I

Он открыл ее для себя перед шеренгой вешалок в детском саду. Произошло нечто из ряда вон выходящее. В толпе детей, среди их утреннего чириканья мужчина похитил женщину — без слов, приманив ее с помощью взгляда.

Они делали то же, что и все другие родители: приседали на корточки перед своим ребенком, расстегивали ему пальто, кофту, затем выпрямлялись, чтобы дернуть за рукав, стащить верхнюю одежду и повесить все на крючок с фотографией сына или дочки, в которых текла их кровь и которые носили их имена, затем прижимали ребенка к себе, брали его за руку, вели в класс, следили, чтобы он поздоровался с педагогом, сел на свое место, еще раз напоследок его целовали и уходили, помахав на прощание. Он увидел ее в ту минуту, когда вешал детские вещи.

На Полине Арну было длинное красное пальто, приталенное, расширяющееся книзу, с двумя рядами позолоченных пуговиц, как на старинных военных мундирах. Жиль Андре был поглощен своей дочкой, стоя перед ней на коленях. И тут в поле его зрения попало цветное пятно. Тонкие щиколотки ног в лодочках в ореоле красной ткани Красивые женские ноги в прозрачных чулках — сперва он увидел только это. Затем поднял глаза, чтобы понять, кому они принадлежат. А дальше произошло нечто необъяснимое: он словно перенесся в некий сон — светлое лицо улыбалось и светилось нежностью. Он был захвачен, не мог отвести глаз. Другие отцы рядом с ним ничего не замечали. Было ли это чем-то долгожданным, вновь обретенным или уже давно знакомым? Его вдруг как по мановению волшебной палочки перенесло в мучительную и радостную область чувственного наслаждения. Светлые волосы, собранные на затылке, перемешались со светлыми кудрями мальчика. Она что-то шептала тому на ухо, и детский голосок словно колокольчик выделялся в общем гуле. Жиль Андре остолбенел: он слышал этот голосок и хотел быть на месте этого мальчика, потому что она никого вокруг не замечала. От юной матери исходило двойственное впечатление: роковой женщины и зрелой личности, не заботящейся о привлечении чьего бы то ни было внимания. На самом деле она сама еще находилась в стадии становления, и потребность нравиться отнюдь не была в ней изжита. Догадался ли он об этом? Или его зацепило ее полное равнодушие к тому, что не является ее ребенком? Материнская нежность сдвинула в нем какие-то пласты; очарование и внутренний покой, с которыми матери общаются со своими детенышами, каким-то образом переплелись в его ощущениях с чувственной теплотой, исходящей от женщин в миг, когда они открываются своим возлюбленным со всем, что в них неповторимо: бархатная кожа бедер, запрокинутое лицо. Он возжелал быть ее любовником. Почему? Он задаст себе этот вопрос гораздо позже, постарается прочесть, как зачинается, наступает и разворачивается этот роман. В ней ли была причина внезапно пробудившейся чувственности? В нем ли самом? Необъяснимо. Но он заболел желанием быть любимым этой женщиной. Что могло быть в жизни интереснее этого? Он не был ни так глуп, ни настолько юн, чтобы не знать этого. А зная, заключил со своим внезапным недугом соглашение и с невероятной ясностью стал думать о нем. Этим объясняется его беспрецедентный натиск. Он жадно разглядывал ее: она не походила ни на одну из женщин, которых ему привелось уже любить, не станет напоминать ему о прошлом. Как она была хороша собой! Глаз не отвести. Силуэт, очерк лица, его нежное выражение вкупе с полным погружением в своего ребенка воистину были центром притяжения.

Он заплутал в переплетении слов и безмолвных ожогов, которыми сопровождается проснувшееся в нас желание. Он был раздавлен чувством, которое желал вобрать в себя. Исступление ширилось. Я — видение розы, которую ты носила вчера на балу… я узнаю тебя, сестра моя, мы вместе провели детские годы, никакую другую женщину я не знаю лучше, и вот наконец я обрел тебя, ты — нежность моей матери, ты — моя желанная, точный образ того, что еще неведомо мне самому, я могу лишь смотреть на тебя, моя спящая царевна, или раскрыться тебе, чтобы очаровать тебя и подчинить своему желанию, я знаю, у меня глупый вид, лицо, искаженное этой внезапной мукой, но я невинен и не был глупцом, даже когда приходила любовь!

Мать обнимала своего сыночка, мужчина неподвижно стоял и блаженно смотрел на них. Необычность его поведения заинтересовала ребятишек: но они не видели ничего, что могло вогнать взрослого дядю в такой столбняк. Его дочь также стала проявлять признаки нетерпения.

— Папа, пошли, я тебе покажу учительницу, — проговорила она и потянула его за собой крошечной ручкой.

Это было похоже на двойное похищение. Какой тайной владели эти принцессы, уводящие его далеко от него самого? Поприветствовав, к великой гордости дочки, учительницу, он очнулся и вернулся в реальность: к ощущению себя во времени и пространстве. Дочке хотелось подольше побыть с ним, она стала показывать ему свои тетрадки, рисунки, но ему трудно было сосредоточиться Время от времени он брал в руки ее кудрявую голову и целовал ее прядки. Полина Арну вела сына в класс, но он путался у нее под ногами, упирался, и они оба смеялись тому, что она заставляет его двигаться против его воли. Эта ее поглощенность ребенком была для Жиля Андре то ли щелчком по носу, то ли пощечиной. Он уже не был хозяином своего взгляда.

Тут уж и она что-то почувствовала: незнакомец не сводил с нее глаз. Она не отвергла с порога его взгляд напротив, запечатлела в его памяти гармонию подлип ной женственности. Он погружался в возбуждающее любование; с мужчинами это происходит чаще, поскольку зрение играет для них огромную роль. Она смущенно улыбнулась, из чего он заключил: она обратила на него внимание. Так было положено начало волшебному ожиданию. Никому не дано знать, какими путями-дорогами реальность приведет в исполнение свой замысел. Никому не дано знать ни как осуществится то, о чем мечтается, ни как происходит наоборот. Бог любви ликовал. Невидимая сеть была уже наброшена на них. Это был последний миг, когда еще можно было вырваться. Они переступали зарешеченные ворота тюрьмы, освещенной как дворец. Вы будете желать друг друга до тех пор, пока смерть не вступит в свои права. До тех пор, пока она не разлучит вас, ваши тела будут тянуться одно к другому, и так — пока не истлеет плоть и не развеется прах…

— Мамочки и папочки, всего хорошего. Не хочу больше видеть ни одного взрослого, — выпроваживала родителей учительница.

Дети смеялись. Мать что-то еще нашептывала своему сыночку. Мужчина украдкой наблюдал за нею. Мир мужчин, ждавший его, показался ему отвратительным и холодным, попав к нему в немилость по вине охватившего его голода, существующего столько, сколько существует мир. Он сжал дочку в объятиях:

— Вечером зайду за тобой.

Это был его день, когда она была ему поручена. Его отцовская судьба сложилась несчастливо. К этому моменту своей жизни он подошел в состоянии человека, несущего на себе отпечаток любовной неудачи. Детская комната в его квартире каждый вечер пустовала; ему было больно от того, что он не живет с дочкой под одной крышей.

Полина Арну попрощалась с учительницей и послала воздушный поцелуй сыночку. Она вся светилась радостью. Мальчуган смеялся. Это был не ребенок, а просто душечка. Наблюдавший за ними мужчина испытал боль. И снова прижал к себе дочку. Мамаши кудахтали, как квочки. Он вдруг подумал: «Эти квочки способны потребовать развода и унести с собой ребенка». Ему даже привиделось, как они питаются детской плотью. Значит, Дети в полной их власти? Ему казалось, что все это подтверждают: матери, бабки, адвокаты, судьи, да и сами отцы. Отцов лишают отцовства, и они с этим смиряются. Снова обзаводятся детьми от другой женщины… Жиль Андре в последний раз поцеловал дочку. «Я прямо как мамаша», — подумал он. И тут услышал имя околдовавшего его существа: Полина. Одна из женщин позвала ее Почему его это так взволновало? Всего лишь имя. Что за ерунда!

— Полина, — опять позвал кто-то. Блондинка остановилась.

— Я заберу твоего сынишку в полдень.

— Тебя это не затруднит?

— Да нет!

— Спасибо! — поблагодарила ее красотка в красном пальто, уходя.

Куда она направилась? Он был готов следовать за ней и даже не затем, чтобы что-то узнать, а просто чтобы продолжать ее видеть.

— До вечера! Спасибо.

Она обернулась, чтобы еще раз поблагодарить подругу и помахать ей рукой: бедра ее легко качнулись, рука красиво изогнулась. Им уже неотступно владело желание сделать ее своей. У пленительного видения было имя Полина. Он проговорил его вслух, как строчку любимого стихотворения: Полина.

Кроме пленения мужчины женщиной и женщины взглядом, в этот день больше ничего не случилось. Ничего, кроме этого молчания, наполненного чем-то понятным без слов, некой очевидностью, языком вспышек, влаги и света, на котором говорят глаза, языком вожделения, у которого нет тайн, кроме тайны того, что требует умолчания, — лжетайны, поскольку влечение распознается нутром. Жиль Андре обрел своего кумира. А Полина Арну пребывала в счастливом смущении, которое испытывает большинство женщин, когда ими любуются. Это исконное, немалое удовольствие наполнено тщеславием: значит, я существую как женщина. Заметив внимание со стороны незнакомца, она испытала некий укол Кто осмелится оспаривать мысль, что женщины влюбляются благодаря мимикрии?

Жиль Аире сел в машину. Полина Арну шла пешком. Он следил в зеркальце за отстающим силуэтом. Вот она исчезла совсем. И тут он разом вернулся в свое обычное, лишенное вкуса состояние мужчины, отвергнутого собственной женой. Прямо на трясине, затянувшей его былую любовь, разжигал он новый огонь. Он был бесконечно свободен, но мог ли он следовать влечению своего сердца? Та женщина несвободна, это ясно. Что ж, он сделает ее свободной. Он плохо отдавал себе отчет в том, что собирался делать и как за это взяться.

А она, победительница, уж и думать о нем забыла, как только простыл его след. Но все еще была во власти испытанного удовольствия, в сущности, такого простого: нравиться мужчине.

 

2

У него была жена, у нее муж. Согласно законам Церкви и государства, они были связаны нерасторжимыми узами. Много дней и ночей провели они со своими избранниками. Произносили слова любви. Карабкались на кручи интимности до тех пор, пока не достигали той нелепой минуты, когда кажется, знаешь другого, как себя, и тут же с горечью убеждаешься, что это невозможно; пока, несмотря на горечь, не образовывали некую фигуру из переплетенных обнаженных тел; пока не начинали видеть друг друга заново, ослепнув на какое-то время; пока не обрастали привычками, не переставали различать, где другой, отличный от тебя, с его телом, его личностью. Они оба подошли к той точке совместной жизни, когда в неумолимой будничности существования, в убожестве исчезнувшего желания, рассеявшегося как дым колдовства открываешь для себя бдительность, потребную для беспрестанного восстановления того, что время отнимает у любви, и осознания того, чем оно ее наделяет.

Они не были новичками в делах любви. У обоих были дети. Она к тому же ждала второго ребенка. Им был знаком язык любви. О да! Любовный лепет, мольбы и просьбы, восторженный шепот и даже (это касается его) слова, кладущие всему конец и утверждающие, что нечего и не было — исчезла привязанность, остались лишь цепи, — это произносили они сами и слышали от других. Она в меньшей степени, чем он, злоупотребляла словами, распутывающими отношения и узлы. «Я тебя люблю, а ты?» Что это? Некий наказ, заклинание или бесконечный стон? Каждый вечер перед тем, как уснуть, Полина Арну повторяла его, прижавшись к мужу в полутьме спальни. А Жиль Андре больше не произносил этих слов: судя по всему, он больше не был любим.

У обоих были вторые половины, но исполнявшие разные партии.

— С меня довольно, — говорила Бланш, та самая, которая когда-то нежно ворковала «Ты меня любишь?».

Марк же говорил Полине:

— Какая ты красивая в этом платье. Иди, я тебя поцелую. Поцелуй и ты меня. — И сжимал ее в объятиях.

Жиль тоже обнимал Бланш с радостью и страстью. Но это было раньше. Конец не был отмечен ни падением, ни взрывом. И все же это был конец, они перестали быть вместе. Развода попросила она, и оттого у него было чувство, что он ее окончательно потерял. Кто кого потерял? Неправомерный вопрос. Никто никогда никем не владел. Просто оба потеряли любовь. Чувство истончилось и иссякло, как ручей. У него не хватило смелости вовремя завести об этом разговор. Почему? Потому ли, что он, не признаваясь себе в том, справлял поминки по единственной в своей жизни любви? Потому ли, что отдал предпочтение неверности, бесконечной смене партнерш, смятению начал? Или же он сперва потерпел крах, а уж затем сделал выбор в пользу новизны измен? Он не смог бы ответить на эти вопросы. А оскудение полноводного ручья уже свершилось: Бланш преодолела эмоциональную зависимость от него. В тот день она даже не особенно подыскивала слова: «С меня довольно». Это означало, что всему пришел конец: страсти, любви, страданию и слезам. «С меня довольно». И всё. Он тоже был сыт по горло, несчастлив, но для него жизнь оборвалась. Для него это означало иное. Он смог приспособиться, имея прибежище, которого Бланш лишала себя: он был ей неверен. Многие женщины увивались за ним, поскольку он был в высшей степени привлекателен, но он отзывался только на внимание со стороны молоденьких. Он словно провоцировал женщин, а сам лишь пользовался плодами, и, как бы странно это ни казалось, порхание от одной к другой еще крепче привязывало его к жене. Она была берегом, к которому он всегда возвращался. Гаванью, хранительницей его веры в любовь, единственной, к которой он испытывал это чувство. Тут не было ничего необъяснимого.

А вот как он сам отзывался о своем поведении: неверен оттого, что жена не подпускает его к себе. На самом Деле природа предназначила ему быть верным. Он хотел одного: любить единственную женщину, лишь бы она была нежной. Но эта единственная женщина стала как Каменная. Когда он тянулся к ней в постели, она вздыхала, говорила, что хочет спать, и он оставлял ее в покое. Она засыпала и в конце концов заспала свою любовь. В ней угасло все. Он ей об этом сказал.

— Я с тобой согласна, но что случилось, не знаю. (Она подразумевала: с тех пор, как родилась Сара.)

Он не рвал, не метал, а пробовал обсуждать с ней проблему:

— Ты же не можешь отказывать мне и в то же врем.-: запретить иметь кого-то на стороне!

Хранить верность той, что его отталкивала, было ему не по силам.

— Ты и вправду считаешь, что я тебя отталкиваю? Ты уверен, что можешь так говорить? — в конце концов, выходя из себя, спрашивала она.

Она не могла допустить такого мнения о себе, поскольку иногда они все же находили взаимопонимание. Он тоже начинал нервничать:

— Да, я считаю, что могу так говорить.

Разлад превращал его в бухгалтера: требовалось ведь подкрепить свои заявления. Если бы она хотела, они могли бы предаваться любви каждый день. Но она соглашалась очень редко. Подсчет был простой: всего она отказала ему около трех тысяч раз. Бланш понимала: он прав. Глаза ее наполнялись слезами. Она любила мужа, но что-то в ней сломалось, а принуждать себя она не хотела.

Он посылал ее к врачу.

— Но что я ему скажу? Говорить-то нечего!

Она считала, что никто не в состоянии помочь ей.

— Я смотрю, тебе на это наплевать.

— Вовсе нет, ведь кончится тем, что ты полюбишь другую.

— Ты все валишь в одну кучу. Я люблю только тебя. И это была правда.

***

И вот появилась другая. Звали ее Полина. Ее имя он узнал не сразу. Но произошло это позже, когда Жиль и Бланш расстались. Пока Бланш была рядом, он никого по-настоящему не любил. Он всего лишь переходил от одного красивого тела к другому. Бланш не смогла вынести этого.

— С меня довольно. Я была у адвоката. Если согласен, можно нанять одного на двоих, будет проще и дешевле.

Она говорила спокойно, и он понял: она и впрямь это сделала. Он не спал всю ночь! Бланш, его Бланш, была способна так говорить, пойти на такое, думать о таком! Как же они в таком случае не похожи друг на друга! Сам он никогда не смог бы положить конец их договору, скрепленному на небесах. «Вечность этого договора необходима, чтобы верить в любовь. Живое чувство не кончается, оно может лишь меняться». Так он думал. Доказательство было в нем самом: он питал еще столько нежности к Бланш. Он сказал ей об этом. Лежа рядом с ней в полутьме их спальни (она хотела было перейти на диван в гостиной, но он умолил ее не делать этого), он тихо спросил:

— Что с нами случилось? Как мы дошли до этого? Ты же знаешь, как я тебя люблю.

Он говорил своим вкрадчивым бархатным голосом, но Бланш перестала на него реагировать.

— Я больше ничего не знаю, — отвечала Бланш ледяным тоном, чтобы не дрогнуть.

Он был поражен тем, до какой степени стойкой и неколебимой она оказалась.

— В глубине меня еще столько нежности к тебе.

— Я тебя больше не слушаю. Поздно, ты слишком Долго ее прятал. Это всё слова. — Он был удивлен. — А ты не заметил? Ты давно уже не нежен со мной.

— Это потому, что ты меня отталкиваешь!

— Я не о том! Я о нежности.

— Вот я тебе и объясняю! Объясняю, почему боюсь давать тебе доказательства любви.

— Ты боишься! — воскликнула она. — Ну и лжец же ты, такой лжец, что даже сам веришь в свою ложь!

Оба они были правы, как, впрочем, почти всегда и бывает. Бланш была в исступлении, ее сотрясал нервный смех, она не отказалась от мысли заставить его признать свои ошибки.

— Это ты довел меня. Ты всему виной. Возможно, у тебя просто недостало смелости самому уйти, — раздумчиво произнесла она.

— Не приписывай мне несвойственных мне слов или поступков! — вспылил он. — Это уж слишком: как я могу делать то, что оборачивается против меня?

— Можешь! — крикнула она. — Ты один во всем виноват.

— Так не бывает, чтобы виноватым был кто-то один.

— Замечательно! Но в чем же моя вина?

— Ты знаешь, — не задумываясь, ответил он. На ее лице появилась усмешка, и тогда он произнес, очень четко выговаривая слова: — Ты виновата в том, что не захотела больше быть моей женой в полном смысле этого слова Ты меня отвадила.

— Бедняжка, он так хотел переспать с женой, но не знал, как сделать, чтобы и жена этого захотела!

— Бедняжка, — пародируя ее, отвечал он, — надеялся переспать со своей женой, но та оказалась фригидной!

— Да, не повезло тебе, — заключила она и молча взглянула на него.

Он прочел в ее взгляде, что принадлежит прошлому Может, она уже даже встретила кого-нибудь. Ему это только сейчас пришло в голову. Он был ей и супругом, и любовником, но перестал быть и тем, и другим, она потеряла к нему интерес.

— Ты больше меня не любишь.

Опровержения не последовало. Бланш хранила молчание. В полутьме спальни глаза Жиля переходили с предмета на предмет. И хотя квартира была полна предметов, свидетельствующих об их былой любви, их прошлом, их путешествиях, теперь все это было мертво и подлежало разделу. Им предстояло поделить пожитки на ее и его, пройти через странную и ужасную сцену, когда делят то, что было некогда единым. Предметы — непременные участники наших трагедий. А что было делать с дочерью — перепилить ее пополам? Он был близок к тому, чтобы заплакать. Но вместо этого встал и пошел взглянуть на дочку. Малютка и не догадывалась, что ее дом разлетелся вдребезги.

С тех пор, как Жиль оставил квартиру Бланш и дочери, беспорядок в ней прекратился сам собой, и повсюду были лишь женские вещи. В тот день, когда он забрал свои, Бланш расплакалась. Его рубашки, его костюмы — ничего этого больше не было. Она тотчас же позвонила ему.

— Ты приходил за вещами? — спросила она, будто и без того было неясно. И добавила: — Я так несчастна.

— Я тоже, — ответил Жиль, — но тебе ли жаловаться? Она знала, на что идет, и тем не менее страдала. Она его больше не любила (по крайней мере так думала), когда они были вместе, он, на ее взгляд, не понимал, что значит иметь семью, жену, ухлестывал за всеми юбками, ходил на работу, не заботясь ни о чем, и без конца оставлял ее одну с ребенком. И однажды это не прошло ему даром. Бланш сказала себе: чем быть одинокой при муже, лучше уж быть по-настоящему одинокой. Она высказала ему все, но, как ни странно, вместо того чтобы согласиться, он заявил, что дорожит ею. Она решила с ним расстаться, а он, видите ли, стал ею дорожить! Даже расстаться не умел по-человечески. Ни в чем не облегчал ей существование. Плакал, припав к плечу дочки! А Саре то всего четыре года! И каждый вечер звонил им. Малышка начинала плакать. Бланш нажимала на кнопку чтобы той было слышно, что говорит папа.

— Ты скучаешь по мне? — спрашивал он дочку. Ты не плакала в воскресенье, когда мы с тобой расстались? Плакала?!

Бланш укладывала Сару спать и вновь бросалась к телефону.

— Ты придурок! — вопила она в трубку. — Я никогда не думала, что ты такой придурок.

Как ей было догадаться, что он думал о себе то же самое.

— Как можно быть таким дураком?

— Но я так несчастен! — переходил на крик и он. — Ведь я разлучен с малышкой!

— Ты видишь ее, когда хочешь.

— Я хочу, чтобы она жила у меня.

— Раньше надо было думать, — уставшим тихим голосом отвечала Бланш.

Частенько она вешала трубку, не в силах продолжать бесплодный спор.

— Все устроится, — успокаивали подруги, — дай ему время привыкнуть.

Встреча в детском саду положила конец этому замкнутому кругу. На перегное отчаяния принялась любовь Звалась она Полиной.

— Я встретил одну женщину, — поделился он с Бланш.

— Рада за тебя.

Ее и утешило, и взволновало, что ее место в его сердце занято другой, что тяжелый период миновал и отныне все становится безвозвратно. Она проявила недюжинное самообладание.

— Я ее знаю?

— Скорее всего да, вы встречаетесь в детском саду, ее муж играет в клубе в теннис.

— Так она замужем? — удивилась Бланш.

— Я тебе все расскажу. Поцелуй мою Сару.

«Он даже не попросил позвать ее к телефону. Невероятно», — подумала Бланш. Она стала размышлять, кто эта женщина, благодаря которой она, может быть, обретет покой и у нее наладятся отношения с бывшим мужем. Было только горько сознавать, что однажды он познакомит ее с их дочкой. И поскольку свыкнуться с этой мыслью было нелегко, Бланш поздравила себя с тем, что новая пассия Жиля замужем.

 

3

Однажды в детском саду он подошел к ней.

— Мне кажется, мы знакомы, я играю в теннис в том же клубе, что и ваш муж.

Это выглядело по меньшей мере странно. «Ничего себе», — подумала Полина. Однако что-то в ней дрогнуло.

— Возможно. В каком клубе вы играете? — И после его ответа подтвердила: — Да, это тот самый.

Они стояли, глупо уставившись друг на друга, не находя слов.

— Кажется, я знаю вашу жену. Она часто приводит в сад вашу дочку.

Он кивнул. Полина и Бланш здоровались, как все мамаши, приводящие детей в сад. Он не нашелся что добавить. Словно желая наказать его за это молчание, она насмешливо проговорила:

— До свидания.

И повернулась, чтобы уйти. Сердце ее учащенно билось, но он об этом не знал. Первые фразы, которыми они обменялись, убедили ее, что они никогда ни до чего не договорятся, поскольку все с самого начала натянуто и неестественно. Кто-то должен был сделать первый шаг на пути сближения, но о каком первом шаге можно вести речь, когда им не подходил ни один из путей?

Он изыскивал что-нибудь такое, что бы его не слишком обязало.

— Как тебе этот мальчик? — спрашивал он у дочки. Та, как на беду, недовольно кривилась.

— Но ты же с ним знакома? — настаивал отец. — Как его зовут?

— Теодор, — отвечала она.

Ничего, кроме презрения, Теодор у нее не вызывал, и желания поиграть с ним дома у нее не было. Возраст ее был таков, что притяжение другого пола не действовало. Пришлось отказаться от идеи пригласить в дом маму с сыном, что было бы самым невинным из начал. После этого ему стало все равно, каким будет это начало.

***

Прошло еще какое-то время. «Здрасьте. Здрасьте», это было все, что могли сказать друг другу будущие любовники. Однако слово это выговаривалось или даже выдыхалось ими вместе с многозначительным взглядом, который задерживался, словно в поисках чего-то. Один взгляд и молил, и призывал, и подстегивал, а другой сдавался или убегал. Полине Арну все больше приходилось по вкусу, когда за ней наблюдали. Она улыбалась в ответ и не могла запретить себе опустить глаза перед тем, как исчезнуть из поля зрения. Наконец он придумал, как к ней подступиться. Он осмелился предложить ей выпить кофе.

— Приглашаю вас на чашку кофе.

Он испытывал прилив сил. Это было утром, когда они вместе выходили из детского сада, и совсем не случайно. Он нарочно задержался, дожидаясь, пока она выйдет. Все было просто. Она слегка покраснела, но все же согласилась:

— А что? Неплохая мысль.

Они вышли и пошли рядом, болтая о погоде, о детях, о воспитательнице. В бистро, куда они зашли, она отказалась садиться за столик и предпочла выпить кофе у стойки. Они смущенно стояли рядом, размешивая ложечками сахар в маленьких чашечках, вновь и вновь возвращаясь к погоде, детям и воспитательнице. Вскоре она извинилась:

— Я должна идти.

Так он понял, что она работает. Хотя это осталось не до конца проясненным.

— До свидания, — проговорил он как можно мягче, ища отсвет в ее голубых глазах.

— До свидания. Спасибо за кофе.

И всё. Были ли они по-прежнему чужими друг другу, как и прежде? Он пытался убедить себя, что это не так. Она не была свободна. Что она думала о нем? У него создалось ощущение, что она насквозь его видит.

***

Следовало продолжать, произносить какие-то слова, стремясь создать естественные отношения. «Здрасьте. Здрасьте». Все пришлось начинать заново. А ведь она понимала, какими глазами он на нее смотрит. Он мог Руку дать на отсечение: она все понимала. Есть вещи, которые так просто объясняются, если их сразу проговорить, не откладывая в долгий ящик. Но поскольку проговорить-то их как раз и невозможно, все усложняется. «И становится смешным», — добавил он про себя. Оттого ли он бросился в воду очертя голову? Приближался конец учебного года. Он подошел и сказал:

— Мы должны пообедать вместе. Мне доставит огромное удовольствие повести вас куда-нибудь, куда пожелаете.

Он полностью раскрыл свои карты. Приходилось идти на это, чтобы двигаться как-то навстречу друг другу Жизнь не предложила ему ни одной подходящей ситуации. И если он хотел свидания с ней, нужно было по просить ее об этом. И то, что он оказался способен сделать это, иначе как волшебством не объяснишь. Он раз двадцать повторил свою просьбу. Про себя. Звучало все равно очень ненатурально: особенно фальшивыми, если не сказать абсурдными, были слова «доставит огромное удовольствие», ведь он ее совсем не знал, и с какой это стати он поведет ее куда-то, если они никакие не друзья Но как еще было завуалировать хитрость? Ни один, ни другой способ ему не был известен. «Мне доставит огромное удовольствие повести вас куда-нибудь» выглядело грубой уловкой, сквозь которую прорывалась правда «Вы мне нравитесь». Выговаривалось все это сладчайшим голосом, а слова «куда пожелаете» и вовсе с замиранием вплоть до изнеможения. Он не изнемогал, про сто горел желанием быть с ней. Увы, для этого требовалось произнести вслух целую условную фразу. Он сделал это, разрываясь между ощущением, что полностью оголяется перед ней, и ощущением некой игры. А «куда пожелаете» показалось ей чем-то вроде непристойного предложения. Но в душе она ликовала. Жизнь вдруг двинулась с места, накатило, наехало, накрыло волной, хоть пускайся в пляс, чтобы подыграть нахлынувшей лавине неясных томительных ощущений. Неужто мы настолько одиноки, что, даже когда любимы, каждое новое переживание полнит нас радостью? Она пребывала в мире грез. Ему почудилось, что она небезразлична к его предложению, но поскольку она молчала, он решил, что ошибся. Он снова смягчил голос:

— Возможно ли это?

— Боюсь, что нет, — ответила она, поджав губы. Ну и ну! Как он посмел? И до чего неловко это у него вышло! Что ей оставалось сделать, кроме как отказать ему? Просто не верилось: хоть стой, хоть падай! Кто-то вас разглядывает, вступает с вами в разговор, не дает вам проходу и вдруг ни с того ни с сего пожалуйте на ужин!

— Как жаль, — произнес он.

Ей и самой было жаль. К счастью, он догадался протянуть ей еще один багор, за него-то она и ухватилась.

— А просто выпить по бокалу вина? В конце рабочего дня. После работы. Это возможно?

— Вполне, — ответила она, смешавшись. Он с облегчением вздохнул и рассмеялся:

— Обещаю, что не дам вам скучать!

Она впервые прямо взглянула ему в глаза:

— Что ж, мне это доставит удовольствие.

Заготовить эту фразу заранее она не могла, приличных отговорок у нее больше не было, как у него не оставалось приличных поводов не отставать от нее. Оттого и ответ казался столь же условным и фальшивым, как и предложение. Не лгали лишь их глаза.

— Так это возможно?! — повторил он, словно не верил своим ушам.

— Ну да, почему бы нет?

Оба подумали о муже, о том, будет ли он поставлен в известность. Отбросив смущение, она проговорила:

— Муж ничего не скажет, если вас это интересует!

Она подумала: как же это было бы абсурдно, если бы не охватившее их волнение. Но не была уверена, стоит ли до такой степени раскрываться. И тут произошло нечто странное — она возьми да и спроси:

— А вы будете с женой?

Ею внезапно овладело сомнение — может, он предлагал пообедать вчетвером, а она не поняла, хотя ей казалось, она не ошиблась: речь шла именно о встрече наедине.

— Моя жена не придет, но вы вольны пригласить мужа, — не моргнув глазом отвечал он.

«Ну и ловкач!» — пронеслось в головах обоих. Она мотнула головой, но предпочла промолчать: проговорить вслух, что она придет одна, было бы слишком. Как же приходится хитрить! Даже самую простую фразу «Я приду одна» ей было не осилить. При мысли о том, что скрывалось за их притворством, она покраснела, быстро распрощалась и была такова. Он едва успел послать ей вдогонку:

— Тогда до скорого!

Он не был уверен, что его услышали: ее юбка уже шелестела на лестнице. Он спокойно отправился вслед за ней. Состояние необыкновенно острого восприятия жизни охватило его: жизнь была многоликой и яркой, осознание великолепия всего сущего было гипертрофированно. Впервые за долгое время мысль о Бланш и Саре не причинила ему боли.

Стоило Полине Арну подумать о том, что творилось в ее душе, как она начинала рдеть словно маков цвет: кажется, она влюбилась с первого взгляда. Однако на сей раз она могла предложить лишь свое сердце, но не жизнь — жизнь уже сложилась и принадлежала другому. Муж был с ней нежен, она отвечала ему тем же. В их отношениях все было просто и ясно. А тот, другой, был дерзок и непредсказуем. Как бы невинно ни сложились их отношения, в любом случае они будут незаконны. Даже если этой тайне не суждено быть разгаданной, она все равно незаконна. И наоборот: в силу своего незаконного, несвоевременного и даже, как знать, трагического характера их отношения могли быть лишь тайной. Она не говорила своему мужу: «Я иду на встречу с мужчиной, который не сводит с меня глаз», как никогда бы не сказала: «Я встретила мужчину, от которого у меня мурашки по телу». Она могла лишь скрыть это от него. Да и как выдать такое тому, с кем делишь постель, от кого ждешь ребенка? И в то же время, странное дело, ее любовь к мужу не претерпела никаких изменений. Вовсе не слабость супружеских уз поставила на ее пути другого мужчины. Она была уверена: дело не в этом.

«Любите друг друга, доколе смерть не разлучит вас. Супруги должны хранить верность друг другу, помогать друг другу, поддерживать друг друга в трудную минуту».

Полина Арну впитала это с молоком матери. И случись же так, что в ее жизни оказалось два мужчины. Жила с одним и мечтала о другом. Что ни вечер, в гармонии домашнего обихода ей представлялось иное лицо, слышался иной голос. «Мне доставит огромное удовольствие… Куда пожелаете». Она засыпала и просыпалась с этим лицом, с этим голосом. Это ее слегка мучило. Но не угрызения совести, а неясные желания бродили в ней. Она металась.

— Ты до сих пор не спишь? — спрашивал муж.

— Нет.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

Приходилось говорить неправду. Трудно ни о чем не думать, да и случается это редко, и потому она отдавала себе отчет, что говорит неправду. Они лежали на спине. Их силуэты — силуэты мужчины и женщины, укутанных в одеяла, — напоминали надгробные памятники французских королей и их жен. Иногда она гладила лицо Марка. Он замирал. Она смотрела на него. Вот так же он будет лежать, когда умрет Одна эта мысль заставляла ее еще больше любить его.

— Я тебя люблю, — говорила она ему.

— Я тебя тоже, — шептал он, уткнувшись в ее тело Она принимала законную любовь, молча отдаваясь телесным ощущениям и совершая мысленные прогулки поскольку в объятиях мужа думала о другом.

— Какая ты красивая и нежная, — говорил Марк. Она это знала: вера в себя — это свойство чувственного порядка. Мужская любовь делала ее довольной и счастливой.

— Никто не знает, какая ты нежная, — говорил Марк Она была не прочь, чтобы об этом узнал еще один человек, и радовалась, что спасает гармонию того, что ей дорого, несмотря на появившуюся у нее тайну. Ничто ее не отвращало. Зачем же рвать? Уж лучше лгать.

 

4

Муж был очень влюблен в нее. Рядом с ним одевалась она утром того дня, когда ей предстояла встреча с завладевшим ее воображением мужчиной.

— Ты не забыла, что сегодня вечеринка в клубе?

— А ты не забыл, что ты идешь туда один? Я тебе говорила: у меня деловой ужин.

Радость, переполнявшая ее при мысли об этом ужине, перевешивала неприятное ощущение, что приходится таиться от мужа.

— Ужин… — протянул он, надеясь, что она добавит хоть что-то, но расспрашивать не стал. Лишь позволил себе уточнить: — Ты совсем не придешь? Даже после ужина?

— Право, не знаю, во сколько он закончится. — Она обняла его за шею. — Ты не расстроился, что я тебя бросаю?

Она была способна на большую нежность.

— Нет, я радуюсь, когда вечер доставляет тебе удовольствие.

«Какой он милый!» — подумала она. Усиливало ли это чувство вины, которое она испытывала? Она слегка коснулась было губами его губ, но, поскольку он не выпускал ее, держа за талию, поцеловала его. И лишь после этого отстранилась.

— Тебе не нравится целоваться со мной, — с улыбкой проговорил он. — У нас такая высокоинтеллектуальная любовь.

Она покачала головой:

— Да нет.

— Как это нет?!

— Вспомни, каким красивым, но глупым ты мне казался!

Они рассмеялись. Вспоминать об их скоропалительном знакомстве было для обоих удовольствием.

— Это недолго длилось, я быстро раскусила: ты умный и сумасбродный!

— А я решил, что ты ангел, хотел забраться в твои крылья и заснуть.

— Ах какие мы! — важным голосом проговорила она. Ее лицо было так близко, что он мог разглядеть поры и светлый пушок кожи. Но даже ему она старалась не позволять этого. И попыталась высвободиться из его объятий. Он еще крепче сжал ее:

— Я тебя не выпущу! Не очень-то приятно быть слабее? Не хотел бы я впасть в зависимость от чьего-то настроения.

С этими словами он поцеловал ее в щеку и выпустил, как выпускают птичку.

***

Она и упорхнула. А вечером того дня сидела на террасе кафе в своем желтом платье и кокетничала:

— Не станете же вы звать меня «госпожа такая-то»!

Так, из-за полного захвата чьим-то взглядом на расстоянии Марку Арну предстояло без жены провести вечер. Сына забрала бабушка. После работы Марк завернул домой. Тишина и полумрак пустого помещения обрушились на него. Он утерял привычку оказываться дома в одиночестве. Кто-то закрыл ставни на всех окнах, чтобы сохранить прохладу. Видимо, жена побывала дома днем. Она ни словом не обмолвилась, где проведет этот вечер. Даже знай он, где она и с кем, ход его мыслей, его убеждения вряд ли приняли бы иное направление. Когда и впрямь повезло чего-то не ведать, не ведаешь ведь и того, что тебе повезло. Как бы там ни было, но жены ему не хватало. Идти куда-то одному, смеяться, разговаривать без своей второй половины не очень хотелось. Какая печаль может исходить от пустого помещения! В данный момент оно принадлежало долговязому субъекту, слоняющемуся из кухни в гостиную, из гостиной в спальню. Все, что он делал, он делал с мыслью о Полине: сбрасывал несвежее белье в большую корзину, принимал душ, брился, гляделся в зеркало, проводил рукой по подбородку, переодевался в простую, не стесняющую движений одежду. Полина! Как он любил ее! Как привык к ее присутствию! В какой-то миг он заметил брошенные на кровать вещи, которые жена надела утром у него на глазах, и машинально отметил про себя, что она переоделась к ужину. Правда, он не видел, с каким тщанием она это сделала: а если бы видел, то догадался — у нес встреча с мужчиной, она хочет ему понравиться, и это далеко не безобидная встреча. Но поскольку всего этого он не знал, то и был счастлив.

— Я не ревнив, — часто говорил он жене.

И хотя это было так, Полина со смехом протестовала:

— Лжец!

Она догадывалась, что он ревнует, но замаскированно, скрытно, так, чтобы не было стыдно. От нее не укрылись ни пренебрежительные манеры, ни непроницаемое выражение лица, появляющееся у него, когда он желал отвадить иных из ее друзей, к которым в той или иной степени ревновал. Обычно после этого он подвергал их критике, а они, верно, не могли взять в толк, что за сумрачного субъекта нашла себе их подруга Полина.; Ей было смешно, но виду она не подавала.

— Ты ревнуешь.

— Думай так, если это доставляет тебе удовольствие!

— Я ревную к твоему прошлому, и хоть это глупо, ничего не могу с собой поделать, — признавался он.

Больше всего он не переносил женщин, раскрывающих мужьям и малознакомым людям перипетии своего интимного прошлого. Полина соглашалась, что это вульгарно и дурно пахнет. Да и по многим другим вопросам они хорошо понимали друг друга. Они составляли веселую живую пару. Об этом свидетельствовали как их расхождения во взглядах, так и взаимопонимание..

— Я думаю, ты отдаешь себе отчет, что я никакой не ревнивец, — сказал Марк утром. — И проведу этот вечер без тебя, даже не зная, чем ты будешь занята.

Это был его способ подвести жену к тому, чтобы она открылась ему, но на сей раз она не пожелала ничего говорить; он даже мог заметить, что она не стала, как обычно, успокаивать его, шепча: «Не стоит беспокоиться, я буду с такой-то».

Напротив, она рассмеялась, как девчонка, радующаяся тому, что провела кого-то.

— Я не ревную, — продолжал он, — я не знаю, как ты проводишь свое время. Ты говоришь «Я рисую», но откуда мне знать, так ли это?! Я ни разу не видел ни одного рисунка. Я не спрашиваю, с кем ты видишься, кто тебе пишет, куда ты идешь и с кем. Если уж это ревность!..

Она улыбалась. Ей было не по себе от его монолога, потому как именно в этот день она намеревалась обмануть его. Обмануть? Это было именно так, поскольку не все было сказано начистоту. Впервые она по-настоящему вникла в смысл слова «утаить». Она могла сказать себе: «Я не делаю ничего плохого». Именно так она и думала, но не говорила. Говорить так самой себе было смешно, тогда как думать, глубоко осмысливать, верить в это — вовсе не было смешным.

— Не задерживайся слишком поздно, я беспокоюсь, когда ты возвращаешься одна. Ты ведь такая красивая!

— Хорошо, постараюсь вернуться пораньше.

— Ты можешь доехать в такси до клуба, и мы вместе вернемся домой.

Что тут ответишь? Он мог неправильно истолковать ее молчание.

— Попробую.