1. Источник Буэнавентуры

Когда Буэнавентура Мендисабаль появился на Острове, он смастерил себе на берегу лагуны Аламарес, на заброшенном участке земли, поросшем бурьяном, дощатую хижину с цинковой крышей и вознамерился там жить. Неподалеку был родник, из которого окрестные жители брали питьевую воду. Кто-то когда-то сделал для него каменное обрамление, и был человек, который заботился о его чистоте, поскольку родник считался общественной собственностью. Со временем, однако, люди перестали ходить к источнику, поскольку к Аламаресу протянули трубы городского водопровода. Хранитель источника, старик, больной артритом, хоть и жил рядом, совсем запустил его, и вскоре густые заросли высоченных сорняков окончательно его поглотили.

В полукилометре от того места начинались красавцы дома Аламареса, одного из самых элегантных пригородов Сан-Хуана. Аламарес занимал узкую полоску земли, которую из конца в конец пересекала авенида Понсе-де-Леон, и было у нее, как тогда говорили, два облика. Один, парадный и оживленный, был обращен на север, к Атлантическому океану и прекрасному пляжу с белым песком; другой, поскромнее и поспокойнее, смотрел на юг, на лагуну Аламарес, и пляжа там не было. Вблизи лагуны авенида граничила с бескрайними зарослями сорняка, глядя на которые было ясно, что в пределах видимости находится только их начало. Вот в этом-то укромном уголке, где лагуна погибала от бурьяна, и построил, появившись в Пуэрто-Рико, свою хижину Буэнавентура Мендисабаль.

В те времена на авениде Понсе-де-Леон с обеих сторон росли королевские пальмы. Дорога начиналась в Пуэнте-дель-Агуа, шла через квартал Дос-Эрманос, доходила до лагуны Аламарес и затем терялась у подножия синих гор в центральной части Острова. По ней в обоих направлениях двигались как открытые повозки, запряженные лошадьми, так и «штуцы», «паккарды» и «бентли», хозяева которых, похожие в черных автомобильных очках на филинов, внимательно наблюдавших за развитием цивилизации, вежливо приветствовали друг друга, сидя под широкими тентами из белого хлопка.

По вечерам няни с младенцами предпочитали прогуливаться именно там, по дорожке, которая шла вдоль авениды, невзирая на то что игривый ветер с Атлантики то и дело раздувал им чепцы и передники из органди. Чуть дальше океан яростно нападал на купальщиков, что отважно плавали, стараясь держать голову над водой. Но, когда в сумерках няньки возвращались домой по дороге, окаймлявшей лагуну, запах гниения, исходивший от низины, заросшей сорняком, внушал беспокойство. Они утверждали, что в час, когда солнце клонится к закату, они слышат, будто на болоте кто-то стонет, и что похоже это не то на стон умирающего, не то на плач новорожденного, и клялись, будто видели, как ближние заросли начинают таинственно светиться. По этой причине после наступления сумерек мало кто отваживался навещать полускрытую бурьяном хижину Буэнавентуры на краю лагуны.

Эти заросли представляли собой странное место, там произрастали самые экзотические образцы ботаники как водного, так и сухопутного происхождения. Среди буйной растительности обитали все известные науке виды птиц. Белые цапли водились там сотнями, и по вечерам верхушки зарослей казались сплошь покрытыми снегом. Частенько в поисках безопасного места для ночевки пролетали пеликаны, а иногда на самой высокой ветке можно было даже увидеть попугая гуарагуао с тигровыми глазами. Однако это была также и водная стихия с разбросанными на много миль вокруг узкими полосками и островками сухой земли. В лабиринте водорослей, под замшелыми обломками веток, плодилось множество ракообразных, моллюсков и рыб.

Место было малопригодно для навигации, несмотря на то что его из конца в конец пересекали многочисленные проливы. Если кому-то случалось заблудиться в чаще, выбраться было не просто. По самым широким проливам можно было в конце концов добраться до лагуны Приливов, названной так испанцами несколько веков назад. В XIX веке на берегах лагуны расположилось предприятие по перегонке рома, сентраль «Золотой мед», он сливал в лагуну зловонный осадок, превративший ее в болото. Сентраль вынужден был закрыться в начале XX века, но вода оставалась загаженной. Туда же впадали многие городские стоки; более экономично было сбрасывать сточные воды именно здесь, а не тянуть трубы до пляжей с белым песком, где уже начинали появляться туристы. На берегах лагуны Приливов вовсю разрасталось предместье Лас-Минас, одно из самых невзрачных мест города. Почти вся прислуга, работавшая в элегантных домах Аламареса, селилась в этих местах, нередко пробираясь к своим жилищам по лабиринту зарослей в резиновых ботах.

Однажды хранитель источника лагуны Аламарес был найден распростертым на земле рядом с каменным бордюром. Чья-то неизвестная рука проломила ему череп. Газеты поместили об этом маленькую заметку, на которую никто особенно не обратил внимания, и вскоре о происшествии забыли. Буэнавентура Мендисабаль перебрался в дом хранителя, и никто против этого не возражал. Он очистил источник от зарослей, и тот снова стал пригодным для использования; он вырубил также заросли вокруг дома. В это-то скромное бунгало и переехала жить Ребека Арриготия после того, как вышла замуж за Буэнавентуру, презрев роскошный дом своих родителей, – так она была влюблена в своего мужа.

Смерть хранителя источника обернулась везением для тех мест. В начале Первой мировой войны бухту Сан-Хуана заполнили торговые суда, а также военные суда морского флота Соединенных Штатов, которые курсировали вдоль стен крепости Сан-Фелипе-дель-Морро и бросали якорь совсем близко от лагуны Аламарес. Кораблей было столько, что городской водопровод не справлялся с поставками воды, так что очень скоро капитаны торговых испанских судов, таких, например, как «Пречистая Дева» или «Святая Дева Ковадонгская», появились в доме Буэнавентуры, чтобы договориться с ним о продаже воды из источника.

Буэнавентура счел своим долгом помочь им и сделал все возможное, к их полному удовольствию. На двадцать миль в округе другого источника питьевой воды не было, не говоря уже о том, что испанские торговые суда обеспечивались в последнюю очередь, поскольку городские власти в первую очередь беспокоились об обеспечении судов, ходивших под североамериканским флагом. Однако, несмотря на то что американское влияние все росло, никто не был заинтересован в том, чтобы портить отношения с Испанией. Население Острова, как и прежде, предпочитало безвкусной стряпне американцев паэлью из Валенсии, свиную колбасу с перцем из Сеговии, слоеные, вытянутые в длинную спираль булочки с Майорки и разные другие испанские кушанья.

Буэнавентура, считавший себя, прежде всего, преданным родине испанцем, не требовал от своих соотечественников, чтобы они платили наличными. Он предпочитал обменивать воду из источника, которая перетекала в деревянные бидоны, на ящики с вином из Риохи и Логроньо, которое он затем продавал в городе за приличную цену. Его расчетливая доброжелательность имела такой успех, что уже через несколько месяцев по прибытии на Остров он собрал достаточно денег, чтобы построить рядом со своим домом маленький магазинчик. В нем торговали тем самым вином, ветчиной, которую стали привозить из Вальдевердехи, его родной деревни, спаржей из Аранхуэса, марципаном и халвой из Аликанте и изысканными маслинами, приготовленными в Севилье, – с острым перцем, луком и миндалем, – чьи зеленые глазки с красными и белыми точечками, когда Буэнавентура смотрел на шеренги баночек на полках своего магазина, радовали его взор.

Почти все продукты Буэнавентура нелегально привозил на Остров на мелководных баркасах, которые загружались товаром у песчаной отмели Лукуми, где испанские суда бросали якорь на несколько часов, чтобы потом следовать в порт Сан-Хуана. Затем весь товар доставляли через заросли в Аламарес, где Буэнавентура разгружал его и бережно хранил у себя на складе.

 

2. Как Буэнавентура появился на Острове

Буэнавентура высадился с корабля «Святая Дева Ковадонгская», имея за плечами ровно двадцать три года и ни единого сентаво в кармане. Он был круглым сиротой с пятнадцати лет, и воспитывали его две пожилые тетушки, старые девы, которых он оставил в Испании. Он был видным юношей. Высокого роста – сто восемьдесят сантиметров, – с бронзовой от загара кожей и такими синими глазами, что так и хотелось нырнуть в их глубину всякий раз, когда он на вас смотрел. Кинтин, когда мы еще были женихом и невестой, рассказывал мне историю его появления на Острове и потом, через много лет, иногда повторял ее нашим детям, чтобы те знали, кто они такие и откуда родом.

Пересекая Атлантику, Буэнавентура все спрашивал себя, что же это за остров такой – Пуэрто-Рико? Кое-что об истории Карибских островов он прочитал еще до того, как снялся с якоря в Кадисе, но о многом узнал из первых рук – от тех, кто путешествовал по тамошним местам. К тому времени испано-американская война уже девятнадцать лет как закончилась, однако была еще свежа в памяти многих испанцев. Буэнавентура знал, что Испания не на жизнь, а на смерть дралась за Кубу, самую прекрасную жемчужину Короны. В 1763 году, после окончания Семилетней войны, Испания поменяла Кубу, которая была тогда в руках англичан, на Флориду. Столетие спустя тысячи испанцев сложили головы в Пунта-Брава, Дос-Риос и Камагуэе во время кровавой битвы с кубинцами, поднявшими революционный мятеж. Кубу Испания потеряла, так что оставалось плыть только в Пуэрто-Рико. «Может, остров такой невзрачный, что не было и смысла за него драться? – так думал Буэнавентура. – Или Испания к концу войны с американцами так выдохлась, что уже не было сил бороться?»

Буэнавентура прибыл в порт Сан-Хуана 4 июля 1917 года. Как раз в те дни президент Вильсон собирался подписать закон Джонса и для этого послал гонцов за золотым пером дона Луиса Муньоса Риверы, Чрезвычайного уполномоченного в Вашингтоне, – но тот только что скончался. Луис Муньос Ривера был любимым поэтом Острова и сумел с помощью разных сложных фокусов благорасположить к себе иностранцев в американском Конгрессе, а сам при этом пришпоривал кобылу островной независимости.

Как раз когда «Святая Дева Ковадонгская» приближалась к порту, начинались – и с большим шумом – празднества в честь этого великого события: принятия закона Джонса. Теперь каждый пуэрториканец имел право на американский паспорт, этот могущественный талисман, вызывавший зависть всех иностранцев, потому что он открывал двери в широкий мир. С момента высадки американцев в Гуанике в 1898 году мы знали, что можем передвигаться только внутри ограниченного сегмента. Испания предоставила нам автономию за полгода до своего поражения в испано-американской войне, однако пуэрториканцы не сумели воспользоваться своими гражданскими правами. До того мы путешествовали с испанскими паспортами, которые по окончании войны стали недействительными.

«Быть гражданами никакой страны – наверняка не слишком приятно, – размышлял Буэнавентура, разглядывая из-под палубного навеса окруженный внушительными стенами красивый город, который медленно приближался к нему. – И что самое плохое, еще и не поехать никуда». Он слышал, говорили, будто большая часть населения Острова – иммигранты, люди с Канарских и Балеарских островов, из Каталонии, а также французы и корсиканцы. Иные приехали из Венесуэлы и с близлежащих островов, гонимые очередной войной за независимость, неизбежно несущей разорение, если не смерть, нормальным людям. Пуэрториканцы привыкли перемещаться с острова на остров, с континента на континент, будто птицы, для которых естественная форма существования – перелет с одного места на другое. Теперь любое путешествие для них означало целый комплекс сложных уловок, чрезвычайно затратную коммерческую сделку, и то, что у них не было паспорта, становилось причиной быстрого обнищания.

Буэнавентура понаблюдал, как погружается в воду якорь, похожий на стрелу, пущенную в морские глубины. Жить пленником на территории в двести семьдесят квадратных километров – площадь Острова согласно атласу, с которым он сверился, отплывая из Испании, – это, должно быть, ужасно. Именно так и жили пуэрториканцы последние девятнадцать лет. Поэтому-то весть о том, что они получают американское гражданство, а также паспорт с золотым орлом на обложке вызвала такое невероятно шумное ликование. Отныне паспорт будет служить им волшебным щитом; они смогут поехать в любую страну мира, пусть даже в самую опасную или в самую экзотическую; они имеют право требовать политического убежища в посольстве Соединенных Штатах, и посол обязан им помогать в любой ситуации.

Буэнавентура сошел на берег с корабля «Святая Дева Ковадонгская», когда утро было уже в разгаре, и направился в Пунтилью, местечко, примыкавшее к порту Сан-Хуана на самом берегу бухты. Как раз там, где испанские торговцы держали свои магазины. Тетя Кончита написала ему адрес дона Мигеля Сантиэстебана на бумажке, которую Буэнавентура аккуратно сложил и спрятал в карман брюк. Донья Эстер, жена дона Мигеля, приходилась подругой тетушкам Анхелите и Кончите. Супружеская чета Сантиэстебанов эмигрировала из Эстремадуры тридцать лет назад, и дела у них шли неплохо. Дон Мигель занимался торговлей и, судя по его письму, мог предоставить юноше пристанище у себя в магазине на несколько дней, пока тот не найдет работу.

Буэнавентура нашел наконец дом дона Мигеля, но двери были закрыты. Он постучал кулаком в парадную дверь, но никто не отозвался. Тогда он подошел к жандарму, обходившему дозором квартал, и представился дальним родственником хозяина, приехавшим из Эстремадуры. Жандарм смерил его взглядом с головы до ног и убедился, что он говорит правду: пиджак из толстого серого габардина и грубые крестьянские башмаки были тому залогом – ни один житель Острова, будучи в здравом уме, такое не наденет. Он открыл дверь магазина и разрешил оставить там пожитки. Буэнавентура поблагодарил его, надел шляпу, купленную в Кордове, и бодро зашагал по улице туда, где празднование было в самом разгаре.

Стояла дьявольская жара, и обезумевшие пеликаны погибали, пикируя сверху в воды бухты, подобные расплавленному металлу. Буэнавентура прошел вдоль берега до самого порта, где полюбовался на «Миссисипи» и «Вирджинию», паровые суда ньюйоркско-пуэрториканской судостроительной компании, украшенные гирляндами флажков, которые весело развевались на ветру. Он дошел до здания Федерального почтамта и осмотрел розовый особняк, принадлежавший таможне. Это было роскошное здание с витиеватой лепниной цвета гуайабы, идущей вдоль крыши, и таким же лепным фризом из грейпфрутов и ананасов, которые гирляндами свисали с оконных рам.

Рядом с таможней располагалось здание Национального банка в стиле греческих храмов с коринфскими колоннами. Под сенью огромного индийского лавра, который рос посреди площади, прямо с разноцветных тележек торговали какими-то бутербродами, по-видимому очень вкусными, поскольку очередь за ними растянулась до самого здания почтамта. Буэнавентура спросил, что такое hot dog, и, когда ему сказали, что это означает «горячая собака», рассмеялся. Он купил один бутерброд и съел. Что-то между итальянской салями и немецкой колбасой; однако, с таким названием, кто знает, из чего это может быть. Несколько торговцев продавали пиво, привезенное в бочках, но Буэнавентуре оно не понравилось, потому что было тепловатым. Он бы что угодно дал за стаканчик красного вина из Вальдевердехи и в конце концов согласился на стакан вина из сахарного тростника, которое показалось ему очень вкусным.

Он шел вверх по улице Танка и чувствовал, что голубоватая брусчатка у него под ногами ходит ходуном, будто морской прибой. Он направился к ближайшему проспекту, по которому, как он слышал, пройдет парад в честь дня Четвертого июля. Огромная толпа собралась, чтобы не пропустить такое зрелище. Какая-то сеньора в накрахмаленном белоснежном головном уборе с вышитым красным крестом подошла к нему и протянула американский флажок.

– Машите флажком, когда мимо будет проезжать губернатор Ягер в открытом «студебеккере», и кричите: «God bless America!» – сказала она Буэнавентуре с энтузиазмом. Тот взял флажок и поблагодарил сеньору, вежливо приподняв шляпу.

Совсем близко строилось новое здание Капитолия, купол которого, когда его закончат, будет «точной копией купола Монтичелло, что на доме президента Томаса Джефферсона», как с гордостью сообщил ему какой-то прохожий. Буэнавентура подошел к строящемуся зданию и даже поднялся на несколько ступенек. Оттуда ему были видны повозки, запряженные мулами и украшенные американскими флажками до самых колес; на каждой повозке сидела красивая девушка с голубой лентой через плечо, на которой глазурью было выведено название каждого из американских штатов. Тротуары по обеим сторонам проспекта были заполнены детьми, которые размахивали флажками всякий раз, когда проезжала новая повозка. Больше всего шума было, когда проходил Дядюшка Сэм – он был на ходулях, в красивых шелковых брюках в красно-белую полоску и в цилиндре, украшенном звездами. Он пригоршнями разбрасывал новенькие сентаво, и они блестели на мостовой будто золотые.

Буэнавентура с интересом разглядывал людей, толпившихся вокруг. Он собирался остаться жить на этом острове, и чем скорее он начнет знакомиться с окружающей обстановкой, тем для него будет полезнее. Напротив нового Капитолия начали строить большую деревянную церковь, но пока не закончили. Важные чиновники, расположившиеся на паперти церкви, так же как и солдаты на параде, были, несомненно, иностранцы: высокие крепкие блондины. А вот толпа на тротуарах состояла из людей среднего роста и худощавого телосложения. Те, что сидели в машинах и лаковых шарабанах с кожаными сиденьями и смотрели на парад из-под откидного верха, были одеты по последней европейской моде: мужчины в костюмах из черного сукна, женщины – в белых льняных платьях с кружевным воротничком и манжетами. Те же, кому оставалось только стоять на тротуаре, обращали на себя внимание худобой, как будто питались они мало и плохо, однако выглядели они при этом веселыми и счастливыми. Большинство было босиком и в соломенных шляпах с обтрепанными краями, загнутыми кверху.

На почетном месте перед церковью сидел губернатор – высокий сеньор во фраке, с цилиндром в руке и усами, похожими на велосипедные ручки, а с ним сеньора в широкополой соломенной шляпке, украшенной бутонами роз и вуалеткой, похожей на москитную сетку. Кадеты шагали за морскими гвардейцами, чеканя шаг в ритме «Всегда верны» Филипа Соусы, примкнув штыки к правому плечу и лаковому козырьку красной фуражки. Музыка была такая заводная, что буквально мурашки по коже бегали. Буэнавентуре захотелось пристроиться к кадетам и зашагать вместе с ними. Нестерпимая жара, солнце, от которого плавились мозги, пронзительные крики детей – все это было неважно, – так радостно звенели рожки, звучали трубы и гудели барабаны в едином порыве национального воодушевления.

Во всем этом было столько простодушной чистоты, веры в будущее, в скорое процветание, что это поразило Буэнавентуру. Испания была отживающей страной, где дома разрушались от старости вместе с их жителями. В его родной Вальдевердехе воду развозили по улицам в глиняных сосудах, перекинутых через спину осла, а транспортом служили повозки, запряженные мулами. В Испании уже никто не верил никому и ни во что: вера в Бога сохранялась лишь для поддержания внешних приличий, а всеобщее разочарование было написано на лбу у каждого из ее жителей с незапамятных времен. Здесь же, напротив, эти улыбающиеся молодые лица являли собой стремление все преодолеть, от них веяло такой же радостью, какую он слышал в словах сеньоры из Красного Креста: «God bless America, and America will bless you!»

Буэнавентура все еще стоял, разглядывая толпу, когда услышал сообщение по громкоговорителю – те, кто хочет записаться добровольцами в армию Соединенных Штатов, могут сделать это сегодня же. Пункты записи находятся в конце авениды Понсе-де-Леон, под огромным портретом Дяди Сэма, куда и надлежит явиться заинтересованным лицам по окончании парада. Буэнавентура подумал, что туда вряд ли кто явится, и, услышав подобное сообщение, рассмеялся про себя, приняв его за какую-то особенную шутку. Однако все было наоборот. Запись началась сразу же по окончании парада, и за три часа уже набралась квота, положенная для новых территорий.

«Видно, у них есть причины уезжать отсюда, – так объяснял это Буэнавентура на следующий день в письме своему другу. – Подозреваю, здесь поголоднее будет, чем в Вальдевердехе. Не захочешь – поверишь в это, когда увидишь, с каким рвением мужчины бросились строиться перед «Буфордом», военно-транспортным судном Соединенных Штатов, которое стояло на якоре у набережной. Случись такое в Эстремадуре, я бы не удивился, – что взять с выжженной степи, покрытой серой пылью? Но здесь, на Острове, голода быть не должно. Здесь растительность королевская, стоит только присесть в любом месте и высрать несколько семечек гуайабо, как на следующий день тут же раскинется целое дерево с цветами и фруктами. А уж сейчас тем более, когда американцы вкладывают в Остров тысячи долларов. Это настоящий рай для стяжателей; наверняка здесь не только земля в руках у буржуазии, но даже вода и воздух».

В Испании Буэнавентура получил удостоверение счетовода, но на Острове оно не имело силы, поскольку не отвечало федеральным требованиям. И все-таки этот документ означал, что чему-то Буэнавентура обучен, и потому на следующий день по прибытии он с удостоверением в кармане отправился искать работу. У причала он увидел судно, груженное бочками с ромом, которые матросы сбрасывали за борт, следуя указаниям многочисленных правительственных чиновников, наблюдавших за этой операцией с мола. Он поинтересовался, что они делают, и ему ответили, что хозяин судна выполняет «сухой закон», только что вступивший в силу на Острове. Буэнавентура подивился островитянам, выполняющим закон с таким усердием. Это было нелепо. Они привыкли пить ром с колыбели, и если теперь перестанут это делать, то не станут от этого лучшими американскими гражданами.

Он нанял повозку, чтобы объехать окрестности, и, когда тронулся в путь, различил вдали двухэтажное здание с круглым фасадом, выкрашенное в густо-зеленый цвет, откуда слышались громкие крики. Он спросил, что там такое.

– Там гальера, – ответил ему возница. – Вот-вот начнутся петушиные бои.

Буэнавентура слез с повозки. На гальере было полно мужчин, которые пили ром и кричали. Очевидно, на гальере сухой закон не действовал и здесь никого не интересовало, сочтут его законопослушным американским гражданином или нет.

Двое мужчин, сидя на корточках, держали каждый своего петуха, – один был золотистый, с красными и желтыми перьями, другой, наоборот, весь какой-то однотонный, серый, – и раздували им зоб, с силой дыша винными парами прямо в клюв, чтобы разозлить их еще сильнее. Оба петуха были облезлые, с ободранными гребешками, на шее и лапах перьев не было вообще, так что взорам открывалось живое мясо, красное, как ачиоте. Мужчины отпустили петухов, которые тут же взвились в воздух и сцепились друг с другом. В Вальдевердехе Буэнавентура был завсегдатаем корриды, однако тут у него подкосились ноги. Когда золотистый петух вспорол другому петуху брюхо и тот потащил свои кишки по опилкам, Буэнавентура почувствовал тошноту и вышел во двор. Там среди маков его вырвало, он вытер платком холодный пот со лба и снова забрался в повозку. Когда они отъехали на приличное расстояние, он услышал сирену и, обернувшись, увидел, как к гальере подъехала патрульная машина и из нее, расталкивая всех, вышли полицейские.

В тот вечер у себя в каморке в магазине дона Мигеля Буэнавентура и написал длинное письмо своему другу в Эстремадуру.

«Здесь надлежит доказывать свою лояльность направо и налево. Американцы решили ввести сухой закон, и островитяне выкинули в море тысячи бочек с ромом, потому что так приказано и потому что тогда их будут считать законопослушными гражданами. Петушиные бои, которые оскорбляют честь Соединенных Штатов, поскольку идут вразрез с требованиями Общества зашиты животных, тоже запрещены. Но не так-то просто сделать из этих дикарей, съехавшихся со всего света, пуритан, которые будто вчера сошли на берег с палубы „Мейфлауер"», – признавался он.

Двоюродному брату из Вальдевердехи он писал: «Здешняя жизнь – один сплошной фокус, скоро все будут питаться воздухом. С криками „Вооружившись до зубов, мы выиграем войну!" островитяне все туже затягивают пояса и уменьшают до последней степени потребление пшеничной муки, сахара, риса и молока; и все это для того только, чтобы показать американцам, они, мол, тоже вносят свой вклад в обеспечение армии, которая сражается по другую сторону океана. Продажа облигаций государственных займов в честь свободы и победы идет полным ходом, и даже дети в школах отдают свои сентаво для такого дела. Этот нищий и голодный народ унаследовал характер Дон Кихота и накупил облигаций на сумму двенадцать тысяч триста восемьдесят три доллара, чтобы внести свою лепту в защиту интересов могущественной нации, которая их усыновила».

 

3. Королева Антильских островов

Хотя он появился на Острове, как говорится, прикрывшись ладошкой, Буэнавентура Мендисабаль не был нищим в полном смысле слова. Он привез с собой старинный документ, наполовину изъеденный молью, где было начертано генеалогическое древо его семьи. Согласно документу Буэнавентура имел право на благородный титул, унаследованный им от какого-то прапрадедушки, происходившего от Франсиско Писарро, завоевателя Перу.

В те времена наша буржуазия была как одна большая семья, где все, так или иначе, приходились друг другу родственниками. Достаточно было обратиться к бабушкам, дремавшим в плетеных качалках, чтобы выяснить, кто кому кем приходится. Во времена Испанской Короны известное происхождение имело больший вес, чем его исчисление в золоте. В каждом селении супружеские пары аккуратно записывали в две пыльные тетради в шагреневом переплете то, что священники ревниво хранили в ризницах церквей: книгу черных браков и книгу белых браков. Священники называли их «книги чистоты крови», и первоначально их учредили еще в Испании, чтобы поддержать таким образом исконных христиан, отличающихся от тех, у кого спорное происхождение, например еврейское или арабское. На нашем острове переняли этот обычай, но только для того, чтобы знать, нет ли у кого «червоточины» – малоприятный термин, употреблявшийся людьми со звучными именами для обозначения тех, в чьих жилах было хоть несколько капель африканской крови.

Хотя Кинтин, казалось, не разделял эти нелепые предрассудки, я всегда подозревала, что он притворяется и что в глубине души в этом вопросе он такой же, как вся его семья. Однако он ничем не рисковал, влюбившись в меня, поскольку моя семья была белой куда ни кинь. Предрассудки Кинтина проявились позднее и привели к разногласиям между нами. В любом случае во времена нашего жениховства в Понсе большинство наших друзей и родственников думали так же, как Кинтин, – белое происхождение надо рассматривать как свое преимущество.

Когда на Острове появились американцы, священники забыли о книгах чистоты крови. Церковные приходы обнищали, и множество документов либо сгорело, либо погибло во время ураганов, когда ветер срывал ветхие крыши церквей. Практика записи браков в эти позорные книги прекратилась еще и потому, что считалась недостойной американских граждан.

Сохранять должный уровень при таком положении вещей становится все труднее, увещевала Ребека Кинтина. При новых демократических порядках никто ни во что не ставит благородное происхождение, и уже почти невозможно найти семью, где не было бы темных пятен. Любой, кому по карману купить билет, может пойти на спектакль в театр Тапиа, например, или снять шикарный номер в отеле «Палас» или в отеле «Графство Вандербильд». И что хуже всего, каждый, у кого есть деньги, может записаться в новый Университет Пуэрто-Рико на Рио-Пьедрас, учрежденный на американские доллары, и в результате получить мантию и шапочку.

Поддавшись чувственному шепоту волн и шороху пальм, а также легкости, с которой простые люди сходились для внебрачного сожительства под их сенью, буржуазия постепенно начала менять свои взгляды. Адская жара и, как следствие этого, некоторая обнаженность тел, а самое главное – красота мулаток, с которыми, благодаря новым порядкам, сожительствовали везде и всюду, – все это привело к тому, что креольская буржуазия понемногу забыла о преимуществах чистоты крови. Молодые мулатки хорошо одевались и работали где хотели. Юноши из хороших семей впервые в открытую признавали их красоту, которая до того была тайным сокровищем, и через двадцать лет после прибытия американцев Остров захлестнула настоящая эпидемия смешанных браков. В казино и других общественных местах люди стали шептаться, что от мулаток исходит неповторимый аромат кофе с молоком, который делает их еще привлекательнее.

Однако кое-какие буржуазные семьи, те, у которых было действительно много денег, как у Мендисабалей, упрямо придерживались старинных испанских обычаев и требовали от своих детей неукоснительного их исполнения. Они предупреждали своих отпрысков, чтобы те были разборчивы в отношении дружеских связей, и советовали спрашивать фамилию прежде, чем устанавливать серьезные отношения, чтобы таким образом можно было убедиться в чистоте происхождения. Такие семьи Ребека всякий раз, когда заходил разговор на эту тему, ставила Кинтину в пример.

В прошлом Мендисабали и другие семьи испанского происхождения обычно отправлялись путешествовать в Европу. Лишь единицы побывали в Соединенных Штатах. Многие родились в Европе, и у них оставались там родственники; иные владели там собственностью своих предков; а были и такие, кто мечтал однажды вернуться на родину, хотя, видит Бог, случалось это редко.

Сделавшись американскими гражданами, буржуа стали ездить в Соединенные Штаты и посылать учиться своих детей в самые престижные университеты Севера. Путешествие на континент было в те времена сопряжено с целым рядом трудностей как на море, так и на суше; авиация поставила самолеты на широкую коммерческую ногу только в двадцатые годы. Компания «Пан Америкэн» ввела в обращение гидросамолеты-амфибии, и с тех пор они стали бороздить воды бухты Сан-Хуан. Отсюда они летали до Пуэрто-Принсипе, а потом до Сантьяго-де-Куба и Майами. Когда клиперов еще не было, можно было на пароходе доплыть из Сан-Хуана в Джексонвилъ, а там сесть на междугородний автобус. Из Флориды ходили поезда – через Вашингтон и Филадельфию – до самого Нью-Йорка и Бостона. Но поскольку паровозы работали на угле, а душа в поездах не было, не стоило надевать белое – пассажир прибывал на станцию назначения черным с головы до ног.

Путешествуя таким образом, креольские буржуа начали мало-помалу подозревать, что в книгах чистоты крови был большой смысл и что не мешает научить своих детей почитать старинные обычаи. Когда, например, они садились на поезд в Джексонвиле, оказывалось, что черные пассажиры не могут ездить в вагонах для белых; питались черные и белые в разных ресторанах и даже писали и какали в разных туалетах. Данное открытие их встревожило, и поначалу они отказывались верить своим глазам. У них в стране такого быть не могло, удивленно говорили они, там все ели, писали и какали в одних и тех же местах. Концепция равенства всех перед законом, которую новый демократический режим Соединенных Штатов жестко установил на Острове и которую они приняли с распростертыми объятиями и исполняли с таким усердием, ибо хотели быть добропорядочными американцами, на практике, оказывается, сильно отличалась от теории.

Подобное положение вызывало немалое раздражение у высокомерных креольских буржуа. Они хоть и были выходцами с древнего Кавказа, но их кожа никогда не была такой белой, как у американцев. Оливковый оттенок их кожи немедленно вызывал подозрение у кондукторов, требовавших показать билет при посадке в поезд на Новый Орлеан, Нью-Йорк или Бостон.

Когда они прибывали на станцию назначения и появлялись в вестибюле шикарного отеля, где у них был забронирован номер, они вообще чувствовали себя ничтожными муравьями. Портье чуть ли не обнюхивали зеленые купюры с портретами Вашингтона и Джефферсона, которыми они оплачивали свои счета вперед, и даже рассматривали их на свет, дабы убедиться, что те не фальшивые. Тогда-то до пуэрто-риканских буржуа начало доходить, что встречают всегда «по одежке», и что если у тебя на шее ожерелье из настоящего жемчуга или на плече сумочка из крокодиловой кожи, то принимать тебя будут совсем иначе, чем остальных.

Напутешествовавшись по Северу, буржуазия стала внедрять старинные порядки еще более рьяно, чем раньше. Теперь они знали, как обстоят дела на континенте, и отныне они не позволят себя обманывать. Правильно они делали, что противостояли всяким нелепостям демократии, если даже в Соединенных Штатах эта демократия крутит жернова в обратную сторону! Поэтому, когда юноша или девушка из хорошей семьи собирались заключить брачный контракт, родители тайком наведывались в приход и упрашивали священника показать им те самые легендарные книги, уже почти забытые. Если им везло и книги удавалось найти и если в этой самой церкви никакой ураган не разметал страницы по улицам городка, они тщательно изучали записи, ища подтверждения чистоты крови нареченного или нареченной, прежде чем дать согласие на брак. Это дело было совершенно необходимо довести до конца, дабы в будущем не создать ситуации, когда их внуков не будут брать в лучшие американские университеты, не станут селить в отелях первого класса и им поневоле придется есть, писать и какать в туалетах третьего класса, как это имело место на континенте.

Американская молодежь, с которой сыновья и дочки креольской буржуазии знакомились, когда приезжали в Америку учиться, со своей стороны, не стремилась «положить глаз» на кого-то из них, поскольку это могло привести на тернистый путь. В начале века часто бывало так, что, плененный своеобразной красотой креольской девушки, которая училась в Бостоне или Филадельфии, молодой американец из хорошей семьи подпадал под ее чары и увязал в любовном меду. В этом случае родственники жениха немедленно всей толпой устремлялись на самолете на Остров знакомиться с семьей. Если они замечали, что у матери невесты подозрительно вьющиеся волосы или что у отца невесты кожа с легким оттенком корицы, договор тут же расторгался, и от свадьбы оставался один шпик. Американское семейство всем скопом немедленно возвращалось в Штаты, увозя с собой сокрушенного сердцем претендента.

Подобные несчастливые истории происходили гораздо реже, если кандидат в женихи был испанец. Испанцы куда более терпимы в расовых вопросах, чем англосаксы. Поскольку в течение семисот лет Испания терпела арабское владычество, вьющаяся шевелюра и оливкового цвета кожа не вызывали у испанцев подозрений в чужеродности. Словом, испанцы были такими же белокожими, как англосаксы, но меньше о себе воображали и меньше чванились.

В те времена важным общественным учреждением было «Испанское казино» – что-то вроде клуба для молодых людей из лучших креольских семей. Кинтин мне рассказывал, что его родители познакомились именно там во время карнавала в 1917 году – в тот самый год, когда Буэнавентура появился на Острове.

Существовал тогда и Комитет по составлению танцевальных пар для карнавала, в который входили полдюжины сорокалетних матрон, занимавшихся организацией большей части балов и праздников в городе. Откуда только не приглашали участников: из клуба «Де Леонес» и из клуба «Ротарио», из «Сахарной ассоциации» и из «Кофейной», из «Крабовой ассоциации» и из «Ассоциации сердец», потому что каждая уважающая себя ассоциация считала своим долгом ежегодно устраивать карнавал, а у каждого карнавала должна быть своя королева красоты в роскошном туалете и в сопровождении короля.

Эти матроны были настоящими вожаками сафари за претендентами на трон. Списки, которые они вели, больше напоминали перечень имен несчастных, предназначенных для жертвоприношения, чем списки мужчин, которые должны были составлять пару для королев красоты во время танцев. В хороших семьях тех времен мальчиков было меньше, чем девочек, – а те множились, будто бутоны красных роз, букетик которых ярко горел в вырезе платья каждой юной дамы. Матери в полном отчаянии изучали состав посетителей клубов и обходили все приличные дома города в поисках кавалеров для танцев своим дочерям.

Конкурс на звание королевы Антильских островов, который ежегодно проводился в «Испанском казино», был всегда необыкновенно популярен, и в то лето, когда Буэнавентура Мендисабаль приехал на Остров, праздновался особенно пышно. Ребеке Арриготии только что исполнилось шестнадцать, и Комитет по составлению пар единодушно выбрал ее королевой. Она была красивее всех остальных девочек, и ее родители, которые принадлежали к самым знатным семействам столицы, сделали в том году щедрый вклад в «Казино». Но когда комитет стал подыскивать короля для Ребеки, оказалось, что это задача не из легких.

Обычно матронам достаточно было пару раз навестить будущую королеву, чтобы она дала свое согласие относительно того или иного кандидата, которого они назначили ей в короли. Часто это был невзрачный подросток с прыщавым лицом, худой, угловатый и неловкий, однако будущая королева на него почти и не смотрела. Ее куда больше интересовали роскошное платье, мантия и корона, которую на нее наденут: обшита ли мантия пурпурными кружевами или золотой канителью, а корона – украшена она перьями фазана, или это настоящие павлиньи перья? Словом, королева обычно сразу соглашалась с тем, что ей предлагали. Со своей стороны родители будущего короля были весьма заинтересованы, чтобы выбрали их сына, потому что это означало бесплатное членство в «Испанском казино» на целый год, а ведь членство было недешево. Если же родители и без того были членами «Испанского казино», то их сыну предоставлялась стипендия на один семестр для обучения в одном из самых престижных университетов Соединенных Штатов.

В момент, когда Ребеку Арриготию выбрали королевой, капитаншей Комитета по составлению пар была донья Эстер Сантиэстебан, супруга дона Мигеля Сантиэстебана. Донья Эстер уже была на грани отчаяния, поскольку она успела пять раз посетить Ребеку, и все пять раз девушка отвергла кандидата, которого выбрал комитет. Ребека была единственной дочерью, и родители умоляли ее со слезами на глазах, но она точно знала, чего хотела. Полдюжины юношей прошли мимо ее дверей и были безоговорочно «гильотинированы», а она продолжала гордо покачивать кудрявой головкой. У этого до того изысканные манеры, что он вот-вот рассыплется; тот зануда и бормочет ей на ухо всякие глупости; а этот такой худой, что, кажется, подует ветер и он улетит, а уж этот последний и вовсе дурак, чего Ребека совершенно не выносила, потому что больше всего на свете хотела, чтобы ее король, прежде всего, был умен.

Ребека мечтала о настоящем монархе, который покорит ее с первого взгляда. О господине, которого жаждало все ее существо: начиная с марципановой шейки, плеч, похожих на сбитые сливки с карамелью, и груди, этой трепетной мякоти кокоса, – до самых ступней, будто слепленных из риса с молоком, не говоря уже о тайной расщелинке цвета корицы. Она мечтала о мужчине, который возьмет ее всю, выжмет из нее соки, как из созревшего плода, и выпьет ее, будто драгоценную влагу; в объятиях которого сотрутся и исчезнут воспоминания о послушной кукле, которую родители столько лет ревниво холили в самой удаленной спальне дома, куда не проникали ни пыль, ни шум, ни дыхание улицы, но где крутились мощные крылья сновидений, заставлявшие ее каждую ночь метаться под влажными простынями. Ребека хотела, чтобы у ее короля были плечи морского пехотинца и бедра кавалериста; он должен быть генералом с пятью звездами, и он будет командовать всей армией ее прелестей, развернув знамена, готовый к сражениям.

Донья Эстер Сантиэстебан уже совсем было выдохлась от предпринятых усилий и решила, что им вообще не удастся найти подходящего для Ребеки короля. Как раз в эти самые дни ее муж привел Буэнавентуру Мендисабаля к ним на обед. Буэнавентура пришелся ей по душе, но донья Эстер огорчилась, увидев, как он неискушен. У молодого человека, когда он принялся за еду, не было ни малейшего представления о том, как пользоваться столовым прибором, он пролил вино на скатерть, уронил нож в тарелку и едва не упал со стула, резко откинувшись, когда мальчик, прислуживающий за обедом, подошел к нему с подносом, чтобы обслужить. Донья Эстер подумала, что надо бы заняться молодым человеком, чтобы ввести его в дальнейшем в избранное креольское общество, и в тот же день стала объяснять ему основные правила этикета.

После обеда перешли в гостиную выпить кофе. Донья Эстер объяснила Буэнавентуре, что сахар нужно брать серебряной ложечкой, слегка отставив мизинец в знак своей утонченности; нужно вставать, если в комнату входит дама, и открыть даме дверь, если она собирается выйти, а не ломиться в дверь впереди нее, как бык, которому не терпится оказаться на лугу. Когда он собрался уходить, она упросила его сходить завтра в ателье к своему знакомому фотографу, чтобы тот сделал его портрет. Она хотела послать его своим подругам, Анхелите и Кончите, в Вальдевердеху, дабы они смогли убедиться в том, что их юный племянник пребывает в добром здравии, несмотря на москитов и нездоровую воду Острова.

Через несколько дней, когда донья Эстер возвратилась от Ребеки в шестой раз, она, измученная, вошла в гостиную и опустилась в плетеное кресло. На мраморном столике лежала фотография Буэнавентуры. Донья Эстер заранее попросила фотографа принести ей снимок домой, потому что на следующий день собиралась послать его в Испанию. Она проворно вскочила и поднесла портрет к глазам, чтобы лучше его рассмотреть.

«Ну и дура же я! – подумала она. – Таскаюсь по городу чуть живая, готова найти в короли Ребеке какого угодно сопливого мальчишку, а в это время у меня в гостиной – ни дать ни взять, настоящий монарх!»

На следующий день донья Эстер вместе с несколькими дамами из комитета явилась к Ребеке, неся под мышкой портрет Буэнавентуры в рамочке из красного бархата.

– Настоящий король, – сказала она ей, показывая снимок. – Ему двадцать три, немного старше, чем нужно. Только что приехал из Эстремадуры, и видно, что из хорошей семьи. У него с собой старинный документ – его генеалогическое древо производит впечатление. Думаю, тебе надо с ним познакомиться.

Взглянув на портрет, Ребека дважды думать не стала. Буэнавентура показался ей самым красивым мужчиной на земле, и она согласилась видеть его своим королем еще прежде, чем увидела во плоти и крови. Буэнавентура пришел к ней с визитом на следующий день и поцеловал руку. Роль короля бала ему очень нравилась, и он старательно вникал во все детали этикета. В день коронации он держался так, что Ребека и вправду, когда он сопровождал ее к трону, чувствовала себя королевой Антильских островов; а в день свадьбы, месяц спустя, он шел с ней от алтаря, поддерживая ее под локоть и выступая, будто белый журавль. Он не просто казался аристократом, он вел себя так, будто был им на самом деле. За добрую милю видны были воспитание и элегантность, которых ему никто не прививал, но которые он впитал с молоком матери.

 

4. В тени акул

В начале века наш остров неожиданно приобрел в глазах заправил Рейха важное стратегическое значение. Кинтин фанатично увлекался историей, особенно много знал как раз о том периоде времени и часто, когда мы еще были молодоженами, рассказывал мне всякие интересные вещи. То была эпоха приключений, и я с удовольствием слушала рассказы об адмирале Альфреде фон Тирпице. «Адмирал, – рассказывал Кинтин, – постоянно настаивал во время бесконечных аудиенций при дворе кайзера Вильгельма II, чтобы в Пуэрто-Рико была немецкая военно-морская база с целью охраны торговых путей между Антильскими островами и Мексиканским заливом». Кроме того, превращение Эль-Юнке в пушечное гнездо Круппа означало для немцев больший контроль над Панамским каналом, который приобретал все более важное значение для североамериканского флота. По нему свободно ходили суда, охранявшие границу на всем ее протяжении, от самых отдаленных берегов Калифорнии до портов Балтимора и Нью-Йорка.

Эта тема меня заинтересовала. В результате деятельности фон Тирпица немцы высадились на Острове, и в 1917 году, в год свадьбы Ребеки и Буэнавентуры, Остров жестоко страдал от этой осады. Окруженный немецкими подводными лодками, Остров был похож на дельфина, преследуемого голодными акулами. Субмарины кишели всюду. Они прятались в закоулках морской впадины Пуэрто-Рико, заселенных красными кораллами и ядовитыми анемонами на все двадцать семь тысяч миль глубины, и изучили эти закоулки так же хорошо, как собственную ладонь. Подводные лодки были прекрасно видны с плоских крыш Старого Сан-Хуана, где народ развлекался тем, что разглядывал, как они погружаются и всплывают, в такие же бинокли, какие носили на ипподром, чтобы наблюдать за скачками.

Наше стратегическое значение стало очевидным и побудило Соединенные Штаты разместить на Острове военно-морские базы, где поселились тысячи американских солдат. Каждый день они пускали ко дну какое-нибудь судно, которое приносило Нептуну в подарок все, чем были нагружены его внутренности: канистры с бензином, рулоны типографской бумаги, мешки с бобами, рисом и солью. С полок магазинов стали исчезать товары. Люди жили только за счет Чрезвычайной программы правительства Соединенных Штатов, согласно которой все получали военный паек, что доставляли американские конвойные суда, закамуфлированные так же, как те, на которых прибывали солдаты.

Торговцы Сан-Хуана подсчитывали свои барыши, но не золотом и серебром, а каучуком, цистернами бензина и соленым пшиком, которые они тайно копили на складах своих магазинов, и Буэнавентура был одним из них. Остальное население, привыкшее туго затягивать пояс на пустом животе, перебивалось кое-как ячменным кофе с ромом и бататом, сваренным в апельсиновом чае, а дети бродили босые, завшивевшие, со вздутыми животами. Когда эти бесплотные создания бегали по улицам, то казались обрывками папиросной бумаги, которые туда-сюда носит ветер.

 

5. Начало коммерческой деятельности

На гербе Буэнавентуры, унаследованном им от его предка Франсиско Писарро, был изображен рыцарь в доспехах, шпагой пронзающий кабана.

– Все Писарро – Мендисабали были процветающими торговцами до того, как стать конкистадорами, – сказал Буэнавентура Ребеке в день свадьбы. – Прежде чем отправиться в Перу, семья занималась производством ветчины, которую выгодно продавала по всей Кастилии. – И с этими словами надел ей на безымянный палец золотое кольцо, также унаследованное от блистательного предка.

После свадьбы дела у Буэнавентуры пошли хорошо. Он получал баснословные барыши от продажи воды, и дедушка его жены, дон Эстебан Росич, им гордился. Дон Эстебан Росич продавал пассажирские пароходы и решил помочь своему внучатому зятю. Он преподнес ему в подарок два небольших судна водоизмещением по восемь тысяч тонн каждое, чтобы Буэнавентура мог доставлять товары из Испании. Ребека окрестила их «Родина» и «Свобода», разбила о борт бутылку шампанского и подняла тост вместе с алькальдом и другими именитыми приглашенными за прекрасное будущее «Мендисабаля и компании», предприятия, только что основанного ее мужем.

Мой свекор не был так умен, как казалось Ребеке поначалу, но его вел безошибочный инстинкт коммерсанта.

– Времена сейчас трудные, – сказал он своей жене, еще когда они жили в каменном бунгало на берегу лагуны. – Любая торговля может лопнуть, только не торговля съестными припасами, – что бы ни творилось на свете, еда людям всегда нужна.

В 1918 году, когда немецкие субмарины держали столицу в осаде и люди умирали от голода, Буэнавентура решил расширить торговлю. Он купил в Новой Шотландии рыболовную шхуну с тресковым филе, которой удалось миновать блокаду. Буэнавентура пустил рыбу в продажу, и она разошлась меньше чем за неделю. Куски филе были толстые и сочные и были покрыты сверкающими крупинками соли, защищавшей их от влаги и мух, чтобы они подольше не портились на тропической жаре. Уже не говоря о том, что в них содержалось астрономическое количество протеина и кальция. По горам и долинам, под растрепанными пальмами, у сахарных заводиков и рядом с бедными хижинами высокогорья – всюду весело булькало в латунных кастрюлях над очагом, сложенным из трех камней в тени мангового дерева, тресковое филе, которое Буэнавентуре привезли из далекого Галифакса, филе, приправленное пальмовым соком, ямсом, малангой и зеленым бананом.

Треска многих спасла от голодной смерти и принесла Буэнавентуре кругленькую сумму. Он купил рыбу у канадской компании «Викинг и K°» за бесценок: по центу за десять фунтов, а продал по десяти центов за фунт. Торговля шла так успешно, что вскоре после того, как он провел вторую шхуну мимо зубастых немецких субмарин целой и невредимой и пристал к причалу он сделал Ребеке роскошный подарок: белый «паккард», который Ребека нарекла «Сладкий сон», в честь лошади, которая благодаря изящной выездке получила специальную награду за прекрасный экстерьер на конкурсе того года в Сан-Хуане.

Однако подобное благоденствие не могло длиться долго. Вскоре и другие коммерсанты города стали покупать, и подороже, улов трески оптом и тоже сумели найти способ обходить сети немецких подводных лодок. Буэнавентура почуял грядущую опасность и настоял на том, чтобы на его ящиках с рыбой был отличительный знак – изображение конкистадора, пронзающего кабана, – дабы люди отличали треску Мендисабаля от всей прочей, но президент компании «Викинг и K°» сухо сказал ему:

– Рыбы тысячами попадают в наши сети, и все они одинаковы. Выделять вашу треску среди прочей противоречит демократической политике нашей компании.

Конкуренция была жесткой, однако, если суда его соперников частенько шли ко дну, корабли Буэнавентуры каким-то чудесным образом уходили от преследования вездесущих немцев, так что трески он продавал больше всех. Сначала люди думали, что он просто везучий. Если звезда Буэнавентуры сочла возможным привести его к женитьбе на одной из самых богатых наследниц через месяц по прибытии на Остров, то почему бы его судам не посмеяться над немецкими пушками и не пройти невредимыми сквозь блокаду?!

Тем не менее от «Родины» и «Свободы» веяло запахом предательства, касалось ли это ветчины с испанских возвышенностей, свиной колбасы с Майорки или канадской трески, и запах этот поднимался над стенами города. Злые языки уже начали поговаривать, что на судах Буэнавентуры путешествуют какие-то таинственные туристы, которые высаживаются в порту Сан-Хуана и потом разъезжаются по всему Острову, составляя подробные карты местности с указанием на них главных дорог, мостов и радиоантенн. Однажды, после того, как одно из судов разгрузило товар, туристы снова поднялись на корабль и тут же отплыли в Испанию.

А в другой раз случилось нечто совсем подозрительное. Буэнавентуре сообщили, что его корабль подходит к стенам крепости Сан-Фелипе-дель-Морро; он тут же отправился туда на своем черном «паккарде», чтобы лично пронаблюдать, как тот причаливает. И вот, когда матросы перекинули мостки на берег, с корабля сошел огромный доберман-пинчер, совершенно один и без поводка. Таинственный пес пошел по причалу, обнюхивая землю, и наконец, отыскав машину Буэнавентуры, прыгнул в нее, когда тот открыл ему дверцу. Любопытно, что сам Буэнавентура выглядел при этом как ни в чем не бывало. Он никогда не спрашивал, кому принадлежал этот пес, как и когда он оказался на судне; матросы сказали ему, что нашли пса спящим в одном из трюмов между ящиками с вином. Буэнавентура назвал его Фаусто, и с тех пор пес всегда спал у его ног.

Если Кинтин когда-нибудь прочтет эти истории о своем отце, он обязательно будет все отрицать. Признаю – это всего лишь слухи. Однако те, кто знавал Буэнавентуру в прежние времена, подозревали его в симпатиях к немцам, хотя позднее они о своих подозрениях забыли. Загадочная неуязвимость кораблей Буэнавентуры продолжалась всего лишь год, поскольку в 1918-м кончилась война. Однако этого ему оказалось достаточно, чтобы заложить основы своего благосостояния. Он перевел торговлю из маленького деревянного склада, построенного возле дома на берегу лагуны, в большое помещение кирпичной кладки в Пунтилье, у самых стен Старого Сан-Хуана.

Буэнавентура не пренебрегал радостями обильного стола, и через пять лет брака с Ребекой он, сильно расширившись в талии, потерял стать короля Антильских островов. Чтобы компенсировать начинающуюся лысину, он отрастил бакенбарды, и они придавали ему такой вид, будто лицо взято в щипцы. Экономическое положение Буэнавентуры было лучше некуда. После окончания Первой мировой войны цены на сахар во всем мире поднялись до заоблачных высот, и пуэрториканская буржуазия расправила плечи. Частенько в лучших домах устраивали праздники, где вино и шампанское лилось рекой. Буэнавентура, стараясь угодить всем и каждому, был вечно занят у себя в магазине.

Вера Буэнавентуры в качество своих продуктов была такова, что он убить был готов за любой из них; и однажды он чуть не погиб, подобно Санчо Пансе, защищая свою честь, в данном случае честь торговца. Кинтин рассказывал мне эту историю, которую ему, в свою очередь, рассказала Ребека, потому что Кинтин тогда еще не родился. Однажды его отец пригласил к себе на обед четверых американских предпринимателей. Они вложили деньги в строительство отеля на пляже лагуны Аламарес, с видом на Атлантический океан, и оно вот-вот должно было завершиться. Жители лагуны Аламарес с энтузиазмом приняли проект, поскольку в отеле «Астор» были казино, бассейн и теннисные корты, которыми они тоже могли бы пользоваться. Ребека и Буэнавентура вместе с гостями сидели за столом, когда подошла служанка и сказала на ухо Буэнавентуре:

– Повар нервничает, потому что банки белой спаржи, которые принесли из магазина, так заплесневели, что раздулись, как дирижабли. Он говорит, ему страшно их открывать, поскольку от прокисшей спаржи может быть столбняк.

Буэнавентура удивленно посмотрел на нее.

– Столбняк? Оттого, что на банках немного плесени? – переспросил он громко, будучи уверен, что американцы его не понимают. – Скажите повару, что столбняк будет у него и, кроме того, он потеряет работу, если осмелится возводить подобную клевету на товары Мендисабаля.

И когда служанка поставила салатницу на стол, Буэнавентура положил себе на тарелку четыре ложки спаржи, покрытой зеленоватой ряской, и невозмутимо съел все, невзирая на шутки и остроты в свой адрес.

– Так вы говорите – столбняк, Мария? – спросил он служанку, которая дрожала от страха, глядя на него. – Это объеденье, а не столбняк! – А Ребеке сказал: – Спаржа все равно что лук: поел – бежишь мочиться, зато в постели от нее петух столбом стоит!

Ни Ребека, ни американцы салат пробовать не стали, и хорошо сделали, потому что в ту же ночь Ребека отвезла Буэнавентуру в больницу в Аламаресе, где ему сделали промывание желудка по причине острого отравления.

 

6. Кудесник из Богемии

Ребека и Буэнавентура прожили уже восемь лет, а детей у них все не было. Буэнавентура пребывал в горьком разочаровании: он всегда хотел иметь большую семью; что до Ребеки, ее это совершенно не волновало. Если у них будут дети, она не сможет больше танцевать, а танцев ее натура требовала всегда.

У Ребеки было множество друзей среди артистической публики Сан-Хуана, и она часто приглашала их к себе. По вечерам они сидели в саду у самой лагуны и говорили о поэзии и живописи. Буэнавентура был в курсе этих «артистических суаре», как их называла Ребека, но он всегда был так занят, что не придавал им значения. Он уходил из дома в семь утра и возвращался не раньше восьми вечера – ел, принимал душ и ложился спать. Ребека целыми днями была предоставлена самой себе и делала, что ей вздумается. По утрам она писала стихи, занималась своим любимым балетом в саду у лагуны, а по вечерам ужинала с друзьями.

В 1925 году Буэнавентура решил, что им нужен другой дом, более соответствующий их теперешнему положению. Земля, на которой стоял их скромный домик, была превосходной, а дом совсем нетрудно было снести, чтобы расчистить место для нового здания. Однажды Буэнавентура ехал на своем «паккарде» по авениде Понсе-де-Леон, как вдруг увидел большой особняк, строящийся на холме, в пальмовой роще. Особняк буквально сразил его. Оттуда открывался прекрасный вид: на балконах веяло целебным ветром с Атлантики; веранды, казалось, были перенесены сюда из храмов подернутого туманом Киото; галереи спиралью окружали дом до самого верха так, чтобы ничто не перегораживало внутреннего пространства.

Стены, полускрытые буйной тропической растительностью, украшала мозаика непревзойденного качества, сверкавшая на солнце. Буэнавентура тут же решил: у него будет такой же дом, только еще больше и еще роскошнее.

Он остановил машину, чтобы рассмотреть поближе это произведение искусства. Рабочие сновали туда-сюда, толкая впереди себя тележки с цементом, песком и булыжником, и он спросил у одного из них, где можно найти архитектора. Рабочий указал на мужчину с кудрявыми волосами и нездоровым цветом лица, на плечи которого был накинут черный атласный плащ. Буэнавентура подошел к нему, поздоровался и сказал все, что мог, о том, как прекрасен этот дом, однако мужчина посмотрел на него мрачно и на приветствие не ответил. А потом отошел, бормоча что-то нечленораздельное.

Кинтин занимался историческими исследованиями о личности Милана Павла и даже собирался написать о нем книгу, пока «Мендисабаль и компания» не поглотили его целиком. Павлу было десять лет, когда его семья эмигрировала из Праги в Чикаго; он был сыном чешского плотника. Он не учился архитектуре ни в каком учебном заведении, однако с юных лет был учеником Франка Ллойда Райта – знаменитого основоположника органической архитектуры. Он работал у него чертежником и копировал его проекты, перенося их на огромные листы голубой бумаги. Чикаго в то время был в авангарде архитектурной революции: это было золотое время «школы прерий». Накопив достаточное количество денег, Павел открыл собственное архитектурно-строительное бюро и стал возводить дома по чертежам Райта. Почти все они строились в Уэст-Энде, пригороде Чикаго, где жили обеспеченные иммигранты.

Павел был рисовальщик от Бога; его чертежи и рисунки казались совершенными. К тому же у него была фотографическая память, и он мог воспроизвести проекты своего учителя линия в линию. Его восхищение Райтом было столь безмерно, что превратилось в наваждение. Он почти не ел и не спал. Сам он был не способен создать нечто подобное, но дал бы правую руку на отсечение, что сделает точный рисунок любого из домов маэстро.

Через несколько лет после того, как Павел основал собственную строительную компанию, произошло нечто, в корне изменившее его жизнь. В 1898 году он женился на красавице Марии Штрауб, скрипачке симфонического оркестра Чикаго, семья которой происходила из Богемии. Павел был некрасив и замкнут; лицо покрывали оспины, что делало его похожим на маски из черного гранита на фасадах пражских домов; в общем, вскоре после свадьбы молодая жена завела любовника. Однажды вечером, когда Павел пришел с работы домой раньше обычного, он застал обоих в постели. Сначала он взгрел палкой любовника, затем Марию, а потом спустил ее с лестницы. Павел думал, что убил ее насмерть, и в панике сбежал.

Он покинул Чикаго с набитой копиями чертежной папкой под мышкой и обосновался под чужим именем в Джексонвиле, штат Флорида. Город переживал тогда период больших перемен. Строилось множество новых зданий, так как во время пожара 1901 года большая часть центра города была разрушена. Павлу казалось, что здесь он найдет себе работу. Он начал посещать епископальную методистскую церковь, замаливая перед Господом грех, который, как он думал, совершил. Подружился со священником и узнал от него, что прихожане хотят строить новую церковь. Павел предложил сделать несколько проектов бесплатно, чем совершенно очаровал священника. Он нарисовал прекрасное здание: точную копию одной из церквей, которую Райт когда-то построил в Чикаго. Но кто-то из приходского комитета узнал творение Райта, и Милана обвинили в плагиате. Павел был несказанно удивлен: он понять не мог, как можно было обвинять в подобных вещах кого бы то ни было. Его церковь была точным воспроизведением творения его учителя, камень за камнем, – не какая-нибудь жалкая копия. Это был честный способ добиваться высокого уровня мастерства.

Завернувшись в черный атласный плащ, Павел часто гулял вечерами по набережным Джексонвиля и не раз наблюдал, как люди, говорившие на испанском языке, сходят на берег с трансатлантических судов, садятся в элегантные черные лимузины и едут на вокзал, чтобы сесть в поезд. Он поинтересовался, откуда приезжают эти люди, и ему сказали: из Пуэрто-Рико, территории Соединенных Штатов. Они приезжают в Джексонвиль на пароходах с одного из Карибских островов и садятся на поезд, что везет их на север страны.

Пуэрто-Рико тогда часто упоминали в новостях. В газетах о нем писали как об экзотическом и прекрасном месте, лишенном, однако, какой бы то ни было инфраструктуры и остро нуждающемся в общественных зданиях и учреждениях. Остров принадлежал Испании четыреста лет, и согласно тому, что писали газеты медиамагната Уильяма Рандольфа Херста, эта последняя довела свою колонию до последней степени нищеты. Надо сказать, подобное жалкое состояние было бы во сто крат еще хуже, если бы по окончании испано-американской войны Островом не завладели американцы. Девяносто процентов населения было неграмотно, кожные заболевания, туберкулез, желтуха косили всех подряд. Федеральное правительство разработало целую серию проектов по оздоровлению населения, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию.

Павел был человек наблюдательный. Он заметил, что путешественники, прибывающие в Джексонвиль на трансатлантических судах, прекрасно одеты; в газетах же писали о бедственном положении пуэрто-риканского народа. И он пришел к выводу, что существуют два Пуэрто-Рико: один, который терпит беспросветную нужду, и другой, который пребывает в неизбывном благоденствии. Оба эти мира открывали широкие возможности для такого, как он, архитектора-самоучки, и он решил эмигрировать на Остров. Было и еще одно преимущество: Пуэрто-Рико был достаточно удален от мира, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог слышать имя Франка Ллойда Райта.

Павел устремился навстречу своей судьбе, и последующие двадцать три года он претворял мечты в реальность. В Сан-Хуане его почитали как обожаемого идола; он заполнил город копиями особняков, церквей и храмов Райта, которые казались пуэрториканцам подлинными и несравненными жемчужинами архитектуры.

Вскоре после прибытия в столицу Павел сделался членом общества «Элкс», которое приняло его с распростертыми объятиями. Он поступил мудро. Это было сообщество избранных, куда входили только иностранцы, многие из которых являлись масонами, как, впрочем, и сам Павел. Они говорили между собой по-английски и всем сообществом ходили из дома в дом, из клуба в клуб. Они были чрезвычайно активны как в частных делах, так и в общественных и имели влиятельные связи в правительстве. Будучи связаны с телефонной компанией, электростанцией, водоочистительными сооружениями, плавильными мастерскими и трамвайным депо, они имели непосредственное отношение к проектам развития Острова.

В день вступления в общество в книге членов «Элкса» Павел написал в графе «специальность» – архитектор. Несколько членов клуба тут же поручили ему проекты своих домов, хотя это были скромные жилища, поскольку члены «Элкса» оставались пуританами и не любили ничего экстравагантного. Но через них Павел познакомился с людьми креольского происхождения – владельцами гасиенд, входившими в Ассоциацию производителей сахара. Это и были те самые люди, которых он видел спускающимися по трапу с пароходов на набережную Джексонвиля, дамы с чернобурками на плечах и мужчины в шляпах от Стэтсона: семейство Калимано, семейство Бен-Лючетти, семейство Хеоргетти, семейство Шукк. Вскоре и сахарные бароны стали заказывать Павлу проекты своих особняков. За ценой они не постоят, говорили они. Они могут потратить столько, сколько захотят. За два года Павел сделался самым процветающим архитектором в столице и основал свою архитектурно-строительную компанию.

Поначалу Милан намеревался бросить вызов привычным вкусам пуэрто-риканской буржуазии проектами в авангардном стиле. Популярность его на Острове была странным явлением, которое он и сам не мог объяснить. Здешние жители издавна привыкли к домам в испанском стиле, с их традиционными крышами, крытыми черепицей, арочными галереями и затемненными гостиными, с коврами, занавесками и разной другой драпировкой, как было принято. Все это, по мнению хозяев, должно было подчеркивать процветание владельцев.

Милан задыхался в этом помпезном великолепии. Он верил во власть разума и сам вел жизнь, где не было места бесполезным вещам, которые могли помешать полету духа. Поэтому его дома были совершенно просты. На окнах не было занавесей. Не надо загораживаться от природы: пусть небо, море и ветер свободно проникают в дом; спать надо на досках, покрытых соломенной циновкой; сидеть на стульях без ватных подушек, чтобы спина была прямой и можно было сосредоточиться, дабы «обнаружить в себе талант, дремавший дотоле в глубине нашего неразумия», как любил повторять Павел. Именно поэтому было так трудно понять восхищение его проектами почитателей-буржуа. Все дело было в моде, она решала все. А мода, как любой инстинкт племени, нелепа и необъяснима.

Буэнавентура много раз пытался наладить отношения с Павлом и наконец добился того, что однажды получил от него согласие прийти на обед в их с Ребекой бунгало на берегу лагуны. Пока накрывали на стол, Буэнавентура предложил Милану осмотреть его земли. Милан согласился и, вникая в суть, внимательно осмотрел владения. Место и в самом деле было райское. В те времена лагуна Аламарес была очищена от кустарника, только по самому берегу заросли стояли нетронутыми. Коровы и полудикие лошади, которые там бродили, были одомашнены и помещены в стойла, а по обеим сторонам авениды Понсе-де-Леон теперь поднялись красивые особняки, земли некоторых соседствовали с землями Буэнавентуры. Вода в лагуне была чистая и глубокая, и в вечерних сумерках ее отсветы казались драгоценными аквамаринами на изящном изгибе залива Пуэнте-дель-Агуа.

Буэнавентура показал Павлу косогор, поросший мягкой травой, где он собирался строить свой дом; источник с глазком зеленоватой воды, журчавшей среди зарослей; голубых крабов, сновавших в лабиринте корней кустарника.

– Дом, где мы живем сейчас, – временное жилье, – сказал он Павлу. – Я хочу, чтобы вы спроектировали нам особняк, более подходящий нашему общественному положению. Заплачу сколько скажете.

Но Милан отклонил предложение.

– Дело не в гонораре, – ответил он осторожно. – Я буквально завален работой и едва справляюсь с теми проектами, к которым уже приступил.

Он знал, что Буэнавентура заплатит сколько угодно, да и место было идеальным, чтобы построить красивый дом. Но Буэнавентура был ему неприятен. Павла раздражали его грубые руки испанского простолюдина, его огромные уши, заросшие волосами, которых ни разу не касалась рука цирюльника, хотя Ребека умоляла его к нему сходить. Кроме того, Павла убивало невежество Буэнавентуры, его провинциальное дурновкусие. Прогуливаясь с ним по имению, тот высокомерно поведал Милану, что его дом должен быть великолепным, но в то же время удобным.

– Мы хотим, чтобы у нас был домашний очаг, а не произведение искусства, о котором будут вестись дискуссии, – заявил он.

Павел пришел к выводу, что Буэнавентура хочет заказать ему проект, потому что ему нравится мозаика из золота, а не потому, что тот почитает его архитектурный стиль.

Ребека заставила его изменить свое решение. Когда Буэнавентура, извинившись, вернулся после обеда к себе в магазин, Павел остался наедине с Ребекой, и та предложила ему пройтись по берегу лагуны. Ребеке было двадцать четыре, и она была в расцвете своей красоты. Она унаследовала белую кожу и золотистые волосы своих предков из далекой Умбрии, родины Рафаэля и Перуджино, и одевалась в длинные туники из газа, придававшие ей сходство с нимфой.

– Я пишу стихи, – сказала она Павлу. – Хотите послушать какие-нибудь?

Милан согласился, и Ребека протянула ему бювар в перламутровом переплете, с инкрустированными на нем водяными лилиями и филигранными замочками сбоку. Ребека начала громко читать Павлу стихотворение о любви, и тут налетевший порыв ветра вырвал страницу у нее из рук. Вместо того чтобы броситься за ней, Ребека сделала несколько балетных па и поймала страницу на лету. Милан смотрел на нее с восхищением.

– Я всегда хотела стать балериной и поэтессой, – сказала ему Ребека. – Когда я была совсем девочкой, я ездила однажды с дедушкой и бабушкой в Европу. Мы ходили в лучшие театры и видели самых знаменитых балерин и танцовщиков: Анну Павлову в Лондоне, Вацлава Нижинского в Париже. Но больше всего я люблю Айседору Дункан. С тех пор как я увидела ее в Нью-Йорке, она стала моим идолом. В Пуэрто-Рико ее никто не знает, авангардные течения доходят до нас с опозданием. Поэтому мне так хочется, чтобы именно вы сделали проект нашего дома. Вы можете приобщить нас к тайнам современного искусства.

Павел слушал ее, не смея поднять усеянное оспинами лицо, чтобы не встретиться с ней взглядом. Он слышал, что Ребека – хозяйка литературного салона, который посещает «золотая молодежь» Сан-Хуана: молодые люди из буржуазных семей со склонностью к литературе и искусству. Те, кто много путешествовали по Европе, знали толк в винах и сырах, могли сымпровизировать на фортепиано что-то под Шуберта, без акцента говорили по-французски, и, самое главное, кому, чтобы жить, не надо было работать. Искусство нравилось им, потому что этим людям хотелось быть красивыми духовно и физически: носить красивую одежду, ходить туда, где красиво, а также красиво мыслить и отличаться пониманием прекрасного.

К несчастью, подобный образ жизни не способствовал развитию творческой деятельности: поверхностные легкомысленные пьески, будуарные стихи, простенькие фортепианные этюды, которые сочиняли друзья Ребеки, – все это стоило немногого. Понятно, что я узнала об этом не от Ребеки; однажды я сама это поняла, когда листала журналы начала века в читальном зале Университета Пуэрто-Рико. Многие друзья Ребеки публиковали свои стихи в журнале «Просвещенный Пуэрто-Рико и его латиноамериканская душа», который печатал отзывы на музыкальные концерты и театральные постановки. Они считали: чтобы написать стихи или музыкальное произведение, совсем необязательно трудиться в поте лица, изучая литературные течения или овладевая техникой игры на музыкальном инструменте, как позднее учили меня в Вассаре. Для них это был вопрос вдохновения.

В то время как в Аргентине и Перу писатели того времени были альтруистами, как Висенте Уидборо и Сесар Вальехо, возле ленивых вод лагуны Аламарес изнеженные поэты следовали модернистским традициям Рубена Дарио и Эрреры-и-Рейссига, этих создателей «нового искусства», и почитали лучшие его жемчужины. Как в Европе, так и в Латинской Америке поэзия боролась за право отражать конфликты современности: ужасающую отчужденность людей друг от друга, протест против эксплуатации человека человеком, утрату веры в Бога и отторжение религии. В результате Первой мировой войны мир разъехался по швам, но на нашем острове поэты продолжали воспевать лебедя, который бороздит сапфировые воды пруда, и кружева волны, набегающей на берег. Павел презирал этих молодых людей, не знавших голода и нужды, через которые он прошел в Чикаго, прежде чем выбиться в люди. Однако, глядя на Ребеку, он почувствовал, что его досада улетучилась.

– Вы можете помочь нам измениться, – продолжала Ребека. – В Чикаго вы жили яркой жизнью, принадлежали к интеллектуальной элите. Вы близки к последним течениям европейского искусства: экспрессионизму, конструктивизму, кубизму. Мои друзья и я будем вашими верными учениками.

Ребека рассказала Павлу свою историю. В Сан-Хуане не было балетной школы, и, вернувшись с дедушкой и бабушкой из Европы, она решила заниматься балетом сама.

– Айседора никогда не училась профессиональному балету. Она стала балериной, следуя своей природе, – сказала Ребека, – я решила сделать то же самое. Я целые дни проводила в саду – занималась балетом и писала стихи. Родители встревожились, стали приглашать в дом девочек моего возраста. Меня водили на вечеринки, праздники и концерты и пытались занять бесчисленными общественными обязанностями. Наконец родители переговорили с комитетом «Испанского казино» и предложили вложить огромную сумму для организации карнавала, с тем чтобы меня выбрали королевой. Хотели отвлечь меня и заставить забыть об артистическом призвании. Комитет принял предложение моих родителей и выбрал для меня в качестве короля юношу, недавно приехавшего из Эстремадуры. Я безумно влюбилась в него. Через месяц, когда мне исполнилось шестнадцать, мы поженились. А на следующий день после свадьбы я узнала, что Буэнавентура не любит поэзию и терпеть не может балет!

Милан понимал ее. «Мы с ней родственные души, – подумал он. – Неисправимая мечтательница. Я построю ей дом, чтоб она хотя бы жила в окружении красоты, раз уж она замужем за неотесанным деревенщиной».

Они дошли до края владений, где были непроходимые заросли. Рядом с домом высились развалины старинной стены с полустершейся надписью, гласившей: «Воды Приморья».

– В том сарае был источник Буэнавентуры, – сказала Ребека Милану. – Еще пять лет после того, как мы поженились, он продавал воду из источника торговым испанским судам.

Павел заинтересовался.

– Мне бы хотелось взглянуть на него, – сказал он, и они вместе подошли к покосившейся постройке. Ребека нашла ключ, спрятанный под камнем, и открыла дверь. Они вошли, осторожно ступая, чтобы не запачкать обувь. Посередине был колодец метра полтора глубиной. Вода по трубе шла по направлению к лагуне. Павел подошел ближе и, зачерпнув немного воды, попробовал ее на вкус. – Она прекрасна, – сказал он, с наслаждением сделав несколько глотков. – Свежая и вкусная. Попробуйте. – И предложил Ребеке. Он почувствовал теплое дыхание молодой женщины на своей ладони и не смог удержаться: поцеловал ее в губы. – Я построю вам дом прямо здесь, около источника, – сказал Павел. – Здесь мне будут помогать музы.

Ребека не могла сдержать радости.

– Я знала, что вы согласитесь, – сказала она. – Но я не хочу, чтобы вы просто построили мне дом. Я хочу, чтобы вы творили его от фундамента до крыши, как пишут поэму или ваяют скульптуру, открывая людям душу камня. – И она тоже поцеловала его.

Вернувшись в тот вечер домой, Павел достал из шкафа папку с копиями и выбрал в качестве модели для особняка Мендисабалей одно из самых замечательных творений Райта.

У него должны быть широкие окна в стиле Тиффани, слуховые окна будет окружать гипсовая лепнина, а полы будут покрыты белым антильским дубом, хранящим прохладу гор. Над главным входом поднимется арка, украшенная мозаикой всех цветов радуги. Из этих дверей будет, танцуя, выходить Ребека, окутанная шелковой туникой и декламирующая свои стихи о любви.

Спальни он расположил со стороны авениды, а стеклянным павильоном соединил их с гостиной и столовой, которые должны были выходить на лагуну. Поскольку почва к задней части владений постепенно понижалась, широкий подъезд позволит автомобилям обогнуть дом и припарковаться в павильоне, который одновременно будет служить для них навесом. К входным дверям будет вести мраморная лестница.

В нижнем этаже будет расположена кухня, а также многочисленные комнаты, которые могут быть использованы под кладовые. Будет также специальное помещение для источника. Потолки будут в два раза выше, чем в домах Райта, а по козырьку крыши пойдет мозаичный орнамент из золотых оливок. Это была единственная уступка, которую Павел сделал Буэнавентуре, поскольку оливковое масло было одним из самых продаваемых продуктов «Мендисабаля и компании». Наконец, в задней части дома он поместил свой «конек»: террасу с позолоченной мозаикой, которая дерзко выступала вперед, нависая над лагуной. Там Ребека сможет принимать близких ей по духу людей искусства.

 

7. Королевство Ребеки

Буэнавентура и Ребека переехали в новый особняк в 1926 году. Через несколько месяцев Буэнавентуру назначили испанским консулом в Пуэрто-Рико. Назначение еще более укрепило его экономическое положение. Он продал черный «паккард», купил «роллс-ройс сильвер-клауд» и прикрепил к его антенне испанский флажок.

– Испанский флаг состоит из цветов корриды, – гордо заявлял он министрам, когда они ездили вместе с ним. – Арена – это золото, на котором смельчак пускает кровь своему противнику.

Ребека, как супруга консула, была обязана присутствовать на всех приемах Испанского консульства и принимать у себя консулов других стран. Когда Пуэрто-Рико стал территорией Соединенных Штатов, дипломатические отношения между Островом и другими странами почти совсем прекратились. Юридические и коммерческие сделки должны были заключаться только через Департамент внутренних дел в Вашингтоне, но данное учреждение было всегда так завалено работой, что решить какой-нибудь вопрос, связанный с Пуэрто-Рико, было иногда труднее, чем найти иголку в стоге сена.

Поскольку Буэнавентура был одним из немногих коммерсантов, которые могли ввозить товар прямо из Испании, он неожиданно стал выдающейся личностью. Его дом превратился в место для собраний посланцев Испании со всего континента. За ужином подавали до семи блюд, и организация этих банкетов стоила немало времени. Чтобы все шло как по маслу, многое зависело от Ребеки.

Об этом периоде своей жизни Ребека сама рассказывала мне в те месяцы, когда мы с Кинтином были обручены, а мы с ней еще оставались подругами. Однако, когда у нас с Кинтином начались трудности, подобные доверительные беседы совершенно прекратились. Но в то лето, лето нашего обручения, я часто ездила из Понсе в Сан-Хуан, и, пока в доме Мендисабалей ждала, когда Кинтин вернется из магазина, Ребека рассказывала мне о тех временах.

Вскоре после переезда в дом, построенный Павлом, Ребека стала чувствовать себя несчастной. Буэнавентура запретил ей принимать у себя артистическую публику, поскольку собрания богемы были недостойны супруги испанского консула. Уже прошел год, как они жили в новом доме, а Ребека так и не устроила ни одного музыкального или поэтического вечера, ни одного любительского спектакля, которые она мечтала поставить со своими друзьями на террасе с золоченой мозаикой. Она упросила Павла построить храм, посвященный искусствам, а жила в святилище торговли и дипломатической мишуры.

– Мужчина – король в делах, а в доме властвует женщина! – кричала Ребека, в отчаянии бродя по коридорам, но Буэнавентура не принимал всерьез ее слов.

– Домашний очаг мужчины – все равно что курятник: женщины болтают, будто курицы квохчут, – отшучивался он, ласково шлепая ее по заду.

Тетки Буэнавентуры не были богачками, однако жили ни в чем не нуждаясь. В Вальдевердехе у них был просторный дом и две или три служанки, что вполне соответствовало их скромному общественному положению. Однако, прожив в Пуэрто-Рико некоторое количество лет, Буэнавентура пришел к выводу, что местная буржуазия необыкновенно мелочна. Они не тратили ни сентаво больше того, что было необходимо для повседневной жизни, а их прислуга жила в еще большей нищете.

Когда Буэнавентура переехал в новый дом, то поначалу чувствовал вину за свою расточительность – иначе трудно было назвать этот его каприз. Он ежедневно напоминал Ребеке: «Попрошайничать – порок, не давать милостыню – добродетель» – и велел все время носить с собой связку ключей, прицепив ее к поясу платья. Ребека обязана была следить за расходом вина, сахара, оливкового масла и ветчины, что потребляли в доме. Запасы хранились под надежным замком в кладовых рядом с кухней.

Окорока из Вальдевердехи Буэнавентура поначалу развешивал в кухонных шкафах на бронзовых крюках. Там их выдерживали еще лет пять-шесть, а под ними стояли специальные емкости из латуни, куда медленно сочилась мутноватая питательная влага. Потом это масло переливалось в бочонки и использовалось для приготовления жаркого и других блюд.

Но вскоре после переезда Буэнавентура стал бояться, что окорока могут украсть, и велел Ребеке хранить их у себя в шкафу, рядом с туалетами из Парижа и кружевным нижним бельем. И потому, сколько бедная Ребека ни старалась отбить запах ветчины, рассовывая по полкам шкафа букетики жасмина, сколько ни опрыскивала нижние юбки и белье апельсиновой водой, – когда она появлялась в столичном обществе, от ее одежды исходил запах копченого окорока, не оставлявшего никаких сомнений в том, каким образом ее муж нажил себе состояние.

У Ребеки был мягкий характер, однако порой в этой куколке, причесанной под Мэри Пикфорд, просыпался бунтарский дух. В доме Мендисабалей нельзя было даже мусор выбросить без распоряжения Буэнавентуры. Нечаянно разбитую тарелку или треснутый стакан и то нужно было сохранять, пока Буэнавентура не проверит, можно ли их выбросить, потому что велся учет всему, что приходило в негодность. Ребека и слуги так боялись его вспышек ярости, что, когда разбивалось что-нибудь из посуды, они тщательно склеивали кусочки и снова ставили в кухонный шкаф.

Однажды Буэнавентуре для крупной сделки по продаже трески понадобилась ссуда, и он пригласил на ужин президента Королевского банка Канады, которому Ребека подала дымящийся кофе в склеенной тайком чашечке французского фарфора. К несчастью, от горячего кофе клей растаял, и чашечка развалилась прямо на коленях у президента, залив брюки черными разводами от кофе и ошпарив ему яйца. Ребека, увидев, как тот сморщился от боли, нежно улыбнулась и сказала, не теряя присутствия духа:

– Как вы могли заметить, сеньор президент, в этом доме царит режим строжайшей экономии, и мы ничего не выбрасываем, – именно это и должно убедить вас, что мой муж достоин доверия Королевского банка Канады.

Первый раз Буэнавентура и Ребека ездили в Испанию в 1927 году. В Мадриде они взяли напрокат лимузин «бентли» с шофером в униформе и покатили на юг, в Вальдевердеху.

Буэнавентура отказался от предложения переночевать в живописном доме своих тетушек, где на окнах стояли горшочки с геранью, а в патио все так же бил маленький фонтан. После обильного обеда он решил сразу же отправиться в выжженные солнцем степи Эстремадуры. Они проехали в «бентли» долину реки Тахо и, не останавливаясь, добрались до монастыря Святой Девы Гвадалупской, высоко в горах Оретана. Там они с Ребекой провели неделю, и такое путешествие повторяли каждые два-три года в течение всей своей жизни.

Поскольку Буэнавентура располагал средствами, он решил отреставрировать монастырь иеронимских монахов. Четыреста лет назад множество конкистадоров, получив благословение приора, отправлялись оттуда завоевывать Новый Свет. Трухильо, деревня, где родился Франсиско Писарро – предок Буэнавентуры, находилась неподалеку, и Писарро тоже, прежде чем отправиться в Перу получил благословение в Гвадалупском монастыре.

Буэнавентуре нравилось жить в той самой спартанской келье, куда в XVI веке король Карл V удалялся предаваться размышлениям: бродить по обители, построенной в стиле «мудехар», купаться в ледяной воде водоема и опорожняться в роскошный унитаз из белого фарфора, без всяких запахов, который он подарил монахам. Монастырь был единственным строением в округе с современным водопроводом, и монахи установили для унитаза подмостки, покрытые камчатой тканью под названием «Сердце Иисуса», а вокруг него сделали занавески из той же ткани, дабы уберечь задницу своего благодетеля от ледяного дуновения сьерры, которое по ночам проникало сквозь жалюзи.

Ребека возненавидела этот монастырь. Монахи побелили стены келий и заделали прорехи на крыше, похожей на решето, но у них не было системы центрального отопления, и они пользовались угольными жаровнями. Стены и пол кельи, где жила Ребека, по ночам были такими холодными, что покрывались толстым слоем инея, который не таял ни от пламени свечей, ни от тепла жаровни. Ребека была уверена, что это душа развратного монаха, который умер много лет назад, в темноте забирается к ней в постель. Поэтому она спала не раздеваясь и ни разу не помылась за всю неделю, что провела в монастыре.

Ребека была замужем уже десять лет, и, хотя она не была влюблена в Буэнавентуру, как прежде, ей нравилось жить с ним, – ведь он был человек могущественный. Когда их приглашали на праздники в Сан-Хуане и оркестр начинал играть какой-нибудь пасадобль, например «Поцелуй», где были такие слова: «Поцелуй моей Испании каждая женщина хранит глубоко в своем сердце», – или другой, где говорилось: «Смуглая ножка, легкий шаг, я оберну твою прекрасную ножку своим плащом, как драгоценную реликвию», – Буэнавентура, одетый во фрак, подходил к Ребеке, сверкая белоснежными складками манишки, и приглашал ее танцевать. Когда Ребека чувствовала, как он обнимает ее за талию, будто корабельную мачту, как ее рука ложится на его плечо морского пехотинца, то все сомнения относительно ее брака исчезали. Обнявшись в танце, они лавировали между другими парами, а подруги посылали ей вдогонку завистливые взгляды, которые падали возле нее, будто мертвые птицы.

Но пришел день, когда она поняла, что устала от Буэнавентуры. Он был отъявленным эгоистом, он никогда не принимал всерьез ее артистическое призвание. Они прожили в новом доме уже два года, и она вела себя как идеальная супруга, а он ни разу не разрешил ей пригласить своих друзей. Павел тоже перестал приходить к ним, и Ребеке было не с кем танцевать. Детей у нее, в двадцать шесть лет, все не было, и она умирала от скуки.

Пока строился дом, Павел бывал у них часто. Но когда работа была закончена и Мендисабали переехали, он перестал ее навещать. В последнее время он много болел и был мрачен более обычного. Ходили слухи, что спроектированные им дома рано или поздно оказывают дурное воздействие на своих жильцов, и те в конце концов сходят с ума. Братья Бен, например, известные в Сан-Хуане как «Братья Бразерс», владельцы телефонной компании, чувствовали себя так прекрасно в новом доме у лагуны Аламарес, что вообще перестали выходить на улицу. Они думали, что, общаясь со своими клиентами по телефону, смогут реншть все необходимые вопросы, и скоро стали банкротами. Правительство экспроприировало компанию, и дом, спроектированный Павлом, они отдали на снос, чтобы продать землю, на которой тот был построен.

Семейство Калимано, могущественные владельцы гасиенды в Гуаяме, которые занимались разведением ирисов и водяных лилий в японском пруду у себя в имении, забыли модернизировать производство и снабдить новые мельницы стальным оборудованием и паровыми мельничными жерновами, что было совершенно необходимо для поддержания непрерывного процесса цветения их продукции. Сахарная компания «Дорада» стала производить все меньше и меньше сахара, и владельцы были вынуждены покинуть свой дом. В ужасном 1926 году на мировом рынке случился обвал в сахарном производстве. Тонна сахара, за которую в 1920 году давали 235,87 доллара, в 1926-м стоила 83,31. Кошельки сахарных баронов отощали, и они уже не могли позволить себе жить в роскоышых особняках. Они пропадали один за другим, а их дома исчезали. Некоторые особняки сгорели при загадочных обстоятельствах, и ходили слухи, что хозяева подожгли их специально, чтобы получить страховку; другие скрылись, чтобы не отдавать кредиты.

Павел, чтобы забыть свои горести, пристрастился к настойке цвета мальвы, сделанной из свеклы. Он гнал ее сам в подвале своего дома, по рецепту бабушки-чешки, и от этого чувствовал себя ближе к своим корням. Архитектурно-строительную компанию он забросил и вообще перестал работать. Он велел окружить шале, где он жил в одном из пригородов Сан-Хуана, каменистым рвом, чтобы никто не мог прийти к нему в гости.

Однажды утром он, полупьяный, сел в машину, чтобы поехать в центр города, но мотор не завелся. Павел вышел из машины, открыл капот и попытался завести мотор, постучав по нему молотком и призьшая на помощь всех кафкианских демонов, но мотор молчал. Тогда он несколько раз повернул рукоятку, не думая, что мотор заведется. Но машина вдруг сорвалась с места и сбила его с ног рядом с телефонной будкой. Эта черная будка стала его единственным памятником. Люди боялись сглаза, и потому никто не пришел на похороны. Власти похоронили его в общей могиле муниципального кладбища, и только Ребека решилась подойти к могиле, чтобы положить на нее цветы.

Через некоторое время после смерти Павла Ребека поставила Буэнавентуру в известность о том, что она больше не может с ним жить. Однажды вечером, после ужина, кусая губы и пряча лицо, обрамленное кудряшками а-ля Мэри Пикфорд, она сказала ему, что уходит. Губернатор Орасе Тоунер, который приходился другом дедушке Ребеки, дону Эстебану Росичу, предложил ее отцу, Аристидесу Арриготии, должность в Атланте, и она убедила отца принять это предложение. Маделейне Росич, ее мать, только и мечтала о том, чтобы вернуться в Соединенные Штаты. Ребека решила, что поедет с родителями к дону Эстебану, который был в преклонных годах, и будет жить вместе с ними в большом доме, украшенном огромным портиком с белыми колоннами в конце авениды, обсаженной вековыми красными деревьями. Буэнавентура не мог в это поверить. Ему и в голову не приходило, что Ребека может когда-нибудь уйти от него.

– А что будет с нашим прекрасным домом? – задал он единственный вопрос, который пришел ему в голову.

– Честно говоря, не знаю, – сказала Ребека, зевая от скуки. – Может, он подойдет под кладовые, где можно будет засаливать треску или коптить окорока. – И она стала укладывать в чемоданы свои газовые туники, атласные туфельки и сборники стихов.

Оставшись один, Буэнавентура заболел. На следующий день он был не в состоянии идти на работу, и впервые за все годы, что жил на Острове, у него не было сил встать с кровати. Неделю он не мылся, не брился и не одевался. Он лежал под простынями, похожий на умирающего моржа, и шевелился только для того, чтобы прихлопнуть очередную муху. Он не мог ходить по дому, где все напоминало ему о Ребеке – от террасы с позолоченной мозаикой до кровати в форме лотоса из резного металла. Через неделю он не выдержал. Он встал, помылся, оделся, выбрил заросли волос в ушах и отправился в Атланту просить у Ребеки прощения и умолять ее вернуться.

В тот самый день, когда к ней приехал Буэнавентура, Ребека поняла, что беременна. Она считала себя не вправе скрывать это от отца ребенка, и сказала Буэнавентуре. Тот был в восторге. Он обнимал и целовал ее и обещал, что в будущем она, если возвратится с ним на Остров, сможет устраивать свои артистические вечера сколько захочет. Ребека согласилась. Ее родители тоже обрадовались примирению – они не теряли надежду, что это временный разрыв, – и через несколько недель воссоединившаяся семья погрузилась на пароход, который повез их обратно в Сан-Хуан. Ребека победительницей вернулась в дом на берегу лагуны под руку с Буэнавентурой и с тех пор правила в нем как хозяйка и госпожа.

 

8. Танец Саломеи

Буэнавентура чувствовал себя таким счастливым, что старался угодить Ребеке во всем. В доме на берегу лагуны поэтические и музыкальные вечера чередовались с дипломатическими приемами. Ребека приглашала своих друзей еженедельно, приходили ее подруги в газовых нарядах с вышитыми на них цветами и друзья в бархатных костюмах и галстуках из яркого шелка. Они сидели на террасе, окутанные фиолетовым туманом, который поднимался над лагуной по вечерам, и говорили о поэзии, музыке и театре. Иногда они подшучивали над друзьями Буэнавентуры – адвокатами, политиками и коммерсантами, которые приходили поужинать, одетые в темный габардин, с непременной болтающейся на брюхе золотой цепочкой от часов размером с луковицу, которые отмеряли время в жилетном кармане. Порой артистические вечера Ребеки затягивались до рассвета, но Буэнавентура был счастлив, что она вернулась, и никогда этому не препятствовал.

Ребека много писала. Она часто спускалась в подвал и пила воду из источника, чтобы напитать свое вдохновение. Ее друзья тоже писали стихи, они читали их друг другу, делились мнениями, делали замечания. Их приводил в восхищение Луис Палеc Матос, сын белого владельца гасиенды, который в 1929 году опубликовал сборник негритянских стихов под названием «Далекие ритмы перелета грифов». Буржуазия была шокирована, но друзья Ребеки влюбились в эти стихи, в которых слышались таинственные ритмы Африки. Ребека так гордилась этими своими собраниями, что прощала гостям Буэнавентуры расовые предрассудки и никогда не сердилась, когда ее друзья цитировали подобные высказывания.

Благодаря этим собраниям, как культурным, так и дипломатическим, Буэнавентура и Ребека достигли гармонии, которой до сих пор в их браке не было. Ребека была так довольна жизнью, что и не заметила, как Буэнавентура привел в дом Петру Авилес – для работы по хозяйству. Буэнавентура велел Петре заниматься кухней, а Брамбона, ее мужа, назначил шофером. Супружеская чета разместилась в нижнем этаже рядом с кладовыми.

Предки Петры были африканского происхождения, и, когда кто-нибудь восхищался ее непомерной физической силой, она смеялась и говорила, что этого следовало ожидать, поскольку ее предки пили бычью кровь. Она была двухметрового роста, темнокожая, но не как шоколад с водой, а как оникс глубокой воды. Когда Петра улыбалась, казалось, будто белая рана прорезала темноту ночи. Она носила на шее ворох ожерелий из зерен, а на запястьях широкие стальные браслеты и всегда ходила босая. В комнату она входила бесшумно, и догадаться о ее присутствии можно было только по звяканью браслетов, которые звенели, будто наконечник летящего копья. Петра родилась в 1889 году в селении Гуаяма, известном своими колдунами и целителями, а ее родители были рабами. Поскольку в Пуэрто-Рико с рабством было покончено в 1873-м, Петра родилась свободной.

Дедушка Петры, Бернабе Авилес, чье африканское имя было Ндонго Кумбунду, родился в Анголе. Петра рассказывала Мануэлю и Вилли, когда они были детьми, историю Бернабе, но, даже когда они стали взрослыми, от этих рассказов у них волосы на голове вставали дыбом. Бернабе был вождем племени на Плато Бье, что расположено на высоте двух миль над уровнем моря, и это была одна из самых красивых долин во всей Анголе. Однажды в селении появились португальские торговцы, они схватили Бернабе и заточили в тюрьму. Они привезли его в порт Луанды и посадили на судно с неграми, которое стояло на якоре вблизи острова Святого Фомы. В том же году Бернабе контрабандой переправили в Пуэрто-Рико на маленьком фрегате, где португальские торговцы продали его мсье Пейо, хозяину процветающей сахарной гасиенды в Гуаяме.

Начало XIX века в Пуэрто-Рико было ознаменовано постоянным страхом перед восстанием рабов. Революция в Сан-Доминго, соседнем к северу острове, висела над нами подобно дамоклову мечу. Сан-Доминго практически превратился в пепелище, и сахара там уже не производили. Острова Святого Иоанна и Святого Креста тоже пережили ужасные потрясения и стали похожими на плавучие факелы. Белое население было истреблено ударами мачете. Эти обстоятельства обернулись неожиданным благом для нашего острова, где пока еще царил мир. Производство сахара возросло, и гасиенды оказались вынуждены ввозить все новых и новых рабов. К середине XIX века рабы составляли четверть населения. От этого наше положение выглядело весьма ненадежным.

Рабы, привезенные из Анголы и Конго, говорили на одном и том же языке, и у них была общая корневая культура. Их религия соотносилась с политикой; вождь племени был также и верховным жрецом, и его обязанностью было обеспечивать физическое и душевное здоровье жителей. Они верили в Мбанса Конго, волшебный город с мраморными минаретами, окруженный финиковыми пальмами, в котором была подземная река. Река отделяла мир живых от мира мертвых, она одновременно и соединяла их и разъединяла. В Мбанса Конго у каждого племени была своя улица, и они мирно жили все вместе; поля пшеницы, маиса и прочих злаков принадлежали всем. Обязанностью вождя племени в Анголе было стараться делать так, чтобы жизнь селения была как можно больше похожа на жизнь Мбанса Конго.

Оказавшись в Гуаяме, Бернабе долго не мог понять, почему вся земля вокруг принадлежит нескольким владельцам гасиенд, а все остальные живут в нищете. Он также не мог понять, почему его обратили в чужую веру и заставляют молиться Богу, которого зовут Иисус Христос, – ведь у него была своя вера, и всю жизнь он молился Йемайе, Огуну и Элеггуа, чей могущественный дух помогал ему править племенем. Но что совсем его обескуражило – ему запретили говорить на языке банту с другими рабами из Анголы и Конго, которые работали в Ла-Кемаде.

Бернабе, как и прочие взрослые негры, недавно привезенные из Анголы, говорил на банту. И если его на этом ловили, даже если он разговаривал сам с собой, он получал наказание в пятьдесят ударов. Бернабе было трудно смириться с этим. Язык, на котором говорит человек, это нечто еще более важное, чем религия или честь племени. Это корень, который растет внутри тебя, и никому неведомо, где он кончается. Это то, что вросло в горло, в шею, в желудок и, кто знает, может, и в самое сердце.

Бернабе был чернее смолы и очень умный. Через пять лет после его прибытия на Остров прошел ложный слух, будто Испания дала свободу рабам в колониях, но алькальды наиболее отсталых селений Острова, вроде Гуаямы, держат эту новость в секрете, чтобы потрафить владельцам гасиенд. Этот слух дошел до Бернабе, и тогда он принялся поднимать рабов, поклявшись, что рабы Ла-Кемады или умрут, или получат свободу. Он тайком переговорил на банту с другими неграми и сумел организовать восстание таким образом, что рабы-креольцы, уроженцы Острова, в большинстве своем люди мирные и настроенные по отношению к хозяину лояльно, ничего не узнали о восстании.

Мятеж был назначен на Новый год, единственный день, когда рабам разрешалось покинуть гасиенду и устроить свой праздник в селении. В этот день на рассвете они купались в травяной ванне, одевались во все белое и танцевали бамбу под звуки барабанов бата – покрытых козлиной кожей выдолбленных стволов деревьев – до поздней ночи. Бернабе разбил своих людей на три группы. Одна должна была направиться к площади и бить в барабаны напротив королевского дома. Кроме того, что это был дом алькальда, здание использовалось под арсенал; именно там испанская полиция хранила свои ружья и сабли.

Быстрые движения танцовщиц, которые, будто обезумевшие мельницы, будут кружиться посреди площади, должны были отвлечь внимание солдат. Другая группа подожжет плантацию сахарного тростника, соседнюю с Ла-Кемадой, в полутора километрах от селения. Третья спрячется в зарослях дикого винограда по обеим сторонам дороги и будет подстерегать людей с гасиенды, которые пойдут к одиннадцатичасовой мессе. Когда месса закончится, огонь уже расправится с Ла-Кемадой и гасить его будет поздно. Семья Пейо и их слуги бросятся туда, и тут негры их атакуют. Бернабе приказал взять в плен мсье Пейо и членов его семьи, но не причинять им вреда. Они будут их пленниками до тех пор, пока алькальд не объявит свободу рабам Ла-Кемады. Одновременно с этим танцовщицы бамбы, а на самом деле переодетые негры, нападут на арсенал, чтобы поддержать восставших с оружием в руках.

Вспотевший Бернабе спрятался под виноградной лозой – он был похож на тень среди теней. Когда первые клубы черного дыма стали подниматься к синим небесам, он увидел Кончиту, дочь мсье Пейо, которая во весь опор скакала по дороге на каурой кобыле. Она проспала начало мессы, и родители ушли без нее. Она проснулась, увидела огонь и бросилась предупредить родителей. Негры выскочили из зарослей, будто дикие коты, и захватили ее в плен. Но кобыла ускакала.

Когда лошадь без уздечки оказалась возле церкви, вся семья Пейо с криками устремилась за алькальдом. Солдаты, поспешно вооружившись, отправились в Ла-Кемаду, а соседи побежали вместе с Пейо, чтобы помочь потушить огонь. Восстание провалилось, и о нем было доложено губернатору. Бернабе вместе с другими зачинщиками был арестован и заключен в кандалы. Танцовщицы бамбы так и не напали на оружейный склад, и большинство рабов было возвращено на гасиенду. Тех, кому удалось бежать, выследили среди зарослей с помощью специально обученных свирепых собак и тоже отправили в тюрьму. Пятеро из них получили по пятьдесят ударов каждый, но для Бернабе, чтобы другим было неповадно, придумали особое наказание.

Петры тогда еще не было на свете, но о том, что случилось с ее дедом, ей рассказала мать, а Петра рассказала эту историю нам. В ближайшее воскресенье всех рабов Ла-Кемады собрали на площади селения, чтобы они всё увидели собственными глазами. Священник Гуаямы пригласил из Сан-Хуана его превосходительство губернатора дона Симона де ля Toppe, и тот прибыл, чтобы лично присутствовать при экзекуции. Его трон из позолоченного кованого железа был доставлен через островерхие горы на западе Острова в повозке, запряженной мулами, и установлен под сенью огромного индейского лавра посередине площади, прямо напротив здания церкви в колониальном стиле.

После окончания мессы губернатор со свитой вышли из церкви под звон колоколов из чистого серебра. Привели Бернабе и привязали к столбу, который солдаты воткнули в землю там, где рядами была уложена Канарская плитка. Руки его были связаны за спиной пеньковой веревкой, ноги в кандалах, так что он не мог шевельнуться. Все с любопытством ждали, что же будет дальше.

Ординарцы с подносами обносили гостей кофе с печеньем, и губернатор взял себе чашечку. Алькальд, священник и члены семьи Пейо любезно беседовали с ним, очарованные возможностью лицезреть в селении самого могущественного представителя власти на Острове.

Прочие владельцы гасиенд, при шляпах и перчатках, также старались прилепиться к нему как можно ближе под звуки сарабанды, которую исполняло трио гитаристов. Обстановка была праздничная, как на сельской ярмарке. Все и забыли о Бернабе, а он смотрел на происходящее сверкающими глазами. По законам его племени наказание кого бы то ни было являлось делом торжественным; музыка, печенье, болтовня с гостями, будто все пришли на праздник, – такого быть не должно. Последние сутки Бернабе отказывался от пищи. Он хотел умереть достойно, не запачкав чистую одежду, которую жена накануне вечером принесла ему в тюрьму.

Рабы тревожно перешептывались, стоя под деревьями под неусыпным надзором губернаторской полиции, которая прибыла вместе с ним для его охраны. Бернабе казалось странным, что нигде не видно военного подразделения с ружьями. Вдруг он увидел Пьетри, сельского парикмахера, который приближался к нему с черным саквояжем в руке в сопровождении солдат. Рядом шел адъютант с раскаленными щипцами, которыми клеймили скот. Бернабе понял, что сейчас произойдет, и стал мотать головой, как бык, безуспешно пытаясь освободиться от пут. Когда цирюльник открыл саквояж и достал маленький ланцет, Бернабе издал жуткий стон, от которого у присутствующих кровь застыла в жилах. «Олорун, како, коибе!» – закричал он, глядя на солнце и умоляя своих богов сжалиться над ним. Губернатор выронил чашечку с кофе, поднос покатился по земле, печенье рассыпалось. Один из солдат ударил Бернабе по голове гарротой, и тот потерял сознание. Тогда цирюльник открыл ему рот деревянной ложкой и отрезал язык одним движением ланцета. Затем ему выжгли клеймо. Так рассказывала мать Петры.

Буэнавентура любил ездить к своим клиентам – хозяевам небольших продуктовых магазинов Острова, которым «Мендисабаль и компания» поставляли продукты и напитки. В одной из таких поездок с ним случилось небольшое происшествие. Он ехал из Сан-Хуана через горы на своем «роллс-ройсе», и тут ему приспичило помочиться. Дорога была долгой, почти три часа он пробирался по лабиринту извилин, и ему стало казаться, что голова у него из пробки, а сам он закручен наподобие штопора. Оставалось всего несколько километров до селения, но Буэнавентура предпочел отлить в зарослях кустарника, покрывающего склон горы, прежде чем спуститься вниз и появиться в сутолоке магазина в центре городка. Он велел шоферу остановиться и открыл дверцу, но, вылезая из машины, подвернул правую лодыжку.

Поначалу он не обратил на это внимания и прошел примерно полкилометра по обочине дороги, чтобы размяться, но скоро щиколотка опухла и стала фиолетовой и огромной, как баклажан. Неподалеку был виден источник, по склону горы стекала вода. Буэнавентура дохромал до него, сел на камень, снял ботинок и носок. Он опустил ногу в холодную воду и тут увидел, что по дороге идет негритянка, высоченная, как сейба. Она подошла к нему, достала из кармана листья смоковницы, обернула ими его ногу и велела Буэнавентуре снова опустить ее в воду. Потом выпрямилась и снова пошла по дороге, не оглянувшись. Через пять минут Буэнавентура зашагал как ни в чем не бывало: опухоль исчезла. Он дошел до машины, сел в «роллс-ройс» и велел шоферу ехать дальше. Закончив визиты в главные магазины Гуаямы, он вернулся в Сан-Хуан. На следующий день он послал шофера в поселок, чтобы тот разыскал и привез к нему негритянку-целительницу.

Петра стала личной служанкой Буэнавентуры. Она следила за его одеждой, чистила его обувь, готовила ему изысканные блюда и, наверное, целовала бы землю, по которой он ступал, если бы он ей это позволил. Она поклонялась ему как божеству. Буэнавентура происходил из семьи воинов, как и ее дед, и, если бы он родился в Анголе, наверняка был бы вождем племени. Семья Авилес была бедной; ужасное наказание, которое понес Бернабе, тяготело над его потомками как проклятье. Их считали людьми строптивыми и коварными, а с такой репутацией трудно избавиться от нищеты. Петра знала, что она – никто, но, когда судьба свела ее с Буэнавентурой, поклялась, что когда-нибудь завоюет его сердце.

Петра и Брамбон жили в нижнем этаже дома на берегу лагуны. Там Петра смастерила своему любимому святому, богу Элеггуа, алтарь, который был почти не виден за дверью ее комнаты. Элеггуа был таким могущественным, что негры Острова называли его «Тот, кто главнее Бога». Это был странный идол; я видела его вблизи много раз, когда спускалась в нижний этаж. Он был похож на кокосовый орех: у него была шероховатая, темно-коричневая кожа, две черные впадины вместо глаз, короткий и твердый стебель на макушке, который Петра терла указательным пальцем всякий раз, когда о чем-нибудь просила. Около него на полу всегда были сигара, позолоченное кольцо и розовый куст в горшке. Сигара и кольцо, чтобы сделать ему приятное: Элеггуа был мужчина, и потому ему должны были нравиться гаванские сигары; но он был еще и ребенком, значит, должен был любить игрушки. Цветы нужны были, чтобы разговаривать с мертвыми. Петра сообщалась таким образом со своими предками и узнавала от них секреты исцеления болезней.

Петра взяла на себя все обязанности по дому. Она готовила, убирала, стирала, гладила. Когда Кинтину пришло время появиться на свет, она заменила акушерку. Когда начались схватки, Ребеку охватила паника. Ей было двадцать семь, и она была уверена, что живой ей после родов не остаться. Она бросилась на кровать с криками: «Не могу больше! Не могу! У него такая огромная голова, он не сможет вылезти!» Петра спустилась в нижний этаж и потерла указательным пальцем стебель Элеггуа. Потом поднялась на второй этаж и опустилась на колени рядом с кроватью Ребеки. Двадцать четыре часа она растирала ей живот теплым змеиным ядом, тихо повторяя при этом: «Олорун, како, коибе!» – до тех пор, пока ребенок не появился на свет.

Кинтин родился в ноябре 1928 года. Он был восьмимесячным; роды оказались преждевременными, и к его рождению никто не был готов. Ребека носила свободные туники из газа, скрывавшие беременность, и мало кто знал о том, что она ждет ребенка.

Петра привела в дом Эулодию, та стала кормилицей Кинтина. Эулодия приходилась Петре двоюродной сестрой и жила в предместье Лас-Минас; это была первая ее родственница, которая преодолела на лодке заболоченные пространства и прибыла из лагуны Приливов, чтобы работать в нашем доме. Колыбель Кинтина стояла в кухне, в нижнем этаже. Эулодия вынимала его из колыбельки и оставляла ползать по полу, так что Кинтин с раннего детства привык играть на земляном полу.

Разрешившись от бремени, Ребека сразу же вернулась к творческой деятельности, не пробыв в постели и недели, не говоря уже о сорока днях, рекомендованных святым Херардо. Уже через несколько дней она с головой ушла в привычный уклад и последующие семь лет вела весьма насыщенную жизнь.

Любимым занятием Ребеки были импровизированные танцы на террасе с позолоченной мозаикой. Однажды кто-то из друзей принес на литературный вечер экземпляр «Саломеи», драмы Оскара Уайльда. Ее прочитали вслух и нашли потрясающей. Вызов, который автор бросал этим своим произведением, был воспринят друзьями Ребеки как боевой клич, и в течение двух месяцев они тщательно готовились к постановке пьесы на сцене. На террасе были сооружены небольшие подмостки. Замысел был рискованный. В день спектакля у Буэнавентуры собирались гости, и он мог зайти посмотреть постановку. Но Ребеку это не волновало. Она была полна решимости следовать своему призванию, как и обещала Павлу. Она настояла на том, чтобы самой играть роль Саломеи, и собиралась исполнить танец с семью покрывалами.

Втайне от Буэнавентуры Ребека посетила самого известного модельера столицы, который создал ей для этой роли необыкновенный костюм. Надо было также сходить к чеканщику и заказать две позолоченные амфоры размером с ее груди, – они будут надеты на нее во время представления наподобие лифчика. В конце спектакля из амфор польется вода, омывая голову Иоанна Крестителя, деревянную статуэтку которого подарил для этого случая один коллекционер. Танец должен был выглядеть как шутка со стороны любителей литературы: крещение хозяина столицы насмешниками – завсегдатаями литературного салона.

Репетиции начались незамедлительно. В назначенный вечер, около десяти часов, Ребека появилась на подмостках и начала танцевать. В соответствующий момент она сбросила последнее из семи покрывал и осталась на сцене, выливая воду лагуны из двух прекрасных амфор, при этом явив миру все остальное, как оно есть. Именно в этот момент «роллс-ройс» Буэнавентуры остановился около дома, он вошел в сопровождении нескольких торговых партнеров. Увидев Ребеку, он не произнес ни слова. Он снял с себя сафьяновый ремень и несколько раз ударил ее так сильно, что она потеряла сознание.

Кинтину тогда было семь лет. Музыка разбудила его несколькими минутами раньше, и он, полусонный, в темноте дошел до гостиной. Стеклянные двери, выходившие на террасу, были открыты настежь, и он все видел. Он едва не умер от ужаса, увидев обнаженной свою мать и изящные движения ее священного танца. Пурпурные покрывала один за другим падали на пол, пока на ней не остался лишь газовый платочек, прикрывавший лобок. Он так никогда и не забыл того, что видел. Даже когда он рассказывал мне эту историю много лет спустя, у него дрожал голос.

Прошло несколько недель, прежде чем Ребека оправилась от побоев. Когда же наконец она смогла встать с постели и дойти до столовой, то едва решилась заговорить. Она была погружена в себя, сидела, не поднимая головы, и была похожа на марионетку с оборванными веревочками. Кинтин не осмеливался взглянуть на нее. Когда после ужина он подошел поцеловать ее, то крепко зажмурился, увидев вблизи следы ужасных кровоподтеков. Буэнавентура не стал просить у нее прощения.

– Ты потеряла связь с реальностью, – сказал он Ребеке, – и я вынужден был преподать тебе урок, чтобы спустить тебя с небес на землю.

Буэнавентура во всем винил Павла.

– Если Ребека сошла с ума, так это по его вине, – говорил он своим кумовьям в баре «Испанского казино» на следующий день за рюмкой хереса. – Павел хоть и умер, но проклятые микробы поэзии размножаются в темных углах дома, что твои малярийные комары. Потому-то хозяева всех его домов и закончили свои дни в клинике. Со мной-то, благодарение Богу, такого не случится, мои тетки вырастили меня в Вальдевердехе порядочным человеком, работящим и честным, пусть даже я мелю муку жерновами и копчу свинину.

Беспокоило Буэнавентуру и другое. В июле 1936 года в Испании началась Гражданская война, и это отразилось на торговле с Островом. Товаров, прибывавших из Испании – оливок, вин, халвы, спаржи, – становилось с каждым разом все меньше. У него было много друзей в национальной армии генерала Франсиско Франко, который вторгся в Испанию из Марокко и в настоящий момент боролся с республикой. Буэнавентура что угодно бы дал, лишь бы быть вместе с ними. Он слышал, будто многие испанские деятели искусства стали республиканцами: Пикассо, Пабло Касальс, Гарсиа Лорка, – и подозревал, что друзья Ребеки были социалистами или, того хуже, коммунистами. Его не убеждало, что, по словам Ребеки, все это были выходцы из самых богатых семей Острова.

Однажды он пришел домой обедать и сел за стол напротив Ребеки в столовой, которую когда-то сделали по рисункам Павла.

– Здесь мало воздуха и света; следует освободить комнаты от ненужного хлама, который уводит мысли в дебри дурмана, и вернуться к практической жизни: перейти на здоровую пищу – картошку и фасоль с колбасой по-астурийски. Всю эту дурацкую безвкусицу нужно убрать, – сказал он, указывая на люстру от Тиффани, свисавшую с потолка, на бокалы от Галле в форме тюльпанов, которые стояли на столе, и на серебряный сосуд для вина с подставкой, где была изображена охота на оленей. – В этом доме слишком темно, а в темноте хорошо только хищным зверям.

Когда служанка принесла поднос с французскими сливами, он от них отказался. Он велел Петре впредь готовить только по рецептам испанской кухни своих теток, от которой лучше работает голова и не теряешь присутствия духа.

И однажды Буэнавентура стал претворять в жизнь свои угрозы. Он переехал вместе с Ребекой и Кинтином в отель, нанял специальную машину для сноса зданий, похожую на огромного лангуста, со стальным шаром, свисающим с рычага, и меньше чем в двадцать четыре часа она разнесла в куски и окна в стиле Тиффани, и слуховые окошки, отделанные перламутром, и полы из белого дуба, и радужную мозаику Ребеки. Разделавшись раз и навсегда с этими проклятыми камнями, Буэнавентура воздвиг на развалинах испанскую крепость с зубчатыми стенами из серого камня, полами из необожженного кирпича и широкой гранитной лестницей с металлическими перилами. С потолка гостиной свисало его «любимое блюдо»: железное колесо с черными шипами, которое служило орудием пыток во время войны с маврами и которое он приказал приспособить теперь в виде люстры. Все это было построено так быстро, что семья переехала в новый дом меньше чем через год.

– В таком доме мои дети вырастут теми, кто они есть: настоящими потомками конкистадоров, – сказал Буэнавентура Ребеке, когда они переехали. – Впредь все будут купаться в ледяной воде, каждый день ходить к мессе и работать в поте лица, зарабатывая на хлеб насущный.

Ребека про себя рассмеялась. Она прожила в браке одиннадцать лет, прежде чем забеременела, и очень сомневалась, что у них еще будут дети. Однако Петра стала давать ей какое-то зелье, и скоро она поняла, что опять беременна.

Кинтин очень любил по утрам ходить с Ребекой к мессе. Часовня – точная копия той, которую Павел рисовал для священника в Джексонвиле, – находилась на другом конце Пуэнте-дель-Агуа, у самой лагуны Аламарес. Это было одно из немногих каменных зданий Павла, которые еще оставались на Острове. Буэнавентура, несмотря на свои новые законы, никогда не переступал порога церкви. Он любил приходить в магазин раньше своих служащих, открывал ключом ставни витрины и усаживался за письменный стол уже к семи утра. Кинтину было всего восемь лет, но он ясно помнил тот период жизни; его брат и сестры тогда еще не родились, и ему не надо было делить с ними любовь матери. Во время мессы они были совершенно одни и молились, стоя на коленях на скамеечке для молитвы. После службы возвращались домой, взявшись за руки, и перепрыгивали через лужи, которые не успели высохнуть за ночь. Тогда Кинтин зажмуривался, и ему было очень хорошо. Он всей душой желал, чтобы время остановилось; ему хотелось, чтобы эти минуты длились вечно.

В этот час лагуну окутывало покрывало тумана, которое размывало ее очертания. Суда, входившие в бухту, казались кораблями-призраками, парящими вдалеке. Они возвещали о своем прибытии долгим печальным гудком, который, оттолкнувшись от стен, проникал в открытые окна домов и будил их обитателей, – они еще спали, завернувшись в одеяло. Туман проникал повсюду, и все вокруг становилось нереальным. Пальмы, растущие у кромки воды, казались сиренами в плюмажах, стоящими на хвостах; большие черные камни, которые испанцы двести лет назад набросали в горловину лагуны, чтобы защититься от пиратов, были похожи на свирепых псов, угрожавших врагам острыми клыками. В те минуты все казалось Кинтину возможным – даже то, что Буэнавентура отправится в Испанию, чтобы сражаться вместе со своими друзьями-фашистами в армии Франко, и никогда не вернется на Остров. И тогда Ребека будет принадлежать только ему.

От дома, построенного Павлом, осталась только терраса с позолоченной мозаикой. Специалисты предупредили Буэнавентуру, что террасу разрушать опасно, так как это может повредить фундамент. Когда построили новый дом, терраса стала его частью с задней стороны. Игнасио родился в этом доме-крепости, построенном в испанском стиле, в 1938 году, через год после переезда. А вскоре, в 1939-м и в 1940-м, родились Родина и Свобода.

Ребека на удивление покорно приняла новые порядки, введенные Буэнавентурой. Она терпеливо переносила следующие друг за другом беременности и, казалось, покорилась судьбе. Она спрятала балетные туфельки, шелковые туники и сборники стихов в глубину шкафа и понемногу угасала, словно одна из водяных лилий, забытых в глубине террасы.

Кинтин

Однажды субботним вечером Кинтин сделал удивительное открытие. Он читал в кабинете «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и наткнулся на непонятное слово. Он встал с кресла и пошел за греко-испанским словарем, два тома которого в изящном переплете из красного сафьяна стояли в книжном шкафу. Снял с полки словарь и увидел, что за ним спрятана какая-то рукопись в обложке кремового цвета, перевязанная пурпурной ленточкой. Пробежал глазами первые несколько страниц и опустился на зеленый кожаный диван – у него подкосились ноги. У него не было времени внимательно прочитать рукопись, потому что вот-вот должна была вернуться Исабель, – она делала какие-то распоряжения во дворе, – поэтому он спрятал тетрадь в том же месте.

Около двух часов ночи, когда Исабель спала глубоким сном, Кинтин тихонько встал с кровати, прошел в библиотеку и вынул тетрадку из тайника. Он сел на диван и стал читать. Заглавия не было, но на первой странице было написано: «Часть первая. Первоосновы». Была еще и вторая часть под названием «Первый дом на берегу лагуны», всего восемь глав.

Кинтин вспомнил: много лет назад он как-то говорил Исабель о том, что можно было бы написать книгу об истории обеих семей – семьи Мендисабаль и семьи Монфорт. Тогда они были женаты совсем недавно, и ему не хотелось видеть ее только хозяйкой дома, поглощенной заботами о домашнем очаге. Он хотел, чтобы Исабель состоялась как личность, хотел гордиться ею. С юных лет Исабель мечтала стать писательницей, и он, будучи историком (он окончил исторический факультет Колумбийского университета), думал, что они вместе могли бы осуществить этот замысел.

– Факты – один из главных источников литературы, – сказал он ей однажды, – воображение – ее другая важнейшая составляющая.

Если уж он однажды решится написать книгу, в его распоряжении будет любая достоверная информация, необходимая для этой цели. Он возьмет на себя труд исследователя, а литературную обработку оставит ей. Но Исабель больше никогда не возвращалась к этому вопросу, она записала несколько разрозненных эпизодов, и на этом все закончилось.

Кинтин как следует рассмотрел рукопись. Некоторые страницы пожелтели, другие выглядели совсем новыми, как будто их только что отпечатали на машинке. Кинтину в свое время казалось странным, что, вернувшись из Бостона, с церемонии окончания Мануэлем университета, Исабель столько расспрашивала его об истории семьи Мендисабаль. Он вспомнил, что видел, как она писала какие-то заметки, но потом об этом забыл.

Кинтину становилось все более не по себе. Рукопись представляла собой отчаянное усилие создать литературное произведение: Исабель явно претендовала на сочинение романа. Однако она, с одной стороны, выдумывала невероятные эпизоды, а с другой – опускала то, что происходило на самом деле.

«Семья Писарро-Мендисабаль принадлежала к процветающим коммерсантам еще до того, как стать конкистадорами, – было написано в главе под названием „Начало коммерческой деятельности". – Это от своего предка, дона Франсиско Писарро, они унаследовали геральдический знак – средневековый рыцарь, пронзающий кабана шпагой». Ну, что за манера все переворачивать! На гербе Мендисабалей был изображен кабальеро в доспехах, охотящийся на дикого кабана, а не убивающий какого-то хряка. В Средние века испанская знать занималась охотой, чтобы в перерывах между серьезными баталиями с маврами поддерживать хорошую физическую форму, и предок Кинтина делал то же самое. Исабель манипулировала историческими фактами, чтобы придать красочность своему произведению, и, что хуже всего, приписывала ему, Кинтину, слова, которых он никогда не говорил.

Кинтин никак не мог оправиться от удивления. Как могла Исабель написать такую вереницу лживых измышлений о его семье? На него накатил приступ гнева, но потом он попытался взглянуть на все это с другой точки зрения. Кое-какие эпизоды были такими невероятными, что казались забавными. Исабель намекала на то, что Буэнавентура сотрудничал с немцами во время Первой мировой войны и что мать Кинтина была тайно влюблена в Милана Павла. Описание прогулки Ребеки по берегу лагуны с кружевным зонтиком в руках в сопровождении чешского архитектора, а также поцелуи под навесом источника казались такими нелепыми, что их невозможно было принимать всерьез.

Кинтин предпочитал историю литературе. Литература, по его мнению, была недостаточно этична. Писатели переиначивали действительность на свой лад, но если у действительности не было границ, то интерпретация ее должна была все-таки иметь какие-то рамки. Существуют добро и зло. Правда такова, какова она есть, и искажать ее аморально. И потому литература в отличие от истории и других наук – занятие несерьезное.

Недостаток профессионализма, который проявила Исабель, задел его еще больше, чем ее необузданная фантазия. Это же просто интеллектуальное воровство! Плагиат, причем недобросовестный, исторического материала, который он ей предоставил, – например, когда во второй главе она рассказывала о том, как пуэрториканцы получили американское гражданство, – причем сама она наверняка ни за что не признает, что это плагиат.

Он, в простодушии своем, доверчиво поведал ей о перипетиях своей семьи. История о том, как Ребека познакомилась с его отцом, когда ей было шестнадцать лет, и как она выбрала его в короли перед знаменитым конкурсом красоты, была очень живописна и действительно исходила от него. Так же как и история Милана Павла, всем известного чешского архитектора. Исабель не могла выдумать такие подробности из жизни этого странного персонажа. Кинтин много лет восхищался творчеством Павла и вел расследование, пытаясь побольше узнать о его жизни. До сих пор о нем не было написано ни слова; Павел остался забытым гением, призраком, исчезнувшим из истории Острова. Кинтину удалось кое-что узнать о нем, листая журналы, предоставленные ему хозяевами тех немногих домов, построенных Павлом, которые еще сохранились. Владельцы этих домов дружили с его родителями и принадлежали к изысканному обществу Сан-Хуана. Так ли уж они доверяли Исабель Монфорт, чтобы рассказывать ей историю Павла? Стали бы они доверять ей тайны своих семей? Кинтин в этом сомневался. Исабель не была Мендисабаль по происхождению. Она стала принадлежать к буржуазному кругу Сан-Хуана только благодаря замужеству, а инстинкт племени – это сомкнуть ряды.

Но Исабель не только пошла на грабеж исторического материала; она исказила, причем самым бесстыдным образом, факты из жизни Павла. Ее описание внешнего вида архитектора, похожего на Дракулу, который носился по городу в развевающемся на ветру плаще из черного шелка, заставило Кинтина смеяться до слез. Павел, конечно, был каналья, но каналья утонченная. Кинтин много раз видел его фотографии, на которых он был запечатлен в прекрасно сшитых брюках из тонкого льна и в белых штиблетах из кожи антилопы.

Исабель допустила несколько непростительных исторических ошибок. Некоторые из них были просто глупые; например, она написала, что в 1917 году в Сан-Хуане продавали «горячие собаки» и что Буэнавентура купил одну, когда сошел на берег с корабля «Святая Дева Ковадонгская». Кинтин снова рассмеялся. Конечно, трудно сказать с точностью, когда в Пуэрто-Рико появились хот-доги, но он был абсолютно уверен, что до Второй мировой войны их еще не было.

Более серьезной ошибкой было утверждать, что немецкие субмарины осадили город во время Первой мировой войны, когда на самом деле это произошло во время Второй мировой войны. Планы фон Тирпица по захвату Пуэрто-Рико никогда не были осуществлены, доклад адмирала по этому вопросу пылился в архивах кайзера Вильгельма II. Немецкие подводные лодки появились в Карибском море только в 1942 году. Но Исабель понадобилось изобрести осаду Пуэрто-Рико в 1918 году, поскольку немецкая блокада служила фоном для развития образа Буэнавентуры как пособника фашистов. Она исказила, причем сознательно, исторические факты, чтобы сделать повествование более увлекательным.

Кинтину не было стыдно читать рукопись жены, которую она прятала; он был убежден, что это его долг. Исабель раскрылась ему с неизвестной стороны, и, кроме того, он переосмысливал историю своей семьи так, как никогда не делал раньше. Была там и правда; Ребека порой чувствовала себя несчастной в браке и, может быть, была бы счастливее, выйди она замуж за такого человека, как Павел. Но делать из этого вывод, что между ними был адюльтер, – нелепость. Это просто фарс, злобная клевета.

Это верно, что Буэнавентура отличался необузданным нравом, присущим всем Мендисабалям, и Кинтину в детстве от него доставалось. Но он был великодушным и ответственным отцом. Со временем Кинтин стал лучше понимать его, а сейчас, когда стал зрелым человеком, то научился ценить его добродетели. Его мать и его отец были и счастливы, и несчастливы в браке, как это бывает со всеми на свете.

Дойдя до того места в главе восьмой, где описывался танец Саломеи, Кинтин похолодел. Ребека, танцующая обнаженной на террасе, чтобы развлечь своих друзей, – нечто, чему он никогда не был свидетелем в детстве. Читать такое было страшно огорчительно. Его мать была утонченной натурой, как духовно, так и физически, но она не была аморальной. Ребека была очень умна; она обладала поэтическим талантом, и ее литературный салон приобрел большую известность в Сан-Хуане в двадцатые и тридцатые годы. Но когда родился Кинтин, Ребека оставила творчество и всю себя посвятила сыну. Никогда такого не было, чтобы она отсылала его в нижний этаж, как утверждала Исабель. Наверняка это Петра распустила подобные сплетни, потому что терпеть не могла Ребеку.

С момента своего появления в доме на берегу лагуны Петра возымела необъяснимую власть над Буэнавентурой. Отец Кинтина был испанцем, и все эти священные ритуалы казались ему экзотикой. Он с удовольствием слушал, когда Петра рассказывала ему о колдовских чарах, но, сидя с приятелями в баре «Испанского казино», смеялся над ее знахарством. Однако постепенно колдовские чары опутали Буэнавентуру, будто невидимая сеть. Ребека чувствовала это и много раз пыталась освободиться от Петры, но тщетно. Петра окопалась в нижнем этаже дома, похожая на чудовищную паучиху, и там ткала свою паутину из злых слухов, которой опутала всю семью. Кинтин закончил чтение в четыре утра. Он сложил страницы, положил их в папку и перевязал пурпурной ленточкой. Потом снова спрятал рукопись за словари. Кинтин не просто чувствовал раздражение – он был глубоко задет. Он решил ничего не говорить Исабель. Однако теперь он будет внимательно, очень внимательно следить за тем, чем она занимается.

 

9. Обещание Кармиты Монфорт

Когда мы были женихом и невестой, Кинтин часто навещал меня в нашем доме в Понсе, останавливаясь в мотеле «Техас» на окраине городка. Мотель снабжал горючим моторные лодки, и, кроме того, в его распоряжении было несколько меблированных комнат, где заезжие торговцы могли переночевать. «Техас» был первой современной заправкой, и я хорошо помню, как его неоновая красная звезда непрерывно горела всю ночь. Это была первая неоновая реклама, которую мы видели у себя в городке, и мы были столь простодушны в то время, что приняли сей факт за торжество прогресса в наших местах.

Денег у Кинтина тогда не было, но мы были счастливы и с нетерпением ждали дня нашей свадьбы. Ждать пришлось довольно долго: Буэнавентура был против нашего брака, во всяком случае, до тех пор, пока Кинтин не «поднимется на ноги» настолько, чтобы стать независимым от отца.

В то лето у нас обоих были каникулы, мы оба заканчивали учебные заведения в Соединенных Штатах, каждый свое. Мы тогда часто спали обнаженными, поскольку из ближайших зарослей сахарного тростника доносился теплый ветер, напоенный тропическими ароматами, а кондиционеров еще не было. Мне исполнилось двадцать один, и я училась на четвертом курсе Вассар-колледжа. Кинтину было двадцать четыре, и он заканчивал Колумбийский университет. На время каникул Буэнавентура определил его в магазин, где он должен был грузить ящики со скумбрией. Кинтин работал по двенадцать часов в день. Только так он мог заработать денег на автобусный билет и еще три доллара на мотель, чтобы в конце недели поехать в Понсе.

В городке заняться было особенно нечем. По вечерам мы ходили в кино посмотреть какой-нибудь фильм с Эвой Гарднер или Роком Хадсоном или гуляли на площади. Мы расставались рано утром у кованых железных ворот. Но около часа дня, когда все в доме спали, я босиком выходила из дома и спускалась в сад. Я сбрасывала рубашку и голышом пробиралась в кустарник патио. Там, спрятавшись среди индейского лавра и клещевины, меня ждал Кинтин.

Прошло уже более тридцати лет, а я до сих пор живо помню те дни. Мы, как безумные, занимались любовью на траве в окружении кротких домашних собак, они взирали на нас с любопытством и весело виляли хвостами, будто речь шла о какой-то игре. Мы были такие юные, почти дети!

Осенью, сразу после возвращения в Соединенные Штаты, мы виделись в Нью-Йорке каждое воскресенье. Мы встречались в отеле «Рузвельт», который тогда стал уже приходить в упадок. В коридорах темно, система освещения была древней: по потолку во всю длину коридора шла труба, а на ней крепились светильники в виде бабочек. Стены – из искусственного мрамора, а газовые светильники покрыты пылью. Отель «Рузвельт» соединялся с Центральным вокзалом подземным переходом. Это было удобно по двум причинам: зимой не надо было выходить на улицу в непогоду – я ненавидела холод, – и, кроме того, мало кто пользовался этим переходом, так что снижалась вероятность столкнуться с кем-либо из знакомых. В то время запятнать свою репутацию было самым большим грехом для девушки из хорошей семьи, и я прекрасно помню извечный страх натолкнуться на кого-нибудь из знакомых в вестибюле отеля. Переход отеля «Рузвельт» был идеальным путем к отступлению: можно было приехать и уехать незамеченными.

Как только я выходила из колледжа, я думала только об одном – как можно скорее оказаться в объятиях Кинтина. Поезд привозил меня на Центральный вокзал. Я бегом преодолевала подземный переход отеля, поднималась на лифте и устремлялась в конец коридора – в заветную комнату с кроватью, где меня ждал Кинтин. Это было все равно что оказаться в конце пути, где желание и расстояние сходились в одной точке. Моя мать и мой отец, Ребека и Буэнавентура – все уходило сквозь стены безымянной комнаты, скрывалось где-то в тумане времени. На этом предбрачном ложе, вдали от недремлющего ока родственников и знакомых, мы потеряли невинность и обрели сознание правоты. Мы погружались в неведомое сладострастие, в очистительный для обоих жар любви.

Узнав Кинтина, я словно кружилась в нескончаемом вихре, который увлекал меня в глубину моей собственной души. Я была безумно влюблена в него и думала только о встречах в саду нашего дома или в отеле Нью-Йорка. Могучее притяжение, которое я чувствовала к своему жениху, не уменьшилось ни после печального эпизода с несчастным певцом, покончившим с собой, ни даже после нескольких лет совместной жизни.

Кинтин был очень хорош собой. Он унаследовал испанскую стать Буэнавентуры: его широченные плечи, шею, как у молодого бычка, и его агатовые глаза. Единственное, что мне в нем не нравилось, – его темперамент холерика. Когда я чувствовала в нем приближение приступа гнева, то опускала голову и отводила глаза. Это был наш тайный сигнал. Кинтин много страдал в детстве от необузданного нрава своего отца, и наш договор был попыткой избежать таких же проявлений у него самого. Какое-то время это помогало: Кинтину становилось смешно, когда он видел мою пантомиму, и гнев отступал. И это нас вновь соединяло.

«Чем дольше мы живем, тем больше у нас на душе шрамов, – говорила мне Баби. – В глубине души каждый из нас ветеран войны: кто-то потерял руку, кто-то ногу или глаз, – всех побила жизнь. А раз мы не можем нарастить себе другую руку или глаз, значит, надо учиться обходиться без них».

Моя мать, Кармита Монфорт, нанесла мне тайную рану, сама того не зная. Когда мне было три года, в семье произошло нечто ужасное. Мы тогда жили в Трастальересе – папа, мама, Баби и я. Трастальерес – это предместье Сан-Хуана, где селились выходцы из среднего и отчасти низшего класса. В то время Кармита была беременна вторым ребенком. Я смутно помню тот день. Я играла в куклы под сливовым деревом, которое росло позади дома Баби, и полуденное солнце свинцом жгло мне затылок. Ванная комната была как раз у меня за спиной, а ее окошко выходило в патио. Мама вошла в ванную и поскользнулась; я хоть и не видела ее, но услышала, как она упала и громко закричала. Я бросила кукол на землю и побежала в другую часть дома, взлетела по лестнице и открыла дверь ванной. Мама лежала на полу, ее кровь растеклась по белому плиточному полу, как мазок красной краски.

Мои дедушка и бабушка, донья Габриэла и дон Винсенсо Антонсанти, были выходцами с Корсики, где – если верить моему деду – нет ничего, кроме ветра, крутых скал и гор, поросших таким колючим кустарником, что его не едят даже козы. Габриэла и Винсенсо отправились в свадебное путешествие, когда им было по двадцать лет, и поселились у родственников недалеко от селения Яуко. Они полюбили эти горы, будто покрытые зеленым бархатом, где в густой чаще кофейных деревьев произрастали горьковатые зерна. Они приходились друг другу двоюродными братом и сестрой, и, для того чтобы пожениться, им требовалось высочайшее соизволение Папы Римского. Но они решили проблему по-своему, сделав из брака союз равноправных и пообещав друг другу нести за это равную ответственность. Вскоре они стали хозяевами красивых владений вблизи Яуко, где вместе жили и трудились.

Бабушка Габриэла была красавицей, но в этом заключалась для нее месть Немезиды, потому как она всегда жила в ожидании очередного ребенка. На отмелях Рио-Негро у нее было не так уж много занятий, и она проводила то окаянное время, пытаясь отвлечь деда от его любимого занятия. Винсенсо обожал плоды гуайабы с козьим сыром, и бабушка готовила ему любимое блюдо чуть не каждый день. Когда она варила гуайабу, аромат шел из окон, будто розовое облако, и дедушка слышал его, как только слезал с лошади. Он взбегал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, сбрасывал с себя одежду и кидался в погоню за бабушкой по всему дому, пока ему не удавалось завалить ее на кровать. Кожа бабушки Габриэлы была точь-в-точь такого же цвета, как мякоть гуайабы, и, когда они занимались любовью, дедушка покусывал ее груди, что еще больше его возбуждало. В конце концов бабушка поняла, что гуайаба будила в нем любовный инстинкт, и перестала готовить ее днем. Но было уже слишком поздно. На протяжении шести лет она каждые девять месяцев рожала по ребенку. Дедушка был счастлив и гордился плодовитостью жены, усматривая в этом Божью благодать. «У меня жена так плодовита, – говорил он всем и каждому, – стоит мне раз чихнуть на нее, как она уже полна семечек, как тыква. Но мне это нравится, потому как близость к природе – одно из ее главных очарований».

Шесть лет бабушка Габриэла выполняла свои обязанности и жила со спокойной совестью. Но на седьмом году, когда Винсенсо ворвался в дом. будто голодный пес, умоляя жену сварить ему проклятую гуайабу, Габриэла не выдержала. Она предпочла рассориться с Господом Богом и терпеть любовный голод сама, но прогнала Винсенсо с брачного ложа, не желая превратиться в тыкву, полную семечек, в седьмой раз.

Победа далась нелегко; она защищала свое ложе, как бастионы крепости. Винсенсо осаждал ее каждую ночь поэмами и серенадами и часами ждал у нее под дверью, глядя кроткими, как у барана на бойне, глазами. Габриэла еще никогда не видела его таким. Но бабушка гордилась своим корсиканским характером и демонстрировала железный отпор.

– Если и дальше будет как было, колыбель станет моей могилой, – кричала она Винсенсо из-за двери, умоляя сжалиться над ней и принять пояс целомудрия как норму жизни.

Все было напрасно.

Когда Винсенсо стал настаивать и попытался вернуть себе супружеские права силой, Габриэла взялась за оружие, подобно Лукреции гор, и защищала свое целомудрие с помощью метелок, щеток и даже кухонных ножей. Когда вечером она видела дедушкину тень, тихонько подкрадывающуюся к ее кровати, то выпрямлялась и, сидя на подушках с ножом в левой руке, кричала во всю мощь своих легких:

– Уходи отсюда, Винсенсо, это моя крепость! Больше никто не будет ни резвиться здесь, ни командовать, а то смотри, как бы твои кости не упокоились в могиле!

Борьба была тяжела для обоих. Их сердца по-прежнему были полны любви, и по ночам им недоставало друг друга. Бабушка Габриэла совсем не имела в виду оставаться без дедушки вовсе, но, сколько она ни умоляла его, сколько ни просила, сколько ни убеждала Винсенсо в том, что истинная любовь содержится в верхней части тела, а не в нижней и что утешением от всех печалей этого мира может служить целомудренное объятие, дедушка не давал выкручивать себе руки. Его глаза наполнялись слезами, он обнимал и целовал ее бесчисленное количество раз, но через две недели воздержания чувствовал себя как на адской сковородке, поэтому снова приступал к осаде. В конце концов он признал себя побежденным. Однажды ночью он ушел из дома и отправился ночевать в поселок.

Дедушка завел себе любовницу в Яуко, которую посещал раз в неделю. Никто не осудил его за это.

– Только благодаря естественной плодовитости человек может утвердиться в этом мире, – краснея, сказал ему священник, когда он пришел на исповедь. Священник нашел его поведение совершенно правильным и только предостерег, чтобы он еще больше не усложнял себе жизнь. Он дал дедушке отпущение грехов и отослал домой с миром.

Тем временем его сожительница забеременела. Когда бабушка Габриэла об этом узнала, она до того обрадовалась, что не ей придется рожать, кормить грудью, одевать и растить ребенка, что благословила будущего малыша. Когда ребенок родился, то был крещен, а дедушка Винсенсо признал его как своего законного сына и дал ему свою фамилию.

По ночам Винсенсо очень не хватало Габриэлы, которая по-прежнему ложилась в постель одна. Она лежала, глядя в темноту, изнуренная бессонницей, и пускала стрелы в святого Петра, святого Павла и во всех прочих святых Матери нашей Католической церкви, проповедовавшей, что плодовитость женщины есть продолжение ее природы. Вместо того чтобы молиться Деве Марии, фигурку которой она поставила на маленький столик в углу своей комнаты и окружила свечами, она упрекала ее в том, что та заключила союз со святыми Петром и Павлом, которые славились своей приверженностью к выполнению мужских обязанностей.

Со временем бабушка примирилась с несправедливым неравенством, на которое обрекла ее природа, но в церковь все равно не ходила. По ночам она чувствовала себя как неприкаянная душа: адское пламя лизало ей плечи и грудь, делая желание нестерпимым. Несомненно, именно поэтому она перестала верить в ад: никакие адские муки не могли сравниться с тем, что она испытывала.

Бабушка посоветовалась с одной акушеркой. «Нет ни такого зла, которое бы длилось сто лет, ни такого тела, которое бы ему столько лет противостояло, – сказала ей женщина. – Придет день, когда проклятие плодовитости исчезнет и счастье вернется в твое лоно». Так и случилось. Через двадцать лет, избавившись от проклятых менструаций благодаря благословенному климаксу, бабушка снова стала мирно делить супружеское ложе с Винсенсо. Это было весьма кстати, потому как Винсенсо, который столько лет таил на нее досаду, теперь, когда она потеряла способность зачать, вновь предпочел ее любовнице. Габриэла впустила его к себе в кровать-крепость, и они снова стали заниматься любовью с не меньшим энтузиазмом, чем раньше.

Дедушка с бабушкой продали землю в Рио-Негро и переехали в Понсе, где открыли хорошенький магазинчик по продаже кофе на пристани Ла-Плайа. Бабушка продолжала помогать деду и каждый день ходила с ним в магазин; они вместе вели экспортную торговлю кофе, причем с большим успехом.

В течение всего этого времени у бабушки был от Дедушки только один секрет. Когда в Рио-Негро она беременела шесть раз подряд, то поклялась, что в будущем защитит своих дочерей от подобной участи. Так что, когда девушки вышли замуж, она заставила каждую из них поклясться, что они будут рожать по ребенку не раньше чем через пять лет и тайно будут делать все возможное, чтобы избежать нежелательной беременности.

– Один ребенок еще куда ни шло: мать может всюду возить его с собой без всяких неудобств. Но двое – это первые звенья железной цепи, которыми муж приковывает свою жену к бренной земле.

Это и было то обещание, которое Кармита дала и нарушила через три года после моего рождения. Когда бабушка узнала, что ее дочь забеременела во второй раз раньше установленного срока, она на автобусе приехала из Понсе в Сан-Хуан вместе с акушеркой, чтобы напомнить дочери о клятве, которую та дала. Баби тогда с нами не было, она уехала в Адхунтас на похороны своего шурина Оренсио Монфорта. Если бы Баби была дома, такого бы не случилось. Бабушка Габриэла велела Кармите выпить какое-то зелье, чтобы вызвать выкидыш. Однако средство оказалось слишком действенным – началось сильное кровотечение.

Когда в тот день я вбежала в дом и увидела, что Кармита лежит без сознания на полу, я испугалась. Я не слышала, о чем бабушка Габриэла шепталась с акушеркой, но ясно помню стульчак, забрызганный кровью, – это заставило меня заподозрить, что произошло нечто ужасное. Потом бабушка Габриэла вместе с прислугой перенесли маму на кровать и побежали с окровавленными простынями в прачечную в глубине патио, чтобы папа их не увидел. Тут я услышала, что бабушка успокаивает маму, говорит ей, мол, нечто величиной с четыре месяца лежит в унитазе, и что она разрешилась от бремени. Немного позже, тайком, через заднюю калитку патио, чтобы его не увидели соседи, пришел наш семейный врач и прописал Кармите лекарство, которое остановило кровотечение. Когда папа пришел вечером из своей мастерской, кризис миновал, мама возлежала на подушках, свежая, будто плод агавы, причесанная и надушенная, якобы оправившись после приступа мигрени.

Я помню свой страх и одновременно волнение из-за того, что узнала нечто неположенное, какую-то тайну, объединявшую женщин нашей семьи, которую бабушка Габриэла обещала открыть мне, когда придет время. Возможно, это происшествие и не имело бы больших последствий, если бы мама не перенесла вследствие него тяжелейшую родильную горячку и не оказалась бы серьезно больна. Врач пришел к нам в дом еще раз и сказал моему отцу, что Кармита больше не может иметь детей.

Бесплодие Кармиты явилось для Карлоса тяжелым ударом. Папа был сиротой, и ему казалось: самое печальное, что может произойти с ребенком, – прийти в этот мир, не имея отца. Он мечтал о сыне, с которым они вместе делали бы все то, чего ему никогда не доводилось делать со своим отцом: ловить мидий в Пиньонесе, запускать воздушных змеев на Козьем острове и скакать на лошади вдоль песчаной отмели в Лукильо, чтобы стать настоящим мужчиной. Когда Кармита слышала все это, она молчала. Но чувствовала себя страшно виноватой.

Много лет спустя Баби рассказала мне, как все было. Когда бабушка приехала в Понсе, она убедила Кармиту, что та сможет воспитать второго ребенка гораздо лучше, когда первый – то есть я – немного подрастет и сможет ей помогать. Кармита послушалась бабушку Габриэлу и согласилась на аборт. А потом произошло непредвиденное. Мама уже любила это маленькое, пока еще безымянное и безликое тельце, которое жило в ее теплой утробе, и после всего случившегося впала в глубокую меланхолию.

Однажды Баби обнаружила, что все ножи из ящика кухонного стола исчезли, портновские ножницы не лежат в швейной машинке, а садовые ножницы пропали из сарая, так же как и бритвенные лезвия отца из шкафчика в ванной. Она, как безумная, бросилась искать Кармиту по всему дому и нашла ее в комнате для шитья; та сидела перед «Зингером» с ручным приводом, который папа подарил ей на последний день рождения – роскошная модель, инкрустированная позолоченными букетами роз. Кармита разложила все ножи, ножницы, бритвы рядами на столе, а также иголки и нитки. Она была как в столбняке и смотрела в одну точку.

– Я знаю, что всеми этими ножами и ножницами делают что-то важное, Баби, – сказала она, – но никак не могу вспомнить, что именно.

Баби пришла в ужас; она заперла на ключ все эти предметы и тщательно обыскала дом, дабы быть уверенной, что никакое холодное оружие не попадет в руки Кармиты.

После этого мама вновь погрузилась в прострацию – в черную пустоту, где всегда шел дождь. Она была словно окутана туманом. Ее одежда всегда оказывалась влажной и холодной, и каждый раз, когда я пыталась приласкаться к ней, она отталкивала меня, потому что вспоминала о своем неродившемся малыше.

 

10. Свадьба Аристидеса и Маделейне

Прадедушка Кинтина, дон Эстебан Росич, был по происхождению итальянец. Он родился в Бергамо, маленьком городке на севере Италии, но много лет прожил в Бостоне и получил американское гражданство в 1899 году. Однажды (должно быть, это произошло году в 1879-м) он вошел в магазин модных товаров «Травиата» в Сан-Хуане сделать вместе с дочерью кое-какие покупки. На прилавке полированного красного дерева лежали штуки разных дорогих тканей: шелковистый муар из Франции, кружева из Бельгии, полотно ярких оттенков из Ирландии. Аристидес Арриготия, дедушка Кинтина, работал в «Травиате» продавцом. Ему было двадцать лет, и жизнь его складывалась неважно. Дон Тито, хозяин магазина, был заносчивый старик, который терпеть не мог иностранцев; он хоть и нанимал их на работу, но платил гроши. Аристидес родился на Острове, но, поскольку его родители были испанцы, дон Тито считал его иностранцем. Каждый раз, когда дон Тито обнаруживал мышей в перьевых подушках, которые продавались в магазине, он давал Аристидесу нахлобучку и всячески оскорблял его.

Аристидес был всегда любезен и сумел даже на таком скромном поприще извлечь для себя пользу. Проработав всего несколько месяцев, он уже знал Добрую половину светского общества столицы и помнил вкусы всех дам, которые покупали у него кружева, камчатую ткань или атлас, чтобы заказать самым лучшим портнихам в городе платья по последней моде.

Дон Эстебан Росич был вдовцом. Он решил уехать и жить на Острове по соображениям здоровья, после того как сколотил состояние, продавая итальянскую обувь в Соединенных Штатах. Он также был владельцем пароходной компании «Таурус лайн», которая осуществляла активный обмен товарами между Сан-Хуаном, Бостоном и Нью-Йорком. Жить на Острове было удобно не только благодаря его здоровому климату, но и потому, что можно было руководить своей торговлей прямо на месте. Месяц назад он вдвоем с дочерью приехал в Сан-Хуан и только что купил шале в Розевиле, на голубых холмах Гуайнабо, где было немного прохладней, чем на побережье. Розевиль был первым населенным пунктом в американском стиле: в домах были камины из кирпича и наклонные крыши из шифера с огромными водостоками для таяния воображаемых тропических снегов.

Росич с дочерью пришли в «Травиату», чтобы купить ткань для простыней, наволочек и занавесок; чего только не надо было купить, чтобы обустроить новый дом!

– Чем могу вам служить? – улыбаясь, спросил их Арриготия, увидев, как дон Эстебан входит в магазин, опираясь на серебряную трость и держа Маделейне под руку. – Мы только что получили модные товары из Европы.

Он говорил на безупречном английском, и дона Эстебана это удивило. В то время в Сан-Хуане почти никто по-английски не говорил.

– Где вы жили в Соединенных Штатах, юноша? – спросил старик любезно, слегка дотронувшись до его плеча рукояткой трости.

Аристидес был такой белокурый и излучал такую уверенность в себе, что дон Эстебан принял его за американца.

– Я родился здесь, сеньор, – вежливо ответил он. – Я коренной пуэрториканец. Мои родители эмигрировали на Остров из Страны Басков незадолго до моего рождения. Меня зовут Аристидес Арриготия. Рад знакомству. – И он пододвинул стул для Маделейне.

Кинтин часто рассказывал мне об Аристидесе, это был его любимый дед, и он говорил о нем с нежностью. Его фотография в серебряной рамке всегда стояла на столе в библиотеке нашего дома. Кинтин не знал своего деда со стороны отца. Буэнавентура много раз рассказывал ему о героических подвигах своих далеких предков, которые скакали на лошадях по бескрайним просторам, вооруженные аркебузами и копьями, но все это были сказочные персонажи, а не люди во плоти и крови. Аристидес, напротив, был любимый дедушка с розовыми щеками и седыми усами и бородой.

Аристидес был высокий и сильный, он и в самом деле был похож на жителя Пиренейских гор. Он сразу же понравился дону Эстебану. Тот всегда симпатизировал людям, которые пробились в жизни, преодолевая трудности, неминуемые для бедняка.

– Я тоже рад, – ответил он по-итальянски, пожимая руку Аристидесу. И спросил, где тот научился так хорошо говорить по-английски.

– Монахини из американской миссии при монастыре Чудотворной Девы научили меня, сеньор, – почтительно ответил молодой человек. – Нас учили, что, когда мы попадем на небо и постучимся в небесные врата, святой Петр нас не впустит, если мы не будем знать английского языка.

Маделейне засмеялась. Она поняла, что Аристидес имеет в виду заявление губернатора, которое тот сделал в прессе. Истон, главный уполномоченный, только что издал распоряжение, согласно которому обучение должно вестись на английском языке, так что четыре тысячи экземпляров английского букваря уже разошлись по школам. Вынуждать пуэрто-риканских детей изучать историю, географию и даже математику на непонятном для них языке было нелепо.

– По крайней мере, дети могут ходить в школу, а то когда они попадут на небо, то не поймут, что им говорит святой Петр, – добавил Аристидес, подмигивая Маделейне.

Аристидес чувствовал, что произвел хорошее впечатление, и решил упрочить свой успех. Когда Маделейне сказала ему, что ей нужно несколько метров белой перкалевой ткани без рисунка, чтобы заказать дюжину простыней для нового дома, он принес штуку брабантского полотна.

– На Острове невозможно спать ни на чем другом, – сказал он ей. – Такая жара, что перкаль липнет к телу, будто ты облит ананасным сиропом. Даже если спать нагишом. Нет ничего приятнее, чем спать нагишом на брабантском полотне.

Маделейне смерила его взглядом.

– Это не важно, сплю я нагишом или нет, – за словом она в карман не лезла, – но на простынях будут вышиты мои инициалы. – И спросила у Аристидеса, не знает ли он, кому в Сан-Хуане можно заказать вышивку.

– Монахиням монастыря Чудотворной Девы, конечно, – любезно ответил Аристидес. – Если хотите, я завтра же отвезу вас туда.

Через год после визита в «Травиату» Маделейне прошла по центральному нефу церкви Чудотворной Девы под руку с доном Эстебаном. На ней была фата, в руках требник и огромный букет белых орхидей. Аристидес подарил ей алансонское кружево для свадебного платья в счет своей зарплаты у дона Тито за два года вперед. В шале Розевиля дон Эстебан обнял их и благословил. Ему нужен был именно такой юноша, который мог бы помогать ему в управлении компанией «Таурус лайн», а так как его зять знал множество людей в Сан-Хуане, то он мог помочь и с клиентурой. На следующий день дон Эстебан заплатил долг Аристидеса дону Тито, и его зять начал работать в «Таурус лайн».

Аристидес родился в бедной семье басков. Его отец работал старшим поваром в «Испанском казино», где шестнадцать лет спустя его внучка будет признана королевой Антильских островов. Его мать умерла рано, и отец определил его в приют Чудотворной Девы в Пуэрто-де-Тьерра, который пышно назывался Академией Чудотворной Девы.

Монахини Чудотворной Девы были миссионерами и делали много полезного. Именно их заслугой было то, что Аристидес восхищался Соединенными Штатами. Они были хорошими учителями и старались воспитать в своих учениках подлинные гражданские чувства. Они преподавали историю Соединенных Штатов самым детальным образом, но никогда не упоминали об истории Пуэрто-Рико. По мнению монахинь, у Острова вообще не имелось истории. В этом не было ничего удивительного: в те времена запрещалось изучать историю нашей страны как в частных школах, так и в государственных. Неужели наша история так опасна, что может привести к революции? Я часто спрашивала об этом Кинтина, но он никогда не отвечал на мой вопрос.

Монахини Чудотворной Девы учили Аристидеса, что Остров стал существовать как административная единица, лишь когда американские войска высадились в Гуанике. Официальная история Острова начинается с этого момента, утверждали они. Когда дети закончили четвертый класс, им роздали доклад президента Вильсона, сделанный в 1913 году, где говорилось: «Пуэрто-Рико, как и Филиппины, которые Соединенные Штаты берут под свое покровительство, должны следовать букве закона. Они как дети, мы же – взрослые в вопросах государственного управления и правосудия». Аристидес хранил экземпляр доклада между страницами своего требника. И потому был таким горячим приверженцем республиканских идеалов американской демократии.

Когда Аристидес закончил обучение, он попытался найти работу в учреждениях Федерального правительства. Ему хотелось работать на почте. Это было престижно: у почтовых служащих был федеральный оклад, медицинская страховка и право на двухнедельный оплачиваемый отпуск ежегодно. Но ему не повезло и пришлось согласиться на должность продавца, которую ему предложил дон Тито.

После свадьбы Маделейне и Аристидес остались жить в шале дона Эстебана. Дон Эстебан был уже в годах, и о нем 1гужно было заботиться. Переезжать в собственный дом не имело смысла. К тому же Аристидес прекрасно ладил со стариком. Маделейне оказалась очень хорошей хозяйкой. Она привезла в дом двух деревенских девушек из горного села Кайей, чтобы они помогали ей, и в доме у нее все сверкало. Она научила их драить полы с хлоркой, дезинфицировать туалет и начищать ванну до такой белизны, какой отличаются только искусственные челюсти. Кухонные сковородки и кастрюли блестели, будто серебряные.

Когда Кинтин появился в доме своей бабушки, его глубоко поразила разница между кухней Маделейне и кухней Петры. У Маделейне была электрическая плита, а пол сиял такой чистотой, что хотелось расположиться поужинать прямо на полу. Но еда была невкусной; меню всегда состояло из цыпленка, запеченного в духовке, картошки и кубика подтаявшего масла «Брукфельд», да еще сока из облаков (так красиво называла Маделейне газированную воду). В кухне Петры, наоборот, готовили на очаге, который топили вместо угля сухим конским навозом, а в соусе из фасоли часто весело барахтались тараканы, но еда была поистине «королевского вкуса» – кулинарное блаженство, сдобренное веточкой альбааки.

Аристидес быстро стал настоящим управляющим, сочетая два вида деятельности: гражданскую и военную. С утра он работал вместе с тестем в пароходной компании, а по вечерам ненадолго брал на себя обязанности офицера полиции. Он делал это добровольно – так можно было быть в курсе всего, что происходило в мире политики. Его идеологические убеждения носили несколько иллюзорный характер, и борьбу за стабильность в стране он считал священным долгом.

В первые годы замужества Маделейне не хотела иметь детей. Она мечтала когда-нибудь вернуться в Массачусетс, где прошло ее счастливое детство. Ребенок не позволил бы ей распустить паруса так легко; к тому же она все еще не знала, хочет ли она навсегда бросить якорь на Острове, где чувствовала себя немного иностранкой. В Бостоне у дона Эстебана был красивый кирпичный дом с широким балконом в викторианском стиле на третьем этаже, с которого было видно, как причаливают и уходят в море пароходы «Таурус лайн». Дом находился в Ист-Энде, итальянском квартале неподалеку от порта, и дон Эстебан не хотел продавать его на тот случай, если Маделейне захочет однажды вернуться в Соединенные Штаты.

Маделейне обожала спорт. Она была поклонницей Хелен Уилс Муди, американской звезды тенниса, которая была в те времена очень знаменита. Каждый вечер Маделейне играла в теннис на кортах военной базы Гуайнабо недалеко от Розевиля. Женщины Острова спортом не занимались, так что Маделейне играла в теннис с новобранцами базы, и это давало немалую пишу для пересудов. Она была высокой и стройной, юбки носила гораздо короче, чем девушки Острова, и ходила быстрым шагом, потому что не любила терять время. Гуляла одна в уединенных местах и частенько сама садилась за руль «рено» дона Эстебана, собираясь побродить по холмам в поисках диких орхидей и бромелий.

Орхидеи были ее страстью, не считая тенниса. Аристидес построил ей теплицу в глубине патио, где Маделейне разводила разные сорта орхидей: каттлею, лелию и фаленопсис. Она ухаживала за ними сама, и ей удалось вывести необыкновенные экземпляры; некоторые были похожи на пауков с розовыми лапками, другие на скорпионов в панцире из золотых колец или на бабочек, забрызганных кровью. Ей нравился этот мир тишины и влаги, что царствовали под зеленой сеткой москитного полога. Все равно что гулять по заросшим зеленью холмам: чувствуешь, что ты в мире с самим собой и что ты – хозяин своей судьбы. Со временем и Аристидес заразился этой же страстью к орхидеям, но по другим причинам. Они доставляли ему эротическое наслаждение, он смотрел на них, и ему казалось, будто он окружен красивыми женщинами. Через пару лет совместной жизни Аристидес и Маделейне купили землю на холмах Барранкитас, где разводили орхидеи круглый год.

Маделейне так никогда и не научилась говорить по-испански. Дома она говорила с отцом и мужем по-английски, а в других местах объяснялась с остальным миром «на пальцах». Через тридцать один год, когда она все-таки вернулась в Бостон, она по-прежнему не говорила ни слова по-испански, хотя прекрасно все понимала. Когда друзья Аристидеса приглашали их к себе, Маделейне страдала, словно немая. Первые десять минут все делали над собой усилие и вежливо говорили по-английски, чтобы она тоже могла участвовать в беседе. Но скоро, однако, то тут, то там проскакивали шуточная фраза или смачное словцо, которые имели смысл, только будучи произнесенными по-испански, что-нибудь вроде: «Здравствуйте, я ваша тетя!» или «Он был пьян в стельку». И прежде чем кто-то успевал что-нибудь сообразить, раздавался взрыв смеха, компания переступала черту, и все, как безумные, начинали тараторить по-испански. Все говорили одновременно, и никто не слушал, что говорит сосед; из каждого рта будто вырывалась радостная пулеметная очередь, и поток слов бил фонтаном.

Маделейне, прижимаясь к стене, потихоньку начинала двигаться к дверям. Она чувствовала себя как солдат на поле боя – пули свистят в сантиметре от его головы, а он не может ответить ни единым выстрелом. Испанский язык был единственным подтверждением физического присутствия; если ты на нем не говорил, то как бы не существовал или оставался невидимым. Язык для этих людей был похож на волшебные щупальца, с помощью которых они ощупывали друг друга и узнавали своих: гладили лицо и волосы, скользили по переносице и продвигались дальше, задерживаясь на глазницах и ушных раковинах своих собеседников. Они были похожи на насекомых, осязание было для них единственным способом общения. Маделейне, привыкнув к уединению своей теплицы, не переносила, когда до нее дотрагивались. И очень скоро она оказывалась рядом с Аристидесом, брала его под руку и подталкивала к дверям. Очутившись на улице, она с облегчением вздыхала и вновь становилась самой собой.

Такое положение вещей привело к тому, что друзья Аристидеса перестали приглашать их к себе. Им не хотелось быть невежливыми по отношению к Маделейне, но избежать этого было невозможно, и вокруг молодых людей начал сжиматься железный обруч одиночества.

Ребека, мать Кинтина, родилась через два года после свадьбы родителей. Рождение младенца было прекрасным стимулом для молодых супругов. Аристидес хотел еще детей, и сразу же, но Маделейне призвала его соблюдать ритмичность, следуя железной дисциплине. Ритмичность же, по мнению монахинь монастыря Непорочного Зачатия в Бостоне, – это как будет угодно Богу. Во-первых, не следует никоим образом противостоять Божественному Провидению с помощью таблеток, мазей или уксусных спринцовок. Если не хочешь иметь детей, надо заниматься любовью только в те дни, когда яйцеклетка, исторгнутая из матки, отправилась вниз. Проблема в том, что никогда толком не знаешь, в какие дни это бывает, и соблюдение ритмичности состояло в том, чтобы заниматься любовью как будто под перекрестным огнем. Единственный безопасный период – шесть дней после менструаций, остальное время терпи кто как может. Маделейне и Аристидес были тогда в отпуске в имении Барранкитас, где им нечего было делать. На седьмой день обоих охватил безудержный любовный голод, они решили рискнуть и захватить еще один день. Всю ночь они занимались любовью, и Маделейне забеременела.

Когда монахини больницы взаимопомощи позволили Аристидесу зайти в ясли для новорожденных посмотреть на дочку, он не мог оправиться от изумления. Благодаря крепкому телосложению Маделейне, роды были быстрыми и легкими, и на личике Ребеки не было никаких следов родовых усилий. У нее был вздернутый носик и кожа цвета дыни, как у ее матери, а головка была покрыта золотистыми волосами. Во фланелевой распашонке она была похожа на бутон розы с еще нераскрывшимися лепестками.

– Никогда бы не подумал, что внучка горных басков может быть такой нежной, – сказал Аристидес монахине, которая держала ребенка на руках. И поцеловав девочку в лоб, добавил: – Теперь я могу спать спокойно, теперь я знаю, что никогда не буду одинок.

Аристидес был буквально одержим дочерью. Перед нашей с Кинтином свадьбой Ребека рассказывала мне о войне, которую она вела с отцом, когда была подростком. Если в их дом в Розевиле к ней приходил какой-нибудь приятель, отец непременно сидел напротив них в гостиной, участвуя в разговоре, и не поднимался с дивана до тех пор, пока очередной поклонник, разочарованный, не уходил. Если Ребеку куда-нибудь приглашали, то опекал ее вместо Маделейне Аристид ее. Арриготия очень любил танцевать со своей дочерью. Ребека настолько привыкла танцевать только с ним, что, когда ее приглашали молодые люди, она то и дело наступала им на ноги.

– Ты танцуешь по старинке, папа. Я больше не хочу танцевать с тобой, потому что я привыкла, как ты, и больше не могу танцевать ни с кем, – говорила ему Ребека со слезами на глазах. Но Аристидес не обращал внимания на ее слова. Он считал, что дочери это нравится, так же как ему, и при звуках оркестра каждый раз снова приглашал ее на танец.

Аристидес страшно баловал Ребеку. Он покупал ей все, что она хотела, но требовал, чтобы она слушалась его во всем. Девушка жила как пленница: она ничего не могла сделать по своей воле. Когда она попросила у отца разрешения работать медсестрой в Пресвитерианской больнице, он ей не позволил. Когда ей предложили место корректора в «Антильских новостях», отец позвонил владельцу газеты и велел ему не принимать ее на работу. Когда Маделейне пригласили в Бостон повидаться с двоюродными братьями и сестрами, Аристидес ее не пустил. Когда Ребека окончила школу второй ступени, он не захотел, чтобы она поступала в университет, – она должна помогать Маделейне по дому. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, Ребека так от всего этого устала, что ушла в мир своих фантазий. К счастью, именно в это лето дамы из карнавального комитета постучались в дверь ее дома с портретом Буэнавентуры в красной бархатной рамочке под мышкой. Кто знает, что сталось бы с бедняжкой Ребекой, если бы дамы из комитета не пришли к ней в тот вечер.

Думаю, что именно сложные отношения Ребеки с отцом были причиной ее борьбы за идеалы независимости. Ребека рассказывала мне, что в детстве у нее была коллекция марок и что самыми любимыми были марки Франции. Многие были посвящены Французской революции, и на каждой были заглавные буквы РФ – Республика Франция. Полное имя Ребеки было Ребека Франсиска, так что эти же буквы были ее монограммой. Пушки с дымящимися жерлами, знамена с призывами «Да здравствует Республика!» или «Свобода, Равенство, Братство!» дополняли картинку. Ребека поклялась, что когда-нибудь станет свободной и облетит весь мир, словно письмо, с марками вместо крыльев. «Когда-нибудь каждая женщина будет как эта республика!» – повторяла она, каждый вечер плача в подушку перед сном.

Много лет спустя, когда Ребека начала устраивать литературные вечера на террасе в доме на берегу лагуны, ее друзья тоже были борцами за независимость; полагаю, однако, что политика для большинства из них была просто позерством. Это были люди с деньгами, для таких поговорить о независимости было просто способом убить время. Когда они утверждали, что Остров должен стать независимой страной, а не территорией Соединенных Штатов, Ребека от всей души соглашалась с ними. Если уж она не может стать свободной, по крайней мере пусть будет свободной ее страна.

 

11. Отважная Валентина Монфорт

Баби была моя любимая бабушка. У нее были волосы цвета мякоти кокоса и такие нежные руки, которым достаточно прикоснуться к вашим вискам, чтобы у вас перестала болеть голова. Роста она была небольшого – без обуви не выше метра шестидесяти сантиметров, и она любила повторять всем и каждому, что Летисия Бонапарт, мать Наполеона, была точно такого же роста. После смерти Лоренсо она всегда носила траур. Завязывала волосы в маленький узел на затылке, и это делало еще выразительнее ее сверкающие черные глаза.

Что мне больше всего нравилось в Баби – ее терпимость. Она была убеждена, что Господь наказывает не кнутом и палкой и что людей, которые хотят слишком многого, задушит собственная плацента. «Алчность – все равно что термит, – говорила она мне, – она множится, переходя от родителей к детям и от детей к внукам, не успеешь оглянуться, как дом весь до основания изъеден термитами. Термиты никогда не спят, они прогрызают ходы днем и ночью, пока не доберутся до сердцевины».

Ее девичье имя было Валентина Антонхеорхи, и она тоже происходила с Корсики. Она родилась в Сан-Хуане в 1885 году в семье школьного учителя и служащей. Баби училась на медсестру, но ее мать умерла, когда ей было шестнадцать, и она была вынуждена взять на себя заботу о младших братьях. Она оставила обучение, когда была уже в последнем классе школы второй ступени. В то время Федеральное правительство занялось программой оздоровления населения Острова: всем было велено сделать прививки и научиться современным способам поддержания чистоты и здоровья. Баби хотела учиться уходу за больными и гигиене, но любила она и литературу, и музыку, так что в школе ходила на уроки и по тем, и по другим предметам.

Когда отец Баби женился вторично, мачеха взвалила на нее все обязанности по дому. Она целыми днями готовила, мыла и убирала жилье, поскольку мачеха была беременна. Дом стоял неподалеку от причала, на улице Святого Хусто. Однажды, когда Баби сидела на балконе, мимо в коляске проезжал Лоренсо Монфорт. Баби тогда была почти девочка, и ее личико было словно фарфоровое.

Лоренсо был продавцом кофе в Адхунтасе и приехал в Сан-Хуан за новой мельницей для кофе, которую доставили из Франции. Лоренсо увидел, что Баби держит на коленях курицу и гладит ее. Вдруг перед изумленным взором Лоренсо Баби крепко схватила курицу за гребень, повернула его – и через секунду курица была мертва.

На следующий день Лоренсо снова проезжал мимо ее дома и услышал, как кто-то играет на пианино. Он заглянул в окно и увидел ту же самую девушку, но на этот раз ее руки летали над клавишами, словно бабочки. Он подумал тогда, что ему нужна именно такая девушка, которая может задушить курицу быстрее, чем сам дьявол, и играет на пианино, как ангел. Через несколько дней он нанес визит отцу Баби и попросил у него руки его дочери. Это произошло в 1903 году, и считалось, что Баби очень повезло.

Супруги стали жить в Сан-Антонио, у плантации кофе недалеко от Адхунтаса, совладельцем которой был Лоренсо. Адхунтас был небольшим городком в окружении синих гор, где дома стояли так тесно друг к другу, будто орлиные яйца в гнезде. Лоренсо был человеком образованным, он закончил агрономический факультет Барселонского университета. Он знал обо всех новшествах в области торговли кофе. Он заказал во Франции гидравлическую мельницу, огромный каменный жернов которой надлежало втащить на косогор, что и было сделано с помощью пальмового ствола и двадцати мулов, которые едва не надорвались, карабкаясь по каменистому склону холма. Он установил мощные турбины, чтобы приводить в действие машины для очистки, размельчения и помола зерен кофе, и нужно сказать, что более современного оборудования не было ни у кого.

Земля Сан-Антонио была богата родниками, и Лоренсо соединил их единой системой труб и шлюзов, которые открывались и закрывались, когда это нужно было для орошения кофейных плантаций. Будучи ко всему прочему натурой художественной, он провел воду и по другую сторону холма, где построил фонтан с мраморными дельфинами, который орошал горные склоны водой. Он поставил там скамейки, чтобы каждый мог посидеть и почитать или побеседовать с приятелем под сенью красных деревьев, белого дуба и вязов. Эта вековая роща рядом с фонтаном была поистине одной из жемчужин Сан-Антонио.

У Лоренсо был брат-близнец, Оренсио Монфорт, который тоже жил на плантации. Оренсио был коммерсант и занимался финансовой стороной торговли, в то время как Лоренсо отвечал за посев и сбор урожая. Оренсио доставлял зерно в город, следил за продажей и вел счета гасиенды. Благодаря его коммерческой хватке, у братьев был свой загон для мулов, на которых мешки с кофе доставляли в порт города Понсе, что давало значительную экономию. На пристани у них был также свой магазин, доход от него предполагалось увеличить в течение нескольких месяцев. Оренсио не без оснований надеялся, что цена на кофе в Европе и Соединенных Штатах будет расти, и продавал его, когда она подскакивала до небес.

Поскольку братья были похожи друг на друга как две капли воды, невозможно было понять, кто есть кто. Оренсио первым вышел из материнской утробы и считал себя старшим, так что все, по его мнению, должны были его слушаться. Человек он был суровый и честолюбивый, не то что его брат. Никакой художественной жилки в нем не было, и его абсолютно не волновало, как выглядит конечный продукт, блестит кофе «арабика» или нет, «словно слеза черного золота на ладони», как с волнением говорил Лоренсо. Оренсио всех заставлял работать по пятнадцать часов в сутки, а платил всегда одинаково.

Лоренсо был человек великодушный и подобную эксплуатацию крестьян не одобрял. Но он побаивался Оренсио и не решался ему перечить. Характер у него был мирный, ссориться он не любил. Он любил читать, обожал природу, особенно деревья, которые почитал за неподвижные божества, вросшие в землю, чтобы защитить ее от эрозии и разрушительного действия времени.

– Деревья – наши лучшие душеприказчики, – говорил он Баби, когда они вместе гуляли по плантации или сидели на скамье у фонтана с дельфинами. – Они хранят землю меж своих корней, а когда мы умрем, они позволят нам отдохнуть в своей тени.

Когда Лоренсо привел Баби в свой дом, он рассчитывал, что Оренсио куда-нибудь переедет, но Оренсио делал вид, что ничего не понимает. Его кровать и шкаф стояли на прежних местах. Единственная уступка, которую он сделал молодым, – это то, что уходил ужинать в кухню и оставлял их одних в столовой. Он мылся в том же цементном резервуаре, где промывали кофе, а не в ванной, выложенной плиткой, с новыми кранами, которую Лоренсо заказал в Яуко сразу после свадьбы. Лоренсо не решался заговаривать с Оренсио о переезде, хотя Баби этого очень хотела. Однако поблизости не было ни одного дома, где он мог бы поселиться, и он вынужден был бы жить в какой-нибудь крестьянской хижине или ездить откуда-нибудь в Адхунтас, что занимало бы по меньшей мере два часа туда и обратно.

Баби была счастлива в браке. Они с мужем прекрасно понимали друг друга, и у них были общие вкусы. Дом ей нравился. Он был двухэтажный: на первом этаже склад, где хранились мешки с кофе, приготовленные на продажу; на втором – комнаты для жилья. Лоренсо жил с умеренной роскошью. Еду в доме подавали на фарфоровых тарелках, приборы были серебряные, а простыни льняные. Имелись там пианино «Плейель» и толково подобранная библиотека, где среди прочих стояли романы Бальзака и Жорж Санд в кожаных переплетах. Дом украшал балкон в виде балюстрады, окружавшей фасад, и Баби клялась, что это музыкальный балкон, потому что в ветреные ночи он насвистывал ее любимые мелодии, будто гармоника. Баби почти все время проводила на балконе, где было прохладнее и можно было любоваться живописной панорамой гор. Вязы будто здоровались с ней по утрам, размахивая ветвями, а их листья издали казались посеребренными; по вечерам же загорались индейские тюльпаны, будто в огромных зеленых канделябрах зажигали яркое пламя в ее честь.

Когда Баби стала жить на плантации, она решила, что посвятит себя чтению и игре на пианино, но вышло иначе. Совсем близко от дома, в поселке Караколес, жили бедняки, многие из которых работали на плантации. Они жили в хижинах, сделанных из картонных коробок из-под лимонада, крытых пальмовыми листьями, без каких бы то ни было санитарных условий. Люди мылись в реке, а нужду справляли в соседней банановой роще. Баби никогда в жизни не видела таких огромных и толстенных банановых деревьев, как там, но, когда узнала, почему они так разрослись, она отказалась есть бананы. Она просила Лоренсо построить в деревеньке отхожие места, но его брат Оренсио отказался это сделать.

Дети бегали голышом, все со вздутыми животами, полными глистов. Баби стала часто наведываться в Караколес. Она учила детей гигиене: нужно мыться каждый день, мыть перед едой лицо и руки и обрабатывать волосы креозотом, чтобы извести вшей и гнид. Неподалеку была школа, и. Баби познакомилась с миссионером – молодым блондином ордена Иова, который учил детей читать и писать. Однажды, когда Лоренсо отправился в город, она упросила его купить трех коров и привести их на плантацию. С тех пор она посылала в деревню парное молоко для детей.

Как-то воскресным утром, когда Баби с мужем сидели на балконе, на плантацию пришел приказчик и сказал, что должен поговорить с Лоренсо. Молодые супруги были женаты год, и Баби была беременна моим отцом.

– Уже неделю нет дождей, русло реки сильно засорено, – сказал приказчик. – Если его сейчас не почистить, река потом выйдет из берегов и вода зальет низинную часть плантации. Если хотите, я могу сегодня подорвать склон холма динамитом, а не ждать, когда крестьяне начнут оттуда переселяться. Но вы должны мне заплатить, ведь сегодня воскресенье, а работа опасная.

Лоренсо согласился. Динамит нужно было заложить совсем рядом с плотиной из мусора, чтобы его не унесло течением.

Сделав это, приказчик поспешил в лес, а через некоторое время послышался взрыв: динамит все разнес в куски, и водохранилища больше не стало. Весь остаток дня шел дождь; казалось, скопище черных туч вот-вот обрушится на гасиенду. Вода, словно стальным гребнем, прошлась по кофейным плантациям, вымывая до времени красноватые зерна. Лоренсо и Баби пообедали и пошли спать: сиеста была единственным занятием в такую погоду. В четыре часа дня было темно, как в шесть вечера. Супруги еще спали, а Оренсио на балконе просматривал счета, когда приказчик поднялся по лестнице и подошел к нему.

– Я свою работу сделал, заплатите, как договорились, – сказал он ему, принимая за Лоренсо.

Но Оренсио понятия не имел, о чем говорит приказчик.

– Вы сделали то, что вам положено делать, – ответил он. – Если бы мы отложили это до завтра, нам вообще нечем было бы платить.

Приказчик ушел разозленный. Ночь напролет он накачивался ромом, а на следующий день пришел к ним в дом с мачете. Он поднялся на балкон; дождь перестал, Баби и Лоренсо завтракали. Лоренсо улыбнулся приказчику и полез за бумажником в карман пиджака, чтобы заплатить то, что обещал, как вдруг мачете, описав в воздухе дугу, нанес ему удар в голову. Баби сидела рядом с ним и наливала ему кофе, когда струя алой крови брызнула на ее выступающий живот. Несколько секунд, которые показались ей вечностью, она видела, ничего не видя, слышала, ничего не слыша, и ничего не понимала. И тут безутешный крик отчаяния нарушил величественную тишину гор.

Бабушка похоронила деда в маленькой роще из красных деревьев, дубов и вязов, возле фонтана с дельфинами, и закрылась у себя в комнате. Она была настолько убита случившимся, что даже не интересовалась обстоятельствами, которые привели к гибели ее мужа. Оренсио сказал ей, что приказчик был пьян и потому набросился на Лоренсо. Несколько недель Баби была оглушена случившимся несчастьем и не вникала в юридические последствия того, что произошло. Лоренсо не оставил завещания, и Оренсио стал его единственным душеприказчиком. Через месяц он отдал Баби трех коров, назначил ей пять мер земли в роще, вокруг могилы, и выставил из дома. Он остался полновластным хозяином гасиенды.

Баби переехала в Сан-Хуан, но возвращаться в дом своего отца не захотела. Она сняла маленький домик в Трастальересе, и там в 1904 году родился Карлос, мой отец. Через двадцать восемь лет там родилась я, и я прекрасно помню этот дом. У него была цинковая крыша, которая летом нагревалась, как сковородка, маленький балкон с балясинами, а стены выкрашены в зеленый цвет папоротника. Когда шел дождь, там замечательно спалось, будто под шум водопада. Баби так и хотела, потому что это напоминало ей жизнь в Адхунтасе.

Дом стоял в стороне от городских плавильных мастерских; туда городская жизнь еще не дошла, и было достаточно места, чтобы соорудить корраль для скота. Баби стала продавать сыры, заворачивая их в банановые листья, и ходила с ними из дома в дом. Вскоре она начала делать изумительные десерты, которые каждую неделю продавала в лучшие рестораны Сан-Хуана. Особенно ей удавались пирожные под названием «Цыганское объятие», «Кокосовый поцелуй» и «Плавающий остров» и вкуснейшие взбитые сливки, украшенные меренгой из гуайабы, которые она окрестила «Нежность Пуэрто-Рико». Торговля шла так бойко, что скоро она наняла нескольких помощниц.

Баби растила Карлоса как нельзя лучше. Она была не в состоянии дать ему университетское образование, но отдала его в ремесленное училище, где он получил специальность столяра. Позднее она помогла ему обзавестись мебельной мастерской на соседнем ранчо, где занимались обработкой древесины. Там отец делал замечательные вещи из деревьев, что поднимались в роще Адхунтаса, которую он унаследовал от своего отца.

Дядя Оренсио умер своей смертью в кровати, когда мне было три года. Я хорошо это помню, потому что в тот самый день бабушка Габриэла отправилась в Понсе, чтобы убедить мою маму сделать аборт.

Я никогда не видела дядю Оренсио, но мне всегда казалось, что я знала его всю свою жизнь. Каждый раз, когда грузовик с древесиной проезжал мимо, я представляла себе, что эти куски дерева и есть куски дядиного тела, разделанного ножом мясника. Бессовестный человек, он и в самом деле заслуживал такой участи за то, что присвоил себе наше наследство.

Кинтин

После того как Кинтин обнаружил рукопись, прошло несколько дней, и за эти дни он смог убедиться, что Исабель действительно пишет роман. Когда он звонил ей с работы домой, прислуга всегда отвечала, что Исабель заперлась в кабинете и велела ее не беспокоить. Она писала целыми днями и почти не выходила из дома: перестала видеться с подругами, не ходила ни в химчистку, ни на рынок. Она не делала никаких распоряжений по дому и все переложила на прислугу.

Кинтину все это очень не нравилось. Он хотел знать, что еще написала Исабель, но сколько он ни искал за словарями, ничего нового не находил. Папка кремового цвета лежала нетронутая так, как он ее оставил неделю назад. Должно быть, Исабель и в голову не приходило, что кто-то может прочитать рукопись.

Кинтин спрашивал себя, почему Исабель решила написать книгу именно сейчас. Может быть, она хочет уйти от действительности? Ей не дают покоя тайные сожаления? Он никогда не думал о том, что Исабель может быть несчастлива в браке. Они подходили друг другу во всем, несмотря на все те драмы, с которыми им пришлось столкнуться в последние годы. Он считал, что иметь семью и свое дело – суть вещи непреложные. И то, и другое должно быть у человека – это единственный способ преуспеть в жизни. Он основал компанию по импорту товаров, которую назвал «Импортные деликатесы», без единого сентаво в кармане, несмотря на сопротивление брата и сестер. Но он был верен своим принципам. Он верил, что правда и ложь, добро и зло действительно существуют в нашем мире.

Исабель думала иначе. «Нет ни правды, ни лжи, все зависит от того, через какое стеклышко смотреть» – эта фраза, которую она вычитала у какого-то испанского писателя, была одной из ее любимых. Это и было главное различие между ними, различие между историком и писателем.

Исабель все больше уходила в себя. Когда Кинтин возвращался вечером с работы, она почти не разговаривала с ним. Раньше они ужинали около семи, а потом сидели на террасе – разговаривали или читали, радуясь обществу друг друга. Раз в неделю ходили в кино или в гости. Однако в последнее время Исабель все время повторяла, что устала и что ей не хочется никуда идти. Она стала рано ложиться спать или запиралась в кабинете. Когда Кинтин спрашивал: может, она чем-то недовольна, она отвечала – ничем.

Спустя неделю Кинтин как-то проснулся на рассвете. Было еще темно, Исабель спала. Никого из прислуги не было. Кинтин пошел в кухню и зажег свет. Он хотел найти рецепт ромового пунша, которым собирался удивить гостей, приглашенных сегодня вечером на праздник компании «Импортные деликатесы»; четвертого июля он всегда устраивал праздник для служащих, чтобы поддерживать в них патриотические чувства. Он достал «Поваренную книгу бостонской кулинарной школы» с полки, где лежали книги по кулинарии, и тут его ждал сюрприз. К его ногам упала еще одна папка кремового цвета. Кинтин поднял ее и поспешно убрал на место. Он услышал, как по ступенькам поднимается Эулодия, и не хотел вызывать подозрений. Он переписал рецепт ромового пунша как ни в чем не бывало. Позавтракал в одиночестве, принял душ, оделся и уехал на работу. Однако ночью он встал в два часа, тихонько прошел в кухню и достал рукопись из-за книг. Сел на табурет и стал читать. На этот раз название было другое: «Часть третья. Семейные корни» и содержала всего три главы.

Кинтин с удивлением прочитал девятую главу, где Исабель описала их любовные отношения, когда они были женихом и невестой и она жила в Понсе. Она поведала всему свету тайну, которую он не доверил бы никому. Как она могла так безответственно поступить?! Бесстыдные описания сцен их любви в саду ее дома на улице Зари и потом в отеле «Рузвельт» заставили его покраснеть, как девочку. Он чувствовал, что его предали, и ему было стыдно. При одной только мысли о том, что скажут люди, если книга будет издана, у него закружилась голова. Пусть прошло двадцать восемь лет, все равно Исабель не имела права раскрывать подобные тайны!

Кинтин находил написанное все менее и менее увлекательным. Ему даже расхотелось читать дальше. Он встал с табурета и направился к раковине, намереваясь сжечь бумаги. Но, когда зажег спичку и сжег первую страницу, его одолело любопытство.

Он погасил новую спичку и опять сел на табурет, держа листы в руках; глубоко вздохнул. Нужно взглянуть на вещи спокойнее, обуздать свой проклятый нрав. Он решил, что лучше всего читать отстраненно, с оценивающих позиций. Он будет читать рукопись, как если бы он был литературным критиком; в конце концов, художественный аспект, как и документальный, должен быть на достойном уровне. Стиль – не последнее дело, равно как и умелое использование литературных приемов.

Он никогда не любил романы, но вынужден был признать, что книга Исабель пригвоздила его к стулу. Читать о своей семье и о себе самом было занятием отталкивающим и притягательным одновременно. Собственная жизнь казалась интереснее, чем она была на самом деле; будучи описанной, она становилась более глубокой и значительной. Однако было и унизительно видеть историю своих близких, переосмысленную таким образом.

Попадались в рукописи и удачные места. Первая глава, где рассказывалось, например, о переезде Буэнавентуры в Сан-Хуан, получилась хорошо, хотя и была перегружена фактами и документальными свидетельствами, которые Исабель узнала от него. Но в тех трех главах, где она больше полагалась на себя, ей удалось изобразить героев полностью живыми.

Мелодраматические фразы вроде: «Узнав Кинтина, я словно кружилась в нескончаемом вихре, который уносил меня в глубину моей собственной души» – нарушали общую гармонию повествования. Вульгаризмы дурного вкуса. Но самое плохое – манера изложения тонула в предрассудках феминизма. Исабель старалась идти в ногу со временем, но ее усилия были слишком прозрачны. Феминизм был проклятием XX века. Даже в «Импортных деликатесах» наряду с мужчинами служили женщины! Разумеется, не на самых ответственных должностях. Бухгалтерами в компании работали только женщины, и даже главный бухгалтер была красивая мулатка, энергия у которой била через край – она каждый вечер работала допоздна. Но сделками занимались только мужчины, начальник отдела кадров и вице-президент компании тоже принадлежали к сильному полу.

Не только в «Импортных деликатесах» дела обстояли подобным образом. На других предприятиях Острова творилось то же самое; его друзья из Спортивного клуба Сан-Хуана это подтверждали. В «Барни и Ширсон» то же самое, в «Национальном Сити-банке» то же, в «Грин вэлли» та же ситуация.

Даже на правительственные посты уже покушались юбки! Ответственный секретарь по образованию была женщина, секретарь по работе водопроводов и водостоков тоже. Кинтин был человек здравомыслящий; он считал, что у женщин должны быть равные права с мужчинами. Но он полагал также, что мужчины по своей природе предназначены для главенствующих ролей. Может быть, Исабель решила написать книгу, чтобы показать ему, кто в доме на берегу лагуны «шишка на ровном месте»? Уйдя в мир фантазий, она получила возможность высказывать свою точку зрения, принимать собственные решения, она могла создавать и уничтожать любые персонажи (и репутации!), как ей хочется. В реальной жизни так быть не должно. Он – глава семьи и должен таковым оставаться.

Исабель в книге была несдержанной и недипломатичной. Ей нравилось играть с фактами, и носителями всех пороков у нее всегда выходили мужчины. Испанские конкистадоры, например, это стервятники, жаждущие крови; Буэнавентура – предатель и мужлан; Милан Павел – непроходимый пьяница; дон Винсенсо Антонсанти, дедушка Исабель, – племенной бык, который думал только о том, что у него между ног; Оренсио Монфорт, ее двоюродный дед, оказался ответственным за убийство ее деда Лоренсо. Да что же это, мать вашу! В мире есть добрые и злые люди как среди мужчин, так и среди женщин.

Женщин, она, наоборот, расписала так, будто они всегда были только жертвы. Ее история о том, как донья Габриэла Антонсанти – ее бабушка – вынудила Кармиту сделать аборт, выглядела как кошмарный анекдот. Кинтин никогда раньше не слышал об этом, и у него от прочитанного остался неприятный осадок. Он умел сострадать людям, кроме того, аборт считался смертельным грехом. Видеть свою мать в том состоянии, в каком увидела Исабель, когда была маленькой девочкой, – такое не могло не травмировать ее, и ему показалось немыслимым, что об этом можно кому-то рассказать. Она пережила ужасный случай, но это не дает ей право вытаскивать из шкафа фамильные скелеты.

История доньи Валентины Монфорт была написана удручающе плохо. Казалось, эту главу написала Корин Тельядо, на счету у которой четыре тысячи романов, – такой беспомощной и скучной она была. Если бы Исабель написала о том, что в действительности произошло с ее бабушкой, глава вышла бы гораздо интересней, подумал Кинтин. Донья Валентина была далеко не святая. Он знал ее лично, когда она навещала Исабель в доме на улице Зари, и он всегда расходился с ней во мнениях.

Конечно, более выигрышно писать о злых, чем о добрых, это хорошо известно. «Ад», написанный Данте, стал бестселлером на все века, в то время как его «Рай» никто не читает. Но где уж нам! Видимо, флорентийские торговцы были достаточно образованны для чтения «Ада», что сильно отличало их от торговых людей современного Сан-Хуана, которые так невежественны. Если бы я взялся писать роман, подумал Кинтин, я бы последовал примеру Данте и осветил бы некоторые весьма спорные аспекты жизни бабушки Исабель.

В общем, чтобы поставить жену на место, он так и сделает. Он докажет Исабель, что вполне в состоянии написать собственную версию этой истории, которая ей может показаться фальсификацией, но про которую он точно знает, что это чистая правда. Пусть примет свое же слабительное, посмотрим, какая у нее будет реакция. Пусть почитает о подвигах своей семейки, которая вовсе не была собранием евангелических святых. Кинтин задумался. Потом открыл ящик кухонного буфета, достал блокнот и карандаш и принялся писать, охваченный яростным отчаянием:

«Исабель многое в своем характере унаследовала от доньи Валентины Монфорт. От нее у Исабель идеи социальной свободы и мечты о независимости Острова. У корсиканцев типичная психология жителя колоний: они мелочны и обидчивы. Всех их гложет комплекс неполноценности. Многие борцы за независимость были выходцами с Корсики. В течение XIX века множество корсиканцев эмигрировали и поселились в труднодоступных горных районах Острова; мало кто до сих пор отваживается туда забираться. Поскольку они были трудолюбивыми людьми, то основали в тех местах процветающую отрасль производства кофе, эксплуатируя местных крестьян.

Валентина Монфорт – классический пример синдрома корсиканского национализма. Когда она вышла замуж за Лоренсо Монфорта, уроженца Адхунтаса, она увидела себя в роли якобинки в красном берете, с остро заточенной косой в руках, распевающей „Карманьолу" где надо и не надо. За полтора года, которые она прожила в Сан-Антонио, она основала Партию националистов в деревне Караколес, рядом с гасиендой. Это была настоящая гарпия, где она – там пожар. Она выступала с докладами, организовывала фонды, подстрекала к забастовкам и в короткое время превратила деревню в котел, где бродило недовольство.

Братья-близнецы Монфорт были известны в Адхунтасе сильным характером. Один из моих продавцов, Эдуардо Пурсель, рассказал мне однажды их историю. Пурсель раз в месяц приходил в лавку дона Альварадо, чтобы снабдить его товаром – в основном это были рис, фасоль и треска, поскольку торговец он был небогатый, – и однажды дон Альварадо рассказал ему о братьях Монфорт.

Дон Альварадо – человек, которому можно верить. Он наш клиент уже больше двадцати лет, и платить по счетам вовремя – для него святой долг. У него, наверное, было больше тысячи лавчонок вроде той, которую Эдуардо Пурсель снабжал товаром, разбросанных по всему Острову; что-то вроде единого организма. Эти лавочки всегда стояли у обочины дороги, у последнего поворота, за которым начинался городок, и всегда рядом росло манговое дерево, а под ним сломанная скамейка, над дверью непременно свисала гроздь зеленых бананов, а стеклянная витрина всегда грязная, засиженная мухами и в пятнах свиного жира. Единственное, что оставалось обычно от свинины, – кабанья голова на куче пепла. А рядом с лавочкой всегда забегаловка с бутылками рома на стойке, двумя-тремя столиками, покрытыми клеенкой, и вывеской над входом, что-нибудь вроде: „Запрещено говорить о политике и религии" или „Вход с собаками и женщинами воспрещен".

Подлинная история братьев Монфорт была следующая: Лоренсо и Оренсио оба были алчны и честолюбивы. Кофейная гасиенда Сан-Антонио, которая исчезла в начале века, была вовсе не райский уголок, как ее описала Исабель, а захудалое горное ранчо. Дороги туда не было, попасть можно было только по опасной тропинке с ямами на каждом шагу. Братья жили не в большом двухэтажном доме с широким круглым балконом, а в сарае с соломенной крышей, который построили сами. Примитивная хижина. С земляным полом и дощатыми стенами, доски для которых братья настругали тоже сами. Мыться приходилось в реке, а отхожее место было пристроено к задней стене сарая, и, когда шел дождь, там можно было вымокнуть. Вся мебель – ящики из-под лимонада, валявшиеся повсюду на полу. Спали братья каждый в своей походной железной кровати, и на каждого приходилась равная доля пространства. Грязная простыня, свисавшая с потолка, разделяла дом на две половины: на одной жил Лоренсо, на другой – Оренсио.

Братья Монфорт ревниво охраняли свое уединение. Плантация была идеальным местом для незаконной торговли ромом, который гнали из сахарного тростника на самогонном аппарате, контрабандным краденым товаром, а в периоды политического брожения (выступления борцов за независимость то и дело будоражили Остров) и контрабандным оружием. Убийство было для них неприемлемо, и они поддерживали зыбкое перемирие, чтобы обоим выжить. К несчастью, доли наследства у них были равные, одинаковое количество мер земли у каждого. Ни у одного из них не было денег, чтобы выкупить долю другого, но не нашлось бы на свете другого человека, который так хотел владеть всей плантацией, как каждый из них.

Оба брата Монфорт унаследовали одинаково дьявольский нрав. Оба были огненно-рыжие, – Исабель тоже рыжая, правда, до тех пор пока я не прочитал ее рукопись, я не подозревал, что у нее жесткий характер, – и по ночам шевелюры братьев на подушках горели, будто два костра незатихающей обиды. Когда в один прекрасный день Лоренсо привел в дом Валентину, восседавшую на крупе лошади, перемирию между братьями пришел конец.

Брак Лоренсо стал для Оренсио неожиданностью. Его младший брат был недоумок. Он никогда бы не поверил, что тот способен уговорить такую красивую девушку, как Валентина, пойти за ним без оглядки неизвестно куда, если только у нее нет каких-то своих соображений. И Оренсио собирался как можно быстрее выяснить, каковы же были эти соображения.

Оренсио оттащил свою койку в другой конец сарая, как можно дальше от засаленной простыни, которая служила ширмой и отделяла его от пламенных любовников. Ночи превратились в пытку. Стоны и вздохи любовной парочки продолжались часами, а вытащить свою койку на улицу Оренсио не мог, потому что все время шел дождь. Однажды Лоренсо уехал по делам, а Оренсио остался на плантации. Было жарко, так что после обеда Валентина скинула одежду и легла отдохнуть. Не было ни ветерка, и москитник был похож на неподвижное облако, которое смешалось с запахом ее тела. И тут Оренсио забрался к ней под москитник. Одуревшая от жары и дремы, Валентина даже глаз не открыла. Она чувствовала такие же жесткие ладони у себя на груди и такие же руки, поросшие рыжей растительностью, держали ее за талию, так что она приняла его за Лоренсо. Валентина клялась, что не чувствовала никакой разницы.

Когда Лоренсо вернулся, Оренсио потребовал, чтобы они делили Валентину между собой, поскольку она ему отдалась. Из страха Лоренсо не посмел перечить. Если он разругается с братом, придется уходить с плантации, и тогда он потеряет свою долю наследства. Снова установилось зыбкое перемирие, которое длилось несколько месяцев, но Валентина не могла скрыть того, что она предпочитает Лоренсо. Он был ее законный муж, и она его любила, несмотря на то, что Лоренсо предал ее, приняв нечестивое условие брата. По ночам, когда Оренсио ложился к ней в постель, она притворялась спящей и, вместо того чтобы отвечать на его ласки, лежала как бесчувственное бревно, плывущее по волнам сновидений. Вот поэтому-то Оренсио и велел приказчику раскроить череп своему братцу, а не потому, что их было невозможно отличить друг от друга, как описала Исабель».

Кинтин почти закончил писать свою историю, как вдруг увидел в щель, что за дверью кухни зажегся свет. Он поспешно вырвал исписанные страницы из блокнота и сунул их в карман халата, положил рукопись в кремовую папку и снова спрятал ее за «Бостонскую кулинарную книгу».

 

12. День благодарения, 1936 год

Кинтину тогда было семь лет, но он хорошо запомнил тот день. Дон Эстебан Росич еще был жив, и он очень любил, когда вся семья собиралась в этот день за столом вокруг блюда с индейкой. Дон Эстебан долгие годы занимался импортом живой птицы и. раздобрев на этом, теперь ждал, когда придет его смертный час. Ему было почти девяносто, и это был очень веселый старик; Кинтин был его любимый правнук. В тот день он настоял, чтобы ребенок сидел за праздничным столом вместе со взрослыми, а не ел в кухне, как обычно. После ужина семья перешла на террасу, где Маделейне угощала всех яблочным пирогом, как тогда было модно. Кинтин ел десерт в кресле деда, оно было похоже на велосипед с огромными ободами колес.

Кинтин обожал бабушкин яблочный пирог. Никто его не делал как она; корочка была такой воздушной, что таяла во рту еще до того, как ты успевал его закрыть. Поэтому он очень любил ходить в гости к бабушке с дедушкой, и еще потому, что ему нравилось нестись с быстротой молнии на доске с холма, который возвышался за домом и был покрыт зеленой стелющейся травой.

Дом дедушки с бабушкой в Розевиле был единственным, где праздновали День благодарения. Его друзья называли этот день Днем святого Хибина, как будто речь шла о каком-то малоизвестном святом. Когда годы спустя в домах его друзей стали праздновать День святого Хибина, то выискивали самую большую курицу, которую обкладывали булочками и пончиками, потому что индеек на Острове не было.

Кинтин доел кусок пирога и задремал, сидя в кресле. Взрослые монотонно беседовали о чем-то своем и забыли о нем. Аристидес и Буэнавентура никогда не сходились во мнении по политическим вопросам и стали спорить, с рюмками коньяка и сигарами в руках.

– Сторонники автономии – это те же борцы за независимость, – сказал Аристидес Буэнавентуре. – Из тех, которые и нашим и вашим, потому что они воспевают прелести независимости, а сами не выпускают изо рта соску, которую дают им Соединенные Штаты. Давайте посмотрим, что они сделали, когда сенатор Миллард Тайдингс представил свой новый проект закона в Конгрессе, требуя независимости для Острова.

Тайдингс был сенатор от штата Мэриленд, личный друг губернатора Блэнтона Виншипа, который считал, что надо срочно, в течение нескольких месяцев, предоставить Острову независимость, пока сторонники националистов не потопили его в крови.

– Собака, которая лает, не кусается! – заметил дон Эстебан. – Ничего бы не случилось. Националисты пытались напугать американцев, чтобы те предоставили нам независимость, а сенатор Тайдингс попался в эту ловушку. Все это не более чем пропаганда, и другие сенаторы прекрасно это знают. Губернатор Виншип был вне себя от ярости из-за последней перестрелки, которую устроили националисты, когда власти потеряли убитыми множество полицейских агентов. Педро Альбису Кампос, сын землевладельца в Понсе, и какая-то мулатка – это неслыханно! Никто не понимал, как Альбису Кампос ухитряется сочетать курс в Гарварде, где он изучал право, с изучением военного дела, причем закончил он и там и там первым учеником. В Гарварде-то он и подружился с ирландскими националистами, которые только что отвоевали свою независимость в 1916 году благодаря нескольким юношам, отдавшим за это жизнь в Пасхальное воскресенье.

Альбису вернулся в Пуэрто-Рико и основал Националистическую партию в 1932 году. В Пуэрто-Рико люди умирали от голода, но мучеников не было. Альбису решил создать их. Чтобы спровоцировать восстание, он начал атаку на американский империализм по всему фронту. Он объявил себя президентом республики и начал будоражить народ, подстрекая людей к «борьбе против захватчика», – если понадобится, то с камнями и дубинами. Через четыре года, в 1936 году, его арестовали и судили. Признали виновным в подстрекательстве к мятежу и посадили в тюрьму.

– Одно дело поминать дьявола, другое – видеть его перед собой. Это не одно и то же, – наставительно говорил дон Эстебан по-итальянски, а затем то же самое повторял по-испански. – Жители острова получили огромную привилегию, когда стали американскими гражданами девятнадцать лет назад. Им следовало бы на коленях ползти до Вашингтона и умолять Сенат предоставить им статус американского штата.

– Я не столько боюсь Альбису Кампоса, сколько Луиса Муньоса Марина, – сказал Аристидес. – Это ловкий парень; он собирается завоевывать независимость не пулями, как Альбису, а «тихой сапой», хитростью. Сначала он хочет завоевать автономию, а потом установить республику националистов. Четырнадцать лет назад так произошло в Ирландии; все в этом мире уже было, и не раз.

Буэнавентура во всем винил президента Франклина Делано Рузвельта за то, что он посеял семена независимости на Острове.

– Во всем виноват этот хромой дьявол, потому что захотел заставить нас платить налоги. Из-за этого и начались всеобщие разногласия. Мы в Вальдевердехе никогда не платили налоги, зато у нас всегда были деньги на общественные нужды. Лучше уж я не буду американцем, чем налоги платить. Пусть мы будем теми, кто мы есть, вам не кажется? – Каждый раз, когда Буэнавентура вспоминал родную деревню, он начинал грустить и несколько раз глубоко затягивался сигарой.

Дон Эстебан ему не ответил. Ему не хотелось спорить о Рузвельте с Буэнавентурой.

Его отец был рабочий, из анархистов, работал на мраморных каменоломнях в Бергамо, и он всегда восхищался президентом Рузвельтом именно за то, что тот забыл заплатить налоги всему миру. Несмотря на жалобы, сам Буэнавентура не платил почти ничего, потому что продавал все по договорным ценам и никогда не декларировал свои истинные доходы.

– Не понимаю, почему мы должны отдавать этим прощелыгам из налоговой инспекции третью часть денег, честно заработанных в поте лица, – добавил Буэнавентура, стряхнув пепел сигары в кадку с пальмой.

– Что ж, сейчас нам нечего и беспокоиться о независимости, – сказал примирительно Аристидес. – У меня есть друзья-республиканцы в Вашингтоне, так они уверяют, что проект Тайдингса не прошел ни по одному вопросу.

Ребека, сидевшая в кресле рядом с Буэнавентурой, рассеянно потягивала лимонад. Однако Маделейне слушала все более внимательно. Она достала из-за рукава носовой платок и вытерла потный лоб.

– Не дай бог, если мы будем лишены американского гражданства, – сказала она Буэнавентуре по-английски. – Здесь воцарится хаос, и никто не будет знать, что делать. А мы с папой больше не сможем жить на Острове.

Дон Эстебан озабоченно взглянул на дочь. Маделейне была права. Если Остров станет республикой, они должны будут вернуться в Бостон. В любом случае лучше сейчас об этом не думать. Политика – дело сложное; предпочтительней всего – держаться в рамках закона и не привлекать внимания. Кроме того, его зять, Аристидес, если начнется война, защитит их. Он – офицер полиции, он всегда заботился о них, и его дом всегда был под надежной охраной.

Дон Эстебан с нежностью взглянул на внучку, которая почти что дремала, утонув в глубоком кресле. Она была на пятом месяце беременности, и это было уже заметно. Его возмутил случай с побоями, которым Буэнавентура подверг ее некоторое время назад. Вскоре после того, как это произошло, он навестил ее и пришел в совершенный ужас. Правый глаз у Ребеки заплыл и был цвета сливы, а лицо покрывали синяки. Он стал настаивать, чтобы Ребека опять ушла жить к родителям, но Ребека отказалась. Через несколько недель она забеременела вторым сыном, Игнасио.

– Когда почесаться в охотку, чесотка не жжет, а если жжет, то не до смерти, – сказал Буэнавентура дону Эстебану, подмигнув и указывая на его внучку Росич ничего не сказал, но нахмурился и втянул голову в плечи. Аристидес тоже не решился вмешиваться в это дело. Если Ребека счастлива, лучше оставить ее в покое и верить, что Божье Провидение не оставит ее.

Похоже, Ребека хотела доказать всему свету, что сила воли у нее как ни у кого другого. Можно быть покорным и мятежным одновременно; неизменная покорность и есть порой самый эффективный мятеж, и метаморфоза, происшедшая с Ребекой, была чем-то в этом роде. Раньше она боготворила Оскара Уайльда и Айседору Дункан и воспевала их в стихах и танцах. Теперь она каждый день ходила к мессе и молилась. Она принадлежала к тому типу людей, которые, услышав слова Папы Римского о том, что надо быть отзывчивым к беднякам, на следующий день пойдут и отдадут этим беднякам последнюю рубашку, а сами останутся нагишом.

Ребеке казалось, что она играет новую роль. За свои тридцать с лишним лет она переиграла несколько ролей, и каждой из них отдавалась всей душой. Теперь она решила быть примерной супругой. Трудолюбие – высшая добродетель замужней женщины. Дом на берегу лагуны должен быть безупречным, и никакое пагубное дуновение не проникнет сквозь кованые решетки на его окнах; у всех должно быть хорошее настроение. Очень важно поддерживать порядок и дисциплину. Однажды Ребека спустилась в нижний этаж и поинтересовалась, женаты ли ее слуги. Когда она узнала, что Петра и Брамбон уже много лет живут в незаконном браке, она была возмущена. Она купила Петре подвенечное платье и взяла напрокат фрак для Брамбона, выписала им разрешение на брак и велела идти к судье. Петра и Брамбон смеялись, как дети, и сделали все, как сказала Ребека, будто это была какая-то игра. Они выпили шампанское, съели пирожные, поблагодарили Ребеку за платье и подарки, но на следующий день снова сходили в магистратуру и попросили развод. Много лет назад их соединила церемония «вуду» в Гуаяме, и они боялись, что брачный союз в мэрии может их сглазить.

Когда родился Игнасио, Ребека никого к нему не подпускала. Она сама купала его, переодевала, кормила. Она опять перестала замечать Кинтина. Кинтин родился в доме Павла и напоминал Ребеке о счастливых временах ее жизни, о которых ей хотелось забыть. Раньше она часто спускалась в нижний этаж и пила воду из источника и каждый день писала стихи. Но после побоев Буэнавентуры она ни разу не была в нижнем этаже и не написала ни одного стихотворения. Кинтин все время был в кухне с Петрой и Эулодией. Его сажали на табуретку, давали миску, полную бирюлек, чтобы он их перебирал, или разрешали дергать ручку холодильника.

День Благодарения в 1936 году кончился плохо, – так мне рассказывал Кинтин. После выступления дона Эстебана о благословенном американском гражданстве Буэнавентура погрузился в угрюмое молчание. Однако уже в дверях он решил воткнуть бандерилью в дона Эстебана.

– Я знаю, в этом году прибыль «Таурус лайн» на Острове на тысячи долларов превышает прибыль вашего бизнеса в Бостоне. Так признайте же мою правоту: лучше жирная курица с золотыми яйцами, чем дохлая с английским языком, не так ли, дон Эстебан? Американцы ли, испанцы ли – кто его знает? Так мы никогда не решим, кем мы хотим быть.

Аристидес разозлился. Он был уверен, что Буэнавентура решил оскорбить дона Эстебана и Соединенные Штаты. Он схватил его за лацканы пиджака и вытолкал из дома.

 

13. Агония полковника Арриготии

Когда Аристидес Арриготия участвовал в военных маневрах полиции Сан-Хуана, он всегда маршировал в первом ряду. Ему очень нравилась его парадная форма с посеребренной саблей на боку. Когда американский летчик Чарлз Линдберг, Белый Орел, достиг берега столицы на своей барке «Дух святого Луиса», Аристидес встречал его в белой парадной форме.

Губернатор Блэнтон Виншип впервые увидел Аристидеса во время парада полиции в январе 1937 года. На него произвел впечатление его торс гребца, который туго обтягивал белый габардин с золотыми аксельбантами на плечах. Мужчина с такой фигурой, как этот, не может быть кем попало, подумал Виншип и послал ему приглашение посетить его в замке Ла-Форталеса.

До Виншипа американские губернаторы жили в Ла-Форталесе-де-Санта-Каталина, отрезанные от остального мира. На местном языке они не говорили, и им было трудно понять византийские выверты островной политики. К 1936 году в «Порто-Рико», как его называли американские губернаторы, существовало четыре официальные партии: Объединенная партия, которая выступала за автономию; Республиканская партия, которая выступала за государственность, или вхождение в состав Соединенных Штатов; Социалистическая партия, временно объединившаяся с Республиканской, поскольку рабочее движение всегда яростно ратует за государственность, и Партия националистов, которая боролась за независимость.

Президент Соединенных Штатов назначал губернатора, который обладал на Острове неограниченной властью. Этот последний, в свою очередь, набирал кабинет сенаторов, являющийся исполнительной властью. Члены Палаты представителей выбирались из народа, но они могли только участвовать в голосовании при первом чтении и не имели никакого политического веса. Пост губернатора был политической синекурой, яблоком, или, лучше сказать, сладким плодом манго, преподнесенным в уплату за голоса избирателей во время президентской кампании. Исполнительный кабинет – вот кто правил по-настоящему. А губернатору только и надо было, что прожить спокойно год-другой, наслаждаясь ромовым пуншем и теплым дуновением пассатов, редко покидая стены дворца.

Последний губернатор, который действительно хотел таковым являться, был Эммет Монтгомери Рэйли. Он родился в Канзас-Сити в семье скромного происхождения. Его отец был фермером, а сам он до того, как ввязаться в политику, стал агентом по продаже земли. Он был меннонитом-реформистом и, обосновавшись в Ла-Форталесе, ввел сухой закон, отменил петушиные бои и засадил всех проституток в тюрьму. Узнав, что почти половина населения Острова живет в гражданском браке, потому что Церковь берет огромные деньги за церемонию бракосочетания, он связался с главной общиной меннонитов в Канзас-Сити и попросил, чтобы ему прислали священников. Вскоре из-за гор появились человечки в черных брюках, белых рубашках и широкополых фетровых шляпах. Крестьянам они очень понравились. Меннониты всех переженили бесплатно, а заодно и окрестили. После крестин всем дарили Библию. В горах появилось множество белых церквушек с островерхими деревянными колокольнями, и крестьяне были очень довольны, потому что теперь не надо было ходить к мессе в поселок. Успех меннонитов вызвал недовольство католиков, они организовали кампанию по дискредитации Рэйли, обвинив его в еретичестве и нетерпимости. Это они прозвали его Обезьяна Рэйли и Канзасский мул.

Рэйли терпеть не мог местную буржуазию. Он помнил Канзас, край подсолнухов, где пшеница, скот и сорго по справедливости распределялись между всеми жителями. Он считал, что жить в роскошных особняках, иметь армию слуг и ежегодно ездить в Европу, в то время как девяносто процентов населения погибает в нищете и безграмотности, – стыдно. В Канзасе не было босоногих людей в лохмотьях, которые ютились в горных хижинах, в то время как политическая верхушка рассуждала на балконах своих особняков о ценностях католицизма и христианском милосердии. Всякий раз, когда Рэйли выходил из машины после поездки в очередное селение, он был в ярости. В мертвый сезон – после уборки урожая сахарного тростника – крестьяне были едва живы от голода. Рэйли приказал креольским землевладельцам увеличить плату работникам. Он также пытался надавить на Вашингтон, чтобы хозяева сахарной компании в Пуэрто-Рико сделали то же самое, но все было бесполезно. Впервые в истории американские и креольские землевладельцы объединились и не подчинились его приказам. Рэйли уединился в Ла-Форталесе и перестал ездить в горы помогать крестьянам. Он погрузился в депрессию, как в серую тучу. Таким его и запечатлел Франсис-ко Ольер на портрете, нынче, к сожалению, утраченном, – волосы светлее, чем поля Канзаса, весь в черном, будто собрался на собственные похороны, на фоне зубчатых стен замка Ла-Форталеса. Через несколько месяцев президент Уоррен Хардинг отозвал Рэйли с Острова.

Губернатор Блэнтон Виншип был совсем не похож на губернатора Рэйли. Он сам был землевладельцем – у него имелась табачная плантация в штате Вирджиния, – и он прекрасно ладил с креольскими коллегами. Он обожал петушиные бои, породистых лошадей, зеленые маринованные бананы и жареную свиную колбасу на вертеле. Хотя он был протестант, его часто просили быть крестным, и в те времена на Острове была настоящая эпидемия имен – детей называли только Бенжамин Франклин Перес Комета или Джордж Вашингтон Сересо Ньевес.

Виншип был горячим поклонником природы и слепо верил, что туризм покончит со всеми бедами Пуэрто-Рико. Чтобы способствовать начинанию, он выпустил великолепную книгу фотографий, которую назвал «Золотой альбом» и за издание которой заплатил сам. Остров был запечатлен во всем своем великолепии: водопады струились, словно волосы ангелов, облака были похожи на нежные комочки хлопка, пляжи, казалось, покрыты сахарным песком, а на горных склонах мирно паслись коровы, у которых одна пара ног была короче другой, но нигде не было видно ни одного голодного крестьянина, который мог бы испортить пейзаж. Книга имела ошеломительный успех. Она убедила американцев, что Соединенные Штаты могут сделать выгодные вложения в Остров, так похожий на Швейцарию, но где все говорят по-испански и едят рис с фасолью.

1937 год стал для Пуэрто-Рико губительным. Националисты усилили свои атаки на Соединенные Штаты, чтобы те предоставили Острову независимость. По всему городу взрывались бомбы, а по ночам слышались пулеметные очереди, – стреляли чернокожие рабочие с «Олдсмобиля», вооруженные пистолетами националистов. Борцы за государственность, за автономию, за независимость, столько лет танцевавшие менуэт с колониальной полицией, растерялись и не знали, что делать, когда среди них появился Альбису Кампос, изрытая пламя и серу, как настоящий дьявол. Губернатор Виншип не мог оправиться от изумления.

Виншип ничего не делал наполовину и, когда понял, что Остров накануне революции, крепко взял бразды правления в свои руки. Как националисты, так и сторонники автономии были занесены в список неблагонадежных, и обе партии были распущены.

Виншип пригласил своего друга и соседа по Вирджинии Элиша Фрэнсиса Риггса приехать к нему на Остров. «До сих пор местная полиция состояла из регулировщиков, которые указывали, кому куда ехать на этих сонных улицах, – написал он Риггсу в письме, которое отправил дипломатической почтой. – Надо иметь параллельную военную структуру, достаточно эффективную, чтобы противостоять своре бандитов и гангстеров. Мне нужен кто-то, кому я мог бы безраздельно доверять и кто возглавил бы полицию, чтобы привести в исполнение мой план. Только ты можешь это сделать».

Риггс был полковником и героем Первой мировой войны. Он был начальником оперативного отдела военной миссии в Петрограде и знал свое дело. Он принял предложение Виншипа. Риггс одел полицейских агентов в голубые фетровые береты и серые брюки, заправленные в высокие сапоги, и вооружил их пистолетами «смит-вессон» с кобурой у бедра.

Он начал тренировать их в форте Бучанан, на новой военной базе, где они учились стрелять из пулемета и легких орудий. Риггс имел такой успех, что через год после своего появления на Острове он был застрелен националистами, когда выходил из собора после мессы.

Виншип был вне себя от гнева из-за убийства Риггса, но контроля над собой не потерял. Как раз в те дни он увидел, как Аристидес Арриготия марширует в ряду других полицейских по авениде Понсе-де-Леон, и пригласил его к себе. Аристидес мог сойти за американца в любом из североамериканских штатов. Кроме того, его жена была из Бостона, а тесть был хозяином «Таурус лайн». Виншип принял Аристидеса, как официальное лицо, у себя в кабинете, на втором этаже замка Ла-Форталеса, сидя за массивным письменным столом красного дерева, который принадлежал дону Мануэлю де ла Торре-и-Пандо, графу Мирасоль, губернатору Острова более двухсот лет назад. Тут же был его адъютант и двое солдат охраны с саблями. Арриготия сел напротив, держа в руках форменную фуражку.

– Националисты, убившие полковника Риггса, все еще разгуливают на свободе, – жестко произнес Виншип. – Я назначу вас начальником полиции, если вы пообещаете их поймать.

Аристидес удивленно посмотрел на него. Вот уже сорок лет начальники полиции были только американцы, а раньше, до того, испанцы. Никогда еще начальником полиции не был пуэрториканец. Значит, губернатор выказывает ему особое доверие, – Аристидес почувствовал себя польщенным.

– Мы, пуэрториканцы, скорбим вместе с вами из-за убийства полковника Риггса, – сказал он Виншипу. – Мы мечтаем о том, чтобы стать американским штатом. Пожалуйста, не судите обо всех нас по этому трагическому эпизоду.

Виншип поблагодарил его кивком, но ничего не сказал. Слуга принес Арриготии мятный коктейль, и тот взял стакан дрожащей рукой.

Солнце садилось за бухту. За спиной Виншипа в раскрытое окно было видно, как белый трансатлантический пароход плывет в тишине под розоватым небом, направляясь в бухту Морро. Виншип взглянул на голубые холмы Катаньо, покрытые сахарным тростником.

– Я влюблен в эту землю, Арриготия; ваш остров такой плодородный. Когда я жил на табачной плантации в Вирджинии, я издали восхищался им. Думаю, я не ошибся, приняв назначение, которое предложил мне президент Рузвельт. Будучи губернатором, я мог бы научить ваших людей лучше ухаживать за своей землей, благодаря современным методам сделать их труд более продуктивным. Но эта страна сильно отличается от нашей. Вам хочется, чтобы все оставалось как есть – быть под зашитой нашего флага и в то же время сохранять свою самобытность. Чтобы так было, мы должны объединить усилия в борьбе против терроризма. Потому я и предлагаю вам чин полковника, чтобы назначить вас начальником полиции.

Слова Виншипа озадачили Аристидеса, но он не подал виду. Он сказал, что обдумает это предложение, и вежливо откланялся.

Когда дон Эстебан узнал о предложении Виншипа, он посоветовал Аристидесу не соглашаться.

– Тебя втянут в братоубийственную войну. Нельзя угодить всем. Такое решение мудрым не назовешь.

Однако перспектива стать полковником была слишком заманчива для бывшего продавца товаров в магазине «Травиата». Ему казалось, это блестящая возможность убедить губернатора Виншипа, что он может доверять пуэрториканцам. В считанные дни он отказался от работы в «Таурус лайн» и принял назначение начальником полиции.

В последующие месяцы Аристидес должен был отлавливать указанное число националистов ежедневно и докладывать губернатору о результатах. Это сафари, когда то и дело рушили чей-то домашний очаг, испортило ему репутацию, но его семья отказывалась верить недобрым слухам. Незадолго до Вербного воскресенья местные националисты-кадеты объявили, что проведут в Понсе праздничную демонстрацию. Альбису Кампос был в тюрьме, и демонстрация явится мирным выражением протеста против приговора суда. Алькальд Понсе был человек либеральный; он разрешил демонстрацию при условии, что все будут безоружны. Губернатор Виншип приказал досконально изучить данный вопрос. Его шпионы доносили, что националисты вооружены до зубов и что демонстрация станет той самой революцией, которая сметет правительство.

В Вербное воскресенье полковник Арриготия прибыл из Сан-Хуана в Понсе с окончательным распоряжением отменить демонстрацию. Оказавшись на месте, Арриготия позвонил Виншипу, который окопался с группой офицеров на холмах Вильяльба в ожидании переворота. Он проинформировал Виншипа, что в Понсе нигде нет ни базук, ни винтовок, ни пулеметов. Но губернатор ему не поверил. Он не сомневался, что националисты засели на крышах домов или на деревьях, а может, и в водосточных трубах и потому Арриготия их не обнаружил. Полицейские на мотоциклах, которые жужжали, как сердитые шмели, то уезжали из города, то опять возвращались, перевозя указания Виншипа, а те дождем сыпались из Вильяльбы.

Националисты начали собираться рано утром. Кроме самых юных кадетов было порядочное число пожилых людей и медсестер. Они были безоружны; они выполнили условие алькальда, которое он им поставил, чтобы получить разрешение на демонстрацию. Ряды их ширились от квартала к кварталу, пока в результате не растянулись в колонну по всей длине Морской улицы. Некоторые из кадетов несли на плече деревянное ружье, другие – латунную саблю, притороченную к поясу, – военная амуниция бедноты.

Полковник Арриготия развернул свое войско в шести метрах от кадетов, и два отряда в молчании стояли друг напротив друга больше часа. Алькальд Понсе, опасаясь братоубийства, приказал посадить в тюрьму зачинщиков, если они не разойдутся, и повторил свой приказ по громкоговорителю, но кадеты не подчинились.

Арриготия оставил свое войско и отправился снова звонить Виншипу. Он доложил ему, что все под контролем и что открывать огонь по беспомощной толпе он считает большой ошибкой. Губернатор ответил, что он недоумок и что его мнения никто не спрашивает; он должен только выполнять приказы. Арриготия почувствовал себя так, будто его форму облили грязью. Он вернулся, встал во главе отряда и приказал вожаку кадетов освободить улицу, но тот и бровью не повел.

Многим кадетам было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, и они смотрели на Арриготию так, словно не верили, что он может в них стрелять. Со своими деревянными ружьями они были похожи на непослушных детей, играющих в войну. Арриготия вспотел.

– И надо же, чтобы все это случилось именно в Понсе, самом жарком городе Острова, – сказал он в сердцах шепотом. – Улица раскаленная, хоть яичницу жарь на мостовой, а я в этой форме превратился в суп.

Наконец он не выдержал: подошел к одному из своих адъютантов и приказал занять его место во главе подразделения. Он спустился по Морской улице и вошел в часовню монастыря Служительниц Марии. Он был дружен с монахинями: в обители можно было хоть немного отдохнуть и успокоиться. В часовне было тихо; зажженная красная лампада свисала с потолка на серебряной цепи, и несколько монахинь на коленях молились перед распятием. Аристидес сел на скамью и закрыл глаза. Очнувшись, он не знал, сколько прошло времени. В этом царстве покоя все, что происходило снаружи, казалось кошмарным сном. Из ларца с дарами белая облатка Святейшего тихо взирала на него, окруженная сиянием, и, казалось, говорила: «Зачем ты так страдаешь, Аристидес? Подумай о том, что через пятьдесят лет это уже никого не будет интересовать. Преклони передо мной колени, и я возьму на себя твои мучения».

Аристидес снял фуражку с золотым орлом над козырьком и, опустившись на колени, стал молиться. Мало-помалу он успокоился; оскорбление губернатора уже не вызывало такой обиды. Еще есть надежда: быть может, в последний момент кто-нибудь отведет его руку. Он никогда не сможет выполнить приказ расстреливать детей, тем более в Вербное воскресенье, день всеобщего примирения.

Он пришел в себя, собрался с мыслями и обвел взглядом часовню. Монахини украсили алтарь белыми орхидеями. Это были его любимые цветы, потому что они напоминали ему о Маделейне. Золотистая пена в чашечке цветка была похожа на нежный кудрявый пушок у нее на лобке. Губернатор Виншип был холостяк; может, он поэтому такой суровый и непреклонный. Он похож на Альбису Кампоса. Оба фанатично преданы своему делу, а ведь куда приятнее служить даме сердца.

Когда Аристидес вышел из часовни, к нему подошел адъютант, который ждал его у входа. В руке он держал желтый бланк телеграммы: приказ губернатора Виншипа открыть огонь по кадетам-националистам. Аристидес встал во главе отряда и отдал приказ открыть огонь.

 

14. Тоска-предсказательница

В Понсе были тогда убиты семнадцать человек, почти все подростки, и множество демонстрантов было ранено. Газеты Острова, дабы оправдать губернатора, обвинили во всем полковника Арриготию, который в упор расстрелял безоружных кадетов.

Дону Эстебану Росичу было тогда девяносто лет, и он так и не смог оправиться от потрясения, – его зятя публично обвинили в том, что он мясник. С ним случился сердечный приступ, и вскоре он умер. Маделейне вернулась в Бостон на одном из пароходов «Таурус лайн» вместе с забальзамированным телом отца. Она так больше и не появилась на Острове, остаток дней она провела в семейном доме в Норд-Энде. Я никогда не видела ее; все, что я о ней знаю, мне рассказал Кинтин.

Аристидес одиноко жил в шале в Розевиле. Он возненавидел белые орхидеи и однажды, облив бензином теплицу за домом, поджег ее. Когда пламя как следует разгорелось, он пошел в свою комнату, достал парадную форму и фуражку с золотым орлом и бросил все это в огонь. Когда уходил, то услышал потрескивание, будто кто-то вскрикивал и жаловался, и ему показалось: он слышит Маделейне, которая сетует на судьбу, обрекшую ее на женственный, словно цветок орхидеи, облик и на силу духа, достойную мужчины. У него сжалось сердце, но он не обернулся – боялся удостовериться, что это она.

Аристидесу было пятьдесят девять лет, и его мучило одиночество. Друзья покинули его, поскольку им трудно было общаться с ним по-английски, а приятели, общие с Маделейне, – супружеские пары, с которыми они играли в бридж каждую пятницу, – перестали приглашать его после того, как она вернулась в Бостон. После расстрела в Понсе на него смотрели как на чудовище. Даже губернатор Виншип отказал ему, когда он попросил у него аудиенции в Ла-Форталесе. Его официально обвинили в том, что он отдал приказ стрелять, судили и признали виновным. Вскоре его разжаловали из начальников полиции. К счастью, не посадили в тюрьму. Его приговорили к домашнему заточению. Он не выходил на улицу целый год, но потом стал сбегать из дома, несмотря на то что к нему был приставлен офицер-охранник.

Аристидес выставил шале в Розевиле на продажу и попросил, чтобы ему разрешили переехать в дом поменьше в Пуэрто-де-Тьерра, район, где он родился. Он продал «Таурус лайн», открыл счет в банке на имя Ребеки и положил туда все деньги. Ему самому вполне было достаточно страховки. У Ребеки двое детей, и деньги помогут ей не зависеть от Буэнавентуры, если когда-нибудь возникнет такая необходимость.

Когда в конце XIX века пристань Сан-Хуана была разрушена, чтобы продлить авениду Понсе-де-Леон, появился квартал Пуэрто-де-Тьерра. Арриготии нравилось жить возле старых стен. Нравилось, глядя на них, размышлять о судьбах империй, вспоминая знаменитое стихотворение Франсиско Кеведо: «Старинная стена на Родине моей, которая когда-то так была могуча, а нынче вся разрухе предана». Уж если испанская империя, обладавшая таким могуществом, пришла в упадок, нечто похожее когда-нибудь вполне может случиться и с Соединенными Штатами. Ему становилось грустно: он все еще восхищался этой страной. Но возможно, тогда все, что с ним произошло, не будет вызывать у него такого стыда.

Аристидес подолгу гулял по Старому Сан-Хуану. Он любил свой город – это было все, что у него оставалось. Волосы у него побелели и отросли; он отпустил бороду, чтобы никто его не узнавал. Он поднимался по улице Форталеса и покупал газету на углу улицы Гонсалес Падин, где ветер был такой сильный, что ему казалось, будто он плывет на корабле. Ветер трепал волосы и приносил ему ощущение молодости. Аристидес пересекал Пласа-де-Армас, где вокруг фонтана с фигурами, изображающими четыре времени года, всегда сидели несколько нищих, и вынимал из кармана мелочь, чтобы раздать милостыню. Потом шел вверх по улице Христа и выходил на луг Сан-Фе-липе-де-Морро. Там ему было лучше всего; он любил сидеть на траве, глядя на детей, запускавших воздушных змеев, которые приклеивались к небу, словно разноцветные стеклышки. Он гладил и ласкал бродячих собак, а те подходили к нему и обнюхивали его мятые брюки и заляпанные грязью ботинки.

Иногда он доходил до Пасео-дела-Принсеса и там любовался закатом солнца. Несколько рыбаков удили рыбу прямо с лодок; они появлялись в пять утра, а в восемь возвращались домой с уловом. Обычно он был невелик: пара морских лисиц; колючий морской еж, из которого можно приготовить кулебяку; черный толстый угорь со злыми глазами посередине лба. Вместе с окончанием рыбной ловли прекращали сновать по бухте туристские кораблики, и пляж был усеян пластиковыми бутылками, обрывками оберточной бумаги и прочим мусором. Но Арриготия этого не замечал. Он смотрел на линию горизонта, где небо и море были одинаковой синевы и можно было унестись душой куда тебе угодно. И ничто на берегу не могло его остановить. А там, вдали, среди бесконечного покоя, он забывал о том, что потерял все.

Он считал: ему повезло, что он живет в портовом городе, где отовсюду видно море. Вода будто зализывала его ноющие раны и понемногу залечивала их. И давала ему надежду, на гребешках волн она несла ему обещание жизни и любви. Надо было только суметь дождаться.

Однажды, гуляя по Сан-Хуану, Арриготия увидел дом, выкрашенный в желтый цвет, с вывеской на дверях, которая привлекла его внимание: «Посетите Тоску-гадалку, и вы обретете средство от одиночества». Внизу была нарисована ладонь, расчерченная на пять частей: эмоции, самоуважение, энергия, внутренняя сила и дух. На кончике каждого пальца был изображен какой-нибудь святой. А в середине ладони Одинокая Душа, обнаженная до пояса, молилась, скрестив руки, в окружении пламени. Дом находился неподалеку от форта Сан-Кристобаль, на улице Луны, в той ее части, которая пользовалась дурной славой; это был квартал вымогателей, где жили продавцы лотерей, сводни и проститутки.

Аристидес подумал, что он и есть та самая Одинокая Душа, и решил войти. Отодвинул занавеску из пластмассового стекляруса и шагнул в темный коридор.

– Пожалуйста, снимите обувь, прежде чем идти дальше, – сказал голос откуда-то из глубины. Голос был молодой, слышно было, как где-то льется вода. В доме веяло приятной прохладой. – А теперь снимите пиджак и галстук, – сказал голос.

Аристидес огляделся и подумал, откуда молодая женщина может знать, что на нем надето, – вокруг было темно. В глубине коридора он увидел маленький алтарь с изображением Аллана Кардека, спиритиста, украшенный искусственными цветами из крепа. На фотографии над головой Кардека сияли луна и семь звезд. Арриготия пошел туда, снял ботинки, галстук и пиджак и положил все это на маленькую скамеечку перед алтарем. Открылась дверь, и оттуда вышла красивая мулатка в цветастом халате.

– Полная луна благоволит к тем, кто ищет друг друга, – сказал она, беря его за руку. – Тем, кто поклоняется ей, она дает свет и силу и помогает найти дорогу.

И она опустилась на колени перед алтарем. Потом повела Аристидеса в маленькую комнатку в задней части дома, где не было никакой мебели. Они сели на пол на подушки из потертого бархата. Рядом с ними в единственной лампаде курился дымной спиралью фимиам, да в углу комнаты стоял аквариум с рыбками, в котором поднимались пузырьки воздуха.

Тоска наклонила голову и сложила ладони. Черная волна волос закрыла ее, так что лица не стало видно.

– Вы ничего не должны говорить, – сказала ему девушка. – Закройте глаза и отдайтесь своим мыслям, они сами полетят ко мне.

Аристидес глубоко вздохнул.

Тоска взяла левую руку Арриготии в свои и стала медленно водить пальцем по линиям его ладони. Она заговорила так, как говорят, войдя в транс.

– Все покинули тебя: жена, губернатор, друзья, – прошептала она. – У тебя был долгий счастливый брак. Но твой тесть умер и не пожелал, чтобы его похоронили на Острове. Твоя жена не захотела с ним расставаться и увезла его тело на пароходе далеко отсюда. Твоя дочь – свет очей твоих, но она замужем за человеком, которого ты не выносишь. Одиночество может быть очень суровым наказанием, особенно если ты не сделал ничего такого, чтобы заслужить его.

Она умолкла и выпустила его руку. Занавес из черных волос откинулся назад – на Аристидеса смотрели сверкающие, влажные черные глаза. Он так и сидел, уронив голову на грудь.

– Я пришел, потому что хочу покончить с собой, но у меня не хватает смелости, – сказал он дрожащим голосом. – Укажи мне средство, которое поможет старику обрести мужество.

Тоска посмотрела на него с сочувствием. В свои пятьдесят девять лет Аристидес был все еще привлекательным мужчиной, с длинной седой шевелюрой и крепкого сложения.

– Ты всегда был хорошим человеком, – сказала она ему. – Но то, что хорошо для одних, плохо для других, нельзя угодить всем. Твоя ошибка в том, что ты с самого начала не понял, в чем для тебя благо. И все-таки есть у тебя одна возможность, не убивай себя, пока не используешь ее. – И она, положив руку ему на бедро, наклонилась и поцеловала его.

Аристидесу показалось, что его тело растворилось в воздухе, словно дым, поднимающийся из лампады, которая свисала с потолка позади Тоски. И вдруг он почувствовал себя так, будто рядом была Маделейне; он словно вдыхал запах ее духов, похожий на аромат орхидей, чувствовал прикосновение нежного золотистого пушка к своей щеке. Однако Тоска не дала ему времени подумать об этом. Она откинулась на подушки и стала раздеваться. Аристидес не останавливал ее. Тоска разделась и легла рядом с ним. Аристидес повернулся к ней и стал целовать. От нее исходил терпкий аромат земли, густых зарослей кустарника, диких куропаток. Он снял одежду, закрыл глаза и проник в самую глубину ее естества. Когда все кончилось, он в изнеможении откинулся на подушки. Маделейне испарилась, как не бывало. Его больше не мучил ни запах ее духов, ни золотистый пушок.

– Спасибо, Тоска, – сказал он. – Это лучшее средство для Одинокой Души.

Перед его уходом Тоска сказала:

– Твоя целомудренная душа вконец иссушила твое нутро. Что тебе нужно, так это погрузиться на время в пучину греха. Приходи ко мне каждую неделю, – увидишь, как быстро ты пойдешь на поправку.

Тоска оказалась права. После того, как он тридцать семь лет занимался любовью в соответствии с брачными рекомендациями монахинь из монастыря Непорочного Зачатия в Бостоне, любить Тоску было для него освобождением. Впервые в жизни Арриготия чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Офицер полиции, который был приставлен к Аристидесу, ходил с ним до дома Тоски. Он ничего не сказал начальству о том, что там происходило, но рассказал все Ребеке. Та была возмущена, узнав, что ее отец живет с какой-то мулаткой. Когда Аристидес пришел навестить ее в доме на берегу лагуны, то сел на террасе в ожидании, что Ребека спустится и побудет с ним, но она так и не появилась. Даже Буэнавентура, уж на что у них были плохие отношения, и тот обошелся с ним лучше. Он находил его приключение с гадалкой весьма живописным и в чем-то оздоровляющим.

– Эта Тоска как раз то, что нужно твоему отцу, – сказал он Ребеке однажды. – Если мужчина еще на что-то способен в постели, значит, скоро он не загнется.

Когда Буэнавентура приходил вечером с работы домой и заставал там Арриготию, который опять явился с визитом, он тоже усаживался на террасе перекинуться с ним словцом. Он спрашивал, как идут дела и не надо ли чем помочь, потом прощался с ним и уходил к себе в комнату принять душ и переодеться. Но если Ребека за чем-нибудь спускалась вниз и оказывалась на террасе, то отворачивалась и проходила мимо, будто он призрак.

Арриготия тяжело переживал разрыв с дочерью. Он был баск, а для басков семья – это главное. У него начались «сдвиги». Он впадал в состояние аффекта и, стоя на углу какой-нибудь улицы Старого Сан-Хуана, произносил монологи все более несуразные.

– Кровь кадетов-националистов республики омыла нашу звезду, которая скоро займет свое место на американском флаге, – говорил он прохожим, которые останавливались его послушать. – Хвала тем американским конгрессменам, которые однажды откажут нам в государственности, чтобы мы стали независимой страной.

Когда Ребека узнала об эксцентричном поведении отца, она стала давить на Буэнавентуру, чтобы тот упрятал его в сумасшедший дом. Буэнавентура какое-то время сопротивлялся, но когда над ним начали насмехаться и говорить, что его тесть похож на нищего, бродит в лохмотьях по улицам Старого Сан-Хуана и говорит глупости на политические темы, другого средства не осталось. Через несколько дней карета скорой помощи с двумя санитарами остановилась около дома Арриготии в Пуэрто-де-Тьерра, чтобы забрать его, но полковника там не оказалось. Его искали по всему городу, но так и не нашли; никто понятия не имел, что с ним могло случиться. Однажды, когда Буэнавентура попал в форт Сан-Кристобаль, чтобы запастись продуктами для американских военных, расквартированных в городе, он обратил внимание на то, что вывеска на доме Тоски исчезла. Соседи сказали ему, что гадалка куда-то переехала несколько дней назад вместе с высоким седовласым мужчиной.

Буэнавентура никогда не рассказывал об этом Ребеке, но когда он слышал, как ее друзья сожалели о «трагической судьбе бедного полковника Арриготии», то кусал губы, чтобы не рассмеяться. Историю об исчезновении деда Буэнавентура рассказал Кинтину много лет спустя, а Кинтин передал ее мне.

 

15. Бегство Карлоса и Кармиты

Мой папа был не просто хороший столяр, он был настоящий художник. И поэтому я так сожалела, когда он оставил свое дело и стал обыкновенным коммерсантом. В те времена мы жили в большом неустроенном доме, где была его мастерская. Моя колыбель стояла рядом с его рабочим столом, и среди самых ранних моих воспоминаний я помню металлический визг пилы, одурманивающий запах клея и прохладу скипидара, брызги которого иногда попадали мне на кожу. Молоток, рубанок и стамеска всегда были рядом, и мне нравилось смотреть, как папа из древесного ствола вытачивает мебель.

Карлос был худой и выжженный солнцем, как все, кто живет на природе, а руки и ноги у него были такие длинные, что делали его похожим на водяного паука. Несмотря на то что он родился в столице, в нем всегда было что-то деревенское. Он носил простые хлопчатобумажные рубахи и сандалии из буйволовой кожи и часто употреблял старые народные поговорки вроде: «Гол как сокол» или «Пришла беда, отворяй ворота».

Я любила смотреть, как он работает. У него был свой стиль, он украшал мебель изысканными резными цветами: маками, ирисами, анютиными глазками. Люди восхищались его изделиями, и во всех гостиных Сан-Хуана стояли кресла, стулья и кресла-качалки, сделанные руками моего отца. Его консоли для двухстворчатых зеркал, украшенные корзинами винограда и пальмовыми листьями, красовались в казино и в самых элегантных салонах города, и молодые девушки с восхищением разглядывали их, отдыхая на балах между танцами.

Карлос женился на Кармите против воли Баби, как, впрочем, и против воли бабушки Габриэлы и дедушки Винсенсо. Они с Кармитой и в самом деле были очень разные. Мама была выше и крупнее папы, и в ней абсолютно не было никакой артистической жилки. У нее были большие глаза, а тело казалось похожим на ванильное мороженое – такая она была белая и плотная. Когда Баби увидела ее в первый раз, Кармита ей не понравилась. У Кармиты была какая-то особенная манера садиться, – она будто заполняла собой стул и выглядела при этом ужасно самодовольной, что раздражало Баби. Но Кармиту не задевало плохое отношение Баби. На губах ее цвела неизменная улыбка, словно она знала секрет, как сделать счастливыми папу и себя.

Кармита была самой младшей из шести сестер, и, когда вышла за Карлоса, остальные сестры были уже замужем. Она ничего не делала второпях и никогда не теряла терпения. Когда она познакомилась с папой, ей было двадцать восемь, на два года больше, чем ему; в сущности, она была уже старая дева. Ее сестры познакомились со своими мужьями, когда дон Винсенсо разбогател, и могли выбирать жениха по своему вкусу. И Винсенсо боялся, что Кармита выйдет замуж за искателя приданого. Она – наследница кофе, говорил он, и если она выйдет замуж за нищего, то потеряет все.

Папа с мамой познакомились во время благотворительной ярмарки в Понсе. Кармита убежала из дома, где за ней все время вели неусыпный надзор, и отправилась гулять. С восхищением смотрела она на скачки, где лошади бегали по кругу с невероятной быстротой, опрокидывая флажки с номерами, и тут папа приблизился к ней и сказал:

– Поставьте один доллар на тринадцатый номер. Сегодня вторник, тринадцатое, ни жениться нельзя, ни в море выходить. Он принесет вам удачу.

Кармита удивленно посмотрела на него. Ей понравились его тонкие усики, похожие на два крылышка над улыбающимися губами. На Карлосе был синий костюм, довольно поношенный. Он приехал в Понсе на ярмарку продавать мебель; место, где он расставил свои стулья и кресла, было неподалеку. Кармита послушалась его совета, поставила доллар на лошадь светлой масти под номером тринадцать, написанным на попоне, и выиграла двадцать долларов.

– Первый раз в жизни я что-то выиграла! – воскликнула она. – Скажите мне, на какую еще поставить.

Карлос посоветовал ей поставить на гнедую лошадь под номером два.

– Два – мой любимый номер, он означает, что ты всегда будешь не один, – сказал он.

И Кармита выиграла еще двадцать долларов.

– Здорово! – закричала она, хлопая в ладоши, как маленькая девочка.

Карлос поручил своему другу присматривать за товаром и взял Кармиту под руку. Они стали ходить от киоска к киоску. Кармита играла в серсо, в «балду» и в лотерею «бинго» и все время выигрывала.

– Давайте и дальше ходить вместе, – сказала Кармита, смеясь, пока считала выигранные деньги. – Вы приносите мне удачу.

Вскоре к ним подошел продавец надувных масок. Они были привязаны к высокой палке, которой он размахивал из стороны в сторону, демонстрируя маски прохожим. Почти все маски изображали дьявола с рогами. Несмотря на то что они были устрашающими, Карлосу они показались занятными; он купил одну и надел на себя. Это был красный пузырь с зеленым рогом на подбородке, двумя желтыми рогами у висков, и еще один, синий, красовался вместо носа. Он раскинул руки и стал подпрыгивать, изображая летучую мышь, и при этом кричал: «Подайте страшной маске на кусок хлеба с луком!» Кармита смеялась до слез.

– Купите мне Печальную Принцессу, – сказала она, показывая на маску с кружевной диадемой и слезинкой из прозрачной бусинки на щеке. – В следующий раз, когда мои родители станут надоедать мне, чтобы я не влюбилась в нищего, надену эту маску и буду кричать: «Подайте на кусок хлеба с луком!»

На следующий день Карлос нанял грузовик, чтобы отвезти мебель в Сан-Хуан.

Потом он пошел на станцию и стал ждать ближайший автобус, который отходил в час дня. Он сел на скамейку и тут увидел идущую по улице Кармиту. На ней была маска Печальной Принцессы, а белокурые волосы были заплетены в тугую косу. В правой руке она несла чемодан, в левой – охапку крапивы.

– Надо питаться тем, что дает земля, – сказала она, подмигнув Карлосу, когда подошла к остановке. – Кофе надо смолоть и процедить, а крапива растет на обочине и ничего не стоит.

Карлос взял у нее чемодан, и вскоре они сели в автобус вместе.

Папа явился домой в Трастальерес вместе с Кармитой, которая висела у него на руке, как ярмарочная кукла. Баби не могла понять, что он нашел в этой девушке, которая все время смеялась, будто пятилетняя, а ведь ей было уже двадцать восемь.

– Она просто дурочка. Если она будет жить с нами, то должна зарабатывать себе на хлеб, а она не умеет ни готовить, ни шить, ни убирать. Единственное, что она умеет, – это спать до одиннадцати часов. Мы не можем позволить себе роскошь кормить кого-то бесплатно.

На следующий день Карлос перенес свою кровать в мастерскую, и Кармита осталась жить с ним. Ему не надо было, чтобы она работала по дому. Достаточно было, чтобы она была рядом и чтобы он мог смотреть на нее.

– Ее кожа как-то по-особенному отражает свет, и это помогает мне по-другому глядеть на вещи, – сказал он Баби. – Мне лучше работается, когда она рядом.

Кармита целыми днями сидела на стуле, который он сделал, совершенно голая, и только расчесывала свои роскошные волосы, похожие на медовый водопад, ниспадающий на плечи. Они были очень счастливы. Баби, дедушка Винсенсо и бабушка Габриэла вынуждены были надолго смириться с сожительством Карлоса и Кармиты, прежде чем они надумали зарегистрировать брак.

Я родилась в 1932 году, когда мы еще жили в сарае в Трастальересе, где мои родители устроили себе временный домашний очаг. Мы прожили там три года, а когда Кармита впала в депрессию после аборта, мы переехали в дом Баби. Еще через семь лет мы переехали в Понсе, тогда мы все еще были единой семьей.

Никогда не забуду тот день, когда мы после смерти дедушки Винсенсо переехали в роскошный дом на улице Зари. В доме у Баби все было очень просто, и никто из нас, кроме Кармиты, не видел ничего подобного. Поэтому, когда Баби вошла в гостиную и увидела ковры из Бове, шикарную мягкую мебель, обтянутую синей камчатой тканью, и люстру, которая свисала с потолка, будто огромный кокон, она прищурила глаза, так что они стали похожи на две точечки черного гранита, и сказала: «В добрый час, если надолго!» – повторив слова Летисии Бонапарт, матери Наполеона, которая произнесла их, узнав, что ее сын стал императором Франции. Карлос попытался успокоить ее:

– Дареному коню в зубы не смотрят, мама. Пока можем, будем получать от всего этого удовольствие.

Мы пошли в кухню, и Баби попросила кухарку приготовить нам цыпленка с рисом и другие наши любимые блюда. Мы достали серебряные приборы, фарфоровый сервиз и хрустальные бокалы из буфета красного дерева, который стоял в столовой, и устроили банкет. Но настоящий праздник ждал нас в библиотеке, где мы увидели собрание книг дедушки Винсенсо. Баби и папа любили читать, и я этим пошла в них. За столом, в вечерние часы, мы часами беседовали о литературе. Баби всегда говорила, что семья, которая читает вместе, будет и жить всегда вместе, и, может, так оно было бы и у нас, если бы не проклятая страсть Кармиты.

Я очень любила папу, но он был слабый человек. Возможно, поэтому я его плохо помню. Когда я пытаюсь вспомнить его лицо, то вижу только расплывчатую фотографию; печаль почти совсем стерла его черты. Он ни в чем не мог отказать маме. Если Кармита тратила состояние на косметические кремы, датский шоколад или французские духи, он находил, что все это хорошо. Он зависел от ее малейшего каприза. Поначалу, когда Кармита стала уходить из дома по вечерам, чтобы играть в казино Сан-Хуана, его это даже забавляло.

После того как бабушка Габриэла убедила Кармиту сделать аборт, та стала играть все чаще и чаще. В четыре часа ее начинало одолевать беспокойство, будто в нее вселялся дьявол. Она поспешно уходила из дома, брала такси и ехала в отель «Континенталь» – это было единственное место, где казино открывалось так рано. С четырех до восьми там была специальная льгота для Дам: шесть фишек за доллар вместо обычных трех. Там Кармита познакомилась с самыми разными женщинами: домохозяйками, спасавшимися игрой от неудачного брака, унылыми вдовами, знавшими, что такое одиночество, и проститутками, искавшими клиента на вечер. Кармита тоже от чего-то спасалась, но никто из нас не догадывался, от чего именно. Она жила в мире фантазий; между «делайте вашу игру» и «ставки сделаны» было возможно все: путешествия по Европе, платья от Диора, драгоценности от Тиффани – все то, от чего она должна была отказаться, когда вышла замуж за Карлоса и переехала жить в Трастальерес.

Папа делал мебель по утрам, Кармита играла в рулетку по вечерам, и, когда наступал час ужина, в доме частенько нечего было есть. Баби готовила жаркое, как она научилась, когда жила на гасиенде, – с зеленью, мятой и ямсом, которые нам присылали из Адхунтаса, где у нас был земельный надел, доставшийся от дедушки Лоренсо. Игра для Кармиты превратилась из времяпрепровождения в порок. Она уже не просто играла в казино; стоило ей выйти из дома, она искала, где бы купить лотерейный билет, или шла в ближайший тотализатор, чтобы попытать счастья там. Если у нее не было денег, снимала с себя драгоценности и несла их в ломбард. Ее почти никогда не было дома, большую часть времени она бродила по улицам и клянчила деньги у прохожих. Папа был сильно озабочен ее состоянием. Когда мы ужинали, он почти не разговаривал со мной, будто меня и не было. Тогда-то Баби и настояла, чтобы мы переехали к ней. Лучше, если она будет заботиться обо мне у себя дома, сказала она, и с тех пор она меня купала, одевала и каждый день отводила в школу.

Бабушка Габриэла умерла от воспаления легких, а дед, который не смог жить один, умер вслед за ней, неделей позже. Кармита унаследовала приличное состояние, несмотря на то что наследство моего деда было распределено между шестью сестрами. Баби и Карлос не могли оправиться от изумления; они думали, что дедушка с бабушкой лишат Кармиту наследства из-за того, что она вышла замуж за человека не своего круга.

– Да благословит их Господь и да пребудет с ними вечная благодать! – воскликнула Баби, когда узнала эту новость. – Наконец-то Кармита перестанет повторять, что устала есть только хлеб с луком!

У сестер Кармиты были свои дома, так что они не возражали, когда мы переехали в дом на улице Зари. Нам в наследство остались также кухарка, шофер и синий «понтиак» деда Винсенсо. Продав земли в Рио-Негро, дедушка распорядился ими с умом и вложил их в прибыльное дело. Мамино наследство – четыре дома и несколько торговых предприятий в коммерческом центре в Понсе – приносило хорошую ренту, но этим нужно было заниматься, так что папа закрыл мастерскую и семья переехала на юг. Больше папа никогда не делал мебель, ни одной вещи. Он стал управляющим маминой собственности и в конце концов ее хозяином.

Кинтин

Кинтин почти решился вложить листы с историей доньи Валентины Монфорт в папку с рукописью, чтобы Исабель поняла – он прочитал ее. Но в последний момент передумал и вынул страницы. Он испугался, что Исабель может спрятать рукопись за стенами дома: сдать на хранение в банк, например, или унести кому-нибудь из друзей, чтобы она хранилась у них, – и тогда он не сможет дочитать ее до конца. Его так распирало от любопытства, что он не хотел рисковать.

Он сделал на полях кое-какие комментарии малюсенькими, почти незаметными буквами. Он понимал – есть опасность, что Исабель прочитает их, но если он не попытается исправить всю эту клевету или, что еще важнее, не запишет свои собственные переживания, то сойдет с ума. Он не может позволить вот так, запросто, разрушить его мир, и эти замечания, пусть эфемерные, будут доказательством истины.

И вдруг папка с прочитанными главами исчезла из кухни. Каждую ночь Кинтин вставал с постели, искал ее по всему дому, но безуспешно. Или Исабель спрятала ее так умело, что он никогда ее больше не найдет, – как большинство мужчин, Кинтин порой не мог найти собственные носки, – или она такая хитрая, что уничтожила ее. Например, для того, чтобы никто ничего не прочитал. Такая возможность не казалась ему невероятной – он верил, Исабель никогда не пойдет на то, чтобы кто-то посторонний прочитал ее рукопись и потом рассказал об этом ему.

Однажды ночью, перерыв все шкафы и комоды, Кинтин в полном разочаровании вернулся в кабинет; было три часа ночи; он сел за письменный стол Ребеки. Это был претенциозный стол, отделанный по бокам бронзовыми перышками, с кариатидами, которые украшали каждую ножку стола и которые ему не нравились. Но Кинтин не хотел его продавать – это была память о матери. В столе было потайное отделение, куда Ребека прятала много лет назад тетрадку со своими стихами. Вдруг ему стало любопытно, лежит ли там до сих пор эта тетрадка. Он осторожно выдвинул центральный ящик, сунул руку в углубление и пошарил внутри, пытаясь отыскать миниатюрный ключик от потайной дверцы, но его там не было.

Подозрения охватили его, однако он вернулся в спальню и тихонько лег в постель. Исабель спокойно спала. На следующее утро, когда Исабель была в душе, он заглянул в шкатулку с драгоценностями, которая стояла у нее на туалетном столике. Там он и нашел маленький бронзовый ключик, спрятанный под кулонами и браслетами. Он оставил его там, где он был, и, как ни в чем не бывало, продолжал одеваться, однако ночью взял ключик и пошел в кабинет. Он вынул ящик из стола и отложил его в сторону. Когда вставлял ключ в скважину, от волнения у него перехватило дыхание. Он повернул его наудачу и открыл потайную дверцу. Ключ подошел! Там, где Ребека раньше прятала тетрадь со своими стихами, теперь лежала кремовая папка с романом, написанным Исабель.

Кинтин почувствовал невероятное облегчение. Раздражение, которое вызывала Исабель, исчезло, как по волшебству. Ничто теперь не помешает чтению, теперь все в порядке; он узнает, чем кончается роман. Какая она изобретательная! Он не мог не восхищаться ею. Они много ссорились, но порой ссоры между любящими людьми являются результатом глубокого чувства друг к другу. Безразличие есть доказательство отсутствия любви, а он ни минуты не сомневался, что любит Исабель.

Сможет ли она действительно написать роман? Этого он не знал, но в глубине души все-таки надеялся, что сможет. Несмотря на волнение и беспокойство, которые вызывали у него некоторые страницы, ему хотелось, чтобы Исабель состоялась как настоящая писательница. Заменить стихи Ребеки рукописью романа в потайном ящике стола в любом случае было поступком настоящего мастера. Подлинный художник всегда сделает все возможное, чтобы сохранить свое творение.

Кинтин уселся на зеленый кожаный диван и положил папку на колени. Она была тяжелее, чем раньше, поскольку, несомненно, в ней прибавились новые главы. Озноб – не то от страха, не то от радости – пробежал у него по спине. Комната была погружена в темноту. Этой ночью не ощущалось ни ветерка; тишина казалась такой глубокой, что слышно было, как вода лагуны плещется о фундамент дома. Кинтин зажег бронзовую лампу над диваном, развязал пурпурную ленточку и вынул рукопись из папки. Кружок света упал на первую страницу. Он быстро пробежал глазами прочитанные главы и дошел до следующей части, которая называлась «Шале в Розевиле». Кинтин, очарованный, прочитал название. Некоторые страницы, конечно, состояли из каких-то ужасных анекдотов, но он не мог удержаться и не прочитать их. Две главы были посвящены Росичам, семье матери Исабель. В третьей рассказывалось об истории Кармиты и Карлоса, несчастных родителей Исабель.

Читать о себе как о ком-то другом было делом необычным; будто ты призрак. Кинтин увидел себя ребенком, что пришел в гости к дедушке и бабушке в Гуайнабо в День благодарения в 1936 году. Что сейчас будет вытворять Исабель? Каким еще пыткам его подвергнет? Он сидит на террасе дома в Розевиле и слушает, как дед и отец горячо спорят о политике, так и не придя к согласию. Ему было мучительно читать об этом. Он любил деда не меньше, чем отца, и был на стороне обоих.

Он грустно улыбнулся и прочитал еще несколько страниц. Не стоит обращать особого внимания на дискуссии о националистах и о законопроекте Тайдингса, сегодня это уже неактуально. Было ясно, что Исабель больше симпатизирует семье его матери, чем семье его отца. Как прадедушка, дон Эстебан Росич, так и прабабушка, Маделейне, были описаны с большой теплотой, зато с беднягой Буэнавентурой она обошлась плохо. Мало того что он был неотесанный провинциал, он получался еще и жестокий человек. Угостив жену тумаком, после которого она еле осталась жива, в день, когда танцевала Саломею, он еще имел наглость появиться в доме тестя и тещи в День благодарения и сесть за стол откушать индейки. Разве ее родители могли принимать у себя Буэнавентуру после того, как он публично избил их дочь? Или они об этом не знали? Может быть, Ребека ничего им не рассказала? Все это было маловероятно и походило на выдумки.

Сцена была полна иронии, за всем этим угадывался какой-то тайный смысл. Возможно, Исабель прибегает к гиперболам и хочет заставить его увидеть, что его отец плохо обращался с его матерью. Порой, когда женщины считают, что с ними обращаются жестоко, они могут прибегнуть к иносказаниям, далеким от конкретной реальности. Не говорит ли Исабель таким образом о себе? Быть может, он бывает жестоким с ней, не отдавая себе в этом отчета? Кинтин закрыл глаза. Это невозможно, когда любят так, как любит ее он.

В следующей главе, «Агония полковника Арриготии», главное место опять занимала история Пуэрто-Рико. Симпатии Исабель националистам ей не помогли, и повествование вышло натянутым и скучным, как будто она повторяла одно и то же. И опять она допустила серьезную хронологическую ошибку: говоря о бухте Сан-Хуан, она описала ее такой, какой та была сегодня или какой могла быть в 1981 году, – со множеством туристских пароходов, что ежедневно сновали туда-сюда, но уж никак не в 1937 году. В 1937-м, подумал Кинтин, когда мой дед, полковник Арриготия, был разжалован из начальников полиции Острова, туристов было немного, а роскошные лайнеры и вовсе были редкостью. Воды бухты Сан-Хуан были прозрачными, как стекло, и рыбаки каждый день вынимали сети, полные рыбы.

В нашем доме никогда не было политического единомыслия: каждые четыре года я голосую за государственность, а Исабель – за независимость. Далеко ушли те времена, когда послушная супруга слепо повиновалась мужу. Для меня Соединенные Штаты – моя настоящая родина. Я не чувствую себя гражданином Пуэрто-Рико, скорее гражданином мира.

– Если в один прекрасный день Пуэрто-Рико станет независимой страной, как того требуют националисты и борцы за независимость, – сказал я однажды Исабель, – мы тут же садимся в самолет и летим в Бостон, где у моей семьи еще есть кое-какая собственность.

Исабель опустила голову и промолчала. Я знал, что она со мной не согласна, но я всегда уважал ее право на собственное мнение.

Кинтин еще кое-как терпел сторонников независимости, но националисты вызывали в нем непримиримую злобу. Он считал их всех убогими и закомплексованными. Поняв, что они ничто, они решили прошить президента пулеметной очередью. Один раз это уже было и повторится еще не однажды. В 1950 году они покушались на жизнь президента Трумэна, устроив перестрелку в Каса-Блэр. Через несколько лет, в 1954 году, некая швея с запросами модели из журнала «Вог», по имени Лолита Леброн, сын столяра с внешностью элегантного киноактера, которого звали Рафаэль Кансель Миранда, и два крепких парня, больше похожие на жокеев, чем на террористов, которых звали Ирвинг Флорес и Андрейс Фигероа «ордере, устроили перестрелку в Палате представителей в Вашингтоне.

Кинтин вытер потный лоб носовым платком и устроился на диване поудобнее. Слава богу, совсем скоро на Острове пройдет референдум. Через пять месяцев пуэрториканцы смогут наконец выбрать – быть ли им в составе Соединенных Штатов или стать независимой страной. Он был уверен, что победят сторонники вхождения в состав США. Свободное ассоциированное государство, созданное в 1952 году Луисом Муньосом Мартином, для реальной жизни не годится. Голосовать за свободное государство – значит остаться на бобах.

Понятно, что интеграция в США не решит языковую проблему. Язык всегда был камнем преткновения; если пуэрториканцы не займутся этой проблемой, они кончат, как гладильщица Панча, которая сама себя выгладила. Исабель права, считая, что брак ее деда и Маделейне распался из-за того, что Маделейне так и не выучила испанский язык. Губернаторы из Америки тоже на нем не говорят. По мнению Исабель, мятежи националистов, возникавшие время от времени на протяжении последних тридцати – сорока лет, явились результатом именно этой ситуации. Распоряжение уполномоченного, г-на Истона, который семьдесят девять лет назад пытался сделать английский язык официальным, – факт исторический, и сегодня все признают, что это было ошибкой. Но то, что на Острове научились говорить по-английски, стало нашим огромным преимуществом перед соседями. Благодаря английскому пуэрториканцы интегрированы в современный мир, тогда как Куба, Доминиканская Республика и Гаити все еще живут в средневековье.

Сегодня в Пуэрто-Рико два официальных языка – английский и испанский, – так решил народ во время последнего референдума. Официальное употребление обоих языков неизбежно, поскольку промышленное и экономическое развитие Острова тесно связано с Соединенными Штатами. Объявить испанский единственным официальным языком, как того, несомненно, хочет Исабель, – значит вызвать всеобщую неразбериху. Такого люди не выдержат; в юриспруденции, медицине и торговле это неприемлемо. Кинтин был уверен, что когда-нибудь Пуэрто-Рико станет двуязычной страной, особенно если учесть, что три миллиона пуэрториканцев то и дело ездят в Соединенные Штаты и обратно.

– Сегодня Бронкс – это практически пригород Сан-Хуана, – сказал он однажды Исабель, – а самолеты «Америкэн Эйрлайн» – наши самые популярные автобусы.

Что больше всего мешало Кинтину – это безответственность Исабель как историка. Она, например, описала кадетов-националистов как мучеников. «Многим кадетам было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, и они смотрели на Арриготию, словно не веря, что он может в них стрелять. Со своими деревянными ружьями они напоминали непослушных детей, играющих в войну», – пишет она в своем романе. Все это неправда. Среди кадетов-националистов были люди разного возраста, разных убеждений и цвета кожи. Их объединяло только одно. Если они хладнокровно позволили стрелять в себя, так только потому, что хладнокровно убивали других. Губернатор Виншип был прав, настаивая на том, чтобы выслать националистов куда бы то ни было. Это были фанатики, жаждущие крови, – как боевики тупамаросы в Уругвае или члены «Сендеро люминосо» в Перу.

Расстрел кадетов-националистов произошел в Вербное воскресенье в 1937 году; этого никто не будет отрицать. Однако Исабель неправильно навела на это событие фокус своей лупы и обвинила тех, кто был не виноват. То же самое сделал губернатор Виншип, несправедливо утверждая, что дед Кинтина несет ответственность за бойню.

Его дед Аристидес никогда не был салонным шаркуном, как изобразила его Исабель в своей книге. Он был требовательным и надежным начальником полиции, целиком преданным губернатору Виншипу. Его борьба против националистов вовсе не была обычным преследованием инакомыслящих, она была героическим делом. Он посвятил свою жизнь установлению порядка. В то утро, когда состоялась демонстрация, он пришел к алькальду города Понсе и вытащил его из постели под дулом пистолета. Он заставил его подписать приказ об отмене демонстрации. Потом он отправился на Морскую улицу, где собрались кадеты-националисты, и показал им этот приказ. Но те отказались расходиться по домам.

Полковник Арриготия был героем в борьбе за американскую государственность, и тут уместно вспомнить о предательстве его жены, которая ни черта не смыслила в политике и потому вылила на него ушаты грязи. Его дед занимал прочное место в политической истории Острова – это несомненно. Но Исабель это было неважно, она даже имела смелость взяться за описание эротических картин, которые ему пригрезились перед расстрелом кадетов. Откуда ей знать, что думал его дед в те минуты? В чужую голову не влезешь. И вообще, это абсолютно не похоже на полковника Арриготию.

Кинтин сидел как на угольях. Что хочет доказать Исабель? Что он ошибается? Что она знает больше, чем он, о расстреле в Понсе, несмотря на то что он историк? И почему ему так хочется доказать, что ошибается она? Ответить на все несуразности, которые Исабель нагородила в этих главах, было невозможно. Чтобы этого добиться, нужно писать историческое эссе одновременно с романом, а у него нет на это времени.

 

16. Балетная школа Керенски

Впервые я услышала имя Керенски в тот день, когда мы переехали в Понсе. Было воскресенье, папа, мама, Баби и я ехали до городка на автобусе. Мы приехали около одиннадцати утра и отправились на площадь Дегету перед собором в самом центре города. Площадь очень отличалась от тех, что я видела в столице, где совсем не было деревьев. Здесь же росло по меньшей мере с дюжину индейских лавров. По случаю воскресенья на площади бьшо много народу – люди шли с мессы или на мессу.

Мне было десять лет, и я никогда раньше не была в Понсе. Не успела я выйти из автобуса, как почувствовала страшную жару, от которой не спасали даже индейские лавры. Эти деревья, подстриженные наподобие огромных зеленых грибов, сразу же привлекли мое внимание, потому что выглядели очень забавно. Духовой оркестр играл танцевальную музыку в небольшой деревянной церковке. Она была выкрашена в черно-красную полосу, что гармонировало с насосной станцией.

Это не был какой-нибудь там захудалый оркестрик. Ансамбль был замечательный. В нем было сорок музыкантов, одетых в костюмы цвета морской волны и красные шапочки, а инструменты были новехонькие. Шесть корнетов, четыре трубы и три тромбона блестели на солнце так, словно были из золота, – такой чистотой они сияли. Первое, о чем я подумала, – что у пожарных очень много денег. Мужчины прогуливались по правой стороне площади, женщины – по левой, слушая музыку и приветствуя друг друга. Они по очереди отражались в золотом колоколе трубы, никогда не встречаясь, и казалось, будто они водят веселый хоровод вокруг жерла, из которого льется музыка.

Я спросила у Баби, не играют ли пожарные для того, чтобы развлечь народ, но Баби засмеялась. Она сказала: вряд ли; они играют в честь Гарольда Айкса, секретаря Министерства внутренних дел, который прибыл в Понсе с официальным визитом. И потому оркестр то и дело чередовал «Jingle Bells» с пуэрто-риканскими мелодиями. Айкс сидел в церкви рядом с алькальдом. Церковь была украшена белыми колокольчиками из гофрированной бумаги, а рядом с ней на огромной сосне висели гирлянды из золотистой мишуры, сверкавшие на солнце.

Меня совершенно очаровало то, что я увидела на площади Дегету. И фонтан с шестью бронзовыми львами, из пасти которых били струи разноцветной воды, и каменные скамьи с выбитыми на спинках стихами местных поэтов, и индейские лавры, которые таинственно шептались у нас над головами.

В Старом Сан-Хуане, который находился неподалеку от Трастальереса, на площадях не было ни деревьев, ни фонтанов. Там царил суровый армейский дух, потому что испанские солдаты устраивали на площади свои маневры. В Сан-Хуане дома стояли друг к другу тесно, как костяшки домино. Там были узкие балконы с балясинами красного дерева, похожие на вставную челюсть, а вокруг ни одного деревца. В Понсе улицы и площади были широкие и тенистые. Фасады украшали просторные балконы, а задняя часть дома выходила в огромное патио, которое годилось даже для празднеств. Густые кроны манго, пальм и рожковых деревьев возвышались над изгородями, словно гигантские зеленые анемоны. Дома в Сан-Хуане красили в мрачные цвета, а в Понсе все было белым, как мрамор, или пастельных тонов. Издали город был похож на свадебный торт, который выставили на солнце подсохнуть. Город был чудесный. Во всем ощущалось пространство: дома были высокие, террасы просторные, а улицы широкие.

Когда мы нагулялись по площади Дегету, то отправились на улицу Зари, где, как нам сказали, находился наш новый дом. Мама помогала папе нести чемоданы, а Баби держала меня за руку. Когда мы оказались на этой улице, то увидели высокое здание, украшенное большим портиком с белыми колоннами. Я столько слышала о доме дедушки и бабушки, что подумала: это элегантное здание, наверно, он и есть.

– Мне кажется, мы здесь будем очень счастливы, – сказала я Баби, когда мы подошли ближе. – Обожаю дома с белыми колоннами.

Баби засмеялась и тут же разочаровала меня:

– Это театр «Ла Перла», где Балетная школа Керенски каждый год дает спектакли. Наш дом несколько поменьше.

В Сан-Хуане мне рассказывали чудеса про Балетную школу Керенски, и через несколько недель после переезда в Понсе Баби меня туда записала. Я стала каждый день ходить на занятия на авениду Акаций. Андрей Керенски и Норма Кастильо в сороковые – пятидесятые годы имели огромное влияние на театральную жизнь Понсе; в те годы их Балетная школа была одной из лучших на Острове.

Чета Керенских появилась в Понсе в 1940 году, двумя годами раньше нас. Андрею было двадцать девять, Норме двадцать пять. Керенски родился в России и был учеником Императорской балетной школы в Санкт-Петербурге. Его мать, которую он обожал, была русская – белая кость, рыжеволосая дворянка, сбежавшая от революции. Она эмигрировала в Соединенные Штаты, когда Андрею было двенадцать лет. Когда ему исполнилось двадцать два, мать добилась, что его включили в состав балетной труппы «Метрополитен-опера». Год спустя она умерла, оставив сыну в наследство только великолепный портсигар работы Фаберже. Керенски продал его и на вырученные деньги жил и учился еще четыре года.

Бедность и безвременная кончина матери заставили Керенски забыть об аристократическом происхождении. Он подружился со студентами, что входили в Лигу социалистов в Нью-Йоркском Университете, который он закончил с дипломом свободного художника. Он верил в неизбежную победу лучшей жизни, но мать увезла его с их Родины. Это было несправедливо по отношению к нему, он был тогда слишком юным, чтобы знать, чего он хочет. Он был убежден в правоте революционного дела. Частная собственность должна быть упразднена, а капиталы должны принадлежать государству. Это единственный способ избежать злоупотребления властью со стороны богатых.

Керенски издали восхищался Лениным и считал правомерным свержение монархии и образование Союза Советских Социалистических Республик. Позднее он отвергал всяческие слухи, которые ползли по Соединенным Штатам, о культе личности Сталина; капиталисты хотят выставить его монстром, чтобы дискредитировать в глазах мира.

Андрей познакомился с Нормой Кастильо в «Метрополитен-опера» и безумно влюбился в нее. Он забыл о политике и занялся балетом. Норма была дочерью владельца гасиенды в Понсе, который после Первой мировой войны продал все свои земли. Он вложил свои капиталы в ценные бумаги Соединенных Штатов и отошел от дел. Норма была его единственной дочерью, светом его очей. С малолетства она выказывала большие способности к балету, и в 1 935 году он послал ее учиться в Париж; позднее она поступила в Школу американского балета, филиал знаменитого «Нью-Йорк-Сити балет». Когда она ее окончила, ей предложили работать в «Метрополитен-опера», где она познакомилась с Андреем. Вскоре они поженились.

У Нормы были черные, как оникс, волосы, и она завязывала их в особенный узел на затылке, как у Тамары Тумановой. Вскоре после того, как они поженились, Андрей убедил Норму поменять имя, и она взяла имя Тамара, в честь знаменитой балерины из труппы «Русский балет Монте-Карло». Тамара не была одной из воздушных, словно бабочки, балерин; она была плотного сложения, как русские красавицы крестьянки, которых Андрей видел в окрестностях Петербурга. Его мать обычно увозила его летом в имение в деревню, где стояла церковь, купол которой напоминал луковицу, а к крыльцу дома вела аллея, обсаженная соснами. Андрей и Тамара приехали в Понсе провести медовый месяц, и Андрей безумно влюбился в Остров. Он был в восторге от старого особняка семьи Кастильо, с массивным балконом, украшенным накладным серебром, и железными воротами с огромной буквой «К», выкованной над входом. Дому было больше ста лет, и он напоминал Андрею имение, где он ребенком часто бывал со своей матерью.

Чета Керенски приехала в Понсе как раз, когда был карнавал. В один из вечеров они сидели на балконе, который выходил на улицу Акаций, и смотрели, как под звуки тромбонов, корнетов и бомбардинов – старинных духовых инструментов – мимо проезжают на деревянных подмостках ряженые. Андрея увлекло это зрелище. Весь город высыпал на улицу, и все танцевали, кто как умел, без правил и ограничений. Толпа ряженых походила на разноцветное сияющее море. Здесь были заклинатели змей, китайцы с длинными косичками, которых несли в паланкинах, испанки с кастаньетами и гребнем в волосах, ангелы, танцующие, как дьяволы, и дьяволы, танцующие, как ангелы. Короли, сильфиды, продавцы шаров – все были охвачены волшебством танца: они кружились, подпрыгивали, трепетали, запрокидывая голову, отдаваясь музыке. Казалось, они хотят отделить плоть от костей и парить в воздухе, словно бестелесные духи.

У Андрея загорелись глаза.

– Этот народ от природы наделен талантом танцора, – сказал он Тамаре. – Здесь балетная школа будет иметь огромный успех. Думаю, нам надо переехать в Понсе.

Сначала Тамара и слышать об этом не хотела. Б Париже она училась у Михаила Мордкина, знаменитого танцовщика из группы Сергея Дягилева, и ее звезда только начинала всходить. В том сезоне она вот-вот должна была получить одну из главных партий в новой постановке «Жизели» в «Метрополитен-опера». Андрею нечего было терять, его карьера не обещала быть такой блестящей, как ее. Не говоря уже о том, что он всегда мечтал стать балетным мэтром и переезд в Понсе открывал перед ним такую возможность. Тамара обдумывала все это какое-то время. Но так как она была влюблена в своего мужа, то в конце концов решила ему уступить.

Тамара сообщила семье о своем решении, и вскоре они отправились на Остров.

Родители Тамары находились в то время в стесненных обстоятельствах: стоимость ценных бумаг прошла пиковую отметку в конце Второй мировой войны, и теперь Кастильо почувствовали на себе результаты девальвации. Содержать особняк на улице Акаций в подобных условиях было затруднительно, и дом стал приходить в упадок. Когда Андрей и Тамара выразили желание в нем жить, отец Тамары преподнес им его в качестве свадебного подарка и переехал вместе с женой в небольшую современную квартиру. Мать подарила Тамаре бриллиантовые серьги, чтобы она, живя в Понсе, надевала их во время светских раутов, но Андрей настоял на том, чтобы она их продала. На вырученные деньги они. починили крышу, поменяли изъеденную жучком деревянную обшивку стен и соскоблили старый лак с паркетных полов, чтобы вернуть им первоначальную красоту.

Дом хранил романтическую ауру конца прошлого века, которая как нельзя более подходила к занятиям балетом. Каждая дверь была украшена резьбой, потолки были пятиметровой высоты, а полы паркетные. Керенски убрал внутренние переборки, и часть дома превратилась в зал для занятий – двадцать метров в длину и четырнадцать в ширину, где можно было обучать искусству танца целый полк. К правой стене прикрепили во всю длину палку из пальмового дерева, к левой – огромное зеркало, от пола до потолка, чтобы учащиеся могли «учиться выражать с помощью движений физических движения души», как говорил профессор Керенски.

Вскоре в местной газете «Житель Понсе» появилось объявление. «Обучение балету начинающих и любителей, специальные условия для детей» – говорилось там. Андрей хотел, чтобы двери его студии были открыты для детей из бедных кварталов, он собирался обучать их бесплатно, и Тамара была с ним согласна. Но когда подруги Тамары, которые принадлежали к самым обеспеченным семьям Понсе, увидели объявление в газете, их столько набежало в старинный особняк Кастильо вместе со своими дочерьми, что для детей из бедных семей и места не осталось. В этой школе девочки учились не только танцевать, но и вести себя как настоящие сеньориты.

Первые два года Балетная школа Керенски имела огромный успех. У Андрея и Тамары было множество учеников – по меньшей мере человек пятьдесят, от восьми до шестнадцати лет, – и они зарабатывали столько денег, сколько и не мечтали. Но Андрей был не удовлетворен тем, как идут дела. Его огорчало, что в школе учатся одни девочки. Мальчики в школу Керенски не записывались и не танцевали в репертуаре театра «Ла Перла». Но ведь ни один балет не обходится без мужских партий. В балете «Петя и волк», например, партию Пети танцевала девочка, и это было сплошное несчастье. Партию Волка танцевал сам Керенски, поскольку ни одна из девочек не могла исполнить ее.

Однажды Керенски пригласил в студию матерей своих учениц и стал объяснять им, какую возможность они упускают. Он рассказывал им о том, как часто танцовщики из Санкт-Петербурга и Монте-Карло становились настоящими гениями. Балет открывает двери в мир искусства и может принести славу любому. Почему они не приводят в школу своих сыновей так же, как и дочерей? Матери слушали его вежливо, обмахиваясь веерами и пряча улыбки, как если бы профессор Керенски изволил изящно шутить. Андрей спросил их, почему они смеются. Ортенсия Эрнандес, пышная сеньора, у которой в студии учились две дочки, подняла руку, увешанную браслетами.

– Мой муж говорит: балет может быть опасен для мальчиков, – сказала она со смущенной улыбкой. – Занятия могут способствовать развитию склонности к гомосексуализму, и проявиться это может не сразу, а потом, через несколько лет.

Керенски рассердился, но переубедить Ортенсию не смог. И никогда ни один мальчик из приличной семьи не переступил порога Балетной школы Керенски на авениде Акаций.

Поступив в студию, я последующие четыре года ежедневно ходила на занятия, длившиеся несколько часов, прежде чем мне разрешили танцевать какие-либо партии в театре «Ла Перла». В Понсе нас, девочек, воспитывали как тепличные растения. Мы поедали огромное количество пончиков и пирожных из гуайабы, а также наедались до отвала жареной свининой. Мы понятия не имели о том, что такое дисциплина тела. Первое, что делал профессор Керенски, – сажал на диету всех своих учениц. Он категорически запретил есть мучное, жареное и рис с фасолью, чтобы, поднимая руки, мы показывали изящную дугу из алебастра, а не раздутые цветочные горшки и чтобы наши икры напоминали точеные балясины. В течение двух лет он говорил с нами только по-французски и велел выучить наизусть экзотические названия всех па, которые мы разучивали в классе. Мы ходили по улицам, повторяя: «девелоппе, арабеск и купе», а вечером, когда отправлялись спать, шепотом повторяли названия па, будто молитву.

Мы занимались несколько часов подряд, и наши балетные тапочки с носками из розового шелка периодически протирались о паркет. Уметь держать равновесие тела и контроль над мыслями – это было неотделимо одно от другого; мы должны были уметь «сделать пируэт "с иголочки" в уме и удержать равновесие, стоя на монетке в десять сентаво». Так говорил профессор Керенски. Жара в Понсе невыносимая круглый год, и во время занятий мы потели, как легионеры, но терпеливо сносили все страдания.

Балетная школа Керенски была поделена на два отделения. Одно состояло из средних, ничего не обещавших учениц, которые находились в ведении Тамары. Обычно это были толстоватые, мало изящные девочки, и матери отдавали их в школу, чтобы они похудели и научились вести себя в обществе. Никто не ждал, что из них что-то выйдет, но таковых была большая часть, и помесячная оплата за их обучение позволяла студии держаться на плаву. Но были и серьезные ученицы, с которыми занимался профессор Керенски.

Как все русские, Керенски жил романтическим балетом. Он считал, что только классический танец способен выразить самые глубокие чувства. Он не был согласен с Баланчиным, полагавшим, что танцовщик – это метроном, чувства которого всегда невозмутимы и который должен ограничивать себя следованием музыкальному ритму, – не более того. «Если вы наполнитесь во время танца музыкой, – любил повторять Андрей, – настанет день, когда вы почувствуете духовное озарение». Он был блестящим преподавателем – настоящим мэтром. Он разделил обучение на три уровня: А, В и С, и, когда ученица заканчивала последний уровень, он считал, что она готова стать солисткой балета. Значит, в этом сезоне она может танцевать сольные партии в театре «Ла Перла».

Я была одним из скромных лебедей, которых выучил и «отточил» профессор Керенски, моя жизнь была всецело посвящена балету. Лицей Понсе, где я училась, был расположен в двух кварталах от студии, и мне требовалось всего пять минут, чтобы дойти туда. Я приходила, уже натянув на себя черное трико для занятий, которое надевала в школьном туалете. Занятия длились до шести часов вечера, – в это время Баби присылала за мной шофера бабушки Габриэлы, и он увозил Меня в синем «понтиаке». Я возвращалась домой, принимала душ, ужинала и делала уроки. Когда часы били девять, я уже была такой усталой, что валилась на постель и тотчас засыпала. Я почти ни с кем не разговаривала, исключая Баби, впрочем, остальные члены семьи, по-моему, не слишком в этом нуждались.

Профессор Керенски чрезвычайно внимательно относился к тому, как он одет. Он старался, чтобы мы всегда помнили о его русском происхождении и потому еще больше ценили его балетное мастерство. На занятиях он всегда был в красной блузе и безупречных черных брюках. Блуза была с высоким воротником и поясом, который завязывался на талии. У него были золотистые волосы, и он стригся под «пажа» – прическа, которая закрывала уши, делая его белокурую голову похожей на купол маленькой базилики. Его внешность русского князя сводила учениц с ума, особенно новеньких, но он этим не злоупотреблял. Он очень серьезно относился к своему делу, был почтительным и осторожным. Во время занятий стоял у зеркала и, когда мы исполняли то или иное па, тросточкой отбивал такт по паркету. Он никогда не подходил к ученицам близко, всегда держал дистанцию. Когда он танцевал какую-нибудь сцену из «Корсара» или из «Полуденного фавна», например, мы сидели на полу, в трех метрах от него, и смотрели на него с восхищением, боясь дышать. Профессор Керенски никогда не танцевал ни с одной из нас. Когда нужно было показать какое-то новое движение, он всегда делал это перед всем классом.

Тамара была очень красивая женщина, но уже начинавшая полнеть. Она носила трико и длинную газовую юбку, что скрывала раздавшиеся бедра. Она любила танцевать по вечерам одна, до прихода учениц. Обычно я приходила раньше всех, и мне страшно нравилось подглядывать за ней, спрятавшись за портьеру. Когда она начинала танцевать, я забывала о ее полноте, – такой грации были полны все ее движения!

Тамара не принимала никакого участия в занятиях с «продвинутыми» ученицами, она занималась только с начинающими или с девочками второго уровня. Она учила девочек девяти-десяти лет, как вырабатывать правильную осанку – выпрямлять плечи и втягивать живот, – а тем, кому было двенадцать, – как ходить на высоких каблуках, потому что им скоро предстояло дебютировать на Представительском балу, который ежегодно проходил в Понсе в «Кантри-клубе».

Однажды я осталась передохнуть после занятий в доме Керенски и видела, как Тамара вышла из ванной комнаты (Керенски переделали каретный сарай, который примыкал к дому, в жилое помещение; там были гостиная, спальня, ванная и современная кухня). Тамара была голая, и я поразилась, как она хороша; я подумала об «Одалиске» Энгра – репродукция этой картины висела в нашем доме на улице Зари. Тамара стояла ко мне спиной и не видела меня; но, когда повернулась к зеркалу и стала вытирать полотенцем лицо, я заметила, что она грустная. У нее и во время уроков бывало такое же отсутствующее выражение лица – будто ей хочется все бросить и убежать отсюда куда-нибудь далеко. Я подумала: может, ей надоела работа – обучать целую толпу Девчонок, которые ее в грош не ставят, – и не стала ее обвинять.

Профессор Керенски, напротив, как будто излучал энергию. Иногда он снимал красную шелковую блузу и показывал нам особенно трудные па, оставшись в черных брюках и белой футболке. Однажды я заметила, что его грудь покрыта густыми волосами цвета меди, и это так отличалось от его белокурой шевелюры, всегда заботливо уложенной. Но более всего мое внимание привлек запах увядшей герани, который исходил у него из подмышек всякий раз, когда он поднимал руки, чтобы показать нам очередное движение.

Моей лучшей подругой в Балетной школе была Эстефания Вольмер, дочь хозяина «Эль-Кометы», самой большой плавильни в Понсе. Дон Артуро Вольмер происходил из семьи среднего класса, но женился на Марго Ринсер, дочери хозяина завода по перегонке рома «Бокал золота». Отец Марго купил им «Эль-Комету» в виде свадебного подарка, и Артуро сделал все возможное, чтобы предприятие стало процветающим, но ему не везло. В нем не было жилки коммерсанта; ему быстро надоело продавать «медные бирюльки», как он называл лестницы, ведра и алюминиевые котлы, которые пользовались наибольшим спросом, и его доходы были невысоки; едва хватало, чтобы не заявлять о банкротстве. Отец Марго, чтобы дочь могла позволить себе все, к чему она привыкла, вынужден был выдавать им месячное содержание.

Марго считалась красавицей, но вскоре после замужества у нее появилась злокачественная опухоль на ноге, и ногу ампутировали. Дон Артуро так никогда и не оправился от этой трагедии. Он жил только заботами о Марго и ни за что не хотел отдавать ее в руки сиделок. Он неотлучно находился при ней, толкая впереди себя инвалидное кресло, и был настолько погружен в несчастье, постигшее жену, что почти не вспоминал о существовании Эстефании.

Когда Марго забеременела Эстефанией, она уже была в инвалидном кресле и, после того как девочка родилась, не испытывала к ней ни малейших чувств. Будучи единственной дочерью, Марго привыкла находиться в центре внимания семьи, а когда превратилась в инвалида, ее сосредоточенность на себе стала еще заметнее. Если Эстефания входила к ней в комнату, она всегда будто бы чуть удивлялась, словно забыв, что у нее есть дочь.

Эстефанией занимались няньки, и потому она выросла немного диковатой и не имела никаких представлений о дисциплине. Она была куда более непослушная, чем я. Каждый день на завтрак ела шоколадное печенье, запивая его кока-колой; она в жизни не пробовала каши с кусочками зеленых бананов, которую готовила мне Баби по утрам. Когда ей исполнилось четырнадцать, она перестала носить нижнее белье, и, когда шла по улице, ее груди под блузкой колыхались из стороны в сторону, будто две рыбины. В пятнадцать она стала ходить одна куда ей вздумается. Она никогда не появлялась на вечеринках в сопровождении кого-то из взрослых и была единственной девочкой в Понсе, которая отваживалась вечером ходить в кино с приятелем. Я восхищалась ее смелостью; ее все порицали, но она не обращала ни на кого внимания, ей все было, как говорится, до лампочки. Она была замечательно красивая, с кожей белой как молоко, длинной лебединой шеей и густыми вьющимися волосами, которые были похожи на огненные заросли.

Эстефания была старше меня на два года. Я познакомилась с ней в лицее, когда мы оказались в одной волейбольной команде. Училась она не особенно хорошо; ей больше нравилось общаться с людьми, чем читать книги. Малыши ее обожали, и на переменах она с удовольствием возилась с ними, придумывая разные игры и участвуя в них так азартно, будто сама была маленькой девочкой. Нрава она была веселого, всегда готовая улыбнуться и пошутить, как будто жизнь ее была сплошной беспроигрышной лотереей. Ей нравилось шокировать окружающих манерой одеваться, и порой я ей в этом подражала. Мы надевали спортивные трусы в красный горошек и обтягивающие полупрозрачные футболки и разъезжали в таком виде по городу на велосипедах, чтобы все нас видели. Мне нравилось все это, потому что мне хотелось быть с Эстефанией, – я знала, что она, как и я, несчастлива.

Помню, когда Эстефании исполнилось шестнадцать, родители подарили ей на день рождения красный «форд» с откидным верхом, что, без сомнения, было большой глупостью. Большой, но не последней, так что я даже не удивилась, когда увидела, как Эстефания подъезжает к дверям школы на авто пылающего цвета. Оказывается, родители рассчитали шофера, как она мне сказала, потому что он был непрерывно пьян, и подарили ей «форд», полагая, что, если дочь станет ездить в школу на машине, она будет в большей безопасности – они жили за городом.

Начиная с этого дня Эстефания повсюду появлялась на «форде», и ее пылающая шевелюра прекрасно сочеталась с красным цветом машины; по вечерам она ездила в кино, в приморские бары «Гуэвита-дель-пирата» и «Плейс», где знакомилась с американскими солдатами и потом танцевала с ними на пляже. Злые языки поносили ее «на все корки», но я знала, что Эстефания не способна сделать ничего дурного.

Когда Эстефания тоже стала ходить в Балетную школу, я страшно обрадовалась. Она восхищалась профессором Керенски больше, чем остальные девочки, и этого не скрывала, – мы поверяли друг другу все наши тайны. Мы не были влюблены в него, несмотря на то что он был так хорош собой! Мы восхищались его необыкновенными качествами танцовщика, той легкостью, с какой он взлетал, например исполняя восемь антраша в сюите «Дон Кихот», или тому, как его волшебные ноги проделывали в воздухе сорок фуэте, когда он танцевал сольную партию в «Лебедином озере».

Наша жизнь была полностью подчинена Андрею. Он говорил нам, сколько калорий в день мы должны потреблять; какую обувь носить, чтобы уберечься от варикозного расширения вен, и как причесываться, чтобы волосы не разлетались и не падали на глаза, когда мы делаем пируэты. И самое главное, у нас не было никаких женихов, и не могло быть, потому что мы были духовными невестами маэстро.

Мы очень изменились. Мы стали кроткими и послушными, мы теряли в'весе. И каждый день становились все более хрупкими. Мы целиком были подчинены чужой воле. Дома родные не верили своим глазам. Баби, которая привыкла к тому, что я все время ей возражаю, не на шутку встревожилась. Перед сном она приходила ко мне в комнату пожелать спокойной ночи и видела, что я лежу на кровати, томно улыбаясь, воображая, будто я Жизель, которая упала без чувств на собственную могилу. Она не могла понять, почему я ни на что не жалуюсь и ничему не сопротивляюсь. Я беспрекословно слушаюсь родителей и неизменно почтительна. Когда мне случалось проштрафиться, я опускала голову и смиренно выслушивала выговор. Казалось, меня подменили.

Баби не догадывалась, что на самом деле я была не здесь. Я считала минуты, когда я смогу удрать из дома и снова быть рядом с профессором Керенски.

– Если у тебя будут плохие отметки в школе, я сама пойду к этому Петрушке-вертушке и сломаю зонтик о его голову, а тебя из студии заберу, – сказала Баби мне однажды. – Уж лучше ты по воскресеньям будешь играть на пианино в Лицее, – там устраивают беспроигрышные лотереи в пользу детей из бедных семей Понсе.

– Не волнуйся, Баби, – ответила я. – Я костьми лягу, лишь бы этого избежать.

В 1946 году настал день, когда я уже могла танцевать в театре «Ла Перла». Когда же профессор Керенски выбрал и Эстефанию для одной из главных партий в «Лебедином озере», я удивилась, но жаловаться не стала. Я четыре года буквально убивалась на занятиях, чтобы достичь уровня С. Эстефания же ходила в школу всего полгода, а Керенски уже поручил ей заглавную роль в спектакле.

Когда мы узнали, что профессор Керенски из нескольких дюжин учениц выбрал нас двоих для партий Одетты и Одилии, мы визжали от радости, целовались, обнимались и прыгали по студии. Но с тех пор что-то невидимое встало между нами. Эстефания танцевала хорошо, но не так хорошо, как я.

Откровенно говоря, я никак не могла понять, почему так вышло. Уже несколько месяцев, как я была прима-балерина школы. Никто не мог так долго, как я, держать арабеск под углом девяносто градусов; никто не мог сделать десять глиссадов подряд и почти исчезнуть в вихре поворотов, а я это делала легко. Но в тот момент, когда профессор Керенски увидел, как Эстефания переступает порог школы, он выделил ее из всех учениц. Он всегда ставил нам ее в пример: когда ученицы делали упражнения на растяжку ног или не могли как следует оторвать ногу от пола, делая гран жете, профессор просил Эстефанию выйти на середину зала и показать всем, как нужно «взлетать, словно лебедь». Вряд ли это потому, что она танцевала лучше всех. Керенски выделял ее из всех, потому что у нее были волосы цвета красной герани и она напоминала ему его мать, русскую княгиню.

 

17. «Жар-птица»

Однажды я пришла в студию рано и услышала, как за дверью Тамара и Андрей о чем-то горячо спорят. Андрей настаивал на том, что он будет танцевать па-де-де в «Лебедином озере» с одной из своих наиболее «продвинутых» учениц.

– Коронный номер всего балета – адажио, Дуэт влюбленных, ты не можешь танцевать его, потому что ты слишком растолстела, – говорил он раздраженно. – В жизни такого не было, чтобы адажио танцевали две балерины, ни один уважающий себя мэтр такого бы не допустил. А для меня, как ученика Баланчина, это уж совсем было бы стыдно. Единственное, что можно сделать, – я буду танцевать адажио с одной из моих учениц.

Тамара заплакала. Если Андрей появится на сцене с любой из учениц, разразится скандал такой силы, что на следующий же день родители явятся всей толпой в школу и заберут дочерей.

Профессор Керенски был очень сердит, но в конце концов нашел способ решить проблему. Если он не может танцевать адажио, значит, это сделает кто-нибудь другой. В тот же вечер он отправился в квартал Мачуэло-Абахо, один из пригородов Понсе, и посмотрел там нескольких подростков, мальчиков из небогатых семей. Некоторые из них играли в баскетбол в команде квартала, и он собрал их на спортивной площадке. Он велел им пробежать три километра и потом прыгать через скакалку, чтобы проверить физическую форму. В результате он выбрал Тони Торреса, светлого мулата с тонкими чертами лица, которому было пятнадцать лет.

– Пожалуйста, приходи завтра утром в Школу балета Керенски, – сказал он. – Скоро у нас спектакль в театре «Ла Перла», и мне нужен помощник, чтобы двигать декорации и переносить осветительные приборы. Я тебе хорошо заплачу.

Тони был очень красивый мальчик. Он был похож на бронзовую греческую статую – с вьющимися волосами, совершенными пропорциями и бронзовой кожей, будто отполированной волнами за те века, что статуи пролежали на дне Эгейского моря. Однако профессор Керенски выбрал Тони не за его внешние данные, а потому, что это был единственный более или менее женственный мальчик среди спортсменов, которых он видел в последнее время.

– Это самый замечательный партнер для девочек из хороших семей Понсе, – сказал он Тамаре с иронией. – Танцуя принца в «Лебедином озере», он ни для кого не будет представлять никакой угрозы. Так что папеньки наших учениц могут спать спокойно.

Несколько недель профессор Керенски занимался с Тони, разучивая с ним партию принца. Профессор упростил некоторые па, чтобы обучение шло как можно быстрее, но думаю, он сделал это с большим сожалением. Он представлял себе, что скажут его друзья, которые время от времени приезжали к нему из Нью-Йорка: «Андрей не танцует принца в „Лебедином озере" потому, что в этом городе воробьев, куда он подался, даже Баланчин казался бы селезнем. Он вынужден был натаскать какого-то местного гомика, чтобы тот его заменил». Андрею было бы трудно вынести все эти насмешки.

– Партнер примы-балерины в «Лебедином озере» – не больше чем вешалка, – терпеливо объяснял Керенски Тони в первый день репетиций. – Тебе нужно держать Одилию за талию, чтобы помочь ей сохранять равновесие, и поднимать ее так, будто поднимаешь перышко, а не слона. Пожалуйста, не поворачивай ее, ухватившись за бедра, это же не цыпленок, жаренный на решетке.

Один раз он сказал Тони, чтобы тот не брился и не сбривал волосы на груди, потому что решил добавить в программу «Жар-птицу» Стравинского, и Тони будет танцевать там главную роль. Для этой роли Тони должен выглядеть как можно более мужественно, и его юношескую утонченность придется маскировать.

Тони был чувствительный мальчик, и поначалу его задевали насмешливые замечания профессора Керенски. Но потом он решил не придавать им значения, поскольку получил уникальную возможность выступать в театре «Ла Перла». Он надеялся продолжить обучение в Школе балета после спектакля и, хотя работал консьержем, рассчитывал договориться на службе, чтобы его отпускали на занятия. Его мечтой было жить в Нью-Йорке и работать в каком-нибудь кабаре или в кордебалете одного из театров Бродвея. Когда в его семье узнали, что он будет танцевать две заглавные партии в спектакле Керенски, все припши в восторг и как могли поддержали его. Тони приобрел яростных поклонников в лице обитателей Мачуэло-Абахо. Весь квартал восхищался им, как будто он совершил нечто героическое, потому что впервые житель этого квартала участвовал в таком значительном культурном событии, как спектакль в театре «Ла Перла». Когда афиши с портретом Тони Торреса появились по всему городу – на фонарных столбах, на заборах, на стенах домов, – обитатели Мачуэло-Абахо срывали их и уносили домой, чтобы повесить у себя в комнате.

Однажды вечером Баби пришла в школу посмотреть, как я занимаюсь. Профессор Керенски подошел к ней и стал говорить, что у меня есть данные и что, вполне вероятно, из меня может выйти хорошая балерина. Он предложил по окончании общеобразовательной школы высшей ступени не отдавать меня сразу в университет, а дать мне возможность год-другой посвятить себя балету целиком. Он наверняка хорошо подумал, прежде чем решать, что делать с моей жизнью. Он был намерен взять меня под свое покровительство и хотел рекомендовать меня в престижную Школу американского балета в Нью-Йорке, где у него было много друзей. Когда я это услышала, сердце у меня чуть не выпрыгнуло от радости. Я что угодно готова была сделать, лишь бы стать ведущей балериной.

По дороге домой Баби разразилась потоком брани в адрес профессора Керенски.

– Только через мой труп ты не пойдешь в университет, – сказала она мне. – Я не для того всю жизнь уродовалась, катая сыры из кислого молока и утюжа карамельные десерты, чтобы ты в результате всего «взбивала суфле» среди этих шавок на «Радио-сити».

Подобные строгости меня удивили. Однако я училась в последнем классе школы высшей ступени и была так же упряма, как Баби. Я знала: если захочу, все будет по-моему, и никто не сможет заставить меня поступать в университет, если мне этого не захочется.

Наконец наступили декабрьские каникулы, и мы, используя все свободное время, каждый день репетировали в студии. Репетиции шли успешно, и все были полны энтузиазма. Профессор Керенски был одержим хореографией как таковой, и каждое произведение ставил в собственной оригинальной манере. Нам было не под силу исполнить весь балет целиком, только отдельные сцены, и каждая имела свою сценическую версию. «Лебединое озеро» – балет длинный, и у нас не было балерин, которые справились бы с такими трудными партиями. Андрей передал занятия в руки Тамары и долгие часы проводил, запершись у себя в комнате, сидя на полу и слушая фонограммы балетной музыки.

– Хореография – самое тяжелое испытание, на которое обречен танцовщик, – говорил он. – Движения должны исходить из души, только тогда они станут явлением искусства.

Все вместе мы отправились к портнихе: очень толстой сеньоре, которая жила на улице Виктории, – она сняла с нас мерки. Профессор тщательно проследил за всеми деталями костюмов: он опасался, что короны из бижутерии, крылья из кружевного тюля и особенно нижние юбки из кринолина, которые так любили жители Понсе, будут затруднять движения балерин и сделают девочек неповоротливыми и неловкими. Керенски особо настаивал на том, чтобы у всех лебедей кордебалета в «Лебедином озере» были совершенно одинаковые костюмы. Иначе, когда мамаши исполнительниц будут общаться между собой, а это неизбежно, то начнется: «У вашей девочки пачка должна быть пожестче» – «А у вашей крылышки повоздушнее», – что приведет в конечном итоге к полному разнобою и испортит всю картину.

Профессор Керенски поручил Эстефании партию Одетты, белого лебедя, а мне – партию Оди-лии, черного лебедя. Каждая должна была приготовить костюм лебедя с одинаковым плюмажем. Из-за чего возникли конфликты: плюмажи стоили довольно дорого, а наши родители не хотели очень уж тратиться на костюмы, так что пришлось прибегнуть к поцелуям и уговорам. У обеих были маски: у Эстефании из белого атласа, у меня – из черного, – в виде изящных овалов с прорезями для глаз. Но самый яркий костюм из всех был, конечно, у Тони Торреса в «Жар-птице». Профессор Керенски сам нарисовал его в стиле Марка Шагала, который делал эскизы к балету Стравинского в постановке «Метрополитен-опера». Он состоял из золотистого трико и плаща из красных перьев, который ниспадал с плеч, словно огненный водопад. Золотистая маска с выступающим клювом полностью закрывала лицо. Костюм стоил дорого, но друзья Тони из Мачуэло-Абахо пустили шапку по кругу и помогли его купить.

Первое отделение спектакля – пять коротких сцен из «Лебединого озера». В первой мы с Эстефанией танцевали сольную партию, каждая свою; во второй мы с ней исполняли дуэт; в третьей и четвертой мы танцевали с Тони, а последняя представляла собой трио. В кордебалете участвовали начинающие ученицы, за него отвечала Тамара. В спектакле были заняты все ученицы школы, чтобы все мамы остались довольны. Вторая часть вечера включала балет «Жар-птица», где танцевали только Эстефания, Тони и я. Профессор Керенски поручил мне роль Ивана-царевича, а Тони был Жар-птицей, эта партия содержала множество акробатических элементов. Эстефания танцевала плененную княжну, которую Жар-птица освобождает в последние минуты адажио.

Тони был прирожденный танцовщик. Он не был просто манекеном, в нем сочетались изящество газели и жесткость баскетболиста. Его антраша зависали на расстоянии полутора метров от пола, значительно выше, чем у самого Керенски, и каждый раз, когда он делал гран жете, казалось, что он улетит, как птица, высоко над нашими головами. У него от природы были очень красивые линии, и он так бережно придерживал нас за талию, когда я или Эстефания делали арабеск или пируэт, что нам было чрезвычайно легко их выполнить. Профессор Керенски был одновременно и удивлен, и обрадован данными Тони.

Репетиции в театре начались за две недели до спектакля, и друзья и родители Тони не пропустили ни одной. Они каждый вечер приходили посмотреть на него, и каждый раз, когда Тони исполнял какое-нибудь особенно трудное па, хлопали в ладоши и свистели, будто пришли на баскетбольный матч и Тони забросил мяч в сетку. Несмотря на оглушительный успех Тони, мы с Эстефанией предпочли бы танцевать с профессором Керенски и не могли удержаться от разочарования.

Когда в школе появлялась новая девочка, профессор Керенски обращал на нее особенное внимание, чтобы понять, какое амплуа ей ближе и какую партию она сможет исполнять в спектакле. Эстефания, по его мнению, была романтическая балерина, поскольку отличалась лиризмом и чувственностью. С ее рыжими волосами и белой как молоко кожей ей как нельзя больше подходило танцевать адажио, когда исполнительница кажется фигуркой из снега, которая вот-вот растает в руках партнера. У меня же было амплуа балерины характерной, потому что мой танец всегда был огненно-темпераментным. Мой стиль – это динамика и блеск; мне, с моими волосами цвета гагата и оливковой кожей, больше подходили сарабанды и страстные ритмы Средиземноморья, чем романтические нежности. Я танцевала с такой отдачей, что порой за одно занятие приводила в полную негодность балетные коски. Один раз профессор Керенски мне сказал:

– Мне очень нравится страстность, с которой ты танцуешь, выражая на сцене присущую тебе независимость духа. Надеюсь, ты не потеряешь ее в дальнейшем, потому что это подчеркивает твою индивидуальность.

Он не догадывался, что я танцую с такой страстностью не потому, что оттачиваю какой-то стиль; так я забывала домашние невзгоды.

Всю последнюю неделю перед спектаклем профессор Керенски часами репетировал с Эстефанией, Тони и со мной. Мы были в восторге, что он отдает нам столько времени. Отшумит премьера, но его новаторская хореография отныне будет связана с нашими именами. Мы воспринимали себя как наследие его гения и чувствовали глубокую благодарность. Музыка Стравинского казалась волнами прибоя, который уносил нас в неведомое. Таинство природы звучало в ней и заполняло все вокруг пламенными волнами.

Эстефания часто опаздывала на репетиции, и профессор Керенски, Тони и я начинали без нее. Когда же она наконец появлялась в студии, мы уже заканчивали занятия и спешили домой. Баби всегда приходила за мной, чтобы я не задерживалась, так как дома остывал ужин, а Тони торопился готовить ужин для своей матери, которая не вставала с инвалидной коляски. Тони ездил в свой квартал на велосипеде; я же садилась в синий «понтиак» бабушки Габриэлы, и Эстефания с профессором оставались в студии репетировать.

Наконец настал день спектакля, и около семи вечера мы вышли на улицу Зари с наглаженными костюмами, которые несли на вытянутых руках, чтобы они не помялись. Никого в городе не удивила подобная процессия в такой час – мы шли в черных трико и в розовых балетных тапочках. Понсе – это город, который живет ради зрелищ; люди не пропустят ни одного. И потому каждый дом здесь как маленький театр: на каждом есть балкон, выходящий на улицу. По вечерам обитатели сидят на балконах, болтают и сплетничают или наблюдают спектакль жизни, самый интересный из всех. В тот вечер, когда мы проходили мимо, нам приветливо махали рукой и говорили, что непременно скоро увидят нас в спектакле, который начинался в восемь.

Профессор Керенски не мог оплатить настоящий оркестр, так что музыка была, как говорится, «под фонограмму». Тамара, сидя в оркестровой яме, вручную заводила патефон «Филипс», и звук усиливался благодаря двум рупорам, расположенным по обе стороны сцены и направленным в зал. За неделю были проданы сотни билетов. Почти в каждой обеспеченной семье дочь или племянница учились в студии, так что все высшее общество Понсе было представлено в театре целиком. Профессор Керенски, верный своим идеалам социальной справедливости, дал Тони порядочное количество билетов, чтобы тот распространил их среди своих друзей и родственников, жителей Мачуэло-Абахо, которые хотели прийти посмотреть, как он танцует.

Без четверти восемь в театре яблоку негде было упасть. Отцы и матери девочек, одетые в вечерние костюмы и длинные платья, прогуливались по главному портику между белых колонн или сидели в креслах партера и с левой стороны бенуара, где было чуть прохладнее благодаря открытым окнам. Родственники и друзья Тони, в белых хлопчатобумажных рубашках и разномастных брюках – у кого какие нашлись, – сидели с правой стороны, где окон не было. Жара им, казалось, не мешала. Они улыбались, с удивлением разглядывая огромную люстру из Мурано – подарок итальянского правительства городу Понсе, когда в начале века сопрано Аделина Патти в сопровождении пианиста Луи Готтшелка посетила Остров, – или рассматривали потолок, украшенный лепниной, изображавшей семь муз в туниках и с лавровыми венками, из которых самая выразительная была Терпсихора, муза танца.

Первое отделение спектакля прошло как по маслу, без сучка и задоринки. Мы с Эстефанией исполняли партии Одетты и Одилии, будто летали по воздуху на белых и черных крыльях наших лебединых костюмов. Тони великолепно смотрелся в костюме Зигфрида, – на нем был нарядный короткий сюртук из голубого атласа с золотыми пуговицами, за который тоже заплатили его соседи. Кордебалет из начинающих, под неусыпным оком Тамары, которая следила за ними из оркестровой ямы, держался прекрасно, соблюдая безупречную синхронность. Публика была в восторге, и после заключительной сцены на нас обрушился гром аплодисментов.

Второе отделение началось с непредвиденного казуса. Декорации «Жар-птицы» были гораздо сложнее декораций «Лебединого озера». Профессор Керенски использовал шагаловские мотивы, устроив в глубине сцены костер в сосновом лесу, который был изображен на сценическом заднике, сделанном из полупрозрачного материала. С обеих сторон сцены свисали шифоновые занавеси ярко-красного цвета, которые казались огненными благодаря подсветке. Вентиляторы от «Дженерал электрик», спрятанные в просцениуме, раздували ткань, имитируя ветер.

Зазвучала музыка, и Эстефания начала танцевать первый сольный номер. Она должна была перескакивать через костер, как вдруг ее правая туфелька запуталась в шифоновом занавесе, она потеряла равновесие и растянулась на полу. Тамара остановила патефон, велела опустить занавес, и прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем мы смогли начать снова. К счастью, Эстефания ничего себе не повредила, только оцарапала локоть.

Профессора Керенски нигде не было видно. Когда Эстефания упала, все кинулись его искать, но он будто испарился. Тамара была вынуждена выйти из оркестровой ямы, чтобы навести порядок. Снова зазвучала музыка, и Стравинский вновь завладел нами. Казалось, мы танцуем на язычках пламени, на горящих углях. На этот раз Эстефания танцевала гладко, а я была целиком погружена в свою партию. После чего мы выходили на сцену вдвоем, размахивая волшебными перьями в ожидании Жар-птицы.

Я закрыла глаза и еще раз вспомнила слова профессора Керенски: «Если вы наполнитесь звуками музыки, однажды вас посетит вдохновение». Музыка обволакивала меня, как мед, как молоко, как рой жужжащих пчел. Наконец завывание бури Стравинского поглотило меня совершенно, как это много раз бывало во время занятий в студии. Я открыла глаза и, как во сне, увидела Жар-птицу, которая приближалась ко мне. Каждый ее прыжок был похож на вызов закону всемирного тяготения, так высоко она взлетала. Ее костюм был великолепен: ноги казались языками пламени, руки были будто обагрены кровью, а золотая маска словно скрывала все таинства жизни и смерти. Но что более всего обращало на себя внимание – большая красная раковина, свернувшаяся у танцовщика между ног.

Первая сцена называлась «Обжигающая жажда», которую Жар-птица, то есть Тони, танцевал со мной. Затем Тони танцевал «Непреодолимый голод» с Эстефанией. Вновь зазвучала музыка, и в последующие пятнадцать минут я исполнила несколько энергичных глиссе. Потом я сделала положенные пируэты, которые закончила элегантными пассе, соединив руки дугой, как выучилась на репетициях в студии. Все получилось очень чисто; движения были точными и четкими, как раз такими, как показывал профессор Керенски. И только во время последнего па, когда партнер брал меня за талию, поднимал и сажал себе на плечо, я уловила запах увядшей герани, который шел у него из подмышек. В силу моей позиции на сцене я не могла видеть его лицо, чтобы вглядеться в него поближе, тем более что оно было скрыто золотой маской.

Когда я закончила, раздались короткие аплодисменты, я сделала гран жете и покинула подмостки. Но я не ушла далеко, а осталась стоять за кулисами. С бьющимся сердцем я следила за тем, что происходит на сцене. Эстефания, совершенно не интересуясь личностью Жар-птицы, начала танцевать адажио. Она была в ударе и танцевала очень раскованно, со своей обычной непосредственностью. Теоретически мы должны были знать хореографию каждой сцены наизусть, чтобы в непредвиденном случае можно было заменить одну сцену другой. Вдруг я увидела, что Эстефания танцует что-то совсем новое. Я никогда не видела, чтобы она так танцевала. Это был не просто классический балет, это был танец двоих, блестящее воплощение женщины-самки, призывающей мужчину-самца.

Эстефания и Жар-птица были поглощены друг другом, и их тела двигались в едином ритме. Она оплела шею партнера снежными руками, а плащ из огненных перьев окутывал ее с ног до головы. Когда танец кончился, я была близка к обмороку, а театр чуть не рухнул. Бархатный занавес поднимался и опускался уж не знаю сколько раз, пока Эстефания и Жар-птица делали положенные поклоны и посылали публике воздушные поцелуи. Они совершенно забыли обо мне. Никто не позвал меня разделить эти овации вместе с ними, – таким ярким и выразительным оказалось адажио.

Тогда я сделала похвальное усилие над собой, набралась смелости и храбро вышла на сцену за своими аплодисментами. Я остановилась рядом с Эстефанией и Жар-птицей и тоже раскланялась, но чувствовала при этом, что аплодируют не мне. Я покраснела, поклонилась последний раз и исчезла. Эстефания и Жар-птица еще три раза выходили на бис, пока занавес не опустился окончательно. Свет на сцене погас, и все погрузилось в сумрак, но кое-кто продолжал аплодировать. И тут с левой стороны, где сидели друзья и родственники Тони, раздался пронзительный свист, который заставил всех умолкнуть.

– Да благословит Господь нашего великого Тони Торреса, – закричал кто-то, – сегодня он прославил Мачуэло-Абахо!

В этот момент чья-то невидимая рука повернула выключатель, и сцена вновь осветилась. Занавес вновь поднялся. На сцене стояли Эстефания и Жар-птица. Только маски на Жар-птице не было, и все увидели, что это профессор Керенски, который целовал Эстефанию в губы; он целовал ее, а она позволяла целовать себя так, будто не имела сил сопротивляться. Публика, которая уже было двинулась к дверям, остановилась на полдороге и замерла, глядя на них. Прошло по меньшей мере секунд десять, а Эстефания и профессор так и стояли, далекие от всего, что их окружало, не слыша ни освистываний, ни ругани, ни топота, которые звучали все громче, потому что зрители возвращались в зал по проходам, при этом особенно возмущались приятели Тони Торреса, – осознав случившееся, они страшно разозлились.

Они подбежали к краю сцены, стали снимать ботинки и кидаться ими в профессора Керенски, туда же полетели сумочки, зонтики, шляпы – все, что попадалось под руку, и при этом все кричали, что он лгун и мошенник; он раззвонил всему свету, что сегодня вечером даст Тони Торресу возможность стать звездой балета, а сам заранее все обдумал и решил занять его место. Но Керенски и Эстефания, казалось, ничего не слышали; они продолжали страстно целоваться на глазах у всех; в ярком свете рефлекторов на фоне красного бархатного занавеса они были похожи на двух блестящих насекомых, окутанных потоком огненных перьев Жар-птицы.

После спектакля мы с Баби шли домой пешком всю дорогу, не произнося ни слова. Ни папа, ни мама не пошли в театр смотреть, как я танцую, и я искренне этому радовалась. Когда мы пришли, я закрылась у себя в комнате, а немного погодя Баби постучалась в дверь. Она принесла мне стакан молока и кусок яичного кекса, который только что испекла, и поставила все это на тумбочку.

– Теперь можешь есть все что захочешь, – сказала она мне. – Уж теперь ты не будешь умирать от потери аппетита из-за этого хищного ястреба. Слава богу, это не ты оказалась сегодня вечером в его когтях, я и так едва удержалась, чтобы не проломить ему голову зонтиком. А уж как мне этого хотелось, когда я увидела бедняжку Эстефанию Вольмер, беззащитную, как голубка, в его лапах.

Я была не в силах что-либо ответить. Я припала к ее плечу и разрыдалась.

Больше я не ходила в студию и никогда не видела Андрея Керенски. Через некоторое время несколько учениц обвинили его в сексуальных домогательствах, и он был вынужден покинуть Остров. Эстефанию отправили вместе с одной из теток в Ворчестер, штат Массачусетс, – пожить там, пока скандал забудется. Когда она вернулась в Понсе несколько лет спустя, она была уже замужем за йогом, и они вместе открыли первую в городе академию Шри-Притам. Она была такая же безрассудная и беспечная, как раньше. Вдвоем с мужем они бродили голые по общественному пляжу Понсе и медитировали, сидя в позе лотоса по вечерам, на закате солнца. Однажды их даже забрали в полицию за антиобщественное поведение, но так как Эстефания была из семьи Ринсер-Вольмер, они провели там несколько часов, не больше. Тамара продолжала, как умела, руководить Школой балета и со временем создала в нашем городе устойчивую традицию классического танца. Многие из ее наиболее способных учениц продолжили карьеру в Соединенных Штатах и стали известными балеринами; и нынче балетоманы Понсе чрезвычайно ценят Тамару. А вот бедняга Тони Торрес словно испарился, будто исчез с лица земли. Он не вернулся в свой Мачуэло-Абахо, и больше о нем никто никогда не слышал.

 

18. Вассар-колледж

После скандала с Керенски мы с Баби очень сблизились. Я ходила с ней в квартал Лас-Кучарас, одно из предместий Понсе, по крайней мере дважды в неделю. Мы учили тамошних детей читать и писать, а иногда шить и готовить. Как-то раз Баби написала письмо президенту компании «Кодак» о том, что недавно открыла новое предприятие в Понсе и просит прислать двадцать фотоаппаратов «Полароид» для детей предместья. Очень скоро она получила от него вежливое письмо, где президент извинялся за то, что не может подарить фотоаппараты такого высокого качества, но обещает выслать двадцать фотоаппаратов марки «Кодак» и вдобавок пятьдесят пленок для счастливого почина.

Баби считала, что научить детей квартала фотографировать, будет очень полезно. Она показала им, как надо фотографировать, например, котов, которые роются в помойках. Мусор, конечно, не самая привлекательная вещь на свете, но коты замечательные, – ведь они полны жизни, а все, что борется за выживание, заслуживает восхищения. В квартале было полно бродячих собак и кошек. Какая-нибудь одна маячила возле мясной лавки, выпрашивая обрезки или кости, после чего дюжина таких же бежала вслед за ней в надежде что-нибудь урвать и себе. Баби полагала, что дворняги – звери особенные. В нашем доме в Понсе жили три дворняги: Зануда, Блоха и Царапыч. Окрас у них был каштановый, светлый и черный соответственно, морды чернее смолы, шерсть шелудивая. Но мы их очень любили, и Баби уверяла, что они куда преданнее породистых собак, ведь она спасла их от городской живодерни, и они обязаны ей жизнью.

Баби велела детям квартала фотографировать городские сточные канавы, которые несли нечистоты на пляж Лас-Кучарас, где обычно играли ребята, потому что он заменял им парк аттракционов. Контраст между улыбающимися лицами детей и унизительной нищетой, которая их окружала, производил сильный художественный эффект. Когда проявили пленку, Баби отобрала лучшие снимки и послала в Соединенные Штаты на конкурс, рекламу которого она видела в «Нью-Йорк таймс», и в результате дети из Лас-Кучарас получили первое место. Некоторые мальчики стали впоследствии профессиональными фотографами и основали первую в Понсе Школу художественной фотографии.

Через четыре года после моего провала в спектакле, в 1950 году, я окончила лицей в Понсе. В январе того же года меня приняли в Вассар-колледж, куда Баби решила послать меня, чтобы утешить, – моя карьера балерины закончилась, – и я начала готовиться к отъезду. Однажды вечером мы с Баби вместе сидели в гостиной, разглядывая каталог торгового дома «Серс». Я выбрала красивую дорожную сумку зеленого цвета с бронзовыми замками, шесть пар шелковых чулок, три комбинации, две юбки из шотландской шерсти, пальто из верблюжьей шерсти, пару резиновых ботиков и клеенчатый плащ, и все это мы внесли в розовый формуляр в конце журнала, куда надо было вписать все, что вы хотели получить. В магазинах Понсе такие вещи не продавались, но благодаря каталогу «Сере» мы могли купить все что угодно.

В сороковые и пятидесятые годы у «Серса» не было своего магазина на Острове. «Серс» – это было не место, это был образ мыслей; заказывать товары от «Серса» было все равно что заказывать их у Господа Бога. Не было такого дома в Понсе среди людей нашего круга, где на видном месте не лежал бы каталог «Серс». Как большинство семей Острова, наша тоже была разделена по политическим интересам. Кармита и Карлос были за американскую государственность, а мы с Баби оставались убежденными сторонниками независимости. Но все мы одинаково любили листать страницы каталога «Серс». Держать его в руках – уже одно это воодушевляло; это было неопровержимое доказательство того, что мы являемся частью Соединенных Штатов. Мы не какие-нибудь там Гаити или Доминиканская Республика, где люди и не слыхивали, что такое телефон, а продукты хранили в деревянных ящиках между кусками льда, вместо того чтобы обзаводиться холодильниками от «Дженерал электрик». Благодаря каталогу «Серс» у нас были те же возможности приобрести современную домашнюю технику, что у жителей Канзаса или Луизианы, и мы получали из Соединенных Штатов всякие новые изобретения без какого-либо дополнительного налога. Картонные коробки с товарами, которые привозил с Севера пароход, запаздывали иногда на несколько недель, но когда их открывали, оттуда веяло бодрящим холодком Соединенных Штатов, который овевал лицо и проникал в душу.

У нас в доме каталог «Серс» всегда лежал в гостиной, на кофейном столике, и мы часами листали его, мечтая о разных чудесных вещах, которых никогда не видели. Когда я была маленькая, я однажды заказала на Рождество куклу Мадам Александр. В Понсе таких кукол не было. Куклы у нас были самые обычные: лицо, руки, ноги из грубого папье-маше, а туловище тряпичное, набитое ватой. А у моей Мадам Александр личико было покрашено тонкой глазурью, а зубы и светло-каштановые волосы блестели, как настоящие. Она приехала в картонной коробке с золотыми уголочками, а вместе с ней целый гардероб, точно такой же, как купила мне Баби пятнадцать лет спустя, когда собирала меня в Соединенные Штаты.

Кармита заказала себе по каталогу «Серс» плиту марки «Филипс», стиральную машину «Кельвинатор» и пылесос «Электролюкс». Карлос наслаждался электросверлами и автоматической пилой от «Дженерал электрик» и мечтал купить когда-нибудь целый ящик суперсовременных инструментов, которые «Серс» предлагал для резчиков по дереву. Даже Баби часами сидела, погрузившись в разложенный на коленях каталог. Больше всего она любила раздел садоводства. Она прочитывала всю информацию о вращающихся поливальных шлангах, которые орошали газоны перед домами в Форте-Лаудердале; о кормушках для птиц из штата Мэн, сделанных из настоящей сосновой коры; о садовой мебели из Калифорнии из ценной древесины секвойи; о желтых цинниях, оранжевых георгинах и голубых вьюнках из Аризоны, которые не могли прижиться в тропиках, но которые Баби все равно заказывала через «Сере» и потом сажала у нас в саду, потому что слепо верила ярким цветным картинкам, нарисованным на пакетиках, в которых присылали семена. Иной раз, листая страницы каталога «Серс», Баби была готова отказаться от своих свободолюбивых идеалов и проголосовать за американскую государственность, как делали Кармита и Карлос, но так никогда на это и не решилась.

В то время я склонялась к идее независимости, возможно, из чувства солидарности с Баби. Но когда я видела, насколько ее убеждения противоречивы, то не знала, что и думать. Баби хотела, чтобы Остров был независимым по моральным соображениям, и я была с ней согласна. Она считала, что Пуэрто-Рико сильно отличается от Соединенных Штатов и что просить включить нас в состав Соединенных Штатов как еще одну административную единицу несправедливо по отношению к американцам, и уж тем более к нам самим. В определенном смысле мы как бы пытались обмануть американский народ, который так хорошо к нам относится. Но Баби также придавала большое значение прогрессу и берегла свой американский паспорт как драгоценную вещь.

В Пуэрто-Рико политикой «болели» все. У нас было три партии, и каждой соответствовал свой цвет: у Новой прогрессивной партии, ратующей за американскую государственность, – голубой; у приверженцев свободного ассоциированного государства и Народной партии – красный, а у сторонников независимости – зеленый. Политика все равно что религия: можно верить либо в государственность, либо в независимость, но нельзя иметь сразу две веры. Одни хотят самостоятельности, другие, наоборот, зависимости, а те, кто верит в свободное ассоциированное государство, – вообще витают в облаках. Во время выборов народ впадал в истерическое состояние, и часто люди вели себя самым диким образом.

Во время последних выборов, например, один сторонник независимости был убит перед началом баскетбольного матча в квартале Канас. Кто-то всадил ему в спину, на манер копья, древко американского флажка, потому что он, видите ли, не снял шляпу во время исполнения пуэрто-риканского гимна. Я не выношу насилия, и такого рода вещи меня ужасают. Поэтому я аполитична, я вообще не хожу голосовать. Возможно, моя нерешительность восходит к тем временам, когда я девочкой сидела в гостиной нашего дома в Понсе с каталогом «Серс» на коленях, думая о независимости и одновременно мечтая, чтобы наш остров стал частью современного мира.

Многие смотрели на свободное ассоциированное государство как на нечто временное. Возможно, это действительно то, что нам подходит больше всего, но не навсегда. Люди хотят ясно понимать, что это такое; им надо, чтоб все было написано черным по белому, с подписью и печатью внизу страницы. Стремление к созданию федерации – это как раз и означает оставить для себя возможность перемен. Подобное политическое решение умно и продуманно, но мы потеряем уверенность в себе, будем бояться, что перестанем быть самими собой. И потому я уверена, наступит день, когда нам все равно придется выбирать между интеграцией в состав США и независимостью.

В моем представлении Остров похож на вечную невесту на выданье. Если однажды Пуэрто-Рико станет одним из американских штатов, стране нужно будет принять английский язык, потому что это язык ее будущего супруга, в качестве государственного языка наряду с испанским, и не только потому, что это язык современности и прогресса, но и потому, что это язык мирового могущества на сегодняшний день. Если же Остров выберет независимость и решит остаться старой девой, тоже придется идти на жертвы и согласиться с бедностью и отсталостью, придется жить, не получая никаких благ от Соединенных Штатов и никакой протекции с их стороны. Мы будем независимыми, но не будем свободными, потому что какая уж тут свобода, если ты беден. К несчастью, вполне вероятно, что мы падем жертвой одного из наших политических касиков, которые не дремлют, следя из-за опущенных жалюзи, когда придет подходящий момент, чтобы узурпировать власть. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что независимость отбросит нас на столетие назад и что это будет огромной жертвой с нашей стороны. Но как же тогда остаться самими собой?

Наконец наступил день моего отъезда в Соединенные Штаты. Я тщательно уложила новую одежду в дорожную сумку от «Серса». Баби проводила меня до Сан-Хуана в стареньком «понтиаке» бабушки Габриэлы, на котором мы доехали до аэропорта «Большой остров». У меня слезы навернулись на глаза, когда я попрощалась с ней и поднялась по трапу звезды «Пан Америкэн», самолета с четырехмоторным двигателем, который через пять часов приземлится в Идлевильде. Впрочем, я быстро перестала грустить. А когда добралась до колледжа, то вообще чувствовала себя уже другим человеком.

Четыре года, которые я провела в Вассар-кол-ледже, были самыми счастливыми в моей жизни. К счастью, в лицее Понсе английский язык учили с первого класса, так что у меня не было проблем с учебой. Мне очень понравился колледж: дорожки, посыпанные белым гравием и обсаженные плакучими ивами, и прекрасные аудитории греческого и латинского языков и английской литературы. Там-то я поняла, что Понсе, который казался мне чуть ли не мегаполисом, когда я жила на улице Зари, всего-навсего маленький городок.

Кинтин

В последующие две недели, после того как Кинтин обнаружил рукопись в потайном ящике письменного стола Ребеки, он больше не находил ничего нового. Он ни словом не обмолвился жене о находке, но не переставал думать о рукописи. Каждое утро, еще до рассвета, он на цыпочках отправлялся в кабинет с бронзовым ключиком в руке проверить, не появилось ли еще чего, но все было без изменений. Кремовая папка лежала на своем месте, но страниц было ровно столько же. Через две недели, когда он выдвинул потайной ящик, ему показалось, что папка стала тяжелее, и действительно там прибавилось еще три главы.

Кинтин подозревал, что Исабель знает о том, что он читает рукопись. Все было слишком просто: ключик всегда находился на одном и том же месте, на дне шкатулки. Странным казалось также и то, что Исабель ни разу не проснулась и не пожаловалась, когда он вставал среди ночи и в темноте бродил по дому, что он мешает ей спать. Все было так, как будто между ними существовал тайный уговор: если ни один из них не скажет ни слова, Исабель будет продолжать писать, а Кинтин – читать.

Когда Кинтин увидел, что три новые главы посвящены семье Монфорт, то вздохнул с облегчением. Значит, его в этих главах не будет; так что ему не придется переживать от того, каким он предстает в глазах Исабель. Его удивило упорство жены. Новый материал она написала безо всякой помощи с его стороны, потому что не задала ему ни одного вопроса. Стиль стал более легким; язык по ходу написания романа приобретал естественность, что удивило его. Исабель становилась настоящей писательницей, она расцветала у него на глазах. Особенно ей удались главы о Керенски, их можно было бы напечатать отдельно как небольшую повесть. Он с жадностью прочитал их, ловя себя на мысли, что получает эстетическое наслаждение.

Однако, кроме удовольствия, он испытывал еще и смутное сожаление. Он тоже хотел состояться как творческая личность. В конце концов, хороший историк должен обладать не меньшей самобытностью и не меньшим воображением, чем писатель-романист. Сказать откровенно, у него просто не было времени, чтобы реализовать эту сторону своего интеллекта. Ему приходилось кормить слишком много ртов и выполнять слишком много обязанностей. Когда еще была жива Ребека, он должен был кормить племя Мендисабалей целиком, включая брата и сестер; потом настал черед «Импортных деликатесов», а потом у него появились собственные дети. Как все, у кого есть чувство ответственности, он вынужден был затянуть пояс потуже и взять быка за рога. Он никогда не мог позволить себе роскошь сидеть на террасе, попивая лимонад, как это делает Исабель, или наблюдать за возней пеликанов в лагуне и ждать, когда тебе в голову придут замечательные мысли, которые захочется запечатлеть на бумаге. Он всегда жил как стреноженный. Создать произведение искусства было самой большой мечтой его жизни! Если бы только у него было на это время…

И все-таки его нельзя назвать неудачником. Он гордился тем, что уже успел сделать в жизни. Чтобы стать преуспевающим предпринимателем, надо быть смелым человеком и не бояться принимать решения, связанные с большим риском. Это тоже способ что-то создать. Организация компании требует порядка, настойчивости, дисциплины, но, кроме всего прочего, ты должен быть личностью. Нужно уметь расположить к себе служащих, и он это умел – служащие его обожали. Многие работали в «Импортных деликатесах» по двадцать лет, и он, помогая им зарабатывать в поте лица на хлеб насущный и растить детей, старался делать так, чтобы все это время они вели достойную жизнь.

Он был честным человеком: платил налоги с неукоснительной регулярностью и обладал гражданским сознанием; ему не было безразлично, соблюдаются ли права ближнего. Но, когда его не станет, никто не вспомнит о том, что он делал в жизни. Пыль забвения покроет его имя, и оно превратится в безликий номер в длинном списке граждан, которые достойно прожили свою жизнь. Его семья получит приличное наследство, а правительству отойдет все остальное. А вот Исабель, наоборот, если книгу когда-нибудь опубликуют, будут помнить как автора романа «Дом на берегу лагуны», может быть, как автора подлинного произведения искусства. Оставить свой след в искусстве, безусловно, означает продолжиться и в какой-то степени себя обессмертить.

Он говорил себе, что он эгоист и что нельзя завидовать жене и ее возможному успеху. Но он бы предпочел, чтобы она была так же безвестна, как он. Может быть, ему еще удастся отговорить ее печатать роман. Сохранить все в тайне – проявление скромности, достойное похвалы. Написав книгу, Исабель получит нечто такое, что придаст смысл ее жизни, и он первый, кто это признает. Книга жила втайне от всех, подобно бриллианту в земных недрах, но от этого она не стала менее реальной. Так ли уж важно вытаскивать ее на свет Божий? Публиковать ее? Если она останется неизданной, то станет совершенной, потому что тогда это будет идеальное произведение. Не говоря уже о том, что будет спасена репутация семьи и ему не придется уничтожать рукопись. Если Исабель еще любит его, она сможет пойти на такую жертву. Это станет высшим доказательством ее любви к нему.

Надо запастись терпением и перестать тревожиться. Инстинкт подсказывал ему, что неразумно сейчас давить на Исабель, чтобы она решилась заговорить о своей книге. История ее семьи трагична. Мать была подвержена пагубной страсти к картам. Отец покончил с собой, и Кармита погрузилась в тяжелую депрессию, которая привела ее к безумию. У него нет другого способа как ждать. Порой самое лучшее – ничего не делать, и все образуется само собой.

Кинтин снова принялся за рукопись. Он взял карандаш, отточил его и решил сосредоточиться на чтении. По крайней мере он может помочь Исабель довести роман до совершенства.

Он прочитал описание города Понсе, которое Исабель дала в начале шестнадцатой главы, и сделал маленькую пометку на полях: «Тебе не кажется, что ты слишком идеализируешь „Жемчужину Юга"? Ты говоришь о Понсе так, будто это Париж. Понсе – красивый городок, но не следует сравнивать его с Сан-Хуаном. Надо смотреть на вещи объективно. Понсе насчитывает сто пятьдесят тысяч жителей, а Сан-Хуан – это полуторамиллионный мегаполис. Конечно, архитектура Понсе весьма привлекательна, и дома действительно похожи на свадебный торт, но не хочешь же ты сказать, что он более значителен, чем Старый Сан-Хуан, который поистине является архитектурным шедевром!»

Второй недостаток, который он подметил, – стремление Исабель придать персонажам романа собственные черты. «Кроме того, что это люди с собственной жизнью, в них много от тебя. Избегай подобного; это ошибка всех посредственных писателей».

«Тебе нравятся независимые характеры, – приписал он в конце следующей страницы, – но это не значит, что ты должна отождесвлять себя с ними. Тебе надо следить за собой: каждый раз, когда ты кого-то описываешь, твоя строптивость поднимает голову. Возможно, поэтому ты получала такое удовольствие, когда писала о Ребеке в шестой и седьмой главе. Я узнал ее: в юности мама отличалась ужасным непослушанием; ей слишком потакали, и она привыкла, что все будет так, как хочет она. Но потом она изменилась. Папа помог ей повзрослеть, и в конце концов она стала безукоризненной женой и матерью».

Замечания Кинтина на третьей странице не уместились, и он продолжил писать на обороте. Он понимал, что это опасно, но его вело воодушевление.

«Самое подлинное в твоей книге – это страсть к классическому балету, – продолжал он. – Читатель тотчас же это ощущает, потому что тема увлекает тебя и ты пишешь с вдохновением. Твоя Исабель назубок знает названия всевозможных па, и тех, которые она освоила, и тех, которые могла бы освоить, и она, должно быть, прочла пару-тройку книг по теории танца. Ребека или тот персонаж, который ты выдаешь за мою мать, разделяла эту страсть. Когда Керенски говорит ученицам: „Если вы наполнитесь звуками музыки, однажды вас посетит вдохновение", – мне кажется, я слышу слова Ребеки.

Я прекрасно помню скандальную историю о Керенски и Эстефании Вольмер, в сороковые годы это был один из самых известных анекдотов в Понсе. Ты же знаешь людей, злословие на этом острове будто портулак – вьется по телефонному шнуру до самой крыши каждого дома.

С твоего позволения, я напишу здесь свою версию этого грустного происшествия. Она сильно отличается от твоей, потому что основана на реальных событиях. Впрочем, не все ли равно? Из-за неразберихи, которая царит в твоей рукописи, никто не отличит зерна от плевел: что есть правда, а что ложь. Для того, кто никогда не жил в Понсе, обе версии покажутся убедительными. Единственное, что имеет сейчас значение, – эстетическая сторона повествования, как именно рассказана история. И я собираюсь доказать тебе, что историк тоже может быть художником, как и писатель. Так что я делаю свою ставку в этой игре, и да восторжествует истина!»

Бледно-розовый свет поднимался над лагуной и проникал в окна комнаты, когда Кинтин начал с почти маниакальной сосредоточенностью записывать свою версию:

«Керенски был нью-йоркским евреем и симпатизировал левым. Поэтому, когда он женился на Норме Кастильо и они переехали жить в Понсе, ему дали кличку Красный Керенски. Никто бы не отдал свою дочку в Школу балета, если бы директором там был Керенски. Но в Понсе каждый знал, кто такие Кастильо; состоятельные люди в Понсе все знакомы друг с другом. Норма пользовалась большой популярностью как преподавательница правил хорошего тона и светского поведения; осанка и изящество движений – важная часть этой науки. Школа с самого начала имела успех, и денег было достаточно, но Керенски был недоволен, что Норма принимала только девочек из обеспеченных семей. Он хотел работать с разными людьми, чтобы потом показать своим друзьям-социалистам, что его школа основана на демократических принципах и туда принимают детей из бедных семей. Задевало его также, что школа известна только благодаря Норме и что его самого люди почти не берут в расчет. Вот почему он решил получить свое и нацелился на Эстефанию Вольмер.

Я знал Эстефанию задолго до вашего с ней знакомства, поскольку молодые люди из хороших семей Понсе часто ездили на танцы в Сан-Хуан. Мы вместе ходили в кабаре и месяцами предавались невинному флирту. Твой отец, будучи пуританином, не разрешал тебе туда ходить, вот почему мы с тобой познакомились, только когда учились в университете. И поэтому ты никогда не видела меня с Эстефанией и до сих пор не подозревала, что мы с ней знали друг друга; но именно от нее я услышал, что тогда действительно произошло в Школе балета Керенски.

Я согласен с тобой: Эстефания была сумасшедшая, но симпатичная сумасшедшая. Мне она нравилась, и я могу подтвердить твои слова: она никогда не носила нижнего белья. Был такой памятный случай в „Казино" Аламареса. Эстефания должна была надеть корону на королеву бала, и она выбрала себе в партнеры меня. На ней был наряд с множеством блесток, чрезвычайно безвкусный, из тех, что так нравятся публике Понсе. Юбка у нее была колоколом, на металлическом каркасе. Когда наступил момент коронования, Эстефания поднялась по ступеням трона в глубине зала, держа на вытянутых руках бархатную подушечку, где лежала корона. Она поднялась на возвышение, сделала королеве глубокий реверанс, и тут ее юбка высоко поднялась, явив взорам самые соблазнительные розовые округлости, которые я когда-либо видел. Остальные тоже это заметили. Мужчины стали свистеть и аплодировать. Однако Эстефания даже не покраснела. Она кокетливо улыбнулась, надела на королеву корону, закрепила ее гребнем и вприпрыжку спустилась по ступенькам как ни в чем не бывало. Через несколько секунд оркестр заиграл какую-то музыку, и мы стали танцевать. Я никогда не рассказывал тебе об этом, потому что знал – вы были подругами, и тебе было бы стыдно за нее.

Марго Ринсер, мать Эстефании, была первая платиновая блондинка, которую я увидел в своей жизни. У нее были волосы цвета рома, который продавала ее семья. Но он слишком нравился ей самой, в этом была ее беда.

Однажды Артуро и Марго возвращались с какого-то праздника в „Кантри-клубе". Было около шести утра, когда они оказались возле парка отдыха и увидели, что невдалеке от парка установил свой шатер цирк. Пара львов дремала в клетке у самой реки. Марго сказала Артуро, что хочет посмотреть на них поближе. Артуро сразу же ответил „нет", но когда Марго на чем-нибудь настаивала, себе дороже было не уступить. Они были всего месяц как женаты, и им пока еще хотелось угождать друг другу. Они спустились по откосу, прошли Голубую рощу и подошли к клетке.

Артуро был в парадном костюме, а Марго в вечернем платье с длинным шлейфом, отделанным кружевами и золотой канителью, которая мерцала в предрассветных сумерках. Когда они подошли поближе, то увидели какого-то человека, который доставал из мешка кости и куски мяса. Это был служащий цирка, который смотрел за животными и в тот момент кормил их завтраком. Марго подошла совсем близко и зачарованно глядела, как львы пожирают свежее мясо. Она никогда не видела живых львов и нашла их очень красивыми. У них были огромные глаза, а когда они ели, зрачки делались совсем узкими и глаза становились похожи на два золотых озера.

Марго попросила служителя позволить ей покормить льва. Тот, недолго думая, согласился. Звери были старые и давно уже привыкли есть у него из рук. Он дал кусок мяса Марго. Марго подошла к клетке вплотную и, будто играя, стала подзывать худую и грязную, с желтыми кисточками на ушах, самку, которая была к ней поближе. Марго стало жалко львицу. В цирке жестоко обращались с животными; кто знает, сколько страданий выпало на долю бедного зверя? Она медленно просунула правую руку сквозь прутья решетки. Артуро стоял рядом с ней, держа ее под левую руку и посмеиваясь над ее сентиментальностью. Но в тот момент, когда Марго бросила кусок мяса на пол клетки, львица бросилась на нее. Она просунула лапу между прутьями решетки, зацепила шлейф платья Марго и с силой рванула его, – возможно, ее привлекли мерцающие блестки, – пытаясь подтащить Марго к себе. В течение нескольких последующих секунд продолжалась ужасная схватка: Артуро тянул Марго к себе, львица – к себе. Марго кричала изо всех сил, но львица ее не отпускала. Канитель скрепила ткань, и она никак не могла разорваться. Правая нога Марго, застрявшая между прутьями решетки, превратилась в кровавое месиво.

В результате этого кошмарного случая, – а совсем не по причине заболевания раком, как ты мелодраматически утверждаешь в своей рукописи, – Марго Ринсер пришлось ампутировать ногу. Через несколько недель Марго обнаружила, что беременна. Сердце разрывалось смотреть на нее – беременную молодую женщину, которая вышла замуж всего полгода назад, – когда она гуляла в парках Понсе вместе с мужем, толкавшим впереди себя ее инвалидную коляску. Артуро никогда не оправился от этой травмы. Он винил себя в том, что не смог предотвратить тот несчастный случай. Ему беспрестанно снилось, как Марго протягивает львице кусок мяса в правой руке, а он держит ее под левую руку и смеется, будто все это обычная шутка. Поэтому он посвятил себя заботам о ней с такой одержимостью, а Эстефания росла как беспризорный ребенок.

Эстефания была бесстыдница, это знал весь Остров. Ей нравилось ездить на своем „форде" с откидным верхом со скоростью сто километров в час из Понсе в Сан-Хуан, и в этом самом „форде" она делала все, что хотела. Она принесла много огорчений Артуро и Марго тем, что вела такую жизнь, но они ничего не могли с ней поделать.

Рассказ о том, что произошло между Керенски и Эстефанией в Школе балета, тоже, можно сказать, „глас народа"; я не узнал из него ничего нового. Они стоили друг друга, и им не понадобилось много времени, чтобы это понять. А вот чего я не знал – что ты тоже была почти влюблена в этого каналью! Ведь это ты подняла занавес в тот вечер в театре, чтобы все узнали о шашнях Керенски и Эстефании! Я знаю, через несколько месяцев после этого, чтобы облегчить Норме Кастильо развод с Керенски, ты выступала свидетелем в суде, обвиняя его в сексуальных домогательствах. И в результате твоего обвинения Керенски был депортирован и уехал из Соединенных Штатов».

Кинтин аккуратно сложил рукопись, поразившись тому, что сам написал, как вдруг услышал какой-то шум снаружи, как будто зашелестел кустарник. Он поспешно спрятал рукопись в потайной ящик письменного стола и тихонько подошел к окну. Шум наделал филин, он запоздало ухал в близлежащих кустах, но, увидев за окном бледное лицо Кинтина, тенью скользнул над водой и исчез. Кинтин вернулся на прежнее место и в задумчивости снова сел за письменный стол.

Ему открылось нечто новое в характере Исабель. Она была влюблена в Керенски и скрыла это. Она всегда клялась ему, что он ее первая любовь, но это была ложь. Узнать, что его предшественник – какой-то проходимец, учитель танцев, – значило сыпать соль на рану. Исабель была тогда почти девочка, однако не проявила никакого сострадания к бедняге Керенски. Если все, что она рассказала в своей книге, правда, – она погубит свою репутацию, когда все узнают, что это она подняла занавес в театре «Ла Перла», чтобы отомстить за поцелуй с Эстефанией. На первый взгляд она была сама невинность, само простодушие, но в глубине души – какая ужасная ненависть кипела в ней! Сила ее эмоций, жестокость, на которую она оказалась способна, пропитывает страницы романа, словно смертельный яд. В четырнадцать лет она вела себя как маленькая Медея и, как Медея, использовала колдовскую силу слов, чтобы отомстить кривоногому русскому иммигранту.

Холодок пробежал у Кинтина по спине, ему стало страшно. Если Исабель смогла вот так отомстить Керенски только за то, что однажды увидела, как он целует ее соученицу, чего ожидать от нее в тот день, когда ей взбредет в голову, что Кинтин не любит ее?

 

Исабель

Произошло нечто непредвиденное. Кинтин нашел мою рукопись и читает ее. И не просто читает, а делает комментарии от руки, с раздражением записывая их на полях. В некоторых случаях даже пишет свою версию параллельно моей на оборотной стороне листа. Ничего не скажешь, смело! Обвинять меня в том что я искажаю правду, выворачиваю наизнанку историю нашей семьи! Он знает, что я знаю, что он знает. И при этом оставляет рукопись там где нашел: в потайном ящике письменного стола Ребеки.

Потрясающе. Любопытство, свойственное мужчинам, спасло Шехерезаду, и я тоже держу моего султана за яйца. Я знаю, почему Кинтин не сжег рукопись и почему не стал убеждать меня, чтобы я перестала писать. Он думает, что в последний момент сможет это сделать или что не позволит мне ее опубликовать. Но самая главная причина – это любопытство.

Сегодня вечером, во время ужина, Кинтин вслух процитировал Библию. «Тот, кто сеет ветер в доме своем, пожнет бурю», – торжественно произнес он. Потом воздал благодарность Господу за те «блага», которые он нам дает. Потрясающе. Впрочем, до наступления конца света я по крайней мере успею получить духовное удовлетворение, изложив на бумаге ужасную историю нашей семьи.

 

19. Брачный саван Баби

Мы с Кинтином познакомились на пляже в Эскамброне. Дело было в июне, в третье лето моего обучения в колледже. Мы с Баби приехали в Сан-Хуан за покупками; остановились в доме тети Ортенсии, одной из сестер Кармиты, которая жила в столице. День был прекрасный, и мы с моей двоюродной сестрой пошли прогуляться по набережной Эскамброна. Мне очень нравилась эта набережная, потому что оттуда открывалась прекрасная панорама: слева было видно, как волны играют в открытом море, а потом разбиваются о прибрежные скалы, а справа виднелась бухта со спокойной и прозрачной водой, окаймленная полумесяцем белого песка.

Здание клуба «Эскамброн-Бич» тогда еще не было снесено, и его крыша из медных пластин сверкала, будто золотой кит, лежащий у кромки воды. Огромная цепь из железных колец, которую Морской флот Соединенных Штатов протянул у входа в бухту, чтобы обезопасить себя от немецких подводных лодок во время Первой мировой войны, тоже еще была на месте, вся заросшая мхом, опутанная водорослями и облепленная моллюсками. Волны – большие и такие прозрачные, словно из кварца; когда они разбивались о скалы, звук был похож на пороховой взрыв.

Неподалеку от нас несколько юношей ныряли с деревянного настила, а потом снова взбирались на него и снова ныряли, похожие на диких пеликанов. Они приплывали сюда с общественного пляжа и развлекались на частных владениях клуба «Эскамброн-Бич», будто так и надо. Вдруг кто-то толкнул меня в спину и подставил подножку. Когда я поднялась, еще не оправившись от удивления, то почувствовала, что меня душат. Золотая цепочка, которую я носила на шее, порвалась, и я увидела какого-то парня, который убегал от меня с медальоном Святой Девы Гвадалупской в руке. Потом он подпрыгнул и нырнул в воду. Все произошло в течение нескольких секунд, я даже закричать не успела.

Тут что-то метнулось рядом со мной, и какой-то человек бросился в воду вслед за обидчиком. Мы с двоюродной сестрой, стоя на деревянном настиле, с тревогой смотрели, что происходит в воде. Две тени боролись на глубине, но вот вторая тень победила первую. А через несколько минут молодой человек с зелеными глазами и черными волосами подплыл к набережной, поднялся по одной из лесенок и подошел ко мне с моим медальоном в руке.

– Святая Дева Гвадалупская была защитницей моих предков-воинов, – сказал он мне, приветливо улыбаясь. – Я отпустил того парня, он еще совсем мальчишка, но в следующий раз не носите на пляж драгоценности, которые могут привлечь внимание. Злоумышленники, как пеликаны, бросаются на все, что блестит.

У него были плечи спортсмена, и он ходил, немного раскачиваясь на носках.

– Благодарю за подвиг, доблестный рыцарь, – сказала я шутливо.

И тут он увидел, что я в крови; горло болело, и казалось, его что-то сжимает.

– Пойдемте со мной, – сказал он, осторожно беря меня под локоть.

Он поймал такси и отвез нас в травматологический пункт Пресвитерианской больницы, где меня осмотрели и продезинфицировали рану Потом молодой человек доставил нас домой. Прощаясь, я снова поблагодарила его. Он спросил номер телефона, и я дала ему наш телефон на улице Зари.

Мы с Баби вернулись в Понсе, а через два или три дня Кинтин позвонил мне из Сан-Хуана. Он спросил, как я себя чувствую и прошел ли у меня страх. Я сказала, что да, прошел, и что я снова приеду в Сан-Хуан на ближайшей неделе. Мы встретились еще несколько раз, а потом Кинтин стал приезжать в Понсе каждые выходные. Однажды он сделал мне предложение и подарил перстень с гербом семьи Мендисабаль. Ребека подарила ему этот перстень как старшему сыну, когда ему исполнился двадцать один год. Помню, как я надела его на палец в первый раз. Мы сидели на террасе, и образ рыцаря, который сразил дикого кабана, мне понравился. Я тогда мало думала о том, как это может отразиться на моей мирной жизни в Понсе.

На следующее лето умер папа, как раз перед моим возвращением в Вассар-колледж на последний курс обучения. С его смертью Кармита избавилась от своего пагубного пристрастия. Когда одиннадцать лет назад мы переехали в Понсе, то думали, что Кармита излечится. В Понсе не было казино, ей негде было играть. Но тут на холме за городом открылся отель «Интерконтиненталь». Это был первый по-настоящему современный отель в городе, и он сильно отличался от элегантных зданий девятнадцатого века, которых вокруг было множество. Во всех комнатах были стеклянные двери и балконы с алюминиевыми перилами, которые нависали над скудной горной растительностью. Винтовая лестница из круглого декоративного кирпича, которая спускалась к бассейну, похожая на шею жирафа, была самой привлекательной деталью этой современной архитектуры.

В отеле было шикарное казино – надежда алькальда, он был уверен, что оно привлечет туристов. Но он ошибся. Три часа езды из Сан-Хуана по узкой, извилистой дороге с головокружительными и рискованными поворотами, за которыми можно было наткнуться на машину какого-нибудь туриста, послужили слишком большим препятствием. В Понсе нет пляжей; он никогда не был городом туристов, и жителям это нравилось. Вскоре отель «Интерконтиненталь» стал терять тысячи долларов. Дабы исправить положение, управляющий принялся пропагандировать казино среди жителей города. Громкоговорители объявляли специальные льготы для дам: шесть фишек за доллар вместо положенных трех до восьми вечера.

Кармита узнала об этом и стала ходить в отель со своими подругами. Между ними скоро возникла конкуренция: кто чаще сорвет банк и выиграет джекпот. Каждый раз, когда Кармита проигрывала, она просила подруг одолжить ей денег. Когда они перестали давать в долг, она ходила по улицам и просила денег у первого встречного. Люди не понимали, почему такая элегантная женщина, как Кармита Монфорт, просит в долг, и кое-кто стал пользоваться сложившейся ситуацией. Ей давали в долг десять долларов, а потом шли к Карлосу и говорили, что одолжили сто. Поскольку сказанное могло быть правдой, – Карлос не имел обыкновения выяснять истину, потому что Кармита никогда не отвечала за то, что делала, – он не решался отказывать; доставал из кармана сто долларов и отдавал просителю. Дальше – больше: стоило Карлосу выйти из дома, его уже кто-то поджидал на тротуаре с требованием заплатить долг Кармиты.

В конце концов папе стало так стыдно, что он перестал ходить на работу и все время проводил дома. Он передал бухгалтеру управление маминой собственностью и больше не хотел иметь ничего общего с ее деньгами. Единственной его усладой было сидеть под белым дубом, который рос в патио позади дома, и кормить попугаев – Кото и Риту, которых он выписал из Флориды. И еще он каждые три-четыре месяца с воодушевлением измерял диаметр ствола дуба. Древесина белого дуба очень хороша для мебельного дела, и он ждал, когда дерево вырастет настолько, чтобы спилить его и сделать по меньшей мере шесть кресел и диван. Но однажды на Понсе обрушился ураган и вывернул с корнем множество вековых деревьев. Иные гиганты так и лежали на земле с торчащими кверху корнями, похожими на огромные клубки веревок, что сделало улицы города непроходимыми. Ураган вырвал и наш дуб, а Кото и Рита вылетели из клетки. В тот вечер папа не вышел к ужину, и Баби пошла искать его по всему дому. Она нашла его на чердаке: он повесился на балке потолка. На новеньком зеленом шланге, только что полученном от «Серса».

Смерть папы стала для нас кошмаром. Мы пережили ее только благодаря Баби.

– «Когда корсиканцы теряют все, только тогда люди начинают понимать, чего они стоили на самом деле», – написала мать Наполеона герцогу Веллингтону после поражения своего сына при Ватерлоо, – прошептала мне Баби, когда мы стояли у тела Карлоса. – Так что возьми себя в руки, не вешай нос и перестань плакать. И поблагодари всех, кто пришел сегодня сюда.

Мне не оставалось ничего другого, как вытереть слезы и последовать ее совету.

На похоронах Баби держалась прекрасно и показала мне пример того, как надо принимать предназначенное судьбой. Правда, когда она пыталась улыбаться, ее губы были похожи на птицу, которая не может взлететь. Карлос был ее единственный сын. После его смерти Баби уменьшилась на семь сантиметров и начала слепнуть. Она знала, что Карлос звезд с неба не хватал, но любила его таким, каким он был, с первого мгновения его жизни. Когда она увидела его висящим на балке, она не закричала. Она зажала рот руками и рухнула на пол. Я и служанка услышали стук падающего тела и бросились наверх узнать, что случилось. Мариана опустилась на колени рядом с Баби и попыталась привести ее в чувство, так что она даже не заметила Карлоса. Я первая увидела его. Я сбежала вниз по лестнице, выскочила из дома на улицу и села на землю. Плакать я не могла; так и сидела там, не знаю сколько времени, пока Мариана сначала вызывала по телефону «скорую», чтобы Баби забрали в больницу, а потом пожарных, чтобы те приехали и сняли тело Карлоса. Я не плакала вплоть до следующего дня, пока Баби не вернулась из больницы, и тогда я утешилась у нее на груди.

В то лето произошло много перемен. Состояние здоровья Кармиты ухудшилось, и мы вынуждены были нанять сиделку, чтобы та за ней смотрела. Ее ни на минуту нельзя было оставлять одну, потому что она тут же выходила на улицу и приставала к прохожим, чтобы ей дали денег. Баби продала клочок земли, который оставался у нее в Адхунтасе, причем за хорошую цену, потому что «Скибб», предприятие по производству лекарств, купило владения дяди Ортенсио, чтобы посадить там эвкалипты, и Баби положила в банк все вырученные ею деньги.

Следующей весной я успешно окончила Вассар-колледж. Я прошла весь курс по испанской и латиноамериканской литературе, потому что решила стать писательницей. Баби горячо поддержала меня, она была в восторге от этой идеи. Она написала мне в письме, что это очень важно – уметь превращать свой опыт, пусть даже самый мучительный, в литературное произведение. Кинтин был единственный, кто присутствовал в мае на церемонии окончания колледжа. На следующий день мы вместе вылетели из Нью-Йорка в Пуэрто-Рико. В Сан-Хуане меня ждал «понтиак» с шофером. Добравшись до нашего дома в Понсе, я взлетела по лестнице через две ступеньки с дипломом в руке. Дверь мне открыла сиделка. Она сказала, что Баби лежит в постели; уже несколько недель она неважно себя чувствует и не встает с кровати. Это меня удивило: ни разу, когда мы говорили с ней по телефону, она ни словом не обмолвилась, что у нее неважно со здоровьем.

Я побежала в ее комнату, осторожно открыла дверь и на цыпочках вошла. Я не ожидала такой разительной перемены. Баби лежала с закрытыми глазами, и мне показалось, она стала еще меньше; она была похожа на одну из тех фарфоровых кукол, которых бабушка Габриэла держала в гостиной под стеклом. Я поцеловала Баби в лоб и положила диплом рядом с ней на кровать.

– Поздравляю тебя, – сказала она, открыв глаза, – после смерти Лоренсо я прожила пятьдесят лет только для того, чтобы увидеть, как ты доведешь до конца то, что мне пришлось оставить на полдороге, когда мне было шестнадцать. Теперь ты можешь писать что захочешь, и да помогут тебе и живые, и мертвые.

Я поцеловала ее и побранила за то, что она говорит такие глупости. Скоро она поправится, заверила я ее, и мы снова вместе отправимся в квартал Лас-Кучарас.

На следующий день я проснулась очень рано, в хорошем настроении. Баби завтракала вместе со мной в столовой. Когда мы заканчивали пить кофе, она сказала:

– Сегодня вечером я умру и хочу привести в порядок все свои дела. Найди комплект моих свадебных простыней, тот самый, что я привезла с собой, когда уезжала из Адхунтаса. Он спрятан в сундуке на чердаке.

Я сказала ей, чтобы она перестала так шутить, но сердце у меня сжалось. Сиделка стала ругать ее за то, что она говорит такие ужасные вещи. Баби допила кофе, не произнеся ни слова. Покончив с завтраком, она встала из-за стола и сделала нечто, показавшееся мне странным. Она вышла на террасу, где Кармита проводила целые дни, раскачиваясь на качалке, и поцеловала ее в лоб. Это было в первый раз, когда она целовала ее после смерти Карлоса. Потом поднялась к себе в комнату и заперлась на ключ.

Немного погодя я постучалась к ней. Я нашла льняные простыни; они были там, где сказала Баби – в чердачном сундуке. На них были вышиты крошечные розочки, а по краю шла отделка из брюссельских кружев. Было заметно, что их недавно стирали и гладили, будто кто-то знал, что они скоро понадобятся. Меня удивило, какими они были тонкими и изящными. Баби всегда говорила мне, что у деда Лоренсо был замечательный вкус и что он делал все возможное, чтобы она чувствовала себя счастливой, но я верила всему этому лишь наполовину. Я считала, что она преувеличивает, ведь старости свойственно идеализировать свою молодость. Но эти изысканные простыни послужили для меня доказательством того, что Баби ничего не выдумывала. Она, должно быть, действительно была очень счастлива с дедушкой Лоренсо.

Я отдала простыни Баби и закрыла за собой дверь. Скоро я услышала стрекотанье швейной машинки Кармиты. Баби перенесла ее к себе в комнату, когда Кармита заболела, и все занавески и наволочки шила с тех пор сама. Я подумала, что ей стало лучше, и решила не мешать и потому не пошла спросить у нее, как она себя чувствует.

У меня были кое-какие дела в городе, а когда я вернулась, то взяла поднос и понесла Баби ужин. Я постучалась, но мне никто не ответил. Я тихонько отворила дверь и увидела, что Баби лежит на кровати, завернутая в безупречно отглаженные свадебные простыни. Она сшила себе саван, на котором красовались маленькие розочки, и лежала, завернувшись в него, похожая на мумию ребенка; ее руки были сложены на груди, а лицо окаймляли брюссельские кружева. Рядом с ней на кровати я увидела с дюжину конвертов, все с марками и адресами, надписанными твердой рукой, разборчивыми буквами. В первом была значительная сумма, предназначенная для детей квартала Лас-Кучарас; в остальных – оплаченные счета за электричество, воду, телефон и услуги сиделки. В последнем было ровно столько денег, сколько нужно, чтобы оплатить гроб и похороны. И все это из тех денег, которые она выручила от продажи земли в Адхунтасе.

После смерти Баби дом на улице Зари стал казаться мне слишком большим и пустым. Я понимала, что мне придется поместить Кармиту в лечебницу, но тянула с решением этого вопроса так долго, как могла. Целый день мы с сиделкой то одевали ее, то кормили, то водили в ванную комнату, где сажали на стульчак, когда это было необходимо. Но по ночам она делала под себя и утром просыпалась, плавая в собственных экскрементах. И мы снова должны были мыть и переодевать ее. После смерти Карлоса Кармита перестала разговаривать. Она целыми днями сидела на балконе, расчесывая свои роскошные волосы, которые струились по плечам, будто серебристый водопад, и смотрела вдаль отсутствующим взглядом. Я любила сидеть возле нее и рассказывать ей о своих делах, хотя и знала, что она меня не слышит. Она почти никогда не улыбалась, но если такое случалось, ее улыбка проливалась как живительный бальзам на мои раны.

 

20. Клятва Исабель

После смерти Баби Кинтин продолжал приезжать ко мне в Понсе каждые выходные, но о свадьбе было нечего и думать, так как денег у него не было. В конце лета нам повезло. В Бостоне умерла Маделейне Росич и оставила Кинтину, своему любимому внуку, приличное наследство. Кинтин сразу же сообщил мне об этом, и мы назначили дату нашей свадьбы: ровно через год, в тот же день. Нам нужно было решить, где мы будем жить в Сан-Хуане, и надо было сделать все необходимые приготовления для обустройства нашего домашнего очага. Я решила продать дом на улице Зари, но оставаться с мамой до последнего момента. За неделю до свадьбы я поместила ее в лечебницу.

Кинтин отдал Ребеке все деньги, которые заработал, руководя фирмой «Мендисабаль и компания», и попросил ее купить бриллиант для моего обручального кольца. Ребека пригласила к себе донью Саломе Бегин, сеньору арабского происхождения с пышными руками и подкупающей улыбкой, которая торговала коврами, а также «изящными безделушками» на дому в Старом Сан-Хуане. Донья Саломе достала плоскую коробку, обитую изнутри черным бархатом, на котором сверкали созвездия прекрасных круглых камней, но Ребека выбрала продолговатый, с острыми концами бриллиант, похожий на маленький кинжал. Это было очень неудобное кольцо; оно цеплялось за все: за волосы, когда я причесывалась, за одежду, когда одевалась, и за нейлоновые чулки каждый раз, когда я натягивала их на ноги. Однажды, когда мы с Кинтином играли в теннис, он попал мне мячиком прямо по руке, и бриллиант раскололся надвое. У меня сжалось сердце – плохое предзнаменование, – но Кинтин заверил меня, что его любовь вечна, даже если бриллианты этим качеством и не обладают.

Мы с Кинтином поженились в июне 1955 года, после того как два года были обручены. Венчание состоялось в церкви Сан Хосе в Старом Сан-Хуане: это самая старая церковь на Острове и до сих пор моя самая любимая. Мне всегда нравились ее скромные размеры и место, которое она занимала, ни на что не претендуя, на углу одной из площадей города. Ее строгий фасад в колониальном стиле поднимался в голубое небо, словно волна белого известняка. Там не был похоронен ни один конкистадор; могила Хуана Понсе де Леона находилась в кафедральном соборе Сан-Хуана в нескольких кварталах оттуда, на улице Христа.

Мы хотели устроить скромную свадьбу, только «для своих», но из этого ничего не вышло. Мы с Кинтином составили список приглашенных: мои тетки Антонсанти и мои двоюродные сестры в Понсе, с которыми я почти не встречалась; тетя Ортенсия, сестра Кармиты, в доме которой я останавливалась, приезжая в Сан-Хуан; Норма Кастильо, моя учительница балета, и несколько подруг из Балетной школы Керенски. Среди этих последних Эстефания Вольмер, которая явилась на мою свадьбу в полупрозрачном газовом платье, из лифа которого – цвета герани – весело выпрыгивали ее груди. Эсмеральду Маркес, мою лучшую подругу, мы не пригласили, но она прислала нам великолепный подарок: скатерть из старинных португальских кружев, которую я до сих пор использую во время званых ужинов. Кинтин, в свою очередь, пригласил несколько товарищей по Колумбийскому университету, так же как и своих двоюродных братьев Росич из Бостона, но, к сожалению, мало кто из них мог приехать на Остров.

Ребека настояла на том, чтобы праздновать свадьбу на золотой террасе, и уговорила нас передать ей бразды правления по подготовке торжества. Она дополнила список приглашенных своими кандидатурами, и очень скоро он разросся до размеров официального приема. Ребека пригласила всех своих друзей из высшего общества Сан-Хуана; Буэнавентура – своих приятелей по «Казино» и друзей-дипломатов; Игнасио добавил нескольких друзей-художников. Родина и Свобода тоже не захотели оставаться в стороне и пригласили порядочное количество девчонок и мальчишек подросткового возраста. В конце концов в списке значилось около трехсот имен, и нам не оставалось ничего другого, как любезно согласиться.

Ребека постоянно пребывала в плохом настроении и едва с нами разговаривала; было такое впечатление, что она завидует нашему счастью. Впрочем, мы не думали об этом, нас закружил вихрь разных дел. Я должна была заниматься свадебным платьем и приданым. Тетя Ортенсия великодушно предложила мне платье из тончайшего шелка бабушки Габриэлы, а также ее мантилью из кружева Шантильи. Донья Эрмелинда, мать Эсмеральды, втайне от всех подгоняла и то, и другое у себя в ателье под мой размер. Нужно было также подумать о букете, для которого я выбрала цветы кофейного дерева из имения в Рио-Негро, где у мамы все еще оставался кусок земли, унаследованный от деда Винсенсо. Очень много времени занимала у меня покупка приданого: ночные рубашки, нижнее белье – все должно было быть новым и тонкого вкуса, потому что теперь я надевала все это не только для себя и для того, чтобы мне было удобно, но для того, чтобы порадовать Кинтина и быть всегда для него желанной. Я к тому же должна была вести учет свадебных подарков, которые уже поступали, чтобы потом, после медового месяца, всем разослать соответствующие открытки с благодарностью.

Кинтин был занят не меньше моего. На деньги, унаследованные от Маделейне Росич, он купил красивую квартиру с видом на океан в одном из современных кварталов Аламареса и попросил меня, чтобы я помогла ее обустроить. Мы вместе покупали все необходимое: простыни, полотенца, тарелки, кастрюли, сковородки. Мы купили кое-какую новую мебель, но перевезли много чего и из нашего дома в Понсе. Первое, что я оттуда забрала, были мои книги. Я превратила одну из гостевых комнат в кабинет, достала книги из коробок и расставила их на полках. В гостиной мы поставили диван и несколько кресел, которые много лет назад папа украсил резными маками, ирисами и анютиными глазками. А в столовой нашлось место для одной из его великолепных консолей с мраморной крышкой. Когда мы с Кинтином увидели себя в двухстворчатом зеркале папиной работы, то вдруг впервые почувствовали, что совершенно счастливы. Мы обнялись и поцеловались, будто заключили договор. Иметь собственную квартиру значило для нас в конечном итоге возможность жить своей собственной жизнью.

В день свадьбы мы прибыли в церковь на «роллс-ройсе сильвер-клауд», принадлежавшем Буэнавентуре, который вел Брамбон, одетый в униформу из плотного хлопка. Платье бабушки Габриэлы сидело на мне прекрасно. Кинтин в сюртуке и цилиндре Буэнавентуры был похож на принца из сказки. Ребека двадцать лет хранила и то и другое завернутым в папиросную бумагу, чтобы ее дети надели и сюртук, и цилиндр в день своей свадьбы. Когда мы шли по центральному нефу, я не могла не вспомнить папу, – как бы он радовался сейчас, если бы был жив. Баби тоже радовалась бы моей свадьбе, но только если бы я выходила замуж за кого-нибудь другого. Она не хотела видеть меня замужем за Кинтином.

После церемонии, около шести часов вечера, мы вернулись в «роллс-ройсе» в дом на берегу лагуны на свадебный ужин. Дом выглядел прекрасно. Перила террасы были обвиты гирляндами белых орхидей, а столы поставлены у самой воды. Петра самолично изготовила свадебный торт: трехэтажное сооружение, покрытое глазурью и увенчанное парой сахарных голубков, которые клевали из купели, расположенной на самом верху. Утром Петра позвала нас с Кинтином в кухню и показала нам торт; она хотела, чтобы мы увидели его первыми.

– Любовь – единственный источник молодости, – сказала она, и ее ослепительная улыбка растянулась на пол-лица, будто половинка луны. – Это тот самый секрет, который Ребека так и не сумела разгадать.

Буэнавентура распорядился, чтобы подавали шампанское «Кодорнью» – сорт, который ему привозили из Испании, – и в течение всего ужина официанты в белых куртках и белых перчатках сновали между столами, наполняя бокал то одному, то другому гостю. Игнасио после долгого бормотания по причине нервного напряжения сумел наконец произнести тост за здоровье молодых, и оркестр заиграл «Ты и я», мелодию Мореля Кампоса, под которую мы с Кинтином должны были танцевать. Мы уже хотели было встать из-за стола и выйти на середину, как вдруг у самой террасы показалась целая флотилия лодок, украшенных фонариками из разноцветной бумаги, которые весело подмигивали над черной водой. В лодках сидели люди, они пели и играли на гитарах. Такой была серенада, которую Петра вместе с остальной прислугой заказали в нашу честь.

Мы протанцевали наш танец и вернулись, держась за руки, на свое место за столом. Мы просидели там больше двух часов, пили шампанское из одного бокала и смотрели в глаза друг другу, уйдя в особенный мир, мир двоих. Ни я, ни Кинтин не были любителями многочисленных сборищ и людской суеты, так что мы чувствовали себя на собственной свадьбе немного чужими. Мы считали минуты, которые оставались до отъезда в аэропорт; тем же вечером мы улетали в Нью-Йорк, а на следующий день – в Париж, где должны были провести медовый месяц. Пары медленно танцевали вокруг нас, двигаясь в такт музыки Рафаэля Эрнандеса. Неожиданно чувственные движения их тел заставили меня вспомнить о Ребеке и о ее несчастном выступлении с танцем Саломеи. Ребека мечтала стать балериной и поэтессой, но после того, как она вышла замуж за Буэнавентуру, ей так и не удалось осуществить в полной мере ни одно из своих призваний. Я поклялась, что со мной этого не случится.

 

21. Сборник стихов Ребеки

Капитал Антонсанти составлял лишь малую толику того огромного состояния, которым владела семья Мендисабаль, и потому родители Кинтина хотели, чтобы он женился на девушке из какого-нибудь старинного и богатого семейства Сан-Хуана. Монфортов, разумеется, при этом не упоминали, поскольку они хотя и были землевладельцами, но Мендисабали считали их полукровками; родство, по их мнению, сомнительное.

С точки зрения Ребеки, мои родители совершили ошибку, послав меня учиться в Вассар-колледж. За эти четыре года я совершенно американизировалась, сказала мне однажды свекровь, и приобрела некоторые слишком раскованные привычки. Женщины не должны столько учиться, иначе им потом очень трудно привыкнуть к семейной жизни, и они редко бывают счастливы в браке. Поэтому, когда Родина и Свобода закончат в Сан-Хуане школу последней ступени, Ребека предполагала отправить их в «Ла Розе», колледж для сеньорит в Швейцарии. Сама Ребека училась только один год в школе последней ступени в Саградо-Корасон-де-Ато-Рей; она вышла замуж в шестнадцать лет и никогда больше не испытывала потребности учиться; читала стихи по своему желанию. Университетский диплом в руках замужней женщины – это, конечно, преимущество; она может блеснуть в разговоре на каком-нибудь официальном приеме, что всегда на пользу ее супругу, и, кроме того, это позволит ей лучше воспитать детей. Но для женщины незамужней университетский диплом представляет собой угрозу, потому что мужчины боятся таких женщин. И потому Родина и Свобода поступят в «Ла Розе», где они научатся быть образцовыми хозяйками дома и познакомятся с детьми из лучших семей Европы, я слушала все это, и во мне закипало раздражение, но перечить Ребеке я не осмеливалась. Я понимала, что быть сиротой – мое преимущество, ибо это придавало мне оттенок незащищенности. Я разбавила этот факт высшим образованием, как считала Ребека, и теперь отдала себя на милость семьи. И раз я являюсь членом клана, то должна разделять все убеждения семьи и все ее предрассудки.

За первые месяцы нашего брака я лучше узнала Мендисабалей. Семейные ужины являлись для них чрезвычайно важной частью жизни, и поэтому столовая была самой впечатляющей комнатой дома. За столом красного дерева с массивными резными ножками могли разместиться до сорока человек. Стулья были с кожаными сиденьями, а спинки украшали изображения испанских конкистадоров из кованого железа – в шлемах и прочей амуниции. На одном конце стола под ковром была спрятана кнопка звонка, проведенного в кухню, и, когда Ребеке нужно было вызвать прислугу, она нажимала на нее ногой.

Ужины были нескончаемые, а обеды казались мне просто вечностью. Порой семья садилась за стол в два часа – в пять мы все еще сидели, не в силах оторвать зад от стула. Я была тогда безумно влюблена в Кинтина, и мне хотелось понравиться его семье. Но приходилось проявлять железную волю, чтобы не вскочить посреди обеда и не убежать в сад – попрыгать и подышать свежим воздухом. Однако через несколько месяцев я нашла способ сделать эту пытку более терпимой. Я стала внимательно наблюдать за членами семьи, чтобы потом описать их в своем романе.

Я хорошо знала все недостатки членов моей семьи. Бабушка Габриэла была непримиримой феминисткой; дедушка Винсенсо – неисправимым женолюбцем; Баби отличалась чересчур радикальными взглядами в политике; Кармита страдала пороком заядлого игрока; папа родился неудачником. Теперь пришла пора приоткрыть тайны семейства Мендисабаль.

Приступы ярости, свойственные Буэнавентуре, вошли в поговорку. Все в доме на берегу лагуны этого боялись. Однажды воскресным утром мы всей семьей отправились к мессе, а потом собирались пообедать в «Швейцарском шале». Вернувшись домой, мы услышали наверху страшные крики. Буэнавентура с Кинтином бросились по лестнице наверх и застали там слесаря-сантехника, запертого на втором этаже. Тот был близок к сердечному приступу: он был весь в поту, с посиневшим от гнева лицом. Его вызвали прочистить засорившийся унитаз как раз перед самым нашим уходом в церковь и забыли о нем. Закончив работу, он обнаружил, что дверь на лестничную площадку заперта и что он не может спуститься вниз. На всех окнах были решетки, так что через окно тоже не выбраться. Он стал звать на помощь, но прислуга не слышала его – все были внизу. Через три часа заточения он пришел в отчаяние и начал колотить в дверь гаечным ключом. Увидев Буэнавентуру и Кинтина, он на радостях разразился бранью и все время ругался, пока Буэнавентура открывал дверь ключом, который висел у него на цепочке. Он продолжал поносить их, спускаясь по лестнице в сопровождении Буэнавентуры и Кинтина и не умолкал до тех пор, пока не оказался за дверью. Ребека, Родина и Свобода расплакались, заткнув пальцами уши, и в истерике убежали в ванную. Буэнавентура не произнес ни слова. Он заплатил слесарю, сколько было положено, расписался на квитанции и, когда слесарь уже собирался уйти, дал ему такого пинка, что тот полетел на землю. Он не мог позволить кому-то не проявить должного уважения к своей жене и дочерям на глазах у всего света, так он сказал.

Буэнавентура относился ко мне с нежностью, всегда стараясь мне угодить. «Мне за шестьдесят, а я все еще чувствую себя так, будто сделан из железа, – сказал он мне как-то в своей обычной манере – прямо и без обиняков, пока мы поедали за ужином приготовленный Петрой бобовый суп из свиных ножек, рис со свиной колбасой и телячью лопатку с картошкой. – Жирная еда на самом деле очень полезна для здоровья, что бы там ни говорили врачи». Я страдала болезнью мочевого пузыря, и Буэнавентура никак не мог понять, почему я должна соблюдать диету. «Тебе надо лучше тренировать свой изнеженный желудок, – сказал он мне однажды. – Эстремадурцы – люди простые, но сильные; не то что французы, которые растаять готовы от какого-нибудь там воздушного суфле; ничтожества! Мы любим плотно поесть, сытость помогает нам чувствовать себя молодцами и в постели, и на улице». Кроме того, он очень гордился своими зубами и всегда хвастался тем, что у Мендисабалей нет кариеса, хотя иногда у них, как у китовых, вырастают лишние зубы. «У всех простых здоровых людей зубы как у нас, – шутливо заверял он меня, – крупные и широкие, как лезвие топора. Когда у человека зубы похожи на фарфоровую чашечку, как у тебя, потому что привыкли к сливкам и мармеладам, это плохой признак. Это говорит о вырождении – именно из-за всей этой утонченности».

Буэнавентура почти отошел от дел, постепенно передав торговлю Кинтину, и на работу ходил только по утрам. Он построил у террасы причал и там держал пятиметровую моторную лодку. Время от времени он приглашал меня прогуляться вместе с ним на лодке по лабиринту зарослей. Он надевал какое-нибудь старье – рубашку, которая не закрывала живот, например, а на голову нахлобучивал брезентовую шляпу. В полном молчании мы отталкивали лодку от причала. Мы пересекали лагуну Аламарес, но, как только входили в каналы, Буэнавентура глушил мотор. Мы скользили по туннелю из зеленых веток, слушая странные звуки, которые издавало илистое дно. Заросли простирались вокруг нас, похожие на ворсистое одеяло, края которого терялись у горизонта. Буэнавентура правил, сидя на корме, а я, свесившись с носа лодки, любовалась таинственной красотой этого странного места. Вода, убегавшая из-под киля лодки, казалась мне текучим изумрудом. Время от времени я предупреждала Буэнавентуру, что дно повышается и мы рискуем сесть на мель, и тогда он брал немного вправо или немного влево. «На этих каналах, бывает, прячутся контрабандисты из Лас-Минаса, – сказал мне Буэнавентура во время одной из наших прогулок. – Поэтому у меня всегда при себе пистолет 42-го калибра, я держу его в аптечке». Он никогда не говорил мне, что много лет назад лабиринт служил ему для нелегального провоза товаров на Остров на мелководных баркасах.

За те двадцать минут, которые мы пересекали лагуну Приливов, почти невозможно было дышать. От болота, замусоренного всеми видами отходов, поднималась немыслимая вонь. На краю лагуны были видны дома Лас-Минаса, построенные на сваях, которые мы поспешно оставляли позади, торопясь направить лодку к пляжу Лукуми. Через некоторое время вода становилась прозрачной, и в конце туннеля из зарослей можно было увидеть сверкающую гладь Атлантики и различить шум прибоя вдалеке. Пляж Лукуми был прекрасен – дюны из белого песка и сотни пальм, которые раскачивались на ветру.

Почти всегда на берегу нас ждали несколько негритянок. Они были высокие и сильные, как Петра, с такой же темной кожей, как у нее. Мне всегда казалось, что все они между собой родственники, но спрашивать я не решалась. Казалось, они только тем и занимались, что ждали нас. Они молча сидели возле закопченных котлов, которые дымились над очагами из углей. Пока мы причаливали, они опускали в кипящее масло кусочки золотистого мяса и колбасы, а потом угощали нас жарким и соком свежего кокоса, который Буэнавентура всегда сдабривал доброй порцией рома прямо из горлышка бутылки.

«Когда я умру, пусть меня похоронят поблизости от этого места, – как-то сказал, смеясь, Буэнавентура, пока мы сидели на берегу и ели в тени пальмы. – Хочу отправиться на небо на крыльях жареной трески и преклонить голову на гигантском каперсе».

Как-то раз я гуляла в пальмовой роще одна и дошла до деревни Лукуми, которая была, как я предполагала, километрах в полутора от того места, куда приходили на берег негритянки.

Деревня состояла всего из одной улицы, по обеим сторонам которой шли хижины, но в конце я увидела современное бетонное здание с вывеской, на которой было написано «Начальная школа Мендисабаля». Было воскресенье, и школа стояла пустой. Я спросила жителей соседних домиков, и мне рассказали, что хозяин школы – Буэнавентура, который построил ее со специальной целью, чтобы их дети могли потом продолжить обучение в школе высшей ступени в Сан-Хуане. Во второй раз я оказалась в деревне во вторник, и в школе было полно детей. Я заметила, что у многих из них голубые глаза, того же серо-голубого оттенка, как и у Буэнавентуры, хотя все они были темнокожие. Это открытие озадачило меня, и ночью я никак не могла уснуть. Я спросила у Кинтина, что может означать этот странный факт, но он опустил голову и ничего не сказал. Я стала настаивать, и тогда Кинтин поведал мне, что его отцу нравятся негритянки и что он частенько занимается с ними любовью на берегу за несколько долларов. Это привело меня в ужас. Буэнавентура – отвратительное существо, и я поклялась, что никогда больше не поеду с ним на пляж Лукуми.

После исчезновения Аристидеса Арриготии Ребека унаследовала его деньги и наконец перестала зависеть от скупердяйства своего мужа. Она беспрерывно устраивала обеды и вечеринки для своих друзей, и я должна была непременно присутствовать на всех. Свободе было пятнадцать лет, а Родине шестнадцать. У них было множество друзей, и они вели чрезвычайно активный образ жизни, так что мне приходилось помогать Ребеке варить кофе и готовить закуски для их гостей. Каждый приход гостей предполагал предварительное посещение парикмахера и визажиста, поскольку всегда следовало быть на пике моды. Через полгода всех этих кувырканий я стала умирать от скуки.

Поначалу Ребека была со мной приветлива, но после свадьбы сделалась невыносимой. Казалось, я непрерывно должна демонстрировать, что моя любовь к ее сыну искренна. Я не понимала, почему Ребека так ревнива; возможно, потому, что ее словно бы отодвинули на второй план, но ведь сама она была к сыну абсолютно холодна. Она насмехалась над ним; по ее мнению, Кинтин никогда ничего не делал как надо. Со своей стороны Кинтин был бесконечно снисходителен к матери и никогда не принимал всерьез ее нападки. Ребека для него всегда находилась на пьедестале, и, стоило мне позволить себе малейшую критику в ее адрес, он тут же ставил меня на место и призывал не забываться. «Помни, Ребека – моя мать, – сурово говорил он, – и она много страдала».

Много лет Ребека, не пикнув, подчинялась Буэнавентуре и принимала спартанский образ жизни, который он установил, но, когда мы с Кинтином поженились, она устала от роли мученицы. Она постарела, и ее кожа теперь напоминала траченный временем мрамор. Теперь она уже не так блюла дисциплину и порядок. Она хотела наслаждаться жизнью и поэтому предпочитала общество Игнасио, Родины и Свободы, своих младших детей, бедняге Кинтину.

У Игнасио был веселый характер, он всегда шутил и смешил Ребеку. Кинтин, напротив, был немного мрачноват. У него была бледная кожа и темные волосы Мендисабалей, а в глазах порой появлялось такое выражение, от которого Ребека чувствовала озноб. Игнасио был светловолосый и унаследовал яркую внешность северных итальянцев. Он не знал, что значит слово «огорчение», поскольку Ребека всю его жизнь относилась к нему как к ребенку. Игнасио никогда не отправляли на нижний этаж, как это было с Кинтином, когда Ребека не хотела видеть его, потому что тот напоминал ей о Павле. И она не допускала, чтобы Буэнавентура запугивал Игнасио, вынуждая учиться торговому делу и заставляя работать по десять часов в сутки, занимаясь погрузкой и разгрузкой ящиков с треской. Когда мы с Кинтином поженились, Игнасио только что исполнилось семнадцать лет, и он учился на первом курсе университета во Флориде. Он никогда не работал, и у него не было никакого желания заниматься торговлей; ему хотелось посвятить себя искусству, но он пока не знал, какому именно.

Между тем Ребека стала усиленно следить за собой. Она хотела оттянуть физическое разрушение как можно дольше, а для этого нужны были люди, которые бы ей в этом помогли. Она велела Петре привезти в дом нескольких ее племянниц из Лас-Минаса. Не прошло и дня, как лодка пересекла лагуну Приливов и причалила у террасы. Скоро еще одна родственница Петры утвердилась на нижнем этаже. Петра указала ей ее обязанности: во-первых, делать Ребеке массаж, затем причесывать и делать маникюр и, наконец, содержать в порядке ее гардероб. Потом последуют и другие.

Однажды, когда Петра, стоя на коленях, яростно скребла щеткой пол кухни, я услышала, как она разговаривает с Эулодией, чистившей серебро.

– Ребека, должно быть, снова принялась танцевать и писать стихи, – говорила она своей племяннице, – оно и к лучшему, может, меньше будет с ума сходить.

Несмотря на то что Петра была гораздо старше Ребеки, у нее не было ни одного седого волоса, и Ребека как-то обратила на это внимание. Она спросила Петру, что нужно делать, чтобы не стареть.

– Спросите своего мужа, – ответила ей Петра, проходя мимо с корзиной свежевыглаженного белья на голове. – Понсе де Леон был конкистадор, как и он, и знал, в чем секрет молодости. Мы, африканцы, тоже это знаем, потому и не стареем.

И она заперлась в кухне вместе с Эулодией и другими племянницами, чтобы посмеяться над Ребекой.

Мне становилось жаль Ребеку, хотя мы с ней и были такие разные. В доме на берегу лагуны не было ни одной книги; библиотека Ребеки исчезла в тот день, когда Буэнавентура сровнял с лицом земли дом Павла. Однажды, когда мы с ней сидели и болтали на террасе, я набралась храбрости и спросила о ее писательстве.

– Это правда, что вы когда-то написали сборник стихов? – робко спросила я. – Мне бы так хотелось почитать.

Ребека выслушала меня, опустив голову, и ничего не ответила. Когда она подняла глаза, я увидела, что они полны слез.

– Ты такая милая, – сказала она благодарно. – Я тебе с удовольствием его покажу.

Она поднялась со стула, пошла к себе в комнату и принесла стихи.

Это нельзя было назвать сборником, скорее тетрадью стихов, которая выглядела точно так, как мне описал Кинтин. Переплет был в стиле ар нуво – перламутровая обложка с тиснеными лилиями и филигранными замочками по бокам. Страницы казались выцветшими и пожелтевшими; заметно было, что Ребека не писала в этой тетради многие годы. Я прочитала «Лилии забвения» за одну ночь, залпом, а на следующий день была уверена, что все только и ждут, когда я откровенно выскажу свое мнение. Сначала я перечислила все то многое, что мне понравилось. А дальше совершила ошибку, указав Ребеке – как можно деликатнее, – где лучше поменять прилагательное, где заменить метафору. Клянусь, я сделала это по наивности, я не хотела ранить ее. Я была еще очень молода, и у меня не было опыта. В конце концов, Ребека никогда не училась литературе; она писала стихи по-старинке, доверяясь вдохновению и музам. Сейчас так писать нельзя; литература – это профессия, как и любая другая, у нее свои законы и своя техника, и, чтобы писать хорошо, надо многое знать. Я думала, она поблагодарит меня за мои замечания, что было весьма наивно с моей стороны.

– Ты думаешь, раз ты закончила Вассар-колледж, так уже все знаешь? – сказала Ребека, вырывая у меня из рук тетрадь. – Ты всего-навсего вчерашняя студентка и понятия не имеешь, что жизнь – это дерьмо. Когда-нибудь ты придешь ко мне за помощью, тогда и узнаешь, что хорошо, а что плохо.

Она захлопнула тетрадь с лилиями и никогда меня не простила.

 

22. Дуэль из-за Эсмеральды Маркес

И все же до неприятного случая с Эсмеральдой Маркес я не отдавала себе отчета в том, как сильно ранила Ребеку. С тех пор все и началось; это было первым звеном в цепи напастей, постигших нашу семью. С того момента Игнасио перестал доверять Кинтину, а Ребека перестала доверять мне.

Эсмеральда родилась в Понсе, и мы были с ней подругами всю нашу жизнь. В детстве мы были соседями – она жила в переулке Любви, в двух кварталах от улицы Зари, и, хотя Эсмеральда была на четыре года младше меня, на все праздники и вечеринки мы ходили вместе. Она тоже посещала Балетную школу Керенски и танцевала в кордебалете в спектакле «Лебединое озеро» в театре «Ла Перла».

Эсмеральда была дочерью доньи Эрмелинды Киньонес, модной портнихи и официальной любовницы дона Боливара Маркеса, известного адвоката, который занимался конфликтными делами между рабочими сахарных заводов и их хозяевами. Он был женат на донье Кармеле, очень толстой и очень набожной сеньоре, которая отдавала все свое время церкви. Донья Эрмелинда была любовницей дона Боливара уже много лет. Он появлялся с ней повсюду: в клубе «Де Леонес», в «Понсе кантри-клубе» и даже на вечеринках в домах своих друзей, которые никогда не закрывали двери перед доньей Эрмелиндой. Подобная ситуация была не так уж необычна – в Понсе некоторые кабальеро, имеющие определенное общественное положение, содержали официальных любовниц и везде появлялись сними.

Донья Эрмелинда была мулатка с тонкими чертами лица. Она родилась в одной из хижин Майагеса в деревне на восточном побережье Острова, известной своим швейным производством. Ее мать была вдовой с семью дочерьми, и, как только какой-либо дочери исполнялось восемь лет, она начинала зарабатывать себе на жизнь шитьем. Ночи напролет они сидели вокруг керосиновой лампы, шили и вышивали нижнее белье, ночные рубашки, трусики и лифчики, все самое красивое из того, что делалось в деревне на продажу. Когда в Европе разразилась Первая мировая война, французских кружев, которые использовались для украшения нижнего белья, в Соединенных Штатах не стало, потому что немецкие субмарины топили пароходы из Европы. Управляющие американских фабрик по производству белья в Бостоне и Нью-Йорке обратили взоры своих хозяев на Пуэрто-Рико, который славился своими отделочными кружевами. Они явились на Остров и открыли множество ателье по пошиву белья на восточном побережье. «У белошвеек Пуэрто-Рико, – говорилось в рекламах белья, которые появились тогда в Соединенных Штатах, – пальцы тонкие, как стебли цветка, и такие же хрупкие и чувственные, как у белошвеек Ганта».

Эрмелинда была старшая из сестер и раз в неделю ходила вместе с матерью на фабрику в Майагесе продавать кружева и белье, которые они изготовляли всей семьей. Мистер Турнбул, управляющий фабрики, доверял им – мать Эрмелинды была женщиной ответственной – и разрешал забирать домой штуку шелка и моток тонких ниток, которые нужны были для работы. Через неделю, когда мать Эрмелинды отдавала готовые изделия, мистер Турнбул платил ей двенадцать сентаво за каждую пару белья, отделанного тонким кружевом, и брал всего лишь небольшие комиссионные за то, что они могли работать дома.

Однажды Эрмелинда сидела на краю тротуара и ждала, когда ее мать выйдет из конторы мистера Турнбула, как вдруг увидела в придорожной канаве старый номер «Харперс базар». Она ходила в школу в Майагесе, где благодаря распоряжению губернатора Истона выучила английский язык. Она подняла журнал с земли и стала листать его. Одна реклама привлекла ее внимание: на ней некая блондинка собиралась улечься в постель. Она была точно в таком же неглиже, которое они с сестрами закончили около трех недель назад и за которое мистер Турнбул заплатил ее матери ровно пятьдесят сентаво. Он продал его в Нью-Йорке за пятьдесят долларов в магазин под названием «Секс файф авеню». Эрмелинда своим глазам не верила. Она так возмутилась, что пообещала никогда большее не шить на мистера Турнбула.

Ей было шестнадцать, и она была очень привлекательна. Высокая и худая, как терпентиновое дерево, с глазами цвета меда и кожей цвета светлой корицы. Но самым привлекательным в ней были непроходимые заросли кудрей, таких густых и непокорных, что их не брал ни один гребень. Поэтому, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать, она всегда носила на голове тюрбан из яркого шелка.

В двадцатые годы многие женщины Острова вынуждены были зарабатывать на хлеб насущный тяжелым трудом. Суфражистки, следуя примеру своих единомышленниц на континенте, ходили по деревням и призывали женщин бороться за свои права. В 1926 году когда рухнула сахарная промышленность и разорилось столько креольских владельцев гасиенд, – тех самых, которые заказывали Павлу особняки, – тысячи рубщиков сахарного тростника оказались без работы. Только благодаря белошвейкам деревня не вымерла или почти не вымерла от голода. Швеи составляли тогда больше половины рабочей силы, а денег получали гораздо меньше, чем мужчины. Минимальная зарплата женщины – шесть долларов в неделю, начиная с восемнадцати лет, и четыре доллара в неделю у тех, кто моложе.

Эрмелинда слышала, что белошвейки Острова собираются организовать забастовку, и решила присоединиться к этому движению. Благодаря проспекту Федерации американских профсоюзов, который случайно попал к ней в руки, она изучила все, что касалось забастовок. Она надела поношенные брюки и армейские ботинки, которые ей подарили в Армии спасения, села верхом на старого мула, которого купила на бойне, и начала свою кампанию. Когда шел дождь, пряталась под огромным листом маланги, держа его над головой как зонтик. Несколько месяцев она только и делала, что ходила по деревням и горным тропинкам, всюду произнося речи и призывая женщин присоединиться к ее подвижничеству.

Наконец забастовка началась, и донья Эрмелинда прибыла в Понсе, желая непременно в ней участвовать. В воскресенье она взошла на подмостки оркестра пожарных на площади Дегету и начала произносить речь. Как раз в этот момент дон Боливар Маркес проезжал мимо в открытом «меркури» желтого цвета. Его супруга, донья Кармела, была на десятичасовой мессе в соборе, а так как дон Боливар не переступал порога церкви, он катался вокруг на своем «меркури» в ожидании, когда можно будет забирать супругу домой. На следующей неделе предполагалось начать забастовку белошвеек в столице, и Эрмелинда подстрекала тружениц иголки участвовать в ней.

– Если у белошвеек Пуэрто-Рико пальцы тонкие, как стебли цветка, – это не потому, что они такие же хрупкие и чувственные, как у белошвеек Ганта, а потому, что у них туберкулез, что бы там ни говорилось в рекламных проспектах и других глупых изданиях того же рода, – говорила Эрмелинда. – В Соединенных Штатах белье, которое они шьют, стоит сотни долларов, а им платят пятьдесят сентаво за пару и они умирают от голода.

Необходимо, чтобы работницы поехали в столицу в следующий понедельник и присоединились к забастовке, говорила она им. Предполагалось, что в тот день законники пересмотрят условия труда в швейной промышленности. На Острове скоро должен был вступить в силу новый Гражданский кодекс – «Национальный акт о трудовых отношениях», – который только что был признан законом в Вашингтоне. И потому белошвейки должны ехать в Капитолий, чтобы потребовать у пуэрто-риканских законников соблюдения своих прав. Чтобы их легче было узнать, они будут держать над головой ножницы и повяжут на левое запястье ярко-красный платок.

Дон Боливар Маркес вышел из машины и медленно приблизился к подмосткам. Зрелище произвело на него впечатление. Перед тем как произнести речь, Эрмелинда всегда вкалывала в тюрбан швейные иголки, и в тот день она сделала то же самое. Упираясь в трибуну роскошной грудью и сверкая в солнечных лучах ярко-красным тюрбаном, Эрмелинда выглядела как настоящая амазонка. Она произнесла пламенную речь. Закончив, поблагодарила собравшихся и тепло попрощалась с организаторами. Дон Боливар ждал у помоста, когда она спустится.

– Поздравляю с прекрасной речью, – улыбаясь, сказал он. – Я адвокат и всегда выступаю против плохого обращения с работницами, в частности, с теми, кто занят в швейной промышленности Острова. Если в Сан-Хуане у вас возникнут проблемы, обязательно свяжитесь со мной. – И он протянул ей свою визитную карточку.

Эрмелинда спрятала карточку за корсет, но не обратила особого внимания на дона Боливара. Она знала таких, как он: жадный блеск в глазах и чувственные губы выдавали его с головой. Его не столько интересовало торжество справедливости, сколько спасение юных дам, попавших в беду, а Эрмелинда была в состоянии защитить себя сама. На следующей неделе состоялся марш сотен белошвеек, вместе с которыми она шла по авениде Муньос-Ривера до Капитолия. Все они несли высоко поднятые над головой ножницы, но войти в здание и передать петицию чиновникам им не удалось. На углу их поджидало подразделение полиции, возникла паника и свалка, в результате чего несколько женщин были ранены, а одна молоденькая девушка погибла. Эрмелинду посадили в тюрьму. Проведя две недели в аду – ее били и дважды изнасиловали, как она мне сама потом рассказала, – Эрмелинда достала из-за корсета визитную карточку дона Боливара и написала ему письмо. Через неделю ее освободили под залог. Когда она вышла из тюрьмы «Принцесса Сан-Хуана», открытый «меркури» желтого цвета ждал ее у дверей. Дон Боливар сам приехал в Понсе; он купил Эрмелинде дом в переулке Любви, где позднее стал жить вместе с ней.

Домик был маленький, но красивый. Я помню, что посередине фасада шел балкон, который поддерживали небольшие коринфские колонны с лепными листьями аканта. На входной двери был овальный витраж с кокетливым сюжетом: Купидон с повязкой на глазах держал лук и стрелу и целился ею во всякого, кто приближался к дверям. Дон Боливар проводил три дня в неделю в доме доньи Эрмелинды и четыре дня на улице Кастильо, в доме доньи Кармелы, у домашнего очага, освященного Католической церковью. И все были довольны.

Донья Эрмелинда открыла неподалеку от дома небольшое швейное ателье и поставила там несколько машинок «Зингер». Напротив ателье она устроила магазин, на дверях которого красовалась вывеска «Фриволите», и целиком ушла в работу. Провал забастовки белошвеек разочаровал ее настолько, что она поклялась ни разу больше не выступать за права работниц швейного дела. Но она никогда не отказывалась постоять за права женщин. За плохих или за хороших – неважно, но она дала себе слово, что когда-нибудь выиграет битву против мужчин.

Прекрасные свадебные туалеты и платья для первого причастия, изготовленные доньей Эрмелиндой, скоро стали известны по всему городу. Все невесты и все девочки-подростки шли только к ней. Быть владелицей самого модного швейного ателье означало быть частью избранного общества, где обладают тонким вкусом и чувством стиля. И кроме того, это значило, что ты положил начало профессии действительно самой древней на свете: быть светской женщиной. Это значило, что ты обладаешь специальным знанием, как выжить в этом мире и как устроить свою жизнь таким образом, чтобы получать хорошие дивиденды.

Злые языки говорили, что способности доньи Эрмелинды простираются далеко за пределы ловкого обращения с иголкой и ниткой и что женщины, которые одеваются в ее платья, обладают магической силой. Молодые люди из хороших семей без памяти влюбляются в них и уже не могут освободиться от этой любви. Я не слишком обращала внимание на подобные слухи, но, когда случилось то, что случилось, я спросила себя, нет ли во всем этом доли правды.

Туалеты от доньи Эрмелинды были великолепно сшиты и являли собой настоящие произведения искусства. Изготовление одного такого платья предполагало полдюжины визитов в ателье с целью примерки. Прежде всего клиент вносил аванс. Затем выбирал модель и материал: кружева, тюль или шелк. Потом помощницы доньи Эрмелинды шили платье в трех вариантах: из бумаги, из хлопка и, наконец, из выбранной ткани. На каждом этапе заказчица должна была примерять платье, которое подгоняли по фигуре с помощью булавок. На последнем этапе, на этапе иголки, донья Эрмелинда, как люди говорили, и занималась колдовством, потому что там, где она пройдется иглой, остается сраженное сердце претендента. По мнению доньи Эрмелинды, швейная игла была таким же эффективным оружием, как копье для испанского конкистадора в войне с индейцами или как винтовка «маузер» для американского солдата времен испано-американской войны.

Все клиентки доньи Эрмелинды были ее подругами и частенько проводили вечера, раскачиваясь в качалках в гостиной ее дома и потягивая гранатовый напиток с капелькой рома, а заодно набирались ума-разума, слушая ее советы. Как-то раз она преподала им важный урок, который сама получила во время своего ужасного пребывания в тюрьме.

– Желание, – сказала она шепотом, чтобы не услышали служанки, – главная ось, вокруг которой вертится мир, причина всех наших страданий и радостей.

Лучший способ держать это копье смазанным – подогревать желание в мужчинах. Поэтому, что бы вы ни делали для себя, как бы ни заботились о себе, – все должно быть подчинено одной цели: понравиться женихам. Придумываете ли вы прическу, которая должна стать произведением искусства; принимаете ли ванну из козьего молока и делаете притирания ванильной эссенцией; пудритесь ли тальком «Коти», смешанным с корицей, или затягиваетесь в корсет, чтобы груди выглядывали оттуда, как две нежные козочки, – все это для того, чтобы возбудить аппетит у мужчин, но только у тех, которые чего-то стоят, кто сможет содержать вас, как им велит Господь. Выпускницы академии доньи Эрмелинды никогда не тратили свои боеприпасы на каких-нибудь неимущих бездельников и позволяли ухаживать за собой только миллионерам.

Донья Эрмелинда Киньонес прижила с доном Боливаром трех дочерей и всех назвала именами драгоценных камней: Опал, Аметист и Изумруд, – Эсмеральда была старшей из трех. У дона Боливара не было детей от доньи Кармелы, и потому он проникся к девочкам отцовскими чувствами. Он нанимал для них частных преподавателей, отправлял путешествовать по Европе, покупал изысканные туалеты и водил в самые фешенебельные клубы Понсе. Но поскольку дон Боливар так и не женился на донье Эрмелинде, официально девочки считались незаконнорожденными и не могли подписываться фамилией отца. Однако донья Эрмелинда надеялась, что однажды все изменится и придет день, когда дон Боливар, будучи человеком порядочным, станет официально отцом своих дочерей.

Все три девочки отличались красотой: у всех были глаза газели и осанка принцессы племени масаи, свойственная их матери, но только Эсмеральда унаследовала зеленые глаза и гладкие волосы семьи Маркес, которые, словно волна меда, падали ей на плечи. В Понсе девочек называли «три несчастья», вместо того чтобы называть «три грации», ибо стоило молодому человеку из хорошей семьи к ним приблизиться, как он тут же непоправимо запутывался в сетях любви, посылая, таким образом, к черту все заветы о сохранении чистоты крови.

Эсмеральда Маркес познакомилась с Игнасио Мендисабалем в 1955 году, как раз в то лето, когда мы с Кинтином поженились. В том году, в конце августа, в клубе «Эскамброн-Бич» устраивался ежегодный «Бал бугенвиллий». Донья Эрмелинда с Эсмеральдой приехали из Понсе специально на этот бал – в сопровождении Эрнесто Устариса. Эрнесто был сыном богатого скотовода из Салинаса и очень славным малым, но донье Эрмелинде он не нравился. Она разрешила Эсмеральде пойти с ним на бал, но не хотела, чтобы та выходила замуж за скотовода. Ее младшие дочери были уже замужем за сыновьями процветающих коммерсантов Понсе, и она хотела, чтобы ее последняя незамужняя дочь вышла за юношу из хорошей семьи Сан-Хуана. Эсмеральда говорила своей матери, что Эрнесто никакой не скотовод, что он учится в университете в Олбани и собирается потом изучать право в Соединенных Штатах, но донью Эрмелинду это не убеждало. Она знала, что летом Эрнесто работает у своего отца, помогает пеонам дезинфицировать животных, окуная их в резервуары с креозотом, чтобы вывести клещей. Подобная работа придавала Эрнесто налет деревенщины, что было неприятно донье Эрмелинде.

Донья Эрмелинда повсюду сопровождала свою дочь и в том году не пропускала ни одного праздника в Сан-Хуане, чтобы дать дочери возможность познакомиться с лучшими партиями в столице. Благодаря политическим связям дона Боливара – он был общественным наблюдателем на выборах – алькальд Сан-Хуана пригласил их провести рождественскую ночь в горах Кайей. Там Эсмеральда познакомилась с сыновьями самых могущественных политиков, таких как владелец газеты «Ла Пренса», самой популярной на Острове. Но донья Эрмелинда не хотела, чтобы дочь имела с ними что-то общее. Она хотела, чтобы окружением ее девочки были сливки общества Сан-Хуана: сыновья банкиров, коммерсантов и промышленников, тех, кто крепко стоял на ногах.

На «Балу бугенвиллий» донья Эрмелинда сидела на стуле возле танцевальной площадки клуба и не спускала глаз с Эсмеральды, которая танцевала меренге с Эрнесто Устарисом. Со своего наблюдательного поста донья Эрмелинда узнавала многих своих клиенток, на которых были модные туалеты, скопированные ею в том сезоне из последних номеров журнала «Вог». Но, разумеется, платье Эсмеральды было самым сногсшибательным. Оно было сделано из переливчатого зеленого шелка, с глубоким вырезом, открывавшим ее прекрасную спину цвета патоки. Эрнесто, как и все остальные молодые люди, был в белом смокинге и черных брюках и с красной гвоздикой в петлице. Он прекрасно смотрелся, поскольку был атлетического сложения, а кожа его обветрилась на солнце, но, по мнению доньи Эрмелинды, даже в безупречно элегантной одежде от него все равно веяло духом конюшни.

Донья Эрмелинда всегда одевалась в черное, с головы до ног. Злые языки утверждали, что у нее юбки из дегтя, и потому молодые люди, которые крутились около ее дочерей, в конце концов прилипали к ее юбкам, как мухи. Но строгость своего наряда она компенсировала ярким тюрбаном, который всегда возвышался у нее на голове. Помню, в ночь «Бала бугенвиллей» на ней был желтый тюрбан, точь-в-точь как ананас. Несколько молодых пар весело танцевали румбу под музыку оркестра Рафаэля Эрнандеса, как вдруг донья Эрмелинда увидела юношу аристократической внешности, во фраке, который направился туда, где танцевали Эсмеральда и Эрнесто. Пара остановилась, незнакомец что-то сказал Эрнесто, взял Эсмеральду за руку и повел в глубь площадки. Некоторое время Эрнесто стоял ошеломленный, а потом отправился в бар, где ему предложили пропустить стаканчик. Эсмеральда и незнакомец смотрелись прекрасно; оба были блондины, к тому же одного роста. Оркестр заиграл танго, и они слаженно исполнили его. Донья Эрмелинда спросила у ближайшей к ней матроны, что это за юноша, которому так идет фрак, и та ответила, что это Игнасио, младший сын Буэнавентуры Мендисабаля. Сердце доньи Эрмелинды подпрыгнуло. Если Эсмеральда выйдет замуж за Игнасио Мендисабаля, какая разница: признает ее дон Боливар своей дочерью или нет, и сможет она или не сможет подписываться его фамилией? Эсмеральде не надо будет заботиться о подобных глупостях!

Остаток лета Эсмеральда появлялась на всех богатых и веселых молодежных балах в прекрасных туалетах, придуманных доньей Эрмелиндой специально для того, чтобы превратить волю Игнасио Мендисабаля в сладкое безволие. Поначалу Игнасио приглашал Эсмеральду на танец лишь от случая к случаю. Он был не слишком хорошо сложен – чересчур любил сладкое и потому был немного полноват. К тому же он был близорук и носил круглые очки в золотой оправе, которые съезжали с носа всякий раз, когда он потел, и это создавало неловкость во время танца. Тем не менее он был очень симпатичный молодой человек; ему нравилось рассказывать девушкам всякие смешные истории и нравилось, что девушки при этом смеялись. Обычно на каждом балу две-три Девушки обязательно с ним флиртовали. Ему это льстило, поскольку он не был тщеславен и считал себя некрасивым, но он никому не отдавал предпочтения и никого не приглашал на танец больше одного раза. Однако, когда он постоянно стал встречать на балах Эсмеральду и когда заметил, как прекрасно та одета, он стал приглашать ее все чаще. А вскоре безумно влюбился в нее.

Кинтин был первым, кто заметил, что происходит с Игнасио. Он никогда ничего не слышал об Эсмеральде и не представлял себе, из какой она семьи; знал только, что мы с ней подруги, и я никогда не стремилась рассказывать о ней больше того, чем это было необходимо. Игнасио познакомил Кинтина с Эсмеральдой на одном из праздников, куда мы ходили все вместе как раз после нашего медового месяца, и на Кинтина она произвела сильное впечатление. Как, впрочем, и на всех остальных. Я не видела ничего плохого в том, что Игнасио влюбился в Эсмеральду. Мне нравилось, что она, возможно, станет моей золовкой; в таком случае она переедет в Сан-Хуан, и мы будем чаще видеться. Но я не знала, как будет реагировать на эту новость семья Мендисабаль.

Настал день, когда Ребека сказала нам, что Игнасио ведет себя очень странно и она подозревает, что он влюблен. Он возвращается домой не раньше трех ночи, танцуя; поднимается по лестнице, держась за кованые перила, валится на постель прямо в одежде, а просыпается на рассвете от запаха белой гардении, подаренной ему некоей девушкой по имени Эсмеральда. Ребека выяснила все это, потому что подглядывала за Игнасио в замочную скважину и слышала, как он произносит имя «Эсмеральда», прежде чем заснуть.

Игнасио всегда был чрезвычайно требовательным в еде, но вту пору он от еды просто отмахивался. Когда утром Петра спрашивала его, как ему приготовить яйца – вкрутую или в мешочек, какое молоко подать – козье или коровье, какой хлеб принести – пшеничный или из маниоки – Игнасио говорил, что ему абсолютно все равно, он-де вообще не собирался завтракать. Он не хотел, чтобы булочки с заварным кремом стерли с его губ вкус губ Эсмеральды Маркес, которая накануне вечером наградила его поцелуем в ресторане «Двор фавна». Когда днем Эулодия спрашивала, какое мясо ему подать – бифштекс с луком или кулебяку, какой рис принести – с красной фасолью или с белой, он говорил, что ему безразлично, потому что он вообще не собирается обедать. Единственное, о чем он думал, – это о запахе риса с корицей из подмышек Эсмеральды Маркес, когда он танцевал с ней кошу вчера вечером в клубе «Джеке плейс».

Ребека была на грани истерики. Игнасио целую неделю не спал и не ел, и тогда она позвонила Кинтину и попросила поговорить с братом, – пусть спросит у него, кто такая эта самая Эсмеральда Маркес.

В тот же вечер Кинтин пришел в дом на берегу лагуны и просидел всю ночь в ожидании брата у него в комнате. Когда в четыре часа утра Игнасио наконец явился, Кинтин сказал:

– Если так пойдет и дальше, ты заболеешь и после каникул не сможешь вернуться в университет. У тебя нет желания рассказать мне, что с тобой происходит?

Игнасио очень любил Кинтина и доверял ему. Но, услышав его слова, вспотел от напряжения.

– Я безумно влюблен в Эсмеральду Маркес, и мне нужна твоя помощь, – сказал Игнасио. – Я хочу представить ее маме с папой, но не знаю, как это сделать. Конечно, первое впечатление всегда очень важно, а Эсмеральда так хороша, что я уверен: когда Буэнавентура и Ребека познакомятся с ней поближе, им уже не будет так важно, кто ее мать.

– А кто ее мать? – осторожно спросил Кинтин.

– Донья Эрмелинда Киньонес, портниха, она шьет дорогую одежду и высоко котируется в Понсе. Но у нее сомнительное положение, потому что вот уже двадцать лет она официальная любовница дона Боливара Маркеса, адвоката, который ведет дела по соблюдению прав рабочих. Дон Боливар так и не женился на ней, несмотря на то что донья Кармела умерла вот уже пять лет назад. Мне кажется, эта постыдная ситуация может бросить тень на репутацию бедной Эсмеральды, – ответил Игнасио.

В ту пору Кинтин был вполне терпимым человеком; для него не было ничего необычного в том, что люди живут вместе, не оформляя официально брак. Прошло много лет, прежде чем он стал непримиримым в подобных вопросах и во всем стал видеть грех. Так или иначе, но он посоветовал Игнасио быть все-таки осмотрительным.

– Не торопи события, – сказал он ему. – Неразумно нарываться на скандал, ты же знаешь, как Ребека чтит узаконенный порядок. Поскольку папа с мамой почти никогда не бывают в Понсе и почти никого там не знают, думаю, они не в курсе дела относительно положения доньи Эрмелинды, а это уже преимущество. Не терзайся заранее. Ложись спать, а завтра я подумаю, как тебе помочь. Однако сам Кинтин был обеспокоен, хотя и не показал этого Игнасио. Вечером, когда он вернулся домой, он сказал мне, что Игнасио, ухаживая за Эсмеральдой Маркес, идет на необоснованный риск.

– В Аламаресе полным-полно красивых девушек, которых мы знаем с детства и которые подходят ему гораздо больше, – сказал он мне за ужином. – В наше время надо смотреть, в кого влюбляешься. Эсмеральда скромного происхождения, а то, что в нас заложено с колыбели, порой важнее расовых и культурных различий.

Поначалу я соглашалась с Кинтином, потому что мне не хотелось с ним спорить. Но потом я попыталась убедить его взглянуть на это дело под другим углом. Эсмеральда была моей подругой, я хорошо ее знала, сказала я мужу. Она не только очень хороша собой, но еще и умна. Она учится в нью-йоркском Институте моделирования одежды и получает повышенную стипендию, в Пуэрто-Рико она приезжает только на каникулы. Она унаследовала точный дизайнерский глаз доньи Эрмелинды и наверняка сделает прекрасную карьеру как модельер.

Донья Эрмелинда всегда необыкновенно элегантна и наверняка позаботится о том, чтобы произвести наилучшее впечатление на Буэнавентуру и Ребеку, так же как и на все общество Сан-Хуана. О доне Боливаре беспокоиться нечего: он уже старый и никуда вместе с доньей Эрмелиндой не ходит, так что с ним родители не познакомятся. Все это поможет Эсмеральде преодолеть социальные барьеры, в рамках которых мы воспитаны, если уж однажды Игнасио решит на ней жениться. К тому же Игнасио уже восемнадцать, и, если ему хочется с ней встречаться, это его личное дело. Нет никаких причин запрещать ему видеться с Эсмеральдой.

Через несколько дней Кинтин сказал своему брату, что готов ему помочь. Эсмеральда – очень красивая девушка; возможно, ее светлые волосы и зеленые глаза убедят Буэнавентуру и Ребеку посмотреть на вещи шире и не упираться в ее незаконное происхождение. И потом, она в этом не виновата, она всего лишь жертва. Он попросит Ребеку устроить в ближайшую субботу праздник, и мы пригласим Эсмеральду. Меня обрадовало, что Кинтин взялся помогать брату. Тогда еще это был мой прежний Кинтин, с которым мы занимались любовью в саду нашего дома в Понсе, окутанные терпким ароматом папоротника.

В то лето почти каждый вечер мы с Кинтином устраивали вечеринки для наших друзей. Ребека относилась к этому весьма положительно, а Буэнавентура находил удовольствие в том, что предлагал гостям отведать разные импортные вкусности из своих товаров и снять пробу с его новых сортов вин, которые еще никто не пробовал. Мы с Кинтином пригласили нескольких наших друзей из Сан-Хуана, а я – нескольких подруг из Понсе. Среди них была Эсмеральда Маркес.

В тот вечер Эсмеральда с матерью прибыли в дом на берегу лагуны в черном «кадиллаке-флитвуд» с серебристым бампером. Донья Эрмелинда взяла его напрокат вместе с шофером в униформе. Когда Эсмеральда вышла из машины, я потеряла дар речи. Такого красивого платья я не видела за всю свою жизнь. Весь лиф целиком был заткан вышивкой. А грудь закрывало нечто похожее на белое облако; юбка из шелкового органди окутывала ноги, будто воды волшебного озера. Позади выступала донья Эрмелинда, с головы до ног затянутая в черное, с золотой загогулиной на голове – для равновесия. Она была напудрена и накрашена так тщательно, что сверкала, словно жемчужина, обернутая в роскошную черноту своего туалета.

Игнасио представил донью Эрмелинду и Эсмеральду своим родителям. Буэнавентура был очарован. Его тянуло к необычным людям, и донья Эрмелинда ему сразу понравилась. Он предложил ей бокал шампанского и повел по гостиной, представляя остальным гостям. Игнасио взял под руку Эсмеральду и стал знакомить ее с молодежью, но, поговорив то с одним, то с другим две-три минуты, они незаметно уединились на террасе, где Игнасио хотел показать Эсмеральде полную луну, трепетавшую над водой лагуны. Когда Ребека увидела, что они держатся за руки, она почувствовала озноб. Эсмеральда Маркес производила впечатление хорошо воспитанной девушки. Ее платье из белого органди ей очень шло, поскольку подчеркивало смуглый оттенок кожи. Но Ребека никогда ничего не слышала ни о какой семье Маркес, и это ее тревожило.

Ребека подсела к своим подругам и стала наблюдать за доньей Эрмелиндой издалека. Буэнавентура показывал ей дом, в том числе и столовую. Донья Эрмелинда выразила восхищение стульями с изображениями конкистадоров и неумеренно их нахваливала. Из столовой они перешли на террасу, где вот-вот должны были начаться танцы. Донья Эрмелинда велела принести стул и поставила его у самой танцевальной площадки. Потом села, достала из сумочки веер из черных кружев, который дон Боливар когда-то привез ей из Испании, и стала им обмахиваться. Он выпила шампанского и сделала знак официанту, чтобы он снова наполнил бокал. Маменьки нескольких приглашенных девушек, сеньоры ее возраста, сели рядом с ней, и, обмахиваясь веерами в унисон, все вместе непринужденно повели между собой разговор с шутками и смехом.

Ребека чем дальше, тем больше удивлялась поведению доньи Эрмелинды. Она была здесь чужой, а держала себя так, будто знала семью Мендисабаль всю жизнь. Ребека присмотрелась к ней поближе. Она действительно выглядела очень элегантно, но что-то в ней было фальшивое, и чем дольше присматривалась Ребека, тем больше в этом убеждалась. Она никак не могла отделаться от этой мысли и тогда, когда зазвучали первые звуки пасадобля.

Оркестру, заказанному для праздника, Игнасио, чтобы сделать приятное Буэнавентуре, велел исполнять только испанскую музыку. Он пригласил на танец Эсмеральду, но вскоре они затерялись в самом укромном уголке террасы, окутанные облаком ее платья. Буэнавентура подошел к Ребеке и тоже пригласил ее танцевать.

– Тебе придется смириться с тем, что это твоя невестка, – прошептал он ей на ухо. – Я хорошо знаю Игнасио: он женится на ней, как только закончит университет. Он такой же упрямый, как ты, так что будет лучше, если ты начнешь привыкать к этой мысли прямо сейчас. – Но Ребека молчала, в задумчивости то открывая, то закрывая веер на плече Буэнавентуры и сверля глазами донью Эрмелинду, и тогда Буэнавентура сжал ее в объятиях и тихо сказал: – Помнишь, какие мы были в этом возрасте, когда влюбились друг в друга на празднике твоей коронации? У меня ни сентаво за душой, даже на собственные похороны, а я был счастливейшим человеком в мире. Сегодня мы можем позволить себе роскошь быть снисходительными к нашим детям и сделать так, чтобы им не пришлось испытать те трудности, которые выпали на нашу долю.

Ребека молча продолжала играть веером, прильнув к Буэнавентуре и позволяя ему целовать себя в ушко. Она всегда делалась сентиментальной, когда играли пасадобль, а сейчас звучал один из ее любимых, который назывался «Медальон».

Вдруг Ребека выпрямилась и уперлась пальцами, унизанными бриллиантовыми кольцами, в грудь Буэнавентуре. Она незаметно отстранилась от него. «Хватит говорить глупости, лучше веди меня к тому месту, где сидит донья Эрмелинда. Кажется, я догадалась, что меня беспокоило». Они сделали веронику и пересекли площадку, ускоряя шаг; ботинки Буэнавентуры из шевро ловко и слаженно скользили в такт с причудливыми туфельками Ребеки. Ребека внимательно наблюдала за доньей Эрмелиндой и, когда они оказались рядом с ней, сделала так, что Буэнавентура резко повернулся, а она, освободив правую руку, сшибла веером с головы доньи Эрмелинды ее золотую чалму. Музыка смолкла, послышались возгласы удивления.

Когда чалма доньи Эрмелинды слетела на пол и покатилась, Буэнавентура остановился. Ребека повернулась и с выражением замешательства и Удивления направилась к гостье. Она рассыпалась в извинениях и умоляла ее простить; она смотрела в другую сторону, сказала она, когда Буэнавентура вдруг резко повернулся влево. Лицо доньи Эрмелинды стало серым. Послышался смешок, потом какое-то злое замечание. Некая сеньора сказала, что на голове у доньи Эрмелинды что-то вроде огромной корзины из завитушек, но тут же приложила веер ко рту. Однако донья Эрмелинда и бровью не повела. Она не сморгнув обвела присутствующих взглядом, с достоинством поднялась со стула и несколько раз тряхнула головой, чтобы непроходимые заросли волос разметались еще больше. Потом взяла Эсмеральду за руку, и они вместе вышли из дома с гордо поднятой головой.

Происшествие имело последствия, как и следовало ожидать. Оно дало обществу Сан-Хуана пищу для разговоров на несколько месяцев вперед, а для семьи Мендисабаль вообще оказалось губительным. Игнасио, будучи вне себя от гнева, стал в открытую ухаживать за Эсмеральдой, не обращая внимания на общественное мнение. Ребека убедила Буэнавентуру, что такое положение недопустимо, и теперь они оба встали в оппозицию к Игнасио. Они угрожали лишить его месячного содержания, если он не перестанет общаться с Эсмеральдой. Они даже не выслали ему билет на самолет, чтобы он не смог приехать на Рождество, и сказали, что ему лучше весь учебный год оставаться во Флориде. Но Игнасио стоял на своем.

Донья Эрмелинда часто приезжала в столицу закупать тюль и шелк для бальных платьев, и, когда Эсмеральда во время каникул была на Острове, она всегда приезжала вместе с ней. Они останавливались в Старом Сан-Хуане, где у доньи Эрмелинды был очень симпатичный дом на площади Рогатива. Дом был розовый, а с балкона открывался вид на бухту. Стоило Игнасио узнать, что Эсмеральда там, он нанимал трио гитаристов, и всю ночь напролет они пели под балконом серенады. Они часами исполняли романтические болеро, но жалюзи Эсмеральды не приоткрылись ни на миллиметр. Игнасио понял, что донья Эрмелинда никогда не простит насмешек над собой. Единственное, что несколько смягчало его уязвленную гордость, – то, что Эсмеральда отказала ему потому, что он – наследник Мендисабалей.

За несколько дней до своего возвращения в университет Игнасио пришел к нам.

– Мама должна извиниться перед доньей Эрмелиндой, – сказал он Кинтину. – Иначе я больше никогда не увижу Эсмеральду. Ты должен мне в этом помочь.

Мы сидели в библиотеке, и Кинтин читал «Жизнь двенадцати цезарей» Светония. Он поднял глаза от книги и печально ответил брату:

– Тебе не следует больше ухаживать за Эсмеральдой Маркес, потому что она мулатка, Игнасио. Папа с мамой это знают и никогда не согласятся видеть ее своей невесткой. Но нет худа без добра. Сам подумай, каково тебе будет, когда за ужином ты станешь сидеть в окружении своих детей-полукровок.

Это была просто шутка, хотя, конечно, дурного тона, но Игнасио обиделся всерьез. (Я тоже обиделась, но не решилась об этом сказать.) Игнасио взял Кинтина за грудки, приподнял и толкнул так сильно, что Кинтин упал. Минуту спустя он поднялся и закатил Игнасио такую пощечину, что у того слетели очки и вдребезги разбились, упав на пол в другом конце комнаты. Мне понадобилось все мое терпение, чтобы разнять драчунов.

Через несколько недель Эсмеральда обручилась с Эрнесто Устарисом. Эрнесто был до потери сознания влюблен в Эсмеральду и убедил отца оплатить два года обучения своей невесты в Нью-Йоркском институте моделирования одежды. Самому Эрнесто тоже оставалось еще два года на сельскохозяйственном факультете университета в штате Олбани; они смогут учиться и вместе проводить уикенд в Нью-Йорке, пока не закончат обучение и не вернутся на Остров. Потом обрученные отдохнут один семестр, а в ноябре сыграют свадьбу. Свадебный ужин должен был состояться в отеле «Аламарес», потому что донья Эрмелинда хотела пригласить самых знатных людей Сан-Хуана. Первую брачную ночь молодые проведут в розовом домике доньи Эрмелинды на берегу бухты Сан-Хуан, а утром сядут в самолет, который умчит их в Нью-Йорк.

В конце сентября Игнасио улетел во Флориду, но уже через две недели вернулся домой. Он сказал, что неважно себя чувствует и что этот семестр, пожалуй, отдохнет. Он страдал приступами астмы и в день свадьбы Эсмеральды проснулся белый как мертвец. Он почти не мог дышать; бродил по дому нетвердым шагом, был как в воду опущенный и не выпускал из рук ингалятор. Он то злился на весь белый свет, то сходил с ума от душевной боли. После завтрака ему стало лучше, и он пошел в бар пропустить стаканчик. Ребека устроила так, что мы об этом не знали. Ему исполнилось восемнадцать, время детских капризов прошло.

В тот вечер мы все вместе отправились на свадьбу. Игнасио был уже порядком пьян и не произносил ни слова. Правда, когда мы прибыли в ресторан «Двор фавна» в отеле «Аламарес», он вежливо поздоровался с Эсмеральдой и доньей Эрмелиндой. Но когда в три часа утра мы с Кинтином решили ехать домой, мы нигде не смогли найти Игнасио. Проискав его около часа, мы ушли без него.

Мы с Кинтином очень беспокоились, но в четыре часа утра все равно ничего сделать не могли. Вернувшись домой, мы сразу же пошли спать и мгновенно уснули как убитые.

Было около шести утра, когда зазвонил телефон. Кинтин взял трубку. Это была Ребека.

– Игнасио забрали в полицейский участок, – истерически закричала она. – После свадебного ужина он оказался у дома доньи Эрмелинды и стал стрелять из пистолета направо и налево. Хотелось бы знать, как вы могли оставить его одного на свадьбе?! Это твой младший брат, Кинтин, и ты несешь ответственность за то, что случилось.

Кинтин слышал, как Буэнавентура говорит по другому телефону в дальнем конце комнаты, тщетно пытаясь найти в этот час адвоката.

Кинтин вскочил с кровати, оделся в мгновение ока и бросился в полицию. Я позвонила Ребеке и сказала ей все, что просилось с языка: что мы искали Игнасио, как иголку в стоге сена, по всему отелю, но он как будто испарился. Она была зла на меня.

– Может, ты и литературный гений, – сказала она злобно, и ее голос в телефонной трубке был похож на шипение змеи, – но ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое уважение и порядочность!

Через несколько дней я узнала о том, что произошло. Игнасио явился на свадьбу, вооружившись пистолетом Буэнавентуры 42-го калибра; он дождался, когда жених с невестой уедут из отеля, и последовал за ними к дому доньи Эрмелинды в Старом Сан-Хуане. Оказавшись около дома, он встал напротив дверей и стал кричать, чтобы Эрнесто вышел и сразился с ним на дуэли. Поскольку Эрнесто не вышел, он начал палить из пистолета по дверям.

Молодые в страхе скрылись в задней части дома и заперлись в ванной комнате, но одна пуля все-таки пробила дверь и задела мизинец Эсмеральды. Когда Игнасио услышал ее крик, он прекратил стрельбу и рухнул без сознания прямо посреди улицы. Шум и стрельба перебудили весь квартал; в окнах зажегся свет, а вскоре послышалась полицейская сирена. Полицейские окружили Игнасио, и все видели, как его положили на носилки, надели наручники и увезли в участок.

Кинтин уплатил залог, и Игнасио вышел из тюрьмы в то же утро. Через месяц Игнасио вернулся в университет и проучился во Флориде еще три с половиной года. Но он больше никогда не влюблялся. Он купил яхту длиной в шесть метров и вечерами бороздил на ней воды лагуны Аламарес в одиночку. Он назвал яхту «Эсмеральда» и поклялся, что она будет единственной любовью его жизни.

 

23 Царство Петры

Нижний этаж дома на берегу лагуны очаровал меня с первого же раза, как я его увидела. Построен он был во времена Павла, когда Ребека была совсем не такой, какой я узнала ее, став невестой Кинтина. Именно там, в этом странном месте, и была большей частью сосредоточена таинственная аура дома. Стоило войти, вас охватывало ощущение, будто все, что вы здесь видите, не всегда было таким, каким кажется, и что здесь можно услышать отзвуки и голоса иных миров. У нашего дома на улице Зари нижнего этажа как такового не было. Почва в Понсе сухая и жесткая, совсем не такая, как влажная глина, на которой растут кустарники севера. Здания строятся на базальтовых сваях. В нашем доме было легко ориентироваться: правая половина, левая половина, передняя часть дома, задняя часть – не заблудишься. Но в доме на берегу лагуны все часто становилось обманчивым, и вас всегда подстерегали двусмысленность или сомнения.

Что больше всего привлекло мое внимание, кода я попала в нижний этаж впервые, – так это великолепные балки из кованого железа, которые поддерживали террасу, спроектированную Павлом. Они вырастали из стены дома, будто огромные ветви, покрытые мхом и изъеденные селитрой. Павел задумал их в стиле ар нуво, чтобы они гармонировали с общим стилем дома, несмотря на то что их, в общем-то, практически никто не видел. В них была та естественная элегантность, которая повторяла затейливое изящество окружавших дом зарослей.

Пространство под террасой принадлежало слугам: там они ели, курили и, закончив работу, отдыхали и вели беседы. Пол был земляной, но так хорошо утоптанный и содержался в таком порядке, что этого почти не было заметно. Служанки ежедневно смачивали его водой и тщательно терли Щеткой. Петра обставила эту общую залу плетеным гарнитуром, который когда-то стоял в гостиных верхнего этажа и который Ребека выбросила. Посередине комнаты находилось кресло Петры, похожее на трон, сплетенный из лиан, с огромной спинкой в форме павлиньего хвоста. Там каждый вечер и сидела Петра, увешанная ожерельями из зернышек и стальными браслетами, – выслушивала жалобы слуг и давала советы.

Слуги подходили к ней один за другим, садились рядом на табурет и изливали душу. Если Эулодия разлила на пол вино и Ребека на нее накричала, то Эулодия должна быть терпеливой и не принимать этого близко к сердцу, потому что Ребека слаба нервами и не ведает что говорит. Если Ребека приказала Брунильде выгладить ее вечернее платье и не потрудилась снять с него этикетку магазина, а Брунильда пришла в ужас, увидев, что оно стоит пятьсот долларов, тогда как Брунильда получает восемьдесят в месяц, то Брунильда не должна ни с кем это обсуждать. Ребека – супруга Буэнавентуры и имеет право тратить на свой гардероб сколько ей вздумается, поскольку одежда – это важная часть престижа и Ребека должна достойно представлять своего мужа в обществе.

В глубине этой общей комнаты виднелась окованная бронзой дверь, вделанная в стену. Она тоже относилась ко временам Павла – сразу угадывался стиль Гауди. Ее украшали ветви и стебли фантастических растений. Она вела в узкий темный коридор, куда выходили двери двадцати маленьких комнат с полом из необожженного кирпича и без окон. В каждой из них на уровне патио была сделана маленькая решеточка для вентиляции. Сначала эти помещения задумывались как складские: Буэнавентура собирался хранить там вина, ящики с треской и импортную ветчину. Но когда он перевел свою торговлю в Пунтилью, в Старый Сан-Хуан, комнатки стали подсобками.

Когда я впервые спустилась в нижний этаж, там жили, если не ошибаюсь, двадцать четыре человека, причем все они были родственниками Петры: Эулодия, Бригида и Брунильда – три племянницы Петры; Конфесор, портной Буэнавентуры, племянник Петры; Эустасио, садовник, двоюродный брат Петры; Эусебия, белошвейка, сестра Петры; Кармело, который ухаживал за скотом в коррале, брат Петры; Брамбон, муж Петры, который был шофером Буэнавентуры… Они прекрасно уживались все вместе и редко ссорились.

Вторая дверь в глубине правой части общей комнаты, окованная бронзой и украшенная морскими звездами и ракушками, вела в грот, где находился источник. Павел сделал там прекрасную ванну из синих изразцов, под сводом, инкрустированным золотыми рыбками. Буэнавентуре нравилась эта ванна, и он не захотел уничтожать ее, когда разрушали дом. Он часто купался в водах источника, потому что был убежден, что это его омолаживает. В помещении, смежном с ванной, стояла обыкновенная каменная лохань под цементным сводом без всяких украшений, которая тоже наполнялась водами из подземного источника. В лохани купались слуги.

Третья дверь в глубине комнаты, в ее левой части, вела в кухню. Она сообщалась с кухней винтовой лестницей, поскольку кухня располагалась на первом этаже. Блюда быстро поднимались в столовую с помощью специальной платформы, которая называлась «еще тепленькая», чтобы кушанья не успели остыть. Рядом с кухней, как раз под террасой, целый день сновали поставщики товаров. Они предлагали свой товар семьям и других домов Аламареса, к которым можно было подойти прямо по воде. Голубая рыба-султанка, красная чилийская лиса, желтые кочаны брюссельской капусты яркими пятнами выделялись на палубе баркаса рядом с плодами манго, агуакате, китайской сливы и дерева мамей. Каждое утро к террасе дома Мендисабалей причаливал настоящий плавучий рынок.

Из кухни можно было выйти в патио, отгороженный от проспекта поляной маков. Там развешивали на солнце белье всей семьи, которое Бригида и Брунильда стирали в больших лоханях.

В правом конце нижнего этажа четвертая дверь вела в корраль, где держали скот. Там же стояла будка доберман-пинчера Буэнавентуры. Фаусто, легендарный пес, прибывший из Германии на одном из судов Буэнавентуры, умер некоторое время назад. Но до этого Буэнавентура успел случить его с красивой сукой той же породы, и она принесла двух щенков: Фаусто и Мефистофеля, его любимцев. У Буэнавентуры была также корова, потому что он любил по утрам пить парное молоко, дюжина куриц, которые ежедневно неслись, и несколько свиней, которых содержали в отдельном загоне и за которыми Петра тщательно наблюдала, чтобы выбрать ту, у какой самые упитанные ножки, и потом приготовить ее Буэнавентуре на обед с жареными бобами.

Была там еще одна клеть, не принадлежавшая Буэнавентуре и его семье, – клеть с крабами. Это был простой ящик, сколоченный из досок, стоявший на опорах и с большим камнем на крышке, чтобы крабы не могли ее открыть. Порой там накапливалось тридцать-сорок штук, – крабы карабкались друг на друга, стараясь вылезти наружу. Особенно много их было по углам, где им было на что опереться, и таким образом они представляли собой длинную пирамиду, которая почти достигала края ящика, но каждый раз она неизбежно обрушивалась, и крабы с глухим шуршанием разнимали перепутавшиеся клешни. Брамбону вменялось в обязанность кормить их твердой кукурузой и ежедневно прикреплять к ящику специальный рукав. Крабы часто проникали в дом из прибрежных зарослей, и слуги ловили их, чтобы они не расползлись по всему этажу. Когда шли дожди и вода в лагуне поднималась на несколько ладоней, они заползали в нижний этаж по железным опорам, и порой какой-нибудь краб потерянно бродил по террасе, ища выхода. К счастью, Фаусто и Мефистофель моментально их чуяли. Стоило им увидеть хоть одного, они хватали его за клешни и перемалывали мощными челюстями.

Семья Мендисабаль не ела крабов; считалось, что это пища для слуг. А вот у слуг они составляли важную часть рациона. Петра была убеждена, что крабы – замечательные воины и потому их мясо придает людям храбрости. Каждую субботу, вечером, слуги собирались все вместе вокруг стола, где высилась настоящая гора чего-то, напоминавшего голубоватые камешки. Правда, у этих камешков были лапки с клешнями, а над панцирем выпуклые маленькие глазки, похожие на красные зернышки. Каждый из слуг брал деревянную колотушку, разламывал краба одним ударом и выпивал вкусную черную жидкость, которой был наполнен панцирь, а затем вилкой выковыривал из клешней нежное мясо.

Комната Петры была первой из каморок нижнего этажа, по правую руку от входа в коридор. Вдоль стен стояли ряды кувшинов и бутылей с разными лекарственными средствами: лист апельсинового дерева для снятия нервного напряжения, спорынья для уменьшения болей во время менструаций, можжевельник от укусов насекомых, подорожник от ячменей и ушных болезней. Слуги очень уважали Петру, потому что свято верили в могущество ее рук. Петра умела вправлять вывихи, устранять опущение матки, примочками залечивать раны и перевязывать их листом подорожника, который называла универсальным средством. В ее каморке был алтарь с множеством святых, у каждого из которых было два имени: христианское и африканское. В центре помещалась фигурка Элеггуа, «Того, кто главнее Бога».

Петра ежедневно приготавливала Буэнавентуре ванну из целебных вод источника. Каждые две-три недели она кипятила коренья, которые, по ее убеждению, имели магическую силу, и добавляла отвар в ванну из синей мозаики, куда погружался Буэнавентура. Тот был уверен, что ванны Петры помогают ему в делах. Например, если начиналась война цен и какая-нибудь калифорнийская фирма пыталась установить на рынке свои порядки на торговлю зеленой спаржей марки «Грин вэлли», продавая ее по заниженной цене, Буэнавентура принимал ванну Петры, и его белая спаржа из Аранхуэса тут же становилась самой популярной. Люди предпочитали фрикадельки из белой спаржи под майонезом, салат из белой спаржи с сыром бри или форшмак из лангустов с белой спаржей. Его спаржа продавалась как горячий хлеб, без всякого снижения цены, и через день-другой Буэнавентура получал несколько тысяч долларов прибыли.

Петра была маршалом Буэнавентуры, она претворяла в жизнь дома его приказы. Ребека считалась второстепенным авторитетом. Прежде чем исполнить какое-нибудь распоряжение Ребеки, слуги вначале советовались с Петрой. Они испытывали к ней глубокое почтение, ведь именно благодаря ей многие выбрались с болот Лас-Минаса и смогли жить под крышей Буэнавентуры относительно вольготно.

Петра всегда относилась к Кинтину с особенным вниманием, не забывая напоминать о том, что этим он обязан своему отцу. Буэнавентура с годами стал несколько склоняться в пользу независимости для Острова, однажды он даже вложил деньги в какое-то нелегальное предприятие. Он прожил на Острове много лет, говорил он, намного больше, чем в Испании, и ему трудно жить с мыслью, что его приемная родина не управляет собой самостоятельно. К примеру, не может торговать с другими странами, не имеет своей армии, не в состоянии сама выбирать себе президента – все это не укладывалось в голове потомка конкистадоров.

Кинтин тяготел к интеграции в состав США, возможно, не без влияния своего деда Арриготии. Аристидес внушил ему восхищение перед Соединенными Штатами, одним из подлинно демократических государств в мире, и был убежден, что Остров должен входить в состав этой страны. «Соединенные Штаты завоевали нас в 1898 году, а через двадцать лет дали нам свое гражданство, не спросив, надо нам это или нет. Эта страна поставила нас в затруднительное положение и теперь должна вывести из него с честью».

В день первого причастия Кинтин получил от своего деда в подарок экземпляр доклада Линкольна в Геттисбурге, на больших листах с золотым обрезом, чтобы внук повесил его на стену у себя в комнате. Когда Кинтин окончил школу высшей ступени, Аристид ее подарил ему брошюру Алексиса Токкевиля «Американская демократия» и книгу «Воспоминания» Томаса Джефферсона. Кинтин прочитал обе книги с большим вниманием, и его восхищение Соединенными Штатами возросло еще более.

В юности Кинтин любил поговорить об этом с Буэнавентурой за ужином. Их споры носили вполне дружеский характер, и Кинтин пытался объяснить отцу, что близость к Америке в течение последних пятидесяти лет американизировала нас гораздо больше, чем мы сами думаем. Пуэрториканцы храбро сражались за демократические ценности и свободу во время Второй мировой войны, войны в Корее и во Вьетнаме; нет никаких причин для того, чтобы американцы отбирали у нас право составлять часть своей страны.

Буэнавентура уважал мнение сына, поскольку видел, как серьезно относится Кинтин к вопросу о независимости. Сам он был уже не в том возрасте, чтобы принимать все это слишком близко к сердцу. А вот Петра очень сердилась. Она тут же влезала в разговор и начинала поносить Кинтина.

– Ты храбрый воин, как твой отец, или ты трус? – спрашивала она его, вскинув голову. – Ты боишься независимости, и тебе хочется, чтобы наша страна навсегда осталась протекторатом Соединенных Штатов.

Кинтин не отвечал.

Слуги никогда не входили в дом и не выходили из него через парадную дверь – готическую арку, которую Буэнавентура отделал серым гранитом из Вальдевердехи. Эта дверь была предназначена только для членов хозяйской семьи, для их друзей и родственников. Слуги периодически навещали свои семьи в предместье, но выходили всегда через заднюю дверь, которая вела на причал, построенный на сваях, где Буэнавентура держал моторную лодку. Они добирались до Лас-Минаса и обратно на легких яликах, которые запросто проходили по узким каналам, заросшим кустарником. Они привозили от родственников всякую снедь, которую потом съедали, по большей части плоды пальмовых деревьев и ямс, еще хранившие запах гор.

На одной из таких лодок, груженной зеленью и фруктами, прибыла однажды из Лас-Минаса в дом Мендисабалей Кармелина Авилес – тогда ей был всего годик. Ее привезла Альвильда, хромоногая внучка Петры. Мать Альвильды, которую тоже звали Кармелина, никогда не работала в доме на берегу лагуны. Кармелина была младшей дочерью Петры, и умерла она в одном из баров Лас-Минаса от ножевой раны, которую нанес ей любовник вскоре после рождения Альвильды. Альвильда ее почти не помнила. Ее воспитала бабушка со стороны отца, а хромой она стала в результате детского паралича. Она жила, как почти все в Лас-Минасе, в деревянной хижине на сваях, под которой медленно текли зловонные воды лагуны.

Бабушка Альвильды занималась разведением почтовых голубей. В Лас-Минасе телефона не было; люди посылали друг другу сообщения, привязывая их к красной лапке голубя, и старухе платили за ее услуги. Альвильда держала кур и продавала в городе яйца. Эти скромные доходы, а также социальная страховка бабушки помогали им выжить. Однажды, когда Альвильда прихромала в город за чеком на социальную страховку бабушки, который получала на почте в Сан-Хуане, за ней увязался полупьяный моряк и дошел с ней до причала, где она собиралась сесть в лодку и ехать назад. Он столкнул лодочника в воду и уплыл в заросли вместе с Альвильдой. Там он изнасиловал ее, вернулся к причалу и исчез. Альвильда так никогда и не узнала ни его имени, ни откуда он взялся; знала только, что он был чернее ночи, даже чернее, чем она сама.

Альвильда поняла, что беременна, и решила оставить ребенка. Она нянчила Кармелину, пока та не начала ходить, и тут она поняла, что ей одной с ребенком не управиться. Альвильда ходила медленно, с трудом, а Кармелина была настоящая непоседа, за ней было невозможно уследить. Однажды Кармелина упала вниз головой с балкона, и Альвильда выловила ее из болотистой жижи в самый последний момент. И тогда Альвильда решила отвезти Кармелину к ее прабабушке, Петре Авилес. Петра дала пристанище и поддержку стольким своим родственникам в доме Буэнавентуры – никто не сомневался в том, что она сможет взять под свое крыло еще и маленького ребенка.

Когда лодка подошла к причалу, лодочник крикнул Альвильде, чтобы она пригнулась, поскольку опоры террасы, под которой находился вход в нижний этаж, крепились довольно низко и можно было удариться о них головой. Альвильда подчинилась, а когда выпрямилась, почувствовала настоящее удивление. Общая комната, где собирались слуги, показалась ей чрезвычайно привлекательной, – повсюду стояли папоротники в горшках, и везде было множество искусственных цветов из яркой бумаги. Из мебели тут были старые плетеные кресла, а посередине стоял обеденный стол на двенадцать человек. Она увидела высокую негритянку, в которой сразу же узнала свою бабушку. Та ждала ее, сидя в старом плетеном кресле с высокой спинкой. Вокруг нее курился зеленоватыми спиралями дым: слуги сжигали шкуру кобры, чтобы отпугивать насекомых. Петра выглядела внушительно. Ей исполнилось пятьдесят восемь, но ее руки все еще были мощные, как стволы сейбы, а волосы черные как уголь. Пока Альвильда шла к ней, хромая, с Кармелиной на руках, то все думала: что же ей делать – поцеловать бабушку в щеку или наклониться и поцеловать ей руку?

Альвильда надела на Кармелину лучшее платьице – из розового органди со сборчатыми воланами на рукавах, – но она так боялась опоздать на лодку, которая каждый вечер ходила до дома Мендисабалей. что у нее не было времени вымыть девочку. Она подошла к Петре и уже готова была посадить девочку на пол, чтобы обнять бабушку, но Петра ее остановила.

– Не сажай ее на пол. Она – Авилес и должна об этом помнить, – сказала Петра глубоким грудным голосом.

Альвильда робко извинилась и посадила девочку на колени бабушке.

– Это ваша первая правнучка, – сказала Альвильда. – Ее зовут Кармелина, как вашу дочь, Кармелину Альтаграсию, но, боюсь, кожа у нее еще темнее, чем у ее матери.

Петра внимательно осмотрела девочку. Кармелина была очаровательна: черная, как гагат, с большими янтарными глазами и носиком, который, казалось, был выточен из оникса.

– Она похожа на меня в детстве, – сказала, улыбаясь, Петра, – когда кожа у меня была еще яркая и не выцвела с годами.

И она стала укачивать девочку и петь ей колыбельную песню на непонятном языке, который Альвильда до того не слышала. Кармелина закрыла глаза и уснула на коленях у Петры.

Альвильда рассказала Петре о своих трудностях. Девочка упала с полусгнившего балкона в Лас-Минасе, и только по чистой случайности она сумела ее спасти. В следующий раз может так не повезти. Не может ли она, спросила Альвильда, остаться с Кармелиной в доме на берегу лагуны и воспитывать ее здесь?

Петра выслушала ее, не проронив ни слова. Когда Альвильда закончила, она задумчиво посмотрела на девочку.

– Кармелина Альтаграсия была самой красивой из четырех моих дочерей, – сказала Петра Альвильде, – и самой горячей. Она родилась во время ужасной бури, с грозой и молниями. Возле нашего дома в Гуаяме росла большая пальма, и в тот самый момент, когда она родилась, в дерево ударила молния. Молния прошла через ствол, а потом влетела через окно в дом; колыбелька Альтаграсии стояла рядом, и она чудом спаслась. Но бог огня все равно проник в ее тело. Только вместо того, чтобы проникнуть в сердце, он попал не туда, куда надо: в пипку.

Когда Кармелина Альтаграсия подросла и сделалась сеньоритой, всякий раз, когда она клала ногу на ногу, мужчин Лас-Минаса поражало молнией и они безумно в нее влюблялись. Те, что были раньше друзьями, дрались из-за нее насмерть, пока наконец однажды один из них не убил ее, чтобы разом решить все проблемы, сказала Петра Альвильде.

Петра призадумалась, пытаясь решить, что же ей делать. «Попробую тайком устроить ее в доме, но дай-то бог, чтобы она не унаследовала проклятие Альтаграсии». И решив вопрос таким образом, она отнесла девочку к себе в комнату и закрыла дверь. Она положила ее к себе на кровать, встала на колени перед фигуркой Элеггуа и потерла указательным пальцем отросток на его макушке. «Олорун, како, кои бере», – стала она молиться, прося у идола благоволения к девочке.

Альвильда вернулась в Лас-Минас, а Петра решила вымыть Кармелину. Она раздела ее и окунула в воды источника, потом растерла намыленным кукурузным початком, так что она стала сверкать, как кофейное зернышко. Потом заплела ей тугие косички, которые были похожи на стручки тамаринда, надушила ее лавандой, снова надела на нее розовое платьице и поднялась в дом, чтобы показать девочку Ребеке. Она не особенно надеялась, что той позволят жить в доме, но собиралась уговорить хозяйку, чтобы она разрешила ей оставить девочку хотя бы на несколько дней.

Было пять часов вечера, и Ребека с тремя приятельницами играла на террасе в бридж.

– Ну разве это не прелесть? Какая красивая малышка! – воскликнули сеньоры, увидев Петру с Кармелиной на руках.

Петра подошла к Ребеке и посадила девочку к ней на колени. Ребека пришла в восторг. Она стала укачивать ее, баюкать и щекотать, чтобы та засмеялась.

– Но это же настоящая кукла Кевпи, только черная! – сказала она, передавая ребенка приятельницам, чтобы те тоже подержали ее на руках. – У нее огромные глаза, а ручки крепкие, как орешек, сверху и мягкие и розовые с внутренней стороны. – И она позвала Родину и Свободу, которые играли в китайских принцесс на другом конце террасы, чтобы те взглянули на девочку.

– Посмотрите, что нам принесла Петра! – сказала она. – Это новая кукла, только она по-настоящему пьет молоко и писает в пеленки. Не то что ваши гуттаперчевые игрушки.

Девочки запрыгали и засмеялись от радости. Ребека велела Петре принести плюшевое одеяло и подушку, и вскоре Кармелина уже лежала на полу, а девочки занимались тем, что меняли ей подгузники.

Прошло несколько дней – девочки были в восторге от новой игрушки. Первое, о чем они спрашивали, когда просыпались: где Кармелина, потому что им хотелось выкупать ее и переодеть. Кармелине тоже очень нравились эти игры. Стоило Петре только ступить на лестницу, что вела в дом, как она уже начинала улыбаться. Характер у нее был покладистый, и она позволяла Родине и Свободе делать с ней все, что им заблагорассудится. Она сосала молоко из рожка, ела все, что давали, и терпеливо сидела на полу, когда ей чистили ушки или переодевали платьица, которые Эусебия, портниха Ребеки, для нее шила.

Однажды вечером Эулодия спустилась в нижний этаж поговорить со своим родственником, который пришел ее навестить, и ненадолго оставила Кармелину одну. Родина и Свобода играли с ней на террасе, как вдруг Родина сказала:

– Надоело мне играть с черной куклой, давай покрасим ее в белый цвет и посмотрим, как получится. – И они стащили кисть и банку с белой краской, которую маляр оставил в кухне, а сам ушел перекусить. Они раздели девочку, и, пока Родина держала ее за подмышки, Свобода красила Кармелину с головы до ног белой краской.

Поначалу Кармелине игра понравилась, но вскоре ей стало не по себе, и она ударила Свободу ногой, стараясь выбить кисть у нее из рук. Однако Свобода была высокая и худая, а руки у нее были цепкие, как клешни, так что она продолжала красить. Закончив, они понесли Кармелину в ванную, чтобы та посмотрела, какой красивой она стала. Когда девочка увидела, что из зеркала на нее смотрит белый призрак, она закричала, и на ее крик прибежала из кухни Петра.

Еще через несколько минут Ребека, Петра и Кармелина ехали в «роллс-ройсе» Буэнавентуры по дороге в Пресвитерианскую больницу, самую близкую к дому. Кармелина потеряла сознание: ее отравил свинец, содержащийся в масляной краске. Когда приехали в больницу, сразу же побежали в отделение скорой помощи, где краску сняли специальной жидкостью из минеральных масел с добавлением воды и мыла. Если бы Кармелина еще полчаса побыла белой, она бы умерла.

Этот эпизод имел неожиданные последствия. Ребека чувствовала себя виноватой в том, что девочка оказалась на пороге смерти, и потому позволила Петре все заботы о ней взять на себя. Вот так и получилось, что Кармелина Авилес осталась жить в доме на берегу лагуны.

Кинтин

В следующий раз, когда Кинтин пришел в кабинет, в рукописи Исабель прибавилось пять новых глав. Рукопись чем дальше, тем больше внушала ему страх, но когда он начал листать новые страницы, то успокоился. Если в предыдущих главах Исабель делала все возможное, чтобы увести его в мир своих фантазий, а Кинтин, оставляя пометки на полях, пытался вернуть ее к реальности, то теперь он был согласен с ней во всем.

Так, рассказывая о самых счастливых мгновениях своей молодости, она, например, описала день их знакомства на набережной у пляжа в Эскамброне, когда он вернул ей украденный медальон с изображением святой Девы Гвадалупской. Кинтин прекрасно помнил этот эпизод – все было именно так, как она и описала. Тогда он действительно впервые увидел ее. Она была похожа на юную богиню – черные, как гагат, глаза и стройная фигурка в обтягивающем купальнике. Она была со своей двоюродной сестрой и чему-то смеялась, опершись о парапет, и ее роскошные рыжие волосы развевались на ветру.

Помнил он также и день, когда она закончила Вассар-колледж, – дождливое весеннее утро два года спустя. Он был единственным из ее близких, кто присутствовал на церемонии, и специально ради этого прибыл из Сан-Хуана. После церемонии он с гордостью заключил ее в объятия, поздравил и поцеловал в щеку. Помнил он и смерть Баби, когда приехал в Понсе, чтобы поддержать Исабель и быть рядом с ней в день похорон. Когда пришло время определять Кармиту в лечебницу, именно он отвез ее туда – еще один мучительный момент. Как они тогда были близки друг другу!

Прочитав эти главы, он убедился в том, что Исабель все еще любит его. Долгое время он боялся, что ее книга – своего рода прощание, ее способ сказать ему «последнее прости».

Ребека и Буэнавентура всегда сомневались насчет Исабель; они считали, что ее чувства весьма отличаются от его. Кое-кто из поставщиков Буэнавентуры, ездивших в глубину Острова, уверял, что семья Монфорт – ничтожные людишки, не более того. Семья Антонсанти была известна в Понсе, но, когда дон Винсенсо умер и Карлос, муж Кармиты, взялся вести дела, это обернулось катастрофой. Дон Винсенсо оставил Кармите кое-какую собственность в Понсе и, кроме того, пакеты акций в «Пан Америкэн» и «Кодаке», приносивших приличные дивиденды. Но Карлос сказал, что путешествовать он не любит и что ничего не понимает в фотоаппаратах, так что продал акции и вложил деньги в фабрику по производству сомбреро в Кабо-Рохо. Вскоре сомбреро вышли из моды, фабрика разорилась, и он потерял все деньги. Баби пришлось обломать ногти и сточить зубы, чтобы дать внучке образование. Исабель, вероятно, была единственной выпускницей Вассар-колледжа, обучение которой оплачивалось бисквитами и фланами. Потом Карлос покончил с собой, а Кармита сошла с ума. Родители Кинтина советовали ему хорошенько подумать, прежде чем принимать решение о женитьбе. Если у них будут дети, они могут это унаследовать, да и у самой Исабель со временем может развиться подобная болезнь. Но Кинтин был слишком влюблен в Исабель. Он готов был босиком пересечь Центральную Кордильеру, лишь бы быть рядом с ней, сказал он родителям, или броситься вплавь вокруг Острова, чтобы только видеть ее.

Уйдя в свои мысли, Кинтин отложил рукопись. Какой-то шорох в зарослях – не то птица, не то летучая мышь – вернул его к реальности; он встал с дивана и налил бренди. Выпил залпом и снова сел. Следующая глава называлась «Сборник стихов Ребеки», и, когда он начал читать, его охватил озноб. Исабель снова поменяла тональность и опять позволяла себе насмехаться над семьей Мендисабаль. Буэнавентура предстал обжорой, который думает только о свиных ножках с бобами; Кинтин не мог удержаться от смеха, читая страницы с карикатурным изображением Мендисабаля. Но когда он дошел до похождений отца на пляже Лукуми, где тот занимался любовью с деревенскими негритянками за несколько долларов, его охватил гнев. Он спросил себя, откуда Исабель могла узнать об этой тайне? Он, во всяком случае, никогда об этом не упоминал, хоть она так и утверждает. Но, к несчастью, все было правдой.

Почему Исабель так нравится трясти перед всеми грязным бельем его семьи? Он было подумал, что она оставила все это в покое, как вдруг все началось сызнова. Вместо того чтобы показывать положительные качества Буэнавентуры – лояльность, благородство, трудолюбие, – она уверяет, что он наставлял рога своей жене. Буэнавентура, конечно, не лишен недостатков; а у кого их нет? Исабель могла бы быть терпимее. Она слишком жестока, у нее нет сердца. Вместо того чтобы бередить раны, она могла бы использовать свое воображение, – видит Бог, оно у нее есть, – чтобы скрыть пороки его родных. И потом, как она смеет критиковать Буэнавентуру, когда ее собственный дед, Винсенсо Антонсанти, делал то же самое? Его-то она не критикует, а ведь Винсенсо обеспечил неплохое житье-бытье своей подружке в поселке Яуко. Исабель ничего не понимает в таких вещах. В конце концов, она всего лишь женщина, откуда ей знать про похождения мужчин? В те времена почти у всех мужчин определенного социального положения были любовницы.

Надо признать, Буэнавентура поступал плохо, занимаясь любовью с другими женщинами. Он надругался над священными обязательствами брачного союза. Но обладание есть одна из составляющих мужского характера, такова мужская природа. Жена говорит мужу: «Я люблю тебя и всегда буду тебе верна». А мужчина говорит жене: «Я тоже всегда буду любить тебя», но он никогда не скажет: «Я твой навсегда». Это не соответствует его природе.

Мужчина должен принадлежать самому себе, если он хочет оставаться мужчиной. Если мужчина говорит жене: «Я твой навсегда», – как это прикажете понимать? Что она должна нести за него ответственность, а когда налетит ураган, это означает, что он спрячется у нее под юбкой? Женщине нужен в доме сильный мужчина, а не какой-нибудь недотепа.

Ребека во всех подробностях знала о похождениях Буэнавентуры на пляже Лукуми, но никогда не заикалась об этом при муже. Ребека была мудрой, как большинство женщин в те времена. И дальновидной. «Чего не видят глаза, того не слышит сердце», – было одной из ее любимых поговорок. Если о чем-то не говорят, значит, этого не существует. Такой была Ребека. Исабель другая. Она – современная женщина, из тех, которые считают, что супруги должны рассказывать друг другу все. А так как никто не совершенен и перед каждым то и дело возникают соблазны, развод является в таких случаях неизбежным.

Чем дольше Кинтин читал, тем больше сердился на Исабель. Образ Ребеки в романе – сплошное безобразие: она предпочитала Игнасио другим детям, не хотела стареть и была чудовищной эгоисткой. Как Исабель ожесточена против его бедной матери! Исабель – просто бессовестная лгунья!

На самом деле все было наоборот. Ребека всегда отдавала предпочтение ему, и он был ей гораздо ближе, чем Игнасио. Исабель просто ревнует к Ребеке, она с самого начала видела в ней соперницу. Что-то или кто-то натолкнул его жену на мысль написать всю эту клевету о его семье. Какая-то таинственная сила толкала ее в эту пропасть. Кинтин был уверен, что это Петра. Не околдовала ли она Исабель, как много лет назад околдовала Буэнавентуру? Петра умела влезать в душу к людям, а уж если она завладевала чьей-нибудь душой, никто не мог выбраться из ее сетей. Она была неисправимая сплетница и разносила слухи по всему Аламаресу.

Одно было очевидно: Исабель держит на него зло. Но разве он мало любит ее? Разве он позволил себе хоть раз плохо обойтись с нею? Разумеется, нет. Он всегда старался быть добрым и почтительным, и не из вежливости, а потому что действительно любил ее. Они были прекрасной парой, все друзья завидовали их счастью. Из всех браков ровесников их союз был почти единственным, который не распался. Невозможно поверить, что после двадцати шести лет совместной жизни они поссорятся из-за такой ерунды, как какая-то книга!

Описание нижнего этажа, населенного слугами, которые всегда были благородны и услужливы, в то время как жители верхних этажей представляли собой сборище чудовищ, подтвердило его подозрения. Он прекрасно знал жизнь обитателей нижнего этажа, когда Ребека и Буэнавентура были еще живы. Слуги пользовались великодушием его отца и втайне от него занимались всякого рода неблаговидной деятельностью: от совершения ритуалов черной магии до воровства и контрабанды. Поэтому в один прекрасный день он и решил отойти от хозяйственных дел. Представив себе Петру, которая величественно восседает в кресле, будто огромная паучиха, и плетет паутину вокруг его семьи, он почувствовал, как у него зашевелились волосы на голове.

Надо набраться храбрости и уничтожить проклятую рукопись. Надо встать с дивана, пойти в кухню и сжечь ее в раковине. Спички в кармане. Уже несколько дней он носит их с собой. Но он не двинулся с места. Он чувствовал себя мухой, запутавшейся в паутине, которую сплела Петра.

 

24. Виконты из Мадрида

В апреле 1956 года Ребека и Буэнавентура увезли Родину и Свободу в шестимесячное путешествие по Европе. Одной было шестнадцать, другой семнадцать лет, и в сентябре девочки должны были поступить в «Ла Розе», колледж для избранных в Швейцарии. Родители хотели, чтобы они, прежде чем окажутся в интернате, повидали мир. Мы с Кинтином с ними не поехали. Мы остались на Острове и все эти месяцы были очень счастливы.

Мы очень любили нашу квартиру. Она была на десятом этаже, и ветер с Атлантики продувал ее насквозь, будто мы плыли на корабле. Я начала тогда писать рассказы, но ни один не нравился мне настолько, чтобы его публиковать. Кинтин был совершенно поглощен работой в компании. Уже тогда он контролировал весь торговый процесс. Он принимал решения о новых поставках, проверял бухгалтерские счета по сделкам, следил за работой служащих и в офисе, и в магазине. Он работал по десять часов в день за мизерную зарплату, но не считал это жертвой со своей стороны. Он считал это необходимым процессом приобретения навыков.

В июне, через три месяца после того как семейство отбыло в Европу, мы получили телеграмму из Мадрида. Родина и Свобода только что вышли замуж за братьев, представителей знатной семьи, Хуана и Калисто Осорио де Бурбон, испанских виконтов. Через несколько дней пришло письмо от Буэнавентуры, адресованное Кинтину, с подробным описанием свадьбы. Его сестры познакомились с Хуаном и Калисто в городе Херес-де-ла-Фронтера на выставке отборных лошадей в конюшнях Педро Домека, который обожал конный спорт. Епископ Мадрида лично обвенчал молодых, отслужив двойную мессу в церкви Святого Духа. Папа Пий XII прислал из Рима свое благословение, и каждой паре была вручена дворянская грамота, оформленная в средневековом стиле. После церемонии состоялся роскошный прием в садах отеля «Ритц», который нравился Ребеке, потому что там не останавливались ни негры, ни кинозвезды. Однажды Ребека рассказывала, как портье отказался поселить Эву Гарднер и знаменитого тореадора Луиса Мигеля Домингина, потому что они не были женаты. «Испанская аристократия придерживается традиций Римско-католической церкви, и наш отель не может позволить себе вызвать недовольство клиентов», – громко сказал им портье, чтобы слышали все, кто был в вестибюле. И Эва Гарднер со своим тореадором были вынуждены поселиться в отеле «Палас» на другой стороне проспекта Кастельяна.

Осорио де Бурбон находились в прямом родстве с королевским домом Испании, и на свадьбе присутствовали несколько инфант. Короче, Хуан и Калисто были испанскими грандами, что позволяло им не снимать головной убор в присутствии короля. От всех этих «штучек-дрючек», как писал Буэнавентура в конце письма, Ребека чувствует себя на небесах, а он никогда так не веселился с тех пор, как был коронован королем Антильских островов в казино одной из далеких колоний.

Буэнавентура не мог пережить того, что надо будет расставаться с дочерьми, и предложил Хуану и Калисто переехать жить на Остров. «Там, где кормятся семеро, прокормятся и девять», – сердечно сказал он, уверяя их, что они найдут работу в торговом доме «Мендисабаль и компания». Хуан и Калисто любезно приняли приглашение. Испанская аристократия порядком обеднела за время гражданской войны. Генералиссимус Франсиско Франко обещал восстановить монархию: однажды Хуан Карлос Бурбон, который был в то время прыщавым подростком, взойдет на престол. Но никто не знал, сколько еще лет пройдет, прежде чем сие случится.

Семейство вернулось на Остров в августе, через два месяца после свадьбы. Они пересекли Атлантику на пароходе «Королева Елизавета», на который погрузились в Саутгемптоне. Родина и Свобода настаивали на том, чтобы отец купил каждой паре новую квартиру, похожую на нашу. Они хотели быть независимыми и жить своей жизнью, говорили они, но Ребека не согласилась. Дом на берегу лагуны был такой большой и такой пустой, что ей было грустно. Кроме того, Хуан и Калисто привыкли, что в Испании у них была армия слуг, которые гладили им рубашки и простыни, а Родина и Свобода сроду не выгладили даже носового платка. Пусть лучше поживут с тестем и тещей какое-то время, пока не привыкнут к новой обстановке.

Ребека устроила для каждой пары свое гнездышко, куда водрузила кровать с балдахином, шкаф из наборного дерева и столик из сейбы с мраморной крышкой, на котором стоял умывальный таз с кувшином. Она велела Петре не отходить от виконтов ни на шаг и потакать всем их капризам: завтрак ежедневно подавался в постель, одежда, которую они собирались надеть, должна была висеть на вешалках, пока они принимали ванну, а начищенная до блеска обувь стоять за дверью их комнат. Брамбону велено было возить их повсюду на семейном «роллс-ройсе».

Спустя месяц по прибытии на Остров Родина и Свобода объявили, что обе беременны. В последующие два с половиной года обе рожали по ребенку через каждые девять месяцев, так что к концу третьего года в доме на берегу лагуны было шестеро младенцев, от которых Ребека была без ума и которых Буэнавентура выносил со стоическим терпением, достойным святого Роке. Ребека была счастлива. Она радостно просыпалась по утрам под плач своих внуков и велела Петре выписать еще несколько служанок, чтобы те помогали ухаживать за детьми. Петра немедленно исполнила приказание: на следующий же день из Лас-Минаса прибыли на лодке шесть ее племянниц. Нижний этаж наполнился кипучей деятельностью. У каждого внука была своя нянька; ежедневно нужно было стирать по четыре дюжины испачканных пеленок, поднимать на верхние этажи два ведра парного молока и стерилизовать сорок пустых рожков. В кухне готовилось огромное количество еды, и пришлось купить еще трех коров, потому что корова Буэнавентуры все время оказывалась без молока.

Родина и Свобода получили титул виконтесс, и это им страшно нравилось. После того как они побывали в Испании, все, что было на Острове, казалось им второго сорта. В Сан-Хуане не было ни элегантных кафе, ни пятизвездных ресторанов, как в Мадриде. На весь город был только один театр «Тапиа», пыльный и унылый, где показывали вышедшие из моды пьесы и дрянные оперетки. Они отчаянно скучали. И потому все свое время проводили в магазинах, изо всех сил развлекая себя покупками новых ювелирных украшений и туалетов, записывая все это на счет Буэнавентуры.

Ребека ценила своих зятьев очень высоко. Желая представить их своим друзьям, она устраивала в доме на берегу лагуны роскошные приемы. Сан-Хуан кипел от нетерпения; все с волнением ожидали, когда придет приглашение на прием в дом Мендисабалей, чтобы «познакомиться с Бурбонами», как будто это был цирк, куда ходят посмотреть на слонов. Буэнавентура по-своему получал удовольствие от общения с зятьями; будучи «себе на уме», он смеялся над ними у них за спиной. Ему нравилось передразнивать Хуана, который кичился тем, что унаследовал выступающую вперед челюсть от Филипа V, первого Бурбона Испании. Стоило кому-нибудь упомянуть его зятя, Буэнавентура выдвигал вперед челюсть, принимал горделивую позу и начинал прогуливаться взад-вперед, будто призывая Диего Веласкеса, чтобы тот написал его портрет. Каждый раз, когда кто-то произносил слово «Бурбон», он собирал губы, вообще-то полные и мясистые, в «куриную гузку», будто собирался дуть на горячий котелок, и брал себя за нос большим и указательным пальцами, давая знать таким образом, что аристократизм Бурбонов такой древний, что уже давно прокис. Глядя, как паясничает Буэнавентура, я не раз спрашивала себя, не является ли изъеденная молью старинная грамота, которую он привез из Вальдевердехи, подтверждающая его право на благородный титул, всего лишь подделкой. Я всегда подозревала, что мой свекор, как и большинство испанских конкистадоров, происходит из скромной семьи. Но мне так и не удалось это выяснить, множество неразгаданных тайн Буэнавентура унес с собой в могилу.

 

25. Бдения у гроба Буэнавентуры

Деятельность предприятия «Мендисабаль и компания» приносила прекрасные доходы, но. когда на Острове появились виконты, расходы семьи возросли до небес. Вскоре они стали выше некуда. Кинтин встревожился. По четвергам он проводил бессонные ночи; в три часа утра он неотрывно смотрел в потолок, ломая голову и мучительно раздумывая над тем, где взять деньги, чтобы оплатить необходимые расходы в пятницу. Буэнавентура тоже выглядел озабоченным, но в последний момент, будто по волшебству, деньги у него всегда находились. Кинтин не задумывался над тем, откуда он их берет. Личные капиталы Ребеки совершенно очевидно не могли покрыть такие расходы. Источник денег оставался тайной, но Кинтин не осмеливался спросить об этом отца.

Кинтин работал по одиннадцать часов, с шести утра до пяти вечера. Потом отправлялся в дом на берегу лагуны, чтобы обсудить с Буэнавентурой деловые вопросы. Ребека не вникала ни во что. Каждую субботу она устраивала в доме на берегу лагуны пышный вечерний прием. Хуан и Калисто сидели по правую и по левую руку от нее соответственно, с голубой лентой через плечо и с многочисленными регалиями на сюртуках. По воскресеньям мы все вместе ходили к мессе, а потом на чьи-нибудь крестины или день рождения. Каждый раз, когда девушкам приходило время рожать, нужно было ездить с ними в больницу, потому что у них начинались схватки. Позднее, когда кто-то из детей заболевал, опять приходилось ехать с Родиной или Свободой в больницу, чтобы ребенка осмотрел доктор. Я все больше и больше времени проводила в доме на берегу лагуны и однажды пожаловалась Кинтину. Он просил меня быть терпеливой: надо делать все возможное, чтобы поддерживать хорошие отношения с Ребекой. Среди всяческих козней и интриг, раздиравших в то время семью, необходимо было, чтобы Ребека была на нашей стороне. Мне стало казаться, что я вот-вот задохнусь; будто семья крепко держала меня в руках подобно змеям, обвивающим Лаокоона. Выбраться из дома на берегу лагуны было так же трудно, как из зарослей ежевики; каждый раз меня словно пригвождала к месту ветка, усеянная шипами, которая насильно возвращала меня обратно. Хуан и Калисто с самого начала стали головной болью Кинтина. Вернувшись из магазина, он только и делал, что жаловался на них. Как говорили виконты, жить на Острове – все равно что жить в сауне; по ночам жара не давала им спать, и они в изнеможении просыпались. Они ворочались с боку на бок, вставали в девять, обливаясь потом, принимали ванну и опрыскивали себя туалетной водой «Империал герлен». Но не успевали они выйти за дверь, как снова были мокрыми от пота, и им снова приходилось залезать под душ.

Они появлялись в конторе «Мендисабаль и компания» около одиннадцати, работали пару часов, а в час дня уже сидели за столиком ресторана «Ла Майоркина» в ожидании, когда им принесут угрей с чесноком и суп из лангустов с тостами. В три они возвращались домой на привычную сиесту, как они делали это в Испании, а в пять «роллс-ройс» Буэнавентуры снова привозил их на работу. Там они натыкались на Кинтина, который как раз в это время закрывал помещения магазина и сам задвигал тяжелые засовы в железные петли дверей. Они перекидывались парой слов с Кинтином, утверждая, что название пунтилья очень подходит к этому месту, поскольку работать в «Мендисабаль и компания» гораздо труднее, чем нанести быку «пунтилью» во время корриды. Кинтин вежливо улыбался, а на следующий день приказывал своему секретарю уменьшить виконтам зарплату наполовину.

Кинтин поручил Хуану учет продуктов и вин, но инвентаризация никогда не была точной, потому что у Хуана было слишком нежное сердце. Когда представители «Милосердия Божьего» по двое курсировали по улицам города, прося милостыню, и стучались в двери дома Мендисабалей, Хуан, вместо того чтобы дать положенные десять долларов, дарил им к тому же ящик спаржи из Аранхуэса или связку колбас из Сеговии; а когда он видел нищего, который выуживал из уличных отбросов куриные кости, то тут же давал ему половину копченого окорока, завернутого в промасленную бумагу.

Со своей стороны Калисто обязан был надзирать над продавцами, но всегда повторялось одно и то же. Он прощал долги, как даруют жизнь. Он был человек мирного характера и никогда не ругал продавцов, которые возвращались в магазин с пустыми руками, так и не собрав с мелких торговцев Острова налоги, как он им поручал по утрам. Это выводило из себя Кинтина, которого Буэнавентура учил, что торговцы должны выходить из магазина по утрам подобно стае гордых орлов и возвращаться в свое гнездо по вечерам нагруженными плодами своих усилий.

Так что расходы семьи росли с астрономической скоростью. В первое Рождество, которое мы встречали все вместе, Ребека сделала Хуану и Калисто роскошные подарки, дабы компенсировать скромное жалованье, которое платил им Кинтин: Хуан получил красный «порше» с откидным верхом, а Калисто – породистого скакуна с седлом, на котором золотом были выгравированы его инициалы. Поскольку Ребека не хотела выглядеть слишком расточительной, конь, как она сказала, заблудился и «случайно забрел к ним в патио». Ребека ничего не хотела слышать о проблемах фирмы и сердилась, когда Буэнавентура просил ее быть экономнее.

Буэнавентура все чаще стал спускаться в нижний этаж, чтобы принимать ванну в водах источника. Только погрузившись в ледяную прозрачную воду, которая таинственным образом била из земных недр, вдали от толпы слуг и детей, сотрясавших стены дома своими криками, он забывал об огорчениях. Целебные ванны Петры, сдобренные волшебными травами, возвращали ему душевный покой.

Однажды, в июле 1958 года, какой-то грабитель проник с авениды Понсе-де-Леон через поляну маков, потом через патио так, что его никто не видел, и забрался в нижний этаж. Ребека праздновала день рождения одной из своих внучек на террасе, и вся прислуга была на верхних этажах. Грабитель на цыпочках прошел через нижний этаж и услышал журчание воды. Ему захотелось пить, и он открыл дверь, которая вела в грот, где находился источник.

Было невыносимо жарко, и Буэнавентура неподвижно, закрыв глаза, лежал в воде. Злоумышленник увидел аккуратно сложенную на стуле одежду и стал шарить по карманам брюк. Буэнавентура открыл глаза и выпрямился. Он тут же выскочил из воды, и они схватились врукопашную. Буэнавентуре было шестьдесят четыре, грабитель – намного моложе; одолеть его было нелегко. Наконец Буэнавентуре удалось схватить камень у основания источника, он ударил вора в висок, и тот потерял сознание. Но сам Буэнавентура поскользнулся и упал в заросли папоротника, окружавшие лохань. Когда через несколько минут он попытался выпрямиться, то почувствовал, что не может пошевелиться. Наконец кто-то из слуг услышал крики Буэнавентуры и бросился за остальными членами семьи. Следствием падения явился перелом шейки правого бедра и нарушение функции почек.

Его отвезли в больницу скорой помощи, а на следующий день Ребека заказала в «Пан Америкэн» билеты на самолет для всей семьи. Буэнавентуру повезли в Нью-Йорк, где и прооперировали в дорогой больнице. О происшедшем поставили в известность Игнасио, и тот тоже прилетел из Флориды, чтобы быть рядом с отцом. Три недели семья жила в отеле «Плаза» на Пятой авеню. Мы с Кинтином остановились в «Елисейских Полях», на 54-й улице, в скромной гостинице, где вели отчаянную борьбу за максимальную экономию. Операция Буэнавентуры прошла успешно, и на четвертую неделю его поставили на ноги. Семья вернулась на Остров в полном составе.

По возвращении Буэнавентура свободно передвигался по дому, но продолжал испытывать трудности с мочеиспусканием. Он не спал ночами, чувствовал жжение в паху и желание помочиться. Но когда пытался это сделать, выходило только несколько капель. Ребека обратилась к врачу, он порекомендовал Буэнавентуре снова лечь в больницу, но тот отказался. Он прекрасно себя чувствует, сказал Буэнавентура. Это было не так. Его недомогания всегда лечила Петра, и ему больше не хотелось подвергать себя новым испытаниям. Ребека, боясь вызвать у него приступ гнева, которыми он славился, не настаивала. Она попыталась внушить мужу, чтобы они обратились по крайней мере к услугам медсестры, но Буэнавентура не захотел и этого. Петра будет заботиться о нем, сказал он. Он уже начал пить ее настой из огуречной травы, и ему стало лучше. Кроме того, она каждый вечер приносит в ванную горячий кирпич, чтобы он на него мочился.

Прошло еще несколько дней, и Буэнавентура попросил Ребеку переехать в другую комнату. Он будет спать в комнате один, потому что не хочет беспокоить ее по ночам. В комнате с ним останется Петра, которая будет сторожить его сон. Петра перенесла из нижнего этажа свою походную железную кровать и поставила ее в ногах Буэнавентуры. Ребека согласилась и перенесла свои вещи в комнату для гостей на другом конце дома. Казалось, она довольна, что теперь никто не будет мешать ей спать. Она снова начала устраивать свои всегдашние чаепития с легкими закусками, будто ничего не произошло. По вечерам ходила с приятельницами по магазинам.

– Он – потомок конкистадоров, эти люди сделаны из железа, – говорила она своим партнершам по бриджу нимало не тревожась. – Ничего с ним не случится.

Петра часами растирала Буэнавентуре спину мазью из коровьего вымени, смешанной с маслом из змеи маха, чтобы снять мучившие его боли. Она поставила фигурку Элеггуа рядом с его кроватью, жгла пахучую кожу кобры и каждый вечер молилась вслух, но все было напрасно. Буэнавентуре становилось хуже и хуже. Вскоре у него поднялась температура, которую было не сбить ничем. Однажды утром он начал бредить. Ему казалось, он на пляже Лукуми, и волны тихо набегают на него, но пена не дает дышать. Петра заподозрила неладное, но, когда склонилась над ним и приложила ухо к его губам, Буэнавентура не смог произнести ни слова. Тогда Петра поставила его на ноги и с помощью слуг довела до нижнего этажа. Ни Ребека и никто другой из членов семьи не осмелились ее остановить, потому что Петра подчинялась только Буэнавентуре. Мы с Кинтином сопровождали их до грота, где был источник. Петра, с Буэнавентурой на руках, погрузилась в воды источника и начала тихо купать его, чтобы холодная вода омыла дрожавшее от озноба тело.

Она плавно качала его, что-то напевая на своем непонятном языке, и тут Буэнавентура открыл глаза.

– Не стоило мне строить свой дом на источнике, который был общественным достоянием, Петра, – прошептал он ей на ухо, хотя мы с Кинтином тоже расслышали его. – Я построил свое состояние на воде, а вода, которую дает земля, бесплатна, потому что идет от Бога.

Когда Петра вынула Буэнавентуру из лохани, он был уже мертв.

Слуги на руках отнесли тело в дом. Ребека ждала в супружеской спальне. Ей сообщили о случившемся, но у нее не хватило мужества спуститься в нижний этаж. Когда она увидела Петру, которая помогала нести тело и все еще держала Буэнавентуру за руку, то оттолкнула ее и с криками выгнала из комнаты.

Беда сразила Ребеку. Со спутанными волосами и покрасневшими от слез глазами она сидела у тела Буэнавентуры, которое по ее приказанию положили на кровать.

– Правильно говорят: кто как живет, так и умирает! Ты был моим королем с того самого дня, когда я познакомилась с тобой, но ты меня предал. Ты предпочел захлебнуться в сточных водах подвала в объятиях ведьмы, вместо того чтобы мирно отойти в лучший мир, лежа в своей постели рядом с женой, которая тебя обожала.

Прощание с телом состоялось на следующий День. Буэнавентура лежал в гостиной, в бронзовом гробу с серебряными ручками, и весь Сан-Хуан пришел с ним проститься. Ребека распорядилась вынуть из семейного «роллс-ройса» сиденья из серой кожи, а верх убрать в багажник, чтобы останки Буэнавентуры проделали последний путь к месту упокоения в надлежащем убранстве. Мы все вереницей следовали в машинах, покрытых венками, за гробом, на котором высилась гора цветов. Епископ Сан-Хуана лично отслужил заупокойную мессу в мавзолее, который Буэнавентура построил для себя много лет назад из гранита, привезенного из Вальдевердехи. Почти все слуги пешком пришли на кладбище, чтобы возложить цветы на могилу, – все, кроме Петры. Ребека запретила ей появляться на похоронах. Петра весь день просидела в нижнем этаже на своем старом троне из плетеной ивы, возле источника, и молилась за Буэнавентуру. Она хотела быть уверенной в том, что душа его явится в иной мир целой и невредимой, следуя по руслу подземных вод до самых своих истоков.

 

26. Месть Ребеки

После похорон Буэнавентуры семья Мендисабаль в полном составе вернулась домой, и все уселись в гостиной в ожидании сеньора Доменеча, семейного душеприказчика. Ему надлежало открыть портфель из красной кожи, который лежал на столе, и огласить завещание Буэнавентуры. Эулодия и Брунильда спустились в кухню приготовить легкую закуску – сандвичи со швейцарским сыром и кофе. Все были в трауре: Ребека, Родина и Свобода – в черных платьях и севильских мантильях, покрывавших голову; Игнасио, Хуан и Калисто – в английских габардиновых костюмах и галстуках из серого шелка. Видя семейство таким серьезным, рассевшимся на шикарных стульях Ребеки в стиле Людовика XVI, я едва удерживалась от смеха. Во всем этом было что-то забавное и одновременно угрожающее. Мендисабали были похожи на стаю стервятников, и я вспомнила сцену из фильма Хичкока «Птицы».

Родина и Свобода стали шепотом бормотать молитвы. Ребека закрыла глаза, откинулась на спинку стула и глубоко вздохнула. Игнасио, сидевший рядом с ней, держал ее за руку и пытался утешить. Кинтин сел рядом со мной. Он был бледен и время от времени вытирал носовым платком вспотевший лоб. Конечно, он опечален смертью отца, сказал он мне, но, с другой стороны, он испытывает и некоторое облегчение. Теперь Ребеке не придется больше терпеть его грубость, и Кинтин сам будет о ней заботиться.

Наконец явился сеньор Доменеч в безупречном сером костюме. Он галантно поцеловал руку Ребеке и сел на другом конце стола. Эулодия предложила ему кофе, и несколько минут он разговаривал с членами семьи о вещах, не имеющих отношения к делу. Когда унесли чашки и бутерброды, он встал и открыл портфель. Завещание занимало полстраницы, и сеньор Доменеч дважды пробежал его глазами, прежде чем прочитать вслух: Буэнавентура оставлял все – и дом, и все акции предприятия «Мендисабаль и компания» – Ребеке.

Этого следовало ожидать, подумала я. Буэнавентура всегда усложнял жизнь окружающим. Кинтин выглядел озабоченным. В борьбе за контроль над расходами семьи появилась теперь и необходимость препираться с Ребекой, которая, несомненно, попытается вмешаться в деловой процесс. С ней нужно будет вести себя максимально дипломатично, чтобы не затронуть торговые интересы фирмы и чтобы у семьи по-прежнему сохранялись привычные доходы.

Когда сеньор Доменеч закончил читать завещание, Кинтин осознал, что в нем ни словом не упомянут таинственный источник личных вкладов Буэнавентуры. Мой муж никогда не отличался тактичностью и выбрал самый неподходящий момент, когда тело Буэнавентуры еще не остыло, чтобы приступить к Ребеке с расспросами на щекотливую тему.

– Ты что-нибудь знаешь о том, где папа хранил свои личные капиталы, мама? – спросил он. – В завещании не упоминаются ни облигации, ни акции, но они непременно должны где-то быть. Тебе это может показаться невероятным, но доходы фирмы «Мендисабаль и компания» уже несколько лет не покрывают расходов семьи. Личные вклады папы компенсировали недостачу, и теперь они нам крайне необходимы.

Ребека была поражена.

– У Буэнавентуры был счет в Национальном банке Швейцарии, в Берне, но он никогда не называл мне номер сейфа. И не говори мне, что ты тоже его не знаешь! Ты всегда был его любимчиком!

Кинтин понятия не имел, о чем говорила Ребека. Он впервые слышал о счете в швейцарском банке.

– Он обязан был сообщить тебе номер сейфа перед смертью, – зарыдала Ребека. – Там было несколько миллионов долларов наличными!

Кинтин поклялся, что Буэнавентура никогда о нем не упоминал, но Ребека ему не верила.

– Если эти деньги лежат в Национальном банке Швейцарии, то мне бы хотелось знать, откуда они там появились, – добавил Кинтин уже в раздражении. – Откуда папа их взял?

Ребека посмотрела на него недоверчиво.

– Твой отец ежемесячно получал конверт с заказным письмом, – злобно проговорила она.

– Сначала уведомления приходили из Германии, потом – из Испании, а последнее время – из швейцарского банка. Письма стали приходить вскоре после того, как закончилась Вторая мировая война, но я никогда не знала, кто их ему посылает.

– Хочешь, я тебе скажу, что я обо всем этом Думаю, мама? – проговорил Кинтин, крепко сжав Ребеке руку повыше локтя. – Эти конверты – плата правительства Германии, которую оно назначило папе за то, что он продавал военные секреты во время войны. Если Буэнавентура никогда не говорил нам об этом, значит, не хотел, чтобы мы об этом знали. А сейчас он унес свою тайну в могилу.

– Меня не интересует, откуда брались эти деньги. Я хочу знать, где они сейчас, – воскликнула Ребека на грани истерики, пытаясь высвободить руку. – Я знаю, в каком они банке: в Национальном банке Швейцарии. Твое дело – узнать номер сейфа.

Кинтин будто не слышал. А поскольку говорить во всеуслышание о предательстве по отношению к американскому правительству было небезопасно, ему оставалось одно – промолчать.

Через несколько дней Ребека сказала Кинтину, что хотела бы просмотреть счета Буэнавентуры в Народном банке и велела их принести. Она также хотела видеть корешки его чековой книжки, книги учета «Мендисабаль и компания» и даже записную книжку Буэнавентуры с личными телефонами. Не найдя того, что искала, Ребека явилась в офис торгового дома Мендисабалей и потребовала, чтобы в ее присутствии открыли сейф компании. Она внимательно просмотрела все, что там было: ценные бумаги, банковские платежные поручения, каждое пожелтевшее от времени хранившееся там уведомление, но заветного номера нигде не было.

Ребека вернулась домой на грани нервного срыва. Если номер не найдется – предположим, Кинтин действительно его не знает, – они никогда не смогут взять из банка деньги. А если счет не будет востребован в течение долгого времени, правительство Швейцарии в конце концов конфискует фонды. Так было с царскими банковскими счетами после расстрела семьи Романовых. Это была ловушка, и она не видела выхода из нее.

Утраченный номер так никогда и не узнали. Через несколько недель Кинтин собрал в гостиной Ребеку, брата и сестер и поставил их в известность о том, что семье придется изменить образ жизни. Речь не идет о том, чтобы голодать, или о чем-то в этом роде, дипломатично продолжил он. Не настолько уж все плохо. Но излишние траты придется прекратить.

Семейство начало экономить. Но Кинтин не верил домочадцам. Он ходил мрачный, каждый вечер все позже возвращался домой. Он думал, после смерти отца Ребека доверится ему и перед всеми объявит о его правах занять место Буэнавентуры во главе предприятия. Но он ошибся. Через несколько дней после своего визита в цитадель компании «Мендисабаль», Ребека явилась туда снова и велела управляющим не принимать никаких решений, не посоветовавшись с ней. Бухгалтерам она приказала не давать Кинтину чеки на подпись, поскольку их сначала будет подписывать она. Остальных служащих она вызвала к себе и сообщила им, что больше никакого повышения зарплаты не будет – никому, включая Кинтина, на тот случай, если ему вдруг взбредет в голову ее повысить. Она понятия не имеет, кто будет следующим президентом компании, сказала она, но хочет, чтобы они знали, кто является президентом компании в настоящий момент.

Буэнавентура придерживался принципа первородства. «Старший сын имеет полное право стать во главе семейного предприятия после смерти отца, – слышали мы от него тысячу раз. – Право старшего послано Провидением. В Испании старший сын всегда был наследником титула».

Ребека приходила в ярость, слыша эти слова. «Состояние должно быть поделено на равные части между всеми детьми. Это единственный способ избежать кинжала вендетты, который однажды может воткнуться в дверь дома», – говорила она.

Игнасио прилетел на Остров на похороны отца. Он пробыл несколько дней и, когда злополучный номер сейфа так и не удалось найти, попытался примирить и успокоить всех. Кинтин рассказал ему, какая злая была Ребека в конторе и как грозилась взять теперь бразды правления фирмы «Мендисабаль» в свои руки. Игнасио рассмеялся.

– Не волнуйся, – сказал он брату. – Мама знает, что ты единственный, кто может держать предприятие на плаву. Когда мне исполнится двадцать один, я тебе помогу, и ты сможешь распоряжаться моими акциями.

Он был во всем согласен с Кинтином и советовал семье уменьшить расходы.

Несколько дней спустя Кинтин пришел к матери в дом на берегу лагуны. Они говорили в кабинете наедине. Под глазами у Кинтина были круги, щеки потемнели от трехдневной щетины. У него кончилось терпение.

– Не настаивай больше на управлении предприятием, мама. Не ставь нас всех в смешное положение, а то банки откажут нам в кредитах. Обещаю, что буду работать на семью за ту же зарплату, что и раньше, до последнего дня твоей жизни. Уверен: немного порядка и дисциплины, и компания переживет кризис. Только нужно, чтобы ты написала завещание, согласно которому ты передаешь мне достаточное количество акций, чтобы я стал президентом компании «Мендисабаль» после твоей смерти. Если ты откажешься, мы с Исабель уедем в Бостон, где благодаря бабушке Маделейне у меня есть кое-какая собственность и где мы сможем спокойно жить. А семья пусть разбирается здесь как сумеет.

Это был блеф чистой воды, но Ребека поверила. На следующий день она вызвала сеньора Доменеча на дом и продиктовала ему завещание в точности так, как просил ее Кинтин. Однако мало-помалу семейство вернулось к прежним привычкам. Ребека снова стала тратить деньги на драгоценности и антиквариат. Родина и Свобода, которые Кинтина никогда в грош не ставили, продолжали свои набеги на магазины, и целые подразделения слуг в униформе бегали по всему дому за их детьми. Игнасио вернулся в университет и никаких вестей о себе не подавал.

Казалось, в доме открыли водопроводные краны. Только вместо воды из них вытекает золото. В конце финансового года Кинтину пришлось взять огромную ссуду, чтобы заплатить налоги, «Мендисабаль и компания» оказалась в долгах.

Единственное, на чем Ребека сумела сэкономить, – так это на жалованье слуг. Однажды она вызвала Петру наверх. Уже больше месяца, с тех пор как умер Буэнавентура, Петра не покидала нижнего этажа, и мы ее почти не видели. Ребека приказала, чтобы впредь она работала только внизу.

Ребека сидела в кабинете, пытаясь разобраться в куче квитанций, которая высилась у нее на письменном столе.

– Смерть Буэнавентуры – это трагедия для всей семьи, Петра. Теперь мы не сможем платить слугам как раньше. С сегодняшнего дня твои родственники будут получать за ту же работу половину зарплаты. Те, кому не нравятся новые порядки, пусть возвращаются в Лас-Минас.

Петра ничего не ответила. Только опустила голову и молча вернулась в нижний этаж.

Тем же вечером Петра сообщила новость своим племянницам и внучкам. Мы с Кинтином оказались случайными свидетелями того, как это произошло. Было очень жарко, и мы хотели прогуляться по лагуне на яхте Игнасио. Мы сошли на причал, стали отвязывать швартовы и тут услышали, что говорила Петра. Она сидела на своем плетеном троне, а вокруг нее в сумраке курилась змеиная кожа кобры.

– Всем, что у вас есть, вы обязаны Буэнавентуре, – сказала она. – С завтрашнего дня Ребека убавит вам зарплату вдвое, но мы должны быть благодарны и за то, что имеем.

Слуги обступили Петру, а когда она закончила, стали славить Буэнавентуру за все, что он для них сделал. По всей видимости, Буэнавентура частенько посылал с Петрой наличные в Лас-Минас, чтобы помочь его жителям, но никто об этом не знал.

Ребека с радостью выгнала бы Петру из дома, но не осмеливалась: она понимала, что вместе с ней уйдут все остальные слуги. После смерти Буэнавентуры вся прислуга была полностью подчинена Ребеке. Она плохо обращалась с ними и то и дело грозилась выгнать. Если кто-то из слуг заболевал и не мог работать, она вычитала этот день из жалованья. При жизни Буэнавентуры Петра сама каждую неделю пересчитывала столовое серебро от «Рид энд Бартон», и всегда все было на месте. Но Ребека никому не верила, считала все сама и каждый раз кричала, что недостает вилки или ложки. Она тут же приходила в ярость, вызывала по телефону наряд полиции, который обыскивал нижний этаж. Но никогда ничего не находилось.

Ребека жила в убеждении, что Кинтин никуда не годный управляющий. По ее мнению, сын ничего не понимал в торговле. Объемы продаж абсолютно не соответствовали затраченным усилиям; а ведь продукты от «Мендисабаль» были такого высокого качества, что только их и покупали. Ребека высказывала это Кинтину прилюдно и жестоко унижала его.

Кинтин работал как каторжный. Он приходил в офис в шесть утра; в десять шел на пристань наблюдать за разгрузкой товара; в одиннадцать отправлялся на улицу Тетуан, в здание таможни, и платил за поставки, которые только что получил в порту; в двенадцать шел на улицу Ресинто Сур, в Управление испанской торговли, договориться о новых контрактах на поставки с представителями из Европы; к часу дня приходил в Новый шотландский банк, чтобы положить деньги, вырученные с продаж предыдущего дня; в два он на ходу обедал бутербродом с ветчиной и сыром в «Палм Бич» и тут встречался с Хуаном и Калисто, которые возвращались из «Ла Майоркины», ковыряя в зубах зубочисткой.

Однажды, когда все служащие уже ушли, Кинтин обнаружил, что кто-то закрыл снаружи железную дверь склада и ему не выйти. Он стал кричать, но было уже больше семи часов, и никто его криков не услышал. Я ждала его дома до десяти, потом позвонила Ребеке, но та ничего не знала о том, где он может находиться. Я бросилась в магазин, нашла дежурного охранника, и мы вдвоем открыли дверь склада. Кинтин, похожий на пыльного крота, был бледен, с кругами под глазами, – он почти задохнулся от запаха стружки, в которую упаковывали бутылки с вином. Мы освободили его из плена, пропахшего суслом, и отвели домой совершенно измученного. Еще немного, и произошла бы трагедия.

Кинтин понимал, что его эксплуатируют, но не придавал этому значения. Каждое воскресенье, утром, он приносил в дом на берегу лагуны гостинцы для Ребеки – копченый окорок, паштет, швейцарский шоколад – и оставлял все это на столе в столовой, но Ребека ни разу даже не поблагодарила его.

Предпочтение, которое Ребека отдавала Игнасио, всегда было для Кинтина как нож в сердце, но когда Игнасио вернулся жить на Остров, положение ухудшилось. Игнасио окончил университет в декабре 1959 года. Он специализировался по истории искусств, и Ребека хотела после окончания курса подарить ему путешествие по Европе. Не успел Игнасио распаковать чемоданы, как она объявила за ужином:

– Я хочу, чтобы ты поехал в Италию. Теперь ты из первых рук узнаешь то, чему учился по книгам.

– Но ему никак нельзя ехать сейчас, мама, – встревожился Кинтин. – У нас слишком много работы в офисе, и мне необходима его помощь.

Ребека оскорбилась. Она, видимо, считала, что деньги растут на деревьях.

Игнасио любил, когда Ребека баловала его. Он простил ей историю с Эсмеральдой Маркес. Ребеке, со своей стороны, хотелось загладить свою вину. Так как Петре больше не разрешалось готовить для Игнасио его любимые блюда – меренги из гуайабы, нежный свиной шпик и рис в кокосовом молоке, – Ребека готовила их сама. Игнасио наслаждался жизнью холостяка. Он часто встречался со своими друзьями и всегда всех смешил, мне, однако, казалось, что на самом деле ему грустно. Он напоминал мне астронома, который смотрит на мир через искажающие линзы телескопа и все видит не таким, каково оно есть.

Он писал неплохие акварели, но они никогда не казались ему достаточно хороши. Ему нравилось бродить по Старому Сан-Хуану и рисовать крепостную стену вокруг города в сумерках, когда ее окутывает лиловый свет. Но если кто-то хвалил его работы, он смеялся и говорил, что все это ерунда. Если на празднике к нему подходила одна из девушек и говорила, что посвятить себя искусству – значит прожить интересную жизнь, потому что тебя всегда будет окружать прекрасное, Игнасио отвечал, что настоящее искусство всегда состояло, в общем-то, из трагических обстоятельств плюс тяжкого труда и посему не стоит завидовать никакому художнику, кто бы он ни был.

Но что больше всего огорчало меня в Игнасио – это его полная неспособность иметь хоть какие-то убеждения. Если кто-то спрашивал его, какой, по его мнению, должна быть политическая ситуация, наиболее отвечающая интересам Острова, он всегда уклонялся от ответа. Если собеседник говорил о независимости, Игнасио заявлял, что и он так думает. Но если через пять минут в разговор вступал сторонник интеграции в состав США, он точно так же уверял, что и с этим согласен. Игнасио был настолько компанейским, что никому не мог возразить. Вплоть до того, что, когда ему предлагали выпить лимонаду, а он не хотел, он все равно пил, потому что отказаться было выше его сил. Он казался бесплотным, у него никогда не было собственного мнения.

У Игнасио было много друзей из мира искусства, и он часто приглашал их в дом почитать стихи или поиграть на фортепьяно что-нибудь из классического репертуара. Ребека обожала такие вечера и тут же приказывала выкатить «Стейнвэй» на террасу. В таких случаях Игнасио доставал из кармана белоснежный носовой платок и тщательно протирал стекла очков. У него была настоящая мания: все остальное могло оставаться каким угодно, но стекла в золотой оправе всегда должны быть безупречны. Ребека сидела подле него, слушая, как он играет прелюдии Шопена или читает стихи Пабло Неруды, и он казался ей самым красивым юношей на земле.

Игнасио стремился наладить добрые отношения с Кинтином, несмотря на то что поведение брата в истории с Эсмеральдой Маркес его больно ранило. Его любовь к Эсмеральде была всепоглощающей, она заставила его преступить самые строгие семейные законы. Но когда он попытался избавиться от этого чувства, что-то в нем надломилось. Прошло более четырех лет после свадьбы Эсмеральды с Эрнесто, прежде чем Игнасио стал смотреть на вещи по-другому. Однажды он признался Кинтину, что все помнит и считает теперь, что его брат был тогда прав.

– Эсмеральда Маркес мне не подошла бы, – сказал он ему. – потому что из-за нее я терял душевный покой. Твоя пощечина меня отрезвила, ты вернул меня к реальности.

Кинтин просил Игнасио помочь ему в управлении торговлей, и Игнасио стал регулярно появляться в «Ла Пунтилье». Он рано приходил и оставался до пяти вечера, помогая наблюдать за работой в магазине. Но запах сухой стружки, в которую заворачивали бутылки с вином, усугублял его астму, и она раздирала его бронхи, будто дикобраз. Делая героические усилия, Игнасио перемещался по лабиринту магазина с ингалятором в руках, ловя ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды, и периодически нажимая на красную кнопочку, чтобы глотнуть кислорода и облегчить мучения. Но по большому счету это не спасало.

Тогда Игнасио стал работать в конторе. Работник он был добросовестный. Если, например, в какой-нибудь частный клуб заказывали ящик шампанского для свадьбы, он лично проверял, чтобы все бутылки были в отличном состоянии, и проверял их одну за другой. Если какая-нибудь банка спаржи из Аранхуэса казалась ему чуть вздувшейся или слегка покрытой плесенью, он заворачивал в Испанию весь заказ, поскольку не хотел, чтобы его клиенты отравились. Он скучал над бухгалтерскими премудростями, а собирать продавцов и наставлять их, что и как они должны делать, было для него просто невыносимо. Единственное, что ему нравилось, – рисовать новые этикетки для продуктов дома «Мендисабаль», он посвящал этому занятию часы, и они получались все более художественными.

Игнасио придавал большое значение рекламе и настаивал на том, что половина цены продукта определяется его рыночным спросом. Он, например, придумал новую упаковку для копченой ветчины, и ее стали покупать гораздо чаще, чем любую другую. Теперь ветчина из Вальдевердехи была упакована в золотистый целлофан с нарисованными на нем красными маками, которые еще больше подчеркивали нежность розового мяса. Спаржа продавалась в банках, на которых была изображена Пласа-де-Армас, а на колбасных этикетках красовались виды пляжа Лукильо.

Больше всего Игнасио нравилось оформление десертных вин и ликеров. Буэнавентура получал их со всех концов света – иногда в виде эссенции, иногда в порошке, – и в задней части магазина было выделено специальное место, где с помощью воды из-под крана на каждую бутылку приклеивалась элегантная этикетка с надписью «Производство „Мендисабаль и компания"». До прихода Игнасио все десертные напитки продавались в одинаковых бутылках, а именно литровых, в которые разливали ром и которые дешево шли на предприятии Бакарди. Но когда в магазине появился Игнасио, он стал рисовать эскизы красивейших бутылок, которые изготавливал его друг-стеклодув. Мандариновая эссенция, которую привозили с Мартиники, продавалась в изящном сосуде волнистого желтого стекла, которое напоминало апельсиновую кожуру; ликер «Плоды гуайабы» из Сан-Мартина разливали в круглые бутылки цвета гуайабы; «Перечная мята» из Гранады поступала в продажу в сосудах дымчатого стекла, напоминавших листья мяты. На каждую бутылку Игнасио приклеивал этикетку «Сделано в Пуэрто-Рико» вместо «Производство "Мендисабаль и компания"». Кинтину все это очень не нравилось, но, чтобы не вызывать конфликтов, он ничего не говорил брату.

Любимым ликером Игнасио был «Парфе Амур», который доставляли из Франции в виде порошка. Он был очень тонкий на вкус, фиолетового цвета. Игнасио он казался совершенным, поскольку любовь – это яд, ее цвет и должен быть несомненно фиолетовым. Он придумал для «Парфе Амур» особую бутылку: эллиптической формы, с пустотой посередине донышка – как раз то, что чувствуешь, когда влюблен без взаимности.

Однажды – прошло месяцев пять с начала работы Игнасио в торговом доме «Мендисабаль», – мы с Кинтином завтракали в шесть утра, как вдруг в дверь позвонили. Это был сеньор Доменеч, и по его лицу мы тут же поняли, что произошло нечто серьезное.

– Речь идет о вашей матери, – сказал он Кинтину. – Она умерла вчера вечером от сердечного приступа. В семье решили не сообщать вам до утра, чтобы не беспокоить. Похороны завтра утром.

Кинтин оделся в одно мгновение, и мы вместе поспешили в дом на берегу лагуны. Ребека обещала Кинтину, что завещание, которое она продиктовала сеньору Доменечу, будет последним, но Кинтин опасался, что мать может нарушить свое обещание. Он просил всех наиболее известных адвокатов Сан-Хуана немедленно сообщить ему, если его мать обратится к кому-нибудь из них, чтобы составить новое завещание, но он и им не доверял. Не успел он войти в дом, как тут же понял, что Ребека обвела его вокруг пальца. Дверь открыли Родина и Свобода. Мсье Пурсель, адвокатишка, который занимался мелкими сутяжными делами, одетый в зеленый жилет, пристроился рядом с ними в качестве законного представителя семьи.

Гроб с телом Ребеки стоял посреди гостиной, чтобы все могли подойти попрощаться. Мы с Кинтином остались одни, его сестры и мсье Пурсель ретировались на террасу. Больше никого не было. Семь часов утра – рановато для прощания. Кинтин подошел к гробу и смотрел на свою мать. Он не пытался скрыть слезы, которые катились у него по щекам.

– Какая она красивая, правда? Черты лица такие тонкие, будто выточены из алебастра. – И он подошел, чтобы поцеловать мать в лоб и закрытые глаза.

Должна признать, я не заплакала, увидев Ребеку в гробу. Она сыграла в жизни столько ролей – Королева Антильских островов, балерина-поэтесса, защитница идеалов независимости, несгибаемая феминистка, такая, что подписывалась инициалами Р. Ф. в честь Республики Франция, фанатичная христианка, укрощенная мятежница, прекрасная хозяйка дома, аристократка, которая родилась с серебряной ложкой в зубах, светская дама, нетерпимая расистка, несправедливая и недобрая мать, – что я никак не могла понять, какая из всех этих Ребек лежит сейчас в гробу. Мне вообще казалось невозможным, что она на самом деле может умереть.

На следующий день, ближе к вечеру, вернувшись с кладбища, мы собрались вокруг кофейного стола в гостиной, как это было после похорон Буэнавентуры, только на этот раз вместе с сутяжным адвокатишкой. Мсье Пурсель, напыжившись от важности, откашливаясь после каждого слова, прочитал завещание Ребеки. Теперь получалось так, что Буэнавентура оставлял каждому из детей равную долю акций торгового дома «Мендисабаль и компания», и они сами должны были выбрать президента.

– По-моему, справедливо, тебе не кажется? – спросила Свобода Кинтина, приподняв брови, когда мсье Пурсель закончил чтение. – Таким образом, каждый сможет сказать свое слово относительно будущего компании.

Кинтин посмотрел на нее в замешательстве, и мы с ним вышли из дома.

 

27. Одиссея Кинтина

Спустя месяц после того как адвокат огласил новое завещание Ребеки, была назначена дата проведения собрания по выборам нового президента компании «Мендисабаль». Родина и Свобода заговорили об этом с Игнасио за несколько дней до собрания и признались, что будут голосовать за него, но Игнасио умолял их не делать этого. Ему нравилось заниматься рекламой, и он хотел жить спокойно, сказал он. Кинтин – старший брат, и будет правильно, если президентом выберут его.

Родина и Свобода настаивали. Кинтин – скупердяй; положение компании не так страшно, как он пытается всем внушить. Он хочет удушить их, чтобы вложить всю прибыль в расширение торговли. Но они не расположены идти на жертвы.

– У меня двое маленьких детей и еще один грудной, дети требуют много внимания, – сказала Родина. – Я не могу сейчас иметь меньше трех нянек. Ты представляешь себе, что значит стирать закаканные пеленки в таком количестве? Ты ведь знаешь, как нас растили папа с мамой, Игнасио. Я не виновата, что у меня такое тонкое обоняние!

За несколько месяцев до этого в Испании умерли родители Хуана и Калисто, оставив сыновьям в наследство свои титулы: граф Вальдеррама и герцог Медина дель Кампо. Но если право на титулы вовремя не подтвердить, их может унаследовать любой племянник. Проблема состояла в том, что подтверждение стоило десять тысяч долларов за каждый титул. Когда Родина и Свобода об этом узнали, они пришли в восторг. Быть замужем за графом и герцогом соответственно – привилегия, которая стоила куда больше подобных денег. И они бросились выкупать титулы своих мужей, пока те их не лишились.

Свобода была обижена на Кинтина – тот хотел, чтобы Калисто продал Серенату, великолепную вороную кобылу чистых арабских кровей, которую генерал Рафаэль Леонидас Трухильо недавно отдал ему за двадцать тысяч долларов. Калисто труднее, чем брат, адаптировался к жизни на Острове. Он тосковал по родине и частенько говорил Свободе, что хотел бы вернуться в Испанию. Свобода в отчаянии взяла ссуду в банке, чтобы Калисто купил себе породистых лошадей. Раз уж ему так нравится конный спорт, пусть лучше занимается лошадьми, чем носится со своей тоской по Испании. И Калисто купил конюшню на шесть лошадей в окрестностях Сан-Хуана.

– Если Кинтин станет президентом компании, он вынудит Калисто продать Серенату, его любимую кобылу. Калисто вернется в Испанию, а я останусь одна и умру от огорчения, – сказала Свобода Игнасио. – Пожалуйста, согласись стать президентом, чтобы Калисто не пришлось уезжать.

Слушая мольбы Родины и Свободы, Игнасио, с одной стороны, им сочувствовал. С другой – было безумием тратить столько денег на нянек, титулы и чистокровных скакунов, и, наверное, можно было бы все уладить, если бы каждая сторона пошла на компромисс. Может быть, чтобы решить дело, стоило оставить двух нянь вместо трех и четырех лошадей вместо шести. А сэкономленные деньги вложить в компанию. Кинтин бывает порой чересчур требователен: он хочет все решить одним махом, вместо того чтобы разрешать проблему шаг за шагом. Но Игнасио не хотел быть президентом. Он не хочет ссориться с братом, сказал он. Родина и Свобода ни в какую не желали соглашаться с его решением. И умоляли его еще немного подумать.

В назначенный день вся семья собралась в офисе в «Ла Пунтилье». Родина, Свобода, Игнасио и Кинтин вошли в кабинет Буэнавентуры, сверху донизу отделанный красным деревом, и сели за стол для совещаний. Хуан, Калисто и я тоже присутствовали, но у нас не было права голоса. Братья и сестры написали на бумажке каждый своего кандидата, сложили бумажку пополам и бросили в кордовскую шляпу Буэнавентуры, ту самую; которая была на нем, когда он прибыл на Остров пятьдесят лет тому назад. Шляпа шла по кругу, и каждый из братьев и сестер бросал туда сложенную бумажку. Кинтин высыпал бумажки на стол. Развернул их одну за другой: два голоса за Игнасио и один за Кинтина. Один листок был чистый. Игнасио не стал голосовать.

Кинтин изменился в лице.

– Ты не готов быть президентом, Игнасио, – сказал ему Кинтин. – Ты изучал историю искусств, и твой мир – это мир прекрасного, а не мир практических вещей. У меня большой опыт в торговле, Буэнавентура сам меня всему научил. Ты недавно признал, что совершил ошибку, влюбившись в Эсмеральду Маркес, чем едва не погубил свою репутацию. Сейчас ты можешь погубить нас всех.

Игнасио вспотел, очки в золотой оправе сползли на нос. Он не отрываясь молча смотрел на Кинтина поверх очков. Он бы и рад был все оставить в руках брата, но упоминание об Эсмеральде в присутствии всей семьи его задело. То, что он когда-то сказал Кинтину, должно было остаться только между ними.

– Не обращай на него внимания, Игнасио! – вскричала Свобода. – Кинтин любит себя нахваливать, будто никто другой не справится с делами лучше, чем он. Твоя рекламная кампания имеет огромный успех, благодаря тебе наши продукты расхватывают, как никогда. Ты не глупее Кинтина, и ты прекрасно справишься с обязанностями президента.

Игнасио выпрямился, не вставая со стула.

– Эсмеральда – это очень личное для меня, Кинтин. И я всегда был тебе благодарен, что ты не упоминаешь ее имени при всех, – сказал он брату. – Я попытаюсь жить и в мире прекрасного, и в мире практических вещей. Я согласен на какое-то время стать президентом компании «Мендисабаль».

Кинтин был в таком гневе, что несколько дней ни с кем не разговаривал. Потом как-то вечером он попросил меня дать ему бриллиантовое кольцо – то самое, которое купила мне Ребека и в котором бриллиант раскололся пополам после нашей помолвки. Он нужен ему на несколько дней, сказал он; скоро он мне его вернет. Он снес его в ломбард, а на вырученные деньги купил билет на самолет в Испанию, туда и обратно.

– Почему именно в Испанию? – удивленно спросила я.

– Исабель, у меня есть на то причины, но сейчас я ничего не могу объяснить. К сожалению.

На следующей неделе Кинтин отправился в Европу, и в течение месяца я ничего о нем не знала. Даже того, где он находится. Знала только, что первые несколько дней он провел в Мадриде, потому что прислал мне открытку из «Пуэрто-дель-Соль», недорогого отеля в центре города. После этого его след потерялся. Я очень беспокоилась за него и не представляла, к кому обратиться за помощью. Чиновники Испании славятся своей некомпетентностью, так что я заказала международный разговор с американским консульством, чтобы просить помочь в розысках Кинтина. Мне ответили, что в настоящий момент десятки американских граждан числятся пропавшими в Европе, что месяц отсутствия – это еще недостаточно для того, чтобы объявлять официальный розыск. И вообще, возможно, мой муж решил устроить себе отпуск по своему усмотрению и скоро найдется. Они ничего не могут сделать, надо просто набраться терпения.

Мое финансовое положение было бедственным, приходилось экономить на всем. У меня не было доступа к зарплате Кинтина; чек оставался в конторе «Мендисабаль», и я не могла его оттуда взять. Я получала кое-какую ренту с маминой собственности в Понсе, но экономика городка пришла в полный упадок. Контракты на аренду заканчивались, а мне никак было не найти новых съемщиков. Из-за мирового нефтяного кризиса цены на электричество подскочили до небес, свет стал в буквальном смысле золотым. Компания «Юнион Карбиде», так же как и перерабатывающая нефтяная фабрика «Корко», к примеру, закрылись, и многие служащие-американцы уехали из Понсе. А я как раз рассчитывала на этих людей как на своих арендаторов. И когда в конце концов помещения опустели, я осталась практически без денег.

Вот уже несколько недель я не была в доме на берегу лагуны. После смерти Ребеки Родина и Свобода перестали мне звонить; я не нуждалась в них совершенно, и, полагаю, они во мне тоже. Было большим облегчением не видеться с семьей. Я жила в своем доме и могла заниматься чем хотела; не надо было делать вид, что я в восторге от бесконечных празднеств. Единственное, что меня беспокоило, – Кинтин. Он бежал с Острова на грани разорения, преследуемый материнским проклятием. Отчаяние могло толкнуть его на какой-нибудь безумный поступок.

Через некоторое время я получила телеграмму из Швейцарии, которая меня успокоила. У Кинтина все хорошо, скоро он вернется домой. Еще через несколько дней я получила от него письмо с подробным описанием всех перипетий его путешествия. Письмо было на удивление нежным, и я до сих пор храню его, несмотря на все то, что случилось позже.

20 августа 1960 года,

Берн, Швейцария.

Дорогая Исабель!

Прошу тебя, прости меня за то беспокойство, которое я причинил тебе неожиданным отъездом в Испанию, и, самое главное, за то, что не давал о себе знать после того, как уехал из Мадрида. Знаю, мое поведение достойно порицания. Но я был так несчастен, что едва отдавал себе отчет в том, что делаю. Неблагодарность моей семьи явилась для меня тяжким ударом. Все эти годы я надрывался, работая на них, а они даже не захотели признать того, что я сделал.

Когда я приехал в Мадрид, то понял, что взял с собой слишком мало денег; их едва хватило, чтобы оплатить номер в гостинице «Пуэрта-делъ-Соль» за неделю. На последние сто долларов, которые у меня оставались, я взял напрокат машину, положил чемодан в багажник и поехал в западном направлении. Долгие часы я добирался до Вальдевердехи, которая находится по направлению к Касересу. Деревня почти обезлюдела. Дома по большей части стоят брошенные, за последние годы множество людей покинуло эти места. Местные жители больше не откармливают свиней и не пасут скот на просторах Эстремадуры Они больше не производят ветчину, а у муниципалитета нет никаких средств. В поисках работы молодежь уезжает в Мадрид и Севилью. И обратно почти никто не возвращается.

Я забыл взять с собой адрес Анхелиты и Кончиты, папиных тетушек, но стоило мне спросить о них первого попавшегося крестьянина, как он погнал свою скотину в нужном мне направлении. Он указал мне на полуразвалившийся, заброшенный дом, совсем не похожий на веселый особнячок с белыми стенами, горшочками герани на окнах и красной черепичной крышей, о котором мне рассказывал Буэнавентура, когда я был маленьким. Я постучал дверным кольцом в старинные двери, мне открыла какая-то старуха. Она была прислугой у моих тетушек много лет назад и теперь жила в одной из комнат задней части дома, где на крыше не было даже водостока. Она сказала, что тетушки давно умерли, а так как в городке у них наследников не было, муниципалитет экспроприировал дом.

Я слушал ее, и сердце у меня сжималось. Не знаю, откуда вдруг взялась эта мысль – остаться там навсегда, обрести убежище в этих стенах, которые помнят рождение папы Я поблагодарил женщину и уныло побрел к площади. Поставил чемодан на землю и сел на тротуар, прислонившись спиной к дереву. В своих намерениях я дошел до последнего пункта, мне больше некуда было идти. И тут зазвонил колокол – совсем рядом высилось мрачноватое здание церкви. Это была очень старая романская церковь, сложенная из того же серого гранита, который Буэнавентура вывозил на Остров для постройки нашего дома много лет назад. Своды дверей, зубцы на крыше, основательная лестница с причудливыми перилами, опорами для которых служат копья,  – все выложено из этого камня. Даже семейный пантеон на кладбище в Сан-Хуане из того же гранита. Я встал, подошел к церкви и провел рукой по шероховатой поверхности фасада. Утешение снизошло на меня. Я будто почерпнул силы от этого камня.

И тогда я вспомнил, как Буэнавентура однажды рассказывал мне о монастыре неподалеку, где конкистадоры получали благословение монахов ордена святого Иеронима перед тем, как отправиться завоевывать Новый Свет. Он ездил туда несколько лет подряд и отдыхал там душой. Я снова сел в машину, проехал через горную гряду Сьерра-де-Гвадалупе и нашел монастырь. Он называется монастырь Святой Девы Гвадалупской, покровительницы конкистадоров. Узнав, что я сын Буэнавентуры Мендисабаля, монахи приняли меня с распростертыми объятиями. Они предложили мне остаться с ними так долго, как я пожелаю. Я мог спать в одной из келий и делить с ними пищу в трапезной. Я пробыл там неделю и почувствовал, что раны мои начали заживать. Никогда еще я не был так близок к отцу. Я вспомнил все, чему он учил меня, когда я был ребенком.

Папа всегда говорил, что нет на свете такой задачи, с которой не справился бы любой из Мендисабалей. Однажды ночью я услышал во сне его слова: «Каждый человек – прежде всего сын своих деяний, а потом уже сын своих родителей». Можно быть первым по физике, получить премию по математике, блестяще знать английский язык… Только все эти достижения ничего не стоят по сравнению с тяжелыми испытаниями, выпавшими на долю наших родителей и дедов. Первое серьезное столкновение с жизнью случилось у меня, когда я учился в Колумбийском университете. Я обожал историю и международную политику. Мечтал сделать дипломатическую карьеру, которая позволила бы мне путешествовать и жить интересной жизнью. Когда Буэнавентура узнал об этом, он отказался оплачивать мое обучение. Он хотел, чтобы я вернулся на Остров сразу после третьего курса, даже не дав мне закончить университет. «Что на роду написано, от того не уйти,  – заявил он мне в письме.  – Мы сильны нашей торговлей, а настоящий университет – это улица; только там можно научиться покупать и продавать». Мне стоило десятков писем и потоков слез убедить папу дать мне закончить исторический факультет университета при условии, что я буду сочетать занятия с курсами по менеджменту и финансам.

Через неделю моего пребывания в монастыре я решил поговорить с приором. Я должен был подумать, как мне рассказать свою историю, чтобы он мне помог; я приехал сюда, чтобы обрести душевные силы, сказал я ему. Недавняя смерть мамы – она случилась через два года после смерти отца – подкосила меня. Мне необходимо было остаться одному, обрести утешение у своих истоков. Когда я предпринял это путешествие, я не представлял себе, сколько мне понадобится денег, и сейчас у меня нет ни сентаво. Я вынужден попросить денег в долг, чтобы уехать домой; я верну их сразу же по приезде. Приор поверил мне. Он помнил, как Буэнавентура с Ребекой всегда приезжали в монастырь на лимузине «бентли» и какими щедрыми меценатами они были. Он одолжил мне тысячу долларов, которая была необходима для осуществления моих планов. На следующий день я на машине вернулся в Мадрид.

Я разослал телеграммы в различные винные и продуктовые компании Европы, с которыми «Мендисабаль» имел торговые отношения, и предложил им встретиться на официальной основе. Я знал по именам всех владельцев; я поддерживал с ними деловые связи на протяжении последних четырех лет, когда папа отошел от дел. Поскольку я был управляющим компании и подписывал все чеки и договоры по сделкам, они тут же согласились со мной переговорить.

В течение двух недель я не пил, не ел, не спал. Я беспрестанно ездил в вагонах третьего класса, пересекая континент от берега до берега. Сначала я поехал на виноградники Ла-Риохи, на севере Испании. Потом отправился в Аранхуэс, откуда к нам поступала спаржа; потом оказался в Сеговии, где мы покупаем колбасы и ветчину. Наконец я добрался до Барселоны, где производят наше шампанское «Кодорнъю». После того как я объехал всех испанских партнеров, я побывал во Франции, где посетил графа де Сан Эмилъона в его владениях близ Бордо. Оттуда направился в Италию, где встретился с маркизом де Торчелло, владельцем винодельческого предприятия «Болья», что неподалеку от Венеции. После этого я пересек Ла-Манш и поехал в Глазго, где познакомился наконец с Чарлзом Мак-Кэнном, который продает нам виски уже более двадцати лет.

Со всей откровенностью я рассказал им обо всем, что произошло в нашей семье. Я – старший сын Буэнавентуры Мендисабаля, говорил я. Моя мать, его вдова, только что умерла, оставив завещание, достойное опротестования. Отныне и в дальнейшем фирму будет возглавлять Игнасио, мой младший брат, который ничего не понимает в торговле. Мои сестры тоже ничего в этом не понимают, но обладают правом контроля вместе с Игнасио. «Мендисабаль и компания» разорится менее чем за год. Лучше расторгнуть контракты и подписать новые со мной, с новой фирмой, которую я только что основал и которая называется «Импортные деликатесы».

Новое предприятие будет куда современнее и динамичнее. Оно не только будет продавать товары по всему Острову, но и организует несколько дочерних предприятий в Соединенных Штатах. Поскольку пуэрториканцы говорят по-английски, мы можем служить связующим звеном в продаже продуктов с континента на континент. Таким образом, оставив все вложения капитала, как они были (и тут я перечислил весь список, не упустив ни одного пункта, потому что знал все наизусть), в будущем они смогут получить еще большие прибыли. Им не о чем беспокоиться.

Переговоры имели оглушительный успех. Менее чем за месяц я получил пятьдесят пять процентов контрактов от того, что было у папы. Я мог бы взять себе и все остальные, но я не хотел ущемлять интересы фирмы «Мендисабаль и компания». Я оставил их Игнасио и сестрам. Буэнавентура был прав, Исабель! Каждый из нас – сын своих деяний, а потом уже сын своих родителей. Те, кто получает богатство по наследству, большого уважения не вызывают. Мир принадлежит тем, кто наперекор судьбе приведет корабль в тихую гавань.

Я вернусь домой примерно через неделю. Я так хочу поскорее увидеть тебя, чтобы вместе отпраздновать счастливый поворот в нашей судьбе. Первое, что я сделаю,  – пойду и заберу из ломбарда твое кольцо и надену тебе его на палец в знак моей неугасимой любви.

Твой муж, любящий тебя всегда,

Кинтин.

 

28. Мученичество Игнасио

Письмо Кинтина совершенно сбило меня с толку. С одной стороны, мне хотелось с ним согласиться, но, с другой стороны, у меня были сомнения. Если бы Буэнавентура узнал о том, что Кинтин решил оставить фирму «Мендисабаль и компания», он бы, наверное, восстал из гроба.

Окончательно встать на позиции Кинтина вынудило меня, по иронии судьбы, поведение его сестер. Родина и Свобода продолжали делать все возможное, чтобы как можно скорее «вылететь в трубу». Они закатили шикарный банкет, чтобы отметить назначение Игнасио президентом. Джазовый ударник из группы «Минго и его малыши Вупи», где пела тогда Рут Фернандес, негритянка с грудным голосом, будто из черного бархата, барабанил на террасе дома на берегу лагуны до трех часов утра.

В обычных обстоятельствах я бы согласилась с тем, что предлагали Родина и Свобода: разделить акции «Мендисабаль» на равные части между всеми. Когда кто-то умирает и начинается дележ наследства, женщины всегда остаются внакладе. Но Ребека сама сделала так, что ее дочери не в состоянии руководить компанией, ибо не посчитала нужным дать им образование. Они так и не поступили в «Ла Розе», знаменитый колледж для сеньорит из аристократических семей Европы. В силу своей невежественности, они постоянно скучали, и единственное, что они умели делать, – это тратить деньги.

Со своей стороны, мужья, которых они себе выбрали, никак не старались укрепить и расширить свой опыт в коммерческой деятельности. Хуан и Калисто не были ленивцами или чем-то в этом роде. Но, как большинство испанской аристократии своего времени, они считали, что надо работать, чтобы жить, а не жить, чтобы работать. Американское отношение к работе, которое пуэрто-риканская буржуазия считала для себя необходимым, было им совершенно чуждо.

«В жизни слишком много наслаждений – утонченная еда, красивые женщины, дневная сиеста, – чтобы жертвовать всем этим ради звездочки за хорошее поведение в записной книжке Кинтина», – посмеиваясь, говорили они своим приятелям по «Ла Майоркине» за очередной рюмкой хереса, который в качестве аперитива пили перед обедом. Когда я слышала подобные речи, у меня не оставалось ни малейшего сомнения, что мой муж куда лучше, чем они, подготовлен для того, чтобы стать президентом дома «Мендисабаль».

Игнасио был совсем другим. Он вел упорядоченный образ жизни. И он был совсем не бездарен – он блестяще работал в фирме в области рекламы. Я хорошо знала Кинтина. У него было множество достойных качеств, но честолюбие было одним из его недостатков. Нередко он пытался принизить достоинства других людей у них за спиной, чтобы таким образом самоутвердиться. Поэтому я никогда не верила ему, если он плохо говорил о своем брате.

Игнасио не собирался использовать в своих интересах ситуацию, в которой оказался по милости Родины и Свободы, но ему не хотелось показаться некомпетентным. Мне было жаль его. Я не могла понять, почему оба брата не могут по очереди быть президентами компании каждые четыре года и при этом делить пополам и ответственность, и прибыли. Тогда Кинтину не пришлось бы уходить из компании «Мендисабаль».

Когда Кинтин вернулся из Европы, я предложила ему именно такое решение вопроса, но он упорно стоял на отделении от компании. Проблема не в Игнасио, сказал он мне. Если он останется, то должен будет подыхать на работе, чтобы кормить сестер, их мужей и шестерых племянников. Я вынуждена была признать, что он прав. За последние месяцы я как-то забыла и об Игнасио, и об остальном семействе.

Теперь Кинтин был занят еще больше, чем всегда. Он купил здание на авениде Фернандес Хункос – прекрасно оборудованный магазин: всюду кондиционированный воздух, огромный холодильный цех, многочисленные лифты для ящиков с продуктами, электронные весы и кассовые аппараты. И вот двери «Импортных деликатесов» открылись. Мне тогда не пришло в голову поинтересоваться, где Кинтин взял на все это денег; не подумала я об этом и позже. Кинтин каждый день все позднее приходил из офиса домой, мы виделись только перед сном. «Импортные деликатесы» стали преуспевать с самого начала.

В это время произошло еще одно событие, которое заставило меня забыть об Игнасио и его сестрах: в октябре 1960 года я поняла, что беременна. Эта новость невероятно обрадовала нас с Кинтином: мы хотели стать настоящей семьей. Беременность проходила тяжело. Первые три месяца меня беспрестанно тошнило и по утрам кружилась голова. Единственным спасением было подолгу бродить по пляжу или дремать с книжкой где-нибудь под пальмой. Когда я была уже на шестом месяце, Кинтин упросил меня пойти вместе с ним в дом на берегу лагуны помириться с сестрами. Родина и Свобода много раз приглашали нас к себе, но я не хотела их видеть. Когда Кинтин не подавал о себе вестей из Европы и я осталась совершенно одна, они ни разу не нашли нужным мне позвонить. Я не видела причин, почему я должна миловаться с ними сейчас. Тем более что Кинтин к ним ходит и так. Но на этот раз он настаивал, чтобы я пошла вместе с ним.

– Ты должна пойти со мной. Скоро они уедут в Испанию, и мы должны попрощаться.

– Родина и Свобода будут жить в Испании? – удивленно спросила я.

– Родина, Свобода, их мужья, все племя в полном составе, – ответил Кинтин. – Они зарезервировали половину «Антильяса», французского трансатлантического лайнера, который ходит из Сан-Хуана в Виго. На прошлой неделе взяли у меня ссуду: им нужно было купить десять билетов, а у них не хватало наличных. Я дал им шесть тысяч долларов, которые я, разумеется, больше не увижу. Но это не важно! Как говаривал Буэнавентура: «Скатертью дорожка!» Эти шесть тысяч долларов – лучшее вложение капитала за всю мою жизнь.

В тот вечер мы пришли в дом на берегу лагуны вместе. Я не была там целый год, и на меня произвело впечатление то, как он опустел. Роскошного гарнитура Ребеки в стиле Людовика XVI уже не было; Родина и Свобода увозили его с собой на «Антильясе». Рояль, столовый гарнитур с профилями конкистадоров, настенные ковры и даже люстра из вестибюля (колесо с шипами, которое Буэнавентура в шутку называл орудием пыток, на котором пытали мавров во время Реконкисты) – все исчезло. Родина и Свобода продали все.

В комнатах царили беспорядок и грязь. Петра все еще была в доме; я слышала ее голос – она разговаривала в кухне с Кармелиной. Из окна кабинета я увидела Брамбона, который поливал маки. Но больше никаких слуг не было. Позже я узнала, что, когда Игнасио не смог больше платить им зарплату, он сделал каждому подарок: козу, корову, свинью или курицу – и сказал, чтобы они возвращались в Лас-Минас. Из животных остались только Фаусто и Мефистофель, которые все так же сидели взаперти в клетках на попечении Брамбона.

Мы позвонили, и Родина сама открыла нам дверь. Она уже была одета по-дорожному, на ней был очень элегантный льняной костюм кремового цвета. Она выглядела похудевшей, но пребывала в прекрасном настроении. На руках у нее был младший сын, а одна из девочек не отходила от нее ни на шаг. Она велела дочке пойти и сказать тете Свободе, что мы пришли, и вскоре мы вчетвером уже сидели на террасе, разговаривая о разных разностях, будто между нами ничего не произошло. Кинтин проявлял заботу о сестрах, подробно расспрашивал их о предстоящем путешествии. Хуан увозил в Испанию красный «порше», но Калисто продал Серенату, так же как и остальных своих лошадей. К счастью, их удалось выгодно продать. Кинтин предложил отправить грузовым пароходом все, что они не смогут увезти на «Антильясе».

Родина сказала нам, что они намереваются поселиться в Мадриде, где у Хуана и Калисто много Друзей среди испанской аристократии. Наверняка Для них найдется какое-нибудь занятие, которое позволит графу и герцогу заработать на достойную жизнь.

– Кроме того, они смогут охотиться и ездить верхом в имениях своих друзей, когда захотят. Нам тоже будет там лучше. В Испании очень дешевая прислуга, так что можно будет прилично сэкономить. И конечно, мы будем очень благодарны тебе, если ты купишь у нас нашу часть дома. Деньги пригодятся нам как нельзя кстати, когда мы будем обзаводиться в Мадриде квартирами.

Слова Родины меня удивили. Я не знала, что Кинтин собирается выкупить дом; он мне ничего не говорил. Чтобы не создавать неловкости, я сделала вид, будто полностью в курсе дела.

Кинтин стал объяснять сестрам, что они должны сделать по приезде в Испанию: нанести визит американскому послу, его большому другу, и засвидетельствовать свое почтение; оставить в посольстве номера своих паспортов на случай их потери или кражи и подтвердить, чтобы не потерять гражданство, возможность посещения Соединенных Штатов каждые шесть лет. Пока Кинтин говорил, я бродила по комнатам в поисках Игнасио, но так его нигде и не встретила. Вернувшись на террасу, я наконец отважилась спросить:

– А как Игнасио? Он останется в доме один? Или он тоже продал свою часть?

– Игнасио? – раздраженно переспросила Свобода. – Мне наплевать, как Игнасио. Если бы не он, нам бы сейчас не пришлось уезжать с Острова. Это по его вине «Мендисабаль и компания» разорились.

Свобода расплакалась, и Кинтин, чтобы она вытерла слезы, протянул ей свой носовой платок. Он пытался успокоить ее, как мог.

– Ты не должна принимать все так близко к сердцу. – сказал он. – Переезд в Мадрид – всего лишь временная мера, вы в любой день сможете вернуться на Остров. – И напомнил сестрам, что они по-прежнему являются владелицами различной недвижимости в Сан-Хуане: двух жилых домов, которые они унаследовали от Ребеки и которые Кинтин спас от катастрофы, постигшей торговый дом «Мендисабаль». Игнасио отдал их под залог, а когда компания вошла в пике, Кинтин заплатил банку нужную сумму, чтобы помочь им. Он пообещал сестрам заняться сдачей внаем этих жилых помещений и посылать в Испанию причитающуюся им ренту.

К нам, ведя за руку каждый своего сына, присоединились Хуан и Калисто. Брамбон шел за ними, неся чемоданы, а Петра с Эулодией несли все остальное. Шурины пожали Кинтину руку, а меня расцеловали в обе щеки. Но поболтать с ними мы не успели. Три машины-такси уже ждали на проспекте у дома, чтобы везти семейство на пристань.

Мы вместе прошли через террасу к входной двери. Вышли в патио и там еще раз расцеловались и обнялись. Родина и Свобода уже были готовы сесть в такси, как вдруг появился Игнасио. Он стоял у лестницы под готической аркой входа. Увидев его, я онемела: он сбросил по меньшей мере килограммов восемь, а волосы у него поседели. И выглядел лет на двадцать старше Кинтина.

Он пришел проститься с сестрами, сказал он, и хочет подарить им на память две свои акварели из дома на берегу лагуны. Родина посмотрела на него с грустью.

– Думаешь, тебе будет тут хорошо одному? – спросила она.

– Мне будет хорошо. Не беспокойся.

Родина обняла его и села в такси, а Свобода обнимать не стала. Взяла акварель и села в такси, даже не поблагодарив. Машины поехали по проспекту. Игнасио простодушно улыбался, прощаясь с ними, как будто ничего необычного и не происходит. В тот день я видела его в последний раз, и когда я думаю о нем, то всегда вспоминаю именно таким.

Когда мы вернулись домой, мне было так плохо, что оставалось только пройти в спальню и лечь в постель. Кинтин пошел за мной и сел на краешек моей кровати. Я попросила его объяснить, что все-таки происходит. Почему он не сказал мне, что «Мендисабаль и компания» разорены? Почему Игнасио так плохо выглядит? Если память мне не изменяет, Кинтин уверял меня, что, поднимая собственное дело, он оставил фирме «Мендисабаль», чтобы та могла существовать, достаточное количество открытых каналов для коммерции. Во время своего блиц-турне по Европе он ведь не перевел на себя все договоры отца. Или все-таки перевел?

Кинтин рассердился. Мне незачем лезть не в свои дела, сказал он. На самом деле все очень просто, он попытается объяснить мне еще раз, – между тем я что-то не помнила, чтобы раньше он уже пытался мне объяснить. Игнасио ничего не понимает в коммерции. Он был не в состоянии ни договариваться с продавцами, ни ходить на пристань следить за разгрузкой, ни посещать клиентов, чтобы напрямую заключать сделки. Он думал, что, если целый день сидеть в конторе и рисовать картиночки для рекламы, товары будут продаваться сами собой. А когда этого не случилось и продажи «Мендисабаль» свелись к нулю, европейские фирмы стали расторгать контракты. Через год дому «Мендисабаль» было нечего продавать. Совесть Кинтина чиста. Он сделал все возможное, чтобы помочь Родине и Свободе, пусть они взбалмошные и легкомысленные, но они его сестры. Но Игнасио – другое дело. Это взрослый мужчина в расцвете сил, пора научиться нести ответственность за свои поступки.

Из-за всего, что я увидела и услышала в тот день, мне стало так плохо, что у меня начались преждевременные схватки. Я была на седьмом месяце, и опасность потерять ребенка меня ужасала. Кинтин встревожился и отвез меня в больницу. Там мне дали успокоительное, и я крепко уснула. Когда я проснулась, схватки прекратились, но врач прописал мне постельный режим до самых родов. Я должна была ежедневно принимать либриум и как можно больше спать.

Кинтин пребывал в хорошем настроении и пытался мне во всем угодить. Он нанял медсестер, которые обо мне заботились, и пораньше приходил домой с работы. Три года назад умерла Ребека, а теперь исчезла из поля зрения вся семья. Мы наконец могли жить своей жизнью. Когда родится Мануэль, наши два мира, Мендисабаль и Монфорт, сольются в один.

В течение двух долгих месяцев я жила как в тумане. Игнасио становился все более далеким, будто его никогда и не было. Думаю, подсознательно я хотела о нем забыть. Воспоминание причиняло мне боль, и он, как полагается хорошо воспитанному призраку, сделал мне приятное и испарился. Я потеряла счет дням до тех пор, пока наконец 14 июля 1961 года не родила Мануэля. Кинтин привез меня из больницы, и не успела я переступить порог дома, как узнала ужасную новость: Игнасио застрелился.

Новость меня сразила. Мне хотелось узнать подробности, но Кинтин отказался говорить. Он не расположен думать сейчас о таких печальных вещах, сказал он, сурово посмотрев на меня. Мы должны думать о нашем сыне, о том, как нам жить дальше, чтобы у нас был уютный домашний очаг. Мы должны радоваться, что семейные кошмары наконец кончились.

Через несколько недель я сказала медсестре, что у меня важное дело в Сан-Хуане, и оставила на нее малыша. Мне необходимо было поговорить с Петрой; я была уверена – она расскажет мне обо всем, что произошло с Игнасио. Я села в машину и поехала в дом на берегу лагуны. Дверь была открыта. Дом пришел в еще большее запустение, чем когда я видела его в последний раз несколько месяцев назад, в день отъезда Родины и Свободы. Окна были открыты настежь, и паркетные полы вздыбились от влаги. Я с ужасом заметила, как 'в сумраке по влажному паркету пробирается парочка крабов.

Я спустилась в нижний этаж и увидела Петру, она сидела в своем старом кресле. Петра чистила проросшие клубни маниоки, и ее пальцы были похожи на отростки клубней, которые горкой лежали на земляном полу. Она была все такая же огромная и мощная и такая же загадочная. Я подвинула табуретку и села рядом с ней. Петра положила нож и маниоку на стол, вымыла руки в раковине и вытерла их о передник. Несколько минут я молчала – просто сидела, закрыв глаза. Потом вздохнула и уткнулась лицом ей в колени. Петра тоже молчала. Только тихо гладила меня по голове.

Я чувствовала себя усталой и потерянной. Наконец я сказала:

– Я хочу знать, почему Игнасио покончил с собой и имеет ли его самоубийство какое-то отношение к разорению дома «Мендисабаль». Кинтин не желает об этом говорить, повторяет, что не расположен. Но мне нужно знать. У нас недавно родился сын, и я не знаю, куда мне деться от кошмаров. Если я не разгадаю тайну Игнасио, проклятие Мендисабалей когда-нибудь обрушится на моего сына Мануэля.

– Ты родила внука Буэнавентуры? Какая хорошая новость! – тихо сказала Петра, будто не слыша моего вопроса. – Ты должна радоваться. Последуй советам Кинтина.

Я выпрямилась и посмотрела ей в глаза.

– Не пытайся прикрыться Кинтином, Петра. Эта тайна – мина замедленного действия. Я хочу знать правду.

Петра опустила голову и посмотрела на свои руки.

– Что я могу тебе сказать? – начала она. – Однажды пришел Кинтин, и братья заперлись в комнате Игнасио, чтобы поговорить наедине. Пустой дом, что морская раковина: слышно все, что говорят. «Почему ты не продаешь мне свою часть дома, как это сделали Родина и Свобода? – спросил Кинтин. – Я тебе хорошо заплачу. На эти деньги ты сможешь снять в Старом Сан-Хуане квартиру и спокойно жить там, пока не найдешь работу». Но Игнасио не хотел переезжать. «Я здесь родился. – сказал он, – и, боюсь, в другом месте уже не привыкну». Вместо того чтобы принять предложение Кинтина, он попросил у него денег взаймы; кажется, пятьсот долларов. Он скоро найдет работу, заверил он Кинтина. Ему нужны деньги, потому что в доме нечего есть. Но Кинтин отказался дать денег. «Никакую работу ты не ищешь, – сердито сказал он. – Порок безделья нуждается в жестком лечении, лучшее из которых – голод».

Когда Кинтин ушел, – шепотом продолжала Петра, – Игнасио заперся у себя в комнате и больше не выходил. Ты ведь знаешь, какой он был чувствительный; его в ужас приводило, что какой-нибудь приятель отца начнет расспрашивать о разорении «Мендисабаль». На улицу выйти боялся – сигарет купить; я сама ходила, покупала ему. Ему нечем было платить за свет, и нам отключили электричество, так что по вечерам мы сидели при свечах. Потом отключили воду. Но у нас был источник Буэнавентуры, так что это нас не заботило. Игнасио купался в лохани в нижнем этаже, а я поднимала ведра воды на второй этаж – посуду помыть и убраться в комнатах. Нам приходилось пить холодную воду, но мы этому значения не придавали.

У Игнасио не было денег даже на продукты, но моя родня из Лас-Минаса каждый день приезжала к нам на лодке и привозила все, что нужно. Игнасио привык есть то же, что и мы: вареные овощи, зелень, фрукты и что-то вроде супа из крабов, который я иногда готовила. Бедняга все твердил нам, чтобы мы ушли из дома и оставили его одного, что эта беда – его беда, но мы с Брамбоном отказались уходить. Он был сыном Буэнавентуры – мы не могли его бросить.

Однако стыд и одиночество постепенно доконали его. Через месяц он не выдержал и попросил меня, чтобы я выстирала и выгладила его лучший костюм. Он пошел к Брамбону, чтобы тот постриг его и побрил, а потом долго купался в источнике. После этого оделся и лег на кровать. Последнее, что он сделал, – достал из кармана носовой платок и протер стекла очков в золотой оправе, так что они заблестели. Потом достал пистолет Буэнавентуры и выстрелил себе в сердце.

Петра закончила рассказ без малейших эмоций. Ни слез, ни криков, никаких обвинений в чей бы то ни было адрес.

– Но тогда получается, что Кинтин поступил с братом чудовищно. Он был обязан помочь ему и не сделал этого. Игнасио, должно быть, чувствовал себя как в аду. – Поскольку Петра не отвечала, я настаивала: – Ты так и не ответила на мой вопрос, Петра. Игнасио покончил с собой по вине Кинтина? Кинтин поехал в Европу только для того, чтобы установить торговые каналы для своей фирмы, как он клялся мне сотни раз, или на самом деле он ездил в Берн, чтобы добыть три миллиона долларов, которые Буэнавентура хранил в сейфе Национального банка Швейцарии? Наверное, он все-таки знал номер тайного счета.

Петра была похожа на сфинкса. Она не подтверждала и не отрицала того, что я говорила.

– В этой семье много тайн, неведомых тебе, Исабель, – сдержанно сказала она. – Я не могу раскрыть тебе их.

Я вытерла слезы и встала. Если все, что рассказала Петра, – правда, то Кинтин – негодяй, и я должна от него уйти. Но куда я денусь с новорожденным ребенком и без средств к существованию? Мне оставалось только ждать. Виновен Кинтин или нет – время все расставит по местам, и я узнаю правду о Кинтине.

Кинтин

Кинтин сказал Исабель, что им абсолютно необходимо избавиться от Петры. Ей уже больше девяноста лет; в любой момент с ней может произойти все что угодно, и ответственность ляжет на них. Будет лучше отправить ее в Лас-Минас и поручить заботам родни. Он готов платить ей щедрую пенсию, чтобы родственникам было на что заботиться о ней. Петра ни в чем не будет нуждаться.

Исабель откладывала решение этого вопроса. Вилли очень любит Петру, говорила она; ему будет ее не хватать. Кроме того, Петра была единственным человеком, который знал местопребывание Мануэля. Несколько недель назад Мануэль уехал в Лас-Минас. Если они сейчас расстанутся с Петрой, то совсем потеряют его след.

Кинтин знал, что все это не так, но не хотел перечить Исабель. Чтобы найти Мануэля, достаточно нанять частного детектива. Однако он счел за лучшее признать правоту ее доводов и больше об этом не заговаривал.

Кинтин рассчитывал, что, снова переехав в дом на берегу лагуны, ему удастся убедить Исабель расстаться с Петрой. Слишком далеко простиралась ее тень, всегда загадочная и всегда могущественная; ее уши слышали слишком много семейных тайн, ее глаза прочли слишком много записок, небрежно брошенных в мусорную корзину.

Он знал, что Петра у него за спиной осуждает его. Она всегда защищала покойного Игнасио и всегда говорила, что дом «Мендисабаль» разорился не потому, что тот был ленив и «без царя в голове» – как сказал ему когда-то Кинтин, – а потому, что Игнасио был болен.

Исабель ни во что не вмешивалась. Удивительно, насколько глубоко чары Петры проникли в ее сознание. Да и Петра не терялась. Все время подзуживала Исабель, чтобы та продолжала писать свою книгу, потому что знала – это самый действенный способ измучить Кинтина.

История страны и семьи занимала в повествовании все меньше места. Складывалось впечатление, что Исабель вооружилась винтовкой с оптическим прицелом; стоило ей навести прицел на Кинтина, и с каждым выстрелом она все более приближалась к цели. А за спиной Исабель Кинтин чувствовал на себе взгляд недремлющего ока Петры, которая всюду следила за ним, наблюдая за его движениями, словами и даже мыслями. Он чувствовал себя подопытным кроликом.

Кинтин встряхнул головой и провел дрожащей рукой по лбу. Его страхи просто нелепы. Исабель может преувеличивать его недостатки и злиться на него сколько хочет, изображая его чудовищем и обвиняя во всех смертных грехах, но ведь это всего лишь чернила на бумаге. Все это не может причинить ему никакого вреда. Или все-таки может?

Кинтин оторвался от рукописи. Сердце выскакивало из груди. При слабом свете настольной лампы он обвел глазами кабинет, где все было как всегда. Книги рядами стояли на полках. В зеленой фарфоровой вазе – свежие цветы. Великолепный письменный стол Ребеки, который поддерживали четыре бронзовые кариатиды, четко выступал из полумрака. Родина, Свобода, Игнасио, Ребека и Буэнавентура улыбались ему с фотографии, которую он сам сделал больше десяти лет назад; глядя из глубины серебряной рамки, они будто выражали ему свое доверие. Но и это его не успокаивало.

 

29. Коллекционер предметов искусства

Я никогда не говорила Кинтину, о чем мне рассказала в тот день Петра, и сама старалась об этом не думать. Я решила следовать совету Баби: «Ветка гнется, но не ломается; в этом секрет выживания». Мы с Кинтином были женаты шесть лет. Это был период потрясений для каждого из нас: мы оба потеряли родителей и оказались на грани краха. Мы вместе прошли через многие испытания, а теперь у нас был сын. Мне отчаянно хотелось верить в невиновность Кинтина.

Через два месяца после рождения Мануэля Кинтин решил, что нам пора переехать в дом на берегу лагуны. Он продал нашу квартиру, и на эти деньги мы смогли кое-что сделать для дома. Мы решили все перекрасить, и когда я увидела, как стены покрыла белая эмульсия, то почувствовала себя лучше. Мне показалось: нужно обязательно накинуть этот плащ забвения на стены и перечеркнуть таким образом все, что происходило за ними. Кинтин приобрел «Эсмеральду», яхту Игнасио, и «роллс-ройс» Буэнавентуры, который по тем временам уже превратился в раритет. Потом мы отправились по магазинам и купили современную итальянскую мебель, кухонную утварь, простыни и полотенца; все, что нужно для нормальной жизни. Последнее, что я сделала перед переездом, – с помощью Петры попыталась не прогонять из дома духов прошлого. Без ведома Кинтина мы опрыскали дом цветочной водой и рассовали во все углы веточки туберозы – говорят, запах туберозы нравится призракам.

Петра, Брамбон и Эулодия остались с нами, хотя Кинтин объяснил им, что платить мы им будем меньше, чем раньше. Брамбон согласился. Петра вернулась в кухню. Эулодия убиралась в доме, стирала и гладила. Скоро в наш дом вернулся порядок. Вилки и ножи не исчезали, еду подавали всегда в одно и то же время, а дом сверкал чистотой. Кармелине было уже пятнадцать, и мы поставили ее кровать рядом с комнатой Мануэля, чтобы она помогала за ним ухаживать. У Кинтина к ней была какая-то особенная любовь, он относился к ней как к члену семьи. И был необыкновенно щедрым по отношению к ней. Он платил за ее обучение в одной из частных школ недалеко от Аламареса, купил ей учебники и форму. Обещал Петре, когда настанет время, послать Кармелину в Университет Пуэрто-Рико.

Поскольку прибыли «Импортных деликатесов» все росли, надо было подумать, куда их вложить. Но вместо того чтобы покупать облигации и именные сертификаты, как хотела я, Кинтин решил вкладывать деньги в произведения искусства. У него был приятель по имени Маурисио Болеслаус, который и подвиг его на это.

Маурисио был «продавцом сокровищ» и держал Кинтина в курсе всего, что происходило на самых престижных аукционах Европы. Это потом Маурисио стал моим другом, а тогда он не внушал мне никакого доверия. На мой взгляд, он был чересчур эксцентричен: свою остроконечную бородку он опрыскивал духами, носил галстук-бабочку и одевался в чесучовые костюмы с немыслимыми платочками из набивного шелка в кармашке. Он не выходил на улицу без перчаток из серой замши, что казалось мне верхом нелепости на нашем жарком Острове. Я тогда не знала, что эти перчатки, учитывая род занятий Маурисио, были ему необходимы.

Однажды Маурисио рассказал мне историю своей жизни. Он был родом из Богемии, происходил из аристократической семьи и имел все права на титул графа Болеслауса, но никогда этими правами не пользовался. Он родился в небольшом замке на берегу Влтавы, и, когда ему исполнилось шестнадцать лет, родители послали его учиться в Париж, в Академию изящных искусств. Там он проучился три года – до тех пор, пока немцы не оккупировали Чехословакию в 1939 году. Когда родители перестали посылать деньги, ему пришлось добывать их самому. После того как Вторая мировая война кончилась, Маурисио предпочел не возвращаться на родину и остался в Париже. Он был великолепный рисовальщик. Даже его преподаватели в Академии изящных искусств удивлялись той легкости, с которой он владел углем. Его рисунки отличались необыкновенной изысканностью. Но у Маурисио не было своих тем. Когда он садился перед чистым листом бумаги с углем в руке, в мыслях у него царила такая же девственная белизна. Будто две снежные пустыни отражались одна в другой.

Только когда он изучал работы великих мастеров, вдохновение посещало его. Маурисио приходил в Лувр и проводил там часы, затаив дыхание от восторга. Потом покупал дешевую репродукцию какого-нибудь рисунка, тюльпаны Матисса например, и кнопками пришпиливал ее на стене своей комнаты. Он садился напротив репродукции с карандашом в руке, и тогда будто вдохновение автора вселялось в него. Ему оставалось только не мешать собственным пальцам, которыми управляла какая-то сила, и он мог скопировать любое произведение почти что с закрытыми глазами. Когда он приносил свой рисунок в картинную галерею, никому и в голову не приходило, что это подделка. Так что «продавцы сокровищ» платили ему столько, сколько он запрашивал.

Вскоре Маурисио стал зарабатывать тысячи франков, копируя рисунки Пикассо, Матисса, Модильяни. Так он прожил около пяти лет, пока однажды не допустил ошибку и не сделал несколько рисунков на новой бумаге, вместо того чтобы перенести их на выцветшие страницы старых книг, которые обычно покупал у букинистов. Его арестовали и посадили в тюрьму. Когда десять лет спустя он вышел из тюрьмы, то уехал в Нью-Йорк, а оттуда в Пуэрто-Рико. Он выбрал остров наугад, глядя на карту, потому что тот показался ему достаточно удаленным от цивилизованного мира, чтобы жить там никем не узнанным. Вскоре после прибытия он открыл на свои сбережения маленькую, но очень элегантную галерею в Старом Сан-Хуане, которую назвал «Каменный цветок».

Он отказался от прежней жизни и больше не занимался подделками. Он столько знал о живописи, рисунке и графике, что мог бы прекрасно жить, продавая произведения искусства в своей галерее. У буржуазии Пуэрто-Рико стал просыпаться вкус к искусству, что быстро превратилось в показатель престижа. У Маурисио было множество родственников в Европе, которые колесили по тамошним окрестностям и прочесывали разрушенные дворцы в поисках стоящей живописи. Они скупали ее за бесценок, а потом посылали пароходом в Пуэрто-Рико. Искусство было надежным вложением капитала. Не говоря уже о том, что все великие европейские художники были наперечет и оставалось все меньше и меньше сколько-нибудь значительных картин, которые бы не принадлежали музеям. Первые картины, которые Маурисио продал своим клиентам, увеличились в цене в три раза, и это меньше чем за три года. Маурисио получал каталоги Сотби и внимательно изучал их, чтобы увидеть, насколько прибыльны его вложения. Картина Якопо Бассано, например, та самая, которую он продал одному из своих клиентов за пять тысяч долларов, через три года была продана на аукционе Сотби за пятнадцать тысяч. Клиенты Маурисио были в восторге. Маурисио был скрупулезно честен, и ему можно было доверять. Поскольку некоторые из них занимали значительные посты в политической системе Острова, они помогли ему получить вид на жительство.

Благодаря Маурисио Болеслаусу в 1970 году Кинтин вложил более миллиона долларов в произведения живописи и скульптуры великих европейских мастеров. Он купил «Святую Деву с плодом граната» Карло Кривелли; «Мученичество святого Андрея» – распятого на досках, сложенных буквой X, – кисти Хосе Риберы; «Святую Лючию» – девственницу и мученицу, которая держала на блюдце только что выколотые собственные глаза, – работы Луки Джордано и «Гибель мятежных ангелов» Филиппо Д'Анжели. Последняя картина произвела на меня самое сильное впечатление. На ней двенадцать прекраснейших ангелов бросались в преисподнюю вниз головой.

Деятельность Маурисио имела и другую, менее респектабельную сторону, объяснявшую, почему он всегда носил серые замшевые перчатки. Когда у кого-то из его клиентов, кому он помог вложить капитал в произведения искусства, дела шли плохо, Маурисио надевал костюм из шелковой чесучи, втыкал в петлицу красную гвоздику, натягивал перчатки из серой замши и представал перед взором своего клиента, чтобы выразить ему сочувствие.

– Я слышал, ваша фирма на грани разорения, – печально говорил он своему другу за чашечкой чая в гостиной. – Жизнь везде трудна, но в Пуэрто-Рико особенно. Никогда не знаешь, на каком ты свете. Каждый раз, когда Остров меняет политическую ориентацию, вправо ли, в сторону американской государственности, или влево, в сторону независимости, те, у кого есть деньги, чувствуют приближение нервного срыва, а доллары между тем утекают на континент. Но вы абсолютно не должны беспокоиться, друг мой. Чтобы уладить ваш вопрос, прежде чем федеральные агенты, которых я видел около вашего дома, придут сюда, чтобы опечатать ваше имущество, доверьтесь мне, и я укажу вам надежный выход из положения.

И клиент, до этого момента не знавший, куда бежать, спасаясь от катастрофы, кидался к сейфу, хватал драгоценности жены и отдавал их Маурисио. А тот тем временем, достав из кармана пиджака сапожное шило и отвертку, вырезал из рам холсты, которые он до этого продал своему клиенту, завертывал их в газету и меньше чем через полчаса выходил из дома, неся сверток под мышкой. Через несколько месяцев он продавал картины на каком-нибудь аукционе за пределами Острова, а деньги своего клиента вкладывал в банк на Бермудских островах.

Однажды Маурисио стал объяснять Кинтину, что его дом сам по себе является настоящим произведением искусства, а Кинтин об этом не догадывается.

– Мой соотечественник, Милан Павел, был одним из величайших гениев архитектуры двадцатого века. Вы живете в доме на берегу лагуны – ведь это шедевр – и совершенно не занимаетесь его реставрацией. Достаточно сделать небольшие археологические изыскания, чтобы вернуть ему былую славу. Фундамент дома наверняка стоит нетронутый, – сказал Маурисио.

Кинтина не нужно было долго уговаривать. Он всегда восторгался Миланом Павлом, а в юности даже хотел написать о нем книгу. Тогда в Пуэрто-Рико уже знали, что дома Павла – точные копии зданий Франка Ллойда Райта, но Кинтину это было не важно. Все, что касалось Павла, по-прежнему интересовало его.

Он решил заняться реставрацией дома немедленно. Посетил архивы Архитектурной школы Университета Пуэрто-Рико и нашел папку с копиями чертежей, которую Павел передал школе незадолго до смерти. Там были первоначальные планы всех построек чикагского гения. Одна из них была как две капли воды похожа на дом на берегу лагуны, каким Кинтин помнил его во времена своего детства.

Мы переехали в отель «Аламарес», который был неподалеку, а мебель поставили на хранение на складе магазина. Кинтин нанял рабочих, и они за неделю уничтожили и готические арки, и зубцы из серого гранита, и крыши из красной черепицы, и решетки в стиле «вербена и голубка». Когда они закончили, от испанского владычества Буэнавентуры не осталось даже воспоминания. На руинах понемногу поднимался волшебный дворец. Кинтин выписал из Италии нескольких мастеров, и они восстановили радужную мозаику над входной дверью, которую Павел некогда сделал для Ребеки. Широкие окна от Тиффани, слуховые окна с лепниной из алебастра, паркетные полы из белого дуба – все было тщательно восстановлено в первоначальном виде. В кухне Петры горел очаг, который топился углем, а также стояла плита от «Дженерал электрик». Во всех спальнях были кондиционеры, кроме того были оборудованы три ванные комнаты. Когда дом был закончен, а строительные леса и деревянные опоры сняты, к нему снова пристроили великолепную террасу с золотой мозаикой. Мы переехали в дом в сентябре 1964 года.

Дом и в самом деле был потрясающий, но я никак не могла избавиться от чувства неловкости. Экономическая ситуация Острова день ото дня становилась все хуже. Сельское хозяйство пришло в упадок. Когда цены на нефть, которую добывали в Венесуэле и перерабатывали на Острове, подскочили до астрономических размеров, закрылись все перерабатывающие предприятия. Бензин стоил вдвое дороже, чем в Соединенных Штатах, а безработица достигла двадцати пяти процентов. Высокая стоимость жизни вызвала забастовки и студенческие выступления; невозможно было пройти по улице, чтобы не наткнуться на толпы людей, которые что-то выкрикивали и бросались камнями.

Несмотря на все это, «Импортные деликатесы» продолжали расширяться. Кинтин решил развернуть производство продуктов питания. Он открыл фабрику по консервированию помидоров, манго и ананасов недалеко от Аресибо, городка на северо-востоке Острова. Моя жизнь заметно изменилась к лучшему. У меня был здоровый ребенок и прекрасный дом. Полностью доверив Петре и Эулодии заботы по дому, я могла теперь читать и писать сколько душе угодно. Однако я не чувствовала себя счастливой. Когда я меньше всего этого ждала, зерно сомнения начало прорастать у меня в душе, как стебель люцерны. Реставрация дома на берегу лагуны стоила целого состояния. Откуда взялись такие деньги? Это правда, что Кинтин работал от зари до зари и был прекрасным коммерсантом. Но после моего разговора с Петрой я ни в чем не могла быть уверена.

Мануэль рос сильным и здоровым мальчиком. Он унаследовал высокий рост своего прадеда Аристидеса, и в пятнадцать лет был почти двухметровым. У него был очень хороший характер. Маленьким он всегда смирно сосал рожок и сразу же засыпал, как только я укладывала его в кроватку. Он всегда был послушным ребенком. Иногда, только для того чтобы приучить его к дисциплине, Кинтин просил его выкупать Фаусто и Мефистофеля, и всякий раз это случалось, когда тот собирался пойти поиграть в мяч с друзьями. Мануэль никогда не жаловался. Опустив голову, он подчинялся отцу.

Мануэль был похож на меня только в одном: у него были такие же черные и блестящие глаза, как у всех Монфортов. Помню, как в больнице медсестра принесла мне его после родов; я подумала, если он заплачет, слезы у него наверняка будут чернильного цвета. Я взяла сына на руки и зачарованно смотрела на него. Я поверить не могла, что это тельце может быть таким совершенным, что эта плоть – часть моей плоти, а в его жилах течет такая же, как у меня, кровь.

Мануэль был очень уверен в себе. В детстве у него никогда не было никаких истерик; я не видела, чтобы он плакал, и не слышала, чтобы кричал. Но это был человек, который не терпел никакой несправедливости. Однажды, когда отец велел ему повторить домашнее задание, которое он и так знал назубок, Мануэль неожиданно поставил отца на место. Он посмотрел на него «фамильным» взглядом Монфортов, и Кинтин не решился настаивать.

Мануэлю было около месяца, когда однажды Кинтин рано пришел из конторы и сел рядом со мной на зеленом диване в кабинете. Он выглядел усталым, под глазами круги.

– Сегодня четыре года, как умерла мама, – сказал он, проведя рукой по волосам; это всегда означало, что он обеспокоен. – Я тут все думал кое о чем, но не решался тебе сказать. Мне кажется, нам больше не следует иметь детей.

– Но почему? – в замешательстве спросила я. – Я бы хотела иметь большую семью. Детям лучше, когда они растут не в одиночестве.

Кинтин мрачно ходил из угла в угол.

– Это как раз то, чего я хотел бы избежать, Исабель. Большая семья – это всегда проблемы. Если у нас будут еще дети, Мануэлю придется испытать на себе злобу и зависть младших братьев. Если наши сыновья начнут враждовать, мне этого не вынести.

– А если у нас будет девочка? У меня не было сестер, и мне бы так хотелось, чтобы у меня была Дочка, которая станет мне подругой.

Но Кинтин не хотел рисковать.

– Ты знаешь, как я люблю тебя, Исабель. Ты – главное в моей жизни. Но если ты снова забеременеешь, я вынужден буду настаивать на аборте. Я не в состоянии еще раз пройти через весь тот ужас, который пережил из-за Игнасио.

Мне стало очень грустно. Я вдруг увидела себя снова играющей в куклы под сливовым деревом в Трастальересе. Я услышала мамин крик и увидела, как она без сознания лежит на полу ванной комнаты в луже крови. Я поклялась, что никогда не сделаю аборт.

 

30. Зловещая родинка

Через три года после самоубийства Игнасио Кинтин стал чувствовать себя виноватым. Я никогда не понимала, почему это чувство пришло к нему с таким опозданием; возможно, причиной тому было его одиночество. Мой муж всегда был одиноким волком. Ему нравилось ходить иногда на своем «Бертраме» на рыбалку, но почти всегда рыбачил он один или в качестве рулевого брал Брамбона. Порой он играл в теннис с кем-либо из знакомых по спортивному клубу Аламареса, но никогда ни с кем не встречался вне теннисных кортов. У него не было своего круга людей, его миром была его семья.

Мендисабали были странное племя, они ненавидели друг друга и одновременно очень любили. Весь остальной мир был для них на втором месте. Кинтин всегда очень зависел от своей семьи: от Ребеки, от Буэнавентуры, от своего брата и сестер. Он ссорился с ними, жаловался на них и проклинал их, но думал он всегда только о них. И когда все племя вдруг исчезло, ему стало их всех не хватать. Он перестал спать по ночам и все бродил по темному дому, не зажигая света. Однажды в воскресенье, выходя из церкви, я слышала, как он говорил со священником. Он просил его отслужить панихиду за упокой души Игнасио.

Единственное, что спасало Кинтина от меланхолии, – была его коллекция живописи. Он перестал ходить в офис и часами сидел перед «Святой Девой с плодом граната» Карло Кривелли, которую мы повесили в гостиной над диваном, обтянутым голубой камчатой тканью. Картина и в самом деле была замечательная: Дева была изображена в профиль, с молитвенно сложенными руками, обвитая гирляндой фруктов и цветов.

Маргарита Антонсанти прибыла в наш дом из Рио-Негро 15 мая 1965 года. Я никогда не забуду этот день. Кинтин работал в гараже, подвешивая последнюю хрустальную слезу к старинной люстре, которую мы только что купили в гостиную, когда машина компании «Линеа Яукана» – в ней приехала Маргарита – остановилась у портика в стиле ар нуво. Кинтин подошел к Маргарите и сердечно с ней поздоровался.

– Не знаю, говорила ли вам об этом Исабель, – сказал он после того, как шофер вынул из багажника ее чемодан. – Вы необыкновенно похожи на Святую Деву с картины Карло Кривелли, которая висит у нас в гостиной.

Маргарита стояла к нему боком, и Кинтин видел только левую половину ее лица. Но когда она повернулась и он увидел ее в фас, то был так поражен, что уронил хрустальную подвеску на землю, и она раскололась надвое. На правой стороне лица, над безупречной линией надбровной дуги, у Маргариты было большое родимое пятно овальной формы, поросшее волосами.

– Простите мою несдержанность, сеньорита, – сказал Кинтин. – Умоляю вас, забудьте о том, что я сказал.

Маргарита привыкла к тому, какое впечатление она производит на окружающих, когда они видят ее в первый раз. Поэтому, не ответив Кинтину, она, опустив голову поднялась с чемоданом в руке по ступенькам. В левой руке она несла носовой платок, завязанный узелком, где у нее лежали деньги, которые отец дал ей на дорогу.

Маргарита была моя троюродная сестра, и ей было девятнадцать лет. Дядя Эустакио, ее отец, приходился маме двоюродным братом, и его родители часто приезжали к нам в Понсе, когда я была маленькая. Когда дедушка Винсенсо продал плантацию кофе в Рио-Негро, дядя Нене, мой двоюродный прадедушка, не стал продавать свою часть гасиенды. Его сын Эустакио, вдовец, переехал туда с двумя дочерьми: Лирио и Маргаритой. Поначалу дела у дяди Эустакио шли хорошо. За три года до того, как Маргарита приехала в дом на берегу лагуны, группа американских ученых из Национального центра астрономии и изучения ионосферы, штат Вашингтон, появилась у него в доме. Ученые сказали, что хотели бы купить у него кофейную плантацию для одного государственного проекта. Топография местности прекрасно подходила для строительства обсерватории по изучению ионосферы. Окружавшие плантацию горы образовывали многокилометровый барьер, где можно было бы установить радар диаметром в триста метров, который будет улавливать сигналы со звезд. Это будет крупнейшая радиообсерватория в мире, создаваемая с целью установить, существует ли разумная жизнь еще где-нибудь во Вселенной, кроме как на планете Земля.

Дядя Эустакио был простой крестьянин; его кофейная плантация давала прибыли, достаточные для того, чтобы вести достойную жизнь. Но идея установить радар, который будет слушать звезды, его покорила. Он не захотел продавать плантацию, а согласился сдать ее ученым в аренду на пять лет. Астрономы согласились на то, что он будет продолжать возделывать кофе под сеткой радара. Она даст дополнительную тень для плантации.

Когда строительство обсерватории было закончено, дядя Эустакио своим глазам не поверил. Похоже было, будто астрономы повесили над лесом гигантский москитник. На трех стальных опорах помещалась треугольная платформа весом в 600 тонн, и она медленно передвигалась по сетке, улавливая сигналы со звезд. Конструкция произвела переполох среди крестьян Рио-Негро. Дядя Эустакио сделался окрестной знаменитостью, и соседи в шутку спрашивали его, не научился ли он говорить по-марсиански. Однако Эустакио скоро понял, какую ошибку он совершил. Под сеткой радара его кофейные кусты стали давать все меньше и меньше зерен. Никто не мог объяснить причину этого явления, но уже через короткое время дядя Эустакио не смог расплатиться со своими поденщиками, и ему пришлось брать в банке ссуду. На следующий год он не смог заплатить проценты, и ему снова пришлось обращаться в банк. Когда до него окончательно дошло, что плантация потеряна, он приехал в Сан-Хуан и упросил Кинтина дать ему денег в долг, чтобы не отдавать землю под залог. Ему необходимо было лишь окупить затраты, с полученных от урожая прибылей он заплатит проценты за первую ссуду и вернет банку часть денег. Но он не смог заплатить проценты за ссуду и тогда сказал нам, что может прислать к нам Маргариту, свою младшую дочь, чтобы она работала по дому без всякой оплаты.

– Может, это и есть та возможность, которую ты ищешь, чтобы искупить свою вину за самоубийство Игнасио, – сказала я Кинтину, выслушав дядю Эустакио. – Если ты сможешь спасти от банкротства старика и его семью, Господь простит тебя, и ты снова сможешь спать спокойно. Одно благое дело может искупить тысячу грехов.

Кинтин дал денег дяде Эустакио, и Маргарита приехала к нам, чтобы работать по дому. Она училась в четвертом классе школы высшей ступени, но вынуждена была оставить обучение, по крайней мере на время. Она вернется в школу, когда ее отец выкупит плантацию из залога. Я не хотела, чтобы Маргарита работала у нас бесплатно; потихоньку открыла счет на ее имя и начала откладывать на него деньги, чтобы однажды она смогла поступить в университет. Если Кинтин помогает Кармелине, почему я не могу делать то же самое по отношению к Маргарите?

Маргарита стала мне приемной дочерью; я была так рада, что она появилась у нас в доме! Ее улыбающееся личико навевало мне счастливые воспоминания о моих прогулках на пляж Лас-Кучарас и наши семейные прогулки по горам Яуко. Но больше всего я радовалась ее присутствию, потому что у меня наконец появился человек, с которым я могла поговорить. Поскольку я сама была из Понсе, у меня было не так уж много друзей в Сан-Хуане. В то время мы с Кинтином отдалились друг от друга. Он постоянно был занят делами, и мы почти не разговаривали. Будто жили на противоположных берегах лагуны: сколько ни кричи, все равно не слышно. Порой я чувствовала себя страшно одинокой.

С появлением Маргариты все изменилось. Она рассказывала о моих двоюродных братьях и сестрах из Рио-Негро и о моих родственниках в Понсе. Мы говорили о книгах и музыке и вместе смеялись своим шуткам. Я рассказывала ей о моих чаяниях и надеждах, как будто она была взрослым человеком. Вместо того чтобы вкладывать все наши деньги в картины, мне бы хотелось путешествовать вместе с Кинтином, увидеть мир. Но жизнь нашей семьи проходила между торговлей и религией, и мы почти не бывали вдвоем. Маргарита все это выслушивала и пыталась меня утешить. Ужасная родинка сделала ее восприимчивой к страданиям других: она была самым отзывчивым человеком, которого я знала. Я прожила столько лет рядом с Мендисабалями, которые думали только о себе, что общество Маргариты было для меня как глоток свежей воды в пустыне.

Несмотря на то что жила в скромной семье, Маргарита была очень хороню воспитана. Было заметно, что она любит детей, и я подумала, пусть она помогает смотреть за Мануэлем. Вскоре после того, как она появилась в доме, я сказала Кинтину, что она может спать в маленькой спальне, смежной с комнатой нашего сына, где стояла кровать Кармелины. Кармелина может теперь снова спать в нижнем этаже.

С первого дня появления Маргариты в доме Петра развязала против нее настоящую войну. Она чистила в кухне столовое серебро, когда увидела, как Маргарита поднимается на крыльцо стеклянного портика со стареньким чемоданом в руке.

– Должно быть, новая служанка, которую выписали из деревни, – сказала она Эулодии. – С таким волосатым тараканом на лбу, как у нее, не жди ничего хорошего.

Когда Петра узнала, что Маргарита теперь будет смотреть за Мануэлем и переедет в комнату Кармелины, она была оскорблена. Маргарита приехала с гор, сказала она, где народ не отличается здоровьем и вообще не похож на здоровых и сильных людей с побережья. Кроме того, Кармелина всю душу вкладывала в заботы о Мануэле, так же как она, Петра, когда-то отдавала всю душу Кинтину и Игнасио. Она даже не поблагодарила меня за то, что теперь ее внучка может ходить по утрам в школу, а работать по дому только по вечерам.

– Маргарита не служанка, – объяснила я Петре и Кармелине через несколько дней, когда мне надоело смотреть на их вытянутые физиономии. – Это моя троюродная сестра, и она приехала, чтобы немного пожить у нас. Она великодушно предложила научить Мануэля читать и писать, а заодно и помогать о нем заботиться.

Маргарите удалось без всяких усилий умилостивить Петру. Она отличалась спокойным характером и не имела ни к кому никаких претензий; когда Петра делала ей замечание, она послушно исправляла свою ошибку и просила извинения. Она прекрасно ладила с детьми. Была необыкновенно терпелива с Мануэлем, никогда не кричала на него и не наказывала. Она стирала и гладила его одежду, убиралась у него в комнате и содержала его игрушки в образцовом порядке. Через два месяца после ее появления в доме Мануэль уже научился читать.

Очень скоро я обнаружила, что присутствие Маргариты утешительно действует на всех нас. Стоило ей случайно пройти мимо кабинета, где Кинтин бился над бухгалтерскими счетами, как в ту же секунду у него сходились все подсчеты. Стоило Маргарите заглянуть в кухню, когда Петра готовила какое-нибудь суфле, – и оно получалось великолепным; если же она входила в библиотеку, когда я сидела там и писала, откровения так и начинали струиться из моей машинки, как по волшебству.

Кармелине было девятнадцать лет, столько же, сколько Маргарите, но они были очень разные. Маргарита была застенчивой и худенькой, с белой и тонкой кожей. Кармелина – хохотушка весьма плотного сложения; её бедра были похожи на «ведра, танцующие на плите», как однажды пошутил Кинтин. Маргарита заплетала волосы в толстую косу и перекидывала ее на спину. У Кармелины была короткая стрижка, и ее вьющиеся волосы весело закручивались в спиральки, обрамлявшие лицо. Маргарита каждое утро умывалась водой с мылом; Кармелине очень нравились кремы, духи, пудра, и она таскала их с моего туалетного столика. Маргарита носила костюмы из набивного хлопка в цветочек, а Кармелине нравились яркие майки и джинсы, которые туго обтягивали ее ноги.

– Ты – нежная голубка, а я – черный лебедь, – как-то сказала Кармелина Маргарите. – Нас обеих случайно занесло в это утиное болото, и однажды мы вместе улетим отсюда.

Кармелина была плохо воспитана и дерзка, она частенько была непочтительна и к Кинтину, и ко мне. Петра умоляла нас не обращать на это внимания: ее плохой характер – следствие того, что много лет назад рядом с колыбелью ее бабушки ударила молния. Петра боготворила свою правнучку; она восхищалась ее независимым характером, гордостью, с которой та вела себя «как настоящая негритянка», а не «как настоящая белая». Когда я слышала подобные речи, то спрашивала себя: разве Кармелина не позволила когда-то, в угоду шалостям Родины и Свободы, выкрасить себя в белый цвет, отчего едва не умерла, отравившись свинцом?

Кармелина терпеть не могла все то, что она называла «переработанной едой»: котлеты, жареного цыпленка, спагетти. Ей нравились вареные овощи, сычуг, требуха – все то, что происходило, разумеется, из Африки. Она обожала крабов, ловить которых было одним из ее излюбленных занятий. Она сама мастерила ловушки: маленький деревянный ящичек с подвижной дверцей, которая держалась открытой с помощью проволоки. Проволока просовывалась внутрь ящика через заднюю стенку, и на нее насаживался маленький кусочек ветчины, обмазанной медом. Кармелина знала, что крабы обожают мед и что они необычайно плотоядны, впрочем, как все ракообразные. Она следила, как краб медленно приближался к ловушке, хватал кусочек ветчины клешней, и тут дверца захлопывалась – краб оказывался в плену.

Кармелина и Маргарита очень подружились, несмотря на то, что были такие разные. Кармелине были не в диковинку люди с физическими недостатками. Она часто наведывалась со своими дедушками и бабушками в пригород Лас-Минаса, где жили ветераны Вьетнамской войны – кто без руки, кто без ноги. И потому волосатая родинка Маргариты не казалась ей чем-то особенным. По воскресеньям девушки вместе ходили в парк аттракционов или катались на катере «Катаньо», который ходил по лагуне Сан-Хуан каждые полчаса. За десять сентаво они весело качались на волнах, глядя с палубы на город в пятнах огней, и мечтали о том, как однажды обязательно покинут Остров. Маргарита рассказывала Кармелине о кофейной плантации, где она родилась, а Кармелина рассказала, как однажды черный моряк изнасиловал ее мать и как Альвильда выудила ее из болота, в котором она чуть не утонула. С ней, однако, никогда не произойдет того, что с Альвильдой. Она не собирается ни выходить замуж, ни иметь детей. Как закончит школу, сразу уедет в Нью-Йорк – будет работать моделью в одном из престижных журналов для черных, например в «Эбони» или в «Джет», которые ей так нравится листать в магазине Вулвортса.

Маргарита слушала с восторгом и во всем с ней соглашалась. Она тоже не собиралась выходить замуж. Кто захочет назвать невестой девушку с волосатой бородавкой на лбу? Еще когда она и не собиралась жить в доме на берегу лагуны, отец советовал ей привыкать к мысли, что она останется старой девой, потому что кому-то ведь надо и о нем позаботиться. Но Маргарита не была уверена, что ей этого хочется. Ей совсем не страшно было переезжать в Нью-Йорк, если вместе с ней поедет Кармелина. Они могут снять одно жилье на двоих и жить каждая своей жизнью.

Однажды вечером, когда мы лежали в кровати и уже хотели было погасить свет, Кинтин повернулся ко мне и сказал:

– Маргарита прекрасно ухаживает за Мануэлем, но хорошее всегда должно выглядеть красиво. Не уверен, что это полезно для ребенка – все время видеть перед глазами ужасное пятно на лбу Маргариты. Тебе не кажется, что ей надо сделать операцию? Конечно, она твоя родственница. И тебе решать, что делать.

Доводы Кинтина показались мне абсурдными, но, подумав, я решила, что операция – не такая уж плохая идея. Я была обеспокоена будущим Маргариты. Ее мечты переехать в Нью-Йорк, о чем она мне рассказала во время одной из наших бесед, показались мне не только несбыточными, но и опасными. Маргарита вела очень замкнутый образ жизни; она понятия не имела, как надо вести себя в нью-йоркских джунглях. Кармелина была общительна, в ней силен был инстинкт улицы, и она умела защищаться зубами и когтями. Но Маргарите был чужд подобный образ жизни. Она будет куда счастливее, если выйдет замуж и построит свой домашний очаг.

Чем больше я думала, тем больше убеждалась в том, что предпочтительнее было бы найти для Маргариты мужа. Без ужасной бородавки на лбу сделать это будет гораздо легче. Через несколько недель я заговорила с Маргаритой об операции. Поначалу она наотрез отказалась меня слушать.

– Эта родинка всегда приносила мне удачу, – сказала она. – Мне она не мешает, а если кто полюбит меня по-настоящему, тому она тоже мешать не будет.

– А что ты будешь делать, когда приедешь в Нью-Йорк? Кармелина сможет найти место официантки или няньки, но тебе нигде не получить работу с таким пятном. Оно отпугивает людей.

Маргарита молчала, и я увидела, что глаза у нее на мокром месте.

– С другой стороны, если ты сделаешь операцию, тебе легче будет найти жениха, – продолжала я. – Мы познакомим тебя с сыновьями наших друзей, в Сан-Хуане много неженатых молодых людей твоего возраста, которые с удовольствием познакомятся с тобой. Тебе просто нужно будет немного набраться терпения, в один прекрасный день ты найдешь свою половинку апельсина.

Маргарита задумалась.

– Мама говорила мне то же самое, – сказала она. – Она тоже считала, что если я избавлюсь от пятна, то скорее найду себе друга. Но у нас никогда не было денег на операцию. – И тут она шепотом спросила меня: – Ты правда думаешь, что это возможно? Что я найду кого-то, кто меня полюбит?

Вместо ответа я крепко обняла ее.

Когда Петра узнала о том, что Маргарита едет на операцию, она схватилась за голову. Всю свою жизнь и до сих пор она исцеляла людей, и здоровье Маргариты было ей не безразлично. Она заперлась У себя в комнате и опустилась на колени перед изображением Элеггуа.

– Олорун, како бей кебе! Всем святым святой, – стала она молиться. – Сжалься над бедной девочкой. Родинка, что у нее на лбу, хранит ее от сглаза, и в тот день, когда ее уберут, с ней случится то, что случилось с человеком, убившим дракона и выкупавшимся в его крови. Лист манго прилип к его спине, и как раз туда поразило его копье врага.

Услышав все это, я встревожилась, но все к операции было уже готово. Мы с Кинтином привезли Маргариту в больницу; она вошла в операционную, и ей сделали общую анестезию. Не успели хирурги удалить родинку, как с Маргаритой сделались конвульсии, и через три часа она таинственным образом угасла. Официально в истории болезни хирурги написали, что Маргарита умерла от биларции – микроба, который водится в речной воде Острова и который сначала вызывает грибок, а потом проникает в печень. По какой-то причине удаление родимого пятна ускорило процесс. Но у нас в доме никто этому не верил.

Дядя Эустакио приехал в Сан-Хуан и настоял на том, чтобы увезти тело Маргариты в Рио-Негро. Мы с Кинтином оплатили все расходы, связанные с похоронами. Я была безутешна. Дядя Эустакио доверил мне любимое существо, а я не смогла уберечь его дочь от смерти.

Кинтин

Все последние дни Исабель была очень ласкова с Кинтином. За ужином она стала говорить с ним о романе, который читала в те дни: «Опасные связи» Пьера Шодерло де Лакло. Она находила его необыкновенно интересным. Такой литературный прием, как переписка между мсье Вальмоном и мадам де Мертей, казался ей особенно эффектным. Персонажи общаются не напрямую, а через письма друг другу, через отголоски уже произошедших событий.

– Между процессом написания и процессом чтения создается текст, мир крутится, люди меняются, браки заключаются и распадаются. Человек, который дописывает последнюю страницу своей книги, совсем не тот, каким он был, когда начинал ее писать. Разве не в этом состоит природа писательства? – спросила Исабель Кинтина, чокаясь с ним бокалом. – Каждая строка есть послание, обращенное к читателю; значение написанного слова не полно до тех пор, пока кто-нибудь не прочтет его.

Итак, она знала, что ему известно о существовании рукописи! Она играла с ним в кошки-мышки, провоцируя его в открытую. Единственный выход для него – оставить все как есть, и попытаться выиграть партию, написав книгу лучше, чем она.

– Литература действительно оказывает влияние не меньшее, чем реальная жизнь, – признал Кинтин, приступая к еде. – Но история – это совсем другое. Это тоже искусство, но оно основано на правде. Как свидетельство человеческих разногласий и человеческих усилий оно не имеет себе равных. Писатель может позволить себе написать неправду, историк – никогда. Литература ничего не в силах изменить, тогда как история меняла ход развития цивилизации. Вспомни, к примеру, об Александре Македонском. Он считал себя Ахиллесом, и он почти завоевал мир. Поэтому я уверен, что история гораздо важнее литературы.

Исабель сверлила его взглядом Монфортов, черным и твердым как кремень.

– Я абсолютно не согласна с тобой, Кинтин, – сказала она. – История основана на истине не больше, чем литература. Стоит историку выбрать какую-нибудь тему, он применяет к ней субъективные критерии, манипулируя фактами. Историк, так же как и писатель, смотрит на мир сквозь собственные очки и рассказывает о том, что хочет рассказать. Но это только одна сторона правды. Воображение, которое ты называешь неправдой, не менее реально, потому что открывает то, что не видно глазу. Наши тайные страсти, наши двойственные чувства, наши необъяснимые предпочтения – вот что такое истинная правда. Все это как раз и является темой для литературы. Но я знаю: ты никогда не согласишься со мной, поэтому давай лучше оставим этот спор.

Однако Кинтин не хотел сдаваться. Он хотел снова повернуть разговор к рукописи Исабель и вынудить ее признаться, что она пишет роман, но не знал, как это сделать.

– Иногда писательство – это убежище для тех, кто оказался в безвыходном положении, – сказал он. – Книга похожа на бутылку с запечатанным внутри посланием. Бросаешь ее в море, а какой-нибудь турист подбирает на далеком берегу.

– Но она может оказаться и гремучей смесью, брошенной посреди улицы, – отрезала Исабель, явно раздраженная.

Кинтин нервно засмеялся и сделал вид, что не понял.

Несмотря на перепалку, этой ночью Исабель прижалась к Кинтину, явно ища примирения. Он ответил на ее ласки, и после двух месяцев воздержания они занялись любовью. Петры дома не было: она уехала на неделю к своей внучке Альвильде в Лас-Минас и взяла с собой двух своих правнучек Кармину и Викторию. Вилли был во Флориде, у кого-то из своих друзей по Институту Пратта. В доме остался только Брамбон, который никогда не покидал нижний этаж.

Это была безлунная ночь, пронизанная тысячами огней. Исабель вспомнила их ночи в саду на улице Зари в Понсе. Они разделись в темноте и вышли на террасу, взявшись за руки. От лагуны веяло прохладой; Исабель села на Кинтина верхом, обхватив ногами его бедра. Их тела слились в нераздельную скалу из теплого мрамора. Исабель обняла Кинтина за шею и стала раскачиваться, как на качелях, унося его вместе с собой туда, где обо всем забываешь.

 

31. Запретное пиршество

Кинтин обвинил меня в смерти Маргариты, несмотря на то что именно он заговорил об операции первым. Если бы я не попросила его помочь дяде Эустакио, Маргарите не понадобилось бы переезжать к нам и сейчас она была бы жива.

Мы все оплакивали ее. Мануэль спрашивал о ней каждый вечер. Петра и Эулодия то и дело вспоминали ее – как она помогала им по дому. Только Кармелина никогда о ней не говорила. Я не видела, чтобы она уронила хоть слезинку. Она все время что-то шептала, упрекая Маргариту за то, что та ушла одна. Я была совершенно опустошена этой потерей и тем хаосом чувств, который меня окружал.

Смерть Маргариты привела к последствиям куда более тяжелым, чем можно было себе представить. Когда я вернулась из Рио-Негро, мой муж успел принять множество всяких приглашений на праздники и собрания, а у меня не было ни малейшего желания присутствовать на них.

– Я устал от всех твоих стонов и слез! – сказал он мне с той же бестактностью, какую порой демонстрировал Буэнавентура. – Хватит с меня похоронных лиц по поводу Маргариты Антонсанти.

Через месяц после похорон Маргариты Кинтину захотелось устроить прогулку на пляж Лукуми, и он велел Петре заняться приготовлениями. Петре было семьдесят шесть лет, она уже почти не работала. Но если Кинтин просил ее что-то сделать, она старалась от всего сердца.

Кинтин заказал в «Импортных деликатесах» ящик лучших вин и закусок. Петра сделала котел «ленивого» риса с мясом молочного поросенка и завернула его в банановые листья, кроме того, привязала дюжину крабов к палке, которую Брамбон должен был нести на плечах до тех пор, пока мы не доберемся на яхте до пляжа: по шесть штук с каждой стороны, для равновесия. По прибытии их надлежало сварить на открытом воздухе в банке из-под масла. Крабы были одним из любимых блюд Кинтина. Он пристрастился к ним еще ребенком, когда Ребека отправила его в нижний этаж, и уже давно их не пробовал. Инициатива Петры взять с собой крабов для пикника показалась ему замечательной.

В восемь утра мы отправились в направлении Лукуми на «Бертраме» Кинтина, который всегда стоял пришвартованным у нижнего этажа. Нас было семеро: Петра, Брамбон, Эулодия, Кармелина, Мануэль, Кинтин и я. Мы миновали главный канал – «Бертрам» проходил заросли без всякого труда – и вышли в лагуну Приливов. Пришлось задержать дыхание – такое зловоние поднималось от воды, и, постаравшись пройти ее как можно скорее, мы вышли наконец в открытое море. Потом добрались до пляжа и расположились на берегу. Мы с Мануэлем сидели в тени, полумертвые от жары. Мне было странно оказаться в этом месте столько лет спустя. Последний раз, когда я была здесь, я открыла для себя начальную школу Буэнавентуры, полную черных детишек с голубыми глазами.

Вокруг было красиво, как всегда: все тот же неяркий свет проникал сквозь ветки кустарника, все тот же прибой, будто из прозрачного кварца, ласкал белый песок. Вскоре появились негритянки в разноцветных тюрбанах – они медленно шли, переступая через вересковые заросли. Они взялись помогать Петре и Эулодии готовить еду. Я заметила одну странность: каждый раз, проходя мимо Петры, они делали какое-то движение, будто склонялись в реверансе.

Наконец женщины все приготовили. Поставили бутылку вина в ведерко со льдом, расстелили на песке салфетки и вынули еду из корзинок. Наполнили банку из-под масла водой, разожгли костер из веток и пальмовых листьев и стали бросать в кипящую воду крабов одного за другим. Я наблюдала за ними не в силах пошевелиться. Я была так угнетена, что мне не хотелось даже смотреть на еду. Кинтин, однако, пребывал в хорошем настроении. Он шутил с Петрой и Эулодией и просил женщин рассказать, каким был Буэнавентура в молодости. Когда мы наконец принялись за еду, он один съел полдюжины крабов и выпил целую бутылку вина. Он был счастлив. Было такое впечатление, что первобытный вкус мягкого и скользкого крабового мяса и прохладная изысканность рислинга заставили его забыть печальный звон колоколов, который нас всюду преследовал.

Я прилегла в тени пальмы вместе с Мануэлем и решила предаться сиесте. Кинтин надел плавки, удалившись за кусты, и отправился побродить по берегу. Петра, Брамбон и Эулодия углубились в заросли, и я подумала, что они, вероятно, собрались навестить своих друзей из соседней деревни. Кармелина осталась загорать на берегу. На ней был купальник бикини, который она сама сгнила из холстины. Смотрелась она прекрасно – будто выточена из полированного красного дерева. Я поняла, почему Кинтин сравнивал ее с нубийской скульптурой – богиней плодородия, которая стояла у нас в гостиной.

Кармелина казалась подавленной. За все время она не произнесла ни слова. Мне было жаль видеть ее такой безутешной, – ведь я думала, она тоскует по Маргарите. Вскоре она встала и пошла купаться, потом исчезла среди зарослей. Я закрыла глаза и уснула. Когда я проснулась, то увидела, как Кармелина выходит из воды. Она была такая же, как всегда, я не заметила, чтобы она нервничала или была напряжена. Немного погодя до меня дошло, что Кинтин вышел вслед за ней.

Мы погрузились на «Бертрам» и вернулись домой. В ту же ночь Кармелина исчезла из дома. Она дождалась, когда все уснули, и уплыла на легком ялике, который слуги держали привязанным под террасой. Она забрала с собой всю свою одежду, так же как, впрочем, и наш кувшин из чистого серебра. Она никому ничего не сказала и не оставила записки. Когда Петра узнала, что Кармелина исчезла, то издала страшный вопль и упала на колени. Будто обрушилась гора.

 

32. Дитя любви

Через девять месяцев после нашей поездки в Лукуми мы ждали на ужин гостей, и я спустилась в нижний этаж посмотреть, какими запасами вин мы располагаем. Петра сидела в общей зале с хорошеньким ребеночком на руках. Она укачивала его и приговаривала:

– У тебя будет цвет кожи как у всех Авилес, а глаза как у всех Мендисабалей. Но тебе нечего бояться, потому что скоро ты покинешь этот мир. – Через секунду она продолжила: – У меня уже все готово для твоего последнего купания: лист лавра, рута и розмарин уже в лоханке. Скоро ты соединишься со своим дедушкой.

Я отказывалась верить тому, что слышала.

– О чем ты говоришь, Петра? – спросила я. Но она была так удручена, что не заметила моего присутствия. Я позвала Эулодию и Брамбона. – Буду чрезвычайно признательна, если кто-нибудь объяснит мне, кто принес ребенка в дом, – строго сказала я.

Эулодия опустила голову и закрыла лицо руками.

– Вчера здесь была Кармелина, донья Исабель, – ответила Эулодия. – Она добралась до дома, когда у нее уже начались роды, и, едва мы вытащили ее из лодки, как ребенок уже показался между ног. Через несколько минут она родича его без единого стона. Петра сама приняла ребенка. Она отрезала пуповину кухонным ножом, нагретым на огне, и перевязала ее веревочкой от коробки с пирожными. Потом закопала плаценту в саду, чтобы ее не съели собаки. У нас и времени не было, чтобы подняться к вам и сообщить новость. А теперь Петра хочет утопить его в лоханке, чтобы никто не знал о том, что он родился.

– А где Кармелина? – спросила я.

– Ушла сегодня утром, – сказала Эулодия. – Она была такая слабая, что едва могла ходить, но оставаться не захотела. Попросила Брамбона, чтобы он отвез ее обратно в Лас-Минас, к ее двоюродной сестре. Она собирается вернуться в Нью-Йорк на будущей неделе и хотела оставить малыша у своей прабабушки. Сказала, он ей не нужен. Она уже девять месяцев живет в Гарлеме и вернулась на Остров, только чтобы родить.

Я взяла ребенка на руки, чтобы получше его рассмотреть. Он был хрупкий, как птенчик. Кожа у него была не белая, но и не темная – скорее, цвета патоки. Я заметила, что глаза у него серо-зеленые, хотя они были полузакрыты, потому что он спал глубоким сном. Было ясно, что ему не более суток от роду.

– Раз это ребенок Кармелины, мы должны сказать об этом Альвильде, чтобы она забрала его. Мы не можем оставить его здесь, а Альвильда – его бабушка. Она найдет кого-нибудь в Лас-Минасе, кто будет о нем заботиться; у Авилес полно родственников, – сказала я.

Петра поднялась со стула и потребовала, чтобы я отдала ребенка ей. Уже несколько месяцев у нее было что-то не в порядке с головой. Иногда мысли у нее путались, и она начинала заговариваться. Я не хотела ей перечить, но ребенка не отдала. Он все так же спокойно спал у меня на руках.

Петра сделала мне знак, чтобы я отошла вместе с ней в дальний угол комнаты. Она хотела сообщить мне что-то по секрету.

– Кармелина доверила мне свою тайну, прежде чем уйти, – сказала она, понизив голос. – В день, когда мы ездили на пляж Лукуми, ее кое-кто изнасиловал. Потому она и исчезла в ту же ночь, и мы ничего о ней не знали.

Я с трудом понимала, что Петра мне говорит. Иногда ее рассказы казались настоящей фантастикой; однажды она клялась, что видела цыпленка о двух головах, который клевал скорлупу, пытаясь из нее вылезти. Позже она утверждала, что видела того же самого цыпленка, который клевал себя самого, пока не заклевал насмерть. Как-то рано утром она привязала дюжину перкалевых носовых платков красного цвета к веткам кустарника, который рос вокруг дома, и обратилась к Элеггуа, чтобы тот отвел от дома злых духов. Но младенец не был выдуманным, он состоял из плоти и крови.

– Какой он хорошенький! – сказала я, гладя его щечки, гладкие, будто бархатные. – Он очень похож на Кармелину, только глаза другие – зеленые. Но позднее они наверняка станут карие, как у всех детей-мулатов.

Петра вдруг стала горько жаловаться.

– Кармелина уж очень много из себя воображает! – сказала она. – Вела бы себя скромнее, не нагуляла бы ребенка; могла бы попросить меня сделать отвар из листьев руты, чтобы выкинуть.

Увидев ее в таком состоянии, я начала беспокоиться. Что же все-таки произошло во время нашей прогулки в Лукуми? Отчаяние Петры было слишком искренним, чтобы его выдумать. Может, конечно, кто-то и вправду изнасиловал Кармелину. Лукуми – место уединенное, там может произойти все что угодно. Во всяком случае, подумала я, будет разумнее убедить Петру, что мы ей верим, – это хоть как-то успокоит ее.

– Пойдем поговорим с Кинтином, – сказала я ей. – Может, он поможет нам раскрыть эту тайну.

Мы вместе поднялись по лестнице на первый этаж. Я несла ребенка на руках, а Петра шла за мной. Кинтин был в кабинете – читал вечернюю газету. Мы вошли и закрыли за собой дверь. Он сидел на зеленом кожаном диване с бокалом вина в руке. Я подумала: будет лучше обратить все это в шутку, не придавать происшедшему серьезного значения.

– Разреши представить тебе малыша Кармелины, – сказала я, показывая ему ребенка. – Ты только подумай, что говорит Петра! Это якобы твой сын, потому что у него зеленые глаза! – Кинтин онемел и выронил бокал. Вино растеклось по ковру у его ног, будто пятно крови.

– Поверить не могу, что ты сын Буэнавентуры! – закричала на него Петра. – Ты обязан был заботиться о моей внучке, а сам изнасиловал ее тогда, в Лукуми. – Кинтин смотрел на нее обескуражено, но не возражал.

– Это правда – то, что говорит Петра? – спросила я, пораженная.

– Да, Исабель, – ответил он, опустив голову. – Дьявол попутал. Кармелина позвала меня выкупаться в зарослях, и я не смог устоять от искушения. Все началось как игра, а когда я спохватился, было уже слишком поздно. Знаю, я не имею права на твое прощение, но сделаю все возможное, чтобы воспитать ребенка как своего сына.

Успокоенная словами Кинтина, Петра вернулась в нижний этаж с ребенком на руках. Я вышла из кабинета вслед за ней, хлопнув дверью.

– Кармелина вернется в Нью-Йорк, – успокаивала меня потом Петра. – Тебе не о чем беспокоиться. В любом случае тут нет твоей вины. У Кармелины пожар между ног – такой уж ее сотворил Господь.

Много дней я чувствовала себя так, будто у меня кто-то умер. Единственным утешением для меня было то, что Баби, царство ей небесное, никогда об этом не узнает, потому что иначе она бы пустила пулю в голову Кинтина. Я вернула мужу геральдический перстень Мендисабалей, служивший символом брака, и перенесла свои вещи в комнату для гостей. Если мы случайно сталкивались в коридоре, я проходила мимо, не замечая его присутствия, как если бы он вообще не существовал. Кинтин выказывал искреннее раскаяние. За ужином он клялся, что любит меня и никогда больше мне не изменит. Вообще-то говоря, дедушка Винсенсо тоже был большой ходок по этой части до самой старости, и я никогда его не критиковала. Бабушка Габриэла его простила. Почему бы и мне не сделать то же самое?

Больнее всего мне было не потому, что Кинтин был мне не верен, а из-за того, что я сама сделала с собой. Когда несколько месяцев тому назад Кинтин вновь сказал, что не хочет больше иметь детей, мне поначалу было просто горько, но потом я страшно возмутилась. Если он больше не хочет от меня детей, я тоже больше не хочу детей от него. Немного погодя я сходила к гинекологу. Кинтин уже подписал документы, – стерилизация замужней женщины возможна только при официально подтвержденном согласии мужа, – и я отдала их врачу в тот же день. На следующей неделе легла в больницу. Операция была несложная. Мне сделали небольшой надрез, перевязали фаллопиевы трубы, и на следующий день я уже выписалась из больницы.

Когда я поняла, что натворила, меня охватило отчаяние. Я спустилась к Петре в нижний этаж и попросила ее дать мне ребенка Кармелины на несколько дней, потому что, когда он рядом со мной, мне становится легче. Я укачивала его, сидя на террасе, и мои мысли блуждали по воде, словно тени. Теперь я бесплодна – по милости Кинтина. Мы, женщины, жалуемся, что природа к нам несправедлива, однако, потеряв возможность рожать детей, мы чувствуем себя ограбленными.

Чудны дела твои, Господи! В Библии сказано, что Ребекка зачала Якова, когда ей было почти девяносто лет. У меня не будет детей, проживи я хоть сто. Но Бог дал мне иную возможность: я смогу вырастить малыша Кармелины как своего ребенка.

В тот же вечер я подошла к Кинтину:

– Когда-то, много лет назад, ты убеждал меня, что только любовь может противостоять насилию. Я хочу, чтобы сейчас ты это доказал. Прошло уже три недели, а у младенца Кармелины глаза так и остались зеленые. Думаю, это достаточное доказательство того, что ребенок – твой. – И я с горечью добавила: – Если я подам в суд на развод и факт твоего адюльтера будет доказан, судья передаст мне опеку над Мануэлем, и я вместе с ним уйду из дома. Но если ты признаешь сына Кармелины и дашь ему свою фамилию, тогда я останусь.

Кинтин беспрекословно принял мои условия. Он знал, что я вполне в состоянии выполнить свою угрозу, и безумно боялся потерять Мануэля.

Мы пустили слух по Аламаресу, что, поскольку я не могла больше иметь детей, мы решили взять в Соединенных Штатах ребенка на усыновление. Через два месяца после рождения сына Кармелины мы вылетели в Нью-Йорк и тайно увезли с собой малыша. Мы хотели, чтобы его осмотрели в детской больнице, дабы убедиться, что он здоров. Вернувшись, мы сообщили всем, что усыновили ребенка. В один из вечеров я пригласила своих приятельниц, которые иногда приходили ко мне поиграть в бридж.

Кинтин не доверял Петре и всего боялся. Тайком усыновить ее праправнука, сказал он, значит обречь себя бог знает на какие домогательства. Кто знает, не захочет ли Петра, чтобы мы купили ей дом, не потребует ли она, чтобы мы помогали всем ее родственникам, которые толпами ходили посмотреть на «новорожденного принца». Они приносили ему диковинные подарки: погремушку из эбонита, полную семечек; колечко из слоновой кости, украшенное разноцветными перышками, которое крутилось возле его колыбельки, как волчок; черепаховый гребешок, который хранил от облысения. Я, со своей стороны, предпочитала смотреть в лицо реальности. Я заставила Петру поклясться, что она никогда не расскажет мальчику о его настоящем происхождении.

Мы дали ему имя Вильям, в честь Шекспира, – это имя выбрала я; и второе имя Алехандро, в честь Александра Македонского, которое выбрал Кинтин. Вильям Алехандро Мендисабаль-Монфорт был крещен епископом в соборе Сан-Хуана, а после обряда мы пригласили наших друзей на банкет у нас дома. Господь был к нам великодушен и не обошел нас своим вниманием; было справедливо разделить его с теми, кто менее удачлив.

Петра с самого начала взяла на себя все заботы о ребенке. Она возила его в английской коляске с черным верхом по авениде Понсе-де-Леон, сама стирала и гладила его вышитые батистовые распашонки и повесила ему на глею маленький гагатовый кулачок, сложенный в фигу, – на ту же самую золотую цепочку, на которой висел его крестильный крестик.

– Это на счастье, – объяснила она Кинтину, когда тот спросил: это еще что такое, – фига защитит его от дурного глаза.

Кинтину объяснение не понравилось.

– Единственный глаз, которого Вилли следует бояться, это Божье око, Петра, – торжественно сказал он. – Он видит все наши деяния, и потому, стоит нам совершить что-то плохое, мы должны будем отвечать за последствия.

Но Петра все равно прикрепляла фигу к изнанке распашонки так, чтобы Кинтин ее не видел.

Мануэль был внуком Буэнавентуры, и Петра очень любила его; но в жилах Вилли текла кровь и ее предков. В округе Аламарес не было людей африканского происхождения; негров никогда не видели ни в церкви, ни в театре «Тапиа», ни в «Рокси», ни в театре «Метро». Если бы в какую-нибудь гостиную Аламареса вошел негр, присутствующие были бы шокированы. Петре трудно было смириться с этим. Поэтому, когда после крестин она увидела, что мы укладываем Вилли в бронзовую колыбель Мендисабалей и что Кинтин спокойно воспринял присутствие на крестинах ее родственников, которые принесли подарки, она преисполнилась оптимизмом.

Мы отвели для Вилли комнату соседнюю с комнатой Мануэля, его сводного брата.

Кинтин распорядился повесить в комнате итальянский светильник-грибок из красной пластмассы, постелить ковер ярко-синего цвета и повесить льняные занавески с самолетиками и парусниками, – чтобы все было точно так же, как в комнате Мануэля. На Рождество Санта-Клаус и волхвы приносили им одинаковые подарки: два велосипеда фирмы «Швинн», один побольше, красного цвета, для Мануэля, и маленький синий для Вилли; роликовые коньки; перчатки для игры в бейсбол; лодки марки «Спелдинг»; всего было по паре, как у близнецов. Мы одевали их в одинаковые короткие штанишки и льняные курточки, которые заказывали в «Бест и компания». Они с первого класса ходили в одну и ту же начальную школу, а потом в школу святого Альбанса – лучшую частную школу в Сан-Хуане, которая находилась совсем близко от нашего дома. Там все учителя были американцы и дети учили английский язык; по-испански они говорили только на переменах, поэтому Мануэль и Вилли выросли двуязычными. Когда они подросли, то оба поехали на север и поступили в высшую школу: Мануэль в Бостонский университет, а Вилли в Институт Пратта в Нью-Йорке, он стал студентом в шестнадцать лет, поскольку блестяще учился в школе.

Никто из наших друзей не осмелился бы сделать то, что сделали мы: усыновить цветного ребенка и дать ему свое имя. Семья всюду появлялась в полном составе: в самых элегантных ресторанах Сан-Хуана, в «Бервинд кантри-клубе», на музыкальных фестивалях и в опере, и всюду мы производили фурор. Куда бы мы ни входили, люди умолкали и смотрели на нас как на ненормальных. Мы преподнесли обществу Сан-Хуана пищу для сплетен на блюдечке с голубой каемочкой. Весь город смаковал нашу историю больше, чем все скандальные любовные истории, случившиеся за последние двадцать лет. Но меня, откровенно говоря, это совершенно не волновало. Быть может, когда я стала зрелым человеком, мятежный дух Баби вселился в меня? А может, это просто подсознательное желание восстановить попранную справедливость за то оскорбление, которое общество Сан-Хуана нанесло Эсмеральде Маркес, моей лучшей подруге? Эта заноза долго раздирала мне сердце. Или потому, что я чувствовала себя счастливой, когда нянчила Вилли, когда смотрела в его сапфировые глазенки или гладила его личико цвета меда? Как бы то ни было, тогда я чувствовала себя куда лучше, чем прежде.

Я видела, как старается Кинтин не делать никакой разницы между сыновьями, и сердце мое смягчилось. Через год после того, как Вилли появился в доме на берегу лагуны, я перенесла свои вещи в нашу комнату и мы помирились.

Кинтин

Стояли последние дни лета. С небес струилось адское марево жары, как это всегда бывает в конце августа. Кинтин уже какое-то время жаловался на плохое самочувствие. Его мучили боли в груди, и он решил сходить к кардиологу. Тот смерил давление, и результат перепугал всех. Оно было очень высоким: 160 на 80. В любой момент мог случиться сердечный приступ – не напрасно он жаловался на боль в груди. Ему прописали таблетки – дисацид и прокардид, – которые ему надлежало принимать до конца жизни. Кроме того, надо было делать специальные упражнения, исключить употребление соли и стараться не нервничать.

Вот и попробуйте следовать подобным рекомендациям. Эта рукопись и есть источник всех бед, но перестать ее читать он не мог.

Кинтин никогда не думал о том, что может умереть молодым. Ему только что исполнилось пятьдесят, но он все еще не достиг ни одной цели из тех, которые перед собой ставил. Католическая религия ничем не лучше любой другой, но она помогает человеку жить в гармонии с самим собой и позволяет надеяться на бессмертие. Кинтин верил не в личное бессмертие, но в бесконечность существования энергии Космоса. Непредсказуемый процесс ее изменений – это то, что ученые, историки и художники запечатлевают, создавая нетленные произведения и совершая великие открытия. У него же сознание поражения возникало именно потому, что он так ничего и не создал. Он умрет – и его имя исчезнет с лица земли.

Исабель ходила с Кинтином к мессе, но ее набожность была весьма поверхностна. Она молилась одними губами, сердце молчало. Она опускалась рядом с ним на колени на скамеечку красного дерева и перебирала стеклянные четки, скользя взглядом по пыльным сводам собора, стараясь на чем-либо задержать внимание. Кому она молилась, Иисусу или Элеггуа? С тех пор как она попала под влияние Петры, он не знал, во что верит его жена.

Любопытно, как болезнь меняет наши представления о привычных вещах. Дела фирмы «Импортные деликатесы» стали казаться не такими уж и важными. Он больше думал о своей коллекции живописи. Если уж ему самому было не суждено стать художником, пусть по крайней мере после него останется великолепное собрание произведений искусства. Он хотел превратить свой дом в храм искусства. Это будет его собственный способ обеспечить бессмертие себе и продолжить во времени фамилию Мендисабаль. Дом на берегу лагуны, шедевр Милана Павла, был сам по себе памятник архитектуры, художественное достояние Острова. Превратить его в музей не составит большого труда. Единственное, что нужно сделать, – основать Фонд Мендисабаля для поддержания музея и для того, чтобы коллекция после его смерти оставалась нетронутой.

Приняв такое решение, Кинтин несколько успокоился. Но он боялся, что Исабель перестанет заботиться о нем так старательно, как она стала это делать после визита к врачу, когда подтвердилось, что здоровье его нарушено, – и потому решил не посвящать ее в свои планы. Исабель была к нему чрезвычайно внимательна. Она велела Кармине готовить все блюда для Кинтина без соли. Она сама покупала на рынке самые свежие продукты и самое нежное мясо. Она вставала в шесть утра и вместе с ним совершала продолжительные прогулки вокруг лагуны, которую в этот час еще покрывал легкий фиолетовый туман. Кинтин был очень благодарен ей за внимание, но чем больше она его проявляла, тем меньше он ей доверял.

Однажды ночью он не выдержал. В четыре часа утра встал и на цыпочках прошел в кабинет, чтобы взять рукопись. В коричневой папке было девять новых глав. Он сел и положил папку на колени. Не знать, что было написано на этих страницах, 0ыло все равно что сидеть на тонущем корабле, не имея возможности что-либо предпринять. Но он так и не решился их прочесть. И снова положил нераскрытую папку в потайной ящик письменного стола Ребеки.

 

33. Вилли и Мануэль

После усыновления Вилли жизнь наша заметно переменилась. Кинтин вышел из депрессии и стал ежедневно ходить в офис. Количество сделок с клиентами из Соединенных Штатов, которым он продавал продукты из Европы, все росло. Часто мы вместе шли в церковь помолиться за упокой души Игнасио и Маргариты. Со временем я стала понемногу забывать все, что было связано с Кармелиной. Кинтин выполнил свое обещание и никогда больше не изменил мне ни с одной женщиной.

Мы оба были в добром здравии, и наша жизнь более или менее наладилась. Мы читали одни и те же книги, а потом обсуждали их. Мы путешествовали по Европе каждые два-три года, и у нас были друзья, с которыми мы регулярно виделись. Мы любили своих детей и делили ответственность за их воспитание. В 1982 году Мануэль закончил Бостонский университет и начал работать вместе с отцом в «Импортных деликатесах». Вилли учился на первом курсе Института Пратта в Нью-Йорке и был очень увлечен живописью. Сыновья уже выбрали свой путь, и мы оба ими гордились.

Я решила больше не тревожить себя семейными тайнами: существовал или нет тот злополучный счет в швейцарском банке, подтолкнул ли Кинтин своего брата к самоубийству… Я хотела быть счастливой, и самое мудрое было оставить в покое семейные призраки. «Время что вода, – говорила мне Петра. – Оно затупит самые острые ножи. И в конце концов все покроется пылью забвения».

Для нас наступили спокойные времена. Политические приливы и отливы перестали быть такими бурными, как раньше. Митинги, голодные забастовки, демонстрации рабочих и студентов – все то, из чего состояла жизнь шестидесятых годов, – все испарилось, как по волшебству. Людей больше не интересовала ни борьба за гражданские права, ни движение феминисток, ни недостижимые идеалы вроде обретения независимости. Наваждение национального масштаба – вечное сомнение в том, кто же мы такие: пуэрториканцы, североамериканцы или граждане Вселенной, – казалось, было задвинуто в самые отдаленные уголки подсознания. Если кто-то заговаривал о политике в баре или на площади столицы, то никаких вспышек раздора это уже не вызывало.

На Острове было спокойно, и такой же покой царил в моем сердце. Если во времена моей юности я часто пускалась в жаркие политические дискуссии с Баби, а позднее и с Кинтином, то теперь, когда кто-нибудь затрагивал политические темы, чувствовала лишь горьковатый привкус пепла на губах. Мне хотелось сохранить мир, а не раздувать пожары.

Меня устраивало мое место в жизни: я была супрута Кинтина Мендисабаля, хозяйка и госпожа дома на берегу лагуны. Я делала все возможное, чтобы сохранить молодость; занималась обучением Вилли так же, как раньше занималась обучением Мануэля. Мы вели упорядоченную жизнь – то, что называется «американский образ жизни». У нас были слуги, но, конечно, не так много, как во времена Ребеки. Петра занималась детской, Кармина стряпала, Виктория гладила, Эулодия убиралась в доме, а Брамбон был шофером и садовником. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы Кармина готовила вкусную и здоровую еду, согласно рецептам «Бостонской кулинарной книги», чтобы Виктория отбеливала хлорной водой рубашки Кинтина и чтобы Брамбон не забывал кормить собак и подрезать кустарник, заросли которого угрожали погубить фундамент дома. Кроме того, я была членом многих общественных организаций, таких как «Карнеги-клуб свободных женщин», «Женский комитет Красного Креста» и «Женский комитет онкологической больницы», которые занимались сбором средств для благотворительных акций. Я часто устраивала чаепития для дам, входивших во все эти комитеты, а иногда мы приглашали к нам домой друзей Кинтина с их элегантными женами, в большинстве случаев людей приятных и воспитанных, в основном преуспевающих коммерсантов.

Мы с Кинтином обожали наш прекрасный дом. Нам нравилось жить в окружении предметов искусства: картин, скульптур и антиквариата, который мы собирали на протяжении многих лет. Но мы почти не общались друг с другом. Я была влюблена в террасу Павла, которая по вечерам светилась, будто золотое озеро над водами лагуны. Мне нравились окна от Тиффани, слуховые окошки с лепниной из алебастра, полы из мраморной мозаики, и я следила за тем, чтобы все сверкало чистотой. Я была так занята – каждый день расписан по минутам, – что у меня почти не оставалось времени писать. Иногда я не спала допоздна, обдумывая, что я напишу на следующий день, но начинался день, а с ним беготня и суета, я крутилась как белка в колесе, и в результате не было написано ни слова. Супружеская гармония, достигнутая с таким трудом, не она ли увела меня от моей цели? Исабель Монфорт, та, которая в день своей свадьбы двадцать шесть лет тому назад поклялась, что станет писательницей, существует ли она?

Около трех месяцев назад – 15 июня 1982 года, чтобы быть точной, – я начала вновь писать «Дом на берегу лагуны». Меня никогда не прельщала роль Пенелопы, которая постоянно откладывала исполнение собственных намерений.

Несколько лет назад я нервно заполняла страницу за страницей, которые мне потом стоило большого труда расшифровать, – такой неуверенной в себе я была. Потом я исписала сотни страниц уже в более спокойном состоянии на портативной машинке «Смит Корона», которую купила тайком от Кинтина. Я сама не знала, что пишу – роман, дневник или хаотические заметки, которые никогда не закончу, потому что все время боялась, что их обнаружит Кинтин. А когда родился Вилли, я вообще спрятала рукопись и за несколько лет не написала ни слова.

Когда мы с Кинтином вернулись из Бостона после того, как Мануэль закончил университет, я потихоньку достала рукопись и попыталась нацарапать несколько абзацев, но скоро пришла в отчаяние. Это было все равно что пешком пересекать пустыню. Стоило мне выбрать направление, я чувствовала на себе инквизиторский взгляд Кинтина, и все уходило от меня, как вода в песок. Я забывала, где родились мои родители, каковы были их чаяния и надежды, какими были родители Кинтина; я забывала даже собственное имя, дату и место своего рождения. Однажды Вилли увидел, как я сижу за машинкой и плачу. Он подошел ко мне и сказал, что я не должна бояться, я должна продолжать писать, ведь искусство – это единственное, что может спасти мир. С помощью Вилли я и написала остальные страницы.

Вилли родился в 1966-м, и его появление в доме было похоже на дуновение свежего ветра в раскрытые окна. Понятие «любимый ребенок» – вещь очень зыбкая. Мануэль был мой старший сын, и я глубоко любила его; сознание того, что я могу опереться на его крепкое плечо, приносило мне громадное успокоение. Но Вилли, несмотря на то что в нем не было моей крови, разбудил во мне нежность особого рода. Я глубоко верю в значение имен и думаю даже, что порой именно они определяют судьбу. Когда мы рождаемся, родители выбирают нам имена вслепую, но постепенно, накапливая жизненный опыт, мы наполняем их содержанием, вдыхаем в них собственные, присущие нам качества. Исабель, например, имя, которое соответствует написанию, – внутри него будто содержится меч правосудия, потому что большая буква I похожа на меч; Кинтин – имя хрупкое, в нем слышится отказ от прошлых обещаний и неоправданные ожидания на будущее; Мануэль – это имя Христа, того, кого называли Иммануил, «несущий надежду»; Вилли – имя невинности, и названный так человек навсегда сохранит невинной свою душу.

Вилли все схватывал на лету. Даже ребенком он все понимал. Он от природы был наделен тонкой интуицией и способностью глубоко чувствовать. Если я была грустна или чем-то озабочена, он тут же подходил ко мне и целовал в щеку. Кинтин и Мануэль могли забыть о дне моего рождения, Вилли не забывал никогда. Однажды в день рождения он повел меня погулять по Старому Сан-Хуану, и мы вместе посидели в кондитерской «Бонбоньерка», где заказали кофе с молоком и гренки по-майоркски.

Когда Петра приняла на себя заботы о Вилли, ей было уже семьдесят семь, но ей никто ни за что столько бы не дал. Она будто сбросила лет двадцать. Она бегала за ним, растопырив руки, похожая на огромную наседку, и ни на миг не спускала с него глаз. Ноги у нее были изуродованы артритом, который она сама лечила с помощью примочек из листа алоэ. Петра гордилась тем, что Вилли – внук Буэнавентуры и одновременно ее праправнук. Она свято хранила нашу семейную легенду о том, что мы нашли и усыновили его в Нью-Йорке и что он сын молодой пуэрто-риканской пары, которая трагически погибла в автокатастрофе. Но она очень любила и Мануэля, и меня сердило, что они оба всегда и на все спрашивали у нее разрешения. Только потом они приходили ко мне и ставили меня в известность, где они были и что делали: играли в бейсбол в спортклубе Аламареса или ходили с друзьями купаться. Вилли и Мануэль так любили Петру, что в конце концов я признала себя побежденной и больше не пыталась с ней соперничать.

Петра старалась, чтобы братья ладили друг с другом. У нее на коленях всегда хватало места для обоих – ноги у нее были мощные, а бедра необъятные, – и, когда мальчишки устраивались на ее крахмальном переднике, он топорщился вокруг ее коленок, будто зубчатая крепостная стена. Еще она позволяла им забираться к ней на спину и плыла вместе с ними по аллеям сада, похожая на громадного черного кита. Она пела им одни и те же песни, рассказывала одни и те же сказки и старалась быть как можно ласковей с Мануэлем, – он не должен был догадываться, что Вилли она любит больше.

Однажды – Вилли было тогда три года – он играл возле меня на террасе. И вдруг упал как подкошенный. Я подбежала к нему и взяла на руки; глаза у него закатились, в уголках губ выступила белая пена. Я бросилась вместе с ним в больницу Аламареса, и там ему поставили диагноз, назвав это «небольшим нарушением»: приступ эпилепсии в легкой форме. Я пришла в ужас. Я была уверена, что ни в семье Мендисабалей, ни в семье Монфорт случаев заболевания эпилепсией не было, но я ничего не знала о семье Авилес. В тот же вечер я спустилась к Петре в нижний этаж.

– Можешь его вылечить? Есть какое-нибудь средство от этого? – спрашивала я в тревоге.

Петра успокоила меня.

– Не нужно беспокоиться, Исабель, – сказала она. – В Африке то, что случилось с Вилли, не считается болезнью. Это означает, что в жизни его ждет большой успех.

Мануэль очень любил спорт, и иногда по воскресеньям Кинтин играл с ним в бейсбол. Или они вместе ходили на «Бертраме» в лагуну Морро – порыбачить в неспокойных, покрытых бурунами волнах Атлантики. Они возвращались под вечер совершенно измученные, но счастливые.

Несколько раз Кинтин брал с собой Мануэля на митинги сторонников интеграции в состав США, и, когда его спрашивали, какая страна на свете самая лучшая, Мануэль всегда с энтузиазмом отвечал: «Соединенные Штаты Америки!» – чем невероятно радовал Кинтина. У Мануэля все получалось само собой. Когда Кинтин впервые бросил его в воду в бассейне спортивного клуба, он взял и поплыл; позже он стал лучшим игроком в бейсбольной команде школы. Но на приготовление уроков он тратил времени вдвое больше, чем Вилли. С годами характер у Кинтина смягчился, и, когда во время летних каникул Мануэль начал подрабатывать в «Импортных деликатесах», он постарался по-доброму научить сына всем премудростям коммерческой деятельности, не применяя к нему те спартанские методы, воздействие которых он некогда ощущал на себе.

Вилли не отличался атлетическим сложением, он унаследовал тонкую кость Росичей. Он жил искусством, как его бабушка Ребека и как его дядя Игнасио, и был твердо уверен, что «человека, чтобы он чувствовал себя счастливым, каждый день должно посещать вдохновение». Мы с Петрой были уверены, что Вилли – вундеркинд. В десять лет он играл на фортепьяно ранние сонаты Моцарта; в одиннадцать исполнял главную роль в театральной постановке школьной драматической студии; в двенадцать уже знал, что хочет стать художником. Петра называла его «домашний громоотвод», потому что он забирал все негативные электрические разряды обитателей дома – от моих страхов до вспышек гнева Кинтина – и превращал их в благотворные импульсы.

Вилли обладал шестым чувством, которое подсказывало ему, когда, чтобы не навлечь на себя гнев отца, лучше всего промолчать. Кинтин смеялся над его картинами, которые казались ему скопищем ромбов и кубов ярких цветов, которые будто парили в пространстве, но он продолжал рисовать то, что ему хотелось. Он никогда не играл с Кинтином в бейсбол и не ходил с ним на митинги. В конце концов Кинтин осознал, что Вилли совершенно не интересуют дела «Импортных деликатесов» и он предпочитает им собственный путь – путь художника. Так что ссориться братьям будет не из-за чего.

 

34. Пламенная Кораль

Когда Мануэль вернулся на Остров после окончания Бостонского университета, отец сразу же взял его на работу в «Импортные деликатесы». Мануэль был доволен: он изучал торговый менеджмент и мечтал работать вместе с отцом. Офис у него был скромный, но обставлен со вкусом: на письменном столе сверкал бейсбольный трофей, на стене рядом с дипломом висел старый ковер, сотканный тетушками Буэнавентуры много лет назад, – на нем была изображена деревня Вальдевердеха.

– Мой кабинет прямо напротив твоего, – сказал ему Кинтин, вручая ключи. – Отныне и впредь ты – моя правая рука. Я хочу, чтобы ты изучил торговое дело от А до Я, причем в короткие сроки, потому что я хотел бы уже отойти от дел.

В тот же день он подарил Мануэлю золотое кольцо с гербом Мендисабалей, которое я вернула ему, когда Кармелина родила Вилли.

– Это кольцо принадлежало твоему деду Буэнавентуре Мендисабалю, – сказал он. – А до него – твоему предку Франсиско Писарро. Носи его всегда как знак власти. И когда не станет твоего отца, ты завоюешь сей мир.

Кинтину хотелось, чтобы его сыну пришлось не так трудно, как когда-то ему самому.

Чуть позже Кинтин снова появился в кабинете Мануэля с четырьмя толстенными книгами под мышкой.

– Буэнавентура изучал бухгалтерский учет и был убежден, что коммерческий успех зависит от того, в порядке ли содержатся бухгалтерские книги. Хороший коммерсант не отдаст их никому, потому что они так же чувствительны к предательству, как женщина к измене мужа. Через два года после того, как я начал работать в фирме «Мендисабаль», Буэнавентура посвятил меня в свои счета, и я учитывал каждый сентаво, который тратил, и каждый, который зарабатывал в компании. Я хочу, чтобы ты с сегодняшнего дня стал главным бухгалтером «Импортных деликатесов».

Мануэль обнял Кинтина и поблагодарил. Он верил в своего отца и радовался, что отец верит в него.

В то лето Вилли проводил каникулы дома. Он хотел посвятить их рисованию эстампов в Старом Сан-Хуане. Ему нравилось вставать до рассвета, «седлать» свою красную «веспу» и ехать к замку Сан-Херонимо. Там он устанавливал мольберт на крепостную стену с восточной стороны и ждал восхода солнца.

Однажды в воскресенье Вилли предложил Мануэлю поехать вместе с ним на утреннюю прогулку по городу. Тот день оказался важным для обоих; позже Вилли рассказал мне о том, что произошло. Они отправились в путь на мотоциклах – Мануэль на синей «веспе», Вилли на красной – и, приехав на площадь Ла-Рогатива, спешились у статуи епископа. Эта бронзовая статуя, которая словно парила над стенами Старого Сан-Хуана, была одним из любимых памятников Вилли. Они приехали поздно и пропустили восход солнца. Мануэль не любил рано вставать, и Вилли пришлось ждать до девяти, пока тот проснется. Потеряв терпение, он вылил на брата стакан ледяной воды. Мануэль мигом вскочил с кровати. «Ты что, решил поиграть в пожарника?» – закричал он на него, но тут же рассмеялся. Они в шутку сцепились, упали на пол и стали валтузить друг друга.

Потом Мануэль сделал свою обычную пробежку – четыре с половиной километра по пустырю Морро. После чего они вместе позавтракали в «Бомбоньерке». Наконец Вилли установил мольберт на площади Ла-Рогатива. Он поставил раму с холстом, взял карандаш и стал рисовать. Ветер, дувший со стороны бухты, приносил к подножию стены запах селитры. Мануэль разминался, распугивая своими прыжками голубей на площади. Вилли поднял глаза на шум крыльев, и вдруг карандаш у него в руке застыл.

– Ты только посмотри! Я выбрал совсем не тот сюжет. Вон те две статуи на балконе куда интереснее, чем епископ на площади Ла-Рогатива.

На балконе дома напротив, расположившись в шезлонгах, загорали две девушки; на них были одинаковые купальники, причем такие смелые, что, казалось, они прикрылись почтовыми марками. Дом был очень красивый, розового цвета, с изящным, полукруглым балконом, с которого свисала гирлянда вьющихся анютиных глазок. Мраморная лестница вела на второй этаж.

– Мы никогда не были здесь в детстве? – спросил Мануэль. – Я помню эту пурпурную гирлянду. Она вся в шипах – мы еще укололись, когда высовывались с балкона.

– Это дом Эсмеральды Маркес, лучшей подруги мамы, – сказал Вилли. – У нее две дочери: Перла и Кораль Устарис, две девочки с длинными косами, которые переехали в Соединенные Штаты. В нашей семье о них ничего больше не знали, но теперь, похоже, они вернулись.

Память у Вилли была как у слона. Он был на пять лет младше Мануэля, а помнил все лучше, чем он. Мануэль поднялся с земли и, раскрыв рот, любовался красавицами.

– Да будут благословенны груди и попки самых прекрасных памятников нашего города! – громко сказал Мануэль и пронзительно свистнул, так что светлый юношеский пушок у него над верхней губой затопорщился; ветер донес восклицание до балкона и посадил его, как шаловливого комара, на ухо Кораль.

Мануэль тем временем взобрался на постамент памятника епископу и, стараясь привлечь внимание девушек, стал махать не слишком чистым носовым платком, который достал из кармана. Вилли в свою очередь влез на парапет стены и оживленно размахивал руками.

Кораль дотронулась до Перлы большим пальцем ноги. Она закончила покрывать ногти ярко-красным лаком и сушила их, подставив легкому дуновению ветра, который веял над балюстрадой.

– Кто эти два нахала, что пожирают нас глазами, как ощипанных куриц? Один похож на Педро-дикаря, другой – на викинга. Сходи посмотри, есть ли еще лимонад в холодильнике, и облей их с балкона – пусть убираются отсюда.

– Не ощипанных куриц, а прелестных курочек, – ответил Вилли, который услышал, что говорила Кораль, поскольку обладал тончайшим слухом. – Выходите на площадь, поздоровайтесь с двумя старыми друзьями!

Перла засмеялась и стала разглядывать юношей. У того, что пониже, была смуглая кожа и вьющаяся шевелюра. Он был одет в потертые джинсы и футболку с надписью «Спасите Землю», такая же была и на другом парне, но тот был гораздо выше. У него – светлые усы, борода и грива, похожая на веник, который подметал ему плечи. Кораль, уже рассердившись, снова стала толкать сестру ногой. Перла ушла в дом, а потом вернулась с кувшином лимонада, который и вылила на головы воздыхателей.

Липкий холодный ливень нимало не охладил пыл Мануэля и Вилли, они продолжали вопить и колотить себя в грудь, что твой Тарзан, до тех пор, пока из соседних окон не начали высовываться соседи. Перла и Кораль смутились, ушли в дом и закрыли за собой балконную дверь.

Эрнесто вместе с Эсмеральдой вернулся жить на Остров, окончив сельскохозяйственные курсы в Олбани. Эсмеральда так никогда и не поступила в Институт моделирования одежды в Нью-Йорке, так как из-за пулевой раны, что нанес ей Игнасио, ей ампутировали палец на правой руке. Она даже писала с трудом, тем более речь не могла идти о том, чтобы рисовать модели одежды. Она, однако, нашла в себе силы пережить эту маленькую трагедию и была очень счастлива с Эрнесто.

Кораль родилась через шесть лет после свадьбы, а Перла через шесть лет после Кораль. Они жили в Понсе – Эрнесто был правой рукой своего отца и управлял вместе с ним землями в Салинасе, что были неподалеку от города, – но часто приезжали в Сан-Хуан навестить донью Эрмелинду и останавливались в ее розовом особняке. Хотя я понимала, что Кинтину не понравится, если он об этом узнает, но я тогда часто виделась с Эсмеральдой. Однажды я даже взяла с собой Вилли и Мануэля, и мы все вместе ходили на пляж.

Когда в 1969 году старший Устарис умер, Эрнесто продал земли в Салинасе; Эсмеральда упаковала все их имущество в чемоданы, и они вместе с двумя дочками уехали в Нью-Йорк. Они сняли квартиру недалеко от Вашингтон-Хайтс, и Эрнесто поступил на юридический факультет Нью-Йоркского университета.

Эрнесто учился блестяще и специализировался в области законов об иммиграции. Ему не нужно было зарабатывать на хлеб; состояние, которое он унаследовал от отца, обеспечивало ему безбедную жизнь до конца дней. Но Эрнесто был не таков. Он закончил юридический факультет, получил лицензию на право вести адвокатскую практику и сразу же нашел место в одной адвокатской конторе, которая оказывала помощь нелегальным иммигрантам в Нью-Йорке. Он симпатизировал социалистам и скоро заслужил репутацию адвоката радикальных убеждений.

Самоубийство Игнасио Мендисабаля через пять лет после свадьбы Эрнесто и Эсмеральды его потрясло. Игнасио было шестнадцать лет, когда Эрнесто познакомился с ним на «Балу бугенвиллей». Он хорошо его помнил: Игнасио был приятный молодой человек, очень застенчивый; он был одержим любовью к Эсмеральде, а та была старше Игнасио на пару лет. Эсмеральда жалела его и постаралась не слишком разочаровать, когда он признался ей в любви. Однако Игнасио продолжал жить иллюзиями и объявил родителям, что все равно влюблен в Эсмеральду. Какой-то шутник донес Ребеке, что мать и дочь Маркес – мулатки, и семья обратилась с мольбой к небесам. Эсмеральда ничего об этом не знала и простодушно приняла приглашение от Исабель прийти в гости. Они уже давно не виделись – со дня ее свадьбы с Кинтином, – и Эсмеральда соскучилась по подруге.

Донья Эрмелинда, которой «пальца в рот не клади», однажды сказала Эрнесто, перед тем как он женился на ее дочери: «Мендисабали воображают о себе бог знает что, но в Испании они зарабатывали на жизнь мелкой торговлей ветчиной. Они бы и сегодня делали то же самое, если бы Буэнавентура, когда ступил на землю Америки, не наткнулся на кувшин с золотыми монетами под названием Ребека Арриготия».

Поначалу рассказы будущей тещи его только забавляли. Но когда в ночь после свадьбы Игнасио появился возле дома и стал, как ковбой с дикого Запада, палить направо и налево, Эрнесто убедился, что донья Эсмеральда была права. У пуэрториканской буржуазии большее предрассудков, чем у кого бы то ни было на земле. Она прячет эти предрассудки, прибегая к разным уловкам и ухищрениям, но увидеть негра среди высокопоставленных чиновников корпораций или на высоких правительственных должностях так же невозможно, как увидеть белого дрозда. Эрнесто никогда не говорил об этом Эсмеральде, но воспоминание о том, что произошло с Игнасио Мендисабалем, было главной причиной, почему он решил возвратиться в Пуэрто-Рико. Он нашел работу в адвокатской конторе Федерального правительства, которая занималась случаями расовой дискриминации. Сказал Эсмеральде, чтобы она паковала вещи, – и вскоре они вернулись на Остров. Он хотел внести свой вклад в дело исправления существующей несправедливости.

Кораль и Перла время, прожитое в Нью-Йорке, не потеряли даром. Кораль закончила факультет журналистики Колумбийского университета и, когда вернулась в Пуэрто-Рико, стала работать в газете «Горн», единственной на Острове, выходившей на английском языке. Кораль была очень похожа на своего отца: ужасная непоседа, она мелькала всюду, как искра, и страшно увлекалась политикой. Перла же по характеру была очень спокойной. Она хотела стать медсестрой и после окончания школы высшей ступени собиралась поступить на курсы медсестер. Обе сестры одинаково свободно говорили и по-испански, и по-английски.

В следующее воскресенье Мануэль и Вилли снова приехали на площадь Ла-Рогатива на своих «веслах». Они посетили салон «Сабос унисекс», где им подстригли волосы и побрили бороды и усы. На них были одинаковые льняные белые брюки, синие пиджаки и красные шелковые галстуки. Девушки загорали на балконе в тех же бикини, что и в прошлый раз. Но теперь Мануэль и Вилли не кричали и не свистели. Они поднялись по лестнице и позвонили в дверь, как цивилизованные люди. Эсмеральда открыла им сама.

– Мы – Мануэль и Вилли Мендисабали, сыновья Исабель Монфорт. Мама была очень рада узнать, что вы вернулись. Она передает вам привет, и еще она просила узнать номер вашего телефона, – сказали они.

Эсмеральда сердечно обняла их и пригласила пройти в гостиную. Через несколько минут Кораль и Перла спустились с балкона, в одинаковых блузах, накинутых на бикини.

– Я – дикарь, а это – викинг, – сказал Вилли, подмигивая Кораль. – Мы пришли пригласить вас покататься на мотоциклах.

– Да ведь это же Вилли и Мануэль Мендисабали! – закричали Перла и Кораль в один голос.

– Последний раз, когда я тебя видела, мы были на пляже на Зеленом острове, мне там обожгла ногу своими щупальцами фиолетовая медуза, и ты пописал мне на ногу, чтобы не болело, – смеясь, сказала Кораль Мануэлю. Перла, со своей стороны, робко приблизилась к Вилли и поцеловала его в обе щеки.

Сестры переоделись, и через пятнадцать минут они все вместе уже гуляли по Сан-Хуану.

С самого начала этот квартет стал притчей во языцех. А скоро все общество Сан-Хуана уже считало делом решенным: сыновья Кинтина Мендисабаля собираются жениться на дочерях Эрнесто Устариса.

Кораль и Перла часто бывали у нас в доме. Мануэль и Кораль обожали водные лыжи, и оба с удовольствием выписывали на поверхности лагуны воздушные арабески. Вилли на террасе учил Перлу рисовать. Пары никуда не ходили друг без друга. Если Мануэль и Кораль шли погулять на набережную Эль-Юнке, Вилли и Перла шли с ними. Если Вилли и Перла отправлялись на пляж Лукильо, Кораль и Мануэль шли туда же. Красная и синяя «веспы», каждая со своей парой, то спускались, то поднимались по крутым склонам холмов, жужжа как влюбленные шмели. Последний, кто сообразил, что означает эта «жесткая сцепка», был Кинтин, который приходил домой и рассеянно здоровался с девушками, не спрашивая, как их зовут.

Как-то раз Кораль пригласила Мануэля на политический митинг в Хаюе, маленьком городке в центральной части Острова, – ей надо было написать материал для газеты.

– Это акция сторонников независимости, – сказала она. – Я не хожу на митинги других партий по принципиальным соображениям.

Они на большой скорости спускались с холма, и волосы Кораль неистово трепал ветер.

– В ноябре на Острове пройдет референдум, и единственное достойное дело, которое мы можем сделать, – это просить Соединенные Штаты дать нам независимость.

Мануэль удивился: такое он слышал от нее впервые.

– Ты почти всю жизнь прожила в Нью-Йорке. Разве ты не чувствуешь себя американкой? – спросил он.

Кораль велела Мануэлю остановить мотоцикл и слезла.

– Если ты скажешь мне, что ты сторонник интеграции в состав США, я останусь тут, а ты поезжай один. И больше я тебя видеть не хочу, – гневно воскликнула она.

Мануэль никак не мог оправиться от удивления. Его отец был сторонником интеграции, а он всегда был согласен с Кинтином. Поэтому он промолчал, когда услышал от Кораль подобные речи.

Кораль унаследовала красоту своей матери. У нее были зеленые глаза, кожа цвета корицы и водопад рыжих волос, где потонуло множество мужских сердец. Она была настоящий динамит: когда спорила, мысли ее перескакивали с одного на другое и слова были похожи на искры, которые разлетались от порыва ветра. Мануэль был человек спокойного склада, он редко чем-нибудь воодушевлялся; страстная нетерпеливость Кораль привлекала его. Рядом с ней он все воспринимал острее. Когда они были вместе, Мануэль почти все время молчал; ведущую партию пела Кораль. Он только восхищенно слушал и держал ее за руку.

Кораль объяснила Мануэлю, что иметь политические идеалы – очень важно. Человек должен во что-то верить, иначе жизнь вообще не имеет смысла. Идеалы – это жизненный стимул, а самые светлые идеалы, которые существуют на свете, – добиться независимости для Острова. Стать еще одним американским штатом – это дикость. Она говорила, что тогда английский язык будет единственным официальным языком, а если мы станем говорить на английском, мы должны будем и чувствовать, и думать тоже на английском. Кроме того, мы должны будем платить налоги в федеральный бюджет и не сможем участвовать ни в Олимпийских играх, ни в конкурсе красоты «Мисс Вселенная» под нашим национальным флагом: все это тяжелые удары по нашему самолюбию.

– Подумай хоть немного о том, что я тебе сказала. Мы, пуэрториканцы, никогда за все пятьсот лет нашей истории не были самими собой. Тебе это не кажется трагичным?

Но Мануэль не произнес ни слова. Он не хотел быть несправедливым по отношению к Кинтину и счел за лучшее отмолчаться.

 

35. Мятежный Мануэль

Неделю спустя Мануэль и Вилли, а с ними, обхватив юношей за пояс, Перла и Кораль, на урчащих «веспах» ехали по дороге к Ларесу, где должен был состояться очередной митинг сторонников независимости.

– Знаешь, что означало слово «лар» в старые времена? – спросила Кораль у Мануэля, стараясь перекричать адский шум мотора. – Это камень в очаге – он не давал угаснуть огню, на котором римляне готовили себе пишу. До тех пор, пока живут боги Лареса, для нашего острова всегда есть надежда.

В Ларесе произносили речи и пели патриотические песни. Кто-то вручил Мануэлю пуэрто-риканский флажок – одинокая звездочка на синем поле в окружении красных и белых полос, – и Мануэль, чтобы сделать приятное Кораль, размахивал им. Вернувшись домой, он кнопками прикрепил флажок к стене над кроватью, потому что тот напоминал ему о Кораль.

Когда Кинтин зашел к Мануэлю, чтобы пожелать ему спокойной ночи, то увидел флажок, прикрепленный к стене.

– А это здесь откуда? – спросил он, удивленно подняв брови. – Готовишься к празднику Хэллоуин?

Было 30 октября – на следующей неделе праздновали Хэллоуин.

– Мне подарила его одна подруга, папа, – беспечно ответил Мануэль. – В конце концов, это наш флаг. Даже если мы когда-нибудь станем американским штатом.

– Мне не нравятся друзья, которыми ты обзавелся в последнее время, Мануэль, – предостерег его Кинтин. – Помни, у нас, Мендисабалей, много денег, и на Острове полно людей, которые не прочь нас использовать. На сегодня можешь оставить флажок у себя, но буду тебе признателен, если завтра ты его уберешь.

Однако на следующий вечер, когда Кинтин снова заглянул в комнату Мануэля, флажок висел на том же самом месте, прочно прикрепленный к стене. На этот раз Кинтин рассердился, но постарался не показать виду.

– Национализм всегда был проклятием нашей семьи, – терпеливо стал он поучать Мануэля. – Из-за расстрела националистов в Понсе твой дед Аристидес лишился рассудка и исчез с Острова. Твой дядя Игнасио был одержим винами и ликерами, потому что мог тешить свою гордость, приклеивая на бутылки ярлыки «Сделано в Пуэрто-Рико», и в результате разорил компанию «Мендисабаль». Сторонникам независимости доверять нельзя. Когда мы у себя в офисе набираем служащих для работы в «Импортных деликатесах», первое, что мы спрашиваем – каковы политические убеждения претендента. И если тот говорит, что он – сторонник независимости, мы его на работу не берем. Я думаю, тебе надо снять этот флажок.

У Мануэля не было никаких политических взглядов. Несмотря на убежденность Кораль, он не придавал всему этому большого значения. Но он был упрямый и не любил, когда ему указывали, что он должен делать. На следующее утро, когда Кинтин, проходя мимо по коридору, открыл дверь в спальню сына, то увидел: флажок по-прежнему висит на стене. Кинтин ничего не сказал Мануэлю. Но когда тот пришел в «Импортные деликатесы», то узнал, что отец распорядился вынести его рабочий стол из офиса и поставить в задней части магазина, рядом с винным отделом. Больше Мануэль не был главным бухгалтером. Теперь в его обязанности входило осматривать бутылки перед тем, как в них наливали ром, – нет ли какого-нибудь дефекта в стекле или не заполз ли в бутылку таракан. И еще, после того как продукты, прибывшие из Европы, вынимали из ящиков, нужно было отвозить на грузовике на городскую помойку мусор, который скапливался на заднем дворе магазина. Мануэля все это не смутило.

– Я прекрасно понимаю: прежде чем передать мне бухгалтерские книги «Импортных деликатесов», ты хочешь убедиться, что мне можно доверять, папа, – спокойно сказал он Кинтину.

– Пусть тебя это больше не беспокоит.

Через несколько недель Мануэль и Вилли пригласили Перлу и Кораль провести день на пляже Лукуми. Кинтин в то лето подарил им яхту «Бостон Валер», и они решили взять с собой еду и удочки. Но Перла чувствовала себя простуженной, так что Кораль поехала с Вилли и Мануэлем одна. День выдался прекрасный, на пляже было безлюдно. Они расположились на песке и съели сандвичи с салями, запивая их холодным белым вином. Вилли немного переборщил и вскоре уснул под пальмой глубоким сном. Кораль и Мануэль побежали купаться. Какое-то время они плавали в тени зарослей, и постепенно им стало так хорошо, будто они оказались в каком-то другом мире, где нет ни жары, ни бед. Вдруг, не сговариваясь, оба сняли с себя купальные костюмы и остались под водой обнаженные. Дул легкий бриз, и вода ласкала прохладным языком их икры, ягодицы и подмышки. Они тихо приблизились друг к другу. Мануэль плыл на спине, широко раскинув руки и ноги, потом перевернулся и прижался всей своей восставшей плотью к животу Кораль. Ей показалось, она – подводный камень, охваченный пламенем, а ее тело – бухта, куда пришвартовался корабль Мануэля.

– Такой должна быть смерть, любовь моя, – прошептала Кораль, когда они нашли друг друга.

– Ты ошибаешься, – ответил Мануэль. – Такой будет наша с тобой жизнь.

На следующее утро Мануэль сказал Кинтину, что ему нужно переговорить с ним по важному делу, но Кинтин ответил: пусть подождет до вечера. После ужина у них будет время, чтобы спокойно поговорить о чем угодно. Я заметила, что с Мануэлем происходит что-то странное. Он говорил мне о неладах с отцом, которые возникли из-за флажка на стене его комнаты, но, вместо того чтобы чувствовать себя загнанным в угол, сейчас он ходил, улыбаясь от уха до уха. Когда я попыталась узнать, в чем дело, он обнял меня, заверил, что я – лучшая мама в мире, но ничего не рассказал.

В тот вечер Мануэль спустился в столовую в пиджаке и в галстуке вместо обычной экипировки – футболка и джинсы. Он был аккуратно причесан, а на безымянный палец надел кольцо Мендисабалей. Я поняла – он что-то задумал. Вилли уже был в столовой – в рабочей блузе художника и клетчатой рубашке. От него пахло скипидаром, потому что весь вечер он рисовал. Кинтин был в элегантном костюме от Сен-Лорана, а я – в простой блузе от Фернандо Пена. Мы сидели вокруг стола работы Луи Мажореля, резные ножки которого представляли собой цветы лилии; мы купили его во время нашей поездки в Барселону в прошлом году. Кнопка звонка для вызова прислуги была спрятана под ковром, и я незаметно нажала на нее кончиком туфли. Тут же появилась Виктория с тарелками дымящегося супа на подносе.

За ужином Кинтин попытался быть с Мануэлем поласковее.

– Ты такой же упрямый, как твоя мать, – сказал он, протягивая ему руку и пытаясь все обратить в шутку. – Я жду только одного: чтобы ты мне подчинился, и ты сразу же получишь назад свою должность. Ты убрал флажок?

Мануэль пригладил волосы и выпрямился на стуле.

– Нет, папа, еще не убрал. Но ты не беспокойся. Я не сторонник независимости. Мне нужно поговорить с тобой о чем-то куда более важном.

После ужина они прошли в кабинет и закрыли дверь. Кинтин решил не принимать всерьез мятежного поведения сына. Настанет день, когда «Импортные деликатесы» будут принадлежать ему, так же как и все прибыльные коммерческие связи Буэнавентуры. Этой историей с флажком Кинтин испытал его и был доволен реакцией Мануэля. Тот показал себя человеком, способным защищать свои права. На следующий день он собирался отдать распоряжение служащим вернуть рабочий стол Мануэля в офис напротив своего кабинета и восстановить сына в должности бухгалтера. Но то, что сказал ему Мануэль, повергло его в крайнее изумление.

– Я влюблен в Кораль Устарис, папа, и она меня тоже любит, – сказал Мануэль. – Мы бы хотели пожениться как можно скорее, но мы нуждаемся в твоей поддержке. Поскольку у нас нет денег, мы хотим попросить у тебя ссуду, достаточную для приобретения квартиры. Нам обоим уже исполнился двадцать один год, и мы могли бы поселиться отдельно, но мы не хотим делать этого, не поставив в известность тебя и маму.

Он говорил очень спокойно; у него и в мыслях не было, что отец может быть против.

Кинтин сидел в кресле за столом. На краю стола лежал карандаш, и Кинтин, достав из кармана точилку, стал его сосредоточенно затачивать. В кабинете было так тихо, что слышно было, как светлая стружка от карандаша с шуршанием падает на полированную крышку стола.

– Ты знаком с матерью Кораль Устарис? – осторожно спросил Кинтин Мануэля.

– Это сеньора, которую зовут Эсмеральда Маркес, кажется, она из Понсе. Мама говорит, она ее лучшая подруга. – И простодушно добавил: – Однажды мы приходили к ним в гости в Старом Сан-Хуане, когда мы с Вилли были еще маленькие. Мы давно знаем Перлу и Кораль.

Кинтин удивленно поднял глаза:

– Исабель водила тебя в дом Эсмеральды Маркес?

– Конечно, водила, – ответил Мануэль. – А почему она не должна была водить?

– Сейчас покажу почему, – сказал Кинтин. И нарочно оцарапал себе кончик указательного пальца точилкой, так что на стол упала капля крови. – Видишь эту кровь, Мануэль? В ней нет ни капли арабской, еврейской или негритянской крови. Многие умирали за то, чтобы сохранить ее чистой, как снега Гуадаррамы. Мы воевали с маврами и в 1492 году выгнали их из Испании, а вместе с ними и евреев. Когда твой дед приехал на Остров, приходские священники держали специальные книги, куда записывали браки только между белыми. Многие из этих книг сохранились до сих пор; священники ревностно оберегают их, хотя не все про это знают. Уверяю тебя, брак Эсмеральды Маркес и Эрнесто Устариса не обозначен ни в одной из них, потому что Эсмеральда – мулатка. И потому ты не можешь жениться на Кораль Устарис.

Я слышала весь разговор, стоя за дверью, и была на грани нервного срыва. Воцарилась гробовая тишина. Я робко постучалась, но мне никто не ответил. Повернула ручку – дверь оказалась открытой, я осторожно вошла. Кинтин и Мануэль стояли по обе стороны стола, друг напротив друга. В какой-то момент я подумала, что они помирились и сейчас обнимутся, но тут же поняла, что оба собираются с силами, чтобы продолжить борьбу. Это длилось несколько секунд. Прежде чем я успела что-либо сделать, Кинтин оттолкнул Мануэля.

– Немедленно убирайся из этого дома, если не хочешь, чтобы я тебя убил! – закричал он на сына. – Неблагодарный щенок!

Мануэль вышел из кабинета, заперся у себя в комнате, собрал вещи и ушел из дома. Гнев Кинтина был ничто по сравнению с тем, что чувствовал Мануэль, – в доме повсюду ощущался горький привкус беды.

 

36. Безрассудное поведение Кинтина

Я пыталась любыми средствами, имеющимися в моем распоряжении, вернуть Кинтину доброе расположение духа.

– Ты – тиран и троглодит, – сказала я ему, когда вечером мы раздевались перед сном. – Ты думаешь, Мануэль как ты – на все готов ради «Импортных деликатесов». Но для него деньги не имеют такого значения, как для тебя. К тому же у него есть гордость. Дочь Эсмеральды – образованная и красивая девушка. Ты должен попросить прощения у Мануэля и разрешить ему жениться на Кораль.

Но Кинтин меня и слушать не хотел.

– Буэнавентура и Ребека никогда меня не простят, – бормотал он сквозь зубы. – Прежде чем у меня будет внук мулат и я породнюсь с Эсмеральдой Маркес, они меня убьют.

– А Вилли? – гневно спросила я. – Его ты куда денешь? Получается, ты из тех, кто, бросив камень, прячет руки за спину.

У стен дома на берегу лагуны всегда были уши, так что вечером все уже знали, что Кинтин и Мануэль едва не подрались. Эулодия сказала мне, что Петра сильно встревожена и что вчера она целый вечер молилась Элеггуа у себя в комнате. В тот же вечер она послала Викторию сказать, что хочет меня видеть. Петре было девяносто три года, и она почти не бывала на верхних этажах дома. Артрит ее совсем скрутил, и подниматься по лестнице ей было трудно. И когда она вошла ко мне в комнату, то тяжело дышала.

– Прежде чем уйти, Мануэль приходил ко мне, – сказала Петра. – Он сказал, что отец выгнал его из дома и что идти ему некуда. Денег у него не было, так что я сказала, чтобы он ехал к Альвильде в Лас-Минас. У нее свой дом, она каждый месяц получает от федерального правительства пенсию по инвалидности. Я ему посоветовала не держать зла на Кинтина и как ни в чем не бывало прийти завтра с утра на работу. «У него к утру вся злоба пройдет, – сказала я, чтобы его успокоить. – Твоему отцу не понравилось, что ты хочешь жениться, потому что он все еще считает тебя ребенком. Но человек он хороший». Мануэль пообещал, что не наделает глупостей.

На следующий день я поехала в Старый Сан-Хуан поговорить с Эсмеральдой обо всем, что произошло. Она уже была в курсе всех подробностей. Мануэль все рассказал Кораль, а Кораль передала все матери. Альвильда ушла жить в другое место, а дом оставила Мануэлю. Но Эсмеральда была в тревоге, потому что Кораль тоже переехала в Лас-Минас.

– Даже не спросила у нас разрешения, – сказала Эсмеральда. – Просто собрала вещи и поставила нас в известность, что будет жить вместе с Мануэлем. Мы обрадовались: Мануэль – замечательный юноша, и мы надеемся, они скоро поженятся. Но мы беспокоимся, не случилось бы чего с Кораль в этом пригороде.

Я объяснила Эсмеральде, что половина жителей Лас-Минаса – родственники Петры, так что и Кораль, и Мануэль там в полной безопасности.

– Петра в Лас-Минасе – что-то вроде представителя власти, – сказала я. – Стоит только всем узнать, что они под ее защитой, – каждый сделает все возможное, чтобы им помочь.

Я попыталась связаться с Мануэлем, но это было не так-то просто. К дому Альвильды можно было подъехать только на лодке, а я не решалась пересекать лагуну Приливов одна. В магазин я звонить не хотела, потому что Кинтин предупредил меня, чтобы я не пыталась уладить дело на свой страх и риск. Это Мануэль должен просить у нас прощения, а не мы у него.

В последующие недели я много раз просила Кинтина сделать первый шаг к примирению с Мануэлем, но все было напрасно. Было видно, как он страдает. Он как-то весь отяжелел. Не то чтобы потолстел, но выглядел так, будто у него мясо приросло к костям. По вечерам, когда ложился в постель, он казался мне похожим на средневекового рыцаря, облаченного в доспехи, который лежит на собственной могиле. Встречаясь с Мануэлем в магазине, он не говорил сыну ни единого слова. Он оформил ему медицинскую страховку и платил три доллара в час – минимальную зарплату, – несмотря на то что Мануэль работал с шести утра до шести вечера. Но Мануэль не жаловался. Он был очень исполнительным и не пропустил ни одного дня.

Однажды в воскресенье утром Мануэль приехал домой на грузовике фирмы. Он сказал мне, что приехал забрать оставшиеся вещи: одежду, баскетбольный мяч, видеокамеру, удочки и даже синюю «веспу», которую погрузил в машину с большим трудом. Я смотрела на все это, и сердце у меня разрывалось. Я бросилась к Кинтину и стала умолять его помириться с сыном и просить Мануэля остаться, но Кинтин продолжал читать газету с каменным лицом.

– Скажи ему, когда закончит, пусть вернет грузовик в магазин. Завтра нам надо будет развозить товар, – только и произнес он.

Вилли молча помогал брату грузить вещи. Какое-то время я смотрела на них, стоя поодаль, не желая вмешиваться. Потом пошла на террасу и села читать какую-то книгу, в полной уверенности, что Мануэль, прежде чем уехать из дома, придет попрощаться со мной. Но он этого не сделал. Он спустился в нижний этаж, простился с Петрой, и я услышала шум удаляющегося грузовика. Казалось, в доме кто-то умер.

Вилли не мог понять, почему отец так жестоко обошелся с Мануэлем, но и осуждать отца не хотел. Кинтин всегда одинаково любил обоих сыновей. Он рассказывал Вилли об испанских конкистадорах и говорил, что он может гордиться, потому что он тоже часть героической традиции. Когда Вилли напоминал ему, что в нем нет крови конкистадоров, Кинтин уверял, что это не важно, поскольку в любом случае он является частью нашей семьи.

Кинтин объяснил Вилли, что его разногласия с Мануэлем вызваны решением того жениться раньше времени, тем более на ком-то, кого он мало знает. Когда молодой человек собирается сделать подобный шаг, надо быть совершенно уверенным, что поступаешь правильно. Буэнавентура дал разрешение на брак с их матерью только после того, как он год отработал в фирме «Мендисабаль» и уже внес собственный вклад в дело. Пусть Вилли напомнит об этом Мануэлю, когда увидится с ним в следующий раз. Тот смотрел на отца с грустью: он знал, что Кинтин лжет. Мануэль рассказал ему о подлинных причинах, по которым отец не соглашается на его брак с Кораль. Но сделал вид, что не знает этого, – не хотел расстраивать отца.

У Вилли с отцом всегда были хорошие отношения. Вилли было всего шестнадцать лет, но есть люди, которые рождаются на свет, будучи мудрыми, как старики. Они с Перлой гуляли, обнимались и целовались, но никогда не заходили дальше этого. Они ходили в кино и в темноте держались за руки. Они мечтали в будущем пожениться, но хотели, чтобы это была свадьба, отвечающая всем традициям.

Билли очень беспокоился за Мануэля и все ломал голову, как ему помочь. Когда брат переехал в пригород, он все время говорил, что тоже хочет переехать, чтобы жить вместе с ним. Ему неловко жить в таком роскошном доме, как наш, сказал он мне, в то время как его брат терпит нужду. Поначалу он очень часто навещал Мануэля и все ждал, что брат вот-вот предложит ему остаться у него. Но Мануэль, похоже, был не слишком рад частым визитам брата. Наоборот, он словно хотел отдалить его от себя, отогнать, как назойливую муху.

Как-то раз Вилли причалил к дому Альвильды на «Бостон Валер» около десяти часов вечера; он был уверен, что брат в такой час непременно дома. Он даже слышал, как тот дышит за дощатой стеной, источенной водой и временем, и несколько раз негромко окликнул его, но Мануэль не ответил. Электричества в Лас-Минасе не было, и в эту пору в пригороде было темно, как у волка в пасти. Чтобы в дом не налетели насекомые, Мануэль накрепко закрыл дверь и окна. Вилли привязал лодку к свае канатом, поднялся на веранду и несколько раз постучал в дверь. Ему никто не ответил, хотя он слышал сдавленное дыхание Мануэля, и оно его встревожило. Может, Мануэль заболел? Может, с ним что-то случилось? Он стал тихо звать брата по имени, умоляя открыть дверь, – он хотел убедиться, что с ним все в порядке, – но дверь не открывалась.

На следующий вечер Вилли опять был на веранде. Он снова безуспешно звал Мануэля и снова слышал его прерывистое дыхание – такое же, как накануне. Он был на грани отчаяния, но тут Мануэль, видимо, устал от наивности брата. Он включил светильник на батарейках, который стоял на полу, и Вилли различил сплетение рук и ног, и бедра, страстно бьющиеся друг об друга, и рыжую шевелюру Кораль, накрывавшую Мануэля огненной накидкой. Это было в последний раз, когда он навестил брата в доме Альвильды, смеясь, сказал мне Вилли. Теперь он понял, почему у Мануэля не было времени с ним встречаться.

Мне эта история не показалась забавной. Когда я все это выслушала, то подумала, что из-за Кораль Мануэль отдалился и от меня. Я решила, что лучше всего будет встретиться с Кораль и поговорить, и попросила Эсмеральду, чтобы она устроила эту встречу.

– Попытаюсь, Исабель, – ответила она мне, обеспокоенная. – Но у нас уже несколько дней нет от нее ни весточки. Она оставила работу в газете и сотрудничает теперь в Партии независимых, все время пропадая там. К нам она почти не заходит.

Но через несколько дней Кораль неожиданно появилась у нас дома. На ней были джинсы, которые обтягивали бедра, как вторая кожа, и было заметно, что она без лифчика. Груди под полупрозрачной блузой были похожи на две алебастровые луны, и я вдруг вспомнила, как нам с Эстефанией, когда мы были совсем юные, нравилось, экстравагантно одеваясь, шокировать публику в Понсе. Но Кораль была другая. Ее красота оставалась холодной, она казалась мраморным изваянием. В ней не было ничего от игривой Эвы-соблазнительницы, какой была Эстефания.

Я ждала в кабинете, когда Вирхиния постучала в дверь и впустила Кораль. Я указала ей на место рядом с собой на зеленом диване, но Кораль предпочла сесть в кресло в стиле «честерфилд». Кораль нравилась мне. Я находила ее куда интереснее Перлы, которая была похожа на фасолину без перца. Кораль всегда была готова поспорить и точно знала, чего она хочет от жизни. Она напоминала меня, когда я была в ее возрасте. Во мне тоже чувствовался этот нерв, то же страстное желание испить до конца чашу жизни.

Она достала из сумки сигарету, закурила и сделала несколько затяжек, даже не сказав мне «добрый вечер».

– Вилли сказал мне, что вы с Мануэлем собираетесь пожениться, и меня очень обрадовала эта новость, – начала я. – Не обращайте внимания на то, что говорит Кинтин, он несносный человек и живет в другой эпохе. Время все расставит по местам. Ты не хочешь вместе поискать квартиру, где вы могли бы устроиться? Лас-Минас – не самое подходящее для житья место.

Кораль сказала, что подумает, я не решилась продолжать разговор. Она поднялась и подошла к столу, на котором в серебряных рамках были расставлены семейные фотографии: Буэнавентура, только что прибывший из Испании, в кордовской шляпе с живописно заломленными полями, так что она закрывала ему лицо; Ребека в наряде Королевы Антильских островов, с жемчужной короной на голове; Аристидес Арриготия в парадной форме на каком-то приеме в саду «Ла Форталесы» рядом с губернатором Виншипом; маленькие Вилли и Мануэль у входа в церковь Святого Альбанса: Мануэль ласково обнимает Вилли за плечи. Кораль взяла последнюю фотографию со стола и принялась внимательно ее рассматривать.

Эта была моя любимая фотография, и когда я увидела ее в руках Кораль, то не смогла удержаться и сказала:

– Грустно, не так ли? Впервые в жизни Вилли и Мануэль не общаются друг с другом. Мы ничего не знаем о Мануэле с тех пор, как он ушел из дома; он ни разу не пришел нас проведать.

Кораль повернулась ко мне спиной и подошла к окну.

– У Мануэля все в порядке? У него все хорошо, так ведь? – спрашивала я в тревоге. – Он живет в Лас-Минасе, чтобы угодить своим друзьям из Партии независимых. Наверняка они потребовали, чтобы он ушел из дома, ушел от нас. Они задурили голову вам обоим.

Я проговорила это с горечью. Не смогла сдержаться. Кораль повернулась ко мне.

– Никто нас не принуждает жить в Лас-Минасе, Исабель, – сухо сказала она. – Мы живем там, потому что нам это нравится; пригород – часть нашей нынешней жизни. Мы считаем – для того чтобы изменить мир, нужно быть ближе к пролетариям. Мануэль не заходит к тебе, потому что он очень занят. После службы в «Импортных деликатесах» едет в партийный офис, где работает до поздней ночи. Но он доволен. Впервые в жизни он во что-то верит.

Эсмеральда уже рассказывала мне о революционных идеях Кораль, так что ее слова меня не слишком удивили. Вместо того чтобы возразить ей, я стала рассказывать о своей юности; о том, как еще до знакомства с Кинтином я работала с Баби в пригородах Понсе, учила детей из бедных кварталов читать, шить и фотографировать, чтобы они смогли потом заработать себе на жизнь.

– Я не упрекаю Мануэля в том, что он выбрал Партию независимых, – сказала я. – В глубине души я сама такая же.

Кораль саркастически рассмеялась:

– Я хорошо знаю тебя, Исабель. Мануэль много рассказывал мне о твоих политических убеждениях. Но этот роскошный дом, праздная жизнь, которую ты ведешь, – все это находится с ними в противоречии. Любая частная собственность основана на воровстве! Ты – лицемерка и предательница, не более того.

Кинтин

На душе у Кинтина было неспокойно. Частный детектив, которого он нанял несколько недель назад, доложил ему, что Мануэль впутался в серьезные неприятности. Вместе с Кораль они вошли в группу террористов, так называемую АК-47, оперативная база которой размещалась в Лас-Минасе. Сторонники американской государственности набирали силу, ожидалось, что на референдуме победят именно они. До голосования оставалось всего два месяца, и сторонники независимости были в бешенстве. И разумеется, собирались развязать волну насилия, чтобы помешать победе противника.

Исабель также вызывала у Кинтина беспокойство. Она плохо выглядела; была так подавлена, что перестала следить за собой – не причесывалась, не красилась, почти не выходила из дома. Часами сидела в кабинете, глядя в окно на лагуну.

Кинтин чувствовал себя виноватым – вместо того чтобы признаться Исабель и рассказать ей, что он прочел рукопись, он разозлился на нее и добавил оскорбительные для ее семьи комментарии, которые набросал на полях страниц. Петра отравила ее своими бреднями и, должно быть, наговорила много такого, что заставило ее страдать. Если бы с самого начала они доверились друг другу, он возможно, более терпимо повел себя по отношению к сыну, и Мануэль не ушел бы теперь из дома.

В этот раз он нашел в кабинете еще четыре новые главы. Всего в коричневой папке набралось уже двенадцать глав, которые он еще не читал. Несмотря на рекомендации врача стараться избегать излишних волнений, Кинтин сел за стол и с жадностью принялся за чтение. Глава, которая произвела на него наибольшее впечатление, называлась «Запретное пиршество»; все, что рассказала там Исабель, – было правдой. У него были сексуальные отношения с Кармелиной, он не смог этому противостоять. Он с лихвой заплатил за свое падение: Исабель выставила все происшедшее чудовищным предательством с его стороны, которое она не может простить ему вот уже семнадцать лет. Но он никакой не супермен и никогда не старался им казаться; дух силен, но плоть слаба. Исабель в своей книге описывает его как исчадие ада, на самом деле он – ни дьявол, ни святой. Он обыкновенный мужчина, не устоявший перед искушением.

После того злополучного эпизода с Кармелиной он приложил все усилия, чтобы быть верным мужем, добрым отцом, ответственным предпринимателем. Он даже усыновил Вилли, не будучи уверен, что это его ребенок, – только чтобы угодить Исабель. В конце концов, Кармелина ушла из дома сразу же после близости с ним и потом жила в Нью-Йорке почти целый год. За это время у нее могло быть бесчисленное количество любовников.

Но он знал, что правосудие не на его стороне. Если бы дело дошло до развода, Петра и все остальные слуги показали бы на суде против него, а для него сама мысль о публичном скандале была невыносима. Но больше всего его мучило то, что Исабель так и не простила его.

Исабель с самого начала прониклась к Вилли особенными чувствами. Он был ее любимчиком, ее привязанность к нему превратилась в наваждение. Она выходила из себя, если кто-нибудь его огорчал; она была способна оскорбить любого незнакомого человека на улице, если ей показалось, что он косо посмотрел на Вилли. Кинтин должен был обладать мудростью и справедливостью царя Соломона, и, если бы он таким не был, Исабель обрушила бы на него свой гнев. И Кинтин в этом преуспел, хотя, когда сыновья были детьми, давалось ему это невероятно тяжело. Он любил Вилли. Но нельзя было отрицать, что Мануэля он любил больше – ведь это был его сын.

Кинтину стало плохо. Сердце билось как барабан, сбившийся с ритма. Он любил Исабель, несмотря ни на что; он не мог представить себе жизни без нее.

Он положил рукопись на стол и решил написать свою версию происшедшего на пляже Лукуми в тот злополучный день. Может быть, так ему удастся снискать сострадание Исабель. Проблема состояла в том, что у него не получалось писать так же хорошо, как она. То, что писал он, напоминало лишь схематическое изложение событий. Ему было легко писать о донье Валентине Монфорт, о Марго Ринсер, об Эстефании Вольмер, немного приукрашивая то здесь, то там, – эти люди были ему безразличны. Но как выплеснуть на бумагу свою боль, о которой теперь узнают все? Как выразить, что сердце его разбито, и не опуститься при этом до дешевой мелодрамы? Как открыться в постыдной страсти к женщине, которая отвергла его и держала за половую тряпку? Он знал – у него не получится написать об этом. Единственное, что он может, – бесстрастно перечислить факты.

Кинтин достал ручку из ящика письменного стола и стал писать на обратной стороне одной из страниц рукописи:

«В тот день, когда мы поехали в Лукуми, я чувствовал себя особенно подавленным, и мне стоило больших усилий казаться веселым. Смерть Маргариты подействовала на всех нас. Мануэлю нужно было отвлечься, да и мне тоже. Исабель, однако, не сделала ни малейшего усилия, чтобы вдохнуть жизнь в семью. Угрюмая и отстраненная, она была погружена во враждебное молчание. Я пытался ее утешить, но она отдалилась от меня, – от нее веяло ледяным холодом.

Всем известно, что мясо крабов оказывает возбуждающее действие, а в тот день на пляже я съел их полдюжины и выпил бутылку рислинга. Скоро я почувствовал себя необыкновенно счастливым. Встал и увидел вдалеке Кармелину – она плыла к зарослям. Какая-то могучая сила потянула меня к ней, и я не стал ей противиться. Того, что произошло между нами, самому Всемогущему Господу отвести было не под силу».

 

37. АК-47

Мануэль вступил в Партию независимых только для того, чтобы сделать приятное Кораль, но ссора с отцом усилила его радикализм. Его отталкивал непрошибаемый политический консерватизм Кинтина, который в американской государственности видел панацею от всех бед для Острова.

Ночами, вытянувшись на постели, я представляла себе, как Мануэль спит сейчас рядом с Кораль в хижине Альвильды, среди зловонных испарений, которыми пропитался земляной пол, – и сердце у меня сжималось. Я утешала себя тем, что он, по крайней мере, не один. Зная Кораль, я понимала, что они заняты не романтическими мечтаниями, как другие влюбленные, – они думают о том, как сделать, чтобы изменить к лучшему этот мир.

Кораль была еще более радикальна, чем Мануэль. Она узнала, что ее бабушка, донья Эрмелинда, до того как познакомилась с доном Боливаром Маркесом, была лидером рабочих и однажды даже руководила забастовкой, дойдя вместе с работницами до ступеней Капитолия, где была избита и несколько недель провела в тюрьме. Кораль поехала в Понсе, нашла на старом кладбище могилу своей бабушки и положила на нее красную розу. Однажды Кораль сказала Кинтину:

– Либерализм – это сплошное лицемерие, которое никуда не ведет. Хватит нам изображать из себя Гамлетов – надо наконец действовать. Бывают моменты, когда насилие оправдано, потому что мир можно изменить только действием.

Политическая ситуация на Острове ухудшалась, и все мы были удивлены, когда в результате предварительного опроса, который состоялся незадолго до референдума, оказалось, что сторонники интеграции в состав США имеют совсем незначительное преимущество: у них было сорок девять процентов голосов. У сторонников свободного ассоциированного государства – сорок шесть процентов, у независимых – пять процентов. Но никаким предварительным опросам доверять нельзя: избиратели переменчивы, и ситуация могла поменяться в любой день. Те, кто был на стороне ассоциированного государства или на стороне независимых, говорили о том, что в качестве еще одного американского штата мы потеряем нашу самобытность и наш язык. Их противники без конца повторяли по радио и телевидению аргументы экономического характера. До зубов вооруженные статистическими данными, они сыпали долларами и сентаво, будто строчили из пулемета. Остров в тот год получил восемь с половиной миллиардов долларов из федеральных фондов, а в день, когда мы станем американским штатом, мы должны были получить еще три миллиарда долларов. Затраты на социальное страхование и медицинское обслуживание увеличились в последнее время вдвое по сравнению с тем, что было раньше. Даже после того, как мы заплатили федеральный налог, положительное сальдо было огромным – по меньшей мере пять миллиардов долларов.

– Не представляю себе, кто может остановить эту американизацию, – в отчаянии повторяла Кораль Мануэлю. – Мы никогда не станем независимой страной, сейчас даже сторонники свободного ассоциированного государства – и те в опасности.

Политическая атмосфера Сан-Хуана была чрезвычайно напряжена, стычки возникали по любому поводу. Наш губернатор, Родриго Эскаланте, проповедовал американскую государственность со страстностью священника-евангелиста, хотя по-английски говорил с заметным акцентом. Поскольку шевелюра у него была с проседью, враги окрестили его Петух Манило, но он вернул им посланный бумеранг и извлек из клички некоторую выгоду. На всех митингах он стал появляться с красивым белоснежным американским петухом.

Губернатор Эскаланте был известен тем, что принимал по отношению к инакомыслящим строгие меры. Он хотел, чтобы референдум прошел в атмосфере порядка и уважения к закону. Поэтому, когда за несколько месяцев до референдума в Университете Пуэрто-Рико началась забастовка, он приказал военизированным отрядам полиции войти в университетский городок. В потасовке погибли несколько студентов и один страж порядка, десятки людей были ранены. В редакции «Эль Мачете», газете независимых, случился пожар, после которого остался только пепел, но виновных так и не нашли. Полиция устроила тайную слежку за всеми гражданами, склонными к идее независимости, считая их неблагонадежными, несмотря на то что Партия независимых была признана легальной и участвовала в референдуме. Если к кому-то в гости заходил сторонник независимости, это было чрезвычайно опасно для хозяев, потому что они тут же попадали в список симпатизирующих. Дома, телефоны и машины сторонников независимости тайно прослушивались. То и дело банды хулиганов окружали глухой ночной порой их дома и избивали всякого, кто пытался войти или выйти.

За три месяца до референдума Кораль убедила Мануэля вступить в АК-47, группу активистов из Партии независимых. Мы узнали об этом от частного детектива, которого Кинтин нанял, чтобы следить за каждым шагом Мануэля. Члены этой организации собирались чуть ли не каждый день в Лас-Минасе, где повышали свой политический Уровень и разрабатывали план действий. Это было неподалеку от дома Альвильды, и Кораль с Мануэлем регулярно посещали эти собрания. Они должны были выучить наизусть «Красную книгу» Мао и потом цитировать ее вслух, вести дискуссии по «Капиталу» Маркса, так же как и по выступлениям Педро Альбису Кампоса. Мануэль читал медленно, ему было трудно продираться через малопонятные скучные тексты. Но с помощью Кораль, которая всегда читала их вместе с ним, он понемногу продвигался вперед.

Они также штудировали доклады правительства Пуэрто-Рико по гражданским и экономическим вопросам и подробно обсуждали невиданный рост потребления наркотиков, масштабы безработицы, которая достигла уже восемнадцати процентов, низкий уровень заработной платы – она была ниже прожиточного минимума, нищету муниципальных школ и больниц, масштабы смертности в результате убийств – почти что самые высокие в мире – и безнаказанного воровства. Все это зло, утверждали члены АК-47, – результат колониального режима, который царит на Острове и который ведет к утрате национального самосознания и самоуважения.

Грядущий референдум, говорили члены АК-47, может дать им возможность показать всем, что идея независимости Острова не умерла, что есть еще честные люди. Пуэрто-Рико должен стать социалистической республикой, построенной по кубинской модели. Каждые четыре года во время выборов Остров делился на две части: половина голосовала за интеграцию, половина – за независимость. Страх удерживал Остров в равновесии, балансируя на острие ножа. Страх перед чем? – спрашивал Мануэль у своих товарищей из АК-47. Страх выбрать наконец дорогу, которая уведет их от коллективной шизофрении. В конце концов, средний результат – это и означает не решаться ни на что. Споры о том, кто мы такие – пуэрториканцы или американцы, на каком языке нам говорить – на испанском или на английском, длятся уже столько времени, что у всех мозги распухли. Наш народ сам никогда не решит, кем он хочет себя видеть. Необходим толчок, – пусть кто-нибудь поможет ему выбрать свою судьбу. Молодежь из АК-47 готова была это сделать.

Мануэль и Кораль были убеждены в правоте своих товарищей. Они всю душу вкладывали в служение общему делу: собирали деньги, помогали организовывать забастовки, продавали, размахивая газетой над головой, как флагом, «Эль Мачете» на улицах и при этом рисковали жизнью, лавируя на мостовой между машинами.

Они мечтали о родине, где все будут свободны от наркотиков, невежества и нищеты, где никто не будет нежиться на простынях из вышитого льна и подушках из гагачьего пуха, как в доме на берегу лагуны, тогда как столько людей спят на земляном полу. И что самое важное – они хотели, чтобы над страной развевался пуэрто-риканский флаг и звучал национальный гимн, и чтобы это не считалось преступлением, и чтобы можно было спать с открытыми окнами, не боясь, что к тебе придут и изобьют. А так как они действительно любили свою страну и рабочий класс, к которому теперь принадлежали, то верили, что для достижения этой цели все средства хороши, ведь так говорили товарищи из АК-47. Мануэль и Кораль были согласны с ними во всем.

Когда в АК-47 узнали, что Мануэль приходится правнуком Аристидесу Арриготии, шефу полиции, виновному в расстреле националистов в Вербное воскресенье, и что он сын Кинтина Мендисабаля, миллионера, хозяина фирмы «Импортные деликатесы», они потребовали, чтобы он внес в общее дело значительный денежный вклад. В конце концов, семья Мендисабаль нажилась, как никакая другая, и завладела столькими богатствами, как никто на Острове. О доме на берегу лагуны в Лас-Минасе ходили легенды. Все только и говорили о террасе, выложенной мозаикой из золота в 24 карата, где танцевали и веселились до утра и где слуги спали в подвале. Мануэля растили на кремах и взбитых сливках, его плоть и кровь, даже его мысли – это продукт немилосердной эксплуатации бедняков. И его долг – внести щедрый вклад в общее дело. Мануэль говорил им, что денег у него нет, что он поссорился с отцом и тот выгнал его из дома, но ему не верили. Он чувствовал себя виноватым и попытался собрать кое-какую наличность. Продал спиннинг, видеокамеру «Кэнон», коллекцию марок и даже синюю «веспу» и отдал все деньги товарищам, но они только посмеялись над ним и сказали, что этого недостаточно.

Тогда же члены группы АК-47 велели ему, чтобы он привел на занятия по повышению квалификации младшего брата. Если тот не может оказать экономическую поддержку, то по крайней мере может вступить в организацию и стать одним из них. Они слышали, что Вилли очень способный: надо подумать, чем он сможет им помочь. Мануэль через Перлу послал Вилли записку, чтобы тот пришел в дом Альвильды. Вилли откликнулся тотчас же: он был так рад увидеться с братом! Теперь они уже вместе ходили на собрания группы.

Вилли, Кораль и Мануэль садились на пол и читали «Красную книгу» Мао Цзэдуна. Мануэль относился к этому очень серьезно, даже слишком серьезно, по мнению Вилли. Члены группы АК-47 никогда не слушали музыку и почти не разговаривали между собой. Они никогда не смеялись; всегда ходили, сурово нахмурив брови. Вилли заметил, что, когда Мануэль читал вслух книгу Мао, у него дрожал голос и он опускал голову, будто молился. Но Вилли был на все готов, лишь бы оставаться рядом с братом, так что он никогда не делал замечаний. В конце концов, и он был согласен с тем, что на Острове царит социальная несправедливость.

Вилли выучивал все с неимоверной быстротой. Скоро он мог цитировать все тексты слева направо и справа налево, и в «Эль Мачете» ему стали давать задания. По вечерам он писал рецензии на книги и статьи, в которых изобличалось социальное зло. Однажды лидер АК-47 пригласил его для личного разговора. Он спросил Вилли, не хочет ли он работать у них постоянно, отдавая этому все свое время, – для рекламной кампании требуется художник.

– До референдума остался месяц, нам пригодится любая помощь, – сказал ему лидер. – Мы не можем платить тебе за работу, но ты заработаешь себе политический капитал на будущее. Когда-нибудь мы вернем тебе все с лихвой – тогда, когда уничтожим предателей, стоящих у власти.

Вилли предложение не принял. Если работать на них, тогда надо бросать занятия рисованием, что было для него невозможно. В то время он делал несколько серьезных работ, и ему хотелось закончить их до возвращения в Институт Пратта после каникул.

Руководству АК-47 не понравился отказ Вилли. На ближайшем собрании его публично заклеймили позором. Его картины слишком эгоцентричны, они говорят о разлагающем влиянии привычки к наслаждениям. А где политическое содержание его произведений? Стыдно посвящать себя рисованию абстрактных фигур, каких-то нелепых разноцветных ромбов, когда страна тонет в коррупции и ей так необходимы художники, способные ее разоблачить.

Вилли сидел на полу, и ему было стыдно. Он ждал, что Мануэль заставит замолчать этих говорунов, но тот не произнес ни слова. Он сидел, сурово глядя в одну точку, будто тоже осуждал младшего брата. Вилли рассердился и ушел с собрания, хлопнув дверью. Он вернулся в дом на берегу лагуны на яхте «Бостон Валер» в одиночестве. Он в последний раз присутствовал на собрании АК-47 и в последний раз пытался наладить отношения с Мануэлем.

 

38. Забастовка в компании «Импортные деликатесы»

У Кинтина опять пропал сон. Часто он всю ночь напролет бродил по дому в темноте. А если я вставала, шла за ним и пыталась убедить лечь в постель, он злился. Иногда я следила за ним тайком, прячась за мебелью, и слышала, как он молится святым, изображенным на картинах. Однажды ночью я увидела, как он встал на колени перед распятым «Святым Андреем» и услышала его слова: «Все мы окажемся на кресте, но я никогда не думал, что со мной это произойдет так скоро. Чтобы мой сын мог носить с достоинством наше имя, я убивал себя на работе, и все оказалось напрасно».

Он только что узнал, что Мануэль оставил работу – перестал появляться в магазинах. Петра сказала нам, что он больше не живет и в доме Альвильды. Частный детектив Кинтина доложил, что члены АК-47 велели ему готовить для них еду и даже убирать хижину, где они скрывались. Получалось, что Мануэль превратился в добровольного заложника. Но что больше всего угнетало Кинтина – это то, что в «Испанском казино», в спортивном клубе Аламареса, во всех приличных домах Сан-Хуана только и разговоров было о том, что наш сын перешел к независимым.

Меня это не слишком беспокоило. Мануэлю был двадцать один год, и он имел право жить так, как ему хочется. Но его молчание было для меня как нож в сердце. Ни одного слова, ни одного звонка больше чем за три месяца. Мы могли умереть, а он бы даже и не узнал об этом. «Если любишь своего сына, не удерживай его дома – пусть летит из гнезда, – услышала я однажды слова Петры. – Это не значит, что ты его потеряла. В день, когда ты меньше всего ждешь, он снова появится здесь».

– АК-47 – опасная организация, – сказал нам частный детектив. – Полиция уже давно охотится за ними. Они наверняка устроят какой-нибудь криминал и исчезнут, а отдуваться придется Мануэлю.

Через несколько дней мы получили анонимку: или мы оставим Мануэля в покое, или, как говорится, должны будем пенять на себя.

Кинтин разозлился и велел усилить слежку за Мануэлем. К детективу присоединились несколько полицейских агентов и повсюду следовали за Мануэлем. Благодаря его деду, полковнику Арриготии, память о котором вызывала неизменное уважение, у Кинтина еще оставалось несколько друзей среди военных.

Его беспокоила обстановка в «Импортных деликатесах». Он боялся, что если с ним что-нибудь произойдет, то фирма, наш дом и коллекция картин – все, что у него есть, – попадут в руки террористической организации, которая завладела волей нашего сына. В день, когда мы получили анонимку, как раз перед уходом на работу, Кинтин сказал мне, что собирается составить новое завещание. Он хотел отдать все свое имущество в распоряжение фонда, который будет управлять им до тех пор, пока к Мануэлю не вернется рассудок. Если же рассудок так и не вернется, фонд будет распоряжаться имуществом Кинтина и в будущем и может иметь хороший доход от коллекции картин.

– А что будет с Вилли? Ведь он ни в чем не виноват. Разве справедливо лишать его наследства? Почему он должен платить за безумства Мануэля?

Но Кинтин упорствовал.

– Я не могу оставить все состояние Вилли, а Мануэлю ничего. Кроме того, я никогда не был уверен в том, что Вилли – мой ребенок.

В тот же день, когда Кинтин ушел в офис «Импортных деликатесов», ко мне в комнату поднялась Эулодия и сказала, что меня хочет видеть Петра. Она ждала меня в общей комнате нижнего этажа; Брамбон, Эулодия и обе ее правнучки тоже были здесь.

– Я хочу, чтобы ты предупредила кое о чем своего мужа, Исабель, – сухо сказала Петра. – Из-за его высокомерия Мануэль ушел из дома, а сейчас он забыл, что семья Авилес позволила ему усыновить Вилли. Но Вилли принадлежит нам. Если Кинтин лишит его наследства, мы скажем Вилли, кто его отец, и тогда Кинтин потеряет обоих сыновей, потому что Вилли решит, что отец стыдится его.

Я поднялась к себе охваченная страхом. Мне оставалось только ждать, когда Кинтин вернется из офиса, чтобы рассказать ему о требовании Петры.

Кинтин пришел вечером, но поговорить с ним я не смогла. Он и так был вне себя из-за того, что творилось в компании.

– У нас никогда не было профсоюза, как вдруг «Анаконда», худший профсоюз из всех, взяла нас за горло. – сказал он мне, когда мы сели ужинать.

Я слышала об «Анаконде» – это был такой же могущественный профсоюз, как «Бурый медведь». Оба славились тем, что если кто-то попадал в их лапы, его уже не выпускали из объятий до тех пор, пока у бедняги не начинали хрустеть кости.

– Я сказал служащим совершенно определенно, что никакого профсоюза не будет. Тогда они стали угрожать забастовкой.

Он был такой злой и так размахивал серебряным ножом, как будто забастовщики были прямо перед нами. Я не решилась подступиться к нему с делом, о котором говорила Петра.

На следующий день Кинтин уволил пятьдесят служащих – половину сотрудников «Импортных деликатесов», – прежде чем они успели организовать профсоюз. У него имелись осведомители, так что нетрудно было обнаружить главных заговорщиков. Но было уже слишком поздно. На следующее утро очень рано – не было и шести, потому что мы еще были в постели, – зазвонил телефон. Звонил один из охранников магазина, он доложил Кинтину, что около офиса собираются какие-то люди. Кинтин сел в машину и поспешно уехал. Вечером он рассказал мне о том, что произошло.

Подъехав к магазину, он увидел у главного входа толпу служащих. На тротуаре стоял грузовик, снабженный микрофоном. Несколько человек взобрались в кузов и оттуда воодушевляли забастовщиков, повторяя их лозунги. Улица была похожа на помойку: везде валялись винные бутылки, разбитые о стены магазина, колбасы, ветчина, ящики из-под трески, вывернутые прямо на мостовую. Повсюду рылись бродячие собаки. Несколько окон было разбито камнями. Кинтин как раз выходил из машины, когда появился полицейский патруль. Началось настоящее сражение. Полицейских и забастовщиков будто охватил азарт корриды. Немного погодя приехала пожарная машина, и пожарные разогнали демонстрантов струями воды.

Через несколько часов ситуацию удалось взять под контроль. Кинтин вернулся домой в пять часов, раненный в правый висок. В него попали камнем, когда он выходил из магазина, сказал он мне, вытирая кровь носовым платком. Я попыталась посмотреть, сильно ли его ранили, но Кинтин все продолжал говорить. Из-за забастовки прекратились все текущие продажи с компанией «Аксьон де Грасиас», сказал он. Вина, орехи, паштет из индейки, да и сами индейки, которые прибыли от компании «Фри Ранг Фарм», штат Кентукки, – все это складировалось в огромных холодильниках «Импортных деликатесов», но они продолжали прибывать, а он не мог получить все это, потому что ему не хватало служащих. Теперь ему придется дать объявление в газете и начать отбор людей из того множества, что к нему явится, и набрать новый штат, а в это время товар будет гнить на причале. Это означало тысячи долларов убытка. Он поклялся, что вызнает, кто был инициатором забастовки, даже если ему придется вытаскивать информацию клещами из тех служащих, кто еще остался. В конце концов мне кое-как удалось его успокоить, а потом промыть и забинтовать рану, которая, слава богу, оказалась неглубокой.

Было около десяти часов вечера – Кинтин уже лежал в постели, прижимая к виску грелку со льдом, – когда я случайно выглянула в окно нашей комнаты и застыла от ужаса. Перед домом собрались забастовщики, прямо на тротуаре авениды Понсе-де-Леон. У многих были плакаты и лозунги, и они обращались через громкоговоритель к группе любопытных, которые понемногу скапливались на тротуаре. Это была необычная для Аламареса забастовка. Люди из рабочего квартала или из Лас-Минаса не осмеливались показываться в Аламаресе, где полиция специально занималась тем, что высылала тех, кто здесь не жил. Но в этот раз все случилось по-другому. По крайней мере пятьдесят рабочих шагали по улице, с обеих сторон окаймленные двумя рядами пальм, которые, казалось, были с ними заодно.

Служанка семьи Беренсон, что жила в викторианском особняке с портиком напротив нашего дома, и служанка семьи Кольбергс – хозяев дома по соседству с нашим, который тоже был построен по проекту Павла, вышли на улицу посмотреть, что происходит. Вдруг я увидела, что Петра, Эулодия, Брамбон, Кармина и Виктория, как были, в униформе, тоже присоединились к ним. Когда я увидела, что наши соседи выходят на улицу и тоже собираются на тротуаре перед домом, то не знала, куда мне спрятаться от стыда.

Забастовщики стали ходить по кругу и громко выкрикивать:

– Кинтин, подай нищему монетку! Кинтин, у тебя крошки хлеба не выпросишь! – кричали они, потрясая кулаками, и кидались камнями в стену дома.

Кинтин спал крепко. Гул кондиционера перекрывал уличные крики, но, когда камень попал в стекло и разбил окно, он проснулся. Мы вместе бросились на улицу и увидели Вилли, который стоял рядом с Петрой, – лицо у него было встревоженное.

– Беги домой и вызови полицию! – крикнул ему Кинтин, а сам наклонился, чтобы поднять с земли камень. Но Вилли не тронулся с места. Будто врос в землю.

На улице было совершенно темно, потому что манифестанты перебили камнями все фонари. Во главе группы шел высокий молодой человек, который кричал: «Кинтин, скупердяй, дай нищему на лохмотья!» Лица его было не видно, но я тут же узнала его: это был Мануэль.

Он двигался бесшумной кошачьей походкой, направляясь к толпе, которая распевала во все горло, как хор одержимых, и то и дело откидывал назад длинные волосы – то с одной стороны, то с другой, – будто бросал вызов. Что-то от дикого зверя сверкнуло в его взгляде, когда он увидел, что я стою на тротуаре. Он хотел и меня втянуть в этот бунт, в позорище, где только что смешали с грязью его отца. Меня охватила дрожь, и я отвела глаза.

– Я знаю, как расправиться с этими ублюдками! – крикнул Кинтин и исчез в доме. Я испугалась, что он возьмет пистолет Буэнавентуры, и крикнула Вилли, чтобы он помешал отцу это сделать.

Но Кинтин придумал другое. Из сада позади дома стремглав выскочили две черные молнии и бросились на улицу. Кинтин выпустил Фаусто и Мефистофеля.

Собаки были разъяренные. Их отпускали только на ночь и только в той части сада, которая была обнесена решеткой. Они всегда кружили неподалеку, охраняя дом от нападения. Я окаменела, когда увидела, как они бегут с громким лаем, роняя пену из пасти. Соседи, слуги, манифестанты – все бросились врассыпную. Только Мануэль и небольшая группа забастовщиков, вооружившись палками и камнями, устояли перед нападением.

В эту самую минуту появился полицейский патруль и, мигая синим огнем воющей сирены, разогнал митингующих. Испугавшись выстрелов, собаки тоже убежали. Мануэль бежал вместе с товарищами, преследуемый полицией. Я беспокоилась, потому что нигде не видела Вилли. И вдруг заметила, что он бежит рядом с Мануэлем, пытаясь увернуться от ударов полицейских дубинок, которые сыпались на него градом.

Его приняли за одного из забастовщиков, все лицо у него было в крови. У Мануэля были длинные ноги, но Вилли схватили сразу же. Я увидела, как на него надели наручники, и тут же потеряла его из виду. Мануэль с товарищами бежал по направлению к разбитому грузовику, который ждал их в конце улицы. Они оторвались от полицейских, но собаки наступали им на пятки. Некоторые были уже избиты до крови, однако им всем удалось забраться в кузов грузовика. Машина заурчала и стала медленно удаляться, а за ней с лаем бежали злые собаки.

И тут произошло нечто странное. Мануэль спрыгнул с грузовика на землю и встал перед собаками. Какой-то парень протянул ему с грузовика железный прут, и Мануэль размахивал им, как копьем. Мефистофель узнал Мануэля и остановился, виляя хвостом в знак приветствия. Но Фаусто был взбудоражен запахом крови и бросился на Мануэля. Тот ударил его железным прутом и перебил хребет. Потом он догнал грузовик, вскочил в открытый кузов и скрылся из виду. Кинтин подбежал к Фаусто и взял его на руки, но пес был мертв.

Я буквально сходила с ума, потому что нигде не могла обнаружить Вилли. Наконец я увидела, как несколько полицейских кого-то избивают, и с криками бросилась к ним. Они не хотели меня пропускать, они были похожи на голубую стену из накачанных мускулов. Я поняла, что там Вилли. Поскольку все остальные скрылись, полицейские решили разобраться с ним. Сквозь лес ног, обутых в сапоги, похожие на столбы из черной пыли, я видела своего сына, распростертого на земле, которого били ногами. Глаза у него закатились, в уголках губ выступила пена, как в тот день, когда случился приступ эпилепсии.

Я толкала и пинала ногами полицейских, которые мешали мне пройти, и наконец добралась до Вилли, но Петра уже опередила меня. Она была похожа на ветряную мельницу: ее руки взлетали, словно лопасти, раздавая удары направо и налево, а удары ее железных кулаков были похожи на раскаты грома. Полицейские были так поражены, что не посмели остановить ее, и позволили пройти. Вдвоем с Петрой мы подняли Вилли с земли и отнесли домой.

Несколько часов Вилли был без сознания. Мы вызвали врача, и он рекомендовал полный покой. Выписал в случае внутреннего кровотечения какое-то лекарство против тромбоза. Мы с Петрой всю ночь не отходили от него – меняли компрессы на ранах и поили целебными отварами.

– Его спасла фига Элеггуа, – сказала Петра. – Слава богу, она была на нем.

На следующий день Вилли пришел в сознание, но был еще очень слаб. Правый глаз у него так распух, что он не мог его открыть.

Мануэль исчез. Он не появлялся в доме Альвильды, и теперь никто, даже Петра, не знал, где он находится. Кораль, конечно, знала, но не говорила никому. Она снова жила с родителями и с ним не виделась, чтобы не навести детективов на след. Кинтин был убежден, что Мануэль скрывается вместе с террористами.

– Я требую, чтобы полиция нашла его! – кричал он по телефону офицеру гарнизона Аламареса. – По вашей милости над нами смеется весь город!

Вилли считал, что АК-47 похитили Мануэля. Сам он не способен был на участие в подобной акции. Кинтин обвинил Вилли в том, что тот выдумывает небылицы, лишь бы защитить брата. Я же после забастовки никак не могла оправиться от ужаса. Я вспоминала искаженное ненавистью лицо Мануэля, и кровь застывала у меня в жилах. Я едва узнала его тогда. Он напомнил мне одного из демонов на картине Филиппо д'Анжели «Гибель мятежных ангелов».

Когда наконец опухоль спала, оказалось, что Вилли плохо видит правым глазом, и мы отвели его к офтальмологу. Врач осмотрел его и сказал, что вследствие побоев повреждена сетчатка. Он посоветовал носить очки и со всей определенностью сказал, что Вилли уже никогда не будет видеть этим глазом так же хорошо, как раньше. Я разозлилась на Кинтина. Если бы он вовремя вмешался, полицейские не посмели бы так ужасно избить Вилли. Но я была настолько душевно опустошена, что у меня не было сил его упрекать. Избыток адреналина у мужчин порой заставляет их вести себя довольно странно. Кто знает, быть может, Кинтин говорит правду, и он действительно не знал, что полицейские избивают Вилли.

Мало-помалу моя злость на Кинтина улеглась. Он тоже страдал: он потерял любимого сына. Мы утешали друг друга, и каждый из нас пытался разделить с другим свою трагедию. Я делала для примирения все возможное, но у меня ничего не получалось.

Воспоминание о Мануэле, который руководит мятежом, подтолкнуло Кинтина кое-что исправить в завещании, о котором он мне говорил.

– Мануэль – лидер «Анаконды», одного из самых непримиримых профсоюзов Острова, кроме того, он террорист. И ты считаешь, это справедливо, если он унаследует «Импортные деликатесы»? – грозно спросил меня Кинтин однажды вечером, как будто это я была виновата во всем, что произошло. – Он наверняка отдаст наше состояние независимым. Вилли не будет ему возражать, потому что он всегда боготворил старшего брата и делал все, что тот ему говорил. Их обоих абсолютно не волнует доброе имя Мендисабалей. Мое состояние заслуживает лучшей судьбы.

В тот же день он отправился к сеньору Доменечу, чтобы внести изменения в завещание, и велел мне тоже подписать его.

Мне совсем не хотелось защищать Мануэля, да у меня и не было аргументов для защиты. Но Вилли – дело другое. Он не участвовал в забастовке; его избили, хотя он не виновен. Было несправедливо лишать его наследства. Но я успокаивала себя тем, что со временем ярость Кинтина пройдет, и верила, что позднее он изменит свое решение.

 

39. Угрозы Петры

На следующий день, когда настало время завтракать, в столовую решительным шагом вошла Петра. Она была в переднике, таком белом, что он походил на мякоть кокоса, а на шее у нее поблескивали веселые разноцветные бусы. Подобные изменения меня удивили: всего несколько дней назад, когда она ухаживала за Вилли, то едва могла подняться по лестнице, а сейчас она была такой, как в давние времена. За Завтраком нас всегда обслуживала Кармина, и я спросила Петру, где она сейчас.

– Вместе с остальными слугами уехала в Лас-Минас, на крестины одной из моих праправнучек, – сказала Петра, – и до вечера не вернется.

Петра принесла нам кофе с очень нежным парным молоком и наготовила целое блюдо гренок по-майоркски.

– Я принесла вам завтрак сама, потому что сегодня день рождения Буэнавентуры, – сказала Петра со значением.

Она стояла возле Кинтина, сложив руки на переднике. Кинтин надел очки и открыл первую страницу «Ла Пренсы».

– Ты права, Петра, – сказал он, посмотрев на дату в углу страницы. – Сегодня 18 сентября 1982 года. Буэнавентура родился 18 сентября 1894 года. Сегодня ему исполнилось бы восемьдесят восемь лет. Спасибо, что помнишь его.

– Твой отец привел меня в этот дом больше пятидесяти лет назад, – добавила Петра еще торжественнее. – Я была рядом с ним в час его смерти и рядом с Ребекой, когда родился ты. Я служила им верой и правдой. Я никогда ни в чем тебя не упрекала, даже когда ты спутался с Кармелиной тогда, в зарослях. Это правда, что ты написал завещание, по которому оставляешь все свое состояние какому-то фонду? – Лицо ее сделалось серым.

Кинтин рассеянно посмотрел на нее и обмакнул гренок в кофе с молоком.

– Если я отвечу – да, то что, это для тебя так важно? – холодно спросил он.

Петра посмотрела на него в упор. Она была очень высокая и стояла совсем близко от стола, так что серебряный кофейник с дымящимся кофе приходился как раз на уровне плеча Кинтина. И вдруг я увидела, что Петра со всей силы ударила Кинтина кофейником по голове. Я толком даже не поняла, что произошло, передо мной, будто молния, пронеслось ужасное видение, меня охватила дрожь.

– Вилли – внук Буэнавентуры, но он также и Авилес, – напомнила Петра. – Если ты лишишь Вилли наследства, я расскажу ему тайну Кармелины, и семья Авилес будет против тебя. – Ее голос гремел по всему дому.

Кинтин резко отодвинул стул и встал с непроницаемым лицом.

– Весьма сожалею, Петра, – сказал он. – Я всегда старался делать для Вилли все возможное, никто в Сан-Хуане не был бы так великодушен, как я. Но если ты будешь настаивать на том, что он – мой сын, я в суде буду это отрицать. У тебя нет никаких доказательств.

Впервые Петра бросила вызов Кинтину Она защищала его в самые трудные моменты жизни, даже после самоубийства Игнасио. Она считала, что разорение дома «Мендисабаль» произошло не по вине Кинтина, а в результате непреложного закона природы: сильная рыба пожирает слабую. Но в случае с Вилли все было по-другому.

Я встала и побежала вслед за Кинтином, который был уже у дверей. Я взяла его под руку, стараясь удержать.

– Ты должен простить Петру, – сказала я, понизив голос. – Она уже старая и не ведает, что говорит.

– Разумеется, я ее прощу, – резко ответил Кинтин. – По-моему, пришло время отправить ее к родственникам в Лас-Минас. Она уедет завтра же.

Я чувствовала себя побежденной. Я была совершенно согласна с Петрой, но не осмелилась защитить Вилли.

Кинтин

Этой ночью, пока Кинтин без сна лежал в кровати, до него дошел смысл слов Петры; теперь он понял, почему она ненавидела его. Вилли считал, что его усыновили; ему никогда не говорили, что он сын Кинтина и имеет право на свою долю наследства Мендисабалей. Но Петра была в этом убеждена. И не могла простить Кинтину его завещания.

Но ведь это его деньги, он заработал их в поте лица и мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Фонд Мендисабаля – благородное дело; благодаря фонду в Сан-Хуане появится первый музей произведений искусства. И потом, это совсем неверно, что Кинтин будто бы собирается лишить наследства и Вилли, и Мануэля, как это расписала Исабель в своей книге. Когда он отправится в лучший мир, оба его сына будут получать щедрую ренту до конца своих дней, так же как и Исабель. Но для Петры это не имело никакого значения. Она хотела, чтобы Вилли унаследовал все: «Импортные деликатесы», коллекцию живописи, счета в банках – словом, все состояние Мендисабалей целиком.

Его словно молнией пронзило. Исабель действует не под влиянием Петры, все это его фантазии, подсознательные измышления, потому что сама мысль о том, что он может ее потерять, была ему невыносима. Исабель и Петра действуют заодно и вместе пишут книгу, чтобы сокрушить его. Они хотят, чтобы книга вызвала мощный скандал, – тогда фонд, еще не успев образоваться, будет дискредитирован. Как может существовать фонд семьи Мендисабаль, если семья потеряла свое честное имя? Кто придет в такой музей? Надо брать ситуацию под контроль. Он уничтожит рукопись сегодня же ночью.

Кинтин встал и пошел в кабинет. Он вынул ящик из письменного стола Ребеки и открыл потайное отделение. Но рукописи там не было. Он просунул руку в углубление, пошарил рукой в темноте, но ничего не нашел. Он вернулся в спальню и включил свет. Исабель рывком села на постели. Спросила, что случилось. Кинтин схватил ее за плечи и сильно встряхнул.

– Что ты сделала с рукописью «Дома на берегу лагуны»? – сказал он, белый от гнева. – Перед забастовкой она была в письменном столе Ребеки.

– Как ты посмел читать мою рукопись? – закричала Исабель, спрыгивая с кровати. – У тебя не было на это никакого права.

– А как ты посмела ее написать? – закричал Кинтин в ответ, выходя из себя. – Клянусь тебе, если ты опубликуешь ее, я тебя убью.

– Ты ее никогда не найдешь! – в свою очередь крикнула Исабель. И добавила, с ненавистью выговаривая слова: – Я первая тебя убью!

 

Исабель

Я решила спуститься в нижний этаж к Петре и поговорить. Я хотела заверить ее, что не имею никакого отношения к решению Кинтина лишить наследства наших детей. Петра молилась. Я так давно привыкла слышать ее молитвы, что сама, мне кажется, стала верить в Элеггуа, особенно, после того как его фига спасла Вилли во время забастовки. И тут мне пришло в голову отдать рукопись Петре, чтобы Элеггуа хранил ее,  – тогда, быть может, в наш дом вернется мир. Кто знает, может, Мануэль уйдет из АК-47; может, Вилли снова будет хорошо видеть правым глазом; может, Кинтин раскается и переделает несправедливое завещание.

Я снова поднялась на верхний этаж и вошла в кабинет. Вынула рукопись из стола, спустилась вниз и отдала ее Петре.

– Здесь очень важные бумаги, – сказала я ей. – Я хочу, чтобы ты на какое-то время спрятала их у себя. Я просила у Элеггуа, чтобы он хранил моих детей.

Прошло три года, прежде чем я смогла писать опять. Мы с Вилли переехали во Флориду – с помощью Маурисио Болеслауса, нашего друга, торговца живописью и антиквариатом. Мы укрылись на Анастасии, маленьком островке у восточного побережья полуострова, который понравился нам своей уединенностью. Через несколько месяцев мы переехали на другой островок, ближе к югу, где купили маленький домик в окружении цветущих апельсиновых деревьев. Каждый месяц мы получали от Маурисио чек и благодаря этим деньгам могли жить хоть и не роскошно, но вполне безбедно.

Уже через год нашей жизни на островке приступы эпилепсии у Вилли совершенно прошли. И он достаточно окреп для того, чтобы снова рисовать. Я чувствовала неимоверное утешение. Через несколько лет Вилли стал признанным художником, и его картины выставляются сегодня в самых престижных галереях Соединенных Штатов. Все-таки Петра была права, когда предсказывала, что Вилли многого добьется в жизни.

Мы приехали на Анастасию в декабре и поселились в маленьком отеле на берегу. Напротив отеля был причал, с которого рыбаки каждое утро забрасывали, а потом вынимали сети, полные рыбы. Мне нравилось бродить там и наблюдать за ними. Прежде чем уложить рыбу в ящики со льдом, рыбаки вытаскивали из сетей мелкую рыбешку и выбрасывали ее в море. Десятки пеликанов кружили рядом, оживленно хлопая крыльями и время от времени громко вскрикивая, похожие на водяной глади на белые ветряные мельницы. Вечная драма жизни разворачивалась у меня перед глазами: сильная рыба пожирает более слабую.

Пеликанье пиршество кончалось, и я часами сидела на причале, натянув черный шерстяной свитер, и смотрела на свинцовую поверхность Атлантики. Пляж на Анастасии был безлюдный, и только одинокая сосна раскачивалась на ветру. Я думала о теплом, океане у берегов Сан-Хуана, о его сапфировой глубине и не испытывала абсолютно никакого желания возвращаться на Остров.

Я смотрела на Атлантический океан, и это меня утешало. Он объял всех – и мертвых, и живых: Баби, маму, папу и Мануэля – в Пуэрто-Рико; нас с Вилли – во Флориде. Я вспомнила слова Петры, которые она сказала незадолго перед смертью: «Вода – это всегда любовь, потому что она соединяет людей».

Не так уж много лет прошло, как мы переехали на Лонг-Боат-Кей, но покой и уединение этого чудного места залечили мои раны, и я смогла закончить «Дом на берегу лагуны». Я знала, что опубликование романа будет иметь ужасные последствия для меня, но ни рассказ, ни саму жизнь нельзя считать состоявшейся, если хоть кто-то не выслушал тебя, понимая всем сердцем, и не разделил с тобой все то, что чувствовал ты сам.

Кинтин уже не мог прочитать последние главы. Теперь у него не было возможности дописывать свои гневные комментарии на полях страниц или оставлять там мучившие его мысли. Но чем кончилась книга, он знал, потому что это та история, которую я расскажу сейчас.

 

40. Путешествие Петры в иной мир

Через несколько дней после разговора Кинтина с Петрой я проснулась оттого, что кто-то стучался в дверь спальни: это была Эулодия. Было еще темно, наверное, около пяти утра. Шесть женщин приплыли из Лас-Минаса на лодке, сказала она мне шепотом, чтобы не разбудить Кинтина, и ждут в нижнем этаже.

– Они приехали к Петре, – испуганно добавила она. – Но когда я подошла к ее двери и несколько раз постучала, мне никто не ответил. Я хотела открыть дверь, но она была заперта на ключ изнутри. Я боюсь, не случилось ли чего.

Я накинула халат и тут же спустилась с Эулодией в нижний этаж. Открыла дверь комнаты Петры универсальным ключом и увидела, что она лежит на кровати и глаза у нее закрыты. Я подумала, не произошло ли у нее во сне кровоизлияния в мозг, но тут заметила, что рядом с кроватью лежит аккуратно сложенная ее одежда: лучшая юбка из красного шелка, блузка с кружевами ручной работы и ожерелья из зерен. Я подошла ближе и увидела, что Петра еще дышит.

Я уже хотела идти звать на помощь, но тут четыре женщины из тех, что ночью приплыли на лодке, тихо вошли в комнату и встали вокруг кровати Петры. Я их сразу же узнала. Это были те самые женщины, которых я видела тогда в Лукуми, в день злополучной прогулки, только теперь они были одеты во все белое, и тюрбаны на головах тоже были белые.

– Не беспокойся, Исабель. Мы сделаем все, что нужно, – сказали они мне. – Скоро начнут приходить люди.

Как они узнали о том, что Петра умирает? Я чувствовала себя растерянной – лучше уж не пытаться разгадать тайны Элеггуа.

Женщины принялись тихо молиться, одновременно натирая Петру благовониями и травами. Я не понимала ничего из того, что они говорили, но порой мне казалось, я слышу что-то знакомое, – когда Кармелина была маленькая, Петра пела ей эти песни: «Олорун, како, кои бере; да е салу орисса; да е салу Элегба». Они закончили натирать Петру благовониями, после чего тщательно одели ее и причесали. И тут как раз начали прибывать лодки с людьми. Я вышла из комнаты, чтобы сказать Кинтину и Вилли о том, что происходит. Когда я проходила общую комнату, то увидела, как Кармина и Виктория помогают Эулодии готовить угощение. Они сновали туда-сюда с подносами, уставленными чашками кофе с молоком, тарелками с печеньем и рюмками с ромом. Во всем этом было что-то подозрительное – будто спланировано заранее.

Когда через час мы с Кинтином и Вилли спустились в нижний этаж, бдение было в самом разгаре. Весь этаж был битком набит людьми, а лодки из Лас-Минаса все прибывали. Кровать Петры перенесли в общую комнату и вокруг зажгли свечи. В углу поставили небольшой алтарь для Элеггуа и украсили его цветами. Перед фигуркой святого – цветочный горшок с розовым кустом, несколько сигар и полдюжины красных мячиков, которые родственники принесли в подарок. Все присутствующие пели или молились. Я подошла к кровати и увидела: Петра в агонии. Кожа ее стала серой, как пепел, губы пересохли.

Скоро ром сделал свое дело, и гости оживились. Родственники громко разговаривали, и казалось, все чего-то ждут – вот-вот должно произойти какое-то событие. Мы с Кинтином отошли в самую глубь комнаты, чтобы не мешать церемонии, а Вилли встал на колени у самой кровати своей прабабушки. Он не боялся смерти: он много раз смотрел ей в лицо, когда у него случались приступы эпилепсии. Он взял руку Петры в свои и поцеловал ее, потом достал из кармана носовой платок и вытер испарину, выступившую у нее на лбу.

– Что я могу сделать, чтобы тебе стало легче, бабушка? – тихо спросил Вилли. Я удивилась, когда он назвал ее «бабушка», такое было впервые, но решила, это потому, что он очень любит ее.

Петра открыла огромные глаза и посмотрела на него.

– Да, можешь, – ясным голосом сказала она. – В семье Авилес есть обычай: перед смертью хранитель Элеггуа передает его новому хозяину. Мои родители ждут сейчас моего решения. Вообще-то он всегда переходит к самому уважаемому из членов семьи, но я хочу, чтобы его взял ты.

И Петра велела женщинам положить фигурку Элеггуа к ней на кровать, а также коробку, где хранились подарки для него: розовый куст, сигары и резиновые мячики, которые только что лежали у алтаря. Вилли взял и то и другое и бережно прижал к груди.

Потом шесть женщин подняли Петру с постели и отвели ее к подземному источнику. Я обратила внимание на то, что они прекрасно знают дорогу, хотя никогда не были в нашем доме. Они все вместе вошли под каменный свод, не сняв юбок, и медленно опустили Петру в воду. Почувствовав прикосновение холодной воды, Петра, казалось, на мгновение ожила. Подобие улыбки тронуло ее губы, словно она освободилась от какой-то тяжести. Вилли приблизился к ней, по пояс в воде.

– Буэнавентура был прав, – сказала ему Петра. – Жизнь начинается и кончается в воде. И потому надо учиться прощать. – Потом она глубоко вздохнула, и ее огромные глаза закрылись.

Той же ночью родственники Петры положили тело в открытый гроб и поставили его в лодку, убранную цветами. В сиянии свечей, огоньки которых мелькали сквозь ветки кустарника, похоронная процессия направилась к пляжу Лукуми, где Петра распорядилась кремировать ее, чтобы потом мистраль развеял пепел по свету и донес его до берегов Африки. Караван лодок, следовавших за погребальным ботом, был такой длинный, что растянулся от одного берега лагуны до другого, соединив на мгновение элегантный Аламарес с бедным пригородом Лас-Минас.

Кинтин остался дома и не пошел на похороны Петры. Сказал, что неважно себя чувствует. Мы с Вилли были одни на «Бостон Валер». И пока мы плыли среди пения и молитв по лабиринту кустарников, где жило множество цапель и еще каких-то божьих тварей, которые то и дело вспархивали в темноте, я благодарила Петру за все, что она сделала для всех нас. Не зря она носила свое имя: Петра значит камень, а с тех пор, как я ее узнала, она всегда была скалой, крепким фундаментом для дома на берегу лагуны.

 

41. Кинтин предлагает Исабель заключить договор

На следующий день после похорон Петры Кинтин за завтраком нежно взял меня за руку.

– Думаю, нам пора спокойно обсудить вопрос о твоей рукописи, Исабель, – сказал он примирительным тоном. – Я читаю ее уже несколько недель, и ты знаешь, что я ее читаю. Давай заключим договор. Если ты пообещаешь мне не публиковать ее, я обещаю тебе уничтожить завещание. Я готов простить тебя, если ты простишь меня.

Я опустила голову и почувствовала, как на меня накатывает волна горечи.

– А как тебе моя книга? – спросила я, не в состоянии унять дрожь в голосе. – Тебе понравилось? Если я ее уничтожу, ты останешься моим единственным читателем, Кинтин.

Он был непреклонным со мной.

– Кое-что в твоей книге написано хорошо, Исабель, – сказал он. – Но это не произведение искусства. Это декларация сторонника независимости, феминистский манифест и, что хуже всего, профанация истории. Даже если ты откажешься заключить со мной договор, я на твоем месте не стал бы ее публиковать.

– Моя книга не о политике, – ответила я. – Она о моей эмансипации от тебя. Я имею право писать то, что думаю, а ты никогда не сможешь этого принять. – И я добавила: – Сожалею, Кинтин, но заключить с тобой договор не могу. Я понятия не имею, где находится рукопись. После забастовки я отдала ее Петре на хранение, а нынешней ночью она умерла. Она не говорила мне, куда положила рукопись, а я ее об этом не спрашивала. Она могла спрятать ее в любом уголке дома, а может, она взяла ее с собой в иной мир. Тебе придется отправиться туда, чтобы спросить об этом Петру, Кинтин.

Кинтин мне не поверил. Он искал рукопись всюду: вывернул все шкафы – платяные в комнатах и книжные в кабинете, перевернул вверх дном весь нижний этаж, но ничего не нашел.

Я, со своей стороны, тайком от Кинтина тоже искала, и тоже безуспешно. Вначале меня это угнетало; быть такого не может – что-то, что было частью меня, вдруг бесследно исчезло. Но постепенно смирилась с судьбой. Может, это было самое мудрое решение, что роман оказался потерян. Я принесла тайную жертву Элеггуа – да сохранит он обоих моих сыновей.

 

42. Прозрение Вилли

Когда наш друг Маурисио Болеслаус узнал, что у Вилли повреждена сетчатка и он не сможет больше рисовать, он тут же пришел нас навестить. У себя в галерее Сан-Хуана он открыл выставку, где экспонировались некоторые работы Вилли, и они получили очень хорошие отзывы; несколько картин даже удалось продать.

– Это трагедия для всего мира искусства, – сказал он Вилли, обнимая его.

Уже несколько месяцев я ничего не знала о Маурисио и очень обрадовалась, увидев его у себя в доме; он носил все те же странные перчатки из серой замши, бородка была так же надушена, и шелковый платочек выглядывал из кармана.

Мы проговорили весь вечер. Я подробно рассказала ему про забастовку и про то, как избили Вилли. То, что Мануэль вступил в Партию независимых, удивило нас всех, сказала я. А с тех пор, как он появился на авениде Понсе-де-Леон во главе забастовщиков, соседи перестали с нами здороваться. Это партия троглодитов, которые живут только для себя. Я сыта ими по горло и горько раскаиваюсь в том, что принимала их в своем доме.

Маурисио дружески похлопал меня по плечу.

– Тебе надо поехать в путешествие – съездить в Париж, Лондон, Рим. В мире столько красоты! Уверяю тебя, жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Я бы с удовольствием поехал с тобой, – сказал он, подмигнув мне. Я засмеялась и поблагодарила его, но, к сожалению, в тот момент никуда уехать не могла.

Вилли сказал Маурисио, что ему уже лучше. Он рассказал ему о смерти Петры – я об этом не упоминала – и о необычном бдении, когда она умирала. Он закопал фигурку Элеггуа в комнате Петры, признался Вилли, не потому, что не верит в священные обряды, а потому что ему казалось, так будет лучше – ведь Петра почти всю свою жизнь провела в этой комнате. А вот коробку с подарками для Элеггуа он спрятал у себя под кроватью – на память.

Маурисио всегда притягивала к себе Петра; каждый раз, когда он к нам приходил, он спрашивал о ней. Пристрастие Маурисио к Пикассо, Модильяни, Вифредо Ламу и другим художникам-модернистам привело к тому, что он стал интересоваться магическими ритуалами африканского происхождения. Однажды он попросил Петру, чтобы она показала ему фигурку Элеггуа, Петра разгневалась. Маурисио пришлось подарить ей целую коробку шоколада, чтобы она перестала на него сердиться.

– Сейчас, когда Петры больше нет, мне бы хотелось посмотреть на фигурку идола. Может быть, мы вместе его откопаем, – в шутку предложил Маурисио, обращаясь к Вилли.

Но Вилли наотрез отказался.

– Петра молилась Элеггуа много лет, – сказал он. – Это будет неуважением к ней.

Вилли все еще был очень слаб и решил не возвращаться этой осенью в Институт Пратта. Он поступил в Университет Пуэрто-Рико, где уже начались занятия. И попросил Кинтина, чтобы тот взял его на временную работу в «Импортные деликатесы». Вилли хорошо давалась информатика; я подарила ему компьютер, когда ему исполнилось шестнадцать лет, так что он мог отправлять информацию, писать объявления и даже участвовать в рекламной кампании. Кинтин согласился. Чтобы сыну было легче добираться по вечерам из университета на работу, он подарил Вилли подержанную 75-ю модель «тойоты», которую купил у одного из своих поставщиков.

Вилли никогда не упоминал о тайне, которую Петра унесла с собой в могилу, и я сочла за лучшее не заговаривать на эту тему. Я не была уверена, не открыла ли ему Петра тайну перед смертью. Если Вилли ничего не знал, то по крайней мере у него не будет причин обижаться на отца из-за того, что тот лишил его наследства. Я подумала, что это очень разумное решение – начать работать в «Импортных деликатесах». Это поможет залечить раны, а со временем, быть может, Кинтин смягчится и изменит свое завещание.

Мы часто говорили о Петре.

– Я много думал о том, что сказала Петра перед смертью: «Жизнь начинается и кончается в воде», – однажды доверительно сказал мне Вилли, когда мы вдвоем ужинали на террасе. Кинтин был в отъезде, и мы накрыли столик на двоих на открытом воздухе, где веяло легкой прохладой от лагуны, всегда спокойной и чистой по вечерам. – Когда я понял, что больше не могу рисовать, я плакал тайком от тебя столько, что ты не можешь себе представить, – я не хотел, чтобы ты страдала из-за меня. Я никогда не думал, что в человеке может быть столько воды. Слезы, слюна, семя: мы состоим почти из одной воды. Петра знала, что вода есть любовь, – продолжал Вилли. – Каждый раз, когда мы окунаемся в море, мы протягиваем руку ближнему своему и делим с ним его радости и печали. Когда живешь у воды, вокруг нет физических преград, – горные цепи, холмы, пустыни или бесконечные равнины делают невозможным общение с остальными людьми. А общение возможно, мама. Вода дает нам эту возможность – попытаться лучше понять тех, кто рядом с нами.

Вилли умолк и задумчиво посмотрел на меня. Я спросила себя, что кроется за этими философскими рассуждениями, как вдруг он добавил:

– В конце концов, именно по каналам, заросшим кустарником, семья Авилес приплыла из лагуны Приливов сюда, в Аламарес. И я был зачат среди зарослей. Разве не так, мама?

Вопрос Вилли повис в воздухе – он не нуждался в ответе. Теперь я поняла, к чему были его рассуждения о воде. Так, словно ненароком, он дал мне понять, что Петра, прежде чем умереть, открыла ему тайну его рождения.

 

43. Перла

Приближался день референдума, и в ожидании этого события обстановка на Острове все более накалялась. Три партии – сторонники интеграции в состав США, сторонники свободного государства и независимые – усилили свою пропагандистскую активность. Телевидение и газеты были целиком заполнены политическими дебатами, политики всех мастей излагали перед избирателями свои позиции. Сторонники американизации и независимые сходились в одном: Пуэрто-Рико – это колония Соединенных Штатов; и, только став американским штатом, по мнению одних, или только обретя независимость, по мнению других, пуэрториканцы минуют поворотный момент в своей судьбе. Сторонники же свободного государства упорствовали в том, чтобы заключить двусторонний пакт между Пуэрто-Рико и Соединенными Штатами, и тогда Организация Объединенных Наций непременно признает нас в официальном порядке.

Уже состоялись повторные социологические исследования, в результате которых оказалось, что приверженцы американской государственности имеют незначительное преимущество – всего у них было сорок восемь процентов голосов, – тогда как у сторонников свободного государства сорок семь процентов, а у независимых все те же твердые пять процентов. Кинтина эти результаты встревожили.

– Если мы выиграем с таким незначительным перевесом, наверняка это вызовет волну насилия, – сказал он. – Референдум, по сути дела, – это борьба между вхождением в состав США и независимостью; свободное государство – это мыльный пузырь. Если победит независимость, мы окончательно станем «банановой республикой» и перестреляем друг друга, как на голубиной охоте. Именно это происходит сейчас на соседних с нами островах.

Это было верно, ситуация вокруг ухудшалась с каждым днем; кто бы ни выиграл, все равно прольются реки крови.

От Мануэля по-прежнему не было вестей; полиция не знала, где его искать. Каждый раз, когда я смотрела на его фотографию в кабинете, слезы наворачивались у меня на глаза. Я ничего не могла сделать, только ждать и молиться.

Как-то раз Вилли случайно столкнулся с братом на улице в Старом Сан-Хуане. Мануэль не хотел, чтобы Кинтин узнал об этой встрече; он боялся детективов и взял с Вилли слово, что тот никому ничего не скажет. Но мне Вилли рассказал.

– Ну, как ты? – спросил Вилли, горячо обнимая брата и радуясь встрече. – Где тебя, к дьяволу, носит? Мы все беспокоимся за тебя.

Мануэль тоже обрадовался, он действительно был искренне рад видеть Вилли. Он похудел. И его огромные черные глаза еще больше выделялись на осунувшемся лице. К счастью, на улице было много народу, так что никто не обратил на них внимания. Вилли предложил Мануэлю выпить пива в ресторанчике неподалеку. Они заняли столик в углу зала, под электрическим вентилятором, который медленно крутился у них над головами. Они заказали гамбургеры и два холодных пива «Будвайзер».

– У меня нет постоянного жилья, – сказал Мануэль. – Ночую где придется. Только так можно замести следы. Но все идет неплохо. Вполне возможно, что, несмотря ни на что, референдум выиграют независимые.

Внимательно глядя на брата, Вилли думал о чем-то своем.

– Ты уверен, что хочешь именно этого? Почему ты не оставишь АК-47 сейчас, пока еще не поздно? Они не должны были принуждать тебя участвовать в забастовке и уж тем более оскорблять отца, – попенял он Мануэлю, впрочем, вполне доброжелательно.

Мануэля рассмешила наивность брата.

– Никто меня участвовать в забастовке не принуждал. Я ее сам и организовал. Я пуэрториканец, а папа считает себя американцем. Он хочет, чтобы мы с тобой говорили по-английски, а испанский забыли вообще. Так ему, видимо, будет удобнее торговать ветчиной на континенте.

– Не говори так о папе, – перебил его Вилли. – Недостатки есть у всех, папа тоже от них не свободен, но он любит тебя, а ты его не уважаешь.

Мануэль залпом выпил кружку пива и встряхнул своей гривой, упавшей на глаза.

– Да нет, его как раз я уважаю. И скрупулезно следую его правилам. Ты помнишь, что он говорил нам, когда мы были маленькие? Что мы должны быть настоящими конкистадорами и упорно добиваться своей цели. Коммерция – это тоже война, и я делаю то же самое, что он. Только его цель – это делать деньги, а моя цель – независимость.

Заметив, как встревожился при этих словах брат, Мануэль решил умолкнуть. Он внимательно пригляделся к Вилли, увидел его поврежденный глаз и шрамы на правом виске.

– Да, единственное, что умеют делать эти свиньи. Они никогда не осмелятся напасть на сильного. Вьют только слабых.

Вилли отпил пива. Ему не понравилось, что брат считает его слабым.

– Я сейчас не собираюсь возвращаться в Институт Пратта, – сказал он, желая сменить тему. – Уже учусь в Университете Пуэрто-Рико, а по вечерам помогаю папе в «Импортных деликатесах». Он отдал мне твой прежний кабинет, там, где на стене висит старый потертый ковер.

Мануэль поставил стакан на стол.

– Не напоминай. Он наобещает тебе золотые горы, лишь бы ты занял мое место. Но «Импортные деликатесы» он не передаст в наследство никому.

– Это не так, Мануэль, – сказал Вилли, пытаясь его успокоить. – Перед смертью Петра сказала мне, что Кинтин решил оставить все свое состояние какому-то фонду, с благотворительными целями. Меня фирма не интересует, я просто хочу помочь папе.

Мануэль ему не поверил. Разозленный, он вскочил, опрокинув стул, и, выбежав на улицу, размашисто зашагал. Через несколько дней Вилли обнаружил на своей «тойоте» листок бумаги, засунутый под «дворник», где было написано: «"Импортные деликатесы" – торговая фирма фашиста! Будешь там работать – пожалеешь».

В эти трудные дни Перла была единственным утешением Вилли. Красота ее несла покой и умиротворение, так что ее имя очень ей подходило. Она была совсем не похожа на Кораль, совершенно не интересовалась политикой. Когда Кораль заговаривала о политике. Перла вставала и уходила из комнаты. Она каждый день приходила в дом на берегу лагуны, чтобы увидеться с Вилли, и рассказывала ему о своей работе – она работала медсестрой в пригороде. Когда она в первый раз увидела скопище хижин, затерянных в лабиринте зарослей, то просто поверить не могла, что среди такой красоты может существовать эта преисподняя. Берега покрывали кучи мусора, везде валялись использованные шприцы, покореженная мебель, драные матрасы, старая резина от проржавевших машин: все было завалено отбросами.

В пригороде было множество беспризорных детей – в большинстве своем дети наркоманов. Родители уходили на целый день, а детей запирали в хижине, бросив на пол что-нибудь из еды. Самолеты, груженные наркотиками, прилетали из Колумбии поздно ночью, кружили над пригородом и сбрасывали пакеты, упакованные в пластик, возле берега лагуны Приливов. Во время прилива волна подтаскивала пакеты почти к самым хижинам, расположенным на берегу.

– Иногда пакеты плавают у самой веранды, – рассказывала Перла Вилли. – В пластиковый пакет вкладывают зажженную лампочку на батарейке, чтобы его было видно в темноте. Перекупщики их собирают, поднимают, загружают маленькие катера и лодки, которые легко лавируют в зарослях, а затем передают их наркоторговцам. Но сами перекупщики тоже употребляют наркотики, поэтому в Лас-Минасе так много наркозависимых. Я несколько раз видела, как они колются. Это похоже на групповой обряд: они пользуются одной и той же ложкой, размешивая героин в воде, одной свечкой, чтобы эту воду подогреть, одной и той же резинкой, чтобы перевязать руку, и той же самой иглой, чтобы уколоться.

В пригороде существовал медицинский диспансер, и Перла после школы работала там каждый день. Это была девушка хрупкого сложения, но с железной волей. Она была похожа на свою бабушку, донью Эрмелинду: не боялась ничего. Перла заплетала волосы в длинную косу, надевала потрепанные джинсы «Ливайс», выгоревшую футболку и бесстрашно устремлялась в лабиринт убогих хижин. Она делала что могла: помогала пациентам диспансера избавиться от наркозависимости, знакомила их друг с другом, чтобы они вместе могли противостоять этому злу. Больше всего у нее болела душа за детей. Случалось, что в диспансер приходила женщина, похожая на скелет, с ребенком на руках, потом оставляла ребенка на полу и уходила.

– Они оставляют их и никогда не возвращаются, – говорила она Вилли со слезами на глазах.

Они вместе ездили в Лас-Минас и помогали беспризорным детям. Однажды привязали лодку возле одной из хижин и увидели, что входная дверь открыта. Перла вошла и на цыпочках по гнилым доскам прошла в глубину комнаты. Там на куче старых газет спал ребенок шести или семи месяцев от роду, худой и грязный. Перла взяла его на руки – он весил не больше, чем мешочек с косточками ящерицы.

– Если бы я была постарше, я бы взяла его к нам домой, – сказала она Вилли. Тот с восхищением смотрел на нее.

За четыре дня до референдума произошла трагедия. Терроризм набирал силу: в Сабана-Сека взорвался автобус с американскими морскими пехотинцами, двое солдат погибли, девять получили ранения. Чуть позднее в университетском городке был обстрелян грузовик внутренних войск. Губернатор Родриго Эскаланте поклялся, что виновников найдут, и приказал Национальной гвардии прочесывать жилые кварталы в поисках независимых. Вооруженные автоматами и винтовками солдаты дежурили в бедных кварталах столицы у входа в каждый дом и осматривали всякого, кто входил и выходил. Однажды у машины Перлы сел аккумулятор, и она поехала из школы в Лас-Минас на автобусе. Она вышла на остановке «Рабочий квартал», где в этот момент завязалась перестрелка между солдатами Национальной гвардии и жителями соседних домов. Шальная пуля попала Перле в висок и убила ее на месте.

 

44. Похороны Перлы

Эсмеральда и Эрнесто поседели от горя, за несколько дней они постарели на десять лет. Дедушка Лоренсо, Игнасио, папа – все они умерли не своей смертью. Но тут было совсем другое. Перле Устарис было всего шестнадцать лет, ее жизнь, по сути дела, еще не начиналась. Я ездила в больницу и видела ее до того, как тело увезли в похоронное бюро. Эсмеральда убрала ей волосы так, что они обрамляли лицо, и ее кожа, как никогда, отливала прекрасным перламутром. Нет и не может быть прощения тому, кто совершил подобное злодеяние.

Экспертиза показала, что невозможно установить, откуда летела пуля, кто стрелял – жители квартала или солдаты. Эсмеральда и Эрнесто были настолько сломлены горем, что их мало интересовало, найдут виновных или нет, – они могли только оплакивать свою дочь. Но вот Кинтин был в ярости. Он утверждал, что это пуля террористов и что АК-47 прячутся повсюду.

– У тебя нет никаких доказательств, – сказала я, пытаясь успокоить его. – Выстрелить мог любой член банды наркоторговцев, которых полно в Лас-Минасе. – Но Кинтин мои доводы не слушал.

Пока процессия двигалась к кладбищу, Кинтин все повторял, что Перлу убили независимые. Мы стояли вокруг гроба, священник читал заупокойную молитву, как вдруг появилась Кораль. На ней была черная кожаная юбка, едва доходившая до середины бедер, и лакированные ботинки на высоком каблуке. Волосы были распущены и лежали на плечах, словно рыжее облако. Когда гроб стали опускать в могилу, Кораль достала из сумки листок бумаги и начала громко читать стихи: «Зов» Луиса Палеса Матоса, поэта, которым Ребека и ее друзья так восхищались много лет назад. Стихи были прекрасные, что-то о зове смерти, которому мы все подчинимся в конце нашего пути. Но Кинтин усмотрел в этом чтении недостаток уважения со стороны Кораль, потому что Палее принадлежал к независимым.

– Ты не имеешь права здесь находиться, – сказал он Кораль. – АК-47 убили твою сестру, а ты – одна из них. Ты соучастница убийства.

Кораль испуганно посмотрела на него и бросилась прочь.

Однако больше никому из присутствующих не приходило в голову обвинять Кораль в том, что она имеет какое-то отношение к смерти сестры. Не все независимые были террористами: большинство было законопослушными гражданами, которые боролись за независимость мирными методами. Эсмеральда и Эрнесто, например, оба верили в то, что Остров должен наконец обрести собственный путь, но из страха перед преследованиями никогда не выражали своего мнения публично.

На следующий день после похорон Перлы Кораль исчезла из дома родителей. Никто не знал, куда она направилась, но я была уверена, что она вместе с Мануэлем. Он позаботится о ней и сможет утешить ее лучше, чем кто-либо другой.

Референдум состоялся 7 ноября 1982 года, через два дня после похорон Перлы. Мы сидели перед телевизором и слушали результаты голосования: свободное ассоциированное государство получило сорок восемь процентов голосов; сторонники вхождения в состав США – сорок шесть процентов, независимые – шесть процентов. Сложенные вместе голоса сторонников свободного государства и независимых делали совершенно невозможным обращение Пуэрто-Рико в американский Конгресс с просьбой о включении нас в состав Соединенных Штатов.

Кинтин был ошеломлен.

– Мы потеряли возможность стать американским штатом из-за собственного страха, – повторял он в неистовстве. – Независимые выиграли кампанию – запугали всех тактикой террора, и люди не осмелились голосовать за включение в состав США. – И добавлял в который уже раз: – Мы раскачиваемся на краю пропасти. И если наше коллективное помешательство продолжится, Конгресс просто устанет от нас и лишит гражданства.

Губернатор Родриго Эскаланте вынужден был появиться в главном штабе своей партии, чтобы достойно принять поражение, и вскоре мы увидели его на экране. Вся партийная верхушка была вместе с ним, так же как и журналисты, и операторы различных телеканалов.

Эскаланте действительно напоминал бойцового петуха – лохматая белая шевелюра и мокрая от пота синяя рубашка. Он стоял на возвышении перед зданием штаба, а у его ног толпа по меньшей мере в десять тысяч человек неистово размахивала сотнями американских флажков. Эскаланте, как никогда, был похож на латиноамериканского касика: он клеймил своих врагов и обвинял их в том, что они украли голоса избирателей.

– Результаты этого референдума означают объявление войны, – кричал он. – Отныне и впредь мы должны быть сильными, как никогда. Независимые и сторонники свободного государства запугали народ незаконными приемами, и многие не решились защитить свои идеалы. Мы всегда уважали закон, но теперь мы будем действовать по-другому, Есть такая поговорка: клин клином вышибают. Теперь мы примем меры, которые давно пора было принять.

Толпа у ног Эскаланте заволновалась и одобрительно зашумела. Невдалеке, на авениде Понсе-де-Леон, слышно было, как сторонники свободного государства и независимые гудят клаксонами своих автомобилей, приветствуя развевающийся пуэрто-риканский флаг.

На следующий день после референдума газеты континента вышли с комментариями по поводу данного события. Газета «Вашингтон пост» напечатала карикатуру, где неотесанный крестьянин с черными усами и в соломенном сомбреро лежит в постели со Статуей Свободы. Надпись внизу гласила: «Зачем нам жениться, если нам и так хорошо?» Карикатура задела Кинтина за живое. Мы живем в незаконном браке с Соединенными Штатами, а американские журналисты смеются над нами и поддерживают такое положение вещей.

Губернатор Эскаланте обратился как-то к членам своей партии: «Мы должны готовиться к худшему, на случай, если независимые будут продолжать толкать Остров к пропасти». Кинтин истолковал его слова буквально. Он превратил одну из комнат нижнего этажа в арсенал и стал накапливать оружие и боеприпасы. По вечерам он садился в машину, ехал в «Импортные деликатесы» и проверял в магазине новоприбывшие партии продуктов, дабы убедиться, что нигде нет саботажа. А когда возвращался домой, то садился на террасе и любовно чистил оружие, например свой любимый 7,65-миллиметровый «люгер»-автомат с восемью пулями в цилиндре. А еще, стоя у окна кабинета, держа наготове винтовку, он до рассвета всматривался в гущу зарослей. Ему бы очень хотелось, чтобы Мануэль появился здесь еще раз, сказал он мне однажды. На этот раз его здесь ждут, и он получит по заслугам.

Мало-помалу я превращалась в какого-то другого человека. Кинтин целыми днями во всем упрекал меня: по моей вине «Импортные деликатесы» теряют прибыли, Вилли ослеп, а Мануэль стал террористом. Я водила Вилли и Мануэля в дом Эсмеральды Маркес, когда они были маленькие. Если бы Мануэль не познакомился с Кораль, он не примкнул бы к независимым, забастовка бы не произошла и полиция не избила бы Вилли. Я слушала все это, забившись в угол, как затравленный зверь. Мой корсиканский нрав, всегда готовый к борьбе, куда-то испарился.

После смерти Петры Брамбон, Эулодия, Вирхиния и Кармина вернулись в Лас-Минас, и мне пришлось нанять прислугу через агентство. Новые служанки были приходящими, в доме у нас не жили, и доверять им было нельзя. Кроме того, они крайне недобросовестно выполняли свои обязанности, и половину домашней работы мне приходилось делать самой. Кинтин, разумеется, во все это не вникал. Но при этом хотел, чтобы все было так же безупречно, как при Петре.

Но что пугало меня больше всего – это ярость Кинтина, когда кто-нибудь случайно портил или ломал его антикварные шедевры. Как-то одна из новых служанок, убирая гостиную, по недосмотру отбила мизинчик у фигурки Купидона севрского фарфора, который стоил тысячи долларов. Я носила этот мизинчик в кармане, завернутым в вату, уж не знаю сколько дней и все тряслась от страха, что потеряю его, пока наконец не дождалась Маурисио Болеслауса, который тайком пришел к нам домой и приклеил его, чтобы Кинтин ничего не заметил.

 

45. Хоровод теней

После смерти Перлы состояние здоровья Вилли ухудшилось, он снова стал страдать приступами эпилепсии. Большую часть времени я проводила с ним. Ему прописали барбитураты в больших дозах и запретили водить машину, так что он вынужден был бросить занятия в университете и уволиться с работы. Я хотела было сама возить его в университетский городок, но когда в университете узнали о его болезни (однажды приступ случился прямо во время занятий), ему запретили посещать лекции. Администрация не хотела брать на себя ответственность за то, что может произойти.

Наш домашний врач объяснил, что болезнь Вилли обострилась в значительной степени на нервной почве и было бы лучше всего, если бы мы с ним уехали путешествовать, чтобы как-то забыть о смерти Перлы. Если Вилли останется дома, ему будет очень трудно восстановить здоровье. Я умоляла Кинтина, чтобы он позволил нам с Вилли уехать в Европу. Например, в Германию, где есть прекрасные курорты. Мне говорили об одном таком – Бад-Гамбург, около Франкфурта, – где люди вылечивались от нервных болезней, гуляя по аллеям живописного парка, обсаженным тополями, среди множества серных источников, но Кинтин отказался пойти мне навстречу. Это излишние расходы, сказал он мне, а дела в «Импортных деликатесах» идут не настолько хорошо, чтобы сорить деньгами. И вообще, надо реально смотреть на вещи: Вилли – инвалид, и надо это признать. В Бостоне есть прекрасная клиника, которая как раз специализируется на эпилепсии.

Когда я это услышала, то решила уйти от Кинтина. Я лучше покончу с собой, чем разрешу поместить Вилли в клинику. Мне понадобилось двадцать семь лет, чтобы убедиться в правоте Баби: наш брак – ужасная ошибка, и больше ничего.

Я набралась храбрости и позвонила по телефону Маурисио Болеслаусу. Я сказала, что у меня срочное дело и что я приду к нему в галерею в Старом Сан-Хуане. Там он предложил мне пройти в кабинет, который выходил в прелестный внутренний дворик с каменным фонтаном посередине и вьющимися растениями в глиняных цветочных горшках. Мне было плохо; я будто пробиралась по туннелю сквозь туман, и туннелю не было конца. Под глазами у меня залегли фиолетовые круги, но Маурисио ни о чем не спросил. Он сел напротив меня, сцепил руки на коленях и улыбнулся.

Слова хлынули из меня, словно открылась плотина.

– Только ты можешь нам помочь, – сказала я, всхлипывая. – Я хочу вытащить Вилли отсюда. Врачи говорят, это единственное, что ему может помочь, но Кинтин не дает нам денег на путешествие. Ты продавал нам картины, скульптуру, антиквариат, так что ты знаешь, что сколько стоит на сегодняшний день.

Больше я могла ничего не говорить. Маурисио тут же догадался о цели моего визита. Он спросил, не планирует ли случайно Кинтин какую-нибудь поездку в ближайшие дни. Я сказала: да, планирует; так получилось, что на следующей неделе он должен присутствовать на собрании виноделов в Нью-Йорке, куда и выезжает во вторник. Он собирался установить для «Импортных деликатесов» новые связи с калифорнийскими виноделами и хотел встретиться с владельцами виноградников еще до заключения сделок. До пятницы он не вернется.

Маурисио назначил дату на ближайший четверг. Единственное, что от меня требовалось, – оставить на ночь открытой дверь в нижний этаж, и около трех часов его помощники (несколько юношей, которые работали на него и прекрасно разбирались в искусстве контрабанды) войдут в дом и унесут те картины, которые я им заранее укажу. Они снесут их на «Бертрам», поскольку эта яхта длиной в двенадцать метров и там есть куда сложить картины. Яхта будет нужна только на одну ночь, обещал мне Маурисио, заметив, что при слове «Бертрам» я побледнела. Кинтин будет в истерике, когда увидит, что исчезли какие-то из его картин, но если украдут яхту, его гневу не будет границ. Но Маурисио заверил меня, что на следующий день яхта будет стоять на якоре у одного из причалов Сан-Хуана, где Кинтин легко ее найдет.

«Бертрам» в темноте пройдет лагуну Аламарес, его никто не обнаружит. Пройдет через заросли, а когда достигнет пляжа Лукуми, яхта Маурисио уже будет ждать его, стоя на рейде в миле от берега. Маурисио сам будет на борту и проследит за погрузкой картин на свое судно. Оттуда они возьмут курс на континент. По прибытии в Майами Маурисио все продаст по высшей цене.

– Скоро у тебя будет достаточно денег, чтобы поехать с Вилли в кругосветное путешествие, дорогая моя, – нежно сказал он.

Я вернулась домой успокоенная и начала готовиться к отъезду Я ничего не сказала Вилли: состояние его здоровья было такое зыбкое, что лучше его не волновать. Я была уверена, что в нужный момент он поймет, почему я решилась на этот шаг, и последует за мной.

Кинтин уехал в Нью-Йорк во вторник утром. В четверг вечером я спустилась в нижний этаж с приготовленными чемоданами, я хотела убедиться, что все готово к отъезду. Я не была здесь со дня смерти Петры, и меня удивил беспорядок, царивший в общей зале. Плетеное кресло Петры валялось в углу перевернутым, а сквозь земляной пол начали прорастать корни кустарника. Из задних комнат доносился тошнотворный запах болота, и повсюду ползали крабы, – они карабкались даже по железным столбам, которые поддерживали террасу Павла.

Я подумала: почему за такое короткое время их стало так много, – и тут же поняла почему. Слуги ушли оттуда, а до этого ловили их себе на пропитание. Мефистофель сдох, он пережил Фаусто всего на несколько дней, и теперь некому было с ними расправиться. Крабы медленно передвигались, постукивая клешнями о земляной пол, похожие на хоровод теней.

«Бостон Валер» стоял на якоре у причала. Я погрузила на него чемоданы – один свой, другой Вилли – и спрятала их под сложенный тент из синего пластика в носовой части судна. Убедилась: бак полон бензина; накануне я велела садовнику его наполнить, щедро одарив его чаевыми, чтобы он ничего не говорил Кинтину.

«Бертрам» находился чуть подальше. Я и там проверила горючее и вставила ключ зажигания и то же самое сделала на «Бостон Валер».

Маурисио сказал мне, что намерен выручить полмиллиона долларов от продажи трех картин: «Святая Лючия, девственница и мученица», «Святая Дева с плодом граната» и «Гибель мятежных ангелов». Я не чувствовала за собой никакой вины; в конце концов, я тоже заплатила за них свою цену.

Было шесть вечера, когда я вошла в комнату Вилли. Я принесла ему ужин на подносе, в тот день нужно было поужинать раньше. Он сидел на кровати и слушал музыку. Я улыбнулась ему и поцеловала в лоб, потом поставила поднос к себе на колени.

– Мне нужно серьезно поговорить с тобой, – сказала я, сидя рядом с ним. Вилли убавил звук в проигрывателе: он слушал «Голубую прохладу» Чарли Паркера. – Я хочу на время уехать с Острова. Мне тяжело здесь жить, ничего не зная о Мануэле, а пока мы живем в этом доме, он никогда не сделает ни одной попытки с нами связаться. Если Кинтин узнает о том, где он прячется, его посадят в тюрьму. Я бы хотела, чтобы ты поехал со мной, Вилли.

Вилли сказал, что он и сам хотел бы уехать. Рисовать он больше не может, в университет его не пускают. Но если он поедет со мной, то по крайней мере сможет заботиться обо мне. Меня это глубоко тронуло. Он был тяжело болен, а думал о том, чтобы заботиться обо мне. Я крепко обняла Вилли.

– Когда мы уезжаем, мама? – спросил он.

– Сегодня ночью, дорогой. Маурисио Болеслаус предложил нам свою помощь; он говорит, что в Соединенных Штатах сможет продать кое-какие наши картины за хорошую цену. – И я рассказала, что наняла людей Маурисио, которые появятся здесь чуть позже, чтобы забрать картины.

Вилли растерянно посмотрел на меня:

– Продать папины картины? Но он же придет в ярость!

Я терпеливо пояснила:

– Эти картины принадлежат мне так же, как и ему. Кинтин купил их за счет и моих вложений, которые я сделала много лет назад. У меня есть полное право продать их, если я захочу. И потом, нам нужны деньги, чтобы уехать.

Вилли взял мою руку в свои.

– Делай как считаешь нужным, мама. Когда-нибудь мы вернем папе долг.

Я закрыла дверь в комнату Вилли и вышла на террасу. Села на стул кованого железа и стала ждать наступления условленного часа. Мне было грустно, но в душе царил покой: правота была на нашей стороне. Я не чувствовала обиды на Кинтина – разве только глубокое разочарование.

Единственное в нашем путешествии, что меня серьезно беспокоило, – это здоровье Вилли. Я боялась, что волнение, неизбежно сопряженное с поездкой, ухудшит его состояние, но у меня не было другого способа, как только идти на риск. На лагуну стал опускаться вечер, и окна от Тиффани, освещенные последними лучами солнца, сделались красными и золотыми. Я встала и подошла к краю террасы. У меня за спиной высились стены великолепного дома; стеклянный павильон, слуховые окна с лепниной из алебастра, потолок из золоченой мозаики – вес мерцало в сумерках призрачным светом, но все казалось мне каким-то чужим и далеким. Наверное, прав был Буэнавентура, когда говорил, что на всех домах Павла лежит проклятие. Я была рада, что уезжаю.

Около десяти вечера я прошла через стеклянный павильон, собираясь прилечь. Погасила свет в прихожей, как вдруг услышала, что кто-то открывает ключом входную дверь. Затаив дыхание, остановилась на лестничной площадке. Дверь открылась, и появился Кинтин.

– Собрание виноделов закончилось раньше запланированного, – сказал он, вытаскивая ключ из двери. – Я поехал в аэропорт посмотреть, не удастся ли мне вылететь последним самолетом «Америкэн», и, к счастью, оказалось одно свободное место на пятичасовой. – Он взял чемодан и стал медленно подниматься по лестнице.

Я сделала вид, будто все так и надо. Мы вместе дошли до нашей комнаты в конце коридора, и я спросила Кинтина, не принести ли ему чего-нибудь из кухни: стакан молока или печенье. Он ответил, что поужинал в самолете и не голоден, что падает с ног от усталости и хочет спать.

Я разобрала его чемодан и повесила костюмы в шкаф, потом пошла в ванную. Нужно было вести себя так, будто я тоже собираюсь спать, так что я надела ночную рубашку. Когда я вышла из ванной, свет уже был погашен и Кинтин спал мертвым сном.

Я осторожно вытянулась на постели рядом с ним и неподвижно лежала, не знаю сколько времени, боясь дышать. Скоро похрапывания Кинтина стали перекрывать жужжание кондиционера. Помощники Маурисио смогут беспрепятственно войти в дом; я молилась всем святым, чтобы, снимая картины, они не шумели. Я посмотрела на светящийся циферблат «ролекса» и увидела: около двенадцати. Скоро мне надо будет встать – убедиться, что они пришли.

Я, должно быть, уснула, потому что следующее, что помню, – это Вилли, который стоял около моей кровати и пытался меня разбудить. Он приложил указательный палец к губам в знак того, что надо соблюдать осторожность, и поманил меня за собой. Я снова посмотрела на часы – было половина четвертого. Я тихо поднялась и босиком вышла за дверь вместе с Вилли. К счастью, в комнате был ковер, и двигались мы бесшумно. В коридоре я на минуту задержалась, чтобы надеть халат и тапочки.

– Рядом с домом какое-то странное свечение, мама, – прошептал Вилли. Я высунулась в окно коридора и увидела, что кустарник, окружавший дом, горит со стороны авениды Понсе-де-Леон.

Мы бросились бегом в заднюю часть дома, туда, где столовая и гостиная выходили на берег лагуны. Картин Кинтина уже не было, но не только тех трех, которые я указала Маурисио, но и всех остальных тоже. Исчезла также коллекция скульптуры и стеклянные вазы в стиле ар нуво. Повсюду валялись открытые картонные коробки, упаковочная бумага, пустые тюбики из-под клея и клочья упаковочной стружки – одним словом, в гостиной царил полный хаос. Мы услышали какой-то шум в кухне, и Вилли направился было туда, посмотреть, в чем дело, но тут сработала сигнализация. Кинтин выскочил из комнаты, натягивая брюки, с «люгером» под мышкой. Он был босиком, а лицо – бледное, как у мертвеца.

– Пожар! Пожар! Звоните в пожарную часть! – закричал 6н нам.

И тут мы увидели, что по лестнице друг за другом поднимаются какие-то люди. Их было по меньшей мере человек двенадцать – все с автоматами и винтовками с оптическим прицелом. На всех были черные брюки и черные рубашки, а также черные шерстяные маски, закрывавшие лицо. Вместо того чтобы испугаться, я вдруг почувствовала, что меня душит нелепый смех. Маски обтягивали лицо, а через отверстие для глаз видно было, как хлопают ресницы. Будто ракушка выглядывает из дырявого носка.

Кинтин попытался было вскинуть на плечо «люгер», но один из мужчин, самый высокий и широкоплечий, двинул ему так, что он упал на пол, а потом затолкал нас, всех троих, в кабинет. После чего запер дверь на ключ снаружи.

Мы пытались открыть дверь, но у нас ничего не получилось. Мы колотили кулаками по массивному дереву, кричали, чтобы нас выпустили, но никто не отзывался. Кинтин без умолку кричал на нас:

– Кто эти люди? Кто дал им ключи от моего арсенала? Это же мои винтовки и мои автоматы! – как будто мы с Вилли знали, кто были эти люди.

– Откуда нам знать, кто они такие? – в отчаянии закричала я.

Я подбежала к телефону и попыталась позвонить в полицию, но связи не было. Вилли подошел к окну и посмотрел на лагуну. С этой стороны огонь еще не подобрался к стенам, но окно слишком высоко – прыгать было опасно. С другой стороны дома доносился запах дыма, и мы увидели, что под дверью показались маленькие язычки пламени.

Обо всем, что произошло дальше, у меня сохранились лишь отрывочные воспоминания. Прошло минут пять, которые показались мне вечностью. Мы уже решили, что так и умрем здесь взаперти, как вдруг дверь в кабинет рывком открылась. Высокий мужчина, уперев автомат в бедро, указал на меня и Вилли.

– Идите за мной, – сухо приказал он. – Уходите по лестнице через подвал.

Еще двое мужчин стояли у него за спиной с нацеленными на нас винтовками. Я пошла, куда указал нам этот человек, а Вилли вдруг бросился в стеклянный павильон, который вел в спальни. Он вернулся через секунду с картонной коробкой в руках.

– Это священные подношения Элеггуа, – сказал он, догоняя меня у лестницы, которая вела в нижний этаж.

Но тут ему дорогу преградил Кинтин.

– Что это тебе приспичило спасать бирюльки Элеггуа? Да пропади оно пропадом, барахло этого демона! Оно разгорится лучше некуда! – Он попытался отнять у Вилли коробку, но Вилли сопротивлялся.

Он вдруг пришел в ярость и изо всех сил ударил отца в грудь. Кинтин пошатнулся, но удержал равновесие и тут же дал Вилли пощечину. Очки у него слетели и вдребезги разбились, ударившись о стену. Отец и сын схватились врукопашную и покатились по полу. И в этот самый момент из ящика посыпались страницы моей книги.

Один из мужчин выстрелил в воздух, и Кинтин пришел в себя. Он отпустил Вилли и встал на ноги, но Вилли так и лежал на полу. Я пыталась привести его в чувство, и высокий мужчина тоже опустился на колени рядом со мной.

– Это ничего, он скоро придет в себя, – сказал он, и голос его был спокойным. – Давайте я помогу. – Он легко поднял Вилли с пола, а двое других мужчин собирали страницы романа, которые разлетелись по всей комнате. Они сложили их в коробку и отдали ее мне. После чего быстро сопроводили нас до дверей.

Мы бегом спустились по лестнице. Высокий человек нес Вилли – тот был без сознания. Кинтина с нами не было.

– Где Кинтин? – спросила я.

– Он с вами не пойдет, – ответил человек. – Он останется здесь.

Я почувствовала пустоту внизу живота и остановилась. Человек тоже остановился. Мы стояли на ступеньках лестницы, и дым спиралями обвивал нам лодыжки.

– Тогда я тоже не пойду, – сказала я. И с вызовом села на ступеньку лестницы. – Или вы освободите нас всех или всех убьете.

Остальные мужчины были в кухне, где в пяти шагах от огня судорожно запихивали в пластиковые мешки для мусора столовое серебро. Я вздрогнула. На правой руке террориста я увидела золотое кольцо. Это был Мануэль.

– Это твой отец, – сказала я. – Ты не избавишься от своей вины до конца дней.

Он повернулся ко мне и, держа Вилли на руках, молча смотрел на меня. Однако секунду спустя, когда на лестнице появился один из его сообщников, он приказал отпустить Кинтина.

Несколько мужчин без церемоний столкнули Кинтина вниз по лестнице. Мы быстро прошли через общую залу нижнего этажа; Кинтин не обращал внимания на Мануэля, и я подумала, что он его не узнал. Мы вышли на причал и прошли немного вперед, чтобы потолочные балки не обрушились нам на головы, затем поднялись на борт яхты. Я шла первой, за мной поднялся Кинтин. Мануэль помог перенести на яхту Вилли, и мы вместе уложили его в носовой части судна. Я поставила рядом с ним коробку с рукописью книги и сдернула тент. Сложила его вчетверо и положила под голову Вилли, чтобы он не ушибся. Теперь каждый мог увидеть наши два чемодана, которые были спрятаны под тентом.

Я осталась в носовой части, рядом с пультом управления, и нажала на кнопку. Кинтин сел на скамью рядом со мной. Через секунду я повернула ключ зажигания, и мотор заработал. Мы медленно выплыли из-под террасы.

Не успели мы отойти от причала на пятнадцать метров и подойти к лагуне, как Кинтин увидел наши чемоданы, наполовину скрытые под деревянным сиденьем.

– Так значит, ты не знаешь, где твоя рукопись, а, Исабель? – прошептал он с холодным презрением. – И кто эти люди, ты тоже не знаешь. – Я удивленно посмотрела на него. Свет от пожара озарял его лицо, искаженное злобой. – А куда это ты собралась с этими чемоданами? Может, задумала бежать сразу после того, как АК-47 закончат свою работу?

– Вот это правильно. Я ухожу от тебя, Кинтин, – сказала я. – Но клянусь тебе, я ни с кем не сговаривалась. Я не знала, где спрятана рукопись. И я понятия не имею, кто эти люди.

Кинтин встал.

– Ты лжешь, – с ненавистью сказал он. – Ты – участница заговора. И не говори мне, что не узнала Мануэля!

Он не дал мне времени ответить. Сначала он бил меня по лицу наотмашь, потом стал наносить удары куда попало. Я забилась в угол, пытаясь закрыть голову руками, и тут вся моя жизнь пронеслась передо мной, будто кадры какого-то фильма: я увидела, как Кинтин избивает кожаным ремнем несчастного шестнадцатилетнего барда только за то, что тот пел мне о любви; увидела, как Игнасио пускает себе пулю в сердце, когда разорился торговый дом Мендисабалей; увидела Маргариту, ее бледный и прекрасный лоб, каким он стал после того, как врачи удалили волосатую бородавку; увидела Кармелину и Кинтина, которые занимались любовью в зарослях; увидела, как Кинтин спустил собак, чтобы травить ими собственного сына, и как потом он принудил меня подписать завещание, по которому лишал сыновей наследства; увидела Перлу в гробу, покрытую, будто саваном, черным водопадом волос, и подумала, что нет на свете ничего, что могло бы оправдать разгул насилия.

Я с трудом поднялась с дощатой палубы «Бостон Валер». Каким-то образом мне удалось одной рукой дотянуться до кнопки, а другой повернуть рукоятку стартера. Я развернула судно и до упора нажала на газ. Яхта рванулась вперед и на предельной скорости вошла под террасу. Кинтин повернулся ко мне, снова собираясь наброситься на меня с кулаками. Он не видел: с головокружительной быстротой на нас надвигается железная балка, одна из тех, что подпирали террасу, и она неминуемо ударит его по затылку. Так и случилось: он упал в воду среди спутанных корней кустарника. Я заглушила мотор, и яхта остановилась; я смотрела на все происходящее, будто в кошмарном сне. Кинтин неподвижно лежал по правому борту судна, лицом в воде. И тут я увидела крабов, которые стали медленно двигаться в его сторону. Я оставила его там, где он был, и снова направила яхту к лагуне. Обернувшись, увидела, как из широких окон вырываются языки пламени. Там был Мануэль – с автоматом в руках он стоял на золоченой террасе, будто хотел убедиться в том, что дом на берегу лагуны непременно сгорит.