие Жиля должны были измениться не только люди, но и мир вещей. Тепло, как всегда, и пахнет овощным супом так же, как каждый вечер. Посреди стола дымится котелок. Матильда уже разлила суп. Она сидит и ест, низко пригнувшись к тарелке, — щеки ее раскраснелись от жара плиты, движения, как обычно, спокойны.

Жорж и Франсина едят, не поднимая головы.

— Откуда ты явился так поздно? — строго спрашивает Матильда.

— Я испугался тех людей, которые гнались за tio Жилем, — отвечает Хосе дрожащим голосом. — Я убежал очень далеко и возвращался медленно, потому что устал.

— Ну хорошо, ешь.

Хосе повинуется.

Франсина опускает ложку: она не может есть, лицо ее бледно.

— Надеюсь, они не причинят ему зла, — говорит она.

— Конечно нет! — пожимает плечами Жорж и, приподнявшись было, снова тяжело опускается на стул. — Они ему абсолютно ничего не сделают. Я разговаривал с майором Вартером, он хороший человек и к тому же наш друг. Если только Жиль не наделал глупостей, когда решил поиграть в Сопротивление... Гестапо какое-то время подержит его под наблюдением — вот и все. Это, возможно, даже спасет ему жизнь, так как этим беднягам партизанам... Боюсь, им будет плохо, да, безусловно, плохо!

Жорж протягивает свою тарелку, и Матильда молча наполняет ее. Франсина поворачивается к невестке. Слова Жоржа не убедили ее.

— Мне хотелось бы быть уверенной, что они не причинят ему зла...

— Я не знаю, — говорит Матильда. — Лучше было бы не попадаться им в лапы...

Франсина вздрагивает.

— Мне страшно, — шепчет она.

— Не надо, не мучай себя, — мягко говорит Матильда.

Хосе с трудом съедает суп. Он смотрит на пустое место Жильбера. Ему хотелось бы взвыть от отчаяния и ярости — он просто не понимает спокойствия Матильды. Как она может так говорить с Франсиной? Почему не выцарапает ей глаза? Почему она не плачет, не кричит? Почему отрезает еще хлеба el Claudico вместо того, чтобы вонзить ему нож в грудь? Хосе вздыхает, глотая слезы. Он будет ждать. Он думал, что с этим покончено, но нет, его участь — ждать. Он ждал своих родителей, ждал l'abuela, ждал в лагере, ждал tia Долорес, сейчас он ждет Жиля. Он будет охранять tia Матильду и ждать. Его ненависть к el Claudico, его отвращение к Франсине тоже будут ждать удобной минуты в глубине его души, притаившись, как звери, нарастая с каждым днем отсутствия Жиля. «Tio Gil, te quiero mas que mi padre».